Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
В моменты гнева Роман Романович Покаров понимал, что не похож на самого себя. И в то же время, это был он.
“Паршивец!” – Да нет, же, это были не его слова. И сам голос был не его. Но, тем не менее, произносил их он. И успокаивало лишь то, что гнев разгорался осмысленно. Были причины.
Сначала он терпел. И мог бы долго терпеть почти безадресные огрызания пасынка. Порой тот вполне артистично и без раздумий передергивал слова Покарова, это говорило, что он вовсе не глуп. Но подросток не хотел сотрудничать… В эти мгновения Покаров видел перед собой новоявленного неандертальца. И это прозвище закрепилось в уме Покарова. Да, все это можно было терпеть. Но никто не мог подсказать, до каких пор. Казалось, неандерталец в Антонике не знал границ. Да и как он мог их знать? Зато грани нормы хорошо знал Роман Романыч. Кто-то в нем ощущал момент, когда чаша весов переполнялась. И тогда гнев вырывался наружу. Было бы неплохо, если бы этот “кто-то” хоть как-то предупреждал, когда именно это должно произойти. Собственная неуправляемость в гневе порождала ощущение вины, которая боролась в душе со своей противоположностью.
“Паршивец!.. Конечно, паршивец!..” – И вот он – гнев. А вместе с ним и неведомая сила подбрасывали Покарова с места, и он мгновенно оказывался рядом с Антоником. И руки – уже не были его руками. Они с удивительным проворством хватали паршивца за шею и старались прижать его пружинистое тело к полу. Покарову казалось тогда, будто сам вседержитель овладевал его руками с желанием смять непокорное тело в первобытный комок глины, из которого можно было бы слепить новое человеческое тело и вдохнуть новый разум.
Однако строптивая душа изо всех сил сопротивлялась. Антоник выкручивался из-под рук, переходил в наступление. И это еще больше возмущало. Начиналась минутная заварушка. Мальчишка прыгал, как на ринге, метя кулаком не иначе, как только в глаз. Покаров отмахивался. Благородный гнев всякий раз захлестывал воображение – перед собой он видел тогда само олицетворение мирового зла. И готов был освободить мир от него.
А затем, в какой-то миг, Покаров вдруг начинал различать искорки страха в глазах Антоника и обыкновенную ненависть. Он вновь и вновь видел обыкновенную душу, отстаивающую свое право жить в этом мире, как ей подсказывало наитие. Бдительность Покарова на доли секунды исчезала – взамен ей поднималась волна человечности. Из-за чего ему тут же хотелось рассмеяться и превратить потасовку в шутку… В уме, как вихрь, проносилось истоптанное всеми “Ненасилие злом!”… Однако, именно в этот момент, от звериного чутья неандертальца не ускользало мимолетное замешательство Покарова – мальчишечьи кулаки пролетали совсем близко. Так и получил Роман Романыч первый свой в жизни синяк под глазом и отекший нос.
Бредовая идея о ненасилии!.. Она в чем-то парадоксально перекликалась с другой: “И сделаю тебя царем над всеми тварями…” – Покаров мучился. Он не был царем. Старше всех в этой семье, с двумя вузами за плечами он не чувствовал хозяином даже самого себя. У него было не менее развитое чутье, но… всего лишь только на ложь. Руки неандертальца еще только собирались пошарить в его карманах в поисках монет, а кто-то в Покарове уже за день знал, что это случится. Нередко он просыпался с этим странным чувством струящегося по плечам и груди теплого песка, а потом весь день был полон недоумения и тяжести в теле – отчего бы? И так каждый раз. Пробуждаясь утром, он будто рождался заново и забывал напрочь, о чем может говорить это чувство.
О, душа, человеческая!? Покаров хорошо помнил взбучки, получаемые от деда и бабушки. Почему-то всегда виделось одно и то же мокрое полотенце, взлетающее, как винт пропеллера над головой матери. Оно взлетало просто так, для острастки. Он все еще помнил запах гневливых пальцев художника-отца, отдававших растворителем и краской, когда тот, потеряв терпение, прищипывал ими клок волос на его мальчуганской голове и выдыхал нечто, похожее на ругательство. Рому били редко. Можно даже теперь сказать, не трогали пальцем. Но давали понять власть порядка. И только это чувство чего-то “должного” осталось в нем – от детских обид не осталось следа.
Покаров даже не догадывался, что в нем проявится столько всего патриархального, взывающего к системности и иерархии. Взирая на хаос в комнате пасынка, он уже не видел обыкновенной детской небрежности, а нечто зловещее, руководящее из вне умом неандертальца. “У тебя, как в пещере”, – повторял он почти всякий раз, заглядывая иногда в комнату Антоника. Но тот, как обычно, “включал быка” и “ничего не слышал”.
