Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2007
ФУТБОЛ
Мне футбол безразличен, а вот Витька футбол обожает. Он все время рассказывает, как круто жрать водку из горла возле стадиона, проталкиваться сквозь ментовские кордоны, орать на трибунах и неистово вскакивать, когда у ворот возникает острая ситуация. Я слушал, слушал да и решил однажды смотаться на матч вместе с Витькой. Стояла ранняя весна. Мы подъехали к стадиону “Динамо” в полдень, чтобы купить билеты на вечернюю игру. Кассы естественно оказались закрытыми, вокруг толпились барыги:
– Билетики нужны, пацаны?
– Какие есть?
– Правый сектор, центральный, за воротами…
– Почем центральный? – спросил знающий толк Витька.
– По шестьсот.
– Давай два.
Мы отсчитали деньги, сунули их в толстые красные пальцы, приняли из них пару цветных глянцевых билетов и отошли к ларькам.
– Пивка? – Люблю выпивать в некондиционной обстановке.
– Холодно.
– С шаурмой.
– С шаурмой можно.
Я взял два пива, Витька шаурму. Отошли за ларек.
– Ну че, начало в семь, надо прийти к шести. – Витька отпил из горлышка.
– Зачем так рано?
– Пока пройдем, пока то да се.
Быстро прикончив бутылки и проглотив горячую куриную стружку с картошкой, мы спустились в метро. Каждого ждали дела: Витьку – работа в риэлторской конторе, меня – покупка цветов на похороны отцовского коллеги. Мать еще утром попросила купить, а я только что вспомнил.
День пролетел в заботах. Нежно-сиреневые розы, притащенные мною с рынка, показались отцу неуместными:
– Он же был настоящий мужик, подполковник! А это что за позорище?! – бушевал папаша.
– Розы, подмосковные, натуральные. Чуешь, как пахнут…
– Что он их, нюхать будет! Другого, что ли, цвета не было?!
– Синие были, с блестками…
– Гвоздики бы купил! Красные! Оболдуй!
Вошла мать.
– Что ты разнервничался, Андрюша?
– Полюбуйся, что наш сынок купил! Как будто педик кеды двинул, а не боевой офицер!
– Успокойся, Андрей. Нормальные розы, очень даже изящные.
– Как я будут с ними стоять?! Я – и эти розы!
– Не кричи на меня, Андрей.
– Тьфу, елки! – отец плюнул и пошел смотреть телевизор.
Мы с матерью молча посидели минут пять.
– Ну, мам, я пошел.
– Куда?
– Мы с Витькой на футбол идем, “Динамо” со “Спартаком” играют.
– Смотри, аккуратно. Не ввязывайся в драку.
– Хорошо, мам.
– С милиционерами не спорь.
– Хорошо, мам.
Мать проводила меня до двери.
– Шарф одень, на стадионе сидеть будете – простудишься.
– Да, мама, – я взял шарф.
– Одень, я сказала.
Я повязал шарф на шею.
– Не задерживайся, – мать строго чмокнула меня в щеку и заперла дверь.
Приближение матча почувствовалось еще на кольцевой станции “Белорусская”. Бритоголовые парни в черных куртках, толстяки с шарфами болельщиков, тихони с женами и детьми, все шли смотреть эпохальную встречу двух старых противников. Молоденькие солдаты внутренних войск, в нелепой, мешковатой форме, переминались с ноги на ногу. Мы встретились с Витькой в центре зала.
– Ну че?
– Ниче.
– Тогда поехали.
Перед стадионом сотни спин тыкались в узкие проходы в кордонах.
– Водку будем? – мне хотелось почувствовать все прелести футбола
– Давай.
В ларьках алкоголь не продавали.
– Запрещено из-за матча, – хмуро рявкнула продавщица.
– Как я мог забыть! – Витька хлопнул себя по лбу. – Перед матчами в окрестностях стадиона не наливают.
– Ладно, обойдемся.
Слегка разочарованные, мы влились в человеческую массу и малюсенькими шажками стали продвигаться к вожделенной щели. Подошла моя очередь.
– Колющие, режущие предметы, оружие… – безразлично пропел мужик в фуражке.
– Нету.
Он слегка взмахнул руками, как бы собираясь полететь. Я расставил руки. По мне провели металлоискателем. У бокового кармана прибор заскулил. Мент пощупал меня в этом месте.
– Ключи?
– Да.
Он махнул. Я прошел. Встал сбоку, ожидая Витьку.
– Где бы поссать… – было первым его размышлением.
– Вон, – я указал на зеленые вагончики на колесах, оборудованные под туалеты. К ним вилась очередь.
С днища вагончиков капало.
– Потерпим.
Мы снова нырнули в людское море и стали, покачиваясь, передвигаться по его волнам. На этот раз к воротам стадиона.
– Не за-а-аходим за ограждения! – орал верховой мент, подталкивая болельщиков конской грудью.
– Менты волки! – донеслось из гущи людей. Мент кивнул напарнику, они наехали посильнее. Кони фыркали, из ноздрей вырывались клубы пара, как дым у сказочных чудищ. Толпа качнулась.
– Не тронь мента целее будешь! – гоготнул верховой.
Я чуть не упал. Все схватились за рукава, плечи соседей. Менты оскалились.
– Попадись ты мне в темном переулочке, сука ментовская, – сквозь зубы прошипел дядька с обветренным лицом.
