Опубликовано в журнале День и ночь, номер 9, 2006
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Стол, что встречал солнечный свет у подоконника, помню, всегда был наполовину застлан растениями. За ними ухаживала мама, поливала, протирала с широких листьев пыль, наклоняясь, о чем-то с ними тихо беседовала. Сквозь солнечный свет их жилистые листья были видны насквозь, длинные хрупкие стебли иногда соскальзывали со стола, и падали на стулья, свисая над полом; мама говорила, им не хватает места. Рядом стояла черная печатная машинка, или графин с водой и граненый стакан, и когда мне хотелось пить, я наливал в стакан воду и всегда очень боялся его разбить. Мама говорила, я неуклюжий, и я ронял этот стакан, и он разбивался вдребезги, и его осколки в разлитой на полу воде блестели звездными драгоценностями.
Из окна была видна дорога, проходящая сквозь дворы к пронзившей небо башне. Дом, в котором мы жили, выходил окнами на запад, и летними вечерами комнату заливал теплый закат. Проникая сквозь шторы, он приобретал причудливые узоры, ложившиеся на мое лицо, когда я, в ожидании мамы, наблюдал за дорогой. Порой, на карниз садились птицы. Тогда, в страхе спугнуть их собственным дыханием, я замирал – поднималось головокружение – но встревоженные порывом ветра за окном, птицы срывались вниз, и я, наконец, замечал на улице её. Мама возвращалась, не спеша; выбрав взглядом наше окно, она смахивала с лица упавшие пряди волос и дарила мне рукой знак: “Ты меня ждал. Вот и я. Я вернулась”. Я бежал на кухню и ставил на огонь воду. Мы пили горячий чай с молоком, и мама рассказывала мне обо всем, что она сегодня видела и слышала. Дрожание оконных стекол от недопустимо низко пролетевшего самолета. Два неразлучных дерева, обвившиеся друг с другом десятилетними стволами. Исполненные тоской глаза собаки в подворотне. Иногда, вспоминая что-то, она смолкала, и ее рассеянный взгляд словно проникал насквозь моего. Потом она оживала, говорила, что сегодняшний день на исходе, но завтра будет следующий, и наша жизнь, ни на миг не останавливаясь, будет длиться вечно.
Я надолго оставался дома один. Я листал мамины книги, журналы, вновь и вновь обнаруживая на их страницах что-то новое: следы времени, казавшегося тогда неисправимо далеким, когда мама их впервые читала. Пометки на полях, загнутые уголки, слова, подчеркнутые выцветшей линией карандаша. Самой близкой книгой была музыкальная энциклопедия – ее большие престарелые страницы стали первым, к чему я прикоснулся чтением. Мама забирала ее, когда я уже засыпал – прижав её к груди, она стояла у изголовья моей кровати, и все мои ночные тревоги бессильно таяли. Она знала, что я не смогу уснуть, пока хотя бы на мгновение не почувствую рядом ее неприкрытую нежность присутствия.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, мама умерла. В тот день в окно кричали птицы; так громко, что их крик не сумело заглушить даже небо, опрокинутое ночным отчаянным ливнем.
САМАЯ БОЛЬШАЯ ТАЙНА СНЕГА
1.
Вечером отключили горячую воду. В кране пошумело, пошумело и стихло. Я подумал, какая гадость, не удастся принять ванну. Оказалось, и мыло кончилось – обмылок один остался, размером со спичечный коробок. “Надо будет пойти завтра и купить”, – подумал я. А потом пришла Ольга, соседка.
Ольга – очень темная личность. Однажды у нее в квартире нашли три человеческих трупа. “Пойдём ко мне, – сказала она, – у меня день рождения сегодня”. Я подумал, уж лучше праздничный торт, чем весь вечер в окно глядеть. Говорю: “Пошли”.
“Только к столу надо что-нибудь. Торт хотя бы…”
Я начал одеваться.
На топчане, за прилавками, подперев локтем голову, лежала продавщица. Оглядевшись, я понял, что кроме мыла разных сортов, на прилавках ничего нет. “Как раз”, – подумал я, вспомнив, что дома остался один обмылок. “Что, – говорю, – у вас, кроме мыла, больше ничего нет?” Продавщица грустно так посмотрела на меня и сказала, что магазин ограбили. “Вчера только. А мыло унести не смогли”, – ответила она, – “Вам сколько?”
Я взял сразу четыре куска и вышел. Мыло пахло яблоком.
Блестел мокрый асфальт, на дорогу падали листья и птицы. В соседнем квартале показался долгожданный круглосуточный. Стараясь не наступать на птиц, я пошел быстрее.
Ольга смотрела телевизор. “Это, – сказала она, – совсем новый фильм. Он о пагубном влиянии”.
“Пагубном влиянии чего?” – спросил я.
“Не знаю пока. Сама первый раз смотрю. А зачем тебе мыло?” – спросила она, увидев, как я выкладываю покупки на стол.
“А это, – говорю, – тебе подарок. Яблоком пахнет. Тебе сколько исполнилось?”.
“Нисколько, – ответила она, – Просто дома одной сидеть не хотелось. Так ты бы не согласился зайти, ну и вот…”
После небольшой паузы я подумал, сейчас самый подходящий момент спросить о тех трупах, и даже рот открыл. Но потом передумал. Сказал ей, мол, да – так бы зайти я не согласился бы. По клавишам карниза застучал дождь.
Мы немного посидели за столом. У Ольги разыгрался аппетит – она съела больше, чем я съел за сутки. “В плане приема пищи существует два основных типа людей. Те, кто во время еды слушают и те, кто во время еды воспроизводят звуки сами. Есть еще третий тип – те, которые едят, как едят. Я – ем и слушаю. Мне это нравится”.
“И что, слышно?” – спросил у нее я, и вспомнил, как шумело в кране, когда отключили горячую воду.
“Слышно”, – сказала она, – “А ты как ешь?”
“Да я вообще мало ем”.
“Зря”, – уверенно сказала Ольга.
Я с грустью подтвердил ее слова и налил себе минеральной воды.
