Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
Из жизни российского учёного
Александра Николаевича ГОРБАНЯ
Документальная повесть-мозаика
ЧАСТЬ II. ПЯТЬ ЛИНИЙ ЖИЗНИ
С лета 2002 года обстоятельства у семьи Горбаней сложились так, что они должны были довольно длительное время пожить в Омске, для чего была даже снята квартира. Впервые, чуть ли не через два года после нашей первой встречи в моём номере красноярской гостиницы “Огни Енисея”, я получил возможность почти досыта наговориться с Александром Николаевичем. Познакомился с его женой Зоей Михайловной и сыном Павлом.
Однажды А.Н. пригласил меня на свой доклад в Омский филиал НИИ математики. Доклад, как мне показалось, назывался несколько романтично и даже таинственно – “Геометрия необратимости”. Но, увы, кроме того, что делался он на русском языке, я, естественно, ничего не понял. Зато, сидя на одном из задних рядов, получил немало удовольствия от наблюдения за собравшимися в аудитории слушателями. Было их десятка три – от юных девушек и до мужчин весьма почтенного возраста. И все совершенно одинаково реагировали на соответствующие места доклада – оживлялись, недоуменно переглядывались, иной раз даже смеялись каким-то особенно остроумным мыслям докладчика…
Потом было задано довольно много вопросов. Причем большинство из них больше походили скорее не на вопросы, а на маленькие выступления. Кое-кто пытался затеять спор.
Первый раз в жизни оказался я среди такой публики.
Итак, записи, сделанные летом и осенью 2002 года. Говорит, естественно, главным образом А.Н.Горбань:
– Сейчас мы проговорим пять основных линий моей жизни. Можно так и назвать это – синопсис “Пять линий жизни”. Явление первое – научное. И самый первый эпизод научной линии – это влюбленность в основные проблемы физики, теоретической физики, физики пространства времени, физики элементарных частиц и т.д. Этот период охватывает с 12-14 до 19-20 лет с последующим возвратом к этим проблемам вновь и вновь. Правда, я не раз довольно много писал на данную тему, есть мои научные дневники об этом, но ни разу ничего из них не публиковал – не счёл что-либо достойным по качеству – по сравнению с теми великими работами, которые в этом жанре уже сделаны.
Влюбился я во всё это сам, в возрасте, повторяю, 12 лет. Часами стоял в научных книжных магазинах и читал там книжки. Мама, конечно, давала мне деньги на книжки, но всё купить я не мог, покупал только “избранное”. И большую роль в моей жизни сыграла книжка Джона фон Неймана “Математические основы квантовой механики”, купленная как раз в те годы.
Это начало моей научной жизни: читал научные труды, читал и думал, думал и читал.
Второй научный период (а по времени это с 19 до 23-х лет) был связан с двумя людьми – Виктором Петровичем Михеевым, о котором я уже не раз говорил, и Владимиром Борисовичем Меламедом, о нём тоже уже шла речь. Напомню, что Виктор Петрович загрузил меня простыми, но практически значимыми задачами, связанными с механикой. Например, с механикой взаимодействия токоприёмников с контактными подвесками на железной дороге. А Владимир Борисович Меламед увлёк темой своей кандидатской диссертации, связанной с функциями бесконечно многих комплексных переменных. Этому меламедовскому сюжету был потом посвящён мой диплом в институте.
В этот, второй, период было несколько статей моих опубликовано. Этим я жил: читал книги, много учился, провёл вчистую несколько лет в библиотеке имени А.С.Пушкина (тогда она была ещё в старом кирпичном здании, на берегу Омки). И это продолжалось где-то лет до 25-ти.
После этого начинается следующий период. (Но и предыдущие периоды не отмирают, они продолжаются, живут в нас и двигают нас дальше). Тогда я стал проявлять активный интерес к математической химии, которой заразил меня Григорий Яблонский, совершенно замечательный человек. Интересно, что когда я сейчас читаю западную литературу, к которой наконец-то получил доступ, то нахожу там в существенно более поздних работах много “перепевок” моих работ того периода. То есть наука идёт своим путем, и везде делается примерно одно и то же.
И так случилось, что, занимаясь математической химией, мы вышли тогда на один важный сюжет из теории динамических систем и дифференциальных уравнений. Именно этот чисто математический сюжет стал темой моей кандидатской диссертации.
Мои работы этого периода опубликованы весьма плохо: напечатаны они в основном в химической литературе, а в математической их почти нет. Хотя некоторые до сих пор актуальны, например, те, что касаются проблемы медленных релаксаций. Вдруг та или иная динамическая система ни с того ни с сего сначала замирает в каком-то состоянии и начинает долго “болтаться” там, где не положено, а потом вдруг срывается и идёт к предельному режиму. С чем связаны эти задержки, иногда очень длительные, эти релаксации системы, – было и является сейчас вопросом. Поскольку вопрос этот имел и имеет общее звучание, то появилась особая математическая теория задержек в динамических системах.
Таким образом, матхимия и динамические системы – это два моих научных сюжета периода с 23 до 28 лет.
И где-то в это же время начинается другое – математическая биология, которая фактически в конце концов привела к тому, что любящие меня люди называют формальным аналогом теории естественного отбора (по математической теории). На самом деле был задан такой вопрос: есть явление наследования, что из него можно вынести? Появилась такая специальная теория систем с наследованием, и кончилось это публикацией в 1988 году популярной книжки “Демон Дарвина”. Речь в ней идёт о теории отбора. Это была попытка, с одной стороны, – в неформальном ключе сплотить все остальные результаты этой теории, а с другой стороны – сделать обзор для себя и других людей всех умностей и глупостей, навороченных в научной литературе вокруг теории естественного отбора. Получилась весьма ироничная книга, которую я не мог опубликовать в течение четырёх лет. Поэтому встал вопрос: а не записать ли в соавторы моего старшего коллегу и товарища Рема Григорьевича Хлебопроса? Я тогда ещё не был профессором, а он уже был. Книга вышла аж в 3-й редакции. (Сохранилась и 1-я редакция, ещё более ироничная, лежит где-то в папочке).
