Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2007
ЛЮБИТЕ РОДИНУ
Когда метель за окнами шальная
Свирепствует, нередко иногда
Учительницу нашу вспоминаю,
Войною опаленные года.
Она твердила по сто раз когда-то
Голодным ленинградским пацанам:
“Всегда любите Родину, ребята”,
За что любить, не объясняя нам.
Был муж ее в тридцать седьмом расстрелян,
А мать ее в блокаду умерла.
“Любите Родину, ведущую нас к цели!
Любите Родину и все ее дела!”
Она болела тяжело под старость.
Ушла ее седая голова.
И все, что от нее теперь осталось, –
Вот эти лишь наивные слова.
Я к ней несу цветочки на могилу,
И повторяю по сто раз на дню:
“Любите Родину, покуда будут силы”.
За что любить, увы, не объясню.
* * *
Пока не заплачет ребенок,
Очнешься неведомо где.
Кораблик выходит за боны
По утренней чистой воде.
Волну раздувающий ветер
Вгоняет каюту в пике,
И зайчики пляшут, как дети,
На низком ее потолке.
Пока не заплачет ребенок,
Припомни звериный оскал
Базальтовых черных гребенок
Холодных арктических скал.
Гусей перелетные стаи,
И старый охотничий нож,
Далекую юность листая,
Которую вспять не вернешь.
Пока не заплачет ребенок,
Ты можешь почти досветла,
Грустить о друзьях погребенных,
О жизни, что в целом прошла.
Из мест и времен отдаленных
Тяни ностальгический сон,
Пока не заплачет ребенок,
Веля позабыть обо всем.
* * *
Мир понятен был классе в десятом
И до третьего курса, примерно.
Я в учебники веровал свято:
Напечатано, – стало быть верно.
Был отличник я – не оттого ли
Твердых истин мне помнится масса?
Все я знал про магнитное поле
И о роли рабочего класса.
Но когда-то понятное в школе
Непонятно мне стало под вечер.
Ты спроси про магнитное поле, –
Я тебе про него не отвечу.
Стариком, сединой убеленным,
Жизнь прожившим по чьей-то указке,
Я известным не верю законам,
И охотнее верю я сказке.
Облетела увядшая ветка.
Времена наступили другие,
Но по прошлой эпохе нередко
Я испытываю ностальгию.
Где припомню в любые моменты
Непреложные факты и даты,
И на месте стоят континенты,
Что сегодня дрейфуют куда-то.
* * *
Листья, ржавые, как латы.
Устилают старый двор.
Рядом песню “Перекаты”
Голосит нестройный хор.
Вроде, только лишь вчера я
По реке сплавлялся с ней.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Так и мы с тобой, бывало,
Пели, струны теребя.
Золотое покрывало
Тянет осень на себя.
Туча движется сырая
С атлантических морей.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Покидаю мир подлунный,
Желтым неводом влеком.
Пусть меня запомнят юным, –
Не запомнят стариком.
И пускай не видеть рая
Мне, как собственных ушей,
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Что с того, что ты не вечен
И послушен небесам,
Все равно еще не вечер,
Как Володя написал.
Жизнь свечою догорает, –
Чья короче, чья длинней.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
* * *
Жизнь свою проживший на бегу,
Только тем я утешаюсь все же,
Что ни у кого я не в долгу,
Да и мне никто не должен тоже.
По воде расходятся круги.
Прошлое теряется в тумане.
Я Отчизне отдавал долги,
Тридцать лет мотаясь в океане.
Поиссякла молодая прыть,
И хребет согнулся от работы,
Но зато не надо мне сводить
С Родиной финансовые счеты.
Не бежал я к дальним берегам,
Говорил по-русски без акцента,
Ни друзьям, ни близким, ни врагам, –
Никому не должен я ни цента.
В сердце возникающая боль,
Говорит, что нет пути назад нам.