Ольга кивнула головой на телевизор. На экране показывали девочку с забинтованным глазом. “Ну, прямо пират”, – сказала Ольга и откупорила бутылку с пивом. Я подумал, какое отношение имеет эта девочка к фильму о пагубном влиянии. Ольга подошла к окну и сказала, что мне все-таки следует поужинать.
Через несколько минут в телевизоре что-то хлопнуло, и девочка с забинтованным глазом появилась в комнате. “Здрасьте, пожалуйста. Ты кто такая?”, – спросила Ольга. “Я фея горячей воды”, – сказала девочка. “Значит, уже можно принять ванну?” – спросил я. “Да”, – сказала девочка и почесала глаз, – “Если я здесь, то, значит, вода пошла”.
Ольга сказала, что если она и в следующий раз появится подобным образом, она застрелится. А я вдруг подумал, что, если у нее действительно есть пистолет. Мне эта мысль не понравилась, и я начал изучать девочку. Та сидела за столом и смотрела единственным глазом на конфеты. “Может, ты кушать хочешь?” – спросил я у неё.
“Нет, – ответила она, – спасибо, я не голодна. Можно я здесь у вас посижу, пока дождь не кончится?”
“Посиди”, – почти безразлично ответила у окна Ольга и затушила сигарету об оконную раму, – “Втроем веселей”.
В фильме возникла музыкальная вставка. Пританцовывая, один из героев, подбрасывал в воздух большой черный мешочек с монетами. Девочка продолжала глядеть на конфеты. У Ольги взгляд был надломленным; время от времени поглядывая на экран, она потягивала из бутылки пиво.
Я подумал, пока фея горячей воды здесь, надо срочно принять ванну. Ольга показала, где лежит полотенце. “Когда выйду, точно спрошу у нее о тех трупах, – дал я себе обещание, – Когда еще такая возможность появится. Их ведь и опознать даже не смогли”.
Напор воды был очень слабый, и ванна наполнялась очень медленно. Я принес из комнаты мыло с яблочным ароматом и закрылся изнутри.
Когда я вышел из ванной комнаты, в квартире было очень тихо, и я понял, что остался один. Должно быть, Ольга вышла проводить эту девочку, подумал я, обнаружив, что дождь за окном кончился. На улице все замерло; шумели лишь, облизывая асфальт шершавыми колесами, машины под окнами. С лестничной клетки доносился стон поднимающегося лифта. “Какого черта! Я думал, на тебя можно положиться!..” – орал на экране второстепенный герой. Я налил себе минеральной воды и сел в кресло. Кружилась голова.
Никто не возвращался.
2.
Проснулся я в кресле. Ночью кто-то накрыл меня одеялом – Ольга, как оказалось, вернулась лишь под утро. Она сидела рядом и что-то читала. “Давай полетаем”, – сказала она. “А который час?” – спросил я. “Девять”, – ответила Ольга, – “Ну давай полетаем”. “Я не умею”, – ответил я и вспомнил, что купил вчера мыло. “А я тебя сейчас научу”, – сказала Ольга и положила книгу на подоконник, – “Вставай”. “А можно я еще в туалет схожу?” “Вот эту подробность ты мог бы мне и не сообщать”, – сказала она и распахнула окно. В комнату ворвался уличный шум и солнечный свет. “Холодно”, – сказала Ольга и поморщилась.
Когда я вернулся в комнату, она уже стояла на подоконнике. “Я книжку вниз уронила”, – сказала она мне. “Могу сходить”, – предложил я. “Да ладно. Я ее уже дочитала. Смотри”, – Ольга сделала шаг в окно и повисла в воздухе. Под ней была высота в четыре этажа. Ветер играл с волосами. Я оттолкнулся от карниза и рухнул вниз. Хотелось быть с ней.
В больнице я читал ту книгу, что Ольга потом нашла под окнами.
“…На лице Кононова ничего не менялось. Замерзшей рукой он доставал из собственной головы посторонние предметы: ножницы, циркуль – выражение его лица оставалось невозмутимым. По земле серебряными пятнами стелилась осень. Извлеченные из головы предметы, он, не глядя, оставлял около себя, на скамейке.
Подходил редкий прохожий, не боясь сильного, хриплого ветра со снегом, наклонялся, задавал интересующий вопрос и исчезал. Вскоре краем глаза Кононов обнаружил, что свободного места на скамейке не осталось, и бросил новую находку на землю, под ноги.
Утро доедало после ночного ветра объедки листьев на ветках. Кононов записал в своем дневнике: “Ночью шел снег. Падая изо рта неба, он попадал в наши рты. Тот, кому довелось спать сегодня лицом вверх, чувствовал его искрящийся шепот на губах…”
Кононов запоздало позавтракал. Вернувшись к окну, наблюдал за небом меж пальцев, затем сделал в дневнике еще одну запись.
Раздался телефонный звонок, Кононов ответил нехотя. Вечером вынул из собственной головы карандаш и канцелярский клей. Он продолжал извлекать из собственной головы посторонние предметы до наступления рассвета; тот снег, что редел за окном, это было единственное, что он хотел бы, чтобы в нём осталось…”
Книгу я нечаянно оставил в больнице. Ольга почти не отреагировала: “Я ее уже прочитала. Пусть другие почитают. Два читателя для одной и той же книги – уже хорошо”. Чувствуя вину в случившемся, часто заходила ко мне домой, во многом помогала: пока я не мог ходить, Ольга готовила мне обед. Иногда даже хотелось проваляться в постели подольше. Еще неделю хотя бы. Но она скоро поняла, что я симулирую. “Ты давай вставай скорее. Нам ещё учиться летать надо”. Как мог, я старался уводить разговор на другую тему:
“А ты когда-нибудь в пустыне была?”
“Да ни фига там нет”.
А иногда она даже не отвечала. О тех трех трупах, что нашли у нее в квартире, я спросить так и не осмелился.
3.