“Антоник?.. Ну и дали же тебе имя? Эти люди даже не подозревали, сколько противоречивости вложат в одно только имя твоё…” – вскипел однажды про себя Роман Романыч, притворяя за собой дверь комнаты пасынка. “Анто” – это почти “анти”. Будучи словесником по образованию, он слышал в этом слове то, что оно и значило, то есть – “против”.
“Нет человека – нет проблем”, – вспоминая сей печально известный афоризм, Покаров тут же наталкивался на некоторую неопределенность внутри. В это мгновение ему почему-то хотелось “вычеркнуть” из данного жизненного контекста не кого-нибудь, а самого себя.
Утреннее небо было затянуто хмурой ватой. Дождь усилился, хлестал по тротуару и по стенам домов, бурлил в водостоках. Роман Покаров смотрел из окна лоджии, как пузырятся лужи внизу. Все это говорило, что, кажется, и даже скорей всего, непогода – надолго, и дождь, начавшийся изподтишка, не прекратится никогда. Но это и устраивало. Появлялась возможность естественным образом сконцентрироваться на чем-то важном. Струи воды скатывались с шиферной крыши и тут же сворачивались в свинцовые косички.
Жена Лика молча собиралась в командировку. Проснувшись, они молча перекусили. И теперь она укладывала вещи и бумаги в сумку.
Антоник, сын Лики, еще спал и проснуться должен был не скоро. Потому как всю ночь “пробивался” к финалу компьютерной игры.
Тело Покарова было малопластичным и негибким, на веках нависала стограммовая лень. Он не выспался. Почти целую вечность, ночью, из детской комнаты доносились металлические голоса демонов и звуки погибающих жертв. Их было слышно даже сквозь кирпичную стену – не помогала плотно закрытая дверь. “Паршивец!..” – стенал Покаров, ворочаясь с боку на бок. Попытки расслабиться, позволить какой-нибудь шальной мысли увлечь воображение в пространство сна не удавались. Ну, не умел он, не научился, в свои полста с лишним лет, подобно старому вояке, забываться, как тот на поле боя, мертвецким сном. Покарову часто мерещились цветные картинки из мультиков, быстро сменявшие друг друга. Он мог делать с ними, что угодно – раскрашивать, заставлять корчить рожицы персонажей, запускать сюжеты в иное русло. Но все это было не то, лишь сон наяву, а Романычу хотелось просто – напросто и обыкновенно спать: “Паршивец… Вот же, паршивец!..”.
Его просьбу заранее, перед сном, убавить звук Антоник как бы не услышал. И потому, уже ночью, пришлось упрашивать жену сказать сыну нужные слова. Романыч даже сам подсказывал, какие именно и как.
– Мне это не мешает, – сказала Лика сквозь сон, а потом, раздражаясь все больше. – Ты просто ненавидишь его и потому, чтобы он ни сказал, что бы ни сделал, тебя раздражает. Успокойся, он сидит, играет и никуда не лезет.
Покаров оправдывался, он защищал свое право на обыкновенный человеческий отдых, ему настойчиво мерещилось угрюмое лицо Антоника.
– Пойми, у него нет понятия о том, чтобы не мешать другим. Мог бы и сам догадаться уменьшить звук. Или закрыть свою дверь. Он ведь не думает и о тебе.
– Повторяю, мне он не мешает. Лучше пусть в компьютер играет, чем шариться по дворам.
Таких разговоров по ночам было много и по разным поводам. И сначала они напоминали очередную ссору. Но заканчивались тем, что Лика нервно срывалась с кровати, уходя к сыну на разборку. После ее громких приказов, Антоник убавлял звук, но… лишь чуть-чуть. Возвращаясь в кровать, Лика демонстративно поворачивалась к Покарову спиной. И когда он дотрагивался до ее плеча с желанием успокоить и всё “замять”, она оставалась неподвижной, будто вырезанной из дерева. Но это была уже не просто ссора, а настоящая размолвка. Так случилось и в эту ночь.
В коридоре у двери и с сумкой в руке Лика умоляюще вздохнула:
– Я надеюсь, вы тут без меня не раздеретесь?
– Без тебя он, между прочим, более покладист со мной. Нам даже бывает о чем поговорить.
– Так мне исчезнуть, что ли, прикажете?
– Пойми, при тебе он словно дуреет. Ты слишком защищаешь его.
– Ну, давайте, я уйду от вас. Вы будто боретесь из-за меня.
– Видишь ли, между нами с тобой нет единства. Нет общего семейного “мы”. Есть вы с ним, и есть я, который борется с вами… неизвестно за что. В этом вся штука.
– Ты плохой психолог и педагог. Нужно было найти к нему подход, пока ему было десять лет.