Мы с Витькой переглянулись.
– Футбольный матч Спартак-Динамо и переполнен стадион… – с усмешкой напел мой приятель, имитируя известного исполнителя, – а это кто сидит с красивой дамой?
– Ну, конечно, он! – подхватил я.
Настроение улучшилось.
Пройдя еще один досмотр, мы наконец вошли в главную арку центрального сектора. Впереди горели огни прожекторов, освещающих поле. Мы шли, словно гладиаторы на арену. Стадион уже ревел, до игры оставались считанные минуты.
Места нам достались неплохие, поле отлично просматривалось. Я огляделся: справа шумел фанатский сектор “Спартака”, слева – “Динамо”, остальные трибуны заполнялись разношерстным мирным людом. Мужчины с пивными животами, бойкие тетки среднего звена с шуточками-прибауточками рассаживались вокруг. Многие хорошо знали имена и повадки игроков.
– Если Лешка опять облажается, гнать его в шею из команды!
– Не облажается, у него травма была.
– Знаю я его травмы!
Заиграл гонг, все подобрались. Еще через минуту футболисты вышли на поле.
– Вон тренеры, видишь. – Витька указал мне на двух мужчин в плащах. Игроки тем временем разминались, вратарь приседал.
– За тренерами смешнее всего наблюдать, они там мечутся, как клоуны! – продолжил пояснения Витька.
Сзади запели:
– Оле-оле-оле-оле…
Все подхватили:
– Россия, вперед!
Далее произошла какая-то возня на поле, мужик в полосатой майке свистнул и матч начался. Я принялся следить за игрой. Надо признать, что это оказалось интересно: мяч то и дело переходил от одной команды к другой, иногда даже случались неожиданные атаки. Но больше всего мне понравилось наблюдать за болельщиками. На лицах людей можно было увидеть всю борьбу двух команд. Зрители то вскакивали, то бессильно оседали, то напрягались струной, то застывали камнем, то матерились и плевались от негодования.
– Вася, давай!! Вася! Е…твоюмать, Вася! – неслись комментарии игры того или иного футболиста. В этот момент достаточно было видеть болельщиков, чтобы понять, что игрок “Вася” обошел одного, второго защитника, перехитрил третьего и уже собрался было нанести удар по воротам противника, как потерял мяч.
– В Африку езжай собирать бананы! – выкрикивали некоторые, обращаясь к чернокожим игрокам. Скучать не приходилось. Минут через двадцать после начала был забит первый гол. Точнее, вратарь “Спартака” поймал мяч, а затем выронил его прямиком в свои ворота. В этот момент я впервые заметил прямо перед собой лысую голову и отвлекся.
– Го-ол!!! – завопили синие шарфы.
– Не считается!!! – ревели красно-белые.
– Что, гол? Кто забил?! – дернул я Витьку за локоть.
– А ты куда смотрел?!
Я ощутил непоправимую утрату. Вдруг стало очевидно, в отличие от теле-трансляции, гол повторять не будут. Я сник. Однако долго скучать не пришлось, в поле зрения снова попала лысая голова сидящего впереди. Голова сновала вправо-влево, в зависимости от ситуации на поле, и иногда вскакивала. Было в этой голове что-то необычное, что отвлекло меня во время гола. Я пригляделся. Мои глаза, наподобие кинообъектива, сфокусировались на лысине, остальное размылось. Наконец я заметил то, что через зрение подействовало на мое подсознание. Вши! По лысине бегали вши! Маленькие черные футболисты сновали по розовому земному шару, поросшему редкими волосиками. Они играли в свою игру. Я раскрыл рот, ничего подобного раньше мне видеть не приходилось. Оторваться было невозможно, матч отошел на периферию сознания, гул трибун стих. Вместо этого я видел чёрных малюток и, казалось, слышал стук их ножек о черепную коробку лысины…
– Сань! Слышь, Сань!!!
– А? Что? – я вздрогнул.
– Перерыв! Ты что, спишь? – Витька тряс меня.
– Нет.
– Ну как, нравится? Хорошую банку заколотили, да?
– Так вратарь же сам мяч выронил.
– Я про второй гол, который Онопко забил!
– Кто?
– Ты что, второй гол тоже просмотрел?!
– Я… нет, в смысле…
– Ребят, вы выходите? – народ протискивался мимо, мы пропустили людей и сели обратно. Лысина пошла покурить.
– Ты о чем задумался? С Любкой что ли опять нелады? – выспрашивал Витька.
– Московский “Спартак”! Ту-ту-тудуду! – грянула компания позади нас.
– Да не, все нормально. Так что-то…
Во втором тайме вши изменили тактику – стали меньше передвигаться, подолгу застревая на одном месте. Вскоре хозяин лысины начинал это место ожесточенно чесать, маленькие игроки принялись кусаться. Сначала физическая разминка, потом еда. Стало еще интереснее: теперь это была игра на выживание – придавят пальцы вошь или нет. Я окончательно позабыл про футбол. К финальному свистку вши оказались в выигрыше: одна щелкнувшая под ногтем малютка, против пятерых расчесанных укусов.
– На ответный матч пойдем? – спросил Витька, когда мы пили водку в каком-то дворике на Белорусской.