В начале ноября у нее завелся какой-то хахаль. Не уверен, конечно, что это слово к данному случаю подходит, но она его так и называла. “Опять приперся, хахаль”, – говорила она и пускала кольца в потолок. Кольца разбивались, образуя под трещинами на штукатурке дымовую завесу. Хахаль носил прическу в стиле шестидесятых и играл на флейте. Однажды я столкнулся с ним в подъезде. “Хочешь, сыграю?” – спросил он у меня, перегородив мне дорогу на лестнице. Я сказал, может быть, как-нибудь в другой раз, и попытался протиснуться на своих костылях вдоль стены. “Нет”, – сказал он, – “Сейчас. А не то я твои костыли в мусоропровод выброшу”. Я вынужден был согласиться, и он заиграл.
От его игры в подъезде, прямо на грязном бетонном полу, расцвели ромашки. Он играл около двадцати минут. Потом появилась Ольга.
“Чего ты к нему прицепился?” – спросила она. Я сказал, что все в порядке, нарвал на лестничной клетке букет и вернулся домой. Погулять не удалось.
Потом хахаль пропал. Я даже думал, а не случилось ли с ним чего – все-таки, Ольга человек, от которого можно ожидать что угодно. Ольга темная личность. Я начал разговор издалека:
“Ты не знаешь, где можно найти хорошую блок-флейту?”
“Он уехал”, – молниеносно раскусила она меня, – “И точка на этом”.
“Что ж, – подумал я, – точка, так точка…”
Точка…
После так называемого Хахаля появился Бонифаций. Сам Бонифаций был черный, а грудка и кончики лап – белые. Он был очень ласковым, и в то же время не надоедал. Сидел у двери Ольги целыми днями. Я даже начал подумывать, а не натворит ли он каких-нибудь глупостей: ну, не захочет ли летать, как она, или еще чего. В порыве, так сказать, чувств. Глаза Бонифация были полны любви и преданности. Кроме того, Бонифаций был готов ждать вечность.
“Как ты думаешь, что для кота – вечность?”
“Он уехал”, – ответила мне Ольга, – “И…”
“Точка на этом?” – предположил я.
“Совершенно верно”.
Точка. Бонифаций потом еще долго появлялся в моих снах. Плакал. Скребся когтями. Каждое утро я обнаруживал свою подушку растерзанной. На полу лежал пух. “Вот и зима пришла”, – думал я, глядя на эти беспокойные ночные следы, и пил из чашки горячий кофе.
В последнем сне Бонифаций рассказал мне самую большую тайну снега.
В середине ноября я уже мог ходить самостоятельно. Из костылей соорудил вешалку. Правда, она плохо держалась – одна из ножек получилась меньше остальных. Когда она падала, била обычно по голове. Или по плечу. Однажды так меня хлопнула по затылку, что я забыл дату своего рождения.
“Да какая разница”, – сказала бы Ольга, если бы узнала. Но я всё-таки глянул в паспорт. Мало ли. Не зря же эту дату выдумали.
А потом начал падать снег.
Как там, в той книге… “Ночью шел снег. Падая изо рта неба, он попадал в наши рты…” На седьмом этаже начали снимать квартиру какие-то студенты. Платили втридорога – квартира того не стоила. Постоянно отключали горячую воду, и, несмотря на то, что потом сразу же появлялась фея горячей воды, и вода могла залить весь дом, как только она исчезала, история повторялась. “Видимо, где-то еще есть и фея холодной воды”, – однажды вечером решили мы с Ольгой. Но, кроме знакомой одноглазой феи, так больше никого и не встретили.
Студенты были шумными. По ночам запускали с балкона фейерверки, а однажды нечаянно попали в дом напротив, отчего там сразу же начался пожар. Как ни странно, студентов никто не выдал – они расплатились лишь испугом.
Когда снег стал идти постоянно, студенты заиграли во дворе в снежки. Ольга обычно сидела в это время на скамейке и, смеясь, наблюдала за ними. Я наблюдал за ней. Снег падал ей на лицо и медленно умирал на ее коже от счастья.
Она проводила с ними большинство своего времени; друг с другом мы не виделись. Когда я увидел ее наконец вновь, оказалось, студенты съехали, а она остригла свои длинные волосы и совсем превратилась в мальчишку.
“Слушай”, – сказала она мне, – “Ты научишься летать или нет?”
Я не знал, что ответить. То, что я не смогу летать, оставалось для меня очевидным. Но ради нее я мог снова свалиться с четвертого этажа. “Ну?” – выжидающе ждала она от меня ответа. Это была первая встреча после длительной для меня прогулки с закрытыми глазами.
“Научусь”, – сказал я и тихо добавил, – “Наверное…”
4.
Я ждал фею – снова отключили горячую воду. А та и не думала появляться. Просидев без дела два с половиной часа, я подумал, было бы неплохо и пообедать, но в холодильнике ничего съестного не обнаружил. Пришлось одеваться и выходить на холод.
На топчане, за прилавками, подперев локтем голову, лежала продавщица. “Здравствуйте. Можно мне десяток яиц, молоко, масло и сыр”. Продавщица, скрипнув где-то в районе поясницы, поднялась и проковыляла к холодильнику: “Масла нет”. “А все остальное?” “Все остальное есть”, – сказала она и подсчитала, сколько надо оплатить.
“У меня нет таких денег”, – сказал я, растерявшись, – “А что, яйца подорожали?”
“Это непростые яйца”, – глядя с хитрецой, проговорила продавщица. Её мятое ото сна лицо изначально, наверное, должно было олицетворять таинственность, но меня ее выражение лица лишь рассмешило.
“Э-э…” – обиделась продавщица, – “Балда ты. Это особенные яйца. Кто их съест, у того такая сила будет, что он сможет сдвинуть горы!”
“Какая глупость”, – подумал я. “Если ты возьмешь яйца без молока и сыра, тебе хватит”, – сосчитала продавщица.
“А молоко обычное?” – поинтересовался я на всякий случай. “Да”. “А сыр?” “И сыр обыкновенный”, – получил я ответ.
Я протянул на ладони нужную сумму.
Дома меня ждала одноглазая фея.
Пока принимал ванну, думал, что будет, если однажды зимой снег накроет наш огромный дом целиком. Наверное, это будет как очень длинная ночь: люди будут просыпаться, смотреть в окно, а там – ночь, и будут спать дальше. И так неделю. Потом кому-нибудь из них всё это надоест. Или проснется голод – у таких, как Ольга – она ведь тоже голодна почти постоянно.