Вероятно, лишь перед тобой
Я в долгу остался неоплатном.
ДЕРЖАВИН
Кто вспоминает о Господней каре,
Стараясь быть угодным небесам?
Старик Державин был и льстец и скаред,
Как правильно Самойлов написал.
Курил табак и пил вино, невесел,
Алкая новых званий и наград,
Трех мужиков в имении повесил,
Несправедливой казни этой рад.
Его не стало, – только ветер дунул.
Историк, вспоминать не горячись,
Что он черту оседлости придумал,
И был он в картах на руку нечист.
Густой туман. Эпоха беспредела.
Струна на лире порвана, как нить.
Глагол времен. Кому какое дело,
Кто будет после в колокол звонить?
Я приезжаю в старый этот город,
Настоянный на северных ветрах,
Где у стены Софийского Собора
Перезахороненный этот прах
Покоится, народом уважаем,
Под желтизною новгородских трав.
“Так. Весь я не умру”, – писал Державин,
И, вероятно, оказался прав.
КОТ ПУШКИН
Возможно, есть и прочие примеры,
Но никогда я не встречал кота,
Чьи так безукоризненны манеры.
Нетороплив и царственен на вид,
Детей оберегающий от горя,
Он по ночам им сказки говорит
Над лунною дорожкой Лукоморья.
Ежевечерне нарушает сон
Его рулад лирическое соло,
Когда по краю крыши, невесом,
Несется он, как пух от уст Эола.
Он ловок и изящен, как артист.
И не было б на солнце черных пятен,
Когда бы Пушкин так же был пушист,
И так же окружающим приятен.
Здоров и весел славный этот кот.
Ему счастливым быть необходимо,
Когда его в постель к себе берет
Четырнадцатилетняя ундина.
Сгорает день в малиновом дыму.
Над морем облаков редеет кромка.
“Ну, что, брат Пушкин?”, – говорю ему,
И он в ответ мурлыкает негромко.
* * *
Комариной реки излука,
Водопады меж черных скал.
Привлекала нас не наука,
Образ жизни нас привлекал.
Нас приманивали металлы,
Запечатанные в базальт.
Мы болотами шли устало
Через птичий лесной базар.
И, маршрут завершая трудный,
Когда ветер ночной гудит,
В небе блеск находили рудный,
Именуемый “пентландит”.
Ночевали в костерном дыме,
Твердо верящие в успех,
Те останутся молодыми,
Кто состариться не успел.
Будет, видимо, им неловко
В залетейских гулять садах
В накомарниках и штормовках,
И в резиновых сапогах.
* * *
Чем моложе, тем менее смерти боишься,
Потому что силен, потому что здоров.
И из дома опять убежать норовишь все
Под зеленый с поющими птицами кров.
И опасность пьянит нездоровым азартом,
Испытанием нервов: авось, не помру.
Я сижу и считаю таблетки на завтра,
С бестелесной партнершей кончая игру.
Для чего был азарт этот в юности нужен,
Когда в ряске бездонной тонула нога?
Для чего я дразнил разъяренного мужа,
Вынимавшего пьяной рукою наган?
Для чего под волной, что ломала надстройки,
Закреплял я какую-то шлюпку, дурак?
Я сижу у стола, пожилой и нестойкий,
И поступков своих не пойму я никак.
Сколько лет еще будет испуг этот длиться,
На моем недалеком и зыбком пути?
И смеются на снимках веселые лица
Тех друзей, что не дожили до тридцати.
СУХАРИХА
С желтого песчаного откоса,
Где прошла звериная тропа,
Половодье приносило кости,
Кисти рук, ключицы, черепа.
На свободу их из заключенья
Выносила мутная вода.
Мы стояли ниже по теченью
На реке Сухарихе тогда.
Запах тленья, приторный и сладкий,
Вниз распространялся по реке.
Поутру проснешься – у палатки
Скалит череп зубы на песке.
