Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2007
ДИСКО
“Есть ещё ряд явлений, правда в большинстве случаев столь же сомнительных, как и предыдущие. Они говорят нам о проникновении каких-то разумных сил в наш мозг и вмешательстве их в человеческие дела.
Я и сам два раза в жизни был свидетелем таких явлений и поэтому не могу их отрицать. Если же они со мной были, то почему они не могли быть с другими?”
К.Э.Циолковский “Воля Вселенной”
* * *
По чьей-то досужей выдумке все дома здесь выкрашены в грязно-жёлтый цвет, переходящий то в грязно-оранжевый, то в грязно-розовый. Наверно, когда их только выкрасили, лет шестьдесят назад, выглядели они симпатично. Впрочем, и сейчас они достаточно привлекательны, но привлекательность эта особого рода, это очарование упадка: живописно отваливается штукатурка, свисают оборванные провода, детские качели скручены в узел, из арок пахнет мочой. До сих пор, пожалуй, никто не может польститься на подобные пейзажи и превратить в частную собственность именно их, а не что-то другое, что могло бы появиться на этом месте. Поэтому эти места – для всех, всякий случайный прохожий может сфотографироваться на этом фоне, будто рок-музыкант, или даже просто постоять тут, впитывая в себя атмосферу досуга. И таким образом, может быть, обрести себя, перед тем, как отправиться на поиски Группы Эдемских Конструкционных Компонентов.
Пожалуй, стоит выбрать соответствующую этим местам музыку, чтобы она сопровождала, как ей и полагается. Это будет диско. Искусственная музыка погрязшей в депрессии Европы, помните, как в восьмидесятых она плыла над бескрайними просторами зоны рискованного земледелия и сполна удовлетворяла трепещущие души. А обладатели душ ходили, как заведенные, по вот этим улицам, держа на предплечье “Весну” или “Россию”, из которых с шипением выползали известного рода тунайты. Подземные голоса возражали, но никто не хотел слушать их, а ведь говорили они сущую правду – о том, что такая музыка парализует революционную активность трудящихся, поощряет духовную лень, воспитывает потребительский тип сознания, делает человека равнодушным к жестокости и насилию, стимулирует преступный и сексуальный разгул.
На конечной остановке трамвая уже толпится народ. Многие хотят ехать и, будь их воля, вернее, если б они знали, что могут, то укатили бы на “семерке” аж до самого вокзала. А оттуда железной дорогой куда угодно, ведь нигде их не ждет никто. Поэтому нет никакой разницы, куда ехать и зачем. Эти вопросы нужны лишь, чтобы скоротать время в дороге, но стоит ли коротать его?
Трамвай появляется на пригорке и медленно едет вниз. Наверное, вагоновожатому запрещено ехать с горки быстро или просто он привел трамвай на конечную остановку раньше, чем полагалось по графику. Войдя в трамвай, нужно заплатить кондуктору шесть рублей и удобно устроиться на сиденье, еще хранящем тепло того, кто был здесь пассажиром раньше. Тепло его задницы, если хотите. “Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – проспект Победы!”. Если бы вас попросили спеть песню, то что бы вы спели? Предлагаю для начала “Кам виз ми ту Пассадина”. Что за Пассадина такая, интересно? Если посмотреть направо, то можно увидеть роддом, место, где на свет появляются люди для того, чтобы жить в домах, которые так легко представить, что нет смысла описывать. Люди ходят в магазин “Марина”, да мало ли чем они занимаются еще. Перечислять очень долго. “Следующая остановка – Дворец спорта ЧЭМКа”. Взглянув налево, можно увидеть тюрьму, а направо – аквапарк. Наши города год от года становятся все лучше, они приобретают ухоженный вид, хотя в них и сохраняются те места, откуда началось наше движение. А ещё быстрее меняются люди, и это так естественно. Лица горожан становятся всё приветливее, а их одежда – ярче и разнообразнее. При определенном стечении обстоятельств их можно представить танцующими на одной большой дискотеке. Ю а нот элон! “Следующая остановка – улица Нагорная”. Все танцуют, но никто никому не мешает. Танцуют под открытым небом, поэтому нет обычной дискотечной спёртости, танцуют вечером, при свете разноцветных прожекторов. Теплый вечерний ветерок овевает разгоряченные лица. Ухает драм-машина. Люди раскрепощены и рады. Подпевая невидимому певцу, они вдруг понимают, что жизнь прекрасна и делить нечего. “Следующая остановка – Площадь Павших революционеров”.
Да, мы выходим из ничейного мрака и вступаем в освещённое пространство круга, в котором так легко. Свет идет сверху, и это понятно. Поэтому, оглянувшись назад, мы не увидим ничего достойного внимания. То есть вообще ничего, что можно было бы назвать прошлым. Люди, которые в разговоре употребляют это понятие, хотят ввести собеседника в заблуждение. Особенно подозрительны те, кто говорит, что хотел бы повторения, допустим, своего детства. “Следующая остановка – Красноармейская”. О чем они говорят? Неужели это не они показывают в фильмах лицо, которое увеличивается до тех пор, пока на экране не останутся одни только огромные и влажные губы. Они медленно шевелятся, как водоросли. А дальше за ними все тот же мрак. “Мама, не надо”,– лепечет кто-то. “Будешь лечить меня в старости”,– говорят губы. И еще: “Вырастешь – будешь защищать меня ото всех”. Здесь что-то не так. Вначале это просто ощущение, но потом оно превращается в уверенность, что нет не только прошлого, но и будущего, и те, кому несмотря ни на что все-таки удается вырасти, не могут ни защитить никого, ни вылечить. Простите. “Следующая остановка – Часовой завод”. Вот именно. Ви а ливинг ин э хартбрейк хотэл.
Соединение простой музыки и простых слов дает непростой эффект. Собственно, это и не музыка даже, а ритм, который можно воспроизвести, ударяя руками по поверхности стола или просто по коленям. А слова такие: мы бедные, но гордые, и мы еще покажем им, тем, кто не воспринимает нас всерьез. Они считают, что раз ты родился бедным, то бедным и подохнешь, а если ты вдруг высунешь нос из своего закутка, то они щелкнут тебе по носу больно-пребольно – так, что слезы из глаз. И припев: мы все время ощущаем их присутствие, но не можем к ним прикоснуться. Они – это призраки. “Следующая остановка – площадь Революции”.
Я вышел из трамвая. Ярко светило солнце.
В подземном переходе продаются сигареты, пиво и цветы (ненужное зачеркнуть). Я шел по проспекту имени Ленина в сторону Алого поля, чтобы некоторое время постоять возле памятника Орленку…
Орленок взлетает выше солнца и с высоты оглядывает степи, там лежат тела его друзей. Впрочем, это другой Орленок, из другой песни. У нашего руки грубо заломлены назад и связаны. Он будто бы стоит на скале, которая одновременно является его постаментом. Лицо его искажено гневом, направленным против невидимых врагов. Скоро-скоро отправят они его в последний полет. Собственно говоря, это памятник не столько связанному герою, сколько памятник эмоции – гневу, который не на кого излить, так как никого нет. Я стоял возле памятника и курил. Я ощущал свое родство с Орленком, но только моё каменное сердце было давно разбито.
Она пришла, хотя могла и не прийти, могла подослать вместо себя кого угодно. Но она пришла. Девушка, которую я знал тысячу лет. Совершенно неслышно пробили невидимые часы, и мы пошли. Идти было всё равно куда, и мы пошли по проспекту имени Ленина, мимо Публичной библиотеки, мимо универмага “Большой”, мимо гостиницы “Южный Урал”, мимо магазина “Детский Мир”, потом перешли на другую сторону проспекта и вернулись к площади Революции, от неё мы поднялись к драмтеатру и вошли в парк имени Пушкина, вышли оттуда на улицу имени Цвиллинга, спустились к площади Революции, опять пошли по проспекту имени Ленина до памятника Курчатову, углубились в лесопарк и очутились на улице Молодогвардейцев, пошли по ней до Комсомольского проспекта и направились вдоль него. Её дом был там.
Сколько нужно задать вопросов, и нужны ли они вообще, чтобы понять, что за человек находится рядом с тобой? Тебе нравятся фильмы ужасов? Нет, не нравятся. Когда по телевизору показывают что-то страшное, я сразу же переключаю на другую программу или выключаю его совсем. Мне кажется, что ужасов в жизни хватает. Книжки? Не знаю. В школе. Меня всегда, кстати, поражало, как это детей заставляют читать то, что не всякий взрослый поймет. “Война и мир”, например. Сколько там томов, два? Четыре. Музыка? Ну, так, не могу сказать. Я слушаю радио, в основном. У меня есть, конечно, кассеты всякие. Но слушаю радио. Вот, недавно понравилась песня “Я свободен” этого… Кипелова. Песни я знаю, а кто поёт – нет, потому что на радио не всегда объявляют. Еще мне нравятся эти, которые поют “пускай ты лилипут, а я горбатая”. Кто это? “Ногу свело”. Да, точно. Самая плохая черта характера? Гордость. Любимый цвет? Зеленый. С какой целью прибыли на нашу планету? Уничтожить все живое. Ах, на нашей планете давно нет ничего живого, наша планета – планета мертвецов. Ну, я вообще-то с оптимизмом смотрю в будущее. Говорить о всякой ерунде. Шутить. Чаще называть по имени.