– Можно… Черт, плохо без закуски…
– У меня “Тик-так” есть. – Витька протянул мне коробочку с двумя прилипшими ко дну драже. Я с трудом вытряс их на ладонь. Витька взял одну.
– Ну, за спорт, – я хлебнул из бутылки, сунул в рот драже, разжевал. Вкус мятной свежести смешался с водочным, стало хорошо. Витька взял бутылку.
– За спорт.
КАК МЫ СБИЛИ ИВАНА ПУРГИНА
Осенним дождливым вечером мы с Витькой отправились проведать парочку ночных заведений Москвы. Петя обещал сводить нас в один недоступный клуб, а после мы планировали потанцевать часика три в “Пропаганде”.
Красный Витькин джип ехал, не слишком быстро, во второй полосе слева, по Садовому. Мы негромко смеялись и приятно ежились в замше курток. Фонари отражались в мокром асфальте, в окнах горели уютные огоньки. Был один из таких вечеров, когда хорошо сидеть перед камином в полутемном зале, где по углам оплывают толстые свечи, и неспешно попивать портвейн. На разделительной полосе стояла шатающаяся человеческая фигурка.
Когда до фигурки оставалось метров десять, она тронулась с места и побежала наперерез. Я мгновенно понял, ЧТО сейчас произойдет. Все случилось в считанные секунды; джип хищно подцепили мужичка (фигурка оказалась мужичком) правым углом кенгурятника, забросил тело на капот, уподобившись злобному носорогу, и отшвырнул прочь.
– Б…дь! – чётко и жестко вырвалось у меня.
– Б…дь! – страдальчески воскликнул Витька.
Джип, визжа, остановился.
Мы свернули головы, справа, позади, лицом вниз, валялся грязный куль, это и была фигурка, оказавшаяся мужичком. Случилось все напротив белого здания Главного управления ГАИ Москвы.
Мы выскочили из джипа и бросились к телу. Витька отчаянно вскрикивал и почти плакал. Я перевернул мужичка, брезгливо ухватив мокрую, грязную куртку, двумя пальцами. Куртка напомнила мне детство, она была сделана из пластикового материала и носили такие одни пьяницы, толпящиеся на задворках продуктовых магазинов.
Из куртки торчало лицо. Глаза мутно смотрели в небо, рот быстро дышал. В левой ноздре белела сопля, кожа на виске разъехалась, оголив красно-белую внутренность. Череп напоминал косточку странного фрукта, проглядывающую сквозь мякоть. Ширинка на дешевых шерстяных брюках была расстегнута. У меня промелькнуло в голове, что было бы совсем очаровательно, если бы оттуда торчал член. Я вспомнил, как летом гулял с девушкой по бульвару и видел спящего в центре цветочной клумбы мужчину, у которого из штанов торчал длинный член. Девушка тогда сделала вид, что ничего не заметила.
Я услышал свой голос:
– Не вздумай сдохнуть, мужик! Не вздумай сдохнуть, б…я!
Мимо проехала “скорая”. Витька бросился наперерез, но “скорая” не остановилась. Остановился “Пассат” с голубыми ментовскими номерами. Из него вышел толстяк с добрым лицом, поглядел на все и посоветовал сунуть мужичка в тачку и везти в Склиф.
– Дадите денег и свалите, – посоветовал толстяк. Мы уже было начали ворочать тело, как притормозил ещё кто-то. На этот раз оказалась девушка. Она представилась врачом и посоветовала мужичка не трогать, так как он может окочуриться в дороге.
Тем временем истерика отступила, и Витька даже подложил под лысую голову свою куртку. Я почувствовал, как ему неприятно трогать эту голову, тем более, что изо рта у мужичка поползла розовая струйка.
Дальше события пошли по отлаженному сценарию. Были менты с автоматами, которые долго искали у мужичка документы, он оказался Иваном Пургиным из Матвеевского. Был врач, которому пришлось сунуть тысячу, чтобы он записал в протоколе, что Пургин был пьян, хотя Пургин на самом деле был пьян. А еще я с усатым капитаном и понятыми ходил и измерял место аварии рулеткой.
Несколько часов мы проторчали в промёрзшей комнатушке в ожидании протокола. Вместе с нами маялась парочка наркоманов с лицами, покрытыми бурыми прыщами. Один говорил, что его надо отпустить, потому что он болеет туберкулезом. Другой, с еврейским страдальческим лицом и длинным носом, плаксиво просил сигарет. Широкозадые гаишники грубовато шутили, но, в целом, вели себя дружелюбно.
Были еще какие-то протоколы, подписи и дискуссии. Витька сожалел о том, что мужичок своим телом помял капот у джипа. Я думал, что ни в какой клуб мы уже не успеем, да и танцевать совсем расхотелось.
Когда мы, уже под утро, ели хот-доги у подножья мидовской высотки, я вспомнил, как летом, Витька назвал нас обоих подонками. Это было модное словечко, обозначавшее молодых негодяев без страха и упрёка, прожигателей жизни не отягощённых буржуазной моралью. Летом я был с Витькой не согласен и теперь не согласен, мы просто люди. Обыкновенные люди.