Этот сюжет как бы закончился. Хотя до сих пор, приезжая в разные города и страны, один из докладов, который я всегда делаю, это доклад по математической теории естественного отбора. Он всегда встречается хорошо, производит большое впечатление на специалистов и на неспециалистов. Уж очень острая эта тема – математическая теория естественного отбора, точнее, она называется “теория систем с наследованием”, потому что “математическая теория естественного отбора” – это звучит слишком претенциозно и неточно. Ведь нет никакой теории естественного отбора, есть теория наследования, а естественный отбор – это следствие, некоторый результат. Очень важно, что отбор – он не “полагается”, как считают многие (Дарвин, мол, положил принцип естественного отбора) – ничего подобного, ничего такого Дарвин не “положил”. Отбор – не фактор, не движущая сила, отбор – это есть следствие каких-то очень простых исходных предпосылок. Его не придумывают, его выводят. Вот книжка “Демон Дарвина” отчасти и об этом.
* * *
Несколько страниц, где автор пытается конспектировать и даже комментировать книгу героя своего повествования.
Когда мне принесли из библиотечного хранилища небольшую в общем-то (208 страниц) книгу А.Н.Горбаня и Р.Г.Хлебопроса “Демон Дарвина (идея оптимальности и естественный отбор)”, выпущенную московским издательством “Наука” в 1988 году, по старой и, видимо, дурной привычке читать её я начал с конца – со списка использованной литературы. Он произвёл на меня странное впечатление. Дело даже не в довольно обширном количестве привлечённой литературы – 129 номеров: от научно-популярной книги А.Азимова “Вид с высоты” (как потом выяснилось, это именно Азимов ввел термин “Демон Дарвина”, обозначив им естественный отбор) до коллективной работы самого А.Н.Горбаня, написанной в соавторстве с Г.С.Яблонским и В.И.Быковым, – “Кинетические модели каталитических реакций”, выпущенной новосибирским отделением “Науки” в 1983 году. Удивило не количество,1 а, так сказать, качество: рядом с работами великих учёных – Бора, Вернадского, Рассела, Эйнштейна в списке этом значится “Общая биология” – учебник для 9-10 классов, журнал “Юный художник” или сочинения Конан-Дойля. Я нисколько не удивился, увидев в списке фамилии таких авторов, как Любищев, Тимофеев-Ресовский (помните главного героя нашумевшего когда-то романа “Зубр” Д.Гранина?) или Щедровицкий, о котором Александр Николаевич мне уже немного рассказывал. Но рядом – Платон, Эразм Роттердамский; рядом, наконец, – Маркс и Энгельс.
А зачем, например, авторам понадобилось исследование Михаила Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского” – эта своего рода “библия” нескольких поколений филологов?.. Или сочинения славянофила Ивана Киреевского?
Оказывается, что воззрения Бахтина и Эйнштейна связываются автором “Демона” в единый методологический комплекс-сплав. Вот краткий фрагмент о роли незавершенности в развитии:
“Закон не может быть точным хотя бы потому, что понятия, с помощью которых мы его формулируем, могут развиваться и в будущем оказаться недостаточными. На дне любого тезиса и любого доказательства остаются следы догмата непогрешимости” (Альберт Эйнштейн).
Здесь воззрения крупных физиков неожиданно сближаются с взглядами видных теоретиков искусства: “парадоксальное явление – незавершенность способствует сплочённости и непрерывности, тогда как завершенность разрушает эти качества” (Р.Арнхейм). Это – о живописи, а вот рассуждение, навеянное анализом творчества Ф.М.Достоевского: “…нельзя превращать живого человека в безгласный объект заочного завершающего познания. В человеке всегда есть что-то, что только он сам может открыть в свободном акте самосознания… нечто внутренне незавершенное” (М.М.Бахтин).
Ну, и, конечно, есть в списке литературы названия, которые меня, старого книгочея, просто заворожили. Ну, например, “Муравей, семья, колония” Захарова, или “Великолепная изоляция. История млекопитающих Южной Америки” Дж.Симпсона, или “Индустрия микробов” Неймана… Жизнь коротка, подумал я, и вряд ли когда-нибудь мне удастся что-нибудь узнать об истории млекопитающих Южной Америки, но вот с сочинением Шредингера “Что такое жизнь с точки зрения физика” познакомиться всё-таки недурно бы успеть…
Вскоре я обнаружил, что у авторов “Демона Дарвина” есть специальная главка “Комментарий к списку литературы”, где они откровенно говорят: “наш список эклектичен и заведомо не полон”. И тут же высказывается прекрасная мысль общего характера:
“Мы отдаем себе отчёт в том, что возможность изучить науку исключительно по книгам весьма проблематична. Наука для учёного есть во многом искусство и ремесло научной деятельности, а этому только по книгам не научиться, надо включаться в саму деятельность и желательно – в хорошей компании. И всё же чтение и понимание красивых работ могут доставить немало радости”.
Теперь о самой книге. Хоть в начале её сказано, что для её понимания “достаточно хорошего знания школьных курсов математики и биологии”, я бы соврал, если бы сказал, что всё понял в “Демоне Дарвина” (хотя бы потому, что никогда не знал вышеназванных школьных курсов даже на твердую тройку). Но кое-что всё-таки дошло даже и до такого дремучего “гуманитарщика”, как ваш покорный слуга. А одно из образных утверждений “Демона Дарвина” (образности в книге немало, языком она написана хорошим) я прямо-таки воспринимаю на свой счёт. Вот это место, оно в предисловии:
“Моделирование как проникновение в сущность, познание души объекта… Из столкновения этой идеализации с нынешней практикой рождается миф о моделировании.
Было некогда зеркало, в котором отражалась суть вещей. Моложе Вселенной оно было или старше – никто не знает. Но вышел и для него срок. То ли от сказанного слова, то ли из-за отразившегося знака разлетелось оно на мелкие кусочки.
Есть люди, проводящие жизнь в поисках осколков волшебного зеркала. Мало что способен отразить один кусочек, но, собрав их много, можно попытаться склеить зеркало и увидеть в нём мир.
Увы, трудно склеивать осколки, остаются швы и вместо целостной картины получается мозаика мелких несостыкованных отражений. Нужно целое зеркало – как часть того, волшебного.
А что если волшебного зеркала никогда и не было?”
Прочитав это, я подумал, что, пожалуй, именно по такому принципу – принципу собирания осколков – написаны мои книги. Они – отнюдь не монолог, они – как раз мозаика. Так, кстати, сделана и эта книга. Прав я или нет, работая так, а не иначе, судить уже не мне.