– Если бы он видел, что ты с мной заодно, то прислушивался бы и ко мне. Да, я злюсь и раздражаюсь, но у меня нет к нему зла. Я вижу в нем какое-то другое зло, против которого во мне что-то восстает. Ты видишь только мою борьбу с ним. Но, в сущности, я воюю не с ним. А с чем-то в нем, против чего нельзя не воевать.
– Довоюешься… Однажды мне всё это надоест.
Роман Романыч искренне чмокнул жену в ее теплые губы.
– Твоя философия ни к чему хорошему не приведет, – холодно сказала она, но у самого порога смягчилась, дала себя обнять.
Он тихо закрыл за ней дверь, вышел на лоджию – срабатывала привычка от первого брака, махнуть рукой напоследок. Но створки лоджии были затянуты от комаров марлей. Наружу не высунешься. Впрочем, у Лики не было привычки оборачиваться и ловить прощальный взгляд. Она ехала по делам и не надолго, всего лишь на неделю. И вообще, телячьи нежности не были уделом ее натуры. Поэтому Покаров просто ждал, когда грохнет парадная дверь внизу. Это будет означать, что Лика уже уехала.
Он вслушивался в мокрый, безропотный шелест тополиной листвы, а его взор с инквизиторской настойчивостью нанизывал на невидимую спицу охрипшую муху, бестолково бьющуюся в стекло. “Я действительно переполнен агрессией…” – печально подумалось Покарову. Резким движением руки он поймал муху, затем оторвал край марли от рамы и выпустил пленницу. С комарами, если они залетят, а так и будет, он разделается без сожалений. Они хищники – пьют кровь.
В такие минуты после ссор он позволял своей совести грызть саму себя за какой-то бок. Но гораздо большая ее часть оставалась невозмутимой. Живя в этой семье, Роман Романыч однажды ощутил в себе нечто, идущее от праотцов. И это нечто говорило свысока – “Ты прав!”. Но было понимание и другой стороны жизни, которая, как и любая стихия, не поддавалась укрощению. И тогда оставалось, либо плыть по течению, принимая всё как есть за обыкновенную правду жизни, либо сопротивляться до последнего, а потом, быть может… вырваться из круговорота и забыть обо всем, как о кошмарном сне.
Дела у Покарова не шли. Он открыл частный кабинет консультанта-психолога и каждый день окунался в чью-нибудь судьбу, напрочь забывая о своей. Но клиентов в этой станционной дыре, как Кубышет, было мало. Цивилизация еще не пришла сюда, в этот городок, в умы этих людей. Склонные винить в своих неудачах чью-то злую волю, большинство клиентов шли к “бабкам” и ворожеям – мимо его кабинета.
Почти настоящим рабочим кабинетом для Покарова была лоджия, собранная наспех, но удачно, собственными руками. Даже зимой он засиживался за откидной доской, кутаясь в одеяло поверх пуховика. Что-нибудь писал. И тогда сигареты, как обычно, одна за одной наполняли старую кофейную банку. Ценные мысли, как назло, проползали в его голову только из-под облака табачной дури, будто прятались там и нигде больше. Так он и вытягивал очередную вереницу мыслей, закуривая новую сигарету.
“Да, я никудышный психолог”, – вновь, но как-то лениво подумал Покаров. Вступая в контакт с неандертальцем, он переставал быть психологом. И уже свыкся с этим. Всё летело вниз по невидимой трубе – прямо к чертям. Новейшие технологии, которыми он пользовался, помогая чужим, казались неприемлемыми для своих. Роман Романыч просто не хотел добиваться своего любой ценой. Столь эффективные манипуляции с чужим подсознанием в рабочем кабинете, виделись дома, по отношению к своим, мерзкими уловками. Там он косвенно помогал что-то понять чужому уму. А здесь – он боролся бы только со своим, собственным. Дома он хотел оставаться обыкновенным человеком.
Временное смирение перед наглостью неандертальца было ложным. Но жена радовалась затишью. Внутри же Романа Романыча кто-то все время прятался за невидимой завесой, со щитом и мечом. Впрочем, Покаров, почти всякий раз по утру, вставал с постели с сознанием новорожденного, и как бы не помнил вчерашнего зла до возникновения нового. Так, вероятно, и Лика, каждый раз заново верила, как дитя, что Романыч изменил свое отношение к сыну. Или умела верить, надеяться, ждать. И порою несколько дней пролетали в идиллической ласковости и веселости. Когда Лика улыбалась или вдруг обнимала Покарова, он совершенно забывался, растворялся в домашних делах. Они с Ликой вновь всюду находили друг друга, и на их лицах вспыхивал восторг будто неожиданной встречи.