АЛЛЕРГИЯ НА МАНДАРИНЫ
Мы с Витькой выпивали в детском садике возле дома. Обыкновенный загончик наполненный сооружениями полезными для детского развития. Раскрашенные автомобильные покрышки, наполовину вкопанные в землю, визжащие качели. Посередине торчал деревянный медведь в человеческий рост с изуродованной мордой. Ничего не изменилось с тех пор, как мы ходили в этот садик воспитанниками, а после – на пьянки. Я, так и не понял предназначения цветных покрышек, а медведь, по-прежнему тревожил мою совесть. Лет десять тому назад я лично выломал ему нос, поддавшись подростковой страсти разрушения. Медведь смотрел на меня с молчаливым укором. Теперь я бы ни за что не тронул его, но прошлого не воротишь. Стояла осень. Мы заканчивали первую 0,75 и собирались за второй.
– Чем заедать будем? – спросил Витька, перелезая через забор.
– Там решим, – ответил я, высвобождая ногу, застрявшую между прутьев.
В магазине был большой выбор. Щедрая рука разложила горку рулетов с джемом. Копчёные куриные ноги лоснились жиром. Нарезки мясные и рыбные, крабовые палочки, фрукты… Короче, всё чего может пожелать душа обыкновенного человека. Мы выбрали мандарины. Продавщица завесила полкило и протянула тёплую 0,75.
– Холодной нет?
– Холодильник сломался.
Мы взяли стаканчики и двинули обратно за забор.
Вторую, в отличие от первой, пили молча. На половине я признался.
– Знаешь, а у меня аллергия на мандарины. Не знаю, чего мы их взяли…
Витька счистил с очередного фрукта мясистую кожуру и запихнул мохнатую мякоть в рот.
– У меня тоже, – брызгая соком, прочавкал он.
– Да ладно!
– Зуб даю! – Витька щёлкнул себя по вставному клыку.
– У тебя с детства? – я ухватился за нить новой беседы.
– Не-а.
– А у меня с детства. Я их в детстве обожрался.
Мы снова умолкли. Витька пошуршал нагнанными под скамейку листьями.
– Как это ты их обожрался?
– Что?
– Расскажи, говорю, как ты мандаринов обожрался.
– Ну как это, как! В Совке же всё дефицитом было, и мандарины тоже. Нам их друзья их Грузии присылали. У них дом был под Сухуми.
– Сухум – это столица Абхазии.
– Какая разница, тогда это Грузия была.
– Ну?
– Каждую осень пару ящиков по почте. Фанерные такие были ящики, с сургучными печатями.
– Точно! Я ещё помню, как с бабушкой на почту ходил и там сургучом пахло.
– Интересно, сейчас пахнет?
– Сейчас евроремонт. Сейчас ничем не пахнет.
Мы опять смолкли. Воспоминания и дешёвая водка нарушили логическую цепь в мозгу.
– Так вот, – очухался я. – Родители эти мандарины экономили. Сами не ели, мне отдавали. И однажды я съел целый ящик! У меня горло распухло и я чуть не задохнулся.
– В натуре?! – оживился Витька.
– Ага, – я с гордостью вспомнил опасный жизненный инцидент и ощутил себя настоящим мужиком.
– Выпьем за жизнь.
– Лехаим!
– Чего?
– “За жизнь” по-еврейски.
– Ты разве еврей? – с сомнением оглядел меня Витька.
– Нет… в общем. Подружка была еврейка.
– Еврейки в постели ураган.
– Моя была ничего…
Мы чокнулись, выпили, поморщились.
– На. – Витька сунул мне под нос полмандарина. Я разинул рот.
– За папу, за маму, мням-мням. У-ти мой хороший, – рассмеялся Витька, скормив мне половинку и сожрав другую.
– А у меня от другого.
– Чего от другого?
– Аллергия.
Я достал сигареты, угостил Витьку, размял свою, пристроил в губы, закурил.
– Я когда репортажи в Абхазии делал … – Витька затянулся.
– Про войну что ли?
– Ну да. Там как раз сезон был… Начало ноября, мандарины поспели, а собирать некому.
– И ты их все сожрал?! – расхохотался я.
– Да чё ты всё сожрал да сожрал!? Как будто ничего другого нет! – раскипятился Витька.
– Да нет. Шутка просто.
– Не буду рассказывать. – Витька задумался.
– Ну, Витян, не обижайся.
– Не знаю…
– Витян, дорасскажи раз начал!
– Короче, работал я с одним абхазским отрядом. Описывал, как и что. У них там одна баба была, прикинь.
– Круто!
– Лия Арнба. В бейсболке с надписью “USA”, в бронике, везде запасные магазины. – Витька хлопнул себя по груди, бокам и бёдрам. – Бывшая училка.
– Ну и как ты с ней?
– Никак. Короче, мы попали в засаду. Возле Сухума. В мандариновой роще…
Витька затянулся.
– Мандарины опали и покрывали всю землю. Ветки деревьев образовывали чёрную паутину, а под ней – оранжевый ковёр, который хлюпает под ногами. Впереди Лия, я с камерой за ней. И вдруг тра-та-та! – Витькино лицо исказилось ненавистью, он выпил из горлышка.
– Лию срезало, нескольких ребят тоже. Остальные залегли, отстреливаются.
За забором прошли молодые девчонки, хихикнули.
– Давайте к нам! – крикнул я.
– Мы замужем! – кокетливо ответили девчонки. Витька продолжил.