Потом сразу же поел. Поджарил себе яичницу. “Проверим, – подумал, – что там мне продавщица говорила”. Ольга однажды сказала, или даже просто подумала вслух, что вот было бы здорово, если луна, каждую ночь, глядела бы в ее окно. “Ну конечно, здорово – как будто она ходила-ходила из стороны в сторону, по кругу, туда-сюда, а потом поняла, что вот ее место, над моим балконом”. Я подумал, если получится стать сильным, обязательно исполню это ее желание.
Неожиданно обрушился вечер. Где-то на крыше хлопал на ветру кусок жести. Как будто в голове.
Это продолжалось всю ночь. А утром по этой крыше ходил человек в длинном черном пальто: кормил птиц и громко декламировал стихи. Я довольно долго следил за ним. Потом решил зайти к Ольге. “Ты представляешь, сегодня луна всю ночь неподвижно висела на моим балконом”. “Ты не спала?” – спросил я. “Нет”. Я спросил, а не слышала ли она, как бил по крыше кусок жести.
“Нет, – ответила она, прикоснувшись сзади к моей шее ладонями, – “Ничего такого я не слышала. Здесь вообще плохо слышно, что творится на улице. А на улице – плохо слышно, что творится здесь”, – руки Ольги обхватили мою шею целиком. Я почувствовал, как быстро бьется мое сердце, – “Хоть из пушки стреляй – н и к т о ничего не услышит…”
Потом она замерла на несколько секунд, и начала усаживаться на мои плечи.
“Вези меня, мой славный верблюд, в дивный город Вавилон…”, – я поднимался, а она, раскачиваясь, курила, задевая головой огромную хрустальную люстру, – “Ты должен срочно научиться летать. Без этого сейчас никуда. Без этого у нас с тобой ничего не получится”.
Я спросил, а умел ли летать тот Хахаль. Или Бонифаций, например. “Даже студенты летали, – ответила она, – а ты не летаешь”. Я сказал, бывают же люди, не умеющие этого делать. “Нет, – вздохнула Ольга, – бывают люди, не знающие, как это делать. А не умеющих – не бывает”, – и попросила, чтобы я помог ей спуститься вниз.
“А хочешь, я расскажу тебе, что это были за три человеческих трупа?” – спросила она меня перед уходом. “Нет”, – испуганно ответил я. Она улыбнулась, а в глазах ее взмахнули крыльями черные зимующие птицы.
Потом Ольга ушла. С тех пор я не видел ее больше никогда.
Тоскливым вечером, переплетеньем еле слышных слов, беседуем: находишь А ты в ворохе забытых текстов, и раскрашиваешь в синий, красный; тебе дарю я Б большое, подбрасываю в В его, слежу за приземленьем, а Г здоровый, прищурившись, следит за нами из окна, повиснув на карнизе – видишь?
Сегодня Д, нескромно свесившись с Луны, забредил чем-то жутким, а Е, что спрятала внутри самой себя снежинку, проглотив, заметит Ё, что бьётся в наши двери – мы не пустим, в ответ достанем Ж, а З стучит по батареям сверху – кавардак – и отвечает снизу И, разучивая партию свою, касаясь струн – грядет премьера, он в тишине растает. Й украдкой прутья К ломает, он отпускает на свободу Л, чтобы расправил М свои он, взлетев на Н, что выше даже О, где тот нам П споет свою, которую расслышали проснувшись, закутавшись теплее в Р; касались С друг друга – спешить не будем, успеть во что бы то ни стало, на Т, успеть, вздохнув почти бесшумно “УФ”, зажав подмышкой Х, подбросив птицам Ц – сегодня Ч – нам некуда бежать, царапать на листках бессмысленные Ш, устало подперев ладонью Щ, придумать Ъ безумный и грустить; сегодня наш день: я приготовлю Ы по-королевски, налью томатный сок в высокие стаканы – это Ь, знак посланный нам сверху, звезды далекой Э, мы соберем разбросанные по паркету буквы, опять сбежали, скажут нам – Я рядом, и тепло тебе и мне.
Однажды утром наш славный дом все-таки засыпало снегом. На часах был полдень, а за окном, в темноте, умирали ночные деревья.
Я подумал вот здорово. Открыл окно и, взмахнув руками, полетел.
В ночь.
ХОРОШО, ЧТО СВЕТЛЯЧКИ УМЕЮТ ЧИТАТЬ
1.
А вечером произошло замыкание. В комнате погас свет, замолкло радио, и зажмурились от страха большие электронные часы. Всё вокруг затихло. Нащупав на одной из полок темноты коробок спичек, я отправился на кухню – за свечами. В коридоре под ковром меня поджидал злой призрак, но мне ничуть не было страшно; мой злой призрак боится темноты, и мне это хорошо известно.
Свечи лежали на кухне, в шкафчике с пряностями. Я достал их, зажег одну и вернулся в комнату. Сверху, с четвертого этажа, доносился храп. Эти люди не наговорились днем, поэтому продолжают заниматься этим сейчас. Мы – я и мой злой призрак – не очень любим болтливых людей…
Было самое подходящее время для того, чтобы начать читать новую книгу. Я поставил за свечой волшебное зеркало. В комнате заиграли тени. Я с предвкушением раскрыл книгу, но, каково было мое удивление, когда я узнал, что главный герой этой книги убежал, испугавшись темноты, а вы сами прекрасно знаете, что такое книга без главного героя. “Ну что такое книга без главного героя”, – прошептал я, немного расстроившись. Не найдя его даже у переплета книги – в излюбленном месте всех сбежавших главных героев, я окончательно разочаровался и, закрыв книгу, положил ее под подушку. “Одно огорчение с вами, главными героями”, – подумал я и решил, что мне нужно выйти во двор.
Было уже около двенадцати, когда я, не нарушая цвета тишины, осторожно открыл входную дверь, и вышел на лестничную клетку. “Мяу”, – сказала мне тишина. “Я полностью с вами согласен”, – воспитанно ответил ей я. “Мяу”, – поблагодарила она меня за что-то.
Выйдя во двор, я сел на скамейку и нечаянно заснул.