В эти заповедные дни неандерталец, наоборот, скучал и становился задумчив. Он изредка выползал на кухню из своей норы. Даже глотки бесконечно живых демонов из компьютерной игры почему-то затихали на треть. Но через пару дней тишина в его комнате становилась зловещей. “Сказка” заканчивалась. И если Антоник не приходил домой к полночи, значит…
Лика боялась только наркоты. Она жалела сына за его пристрастие к растворителю, видя в этом причину его больной печени и легких. Понимала она и то, что он не просто уходит в дурь. Он так уходил – от них. И сказка кончалась. Опьяневший Антоник, стоявший еле на ногах, получал от нее тумаки. А если слышалась его брань, то подключался и Романыч. Попытки переводить начинавшиеся разборки в шутку превращались в явную победу детской дерзости. Потворство матери и временная слепота Покарова в обмен на выпады злого духа могли вполне сойти за некий педагогический прием. Но в возрасте Антоника – шестнадцать лет – все эти “штучки” выглядели уже ничем иным, как гнилой педагогикой. И потому шла открытая война.
Роману Покарову перевалило за пятьдесят. Лика была моложе на десять лет. Роман Романыч понимал, что уже давно проиграл эту битву. Он был чужим. От него изначально ждали чего-то, что должно было сделать его своим. Это что-то должно было стать подтверждением его любви. Он все еще помнил давний разговор.
– Почему ты такая неласковая? – спросил он как-то Лику. И она замерла, превратившись на мгновение в деревянное изваяние.
– Мы плохо живем. В доме ничего хорошего нет. Одно старье.
– Но ведь есть мы?.. – Покаров погладил ее по голове, но почувствовал под пальцами не волосы, ему почудилась волокнистая прядь, как на кукольной головке.
– Сейчас в наши дни этим не проживешь.
– С милым и в шалаше рай, дорогая. Лично мне более важно, чтобы ты была рядом.
– В шалаше не хочу.
Раздражение и тоска неожиданно прокрались к Покарову откуда-то изнутри.
– Но ведь не о шалаше же идет речь!
– Мама постоянно говорит, что мы нищие. Мне надоело это слышать.
– Тогда не ходи к ней. В конце концов, ты не маленький ребенок. Мы живем лишь второй год. Москва не сразу строилась.
– Хм… – Лика повернулась к нему. В темноте он не видел ее глаз. – Я не думала, что всё будет так.
– Как?
– Плохо, – тихо выдохнула она и отвернулась.
В то время перепалки Романыча с двенадцатилетним Антоником воспринимались ею, почти спокойно и с житейской мудростью: чужой мужчина не заменит отца, но пусть хоть как-то воспитывает. Она не знала Покарова и не знала того, что он не делил детей на своих и чужих. Потому что от всех он потребовал бы того же самого, что и от пасынка.
Дела у Романа Романыча не шли. И он, дошедший своим умом в работе с людьми до явных ощущений неразрывной связи всего сущего в едином пространстве бытия, знал, что, пока существуют хоть какие-то противоречия, удачи и денег не жди. Ничто не складывалось. И всё обыкновенное или нечто чудесное, что еще совсем недавно так удивительно складно переплеталось и озаряло мечтой, постепенно теряло важность и смысл. Если знаешь, что в лесу жрут комары, не ходи туда. Но лес и вдалеке – лес, только комаров не видно, и кажется, будто их нет. Всё теряло смысл, даже сама борьба за справедливость. До встречи с Ликой Покаров не ведал о существовании в себе такого понятия, как “неандерталец”. Но, увы, в человеческих джунглях все еще вырастают свои, до боли родные, и все же – “маугли”.
Покаров не знал, что со своими лучезарными, педагогическими и психологическими, идеалами о любви, затеряется в этом лесу, увязнет, как на болоте. В словах Лики: “Нужно просто жить и всё”, он не видел основного смысла жизни – не слышал в них призыва к любви.
Роман Романыч уперся лбом в холодное стекло. Закрыл глаза. Дождь шлепал и стучал, и казалось, будто бегут, бегут и скачут по мокрой земле миллионы маленьких девочек и мальчиков.
“Да, приятель, ты вовсе не психолог и не педагог… Ты просто человек. И потому, наверное, ты не так хорош, как человек, – тоскливо подумал Романыч. Он вернулся в комнату за толстой тетрадью, а потом примостился в лоджии за доской. Антоник учился в техникуме. Неделю назад Лика попросила Покарова помочь ее сыну написать реферат.
– “Моя свобода и несвобода” – как раз твоя тема, – сказала она с грустинкой в голосе.
– Почему моя?
– Потому что тебя, как будто нет здесь, с нами. Всё время куришь, смотришь в окно. Так бы, наверное, уже давно смылся, если было бы куда.
В животе Покарова качнулась пустота и комочек вакуума подкатился к горлу. В ее словах он впервые услышал правду, от которой все время пытался ускользнуть его ум.