Ещё об одном случайном текстуальном совпадении. Много лет назад я написал в очерке “Письма учителя” буквально следующее: “Иной раз сидишь за рабочим столом в спящей квартире и, зная, что на свете уже написаны миллионы книг, зачем-то пишешь еще одну…”. И в “Демоне Дарвина” почти об этом же: “Число опубликованных статей, брошюр и внушительных монографий, посвящённых биологической эволюции, уже необозримо – вряд ли найдётся человек, который всё это прочитал. А тут еще одна книга. Зачем?”
Ну, как не подивиться такому чуть ли не текстуальному совпадению?..
Уже оглавление “Демона Дарвина” даёт представление не только о структуре книги, но и о её стиле:
“ПРЕДИСЛОВИЕ: МИФ О МОДЕЛИРОВАНИИ
ПЕРВЫЙ ШАГ. Естественное и искусственное. Мир Эпиметея. У кого больше потомков – у мухи или у слона? Единая мера совершенства. Застывшая история. Царство матемазавров. Две ветви теории эволюции: возможен ли синтез? Проект читателя. Искусство сомневаться. Сомнения в принятом центральном тезисе. Вид с высоты, его достоинства и недостатки.
УГОЛ ЗРЕНИЯ. Отделение смысла от бессмыслицы. Теория – модель – объект. Теория Дарвина и динамические модели Ньютона. Закон шага и закон цели. Эволюционные сценарии в физике и биологии. Достаточны ли первые принципы? Теория или метод? Вложение возможных миров. Логическое всеведение. Неосуществимые программы дают полезные результаты. Определение как автопортрет. Проблема синтеза.
ИЗГОТОВЛЕНИЕ МОДЕЛЕЙ. Восемь разновидностей моделей. Парадоксы и презумпция осмысленности. Незавершенные миры развивающейся физики. Рамка для неизвестных возможностей и в ней – Чебурашка. Простота без упрощений. Мысленный эксперимент – столкновение знаний. Имитационные модели. Две функции моделей: соответствие объектам и смыслообразование. Эффект зайца. Неужели физику легче, чем биологу? Проект двух следующих шагов.
МОДЕЛЬ ДАРВИНА. Дарвинизм – картина мира в биологии. Биосфера и её генотень. Проблема организма. Триединая среда. Расстояние между генотипами. Иерархичность генотени. Радиус скрещивания и брачные предпочтения у дрозофилы. Динамическое объяснение иерархичности. Проблемы происхождения высших таксонов. Восстановление истории и вымирание динозавров. Сама модель. Что иерархично?
ОТБОР ПО ПРИЗНАКУ. Краб из Плимутской бухты. Цвет бабочки и промышленная революция. Запрограммированные случайности в фенотипе. Легенда о скромном хищнике. Парадокс выгоды. Решающий эксперимент по внедрению. Три типа устойчивости и оптимальности. Смысл “пользы”. Альтруизм и динамика меток “свой – чужой”. Проблема пола. Таинственные законы корреляции. Модели и реальность.
ДЕМОН МЕНДЕЛЯ-ИОГАННСЕНА. Открытие и переоткрытие. Развертывание простых моделей. Хромосома, локус, аллель и ген. Половое размножение и гены-грубияны. Размножение и отбор генов. Геноценоз как биоценоз и биоценоз как геноценоз. Благо рецессивности.
НАСЛЕДОВАНИЕ. Идея инварианта. Встречные пути. Четыре подразделения клеточной ДНК. Генетический ламаркизм. Единицы воспроизводства. Динамическая последовательность. Единицы функции. Способности и поведение. Плата за функцию. Обобщённый генотип. От наследуемых единиц к биосфере и обратно. Коэффициент размножения без предков и потомков. Сооптимальность и совершенство. Гены, полученные не от родителей. Где же организмы? Наследование без организмов – попытка определения.
ИЗМЕНЧИВОСТЬ. Изменение и разнообразие. Проблема нейтральных мутаций. Мозаичность условий и волны жизни. Релятивизация наследуемых единиц, шаг первый. Эволюция, безразличная к деталям изменчивости. Направленные и ненаправленные изменения. Релятивизация, шаг второй. Эволюция изменчивости.
ГДЕ ЖЕ ГЛАВНАЯ МОДЕЛЬ?
КОММЕНТАРИИ К СПИСКУ ЛИТЕРАТУРЫ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ”.
Не рискну лезть в суть затронутых в “Демоне Дарвина” проблем. Просто для того, чтобы и не читавшему эту работу стало ясно, что написана она энергично, расковано и блестяще, приведу несколько цитат, иной раз даже не комментируя их.
“У кого больше выживающих потомков – у мухи или у слона? “Очевидность” подсказывает: у мухи. Не будем доверять “очевидности” и прикинем: если бы на одну муху в следующем поколении приходилось много мух (заметно больше, чем одна), то численность этих насекомых возрастала бы в геометрической прогрессии, и они быстренько бы заполнили всю Землю. Если бы, с другой стороны, на одного слона приходилось бы в следующем поколении заметно менее одного, то их численность также быстро в геометрической прогрессии упала бы до нуля.
“Очевидность” давала неверную подсказку, она вообще известная обманщица. Одна муха за жизнь может дать огромное число потомков, но у значительной части мух в естественных условиях потомство вообще не выживает. В среднем и получается один потомок на одного предка. Здесь мы встречаемся с важной технической идеей использования усреднения”.
“…В.Грант приводит мрачное резюме: “Литература изобилует упрощенческими и необоснованными спекуляциями относительно причин вымирания динозавров… А пока эта тайна все ещё остается нераскрытой”.
“Нет золотого ключика, открывающего загадки прошлого, не бывает машины времени. Кропотливый труд исследователей может привести к однозначному решению некоторых загадок, но чаще в результате приходим к сложной системе мнений и гипотез, которые в своей совокупности и отражают наше знание и незнание прошлого”.
Всем читавшим нашумевший роман Владимира Дудинцева “Белые одежды” ясно, что имеют в виду авторы “Демона Дарвина”, начиная главу “Наследование” так:
“В дискуссиях о наследовании пролито немало чернил – и не только чернил. Страсти, бушевавшие в “недавнее давно прошедшее время”, улеглись, но их отголоски всё еще мешают всестороннему обсуждению проблемы”.