Мне приснился сбежавший из книги главный герой; он плакал. Оттого, что в самом конце повести, на самом последнем бумажном вздохе книги, он должен умереть. Так придумал автор, так заплелась сюжетная нить, так пожелал редактор, сидя в большом кожаном кресле.
“Это ужасно”, – вторит ветер, свернувшись клубком в правом кармане. “Это ужасно”, – соглашается сбежавший главный герой.
Главный герой не может вернуться. Ему негде жить, негде спать – так и суждено ему бродить по снам тех людей, кто не сумел прочитать книгу. “Как странно, – подумал я, – а ведь мне показалось, что он просто испугался темноты…”
“Быть может, стоит мне разыскать этого автора и попросить переделать этот проклятый сценарий?” – спрашиваю я у главного героя. “О, нет, дорогой читатель, это не спасёт меня, ибо книга уже выпущена, и выпущена большим тиражом, а страницы пронумерованы, и на семидесятой, девяносто второй и сто двадцать шестой страницах уже есть иллюстрации – сердца книги бьются – русло ее жизни изменить невозможно”, – печально отвечает он, всхлипывая, – “У книги столько сердец, сколько и страниц – а на каждой из них я, и на каждой из них я приближаюсь к своей собственной смерти”.
“Беда, – говорю я ему тихо, – настоящая беда”
“Беда, беда…” – вторит мне ветер в правом кармане. Ветер спит и снится ему, как он задувает мою свечу у волшебного зеркала.
“…Но ведь должно же быть хоть что-то, что могло бы тебя спасти!” – не выдерживаю я.
“Мне нужен новый дом, – отвечает главный герой, – мне нужна новая книга”
“Но их же великое множество! Я сам найду тебе столько книг, сколько ты пожелаешь! В конце концов, есть же библиотеки…”
“Нет-нет, дорогой читатель, ты не понимаешь! Мне нужна Своя книга! Та, в которой Я буду главным героем, потому что я – главный герой, и иначе я не могу. Но никакая книга уже не пустит меня к себе, потому что у всякой книги уже есть свой герой – второй не нужен”.
Двор в напряжении ждал.
“Тогда… Тогда тебе нужна Пустая книга – та, в которой ты смог бы поселиться. Я так хочу помочь тебе. Но я не никогда не писал Книг. Тем более пустых. А если учесть, что я сейчас сплю, то это и вовсе кажется невозможным. Ведь проснувшись, я всё забуду”.
Главный герой улыбнулся: “Не забудешь. Сделай пометку на руке угольком, что лежит в твоем левом кармане – только осторожно: не разбуди ветер в кармане правом; напиши у запястья семь раз Свое имя. Тогда ты не забудешь. И проснешься, и будешь помнить”.
“Хорошо…”
Ветер во сне тяжело вздыхает и ворочается. Уголек в руке маленький и теплый – я семь раз написал Свое имя, и каково же было мое удивление, когда закончив, главного героя около себя я уже не обнаружил – лишь на снегу лежали его маленькие мертвые слезы; я обязательно должен ему помочь. Я положил уголек в карман своей куртки и проснулся.
Светало. Ветер сушил простыни на балконах. Холод острием пробирался по коже к горлу. Посмотрев на руку, я улыбнулся – стало ясно, что забыть все, что произошло, я бы не смог. Необходимо было срочно приниматься за работу, и я решил не откладывать это дело в долгий ящик. Кто знает, быть может потому, что у меня этого самого ящика, попросту говоря, и не было.
2.
Я раскрыл тетрадь цвета неба, цвета глаз моей прекрасной соседки. Я достал карандаши и ручки. Я раскрыл тетрадь, и то было начало Пустой книги.
На первой странице, на первом же листе, сквозь шепот грифеля, появились птицы. Сидя на верхних строчках, они наблюдали за всем происходящим; чистили перья, иногда пели; падали во сне на обложку, но не ранились. То были сильные птицы – на второй странице появились их гнезда. Гнезда, свитые из неправильно построенных предложений, из ненужных слов, устаревших знаков. Именно в гнездах на третьей странице родилось небо. Птицы встрепенулись, сорвались с ровных строчек и взлетели к нему. Так у неба появились глаза.
На четвертой странице с неба упали семена и зёрна. И упали они в землю, между предисловием и содержанием; и покрылась земля цветами, травами и деревьями. На деревьях тех созревали новые слова, и птицы срывали их, пряли из них Продолжение, ткали из них сюжет. И на пятой странице прилетели к цветам бабочки и другие насекомые. Птицы возрадовались этому; и так у неба появился слух.
На странице шестой увидело небо, что охотятся птицы на бабочек и других насекомых, и заплакало. И появилось на закате море. То было живое море, и жили в том море большие и маленькие рыбы. Но онемели они, увидев, как прекрасны птицы, парящие в небе, и растаяли они в морских глубинах. Каждое утро выбрасывало море в печали на берег новую страницу, и была следующим утром страница седьмая.
На странице седьмой, высушенной на камне палящим солнцем, сплетены были слова воедино о Лесе. Жили в лесу звери. И у каждого зверя было имя; и у каждого было сердце; и все они вместе жили в этом лесу, охраняя его от горя; от голода и молнии; он холода и печали. Каждый из этих зверей видел другого во сне, а наутро, выйдя на охоту, преклонялся перед луной и солнцем; перед морем и птицами; перед рыбами и цветами…
Страница седьмая высохла, но морская соль навсегда уже впиталась в заглавные буквы – и ты читаешь и чувствуешь этот привкус на губах, как если бы ты поцеловал ранним утром шелестящую солнечными бликами волну. Ты слышишь свое дыхание, и твои тонкие пальцы путаются в страницах – предыдущих и следующих; они касаются гнезд птичьих, они гладят хвосты рыбьи в море – прислушайся: на твоих пальцах замерла ароматная пыльца с цветов на пятой странице; а в ладонях твоих морская капля, дрожащая, смотри, не урони ее, иначе однажды ты увидишь море и навсегда ослепнешь – море не простит; не урони эту каплю на жаркое солнце – оно проглотит её и опоздает утром в город…
“…Почему ты остановился?”
“Позволь мне отдохнуть, я выдохся… Ты против?”