– Мне незачем уходить, да и некуда. У меня еще пока есть ты. – Он пристально всмотрелся в ее глаза. В ее голосе звучала какая-то странная беспечальная легкость, будто она уже всё сама поняла и, действительно, отпустила его. Будто понимала то, чего он еще не понимал сам.
“Моя свобода и несвобода” – тема реферата звучала довольно пространно и как-то знакомо.
– Вам всем дали такую тему? – спросил Покаров у Антоника.
– Нет. Каждому свою, – пробурчал неандерталец.
“Что ж, – подумал Покаров, – не спроста. Видно, и там, где-то, ты не хочешь умещаться в обозначенные берега”.
Прохладный шум дождя медленно втекал сквозь марлю. Улица просыпалась. Машины заливали волной газоны и тротуар. Внизу напротив сработала сигнализация – открывался магазин.
Роман Романыч открыл тетрадь и надел очки. Начал читать то, что уже удалось накропать за последние дни. Мысли казались слишком сжатыми и текст был краток. Но даже сигареты пока не помогали выудить из пустоты над головой что-нибудь, чем можно было бы хоть как-то разбавить содержание. Всё самое главное уже, кажется, излилось на бумажные листы. Рука в задумчивости вновь потянулась за сигаретой. Можно было просто подождать, и что-нибудь еще пришло бы само по себе. Но нет, всё на своих местах.
“Мне кажется, что о Несвободе говорить и думать легче, нежели о Свободе. Любое препятствие, остановка, запинка, стесненность, зависимость… воспринимаются и осознаются легче, потому что поддаются определению. Понятие же Свободы, свободности, независимости, беспрепятственности и т.п. по природе своей расплывчаты и неопределенны. Ибо все эти аспекты свободы осознаются лишь в условиях существующей несвободы и до некоторого времени остаются за гранью понимания вне объектно-чувственного мира, а точнее, просто не могут быть осмысленны. Как, впрочем, и Несвобода, которая, сама по себе, без оппонирующей ей Свободы, не подвластна осмыслению”.
Из комнаты Антоника резко вырвался и влетел, как бомба, в лоджию грохот “металлик-рока”.
“Паршивец!..” – Покаров резко встал, плотно закрыл дверь лоджии. Теперь этот звук непонятной свободы духа неандертальца будет мешать сосредоточиться. Попытавшись написать еще несколько предложений, Покаров отложил ручку. Слышалась не только музыка, но и глухие удары по полу упрямых пяток, спешивших на кухню через всю квартиру.
“Мать уехала, – подумал Покаров, представляя себя думающим за Антоника. – И что ж мы сегодня будем делать?..”.
Без матери Антоник был более сговорчив и даже говорлив. Он с упоением мог излагать какие-нибудь фантастические бизнес-идеи. У него еще не было своих денег, а тех, что давала мать, всегда было мало. Да, с ним можно было поговорить, пока ее нет. И даже на очень непростые темы. Поговорить…
Покаров задумался. О чем бы ни говорил Антоник, он ждал поддержки и плохо реагировал на всё, что умаляло значимость его собственных идей. Особенно это касалось рассказов о его психоделическом опыте после паров растворителя. Это были странные, пьяные сны. Например, о разделении души и тела. Покарова интересовала эта тема, но в условиях естественного опыта. Мальчишка, в сущности, говорил о важных вещах – о жизни и смерти. И о том, что смерти нет. И слова об этой стороне жизни произносились им с таинственной серьезностью. Романа Романыча беспокоило лишь то, что в обретенном опыте бессмертия души не было места осознанию взаимосвязи всех элементов. И не было слов о жизни. В его снах предрекалась смерть и утверждался союз с некой фантастической силы личностью. Антоник все время отказывался называть ее имя. Казалось, иногда он содрогался от страха перед ней, и в то же время глаза его были полны гордости и восторга от такого союза.
Послышался щелчок дверцы микроволновки – разогревалась приготовленная матерью еда.
“Да, – подумалось вдруг Покарову, – сейчас ты будешь есть, скрючив ноги в странный азиатский крендель, а потом благополучно оставишь грязную посуду и мусор на столе”. Роман Романович с какой-то безысходностью вздохнул и затянулся новой сигаретой. “Вот же, Паршивец, а…”.
Не убираемая за собой посуда и воинственная неряшливость стали началом всех конфликтов. Неандерталец в Антонике упорно сопротивлялся внедрению привычки убирать за собой. Была мать – и было кому наводить порядок. Поначалу, когда Лика уезжала в командировки, Покаров наводил порядок в кухне сам, при Антонике, для примера. Но уже вскоре это было воспринято, как должное – дядя Роман уберет… Однако, выполнять роль женщины-уборщицы за шестнадцатилетним мужичком никак не входило в планы Покарова. Из-за этого и началась война. Дело было уже не в посуде. И не в порядке. А в принципе жизни.