Утром она уходит из дома, а я – ухожу домой. Днем все иначе. Днем женщины ищут работу зав. складом, фасовщицы, администратора или продавца. Они могут с нуля организовать фасовку (упаковка, дизайн, применение новых технологий). Мужчины, непьющие, физически здоровые, ищут достойно оплачиваемую работу. “Гербалайф” и прочую чушь не предлагать. Девушки, ответственные, с большим желанием работать, ищут работу экспедитора, товароведа, оператора ПК. Согласны на физический труд на производстве. Интим не предлагать, так как у них есть мужья и они любят только их. Они живут с родителями мужей, и свекрови считают, сыночек мог бы найти пару подостойнее. Хорошо бы снять отдельное жилье. Порядочная семья снимет жилье, срочно. Я тоже искал работу.
Я честно ходил по всем адресам, куда меня направляли, разговаривал с людьми, имена которых были записаны у меня на бумажке. Люди говорили мне что-то, я быстро забывал что, помнил только свои ощущения от их слов. Это всегда были очень хорошие ощущения, мне нравились чужие слова, они воодушевляли меня. Мне хотелось помочь этим людям, я чувствовал их правоту, я хотел присоединиться к ним. Потом только мне стало чудиться, будто я всё время встречаюсь с одним и тем же человеком, который искусно меняет своё обличье и манеру разговора. Более того, я вспомнил, что раньше уже неоднократно встречался с ним и уже много раз отвечал на его вопросы, вроде того – люблю ли я людей. Видимо, и тогда, и сейчас я отвечал как-то неправильно, иначе зачем я снова и снова повторяю одно и то же.
* * *
На Аркаиме я была, ещё когда в универе училась. Всякие растения там исследовали, камни там. Ничего особенно интересного нету – степь одна. Ну да, город этот. Вот и наезжают разные психи, типа там место специальное, связь с космосом и всё такое. Пацаны-экскурсоводы прикалываются, водят людей, а там и иностранцы приезжают, на какой-нибудь холм обыкновенный, и говорят, что о-о-о, это холм непростой, если к нему больным местом приложиться, то вылечиться можно. И прикладываются ведь. Вот цирк на палочке! Еще какие-то приезжали типа кришнаитов, но не кришнаиты. Шииты, что ли. Нет, не помню, но название похоже. Жили там в палатках, целыми днями завывали песни свои. По углям ходили. Встанут в кружок, песни попоют, а потом – по углям! И всем тоже предлагали, но все боялись. Я говорю Маринке, пошли попробуем. А она не хочет. Ну, я одна пошла. Встала вместе с ними и тоже типа пою. Завываю что-то. И такое состояние начинается, ну наверно как под гипнозом, как будто пьяный немножко становишься. Я вообще-то не пью, не знаю, в чем там кайф в этой выпивке. Бутылку пива если одолею, так буду потом целый вечер ходить качаться, да еще наутро голова начнет болеть. Ещё не понимаю, как так можно напиться, чтобы не помнить, что ты делал. В общаге был у нас такой Валерка, работал охранником в ночном клубе, там же на Молодогвардейцев. Так однажды прихожу из университета, а он лежит в моей комнате, на моей кровати и спит. Я думаю: “Ни фига себе!”. Потом выяснилось, он пил внизу с друзьями какими-то, напился до чертиков, и они его на руках наверх подняли и комнату перепутали или пошутить решили. Ну чего делать? Потолкала его для порядка – никакого эффекта. А ему на работу к девяти вечера. Ну ладно. Я поела, села уроки учить, смотрю – восемь уже. Я говорю: “Валера! Уже восемь часов вечера! Кажется, тебе на работу пора!”. Он вскакивает: “Как восемь?!”. А потом: “А как это я здесь оказался?”. Я говорю: “Не знаю, как это ты здесь оказался”. Он мне: “Дай пожрать чего-нибудь”. А у нас с Маринкой макароны были старые в кастрюле, никак не могли их съесть, выбросить даже собирались. Я и говорю: “Вон, макароны, будешь?”. Слопал за милую душу и на работу попёр. Потом ещё ходил у всех спрашивал, что он вчера делал. Описаться можно! Как так, я не понимаю. Это ведь ты всё делал, не кто-то другой, и всё забыл. Смех!
Ну вот. Вошла я, значит, типа в транс и по углям так запросто. Вообще не жжётся. Чувствуешь, что идешь, а нисколько не больно. Главное из этого транса не выходить, не думать о нём. Идешь себе и иди. Потом сектанты эти сказали, что в углях сгорели все мои болезни на год вперёд, надо только ноги три дня не мыть. Ага! В тот же вечер, дура, пошла с Маринкой на речку купаться и всё смыла. Ну, я и так редко болею, тьфу-тьфу-тьфу. Зарядку делаю. От неё вообще-то толку никакого, конечно. Да и не всегда успеваю сделать её. По выходным разве что. Я и так на работу всё время опаздываю. Работаю я с восьми часов, выходить надо в семь, вставать в полседьмого. Специально завожу будильник, а он у меня противно так звенит, китайский потому что, но все равно не слышу и сплю дальше. Потом вспоминаю, что на работу надо, соскакиваю как угорелая, быстро умываюсь и бегу. Хорошо, если маршрутка приедет, а то на троллейбусе пилить долго. И опаздываю. Пока вроде не ругали меня, Галина Ивановна только скажет иногда, вроде как и не мне даже, слышали, мол, тем, кто опаздывает, премию не дадут. Конечно, не дадут! Ее раз в полгода нам выписывают, тыщу рублей, очень нужна такая премия, если б там тыщ пять, тогда нормально. Сколько я там работаю, считай, три года, один раз только была такая, даже не знаю с чего вдруг. Я на эти деньги тогда музыкальный центр купила, он дома стоит, у мамы.
Платят нам, конечно, мало. У меня в месяц где-то три восемьсот выходит, из них я шестьсот за комнату отдаю, а на остальные живу. Это я ещё на полторы ставки работаю, с одной девчонкой, Танькой, ставку поделили. Ещё все время говорят, что ставку эту скоро сократят, ну, тогда я не знаю, что делать буду. За такие гроши работать – себя не уважать. Честно говоря, работы у нас не так уж и много, я бы могла её часа за два всю переделать и домой пойти. Но не получается, потому что клиенты когда угодно могут прийти за справкой. Мы им за деньги справки выписываем.
А как на работу приходим, садимся чай пить и пьём его так целый час. Потом кто-нибудь говорит, что пора и поработать, и все типа работать идут. А работают они – просто цирк на палочке! Я как только пришла туда, так быстро всё переделаю и сижу, как дура, не знаю, чем заняться. А все чего-то делают, пишут, журналы учёта изучают. Потом Лариса Григорьевна тихонько мне так и говорит, чего, мол, сидишь-то, если нет работы, создавай видимость. Изучай вон справочник. А если неохота, принеси книжку поменьше и вложи в него, читай, будто справочник. Вот, охота мне целый день на заднице сидеть, видимость создавать. Я сначала на компьютере пасьянс “Паук” раскладывала, потом чувствую, косятся все на меня, и стала в другой отдел ходить, с девчонками болтать. В другом отделе помоложе контингент, не то, что у нас: одни бабы, им на пенсию скоро. Я одна молодая. А ещё у нас Евгений Эдуардович работает, вот кадр! Он этот… религиозный философ. Его еще при Советском Союзе в КГБ вызывали, чего-то он там распространял, литературу какую-то. Он говорил, да я уже не помню. Умный! Чего ни спросишь – всё знает. Даже по-французски умеет. Мы ему говорим, чего вы, Евгений Эдуардович, тут штаны просиживаете, шли бы куда-нибудь, денег заработали бы. А он, значит: “Мне ничего не надо. Мне с котом денег хватает”. Ходит все время в тюбетейке и как капуста: наодевает на себя одежды – боится простудиться. Чуть форточку откроешь – сразу вопит. А вместе с ним в кабинете сидеть не очень приятно – воняет от него. Ну, не сильно, но всё равно, кислятиной какой-то. Наши бабы всё время на него орут, а ему по барабану.
К обеду наши начинают готовиться за полчаса где-то. У нас на всю контору одна микроволновка, у заведующей, так к ней изо всех отделов бегают еду разогревать. А я и не хожу, чего там, весь обед прождешь своей очереди. Ну и начинают доставать бутерброды свои, супы быстрого приготовления, огурчики-помидорчики и прочую чушь. Я в магазин быстренько сбегаю, куплю себе йогурт и банан или яблоко. Мне хватает. А дома я почти не готовлю. На выходные я к маме езжу, так она напихает мне всякого, неделю ем. Кофе я не пью, один чай только. Нравится с бергамотом. Только он дорогой.