– И вот лежу я весь в её кровище и, одновременно, в мандариновой жиже. Знаешь, как сицилийские апельсины, красно-оранжевые. Всё липкое, в носу, во рту, в ушах, везде, бля, мандарины с кровью! Глаза щиплет. Голову не поднять. А краем глаза вижу синее небо и крупный мандарин, прямо перед носом. У него кожа мясистая была, вся в порах. Как нос у алкоголика. Так и пролежал полчаса, пока меня не оттащили. Кисельные реки, молочные берега… – Витька разлил остатки, передал мне стакан, поднял свой.
– За жизнь.
– За жизнь.
Водка пошла с трудом. Закусывать было нечем, мандарины кончились.
– Фу, б…я.
– Фу.
– С тех пор у меня от мандаринов задница чешется.
– У меня та же хрень.
Опять молчание.
– А может, это была та роща, из которой твои знакомые мандарины присылали?
– Может и та. Они грузины были. Когда заваруха началась, мы с ними связь потеряли…
Подул ветер. Стало смеркаться. Проехала патрульная машина. Нас не заметили.
– У тебя уже чешется? – спросил Витька.
– Неа. А у тебя?
– И у меня не чешется.
Мы уставились друг на друга.
– Может прошло…
НЕФЕРТИТИ
Наконец, я решился. Отринул все комплексы и запасся уверенностью. Сегодня я впервые шел загорать в солярий.
Вы спросите, чего я стеснялся? Как же чего! Я стеснялся целого ряда вещей: неопытности в деле ухода за собой, стеснялся прослыть педиком, короче, просто стеснялся. Так почему же я все-таки шел в салон красоты, где находился солярий? Мне не хотелось быть бледным. Смущала ли меня бледность? Нет, бледность меня не смущала, она смущала мою маму. При каждой встрече, мама спрашивала: “Почему ты такой бледный? Ты плохо кушаешь! Ты не спишь по ночам! Ты совсем не следишь за здоровьем!” Я больше не мог слышать мамины упреки, но прекратить с ней общаться тоже не мог. Я люблю маму. Поразмыслив, я решил слегка подзагореть в солярии. Совсем чуть-чуть, только чтобы прикрыть бледность. Сильно загорать было нельзя, мама не одобряла загар. Если меня заносило на пляж или мои скулы темнели под городским солнцем, мама сразу же принималась упрекать меня в том, что я желаю заработать рак кожи и свести тем самым ее в могилу. Солярий, который мама называла “солярисом”, в ее пантеоне зла, приравнивался к солнцу и бледности.
Я остановился перед сверкающими дверями салона красоты, потоптался немного, дернул дверь на себя, прочел надпись “от себя”, толкнул дверь и оказался внутри.
Повсюду царили роскошь и благоухание. Стены мерцали цветом тусклого серебра, а хрустальные люстры отражались в золоченой резьбе. Из одной дверцы в другую порхали кокетливые нимфы в белом. За стойкой ресепшена, больше похожей на колесницу царицы Нефертити, горделиво стояла девушка безупречных форм и размеров, качественно выкрашенная под блондинку. Девушка взглянула на меня с царственной иронией, не лишенной, однако, некоторой благосклонности. Я потупил глаза, увидел лужицу грязи, которая успела натечь с моих кед и совсем смутился.
– Я вас слушаю, молодой человек, – молвила девушка-Нефертити со своей колесницы.
– Я… э-э-э… у вас солярий есть? – сипло пробормотал я.
– Вертикальный, горизонтальный, с орошением ароматическими маслами, – донеслось с колесницы.
– А чем отличается э… вертикальный от горизонтального?
– В вертикальном, вы стоите и можете свободно двигаться, а в горизонтальном – лежите и в точках соприкосновения тела с лампами загар может лечь неровно. Например, на ягодицах. – Последнее слово Нефертити произнесла с явным удовольствием. Внутри меня все перевернулось. Я покраснел, представил себе упругий зад этой крашеной царственной сучки, покраснел еще больше, потупился, взял себя в руки и поднял глаза. Мне в лоб смотрели два тугих полушария цвета кофе с молоком. Полушария рвались из кружевных чашек бюстгальтера, который натягивал белую блузку. Видимо Нефертити расстегнула лишнюю пуговку, пока я рассматривал лужицу вокруг кед. Египетская царица явно подшучивала над смущенным неофитом.
Я огляделся как-то дико, грохнул перед Нефертити пятисотрублевую бумажку и рявкнул.
– На все!
– На все получится двадцать минут, вы пережаритесь, – насмешливо пропела царица.
– Не пережарюсь.
– Вам будет плохо.
“Что настоящему мужику двадцать минут солярия!” – подумал я, лихо развернулся и пошел.
– Я же вам не сказала куда идти, – молвила Нефертити. – Вон в ту дверь. – Я тронулся в указанную сторону.
– Крем взять не желаете? – донеслось с колесницы.
– Давайте, – измученно ответил я.
– Будьте добры двести рублей. – Нефертити явно наслаждалась каждым мигом нашего общения.
– Так я же вам уже все отдал!
– А… у вас больше нет денег, извините… – “А…” Нефертити произнесла, как восклицание после изнуряющих минут любви. “…у вас больше нет денег” – как благодарность любовнику, а “извините” прозвучало прощанием с нежным юношей, которого она только что высосала до последней капли.
В голове у меня помутилось. На подгибающихся ногах я доплелся до двери и, оставшись один, бросился рвать с себя одежду. Неожиданно в дверь постучали.