Книга “Демон Дарвина”, как уже рассказывал Александр Николаевич, шла к читателю долго и тяжело. Поэтому и употреблена здесь нераскрытая цитата из Ф.М.Достоевского про “недавнее давно прошедшее время” – именно так обозначена в “Записках из Мёртвого дома” только что закончившаяся мрачная николаевская эпоха (которая, впрочем, была “детским садиком” по сравнению с эпохой правления Корифея всех наук и особенно – вопросов языкознания).
Вот что рассказал мне когда-то профессор-биолог Кемеровского мединститута Евгений Дмитриевич Логачёв. Он после войны учился в Омском сельхозинституте. Однажды осенью 1948 года проходил мимо огромного оврага, что простирался на северо-запад от институтского парка (сейчас по дну бывшего оврага ходят трамваи и ездят машины). Оттуда тянуло дымком, и Логачёв увидел разложенный внизу костёр и человека возле него, а рядом с костром… большую кучу книг. Спустился, поднял одну, другую, третью. Все были по генетике. Недавно прошла печально знаменитая августовская сессия ВАСХНИЛ, разгромившая “вейсманистов-морганистов”. И из институтской библиотеки изгнали их труды. Книг было много: один рабочий возил их в овраг на подводе, другой жёг.
Логачёв стал упрашивать отдать ему хотя бы часть. Согласия не последовало, мол, опасное дело, политическое. Вот разве что…
Логачёв намек понял, уговорил мужиков сделать перекур, помчался в ближайший магазин и вывернул там свой тощий студенческий кошелёк. Хватило на литр.
“Бери, сколько унесёшь”, – благосклонно было сказано ему. Парень Логачёв был здоровый – и унёс порядочно.
А потом были случаи, когда познакомиться с этими книгами к Логачёву в Кемерово приезжали из других городов: их нет даже в крупнейших библиотеках. Литература по генетике уничтожалась по всей стране, это было, так сказать, варварство государственного масштаба. Каким-нибудь средневековым мракобесам-монахам такой размах и не снился. А вред, нанесённый науке, откликается многократным эхо.
В “Демоне Дарвина” по этому поводу сказано:
“Конфликт между генетикой и ламаркизмом имеет бурную историю. Сложно сказать, чего там больше – драмы идей или драмы людей. Слишком часто этот конфликт выходил за рамки науки. Заслуженно победившие генетики тоже, увы, не всегда могут удержаться в рамках научной дискуссии, навешивая на идею наследования приобретённых признаков различные идеологические ярлыки: идеализм, антидарвинизм и даже где-то родственник расизму и реакции ([29], c.256).2
Из того, что примитивные модели “наследуется всё благоприобретённое” неверны, не следует, что вообще невозможна целесообразная изменчивость. А мерзости лысенковщины – подтасовка и прямой обман, замена научной дискуссии политической борьбой и доносами – лежат вне науки. Именно вне, но в результате линия Ламарка в биологии сильно скомпрометирована. Это, увы, тоже эхо лысенковщины.
Полезно помнить о ситуации с цитоплазматической наследственностью. Она отрицалась вместе с ламаркизмом, а теперь является общепризнанным фактом. Важно, что далеко не все признаки передаются через цитоплазму, и точно также далеко не всё приобретённое может наследоваться. Скорее, это редкое явление, если сравнивать со всем объёмом благоприобретений и со всем объёмом наследования. В примитивных оппозициях “всё или ничего” здесь неправы обе стороны.
Кстати, если в ходе эволюции возникает механизм целесообразной изменчивости, то он должен подхватываться отбором – его носители будут иметь преимущества в выживании и размножении”.
Именно это эхо лысенковщины, эта предельная политизированность советской науки о наследственности задержали “Демона” на пути к читателю на 5 лет.
Однако, Господь с ними, политиками от науки. Хочу вернуться к тексту “Демона Дарвина” и процитировать из него ещё несколько понравившихся мне мест. Например, вот это:
“Специализация в современной науке столь велика, что на изучение каждого маленького кусочка живого тратятся сотни и даже тысячи жизней. Трудно всецело отдаваться исследованию, не считая свой предмет особо важным. Тут как в любви, и точно так же вряд ли стоит доказывать всем преимущества своего предмета перед другими.
Впрочем, в древности рыцари пытались доказывать красоту своих возлюбленных силой оружия. Побеждала в таких доказательствах, однако, сила, а не красота”.
Еще цитата:
“Главная слабость гипотезы привнесения Жизни (на Землю – А.Л.) из Космоса, делающая эту гипотезу неприемлемой для нас, состоит в том, что она есть не решение проблемы, а скорее отказ от попытки её решить. Где-то Жизнь всё же возникла в результате химической эволюции. Предположение о том, что она возникла не на Земле ничего не объясняет, а только увеличивает игровое поле, на котором разыгрывалась добиологическая эволюция”.
Цитируются в книге и стихи. Конечно же, это столь любимый Александром Николаевичем Тютчев:
“Демон Дарвина – образ для обозначения роли естественного отбора: одни отбираются, другие выбрасываются. Он придуман по аналогии с демоном Максвелла, пропускающим в сосуд быстрые молекулы и выпускающим медленные. В отличие от максвелловского, демон Дарвина в естественных условиях “самозарождается”: где наследование и разнообразие – там и демон.
Но есть у него и другой лик. Демон – искуситель соблазняющий, дразнящий ученых загадками Жизни:
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Если же вспомнить миф о моделировании и задуматься над проблемой соответствия моделей объектам, то за этими двумя образами проступает третий – тролль, создавший кривое зеркало, которое потом разбилось… (Вы, конечно, помните “Снежную королеву” Г.Х.Андерсена). Тролль ведь тоже говорил о том, что в его зеркале видна истинная суть вещей”.
Ну, как тут ни вспомнить незабвенную Дебору Яковлевну, которая утверждала, что сын понимает Тютчева лучше её, филолога по профессии…
И ещё несколько выдержек из книги “Демон Дарвина”. Некоторые из них похожи на афоризмы.
“Смотреть и видеть – не одно и то же. Эта мысль по отношению к искусству и науке давно уже существует в ранге банальности, от чего, увы, притупляется ощущение её значимости”.