“Нет-нет, что ты!.. Я благодарен тебе за твой труд. Но…”
“Что-то не так?”
“Я не знаю. Я никогда не видел Пустых книг – быть может, поначалу они все кажутся такими…”
“Какими?”
“…Я не могу найти себе в ней места…”
“Мне радостно, что ты находишь ее красивой. Но ты спешишь, дорогой герой. Спешишь. Ведь это только начало этой самой книги. На каком слове мы остановились?”
“На слове “город”…”
“Возьми уголек из левого кармана моей куртки и напиши у себя на запястье семь раз Свое имя… Тогда ты сумеешь появиться в книге именно в тот момент, в который ты хотел бы о себе узнать, будь ты читателем…”
“Хорошо! Я буду ждать утра, когда ты продолжишь работу…”
“Осторожно, в правом кармане куртки может спать, свернувшись клубком, ветер. Не разбуди его…”
3.
Каждое утро начинается с обнаружения в моем почтовом ящике утреннего приветствия моей прекрасной соседки. В почтовом ящике – две свежих газеты и два свежих воздушных поцелуя. Я кладу поцелуи за щеку, достаю газеты и закрываю почтовый ящик на ключ. Возвращаюсь в комнату.
Каждое утро я выглядываю в окно и смотрю, как работает садовник у дома напротив. Должно быть, нет ничего приятней, чем заниматься делом, в котором ты мастер. Наверное, я завидовал этому садовнику; ведь мне приходилось заниматься делом, в котором я практически ничего не смыслю. “Как у тебя всё сложно”, – доносится из-под ковра голос злого призрака. “А как же иначе”, – отвечаю ему я, – “Ведь от меня теперь зависит судьба героя…” Злой призрак хмыкает и замолкает.
Я гашу свечи, горящие еще со вчерашнего вечера, гашу их отражения в волшебном зеркале и думаю, что у меня должно всё получиться, ведь я желаю главному герою только добра. Я очищаю сваренные вкрутую яйца от скорлупы и от их собственных теней; нарезаю хлеб тоненькими ломтиками. Начинает пускать из себя пар длинноносый чайник. Я завтракаю, листая свежую газету. Вижу объявление: “Такого-то числа, в такое-то время, у такого-то автора, из такой-то книги, сбежал такой-то главный герой. Просьба помочь в поисках. Нашедшему и вернувшему – большое денежное вознаграждение…” Свежая газета пытается вырваться из моих рук; пытается прокрасться к письменному столу, но я рву ее на мелкие кусочки и выбрасываю в мусорное ведро.
Когда я уже находился за письменным столом, в замочную скважину входной двери проник чей-то стук; большая радость, ведь ко мне в гости зашла моя прекрасная соседка. Я открыл ей дверь, протянул ей навстречу руку.
“Я слышала, ты пишешь Пустую книгу. Это правда?”
“Правда и то, что обложка тетради, хранящей начало этой самой книги, имеет цвет, схожий с цветом неба, цветом твоих прекрасных глаз”
“Я польщена. И надеюсь, что этот цвет помогает тебе в этом занятии…”
“Мне помогает одна лишь только мысль о том, что где-то есть ты…”
“Опять ты мне льстишь… Но я пришла к тебе не за тем, чтобы выслушивать все эти приятные слова. Я здесь затем, чтобы попросить тебя прочесть то, что ты написал”
“Она пуста и не готова – в ней нет пока героя! Мне жаль, но читать ее рано…”
“Печально… Но позволь хотя бы взглянуть на неё!”
Я протягиваю ей тетрадь цвета её же прекрасных глаз. Она с восхищением глядит на нее, листает ее тонкие бумажные крылья, бумажные крылья тетради Пустой книги. Она задает множество вопросов, смеется, и смех ее рассыпается по комнате, путается с уже спрятавшимся стуком в дверь.
“Что за гадость ты только что съел!?” – восклицает позже она, глядя в мою опустевшую тарелку. “Сваренные вкрутую яйца, очищенные от скорлупы и от их собственных теней, и тонко нарезанный хлеб, покрытый слоем сливочного масла!” – отвечаю ей я, – “Вполне приличный завтрак…” “Нет-нет, так не пойдет. Подожди, сейчас я сварю тебе Настоящий суп. И не спорь со мной – тебе придется позавтракать еще раз, но на этот раз это будет Настоящий завтрак…”
А я и не спорю, моя прекрасная соседка… Я и не думаю этого делать. Более того, для приготовления Настоящего супа у меня есть Настоящая кастрюля, и я намерен сейчас же тебе ее продемонстрировать и дать в пользование…
И я гляжу на ее руки, на ладони – в них, словно в гнездах второй страницы Пустой книги, неприкрытая нежность. “Твои гнезда ладоней прекрасны”, – шепчу ей я. Мой шепот осенними листьями опускается на пол и сливается воедино с ее смехом и со стуком ее прихода в мою дверь. Я продолжаю улыбаться.
4.
…Страница сотая накрыла землю сотней зданий; дворцов и парков; аллей и проспектов; мостов и башен. Страница сотая растопила мерзлую корку, пустив по венам города реку; каналы и озера. И было в каждом доме этой страницы по сотне окон. И на каждой улице этой страницы были сотни дверей, и сотни раз за день они распахивались, впуская и отпуская своих жителей, коих в городе том были сотни тысяч – город глубоко дышал, просыпаясь ежедневно с новыми постройками, и краны строительные задевали небо до его подбородка; и шпили небоскребов путались в волосах неба – то был Большой город. Но с первым приходом солнца он был еще пуст.