– Забыла вам объяснить, как включить солярий. – сказала Нефертити из-за двери. Я, чертыхаясь, натянул трусы на оттопырившуюся плоть, прикрылся свитером и отпер замок. Нефертити переступила через мои скомканные джинсы и подошла к прибору.
– Чтобы включить лампы – нажмите вот эту зеленую кнопочку с надписью “старт”. Нефертити оглядела мое жмущееся в углу тельце с ног до головы. – Если станет горячо – нажмите красную, “стоп”.
Она вышла, играя бедрами. Я испытывал такое вожделение, что с трудом владел собой. Вскочив в солярий и задвинув дверцы, я нажал кнопку “старт” и принялся с ожесточением ласкать себя. Мои глаза были закрыты. В мыслях я овладевал этой ведьмой, властительницей чертога красоты. Я мял ее груди, раздвигал ягодицы и всячески повелевал ею. Через считанные мгновения я застонал, но тут же стиснул зубы. Одно я знал точно, Нефертити прислушивается к каждому шороху. Я успел подставить салфетку, которую предусмотрительно схватил с полочки. Салфетка намокла и отяжелела. Я понял, что салфетки в солярии разложены именно для таких нужд.
В оцепенении я сполз на дно кабины. Застыл, скорчившись, освещенный горячим бело-голубым светом. Я не заметил, как прошли оплаченные минуты и как погасли лампы. Сколько я так просидел – неизвестно. Из транса меня вывел стук в дверь комнаты. Я выбрался из кабины и крикнул.
– Кто?!
– У вас все в порядке? – поинтересовался голос Нефертити.
– Д-да, да, уже выхожу, – заикаясь ответил я, и принялся спешно одеваться. Я не стал бросать салфетку в мусорное ведро. “Ничего она не увидит, не доставлю ей такой радости”. Вместо этого я обернул липкий комок другими салфетками и сунул в карман. Кожа немного зудела.
Зашнуровав кеды, я взглянул в зеркало. В полумраке комнаты цвета приобретали темные оттенки, мое лицо казалось шоколадным. Кожный зуд усилился. “Обгорел”, – понял я. Лицо было не шоколадным, а темно-бурым. Мне стало страшно, я пошел к двери.
Нефертити смотрела испытующими глазами. Я попытался юркнуть мимо, но она окликнула меня.
– Ваша сдача.
– Я… я же п-просил на все…
– Я всё-таки поставила вам десять минут вместо двадцати… Хотя, вижу, что и то много…
Я молча сгреб деньги, буркнул “спасибо” и вышел.
На улице я осмотрелся. До дома было минут пять пешком и я не знал, как преодолеть это расстояние со столь ярко-красной физиономией. На всякий случай я принялся улыбаться прохожим. Сначала от меня отшатнулась бабушка с пакетиком, потом парень в спортивном костюме грубо хохотнул вслед, и сразу после этого я встретился глазами с милиционером.
Милиционер воспринял мою улыбку с подозрением. Впрочем, любой на месте милиционера, тоже бы воспринял с подозрением заискивающе улыбающегося юнца с лицом цвета варено-копченой колбасы. Милиционер спросил у меня паспорт. Паспорта при мне не оказалось. Тогда милиционер велел показать содержимое карманов. Я достал ключи, кошелек, мелочь и… комок салфеток. Надо ли утонять, что этот последний предмет вызвал у опытного стража живейший интерес. Его профессиональное чутье подсказывало, что в салфетку завернуто что-то запрещенное. Что-то пахнущее большими деньгами.
Милиционер принялся не спеша разворачивать салфетки, то и дело поглядывая на моё лицо, пылающее кремлевской звездой. Я пискнул:
– Не надо… – мой страх милиционер принял как подтверждение своих догадок, и принялся разворачивать каждую складку с каким-то совсем уж иезуитским наслаждением. Я наморщился, кожа горела. Милиционер торжествующе приподнял последнюю складку. Я зажмурил глаза. Наступила гробовая тишина. Даже прилетевшие с юга грачи перестали трещать и уставились на нас с милиционером.
– Это что? – глухо донеслось из самых недр стража. Я раскрыл глаза. Он рассматривал собственные пальцы, увязшие в моей сперме.
– Это… это крем для загара – выпалил я. – Я часто загораю… – я даже ткнул пальцем в свое лицо, принявшее густо-пурпурный оттенок. Милиционер дернул головой, моргнул, бросил салфетки на асфальт и пошел прочь.
На этот вечер у нас с мамой был запланирован поход в театр. Чтобы избежать катастрофы, я сказался больным и остался дома. Мама пошла в театр без меня. Пока я мазал физиономию кефиром, эффектный пожилой господин угощал маму шампанским в театральном буфете. Пожилой господин оказался академиком и после спектакля пригласил ее в ресторан. Они подружились и мама на некоторое время перестала уделять внимание моей бледности. Теперь в солярий ходить не нужно, разве что ради встречи с Нефертити…
ПОРТРЕТ АКАДЕМИКА
Дмитрий Семенович Давыденко давно мечтал занять пост заведующего кафедрой прикладной физики. Прошло более двадцати лет с тех пор, как он защитил докторскую. Давыденко являлся одним из самых авторитетных сотрудников кафедры, писал научные статьи, посылал тезисы на международные конференции. На ежегодных торжественных заседаниях ректор пожимал ему руку и крайне редко путал имя отчество. Наконец Дмитрию Семеновичу скоро должно было стукнуть пятьдесят пять. Возраст очень подходящий для руководства кафедрой. Все говорило в пользу того, что вскорости Дмитрий Семенович должен был занять вожделенное место.