Зато заканчиваем мы работу в полпятого. А по пятницам так вообще я в час сваливаю, потому что у меня в три электричка уходит. Следующая – в шесть, но на ней я тогда приеду в девять вечера. Ни к селу, ни к городу. Поздно. Короче, денег, конечно, платят нам мало, но зато уйти можно, если надо куда. На других-то работах фиг отпросишься. Хотя я бы хотела зарабатывать, скажем, тыщ пять. Тогда бы могла себе вещей каких-нибудь прикупить. А-то уже и надеть нечего.
Друзей у меня не так чтобы очень. Алёнка с мужем, Оксанка, Маринка, с которой мы учились и в одной комнате в общаге жили, у нее тоже муж есть, Гриша, потом кто? Ну, дома там. Да оттуда тоже уж все поразъехались – кто в Челябинск, кто в Свердловск. Одна в Москву укатила. Квартиру там, говорит, купила. Врёт, наверное. Разве можно за два года на квартиру заработать? Да ещё в Москве. Она, говорит, что в казино работает. Ну, в казино, может, и можно.
Алёнка меня давно уже хотела познакомить с кем-нибудь. А где знакомиться-то? На дискотеку я же одна не пойду, а они все не хотят, говорят, старые мы на дискотеки-то ходить. Я бы сходила поколбаситься. На улице тоже как-то стрёмно. Алёнка говорит, давай через интернет, есть сайты такие специальные, для знакомства. У неё муж в фирме компьютерной работает, так у них дома есть. Давай, говорю, попробуем. Ну и попробовали. Нашли какого-то парня, написали ему. Он ответил. Переписываться стали. Алёнка иногда вместо меня ему письма писала, когда мне некогда было к ней заходить домой. Потом он написал, что хочет встретиться, дал мне номер своего мобильника, а мне и позвонить неоткуда, на работе у нас “восьмёрка” заблокирована. Я дала ему свой рабочий. И он позвонил. Давай, говорит, встречаться. Где, спрашивает. Я говорю, ну, давай возле Орлёнка, в семь часов встретимся. Как раз, думаю, успею после работы домой заехать. Ну и встретились.
Ничего такой парень оказался, симпатичный. Интересно с ним было поговорить о всяком. Мы много гуляли и разговаривали. Потом я его к себе домой привела. Сначала он у меня до одиннадцати оставался и домой уходил. Однажды сидим с ним на диване, а он и говорит: “Можно, я тебя поцелую?”. Можно, говорю. Смешной он был какой-то. Непонятно было, когда он серьёзно говорит, а когда прикалывается. Я у него спрашиваю: “Какая твоя любимая группа?”. Он говорит: “Модерн токинг”. Потом подумал и говорит: “Нет, “Бэд Бойз Блу”. Мы вообще с ним много говорили про книжки разные, про кино. Интересно с ним было разговаривать. Помню, у нас в универе препод был, философ. Так иногда кто-нибудь ему вопрос задаст не по теме, так он давай болтать, и мог так всю пару протрепаться. А нам хорошо, сидим, своими делами занимаемся. Не помню уж сейчас, про что он говорил, помню только, что было интересно.
* * *
Вечерами они выходили гулять по Комсомольскому проспекту. Оба любили городские сумерки, она – потому что выросла в маленьком городе, он – потому что вырос в большом. В киоске они покупали по баночке газированной воды и пили её на ходу. Они разговаривали о всяких пустяках, иногда обращая внимание друг друга на какое-нибудь интересное явление, которое встречали на своем пути. Обыкновенно разговор начинался с того, что они рассуждали о том, как приятно вот так вот гулять вечером.
– Хорошо, что мы выбрались на улицу,– говорил один из них,– а то так бы и просидели весь день дома. У меня уже голова начинала болеть без свежего воздуха. Это полезно – гулять перед сном.
Потом они рассказывали друг другу, что с ними приключилось за прошедший день. “У нас сегодня на работе Евгений Эдуардович такое учудил, мы чуть со смеху не описались. Вытащил стул из-под Галины Ивановны. На обеде. Она привстала, потянулась за пирожком, а он взял и стул её вытащил. Хорошо, что она заметила, а то бы грохнулась всей своей тушей на пол. Убилась бы. Как она на него заорала!”. “Мне сегодня приятель письмо прислал по электронке. Пишет, что телевизор у него сломался. Поздно ночью смотрел футбол, а жена его спать хотела. Только она заснёт, как он начинает стонать, что наши продувают. Ну, жена и не может заснуть, ругается. Тогда он решил перетащить телек на кухню и по дороге его уронил. Прикинь!”.
Из всех супермаркетов они выбирали один и заходили в него за полчаса до закрытия. Они покупали там на завтрак грейпфрутовый сок, йогурт и плитку шоколада. По пятницам они покупали литр светлого пива в пластиковой бутылке и две упаковки сухариков со вкусом красной икры. На ужин.
Вдоволь нагулявшись, они шли назад. Когда до дома оставался один квартал, он протягивал ей полиэтиленовый пакет из супермаркета и говорил: “Подержи, пожалуйста”. Она брала пакет и отворачивалась. Он закуривал и забирал у нее пакет.
– Ой,– сказала она,– что это там лежит?
Он помахал рукой, гася спичку, и посмотрел. Сначала ему показалось, что он видит небольшую кучу мусора, но, приглядевшись, понял, что это мертвое животное.
– Это кошка или собака? – спросила она дрогнувшим голосом.
– Не знаю.
Она опустила голову и шмыгнула носом. Он затянулся.
– Мне становится легче,– сказала она,– когда я думаю, что они попадают в рай. Как дети. Мне их очень жалко. Может быть, это неправильно, но мне их жальче, чем людей. Ну, кроме совсем маленьких детей, конечно. Они ведь еще совсем ничего не понимают. И животные тоже. Поэтому если они вдруг… вдруг умирают, особенно если насильственной смертью, то сразу же попадают в рай. Я знаю, что это так. Тогда все правильно. Да. Ты ведь тоже так думаешь?
– Да.
Они свернули в темный переулок, пошли по газону и запнулись о проволоку.
– Вот бы мы сейчас…– она сказала неприличное слово и тихо засмеялась от своей смелости. Ей захотелось сказать еще что-нибудь, но она не решилась, чтобы не показаться вульгарной. Она только повторяла про себя неприличное слово и улыбалась. Было темно, поэтому он не увидел. Было шумно, поэтому он не услышал. Он отбросил сигарету. Они подошли к железной двери подъезда.
– Ключ давай,– сказала она. Он подал ей ключ и сказал:
– Знаешь, я, наверное, домой поеду.
– Почему? Подожди. Что произошло?
– Ну, не знаю, просто поеду и все.
Она погремела ключом и открыла дверь.
– Заходи давай, не выдумывай.
Ему казалось, что всякий человек, дожив до определенного возраста, должен сформировать в своей голове какое-нибудь мировоззрение. Вся прошедшая жизнь, пусть и не такая большая, должна привести к этому. Человека, у которого есть мировоззрение, видно сразу. Он уверенно входит в дверь, крепко жмёт руку, внимательно смотрит в глаза и говорит “привет” не задумываясь. Он не бормочет под нос, его голос звучит громко и отчетливо. Такому человеку не приходят в голову разные глупости, если он обещает что-то, то непременно это выполнит, а если не сможет, то предупредит по телефону. Мировоззрение – казалось ему – это нечто вроде рельсов, по которым можно ехать не задумываясь, все равно приедешь куда надо. Его беда была в том, что у него таких рельсов не было. Он мог игнорировать очевидные вещи. Это началось, ещё когда он учился в школе. Утром он выходил из дома с портфелем, шёл в школу, но, не доходя одного квартала, вдруг сворачивал куда-то вбок, проходил одну улицу до конца, потом другую и так далее. Если были деньги, то он шел в кинотеатр “Спартак” или “Кировец” и смотрел там фильм. Он смотрел фильм и одновременно прислушивался к странному ощущению. Оно появлялось в нём перед тем, как он сворачивал с нужной дороги на ненужную. Сначала оно было еле заметно, как точка, но с каждым часом оно всё больше превращалось в огромную чёрную кляксу и заслоняло собой всё вокруг. Это ощущение было чем-то вроде ощущения безвыходности. Он знал, что фильм скоро кончится, что ему придётся возвращаться домой, где ещё не знают, что он пропустил занятия, что завтра ему всё-таки придется идти в школу и врать там про сегодня: болел живот или что-то подобное. Он знал, что ему предстоит отвечать на какие-то вопросы, касающиеся лично его, а не параграфа в учебнике. Ещё он знал, что когда все расспросы и выяснения закончатся и ему скажут “ну ладно, иди”, то чёрная клякса тут же исчезнет, вернее, уменьшится до микроскопических размеров, которых и не чувствует никто.