Или вот это:
“Ситуация складывается странная. Казалось бы, по мере накопления новых эффектов и разгадывания их механизмов процесс эволюции должен становиться понятнее. К сожалению, умножение знаний о деталях не ведёт автоматически к углублению понимания целого”.
В конце книги помещен постскриптум, написанный, как видно, в последний момент перед её выходом в свет (возможно, уже при чтении авторской корректуры):
“P.S. За то время, что книга шла к издательству, а от него – к читателю, произошли изменения, подтверждающие: время фантастического проекта “Техносфера №2” пришло. Движение начинается с компьютеров. В машинах шестого и, отчасти, пятого поколений совершаются переходы от программирования к обучению и от моделей, составленных человеком, к самостоятельно эволюционирующим системам связей… Переход к таким машинам столь радикален, что естественнее относить их не к шестому поколению, а ко второму царству”.
* * *
Рассказ А.Н.Горбаня продолжается:
– Моя работа в области математической химии шла дальше, выходили книга за книгой – в соавторстве с Быковым, с Яблонским. Было несколько поворотов в этой теории. И где-то одновременно появляется большой теоретический “кусок” – это теория адаптации живых организмов к тяжёлым условиям – эффект группового стресса. Был открыт этот эффект, никак не могу собраться написать большую книгу о нём, хотя работ опубликовано по данной теме довольно много. Но исследователю, живущему в провинции, не то что бы невозможно, а трудно пробивать что-то в центральные журналы. Есть публикации в “Вестнике Академии медицинских наук”, в “Журнале общей биологии” и прочих изданиях, но можно было бы опубликовать сотни работ, а опубликован какой-нибудь десяток.
Однажды меня спросили: эта тема больше относится к биологической науке, чем к математике? На это я ответил, что наука вообще едина, если к ней всерьёз относиться. Есть такая полуанекдотическая короткая история. Когда в Йельском университете была дискуссия о преподавании иностранных языков, Джозайя Гиббс, великий физик (он обычно на разных заседаниях предпочитал отмалчиваться), встал и сказал: “Математика – это язык”. И сел.
Естественно, математикой удобно пользоваться, она повышает однозначность выводов, она позволяет удерживать длинные логические цепочки. Для примера: есть одна теорема, очень меня впечатлившая, она решена двумя нашими математиками – Новиковым и Адяном. Там около трёхсот промежуточных утверждений. Цепочка в триста промежуточных теорем! Ни один нормальный человек, не пользуясь специальными логическими средствами, которые предоставляет математика, не в состоянии удержать в памяти такую длинную цепочку. Головы не хватит. Поэтому математика – это средство исследовать длительные, большие логические цепи с малой вероятностью ошибок.
Теорией адаптации, кстати, сейчас уже и другие люди занимаются. Подхватили, создали международную программу, существует специальный научно-исследовательский институт в Москве.
Где-то примерно в 86 году мы в Красноярске стали заниматься нейрокомпьютерами, мне тогда было 34 года. Сначала был написан некий манифест, как и зачем этим следует заниматься. Потом мой ученик, Витя Охонин, написал на данную тему замечательную работу (написал он её не как мой ученик, а как вполне самостоятельный учёный). Эта работа вывела красноярскую группу вперед. Дело пошло, и в 90-м году я издал первую книжку про нейрокомпьютер.
* * *
Корреспонденция красноярского журналиста Афанасия Селиверстова “Научные открытия в России раньше времени и не к месту”:
“По мнению сибирского нейрокомпьютера, президентом США станет Билл Клинтон. Если Буш не выполнит кое-какие рекомендации упомянутой машины. Для этого прогноза понадобилось задействовать два нейрона <…>
Почему нейрокомпьютер и почему сибирский? Машина относится к шестому поколению. Аналогична человеческому мозгу, то есть имеет множество элементарных частиц – нейронов. Связи между ними устанавливаются в процессе обучения. Программы как таковой нет – её заменяет система связей и набор клеток. Навык приобретается в процессе обучения. Основа всего – алгоритм, по которому происходит обучение. Существует три профессии – нейроконструктор, нейроучитель, нейропользователь. Конструктор задаёт архитектуру количество нейронов, возможности. Нейроучитель организовывает жизнь компьютера так, чтобы, пользуясь системой поощрения-наказания, обучить машину за короткое время нужным навыкам. Нейропользователь выбирает, какие мозги нужны. Это может быть монокристалл, на котором зафиксирован обученный нейрокомпьютер. Это очень дёшево, но переобучить его невозможно. Однако поставленную перед ним задачу решает очень быстро – одновременно задействованы миллионы нейронов. Под задачу большой сложности становится самообучающимся, способным совершенствоваться в процессе работы и корректировать себя.
От всех предыдущих отличается повышенной выживаемостью – при уничтожении части нейронов из строя не выходит. Хотя способности немного снижаются. Обладает интуицией. Если сузить горизонт и дать однотипные задачи, при этом строго наказывая за малейшее отступление, система сходит с ума – точно так же, как человек, которого долгое время заставляют заниматься, скажем, строевой подготовкой. <…>
Теперь о грустном. Дело в том, что это не выдержка из научно-фантастического рассказа. Нейрокомпьютер есть. Причем мировое лидерство в научной разработке принадлежит группе красноярских учёных. Шесть лет назад они нашли очень эффективный алгоритм обучения компьютера. Частный случай этого алгоритма, открытый американцем Хинтоном, наделал много шума в научном мире. Первая подробная публикация красноярцев появилась через три года. К тому времени они опережали американцев по основному показателю – скорости обучения компьютера – в 10-100 тысяч раз.
Александр Горбань, доктор физико-математических наук, заведующий лабораторией ВЦ СО РАН, член правления Российской ассоциации нейроинформатики, занимается нейросистемами с 1986 года:
– То, что мы сделали, во всём мире воспринимается как научный казус. Как, Россия – провинция в мировой науке, Красноярск – российская провинция, и вдруг нечто? Это действительно казус. Мы работали как любители – без вложений, без программы. Первую нейроплату собрали за свой счёт. Думать о том, что мы продержимся в лидерах, просто несерьёзно. Года через два-три нас догонят, а учитывая, что там элементная база такая, что нам и не снилось, мы уже отстали. Проблема сейчас не в том, чтобы оформлять свое первенство, – воспользоваться нашими наработками в России не удастся: не позволяет технология. Но как бы не отстать от новой технической революции. Они всегда происходят неожиданно. И если мы не оказались за бортом с компьютерами – русская школа есть, она ценится везде быстрыми и экономичными программами, то с нейрокомпьютерами, возможно, отстали совсем.