– Я уберу за ним сама, только молчи, пожалуйста, – говорила раздраженно Лика. – Мне вовсе не трудно.
– Ли, милая, пойми, у мальчишки складывается личность потребителя. Ты только посмотри, какой бардак в его комнате!.. То же самое будет и у него в “чердаке”, – Покаров постучал себя по голове.
– Ты всё преувеличиваешь. Он вырастет, и жизнь заставит его быть другим. Ты потерпеть можешь?
– Но сначала его несколько раз побьют за это. И в армии в первую очередь.
– Ну и пускай. Тогда и поймет.
– Жалость наоборот, – вскипел Покаров. – Там будут бить очень жестоко. А если он еще включит своего “быка”, то выколачивать дурь будут смертным боем.
Но Лика уходила от разговоров. Покаров не любил ее сына – вот то, главное, что слышала она в его словах.
Первая потасовка с Антоником случилась год назад. И все началось с посуды. Точнее, из-за развязности в словах неандертальца. Покаров был послан кое-куда. Наверное, как раз “оттуда”, не успев “долететь до адреса”, Романыч пулей рванулся в комнату пасынка.
– Что ты сказал?.. – Разъяренный Покаров не узнал самого себя, но этот кто-то в нем понравился ему. Он почти мгновенно прижал паршивца к полу. От сына его оттолкнула Лика.
– Только не так!..
– Увы, иначе уже нельзя, – скрипел зубами Покаров. – Дозащищаешь…
– Не трогай меня, ты мне никто и не лезь! Мам, что он лезет ко мне?! – вопил Антоник.
– Я намного старше тебя. И уже этого довольно.
– Отпусти его! Отпусти, слышишь?
Теперь их было двое, и Покаров сдался. Он быстро ушел в лоджию, просидел там дотемна. С тех пор вопрос о правомочности наказания в таких случаях заставил его переворошить множество книг.
Всеми уважаемый доктор Спок и его идея ненасилия в вопросах воспитания детей показалась Покарову бомбой замедленного действия. В Библии он сразу же нашел то, что искал: “Тот не отец, кто ни разу не порол сына розгой”.
“Вот, посмотри”, – сказал он Лике, предлагая взглянуть в книгу. Она отмахнулась. И вдруг закричала:
– Я хочу покоя. По-ко-я!.. Когда в этом доме будет тишина? Когда?
– Тебя не волнует, сколько хлопот он доставит своей будущей жене?
– Жизнь заставит его быть другим, – парировала Лика. – Вспомни. Ты часто говоришь, что не чувствуешь себя здесь хозяином, и потому руки у тебя ни к чему не лежат. Так и у него. Будет у него своя квартира, своя семья, и он начнет думать по-другому.
– Но сначала его будут заставлять всё делать.
– Вот и хорошо.
– И тогда он будет что-то делать лишь из страха потерять, а натура останется прежней.
– Это твоя личная философия. Выдумки. Жизнь совсем другая. И хватит, наконец, читать мораль!
Покаров склонился над рефератом, поправил очки. Читая, он всё еще прокручивал этот разговор. Лика была права в чем-то. Но суть этого чего-то постоянно ускользала от понимания. Ему было обидно, что самый близкий человек, жена, так же, в сущности, как и ее сын, “включает быка”.
“Внутри самой себя Свобода вновь перестает быть Свободой. Поэтому нет смысла делать попытки, понять истинную суть Свободы, хотя эти попытки и неизбежны. Как можно понять Свободу и Несвободу без соответствующего чувственного опыта. Процесс мышления, кажущийся поверхностному наблюдателю совершенно неуловимым, есть сам по себе особое чувство. Мышление – это чувственный процесс. Потому-то все, кто описывал Свободу, говорили о легкости в теле, о радости и о чувстве полета. Но при этом было совершенно ясно, что радость – приходила взамен безрадостности, легкость – заменяла собой тяжесть в теле, а просветленность приходила на смену неясности, смутности и мраку”.
Антоник включил музыку на полную мощь. Покаров не выдержал и пошел к нему.
К своим шестнадцати годам Антоник вовсю курил. Но уже в четырнадцать, что-либо изменить оказалось невозможным.
– Но ты ведь сам куришь… – как-то возразил он Роману Романычу.
– У меня были обстоятельства, да и начал я слишком поздно. В двадцать шесть лет. А сейчас я мечтаю завязать.
– Вот, когда завяжешь, тогда и я подумаю.
Возразить было нечем. После этого они вместе порой закрывали кухонную дверь и дымили в форточку. Некая иллюзия единства – даже в такой близи Антоник словно не замечал Покарова. И Романыч платил тем же.
Покаров вошел постучался в косяк открытой двери.
– Дорогой товарищ Антонеску, убавьте громкость.