Пожалуй, это ощущение, в котором не было ничего от отчаяния, а была только скука от бесконечного повторения одного и того же, было главным в его жизни. Остальные чувства не могли преодолеть его, потому хотя бы, что были слишком быстротечны. Потом он пытался анализировать свое поведение и не находил никаких достаточных оправданий для своих странных поступков. Когда он пробовал говорить об этом с кем-нибудь, то даже самые терпеливые и внимательные слушатели бормотали в конце концов что-то об усталости и о необходимости отдыха. В конце концов, он стал соглашаться с ними, хотя так и не понимал, от чего ему надо отдохнуть и каким образом. Он думал, что все его проблемы происходят именно от отсутствия ясного понимания того, что все-таки вокруг происходит и почему одна дорога считается нужной, а другая наоборот.
– Ладно,– сказал он,– извини, я, наверное, устал немножко. На работе опять завал такой, что и не рассказать. Директор орёт…
Он поцеловал ее, и они стали подниматься по лестнице.
– Ничего,– сказала она,– сегодня ляжем пораньше. Выспимся.
ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ КЫШТЫМСКОГО КАРЛИКА
В новой школе занятия проводились в две смены, и Алеше выпало учиться во вторую.
Прежняя его школа была не так велика, и все учились с утра. Алеше нравилось вставать рано. С первыми звуками радио он выскакивал из постели и бежал в душ. Так он опережал остальных людей коммунальной квартиры. Помывшись, он ставил на плиту чайник и будил маму.
– С добрым утром,– говорил он и целовал ее в лоб.
Мама поворачивалась с боку на бок, бормотала что-то в ответ и чмокала губами, как маленький ребенок. Алеша улыбался. Он знал, что поднять маму с постели может только аромат растворимого кофе. Такой кофе стоил дорого, и мама часто сокрушалась по этому поводу. “Понятия не имею, – говорила она, – откуда это у меня такая привычка. Вроде мы не аристократы никакие. Но пока кофе не попью – не проснусь”. Алеша кофе не пил, он пил холодный чай с молоком.
То, что они проживали в коммунальной квартире, Алешу мало тревожило. Ему нравились люди, которые жили вместе с ними, нравилось слушать их разговоры на общей кухне, нравилось зайти к кому-нибудь: было интересно – кто-то живет совсем рядом, через стену, но совсем по-другому. Но его мама была недовольна. Иногда она принималась ворчать.
Алеше не нравилось другое. Во-первых, он был маленького роста, меньше всех в классе, и, во-вторых, он очень неприятно потел. Запах его пота был похож на запах клея “Момент”. Поэтому он не любил уроки физкультуры, где приходилось бегать, приседать и тому подобное, короче, потеть. “Ну, ты, Леха, и воняешь”,– говорили ему, и он обижался, но ничего не мог с этом поделать. Однажды мама сводила Алешу к врачу, и тот освободил его от физкультуры навсегда.
Если бы не эти два обстоятельства, то Алеша был бы вполне доволен жизнью. Он хорошо учился, читал много книг и любил гулять. Они жили вдвоем с мамой, а папа Алеши был неизвестно где. Так мама и сказала: “Твой папа неизвестно где”,– и при этом лицо ее превратилось в серую маску. Алеша испугался и никогда больше не спрашивал о своем папе. Только один раз он нашел в старом фотоальбоме фотографию незнакомого лица: выпученные глаза и тонкие губы. Алеша подошел к зеркалу и сравнил себя с изображением – ничего общего. “Может, это и не он вовсе”,– подумал Алеша и порвал фотографию.
Мама мечтала переехать в отдельную квартиру. Иногда она покупала газету с бесплатными объявлениями об обмене жилплощади и долго изучала ее, зачитывая вслух наиболее замечательные варианты. “Если б у нас были деньги,– говорила она,– мы могли бы нашу комнату поменять с доплатой на полуторку. А еще лучше – на двухкомнатную”. Алеша знал, что ни на какую доплату им никогда не накопить, поэтому уверял маму, что и в коммунальной квартире чувствует себя прекрасно. Но мама отвечала, что скоро ему понадобится отдельная комната, это молодому человеку необходимо. Алеша не чувствовал никакой особой необходимости, пока вдруг не подумал о том, что на самом деле отдельная комната нужна маме и нужна из-за того, что от него воняет.
Вообще возможность обзавестись отдельной квартирой существовала. У Алеши была бабушка, которая проживала в однокомнатной квартире. Но о таком варианте мама даже не заикалась. Мама не жаловала бабушку, и Алеша не знал почему. Вернее, он догадывался, что когда-то давно мама и бабушка поссорились, но причина ссоры оставалась для Алеши загадкой. Иногда, по выходным дням, Алеша ездил на трамвае к бабушке. Бабушка угощала его блинами. В бабушкиной квартире Алеше больше всего нравилась ванна. Он думал, что хорошо было бы набрать в ванну горячей воды, сделать из цветочного шампуня пену и сидеть в этой пене, пока не надоест. Может быть, тогда противный запах его пота перестанет донимать окружающих.
Впрочем, один раз эта неприятная особенность организма сослужила ему добрую службу. Алеша шел от бабушки на трамвайную остановку, чтобы ехать домой, и его кто-то окликнул: “Эй ты!”. Алеша обернулся и увидел незнакомых старшеклассников. Один из них поманил Алешу пальцем, но Алеша и не думал идти к ним, он отвернулся и пошел своей дорогой. Тогда за его спиной раздался гнусавый крик: “Стоять!”, – и – сразу же – топот. Алешу пробил холодный пот, он бросился бежать, но старшеклассники быстро его догнали. “Ты чё, с-с-с…” – зашипели они, но тут же сморщились и попятились назад. “Обделался, что ли?”. Алеша ничего не отвечал и только испуганно таращился.
Неожиданно бабушка умерла.
Это было странно, потому что она отличалась крепким здоровьем и была бодрой женщиной. В тот день Алеша пришел из школы и увидел, что дверь в их комнату, в конце коридора, распахнута. Он сразу догадался, что что-то случилось, потому что мама должна была быть на работе в это время. Алеша осторожно, чтобы не вспотеть от волнения, пошел по коридору. В комнате были какие-то чужие люди, а его мама в верхней одежде неподвижно сидела на кровати. “Внук”, – сказал кто-то. По маминому лицу скатилась слеза.
Через некоторое время они переехали в отдельную двухкомнатную квартиру. Она располагалась в так называемом спальном районе города, где многоэтажные дома были построены почти вплотную друг к другу. Обмен с ними совершили бывшие муж и жена, которые были в разводе, но до поры до времени жили в одной квартире, как соседи в коммуналке, – в дверь каждой комнаты был врезан замок. Мама сказала Алеше, что теперь он сможет вести вполне самостоятельную жизнь, то есть запираться в своей комнате. “Вот еще!” – фыркнул Алеша.
В новой школе занятия проводились в две смены, и Алеше выпало учиться во вторую.
Алеша продолжал вставать ни свет ни заря. Он принимал душ, ставил на кухне чайник и шел будить маму. Правда, теперь он сначала стучал в дверь ее комнаты. “Иду, Алешенька! Встаю!”, – говорила мама из-за двери. Алеша шел на кухню и заливал кипятком две чайные ложки растворимого кофе.
Мама уходила на работу, а Алеша оставался дома. Он делал уроки, а потом выходил ненадолго на улицу. В один из первых дней после переезда, когда мама ушла, Алеша решил принять ванну. Он вылил под струю воды два колпачка цветочного шампуня и, когда поднялась пена, забрался в нее и выключил воду. Он устроился в ванне поудобней, закрыл глаза и услышал, что по квартире кто-то ходит. Когда он вспомнил, что теперь живет не в коммунальной квартире, а в отдельной, то обомлел от страха. Из солнечного сплетения страх волной прошел по всему его телу. Алеша знал, что в квартире никого нет, но с тех пор предпочитал купаться только тогда, когда мама дома.
В новой школе Алеша нашел новых друзей. Он что-то соврал им про причину, по которой не ходит на физкультуру, но никто особенно его и не спрашивал ни о чем. Только в первый день к нему на перемене подошел главный хулиган класса и, ковыряя в носу, поинтересовался: “Отличник?”. Скрыть очевидное было невозможно, и Алеша кивнул головой. “Ну наконец-то”,– вздохнул хулиган и предложил взаимовыгодное сотрудничество. Алеша согласился.
Учебный год подходил к концу. Алеша не любил лето (надо ли объяснять почему), а вот весна ему нравилась. Особенно теплые весенние вечера. Аромат пробуждающейся растительности был прекрасен, причем как-то по-домашнему прекрасен. Возьмем, например, запах теплого хлеба и запах тройного одеколона. И тот, и другой – великолепны, но запах одеколона настраивает на официальный лад, он уместен, допустим, в театре или на светском приеме. Теплый хлеб – другое дело, его хочется прижать к щеке. Это что-то домашнее. Родное.