Ставку нужно делать на образование, потому что в технологии мы заранее и бесповоротно проиграли. <…>
Но, похоже, мы отстанем и по образованию. В Америке десятки факультетов нейрокомпьютинга. У нас считанные единицы энтузиастов. По всему СНГ едва ли наберется 50 человек. Проблема заключается ещё и в том, что, как это говорится, нейрокомпьютер сегодня не имеет широкого народно-хозяйственного значения. То есть никто не может сказать, когда случится новая техническая революция и случится ли вообще. Открытие преждевременно. Вкладывать деньги в него невыгодно – быстрой отдачи не будет. Задача относится к разряду “поймать муху на Луне”. То есть в процессе подготовки к использованию нейрокомпьютеров в массовом масштабе должен быть достигнут новый уровень в технологии и образовании. Сейчас на Западе прорабатывается новый путь – использование биологических клеток. Мы работаем на обычных машинах. И главное, что заботит меня, – как бы не отстать. Это отставание будет окончательным. <…>
Творческие планы учёных – за границу пока не уезжать. Хотя приглашения есть из Штатов и из Франции. Мотивов невыезда объяснить не смогли. Отговорка – должны работать всей группой, по отдельности смогут гораздо меньше”.
(“Красноярский комсомолец”, 11 августа 1992 г.)
Вновь обратимся к рассказу Горбаня:
– Всё было очень интересно организовано: сначала появился межинститутский семинар по нейрокомпьютерам, потом он распался. Затем возникло несколько групп, например, группа “Нейрокомп”. Возникали целые движения, например, сетевая медицинская диагностика. Этим занимались десятки людей, была защищена докторская диссертация, десятки кандидатских. И я оказался лидером этого направления, главой научной неформальной рабочей группы Миннауки по этому вопросу. Прошло несколько конференций, на которые меня непременно приглашали.
Был такой смешной эпизод. Есть весьма хороший специалист, который начал раньше меня всем этим интересоваться, его сын-аспирант тоже пошёл по стопам отца. И вот этот специалист едет в Москву на конференцию по нейрокомпьютерам, а сын ему говорит: “Представляешь, как я тебе завидую, – ты живого Горбаня увидишь”. Хотя, повторяю, этот человек в большей степени зачинатель этого дела, чем я. Есть такой “принцип Фомы” – в науковедении довольно известный. Есть у Фомы в Евангелии такая фраза: у неимеющего да отымется, имеющему да прибавится. Это к тому, кто как распоряжается своим добром. Принцип Фомы. Дело в том, что иной раз заслуги того или иного учёного намного скромнее, чем это представляется из истории науки. В истории науки выше некоторого уровня человеку присваивается больше, чем он сделал, а ниже некоторого уровня – результаты чьей-то конкретной работы как бы теряются. Грубо говоря, все достижения приписываются самым известным учёным. Принцип Фомы. Видимо, я в области нейросетей как раз попал в тот разряд, который наверху, которому приписывают то, чего он порой и не сделал. Репутация уже начинает работать сама на себя.
* * *
В столичном журнале “Нейрокомпьютеры: разработка, применение” (№4, 2002 г.) во вступлении “От редакторов выпуска” подведены итоги развития этой области науки. Здесь фамилия А.Н.Горбаня, как и фамилии его коллег и учеников, то и дело встречающиеся в нашей книге, занимает свое законное, так сказать, место.
Кстати сказать, в этом же номере журнала опубликована и статья Горбаня-младшего – Павла, это одна из его первых научных публикаций.
* * *
Рассказ А.Н. о его научных интересах продолжается:
– Где-то в 36-37 лет начался у меня большой цикл работ по физической кинетике, теории уравнения Больцмана, термодинамике. И из матхимии туда входили мои работы, и из матбиологии.
Это вообще большая проблема – переход от микроскопического описания к макроскопическому. Когда мы уже понимаем поведение отдельных элементов, как понять поведение целого, если отдельных элементов в этом целом ни 2, ни 3, а единица с 20-ю нулями? И многое по отдельности рассмотреть уже невозможно.
Данная проблема возникает везде – и в исследовании больших популяций, и в рассмотрении газов, и в рассмотрении твёрдых тел. Всюду есть переход от микро к макро. В рамках изучения этой проблемы есть уже несколько разделов, можно сказать – несколько эпох. Последний резкий сдвиг был сделан мной больше года назад, здесь мой соавтор – Илья Карлин. Мы тут с ним даже чуть ли не соревнуемся: то он главный автор, то я что-то придумаю, так и живём…
Итак, основные научные сюжеты: теорфизика, механика, функциональный анализ, теория отбора, теория адаптации, нейрокомпьютеры, физическая кинетика. Сейчас пойдёт матэкономика. И приложения, которых не счесть, в самых разных областях: от нейрокомпьютера вплоть до предсказаний колебаний Каспия. (Кстати сказать, наша программа оказалась наилучшей в этом вопросе – в предсказании колебаний уровня Каспия). Это примерно 300 статей и полтора десятка книг.
Бывает очень интересно – отчасти грустно, отчасти приятно, смешанное такое чувство, – когда какую-нибудь мелочь, которую ты сделал и не опубликовал или опубликовал в каком-нибудь малоизвестном сборнике какой-то местной конференции, вдруг лет через 15 после тебя публикует кто-нибудь из крупных западных ученых. Он, естественно, не списал, а просто сам, независимо от меня дошёл до этого же. И вот появляется такая публикация где-нибудь в журнале первой руки, и начинается хоровод вокруг этого автора – как это здорово у него получилось! Таких случаев было много. Бывает и недобросовестное заимствование, но тут-то мы разбираемся потихоньку, а были просто добросовестные повторения. В них разбираться, доказывать своё первенство уже бесполезно, поезд уже ушёл. Кто, спрашивается, мне самому мешал написать и опубликовать то-то или то-то двадцать лет назад? Никто, просто я не знал технику организации таких публикаций, не знал даже адресов, куда надо было обращаться, многого не умел. Всё это было тогда в нашей стране труднодоступно.