Так была в том городе ночь. И начали падать на землю звезды; но застревали они в ночной темноте и замирали в небе. Птицы каждую ночь пытались сосчитать их, но приходило утро и ослабевшие звезды падали на крыши. Но не видел этого никто, ибо просыпался. Не слышал этого никто, ибо кричало солнце. Но в самое первое утро появились в городе люди. И было их много – оттого-то город закричал от переполнившей его боли; город не выдержал, и надломились его тонкие руки, когда побежали по ним машины – люди проснулись тем утром, и родился шум. Лес закрыл свои окна. Звери ушли на север. Море отпрянуло от берегов с грохотом, но люди поймали его, и построили порт, забросив на сто двадцатой странице моря свои корабли и лодки… Читая, ты поймешь, о чем их мечты и заботы. Читая, ты увидишь среди них свои страхи. Читая, ты заметишь, что пальцы твоей левой руки среди страниц прочитанных, а пальцы руки правой – в неизвестности; и так будет всегда, ибо на то воля твоей книги…
Вечером небо тяжелеет от людских глаз. Город в тишине чистит свою сбитую шерсть; а море в судорогах переворачивается, выбрасывая чужую грязь обратно на берег. Грязь появилась на странице сто два – сразу после рождения Большого города. Грязь пачкает пальцы – переверни скорей эту страницу, будь с этой страницей предельно осторожен, а главное – не оставляй на ней закладок – они немедленно исчезнут…
А за городом высились горы. И то было единственное препятствие на пути у птиц, когда те хотели улететь прочь от шумного города. И то было единственное препятствие у неба, когда оно пожелало упасть на землю, разгневавшись.
Не пугайся, горы всесильны – они выдержат даже натиск моря, и тебе ничего не грозит, если за твоей спиной горы; смелее – переворачивай поскорее страницу…
Отдельная глава о светлячках и о прекрасной соседке
На двухсотых страницах, меж буквами, цифрами, знаками, точками и запятыми, выросла трава. И была эта трава такая высокая, что если бы ты, дорогой читатель, лег на землю, ты бы не увидел ничего, кроме губ неба. И была эта трава такая сочная, что если стебель ломался, растение плакало до наступления третьего рассвета. И была эта трава такая нежная, что если бы ты лег на землю, желая коснуться взором губ неба и сломал бы нечаянно стебель того самого растения, с глаз твоих по щекам покатились бы слезы и не иссыхали бы твои прекрасные глаза до тех пор, пока не произрастал на месте сломанного стебель новый.
Моя прекрасная соседка, с ресницами глаз, держащими в объятиях, мягкой обложкой, все слова Пустой книги, не давая им разлететься сегодняшней ночью новыми огнями; с взглядом, как ярким маяком ведущим сбежавшего героя. Моя прекрасная соседка; соседка по мечте, спрятанной в грудной клетке; моя соседка по клетке лестничной; ты, чье имя нужно произносить лишь крепко зажмурив глаза, чтобы не ослепило оно своими обжигающими лучами. Моя любимая соседка, на этой поляне ни один, даже самый тихий цветок не будет обижен тобою – они готовы умереть ради одного твоего вздоха. Спустя несколько минут сядет солнце. И с самых корней этой высокой травы, уже обвившейся вокруг твоих рук и касающейся твоих хрупких плеч, появятся они – твое дыхание уже замерло, и ты вдруг видишь, как поднимаются над тобой звезды. Они поднимаются со всех сторон. Это звезды, моя прекрасная соседка, это именно звезды, хотя кто-то называет это чудо светлячками, но на самом деле, это звезды, живущие на этой поляне, где такая высокая, сочная и нежная трава, где тебе так легко и просто – просто лежать и думать о том, как прекрасна эта ночь и как осторожно дыхание неба, а на его губах, покрытых тоненькими трещинками, едва заметными взгляду, спят птицы, не долетевшие до земли, до веток рук твоих греющее дыхание, дыхание этих маленьких бегущих в небе ярких точек – облако светлячков рассыпалось в воздухе, а чуть позже им в ответ запоют сверчки и появятся у постраничного указателя сладкие капли росы. Ты коснешься их кончиком пальца; кончика пальца – языком, краешком губ… роса сладкая-сладкая, как если бы простило море людям город, и миллиарды этих светлячков принесли бы аккуратно по капле этой тающей за щеками росы. Моя прекрасная соседка, они кружат над тобою, они видят огонь в твоих глазах, они видят, как рассыпаются по спящей траве твои ароматные волосы, в прядях которых уже запуталась звезда, а впрочем, неясно: то ли звезда это, то ли светлячок, ведь даже звезды спускаются на землю, завороженные твоим взглядом, моя прекрасная соседка, в тебе бьется сердце – пульсирует огнями, и бабочки уже просыпаются и исполняют свои последние танцы – хороводы светлячков великолепны. И ты поднимаешь к небу свои руки, и светлячки стаями опускаются на гнезда ладоней твоих, и руки твои захлебываются светом; тебе щекотно?
Это необъяснимо: то ли всё сон, то ли забыл кто-то написать угольком крошечным из кармана левого на запястье семь раз Твое имя скажет, потянувшись, ветер; выглянет из кармана; помчится на поляну, посмотреть-полюбоваться, как на ладонях твоих светлячки разгораются; но не бойся, это не обжигает, не оставляет шрамов на коже бархатистой ночью, сладкой каплей, по перьям птиц уснувших, на маленьких трещинках губ неба, волшебного, когда глядишь на него, качаясь на волнах этой травы – такой высокой, сочной, нежной; так великолепно, как если бы я однажды осмелился взглянуть тебе в глаза поближе, преодолев какое-то глупое дурацкое смятенье, столь неуместное этой ночью, на этой замечательной поляне, преодолев остановку дыхания – ты слышишь его? – это дышит небо, оно так дышит, ночью, глотая умирающих бабочек – не плачь – бабочки иногда умирают, маленькие крылатые феи листьев травы, и так ведь случается; так случилось бы, если бы я сумел пересилить что-то невидимое этой ночью и подошел бы к тебе поближе, и заглянул бы наконец в твои глаза, и увидел бы там, наверное, что-то очень очень тепло этой ночью; как тепло ты на меня смотришь, и лучше не прикасайся ко мне, иначе я стал когда-то тем светлячком, кто опускается по ночам на гнезда ладоней твоих. Ты коснешься меня, и на одежде останется пыль света крыльев братьев моих; моя поляна, верная моя, моя ласковая родина и колыбель, скажи мне, дай скорей совет, что я готов совершить ради моей любимой, моей прекрасной соседки, когда превратила она меня одним лишь прикосновением до пульсирующего виска, в светлячка, в молчаливое насекомое, в оруженосца сил Небесных губ; в тихого рыцаря его святейшества Ночи, в светлячка, который кричит, разжигая ночью костер в моем сердце я мечтаю запутаться в твоих волосах, я мечтаю сгореть от одного твоего взгляда, я мечтаю уснуть на твоей теплой ладони, как если бы я нечаянно попал на маковое поле кожи твоей родинки – прикосновение руки, убившее меня и поднявшее меня на крыльях по всем этажам этой ночи, накрытой на стол тетради и карандаша, которого ждет плаха бритвенных лезвий, и лишится он своего наточенного грифеля: как посмел он начертать среди других тысяч слов Твое Имя шепчет трава на Поляне и ласкает тебя небо, как если бы я однажды проснулся и так и не дождался во сне того самого, погасшего и вспыхнувшего уже внутри меня самого – где-то на дне, на рассвете – самое теплое, вспышкой этой ночью, касание; наших; губ…
…Я выключаю свет. Зажигаю свечи и ставлю за их ровными спинами волшебное зеркало – комнату заливает нежный, восковой свет. Свет, застывающий у ног, на полу…
Под ковром спит злой призрак. Он устал, замотался за целый день – он пытался похитить тетрадь с рукописью Пустой книги, но тетрадь оказалась для него слишком тяжелой ношей. Он пытался похитить коробок спичек, найденный мною на одной из полок темноты, но обжегся. Он пытался похитить волшебное зеркало, но, увидев в нем свои отражения, испугался – ведь он никогда раньше не видел злых призраков, и не сталкивался с ними один на один; он много читал о призраках в книгах, слышал о них по радио, но вот так вот, лицом к лицу, никогда.