Алеша шел домой из школы.
Он поднялся на лифте на десятый этаж.
Он открыл квартиру и вошел внутрь. Внутри сильно пахло растворимым кофе. Алеша снял ботинки и прошел в свою комнату. Дверь маминой комнаты была плотно закрыта. В своей комнате Алеша переоделся в другую одежду. Дверь маминой комнаты была плотно закрыта. Переодевшись, Алеша затаил дыхание и прислушался, но не услышал ничего подозрительного. Дверь маминой комнаты была плотно закрыта. Алеша вышел из своей комнаты на кухню и поставил на плиту чайник. На кухонном столе он увидел чашку с недопитым кофе.
– Мама, – Алеша прижался к щели между дверью и косяком и говорил почему-то шепотом,– ты там?
– Алеша? – кто-то прижался к щели с другой стороны,– Алешенька?
– Да, это я. Что-то случилось?
– Да, Алешенька, случилось.
– Нужна помощь, да?
– Да, Алешенька, нужна. Поезжай к бабушке, скажи, чтоб скорей ехала сюда.
– Хорошо, мама.
Алеша почувствовал, как струйка пота течет по его правому виску. Он вернулся в свою комнату и переоделся в другую одежду. Потом он вышел из квартиры и спустился на лифте на первый этаж. Выйдя из подъезда, он почувствовал, что теплый весенний вечер дружески обнял его, как бы говоря, что все, что мы видим, слышим и чувствуем, имеет для нас значение только пока мы это видим, слышим и чувствуем.
Алеша не знал, сколько еще дверей, открытых и закрытых, встретится на его пути, он просто шел куда-то, и когда вспомнил, что чайник так и остался стоять на включенной плите, то без удивления отметил, что это ничуть не встревожило его, равно как и другие воспоминания. Через некоторое время он, продолжая идти по прямой, вышел из города. Ночью он спал на земле и не чувствовал холода. Единственное, что он замечал, так это то, что он день ото дня потел все больше и из-за этого уменьшался в размерах. Потом он перестал замечать и это.
ТАИ
“Молчи, скрывайся и таи”
Федор Тютчев
Одним февральским утром, приложив некоторое усилие, молодой человек открыл тугую дверь подъезда и вышел из темноты на залитую почти весенним солнцем улицу. Внимательно оглядев себя (серое демисезонное пальто с оттопыренными карманами, синие джинсы, потертые на коленях, и ботинки), по шву на затылке проверил, правильно ли надета вязаная шапочка, и вытащил из карманов пальто старые кожаные перчатки.
Вышел из-под козырька подъезда и запрокинул голову. В окне пятого этажа появилось бледное пятно – лицо, а рядом с ним пятно поменьше – рука. Помахал в ответ и пошел прочь, к видневшейся вдали трамвайной остановке. Наискосок шел по пустырю, и по правую руку от него возвышался двухметровый забор из гофрированного железа. Забор защищал садовые участки, которые когда-то находились на окраине, а теперь, со временем, оказались в черте города. По левую руку располагались новостройки, и в редких просветах между строящимися и уже готовыми домами был виден отступавший под их напором лесопарк. Дом, откуда вышел молодой человек, уже можно было охватить взглядом. Дом в десять этажей, достаточно длинный: чтобы уместиться на земле ему пришлось несколько раз причудливо изогнуться.
Впереди, как уже было сказано, маячила трамвайная остановка, и дорожка через пустырь была к ней кратчайшей. На пустыре выгуливали собак. Вот и сейчас молодой человек обогнал старушку, которую тащил за собой энергичный пудель. Старушка была одета в долгополую желтую куртку с наброшенной на нее черной шалью, на голове – черный берет. В руках – поводок и книжка, обернутая газетой. Старушка читала на ходу.
Молодой человек добрался до остановки, на которой не было ни души. Сквозь стекло газетного киоска, закрытого на обед, посмотрел на названия газет с пометками, сделанными рукой киоскера: “С программой”, “С гороскопом”, “Советы садоводам”. Стащил с правой руки перчатку, запустил руку в карман и побренчал находившейся в кармане мелочью, но на эти звуки никто не появился. Огляделся. Из всех окурков валявшихся на остановке, выбрал один, торчавший кверху фильтром из небольшого сугроба возле скамейки. Сел на скамейку и вытащил окурок. Он был выкурен всего на треть. “Бэ-тэ”, – прочитал название.
В это время на противоположной остановке остановился красный трамвай, с шумом открыл двери, из которых никто не вышел, закрыл их и покатил совершать положенный круг: остановка была конечной. Молодой человек рассеянно следил за тем, как трамвай поворачивает, как приближается и останавливается. Вот он остановился, и молодой человек стал единственным его пассажиром. Пора уже сказать, что этот молодой человек – я.
Уже на следующей остановке, названной почему-то “Молдавская”, в вагон полезли люди: тетки с сумками-тележками, мужики в куртках из искусственной кожи, дети с огромными ранцами. Я отвернулся от всей публики и равнодушно стал смотреть в окно на пяти– и девятиэтажные постройки, на здание колхозного рынка, окруженное замызганными грузовиками, на белые корпуса городской больницы, на бассейн, часы на крыше которого всегда показывали одно и то же время, смотрел, пока трамвай не вырулил к театру кукол. Я вышел из трамвая, купил в киоске пачку болгарских сигарет с фильтром и пошел по дороге, обсаженной огромными тополями. Миновал райисполком с бледным бюстом перед главным входом, свернул во дворы пятиэтажек. Подошел к одной из них, вон той, где в полуподвальном помещении располагается военкомат, вошел во второй подъезд. Поднимаясь по лестнице, разглядывал надписи на стенах.
Обивка двери матово сияла даже в скудном освещении подъезда. Я позвонил. Еще раз позвонил. Дверь открыл широкоплечий парень – один из моих многочисленных приятелей, добрый человек. Он посмотрел на меня и сказал:
– А у тебя солдатские ботинки. Я сразу заметил.
– Да, – сознался я и шагнул через порог.
За порогом приятно пахло освежителем воздуха. Широкоплечий парень принял мое пальто и повесил его в гардероб, потом постоял и посмотрел, как я разуваюсь.
– Чай будешь пить?
– Буду, – сказал я.
Мы прошли на кухню, где я сел на табурет, покрытый круглым ковриком. На кухне было светло и уютно. Тикали часы, выполненные в виде мухомора. К чаю хозяин подал круглое печенье и джем. После чая последовало предложение посмотреть кино. Я согласился. Мы чудесным образом очутились в зале, где я устроился в кресле, а приятель, поколдовав над видеомагнитофоном, сел на диван. Мы немедленно посмотрели одну из многочисленных серий “Секретных материалов”. В ней под внешностью молодого неприкаянного человека, прятался монстр. Какая-то девушка почти полюбила этого несчастного, но тут Малдер ловко пристрелил его.
– Хорошее кино, – сказал я. Кино мне и вправду понравилось. С тех самых пор это один из моих любимых телесериалов.
Хозяин кивнул и поставил видеомагнитофон на перемотку. Потом спросил:
– И что ты будешь делать?
– Не знаю пока.
Хозяин опять кивнул и опять спросил:
– Ленка писала тебе?
– Ленка?
– Она говорила, что тебе должна писать какая-нибудь девушка. Не писала?
– Нет.
– Тогда позвони ей, чтоб не писала уже.
– Ладно.
В видеомагнитофоне что-то щелкнуло – перемотка закончилась.
– Хочешь посмотреть еще?
– Нет.
Хозяин повертел в руках пульт дистанционного управления, завернутый в полиэтилен. Я сказал, что я, наверное, пойду – и действительно пошел в коридор. Хозяин отправился следом, посмотрел, как я обуваюсь, подал мне пальто и открыл дверь.
– Ленке позвони, – сказал он на прощанье.
– Да, – сказал я, глядя на стену. На ней было написано “Лесик и Натусик”.
На улице уже смеркалось. Тянуло холодом и я, поеживаясь, побежал на свет фонаря, висящего над ларьком, обшитым металлическими листами. Там я наклонился к зарешеченному окошку, сказал заветное слово и протянул внутрь руку.
От ларька я направился к трамваю, задержавшись у телефона-автомата:
– Колян? Привет… Да, приехал… Дня два назад… Да, могу… Вы все там же?.. Да, я приеду…
Колян – тоже мой приятель, правда, он не такой добрый, как тот, предыдущий. Он, скорее, злой, ведь он рок-музыкант. Я же к року всегда был равнодушен. Теперь я поехал к нему на репу. Я туда раньше часто ходил, и вот мне опять захотелось. Делать-то было нечего. Приехал в дом культуры. На вахте сидел старик инвалид и курил, медленно стряхивая пепел в консервную банку.
– Куда? – спросил он.
– К музыкантам, – был ответ, и старик махнул рукой.