Выпив новогоднюю рюмку тещиной черноплодной настойки (в обычное время Дмитрий Семенович категорически не пил, ссылаясь на желудок), он совсем смелел, представляя себя уже не в кафедральном, а в деканском кресле. В мечтах он восседал в просторном кабинете, подписывал распоряжения и отвечал только на звонки самого ректора. Грезы владели Дмитрием Семеновичем недолго. Он хмелел и шел спать, извинившись перед супругой и тещей.
Однако время шло, а Дмитрия Семеновича никак не назначали. И дело было не в том, что кто-то его подло обскакал на научной лестнице. Просто действующий заведующий, академик Шкурин, никак не хотел умирать. Это был тихий интеллигентный старик, обладающий предупредительной манерой здороваться со всеми по имени отчеству слегка кланяясь, даже со сторожами. Почти святой, да еще с большими заслугами перед наукой. Какие это были заслуги, никто толком не помнил. Но все знали, что они весьма существенны. Это подтверждали многочисленные награды, полученные Шкуриным в прошлом и юбилейные медали, которыми его щедрой рукой ежегодно одаривало правительство. Такого человека не могли уволить.
Злые языки поговаривали, что давным-давно Шкурин, тогда еще доцент, украл все открытия у своего талантливого аспиранта. Это были лишь сплетни, но весьма живописные. Чтобы скрыть следы, Шкурин якобы написал на аспиранта донос. Парня отправили на поселение в Архангельскую область. Проведя там три года, он вернулся и снова поступил к Шкурину. Тот принял его как родного. К тому моменту он уже получил Госпремию. Аспирант защитил кандидатскую и остался на кафедре. О прошлом не вспоминали. Звали аспиранта Дмитрий Семенович Давыденко.
Со временем он пожелал стать доктором, но…
– Не гони лошадей, Дима. Студентов на кого бросаешь, а? Студенты же тебя боготворят! Защитишься еще, успеешь. – Шкурин всячески тормозил защиту докторской Давыденко. Однако к пятидесяти годам Дмитрий Семенович все же собрался, поднатужился и защитился. Самый пышный букет был от академика Шкурина.
– Как прекрасно! Учитель и ученик! – всплескивали руками чувствительные лаборантки.
Давыденко ждал. Шли годы, он пережил инфаркт, а Шкурин будто законсервировался в своей старости. Только редкие волосики на черепе еще больше стали напоминать паучий пух, а легкий горб согнул его в вечном поклоне. Прошло семь лет. Давыденко вступил в рискованный пенсионный возраст. На кафедре появились хваткие выскочки, откровенно метящие в начальники. Почва под ногами Дмитрия Семеновича зашаталась. Однако, небеса не оставили его. Долгожданный день наступил. Двадцать второго апреля, на девяносто четвертом году жизни, паучок скончался.
Сотрудники кафедры выступали со словами скорби. Давыденко был в числе первых.
– Он был моим учителем… – дрогнувшим голосом начал он. – Моей опорой… Совсем немного не дожил до Дня Победы… – неожиданно для самого себя прибавил Дмитрий Семенович. Присутствующие еще почтительнее склонили головы.
– А ведь он был героем! – у Давыденко была заготовлена другая речь, но он понял, что нащупал верное направление. – Он проливал кровь! Отстоял Москву! – Дмитрий Семенович всхлипнул. Присутствующие переглянулись. Было достоверно известно, что покойный ни в каких боях не участвовал, а отсиделся в Алма-Ате в эвакуации. Впрочем, этот факт не помешал несколько лет назад получить Шкурину памятную медаль “За оборону Москвы”. Тогда все решили, что такие медали полагаются каждому после определенного возраста. Теперь с Дмитрием Семеновичем спорить тоже не стали. Он ведь любимый ученик, наследник, ему виднее.
– Спасибо вам за все… – Давыденко впал в натуральную истерику. – Спасибо учитель! – больше он не мог вымолвить ни слова и разразился рыданиями. Сам ректор отвел его в сторону, обняв за плечи. Конкуренты стушевались. Через неделю на кафедре прошли выборы, и доктор наук, профессор Давыденко Д.С. был единогласно избран новым заведующим. Мечта сбылась, он сидел за большим рабочим столом. Пусть завоеванный бастион был весьма пылен, пусть дверцы книжного шкафа закрывались неплотно, а настенные деревянные панели облезли, пускай! Дмитрий Семенович был счастлив. Как простреленное и грязное знамя полка важно для знаменосца, так был важен Дмитрию Семеновичу этот кабинет. Одно омрачало нового завкафедрой – изображение прежнего хозяина кабинета. Это был крупный портрет академика Шкурина в орденах, висящий над столом. Портрет был выполнен таджикскими студентами из различных пород риса, пшена и прочих зерновых. Он датировался тоталитарными временами, когда подобные поделки были в ходу. Родственники не пожелали забрать произведение, и зернистый Шкурин строго смотрел в спину Давыденко, мешая работать. Убрать портрет было никак нельзя. Неуважение к традициям не пользовалось в университете популярностью. Уповать на то, что портрет осыплется и проблема решится сама собой, было бессмысленно. Таджикские студенты сработали на совесть. Каждая рисинка, каждая гранула пшеницы были намертво приклеены к плотному картону. Дмитрий Семенович начал хиреть. Должность перестала доставлять радость. Табличка с его именем на двери потускнела, уважение коллег утратило смысл. Причиной всему был набор зерен, составленный в изображение академика Шкурина.