Я встаю из-за своего письменного стола и, осторожно, стараясь не наступить на длинный и страшный хвост своего злого призрака, иду на кухню. Я готовлю себе ужин. Я засыпаю за столом; наблюдая, как на зубьях вилки, зажатой в моей собственной руке, белые аисты вьют себе новое хрупкое жилище…
5.
…Двести девяносто седьмая страница; она выцвела на солнце, даже не дождавшись лета. А лето – вот оно, оно здесь, оно блестит на лысинах, оно на детской коже загаром, и пухом на тополе, а в тени сливочным пломбиром. Хватай за руку лето, беги к реке, скорее, скорее, можно успеть и увидеть, как отчаливает большой синий пароход с туристами, отмахивающими от себя солнечные удары; обмахивающими себя путеводителями по нашему замечательному городу, по нашему замечательному городу пробежит мелкая дрожь, когда загудит пароход на воде, уже оторвавшись, и, оставив на странице трехсот одиннадцатой царапину; скорее, мы еще можем успеть…
Через абзац после досадного опоздания к причалу – дачные домики за окном электрички и тетя с корзинкой, а в корзинке щенок с пятнами; а на лице тети улыбки, и они такие большие, что не удерживаются на ее загорелом лице в очках; улыбки падают на скамейку, падают совсем рядом с тобой.
“Тетя, вы уронили улыбку” – “Спасибо. А хочешь, я подарю ее тебе?” – “Нет, спасибо. Моя мама обязательно спросит, мол, откуда я ее взял, она же поймет, что это не моя улыбка, и я не смогу ей ничего ответить… Простите” – отвечаешь ей так, и еще одна улыбка срывается с лица этой замечательной тети, а двери вагона уже открылись и ты оказываешься на платформе. От платформы до дома ведёт дорожка; вдоль неё – невысокий зеленый забор, за которым яблоки, вишни, клубника, смородина, малина и еще много-много всего летнего – того самого, что остается на подбородке и щеках приторными пятнами, но только футболка не отстирывается, но в этом нет ничего страшного: подумаешь, пятна – вон, у того щенка в корзине, тоже были пятна, и ничего, очень даже замечательный щенок…
“Остановись!..”
“В чем дело? Что-то не так?..”
“…Ну что здесь может быть не так?..”
“Мало ли… Ты здесь герой, тебе видней… Так в чем же дело, почему ты меня остановил?”
“…Как там? Семь раз свое имя?..”
“Ты решился… Ты, наконец, решился!!!”
“Тихо! Что ты шумишь!.. Да, я решился. Я благодарен тебе…”
“Что ты… Это я тебе благодарен…”
“Нет-нет… Ты ведь еще не знаешь, еще не понял. Прочти эту книгу вечером своей прекрасной соседке, цвет глаз которой так схож с цветом неба и цветом обложки этой великолепной тетради… Прочти, слышишь?”
“…Хорошо, но… Ты приходи… Еще… Ладно?”
“…Я слышала, дописана Пустая книга. Это правда?”
“Правда и то, что обложка тетради, хранящей эту книгу, имеет цвет, схожий с цветом неба, цветом твоих прекрасных глаз. Но книга уже не Пустая – в ней есть главный герой…”
“Могу ли я попросить тебя прочесть ее мне?”
“Конечно, моя милая прекрасная соседка…”
Конечно, моя милая, прекрасная соседка; соседка по лестничной клетке, соседка, всегда так плотно обвязывающая вокруг своей шеи длинный вязаный шарф – такой длинный, как если бы забыла остановиться твоя бабушка и ее руки продолжали бы вязать этот шарф даже после того, как похитит его однажды выспавшийся в чужом правом кармане ветер. Да; конечно же. Я раскрываю осторожно обложку, боясь спугнуть всех ее жителей, боясь помять какую-нибудь из ее страниц, боясь задеть одну из бумажных крыльев, тем самым, причинив ей боль, оставив шрам или жирное пятно посреди диалога, порвав уголок с цифрой в углу, бросив ее блуждать в потемках неизвестности – какая страница теперь по счету и где ей быть – кто ответит на эти вопросы теперь, но я раскрываю книгу аккуратно – как если бы листья ее были сшиты из лепестков молодого вишневого дерева; а там, за обложкой…
Моя милая соседка. Видишь, как замерли птицы на первой странице? Они ждут, но им пока неизвестно, что в книге этой всего лишь только три слова. Главный герой, сбежавший когда-то от своей собственной смерти, улыбается, глядя на нас. Я читаю:
Я
Люблю
Тебя.
И это всё, что есть в этой книге.
г. Казань