Теперь об Играх.
Так удачно получилось в моей жизни, что перед Играми был театр. Мама немного об этом уже рассказывала – о моём увлечении поэзией и театральных занятиях. Например, в 14 лет я вдруг “прожил” раннего Маяковского, причём прожил так, что это было частью моего тогдашнего существования. Позже примерно лет пять я был тесно связан с театром поэзии Любови Ермолаевой. И там был не только актёром, но и ассистентом режиссёра, вёл занятия по технике речи, мог даже сам ставить спектакли.
* * *
Когда я позвонил Любови Иосифовне Ермолаевой – художественному руководителю драматического театра “Студия Л.Ермолаевой” и сказал ей, что пишу книгу об Александре Горбане, прошу её помощи, она нисколько моей просьбе не удивилась, восприняла её как вполне естественную.
И вот мы сидим в кабинете Любови Иосифовны, попиваем чаёк, листаем альбомы со старыми газетными вырезками-рецензиями на спектакли, перебираем фотографии. О герое этой книги хозяйка кабинета вспоминает с удовольствием:
– Впервые я увидела Сашу Горбаня в 1970 году, получилось это так. Работала я тогда уже в театре поэзии при ДК нефтяников, и меня пригласили в соседнее 56-е профтехучилище, где ребята ставили к какому-то празднику сценическую композицию, пригласили эту композицию подправить – короче, помочь в постановке. Делалось это у них, помнится, в библиотеке, туда я и пришла. Ребята сидели, читали свои тексты, показывали мне, что у них уже есть наработанного. Вот тогда-то я и обратила внимание на высокого, симпатичного юношу. Мы тогда не только читали стихи, но ещё и разговаривали. Я почувствовала – парень-то думающий. И он какой-то, чувствовалось, интерес к тому, что я им говорила, тоже проявил. Читал он хорошо, и я пригласила его приходить в наш театр. Приходи, говорю, это же рядышком…
Когда он пришёл впервые, поговорили поподробней, узнала – кто он, что он. И дело пошло. Он как-то сразу стал активным участником нашего театра, а вскоре – так просто украшением наших литературных композиций. Брали мы тогда поэтов, громко звучавших для того времени, – Маяковского, Светлова, например. Маяковского он прекрасно читал, и память у него потрясающая, просто профессиональная.
Затем мы выпустили спектакль “Соляной бунт” по Павлу Васильеву, он принимал в нём активнейшее участие. Весной спектакль был готов, и именно тогда мы получили звание народного театра.
Саша был мощный лидер в нашем творческом коллективе. Хотя люди все у нас подбирались интересные, как-то не задерживались у нас те, кто по-настоящему литературой не интересуется, не активен. Одним словом, нестандартные подбирались у нас ребята – Сергей Денисенко, Светлана Жиденова, Лариса Дубинина, Люда Репина и её муж Володя Мальцев, он тогда работал во Дворце осветителем. И вот даже на фоне такой незаурядной публики Саша чем-то выделялся.
Сначала он ходил к нам, продолжая учиться в училище, Саше обязательно надо было его закончить. А потом поступил на работу, потом – в институт. А к нам всё продолжал ходить. Здесь же встретил свою будущую жену Олю, она у нас аккомпанировала в каком-то спектакле, подбирала для нас музыку. Тогда они и познакомились, вскоре и поженились. Во всяком случае, когда Саша играл в спектакле “Пять вечеров”, они уже были мужем и женой, это я хорошо помню.
Лет ему было в общем-то не так уж много, но выглядел он взрослым человеком, мужчиной – и не только потому, что высокий и широкоплечий, а просто чувствовалась в нём какая-то внутренняя взрослость. Почему, допустим, он так глубоко проник во внутренний мир главного героя “Пяти вечеров”? Да потому, что такой отчасти была и его судьба – гонения, неприятности – многое внутренне состыковывалось. Потому и успех такой был у спектакля, мы довольно долго его играли.
Саша в то время очень поддержал и театр, и меня. У меня тогда были серьёзные домашние неурядицы. Помню, он иногда специально, чтобы привести меня в душевное равновесие, успокоить, прогуливал меня по набережной, надо, говорил, тебя прогулять…
Особо хочу подчеркнуть, что Сашин аналитический ум, его способность проникать в суть явлений тоже нам помогали. Взять постановку того же “Соляного бунта”. Тогда читателю только-только был открыт его автор, до этого мы не знали Павла Васильева, т.к. он надолго был искусственно вычеркнут из отечественной литературы. Так вот Саша как бы логически просчитывал ходы будущего спектакля, много думал над ним, и очень этим всем нам помог. Я говорю о глубине прочтения. Тут сказывалось, видимо, и то, что он сын Деборы Яковлевны – одной из самых умных женщин тогдашнего Омска. О её глубоком знании литературы, эрудированности, нестандартности среди интеллигенции ходили легенды. Дебора Яковлевна приходила на наши спектакли, что-то даже, кажется, писала о нашем театре, как-то я давала ей для этой цели дневник театра.
Помню и такой случай. У нас в семье собака жила – породы колли. И вдруг она потерялась, мы все в отчаянии, особенно сын Юра. Тогда Саша быстро организовал всю нашу труппу на поиски, и собаку нашли. Это, возможно, пустяк, бытовой случай, но мне он запомнился.
Много времени он проводил тогда в театре. Я так вообще днями и ночами в нём пропадала, и он часто приходил – не только в то время, когда был непосредственно занят. Думаю, ему тоже интересно с нами было, ведь, повторяю, ребята подобрались в то время хорошие, нестандартные. А он был лидер, прирождённый лидер. Во многом именно он в те годы задавал нам направление, увлекал той или иной идеей.
Мы часто собирались у меня дома, чаи распивали, песни под гитару пели. Он внутренне был повзрослее многих из ребят. Ребята наши в основном были к вопросам общественным, политическим инертными, интересовались чем-либо, кроме искусства, мало. Он же к тому времени понимал гораздо больше многих. Мы мельком знали его студенческую историю, почему вдруг он попал из Новосибирского университета в профтехучилище. Но подробно об этом не расспрашивали. А он сам говорить на эту тему не стремился, потому что видел: все мы целиком в поэзии, в театре. Иной раз ребята интересовались его математическими устремлениями. Саша что-то говорил на эту тему, но тут я абсолютно ничего не запомнила, просто ничего в этом не смыслила.