Летний отпуск, проведенный на даче, не изменил положения дел. Вернувшись в свой кабинет, Дмитрий Семенович сразу же столкнулся взглядом с суровыми глазами из чечевицы. Он показался сам себе воришкой, проникшим в чужие покои. Дмитрий Семенович тяжело уселся за стол и принялся перебирать бумаги. Сосредоточиться не удавалось. Вдруг что-то промелькнуло в углу. “Приехали, уже галлюцинации…” – подумал Дмитрий Семенович, совсем огорчившись. Он крепко задумался и просидел неподвижно полчаса, уставившись в пустоту. В углу снова началась возня, и вскоре на середину кабинета, осторожно озираясь, выскочила мышка. Усы у нее подрагивали. Завкафедрой не двигался и наблюдал за мышкой, боясь ее спугнуть. Порыскав по паркету, мышка прихватила хлебную крошку и юркнула за шкаф. Дмитрия Семеновича было не узнать, он помолодел лет на двадцать. Щеки играли румянцем, губы сложились в молодецкую улыбку. Он быстро разобрался с бумагами и застегнул портфель. Он запер дверь и задернул занавески.
Портрет смотрел настороженно, словно почуял неладное. Недаром. Дмитрий Семенович встал на стул и снял портрет со стены. Тот был вне себя. Как он посмел, этот неудачник, трогать его, академика Шкурина! Дмитрий Семенович, напротив, ликовал. Впервые он взглянул в глаза Шкурина без страха и заискивания. Они долго смотрели друг на друга, учитель и ученик. Властность академика постепенно улетучилась и сменилась мольбой. Это был всего лишь старый, облезлый мерин, умоляющий хозяина не вести его на бойню. Но Дмитрий Семенович оказался непреклонен. Он поставил портрет на пол, усмехнулся, глядя сверху вниз на Шкурина, а затем подхватил портфель и, не оглядываясь, вышел из кабинета.
– Решил убраться у себя. Пыли за лето столько, аж жуть! – сказал он, встречной лаборантке.
– Меня бы попросили, Дмитрий Семенович.
– Ну что вы, Антонина Васильевна, как можно! Я сам привык, как учил наш… – Давыденко опустил глаза.
– Не переживайте, Дмитрий Семенович, у вас сердце. Нам всем трудно пережить это горе. Но ведь надо жить дальше. Вы должны вести науку вперед, подавать пример студентам…
– Ах, Антонина Васильевна, спасибо вам. Пойду, забудусь сном. – Завкафедрой удалился, склонив перед лаборанткой голову. Была пятница.
Утром в понедельник Дмитрий Семенович не сразу попал ключом в скважину. Им овладело детское возбуждение, будто он открывал коробку с подарками…
Результат превзошел все ожидания. Щеки, лоб, нос и галстук Шкурина были сожраны начисто. От губ и ушей осталась одна шелуха. А самое главное – глаза. Уцелела только часть правого зрачка и нижнего века. Остальное место занимал обкусанный картон. Пол усеивали черные гранулы мышиного помета. Кроме него от академика Шкурина ничего не осталось.
Давыденко присел на корточки и торжествующе осмотрел останки учителя. Провел рукой по шершавой поверхности. Ошметок глаза мученически следил за его действиями. Дмитрий Семенович погладил глаз пальцем, а затем быстро сковырнул его ногтем…
– Боже мой, Дмитрий Семенович! – раздался у него за спиной голос Антонины Васильевны. Давыденко обернулся, лаборантка стояла в дверном проеме, вытаращив глаза.
– Мыши съели. В пятницу я убраться решил… помните вы меня встретили?
– Помню…
– Пыль хотел протереть, поставил на пол – и вот…
Причитая, Антонина Васильевна помогла смести труху и помет. После они сложили картон пополам и вынесли в мусорный контейнер.
– Рамка хорошая, жалко выкидывать, – высказалась Антонина Васильевна, преодолев горе.
– Берите себе.
– Ой, спасибо вам, Дмитрий Семенович! Я в нее стенгазету вставлю! Мы с мужем серебряную свадьбу празднуем, он стенгазету сделал, а вставить некуда.
– Вставляйте на здоровье, Антонина Васильевна.
Дмитрий Семенович остался в кабинете один. Он сел за стол, никто не сверлил спину взглядом. Он обернулся на пустую стену. О портрете напоминал лишь прямоугольный след. Дмитрий Семенович раздвинул занавески и дернул ручку. Окна не открывали давно.
Посыпалась засохшая краска, полезли длинные бумажные ленты, которыми заклеили щели в незапамятные времена. И вот старые рамы поддались и с треском распахнулись. В кабинет хлынул солнечный сентябрьский день. Дмитрий Семенович вдохнул душистый воздух, прислушался к звукам города и улыбнулся. Наконец он был счастлив.
г. Москва