Спустившись на подземный этаж, я открыл дверь. Под потолком большой комнаты без окон с монотонным шумом вращался вентилятор, разгоняя клубы табачного дыма. Под вентилятором стоял изрезанный стол. За столом сидели двое. Один держал в руках книгу, а другой поднялся навстречу. На стенах комнаты висели картинки из журнала “Ровесник”.
– Здорово, как жизнь?
– Привет, Колян. Все в порядке.
Я прошел к столу и поздоровался с другим, державшим в руках книгу. Оказалось, что это была книга про похождения Джона Рэмбо.
– Басила наш, – сказал Колян.
Они заваривали чай прямо в электрическом чайнике. Сыпали щедро, и от этого у неподготовленных людей могла разболеться голова, а то и вовсе начаться рвота. Колян без энтузиазма принялся рассказывать, что назавтра у них запланировано выступление на рок-марафоне и надо бы децл порепать, но куда-то провалился барабанщик. Скорее всего, завис на какой-нибудь хате и забухал. Вообще этого Фару надо бы гнать из группы. Сказав это, Колян демонстративно покосился на басилу, но тот продолжал держать в руках книгу и на разговор никак не реагировал. Да, надо бы гнать, но где в этом городе найти другого, ведь Фара здесь – лучший. Даже когда пьяный. А тут еще наклевывается возможность смотаться в Питер, и если Фара их опять подставит, то он, Колян, тоже наплюет на всех и уедет в Питер один. Вот одна из причин, почему я не люблю рок. Басила облизнул палец и перевернул страницу. Пили черный чай.
– Слушай, – не выдержал Колян, – выключи ты его на фиг. Басила заложил страницу пальцем, потянулся к стене и выдернул штепсель из розетки. Вентилятор остановился.
– Вот, хорошо, – сказал Колян, – теперь ты давай рассказывай.
– Про что рассказывать-то? – спросил басила, наморщив лоб.
– Про что хочешь. Он вон тебя не слыхал никогда.
Басила отложил книгу и начал:
– Короче, гомосеки достали, – сказал он негромко. – Вот были мы как-то в гостинице одной. Ну, наши-то перепились быстро, а мне не хватило. И вот пошёл я к одному мужику. Ну, мужик и мужик. Не грузчик, конечно, интеллигент. Чистенький такой. Ага. Захожу. А номер у него был – люкс. Короче, захожу, а он мне…
– Погоди, – перебил Колян. – Ты неправильно рассказываешь. Вот, зашёл ты в комнату к незнакомому мужику, и что он там делал?
– Что делал… Пасьянс раскладывал.
– Во-о-от, – кивнул Колян. – Такая важная деталь, а ты её пропустил. Ну, давай дальше.
– Ага. Захожу, а он, значит, за столом сидит с картами своими и говорит мне: “Не хочешь ванну принять?”. Оба-на! Я, конечно, датый был, но не очень, и просёк, что чего-то не того. Не, говорю. Ага. Стали кирять. А он не пьёт ни фига. Ну, базар там, за жизнь, все дела. Говорит, короче, про арабов каких-то, типа, что баб своих они не любят, а любят друг друга. И, типа, как это круто. Ага. Сидим, квасим. И тут он, хоп! на кровать пересел и хлопает так по ней рукой, типа, меня приглашает. Садись, говорит, а то на стуле-то жестко.
– И чё? – спросил Колян.
– Да ничё. Не сел я к нему. Допил, да и свалил.
– Фиговая история какая-то. Включи-ка его обратно, а то дышать нечем уже…
За дверью послышалась возня, и в комнату, шатаясь, вошел Фара. Он по очереди поздоровался со всеми. Колян держал его руку дольше других, пытаясь при этом заглянуть Фаре в глаза:
– Ты нажрался? Ты мне скажи, какого ты нажрался?
Фара прятал глаза и застенчиво улыбался:
– Я напился, потому что я панк, а ты – урод.
– Сам ты урод, – парировал Колян. – Нам репетировать надо. У нас завтра концерт. И не простой концерт, а за деньги. А ты – дебил. Почему, когда надо выпить просто так, то приходится тебя почти на коленях умолять: “Фара, давай выпьем. Фара, давай выпьем”. Не-е-ет. У тебя проблемы, конфликты, ты занят. А когда надо репать, раз в два месяца, ты нажираешься, как свинья. Я вчера на даче тоже мог шмали накуриться, но не накурился же. Почему?
– Потому что ты дурак.
– Нет, потому что завтра у нас концерт, и надо репетировать.
– Да счас я посплю – и всё, – ударник хотел было уже прилечь, как вдруг его внимание привлекла книга басиста. В ритм-секции произошла свара. Колян смотрел так, как смотрят, когда хотят что-то сказать. В конце концов, Фара успокоился.
– Вишь, как мы весело живём, – сказал Колян. – Ну, чего теперь делать, а? Делать нечего. Э, читатель, доставай, что ли, ноты. Доставай и расскажи чего-нибудь.
Басист отложил книгу, достал ноты и подсел к столу.
– Вот и я про то же. Не понимаю я этих гомиков. Как они вообще так могут? Вон, Фара, подыми его, помой и всё такое, сроду у меня на него не встанет. И ни на какого мужика не встанет.
– У тебя и на бабу не встанет.
– Чё это?
– А вот история. Попали наши мэтры за границу. Это ещё при Советском Союзе было. И первым делом что? Проституток давай снимать. Все, значит, по-людски, а Паршин решил выпендриться. Хочу, говорит, негритянку. Ну, на тебе негритянку. Утром Сёма встаёт, подходит к окошку и видит: бегает Паршин по парку, круги нарезает. Что такое? А то такое: не встал у него на негритянку. Так что меньше выпендривайся, понял? А-то по гостиницам он, видите ли, шастает. Ты еще ему вон притчу свою расскажи.
– Да ну.
– Не. Давай-давай.
Басист подумал и сказал:
– Это, короче, что-то вроде. Ну, типа, вариант. Было бы прикольно, если б какой-нибудь чел помог там старушке, ну, дорогу перейти или еще как. А она б ему за это подарила бы чего. Кольцо, например. А она бы вроде как волшебница была. И сказала бы, что раз ты такой хороший, то вот тебе кольцо – оно счастье приносит. А оказалось бы, что оно не счастье приносит, а зло. Энергию высасывает, например.
– И в чем прикол? – насмешливо спросил Колян.
– А в этом и прикол. Думаешь, что одно, а получается, что другое.
– Умник ты хренов. Учись играть лучше. Ноты доставай.
На кушетке завозился Фара и проговорил:
– Чуваки, я тут концерт “Металлики” в Рио-де-Жанейро слушал. Вот они там косорезят…
Так я и просидел у них до утра. Фара очухался, они проиграли пару песен, а потом стали собираться на рок-марафон. Я увязался вместе с ними. Делать-то было нечего.
В холле потолок держался на четырёхгранных столбах, и я прислонился к одному из них. Через несколько минут краем глаза я заметил, что справа от меня к столбу пристроилась какая-то девушка.
– Слушай, – сказала она, – ты не знаешь, как того парня зовут?
Девушка ткнула пальцем в толпу.
– А зачем тебе? – я наклонил голову, но на девушку пока не смотрел.
– Познакомиться хочу. Он клёвый.
– Познакомься лучше со мной. Меня Игорь зовут.
После этих слов я покачнулся в сторону девушки.
– А меня зовут Наташа.
– Вот что, Наташа, я тут тебя не слышу совсем. Пойдём, я тебя угощу чем-нибудь.
Я взял Наташу за руку и поволок к бару. Там она захотела апельсинового сока.
– А я любил берёзовый. Только он куда-то пропал.
– Куда пропал? – удивилась Наташа. – Берёзы-то есть.
– Ну, – сказал я и посмотрел. У неё были странные глаза.
– Мы раз в походе набрали берёзового сока. А холодина была, и сок поэтому тоже был холодный. Ну, мы поставили его в котелке на костер, чтобы согрелся. А один парень подумал, что мы чай кипятим, и кинул туда заварки.
– Ты в походы ходишь? А учишься где?
– Я – гуманитарий, – ответила Наташа и стала взглядом искать кого-то в толпе. Потом она повернулась ко мне. Я достал сигарету и спросил:
– Ты с кем здесь?
– Ни с кем.
– Ещё сока хочешь?
– Не. А ты чем занимаешься?
– Ничем.
– Классно.
В зале громыхала музыка – металлисты шли косяком. Окружающие постепенно накачивались пивом и дурели. До выступления группы Коляна оставалось часа три. Я сказал:
– Может пойдём?
– Пошли.
Мы вышли из стеклянных дверей ДК на свежий воздух. Прямо перед нами стоял автобус, а вокруг него – люди.
– Направо или налево?
– Направо, – сказала Наташа, и мы повернули направо.
– Счас бы на лыжах покататься.
– На лыжах?