Голос Покарова звучал миролюбиво. Но он заранее знал, что этот паршивец никогда не делает ничего сразу. Даже Лике приходилось просить его о чем-нибудь по несколько раз.
– Я, между прочим, пишу тебе реферат, но не могу сосредоточиться.
Лицо неандертальца перекосилось от клоунской улыбки, глаза его выпучились и слегка растопырились уши.
– Да-а?..
– Пожалуйста, сделай потише. – Покаров вернулся в лоджию. На сей раз он прибегнул к парафиновым затычкам. Но без толку. Чтобы отрезать с их помощью все звуки, нужно было постоянно вдавливать их подальше в уши. Роман Романыч посидел так с минуту, давя пальцами на парафин. И глубоко вздохнул. Отсыревшая сигарета кое-как затлела, обдала горло горечью.
“Мир множества людей – это царство Несвободы, разгул необузданности характеров и страстей. И всё это попытки овладения душами, какофония предпочтительностей и суета выбора. Кто-то недоволен во мне столь обозначенной властью Несвободы и говорит – Свобода существует! Свобода от зла!.. Это некто во мне подсказывает, что искать Свободу бессмысленно в мифических далях и высотах фантазии. Она рядом… Она даже ближе, чем рядом”.
Лоджия была узка. Но именно такая стесненность позволяла уму бурлить идеями и наполняться воспоминаниями. Где-то с год назад Покарова потянуло рисовать “свой” дом. И нарисовано их было немало. В них было место только для него одного. И… иногда для Лики. Рука его потянулась к листочку черновика, сама собой нарисовала еще одно душевное пространство – маленькую каютку с атрибутами железнодорожного купе. “И ничего лишнего. Ничего!” – с каким-то радостным упоением воскликнул про себя Покаров.
“Я сижу, пишу, вслушиваюсь. Я намеренно отказываюсь от восприятия формы своего тела. Это просто – закрой глаза и замри. И чем больше я вслушиваюсь в это ощущение, тем скорее теряется его значимость. Проникаю умом в каждый новый оттенок ощущений, связанных с телом. Все они остаются доказательством моей Несвободы… Но что это? Что вдруг случилось?.. В голове моей бездонная ясность! И почему? Да потому что тела уже и нет!.. Пока ощущались контуры тела, это чувство напоминало о серости существования в Несвободе. А сейчас – такой обволакивающий жар. В нем я чувствую себя, как пушинка. Так что же это? Свобода или Несвобода? Сейчас я потерян в мире вещей. Мня нет. Я словно мчусь в промежутке между “теплым” и “холодным”. Между мирскими ощущениями зла и любви. Между ДА и НЕТ… Между чувствами и бесчувственностью”.
Грохнула квартирная дверь. Именно так Антоник и уходил “на улицу”. Монотонная песня дождя по козырьку крыши утихала. Где-то рядом, но пока не видимый, с подлой уверенностью пищал ушастый комар, бродяга, норовивший примоститься на щеке. Романыч выждал, пока это случится, и шлепнул его со всего маху. Комара не было. И теперь Покаров был совершенно один. Он весело вздохнул и выдохнул, расправил плечи.
“Пожалуй, я соглашусь, что Свобода – это некая часть Несвободы, и наоборот. Сердце замирает от чувства полета и радости. Словно сейчас я в лодке качелей, и она взмывает вверх. Будто вдруг потерялся в снежной белизне и одновременно растворился в кромешной темноте”.
Завечерело очень быстро и незаметно.
“Где он?” – подумал Покаров. Тревога за Антоника смешивалась с покоем одиночества. Последние два года всё осложнилось пристрастием Антоника к растворителю. И Лика нещадно протестовала. Хоть в это она была права. И если сын приходил опьяневший, она всматривалась и внюхивалась в его одежду, как полицейская собака. Надышавшись, неандерталец мог часами отлеживаться где-нибудь в пыльном подвале, плутая в лабиринтах бредовых снов. А потом, хлебнув алкоголя, шел домой. Изо рта не пахло. Походка моряка и бравада. Казалось бы – всё нормально. “Подумаешь. Ну, выпил чуть-чуть с пацанами!..” Шельмец быстро спрятался в своей комнате.
Его выдавали красные глаза. В Лике просыпалась ярость. Врываясь к нему, она набрасывалась на него. И тогда слышались звонкие шлепки по бритой голове.
– Ты что бьешь, дура?! Пошла вон из моей комнаты!
– Ах!.. Я еще и дура?..
Пластилиновое тело неандертальца каталось, гремя коленями и локтями по полу.
Неделю назад было то же самое. Но на сей раз “первобытность” перешла в наступление.
– А, ты меня еще и бить?.. – вскрикнула Лика. – Ты бьешь свою мать?.. Получай, сволочь. Вот тебе, вот…
– Дура-а-а!.. Отстань! Пошла вон, я кому сказал?! Сука-а-а!..