В лагерях на быстрых этих реках,
Где срока не меньше десяти,
По весне расстреливали зеков,
Чтобы летом новых привезти.
Мы со спиртом поднимали кружки
Поминая этих доходяг.
С той поры мне объяснять не нужно,
Что такое сталинский ГУЛАГ.
КУРЕЙКА
Пургой занесенные реки,
И лето в болотной грязи.
В укрытой снегами Курейке
Томился опальный грузин.
Еще он пока что не Сталин.
Господень далек ему суд.
Здесь статую позже поставят,
Которую после снесут.
На том енисейском причале,
Где, с ним объявляя родство,
Бомжи исступленно кричали,
Что все они – дети его.
Немало здесь портил он девок
Во всю свою южную прыть,
И местные люди за дело
Решили его утопить.
С поличным голубчика взяли
От Грузии милой вдали,
И руки ему повязали,
И в прорубь топить повели.
Чесали похмельные репы, –
По снегу шагать нелегко.
Мороз был особенно крепок,
А прорубь была далеко.
И вьюга стремилась свирепо
Умчавшейся вьюге вдогон.
Мороз был особенно крепок,
Но крепче его – самогон.
О прерванной пьянке жалея,
С которой расстаться пришлось,
Связали покрепче злодея, –
Мол, сам он замерзнет, авось.
Его попинавши легонько,
Среди заметенной реки,
Пошли допивать самогонку
В поселок родной мужики.
Ну, где же хваленый тот разум
Народа – борца и творца,
Что доброе дело ни разу
Не смог довести до конца?
* * *
Не меняется век от века
Приполярной березы шум.
Я учился писать у эвенков –
Что увижу, о том пишу.
Подражать их манере хочу я –
Петь о дереве или реке,
И о теплом покинутом чуме,
Что над лесом дымит вдалеке.
Нет жилища надежнее чума,
Когда холод и ветер грозят,
И лесов окружающих чудо
Осыпает огнем звездопад.
Мне твердил о величии мира
По весне зацветающий мох,
И увиденного помимо
Ничего я придумать не мог.
Эти ягеля белые пятна,
В золотых облаках небосвод.
Этот мир неподвижный закатный,
Застекленный в окошках болот.
Колотиться не надо о стенку,
Водку пить и курить анашу.
Я учился писать у эвенков –
Что увидел, о том пишу.
ТОПОНИМИКА
Это известно зырянам с Девятого века.
Слово “Нева” означает холодную реку,
Грязную реку означило слово “Москва”.
Ну, а по-скифски река называется “дон”:
Днестр, Дунай, или Днепр, а корень единый.
Пахнут слова ароматом костерного дыма,
Горькой травой, заменявшей кочевнику дом.
Кто был хозяином здесь с допотопных времен,
Скажут названья, с которыми спорить нелепо.
Так Вифлеем на иврите был “Городом хлеба”,
“Городом дружбы” – арабский сегодня Хеврон.
Перекроит эти горы и долы война,
Перепродаст многократно политик блудливый,
Но восстановят всегда на Земле справедливость
Первоначальные древние их имена.
* * *
На венках погребальных увяли цветы.
Над крестами вороны кричали.
Почему неулыбчивы лики святых
И полны неизменной печали?
Не с того ли, что век их был краток и лих,
И, по облику судя и жесту,
Очевидно, – нисколько не радует их
Предстоящее после блаженство.
В панихиду, и пору венчальных торжеств,
Все маячит он перед глазами,
Осторожный, предостерегающий жест,
Обращенный к собравшимся в храме.
Так пошло с Византии, от первых икон,
Где страстей было, видимо, вдосталь,
И потом умножалось во веки веков
На холстах живописцев и досках.
И неярок их нимбов мерцающий свет,
Чтобы стало любому известно,
Что в загробном блаженстве веселия нет,
И улыбка, увы, неуместна.