– Ага. Как-то мы пошли с Ленкой, подружкой моей, в лес на лыжах. Ходили-ходили, километров, наверно, пятнадцать прошли и забурились куда-то. Она мне говорит, где это мы, а я говорю, почём я знаю. Ну и попёрли напролом через лес. Вообще уже никакие. Ленка говорит, всё, я сейчас тут лягу. А я ей: ага, ложись – к весне найдут. А сама уже тоже еле-еле ползу, раком…
Белые улицы были пусты. С неба тихо падал снег.
– …вижу вдруг, какой-то мужик стоит. Наташа, говорит, вы где это бродите. Оказалось, папка мой. Он у меня охотник.
Мы шли по престижной части города. Престиж ее состоял в том, что здесь давно еще были выстроены добротные дома, в которые селились не всякие люди. Некоторые из них уже спали, а некоторые – нет. В их окнах горел свет.
– Оказывается, нас уже ищут давным-давно. А у меня на следующий день зачёт. Ну, я, конечно, ни к чему не подготовилась. С утра шары продрала и попёрла на учёбу. И опоздала на зачёт. А препод у нас занудный такой. А, говорит, Завьялова, опоздала ты. Я говорю, простите, я в лесу заблудилась. Все давай ржать. Я говорю, честное слово. Ну, в общем, пустил он меня. Чего-то я там ему понаписала, ерунду всякую, думаю, а, по фигу. Потом всей компанией пошли в бар. А там, знаешь, такой шест есть, на котором стриптизёрша танцует. В общем, посидели мы и пошли танцевать. Ну а я, как самая деловая, на этот шест полезла. И давай наплясывать. Танцую-танцую и вдруг вижу, что в баре все мужики на меня пялятся. Я такая: извините, и с шеста этого сползла. Мне сюда.
Я очнулся. Мы стояли возле подъезда пятиэтажного дома. Я посмотрел в её глаза. Но теперь я ничего интересного в них не увидел, но продолжал стоять и смотреть в течение некоторого времени. Мы оба стояли друг против друга и молчали. Потом сверху кто-то громко сказал:
– Наташа, иди домой, уже двенадцать часов.
– Щас иду! – крикнула Наташа и спросила: – А у тебя емэйл есть?
– Что? Нет.
– Жаль.
– Жаль.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Наташа улыбнулась и ушла. А я повернулся и побежал. На улицах все еще никого не было. Я бежал через дворы, не разбирая дороги. Вместе с воздухом я выдыхал какие-то слова, которые складывались в стишок, похожий на считалочку. Несколько раз я оступался, но удерживал равновесие.
В зале почти не осталось живых. Тени сидели на полу возле стен или, покачиваясь, пытались встать, чтобы уйти куда-нибудь. Иные не уходили дальше середины зала, где начинали нелепо вытанцовывать, выкидывая руки кверху. Колян подошел к микрофону и спросил:
– Есть тут кто?
В ответ послышалось вялое блеяние и ржание.
– Мёртвый бегемот пердит громче, – сказал Колян.
Фара выдал бешеную дробь, а Колян, встав к микрофону боком, завопил изо всей силы. Я подошёл к самой сцене и стал смотреть на обезумевшее лицо приятеля. Я не разбирал слов, но чувствовал, что он поёт полную ерунду. Колян заметил меня и подмигнул. На моей спине вдруг повис кто-то и радостно проорал в самое ухо:
– Здорово ребята качают!
Я вывернулся из объятий и, выпятив нижнюю губу, кивнул.
После концерта мы, храня молчание, шли по заснеженным улицам города, на которых опять никого не было, кроме нас. Фара на ходу обернулся и спросил меня:
– Ну, как?
– Нормально.
– Нормально, – недовольно пробормотал Фара.
– А я вообще не слышал ни фига, – сказал басист и шмыгнул носом. Минуты две все слушали, как скрипит снег под их ботинками, а потом Колян сказал:
– А зачем тебе слышать?
– Чего?
– Ничего.
– Пацаны, – жалобным голосом сказал Фара и остановился, – давайте тачку поймаем. Забодало меня уже так идти.
Он сбавил ход, но Колян и басист уверенно шагали дальше. А басист еще и сказал:
– Лучше пропьем.
– Ну ладно, – Фара догнал остальных.
Через полчаса мы пришли в пустую квартиру с высокими потолками. Посередине комнаты стоял круглый стол, на который мы выгрузили все, что купили по дороге. Я поглядел на голую лампочку под потолком и спросил:
– А чья это квартира?
– Наша, – ответил Колян, а остальные члены группы засмеялись.
Из квартиры как будто недавно съехали старые жильцы, а новые вроде начали ремонт, но потом им стало неохота его делать. Верхний слой обоев был кое-где содран, на потолке виднелись темные пятна. Мебель стояла только самая необходимая.
– Давай-давай, – опять махнул рукой Колян и разлил водку по пластмассовым стаканчикам.
– Бухнем, – басист потер руки. Со стаканчиком в руке Колян встал. Все остальные тоже.
– За провал, – сказал Колян и выпил.
– За провал, – повторила ритм-секция и выпила. Потом все стали ухать и крякать, занюхивать хлебом, скрести столовыми ложками по дну консервных банок, делать бутерброды и так далее. Перерывчик небольшой, и, уже с подобревшими лицами, они откинулись на спинки своих ветхих стульев и закурили.
– Про пельмени не забудьте, – сказал Колян.
– А лавровый лист у нас есть? – поинтересовался Фара. – Классно пельмени с лавровым листом делать. Когда закипят, поставить на медленный огонь и бросить лавровый лист. Они юшку дадут. Вкусно будет. Помню, мы с отцом наделаем пельменей – и на балкон их. По тыще штук делали.
– Чего ж ты худой такой? Столько пельменей сожрать – опухнуть можно.
– Ну, мы ж не сразу их. Да и когда это было-то.
– Сто лет назад, наверное.
– Вроде того…
Я посмотрел на репродукцию, висевшую на стене. Там был изображен человек в черной длиннополой одежде и в продолговатой черной шляпе. В некоем порыве он подался вперед, закрыв нижнюю часть лица левой рукой. В правой руке он держал сосуд, похожий на кофейник, из которого лил что-то в плошку. Плошку держал какой-то баран, стоящий на задних ногах. И в ней горел огонек. Позади человека виднелись три огромных что ли осла, также на задних ногах. На лице человека выделялись выпученные глаза с желтыми белками. В общем, человек выглядел испуганным.
– Что это за картина такая?
Все обернулись и поглядели на репродукцию.
– Хрен его знает, – сказал Колян.
– Давно тут висит. Это Катька твоя повесила еще, – сказал Фара.
– На Гойю похоже, – сказал басист.
Потом мы ели пельмени. Лаврового листа не оказалось, и мы ели их так. Разговор становился громче и бессвязней:
– Да что он, Цой-то твой, – говорил Колян.
– Чего это он мой? – удивлялся Фара.
– А чей же он? Мой, что ли? – не унимался Колян. – Слышишь шорох плащей? Это мы. Кто мы-то? Закрой за мной дверь, я ухожу. Куда уходишь-то? Про что он пел-то вообще? Между землей и небом война. Какая такая война? Не вижу никакой войны.
– Ну, как же, – по лицу басиста разлилось удивление, – это же эта… метафора.
– Чего метафора?! Чего?
– Ну… вообще.
– Вот именно! Вообще. Взбаламутил только всех и сдулся. Провокатор он. Уж лучше б он пел, как мухи ебутся. Честней было бы.
– Про это ты споешь.
– Да! Я спою. Потому что надоело мне вранье это.
– Ишь какой честный. Где Цой, и где ты.
– Да все мы в жопе, – тихо сказал Фара.
– Ну, не знаю, – засомневался басист, – я как-то не ощущаю этого. Мне кажется, что все нормально.
Все загрустили, а я начал засыпать. Басист выпустил красивое кольцо дыма и сказал:
– Вот, смотрю я, допустим, MTV, и вижу, как там девки разные прыгают и титьками трясут. А я смотрю и думаю, зачем я это смотрю? Ну, типа, музыка там или что…
– Музыки там нету, там одни жопы, – сказал Колян.
– Верно. Но вот показывают же, ради чего, спрашивается.
– Ты тупой, что ли. Впихивают фигню всякую, чтоб ты побежал и купил ее.
– Вот-вот, я тоже так думал, ну а девки-то тут причем?
– Да ты дурак точно. Вот ты сидишь и пялишься на них круглые сутки, а если б тебе там вот его показывали, ты бы плюнул и телек выключил.
– Не знаю, может, и не выключил бы.
– Ну, это ты не выключил бы, а другой выключил бы. Понюхай-ка, не тухлая? А на девок все хотят смотреть.
– Не, нормально. Да, я понял, но мне кажется тут дело в другом. Просто они хотят, чтобы их отъе…али.
– Кто хочет?
– Американцы, кто же еще.
– В смысле?
– В прямом. Вон как они предлагаются всему миру.
– Ага, и сделать это собираешься ты?
– Не только я. Все мы.
– Русские, что ли?
– Всякие.
– Интересно-интересно. И как ты это себе представляешь? Десант что ли какой?