Покарова будто подкинуло, он ворвался туда и руки его сделались непослушными. Он не бил. Бить – не в его правилах. Да и не умел. Полупьяное тело закувыркалось в его руках, как снаряд на арене цирка.
– Ты что делаешь?! – взревела Лика. И как только Покаров отпустил тело, сразу же получил удар в лицо. Глаз налился горячей ватой. Покаров оттолкнул Лику, в миг прижал пасынка к полу.
– Ах ты, паршивец! – впервые вырвалось из него. И подумалось, громкое и отчетливое: “Вот и всё!..”.
В том день Антоник не ночевал дома. Лика ушла в черноту ночи искать его. Покаров шел за ней на расстоянии. Она молчала так, как никогда раньше. Звонкие каблуки ее туфель упорно чеканили об асфальт что-то похожее на слова. На зов Покарова она не отзывалась. Недокуренные до конца сигареты, одна за одной падали под ноги Покарову. И взглядом наталкивался он всё на одно и то же. На пустоту.
Часа в два ночи непослушный ключ Антоника уже не хотел попадать в скважину. И ноги его пинали по двери изо всех сил. Покаров поднялся с кровати, впустил в темный коридор черную тень. Туфли с непослушных туфель полетели по сторонам. Костлявые пятки неровно простучали к себе. И всё замерло.
Покаров навел себе кофе, в темноте вернулся в лоджию. Внизу влажно прошуршали колеса. И две пары каблучков метнулись от них в сторону. Мокрая крыша молчала. Мирная капель скатывалась с покорной листвы. Реферат был прочитан еще раз. И было не важно, поверят ли Антонику, что написал именно он. Ничего в тексте не хотелось менять. Парнишка не глупый – поверят.
Роман Романыч вслушался в тишину квартиры. И она ему не понравилась. Она, сквозняком сочилась в лоджию, и, как казалось Покарову, прямо из комнаты Антоника. Покаров включил в спальне свет, пошел в неизвестность.
– Эй, Антониэль Батькович!.. – тихо произнес он перед закрытой дверью. Но тишина отозвалась тишиной. Распахнул дверь. Темный силуэт криво лежал на кровати, свесив ноги на пол.
Быть может, впервые так пристально всматривался Покаров в это исхудавшее лицо, черты которого едва просматривались в бликах света от окон другого дома. Слегка смугловатые щеки и тонкий абрис бровей… Бледные кисти раскинутых рук…
Легкий вакуум жалости и вины шевельнулся в горле Романа Романыча и был как будто даже кстати. К тому, кто лежал напротив, у него никогда не было настоящей ненависти. С кем все эти годы боролся он? С Ликой?.. Со своим собственным отражением в глазах этих двоих?.. И на мгновение он увидел это отражение.
Как часто на своих сеансах он учил людей смотреть правде в глаза. “У человека правда только в глазах, даже в закрытых”.
“Паршивец…” – привычно, но беззлобно прошептал чей-то голос внутри него. Но, чей? Покаров так много раз слышал его с тысячами оттенков. – “Да, дружище…” – сожаление наполнило тяжестью руки Покарова, голова сникла. – Это все из-за меня”, – сказал он сам себе.
– Что нужно? – прохрипело горло в темноте напротив. Увы, сейчас это был уже вновь все тот же неандерталец.
– Да я…
– Засунь своё я знаешь куда?.. И вообще… пошел вон.
Покаров обмяк.
– Кому говорю, закрой дверь!.. – Кричал уже не неандерталец и не паршивец. Кто-то другой.
Через час все нужное было уложено в сумку. Денег на билет хватало в один конец. К брату. Там его тоже никто не ждал, но всё же. Остатки общих денег Покаров положил на кухонный стол, на реферат. И записку… Он долго думал, что написать. В последний момент Покаров смахнул ее со стола и сунул в карман.
На безлюдном ночном перроне ни души. Накрапывал дождь.
“Свобода – это чувство и состояние души. Но откуда, как не в самом себе почерпну я знания о чем-то чувственном? С открытыми и закрытыми глазами я все время смотрю в бесконечность, сквозь множество экранов различной степени плотности. Один из этих экранов – я сам.
Есть Бытие. В нем нет ни Свободы, ни Несвободы. И то и другое – игра ума. Но так и будет из века в век – Несвобода будет порождать стремление к Свободе и, добившийся Свободы, сразу потеряет ее. Он почувствует одиночество, и это подскажет ему, что он опять несвободен.
В кирпичной кладке Бытия один из кирпичиков – Я. Меня можно вынуть и снова положить на место. Но ничего от этого не изменится”.
В купе вагона Роман Романыч откинулся к стенке и ждал, пока тронется поезд. Это будет означать, что он уже уехал.
г. Зеленогорск