– Не, они сами к нам прибегут.
– Даже так? Прибегут, значит. А дальше что?
– Не знаю, что дальше.
– Ну, наливай тогда.
Скучна такая жизнь, что и говорить. Пьянство, разговоры ни о чем, лишь бы поскорее прошло некоторое время. Между тем, у каждого будто бы есть цель в жизни, даже к ней будто бы стремишься. Я уже не пил, а лежал на кровати и просто слушал, как басист после американцев начал говорить о евреях, дескать, кто они такие, ничего делать не умеют, умеют только продавать всякую дрянь втридорога. Я задремал и проснулся на фразе “взяли только видеомагнитофон”.
– Что? – спросил я. Басист посмотрел на меня мутными глазами и, еле ворочая языком, сказал:
– Парень один жил. Мать у него была врачом. Один раз позвонила она с работы домой, а ей никто не отвечает. Пришла – а дверь открыта. В доме – порядок, только сына нет. Она стала его искать и нашла за диваном. Голова у него была разбита. Очень сильно ударили – череп разлетелся на мелкие кусочки. Она с перепугу стала эти кусочки собирать. А в доме – полный порядок, только видеомагнитофона нет. Так и не нашли, кто это сделал.
– А где это случилось?
– В другом городе. Я смотрел по телевизору передачу.
– В каком городе?
– Я не помню.
Тело басиста, за исключением головы, стало похоже на тело мертвеца. Голова – на голову спящего: она медленно раскачивалась, рот шевелился, выдавливая слова.
Я вслушивался в бормотание пьяного человека. Басист уронил голову себе на грудь. Я тоже закрыл глаза, а потом проснулся во второй раз. В комнате было темно. Пахло застоявшимся табачным дымом. Я пошевелился и замер. На полу на расстоянии вытянутой руки от меня на корточках сидел человек. Окно, пропускавшее тусклый ночной свет, находилось за его спиной, и поэтому я не мог узнать, кто это. Я издал непонятный звук – пересохшее горло было неспособно к связной речи. Потом закрыл глаза, а когда открыл их, то человека уже не было, вернее, я его не увидел. Я лежал, не двигаясь. Было слышно, как тикают чьи-то наручные часы.
Когда я проснулся в третий раз, в квартире уже не было никого.
– Прости, Наташа, – сказал я, потягиваясь, – как-то по-глупому мы с тобой расстались вчера. Я даже не взял у тебя номер телефона. А ты мне понравилась. Да. Мы могли бы замутить с тобой что-нибудь, верно? Я ведь тоже тебе понравился. Как ты на меня смотрела.
Я отправился умываться. Тёр лицо холодной водой и продолжал:
– Ты очень хорошо на меня смотрела. Я думаю даже, что у тебя там, внутри, где солнечное сплетение, стало тепло, правда? Это верный признак. Ты ждала, что я обниму тебя и поцелую. Так, неумело. Тогда бы ты могла вывернуться и убежать домой, а дома бы ты долго не могла заснуть, все думала бы обо мне. А я – о тебе. И не знаю как твои, а мои мысли бы не были порочными. Я бы не стал представлять тебя в разных позах без одежды. Мне бы это показалось неуместным. Я бы вспоминал тебя, твои глаза, а потом бы не выдержал и пошел бы к твоему дому, в надежде увидеть тебя.
Я поставил чайник на плиту, а затем открыл холодильник.
– И вдруг ты увидела меня в окно.
Из холодильника я достал что-то завернутое в полиэтилен. Понюхал. Положил обратно.
– Нет, мы бы случайно встретились где-нибудь. Я бы сказал привет, и ты бы сказала привет. Я бы сказал, что мы как-то по-глупому расстались – я даже не взял твой номер телефона. А ты спросила, зачем. Как зачем, ты же мне понравилась, Наташа. У меня даже тут вот, в районе солнечного сплетения, стало тепло. Потому что оно солнечное? Нет, потому что я смотрел на тебя.
Я жарил хлеб на подсолнечном масле. Чайник закипал.
– Что ты смеешься, Наташа? А вдруг это любовь? Ты уже любила кого-нибудь? Не хочешь говорить? Ладно. Я сам тебе все расскажу. Знаешь, я совсем недавно вернулся из армии. Правда, я недолго там был. Меня комиссовали по болезни. Дело в том, что я попал в одно не самое хорошее место. Нет, не в Чечню. В часть, расположенную в одном глухом месте.
Я сделал паузу, во время которой тщательно размешал сахар в стакане.
– Там царили странные обычаи, Наташа. Мне не очень хочется тебе о них рассказывать, потому что дело не в них. Я ведь не собирался в армию. Я собирался поступить в институт. Да, на филологический факультет. Ты любишь книжки читать? Что? По какой болезни меня комиссовали? Отличный вопрос, Наташа. Из-за язвы желудка. Скажу тебе по секрету, я сам ее себе сделал. Я проглотил одну штуку. Но это тоже неважно. Так вот. В институт я не поступил. Это было для меня как гром с ясного неба. Я сдал все экзамены, но не прошел по конкурсу. И знаешь, что я думаю? Что меня просто кинули.
Я ел хлеб и кивал головой.
– Да, вместо меня взяли кого-то другого. Кто-то кому-то дал денег, а я отправился в далекие края. Но я довольно быстро вернулся оттуда, хотя никто не думал, что мне это удастся. И у меня здесь была девушка, ее звали Лена. Вернее, что это я говорю, ее и сейчас так зовут. Она обещала меня ждать из армии, писать письма и все такое разное.
Я доел хлеб и допил чай.
– Меня не было всего два месяца!
Я швырнул пустой стакан в стену. Мокрые чаинки прилипли к выцветшим обоям.
– Знаешь, что я хочу. Я хочу найти того человека, который вместо меня поступил в институт. Я думаю, что это благородная цель. И еще, Наташа, я хочу, чтобы ты помогла мне. Нет, тебе ничего не надо делать. Просто люби меня. У тебя такая нежная кожа. Твои волосы пахнут цветами…
Я задумчиво смотрел на пятно на стене.
– Чего-то не туда я заехал, верно? Но ведь у нас с тобой особые отношения, да? Мы не как все. Вот только что я разбил стакан, а теперь он цел. Пятно на стене исчезло. Можно начать всё сначала.
Тут я заметил, что под шкафом лежит листок бумаги, сложенный вчетверо. Я достал его и, разворачивая, улегся на кровать. На бумаге был написан текст песни, которую вчера пел Колян. Песня называлась “Кайли” в честь австралийской певицы по фамилии Миноуг.
Когда у меня долго не было женщин,
Я ставил Кайли Миног.
Когда у меня долго не было женщин,
Я имел ее, сколько я мог.
А припев был такой:
Кайли, это враки,
Мы не будем лаки,
Мы не будем лаки
Ин лав.
– Вот, правильно, давай, по новой. Расскажи мне о себе. Про твоего папу я уже знаю – он охотник. Кто мои родители? Как тебе сказать. В общем, мой папа бывший партийный начальник. Он работал в горкоме. Это грустная очень история, потому что он был настоящим коммунистом, понимаешь, идейным. И когда началась вся эта катавасия, он не выдержал и застрелился. Из именного пистолета. Нет, ничего страшного, я привык уже. Все нормально. А маме, конечно, пришлось туго. Она ведь не работала нигде. Ну, помогли какие-то знакомые, но квартиру все равно пришлось продать. Потом что? Потом я заболел. У меня начались слуховые галлюцинации. Мне все казалось, что меня кто-то окликает. Меня положили в больницу, а я оттуда сбежал и вот уже несколько лет бродяжничаю… Наташа, подойди, пожалуйста, ко мне поближе. Можно я тебя поцелую?
Я положил лист бумаги себе на грудь и закрыл глаза.
Потом я сидел на стуле и смотрел в окно. Там была видна дорога, по которой проезжали машины. Люди, семеня ногами по льду, перебегали дорогу. В руке я держал листок бумаги. Я ткнул пальцем в стекло, накрыв какого-то пешехода, и стал двигать палец по стеклу вместе с ним.
– Я мог бы быть этим человеком. Я мог бы сейчас переходить эту улицу. И попасть под эту машину…
Я отнял палец от стекла и ткнул им в листок бумаги.
– Наташа, – пробормотал я и сполз со стула, – твой папа охотник, а кто твоя мама? Чем она занимается, кроме того, что караулит тебя по ночам?
Кто-то поднимал меня и тащил куда-то. Так бывает, когда лежишь, например, на носилках в карете скорой помощи, едешь неизвестно куда. Видишь в окно только верхушки серых деревьев, слышишь шум города. Тебе уже ничего не надо делать, тебе уже ни о чем не надо думать, ты уже попал. Машина долго едет по городу, ее мотает из стороны в сторону, ты хватаешься за носилки, чтобы не свалиться с них. У тебя все хорошо. Ты хочешь, что бы это продолжалось и продолжалось. И это продолжается и продолжается.
г. Челябинск