Постепенно Александр стал всё больше времени отдавать своим научным занятиям, ходить к нам с такой же регулярностью ему уже не удавалось. Но мне он запомнился очень погружённым в театр.
Он, безусловно, был тогда в театре первым – по силе, по голосу, по уму, по размаху. Думаю, что и сам Саша тоже кое-что для себя у нас почерпнул – причём не только одно актёрское мастерство, может быть, тут нужно брать шире – творческое отношение к окружающей нас жизни.
Я иногда думаю – а что было бы, пойди и дальше Саша по театральной линии? Наверняка из него получился бы хороший режиссёр – голова-то светлая, и организаторские способности незаурядные. По актёрской линии он вряд ли пошёл бы, все-таки актёр – человек зависимый, у него меньше возможностей свою самостоятельность проявить. А это не в Сашином характере, ему прямой путь был бы идти по режиссёрской стезе. Но жизнь, его талант ученого увели его совсем в иную сторону…
В 1996 году мы праздновали 30-летие нашего театра, состоялся целый юбилейный фестиваль “Истоки творчества”. На него приехали гости из Москвы – известные театральные критики. К тому времени мы уже 5 лет как стали муниципальным театром, хотя своего здания ещё не имели. И вдруг на один из фестивальных спектаклей неожиданно приходит Саша! Оказывается, он приехал из Красноярска маму навестить. Помню, критик А.Шульпин, тоже приехавший из столицы, всё расспрашивал тогда Горбаня о его участии в деятельности театра в первой половине 70-х годов (Шульпин тогда собирал материал для книги о нашем театре). Вспоминали спектакли “Человек, похожий на самого себя” – о М.Светлове, “Соляной бунт”, “Кровь и пепел” – по Ю.Марцинкявичусу, “Конёк-Горбунок”, конечно же, – “Пять вечеров”.
Всё это теперь уже история. История, в которую Саша Горбань вписал немало хороших страниц.
К ней примыкает ещё одно почти “театральное” воспоминание. Слово – журналисту, поэту, театральному критику Сергею Денисенко. Включаю диктофон:
– Да даже уже только потому, что Александр Горбань принимал самое непосредственное участие в моей публичной казни через повешение, – я бы всегда о нём помнил (ничего себе фразочка получилась?!). В смысле, – в спектакле театра поэзии по поэме Павла Васильева “Соляной бунт” (1972 год) Саша исполнял роль Попа, а я был молодой казак Гришка Босой, которого, по сюжету поэмы, вешают за убийство атамана.
“– Дайте уступ! Казаки! Сестрица!
(Кого отыскать глазами, кого?)
Поп, сжав в пятерне золотую птицу,
Медвежьей тенью пошёл на него…”
И “медвежья тень” Саши Горбаня (Попа) накрывала меня (Гришку, бишь), я целовал крест, милостиво протянутый мне Горбанём, на шею мне надевали петлю, и – прощай, Гришка!..
…Горжусь блистательной судьбой Саши – высокодуховной, “математически” выверенной, бескомпромиссной и полётной. Горжусь, что в уже далёких 70-х имел радость общения с ним, причём не просто общения – а своеобразных уроков. Да-да, именно уроков, хотя разница в возрасте у нас была всего лишь два года. В то время я, семнадцатилетний “романтик”, начал баловаться написанием песенок под гитару, с неким трагически-“умудрённым” содержанием (вот, например, вспомнилось: “Ничего-то теперь не надо мне, // Об одном я тебя лишь молю: // Ниспошли мне, Господь, муки адовы, // А врагам моим – жизнь в раю…”). Саша вдруг зачем-то организовал запись этих песенок на магнитофон (подзатерялась где-то та кассета). А потом начал “подкидывать” мне темы. Первая из них была – про “собачью жизнь”, то есть – про жизнь бездомных собак. Написал я тогда небольшую поэму под названием “Посадите меня на цепь”. С азартом писал. И, волнуясь, читал её потом у Саши, у него дома. “Волнуясь” – потому что было безотчётное чувство отчётности и совершенно ясное понимание, что вкус у Александра – практически безупречный. И – блистательный разбор того, что написано. Разбор-урок. С первыми для меня “показами” того, что есть звукозапись. Горбань поднимался со стула – и густо баритонил: “Ты только вслушайся в одну гениальную строчку: “У Сталина в усах устала трубка векам дымить!..”
“Собачья тема”, кстати, аукнулась спустя годы. И очерки о бездомных собаках приходилось делать, и даже цикл песен-зонгов к спектаклю “Собачье сердце” родился однажды. В обоих случаях “отталкивался” от той, “заказной” юношеской поэмки…
Хохотал он над моими первыми пародийными опытами (на Рождественского, Ахмадулину, Вознесенского). Но после этого произносил экспромтный монолог о том, что пародия как таковая даёт, конечно же, большой опыт в освоении формы, но увлекаться пародиями не стоит, голос должен быть свой. И всё время рекомендовал мне попробовать написать пьесу, но только чтобы ни строчки “из себя”, а только – из придуманных персонажей…
Докладываю, А.Н.! С пьесами – не получилось (разве что – несколько инсценировок да тьма тьмущая сценариев разных). А вот чтобы “из придуманных персонажей”, – так на это я вышел в другом жанре, в песенном (несколько десятков песен написано “для женского голоса”, то есть как бы “от имени женщины”)…
Неслучайность всего этого для меня давно уже очевидна. Равно как и ощущение “тесности” мира сего. Среди моих преподавателей в Омском университете был близкий друг Горбаня – Александр Мордвинов, с которым мы вскоре перешли “на ты” (как трагически рано ушёл этот прекраснейший человек и учёный!..); моей женой (простите за “бытовую подробность”) стала Наташа Воронкова, которая училась с Горбанём в первом и втором классах; мой товарищ по писательской организации Александр Лейфер доверил мне прочесть рукопись этой книги…
Спустя годы, – спасибо, Саша, спасибо, Александр Николаевич! Обретение “своего голоса” доминантным стало. И не в том дело, что и книжки собственные есть, и в журналистике кое-что достигнуть удалось. Дело – в “правильно поставленной задаче”. А ты эти задачи великолепно и безошибочно умел ставить уже тогда, в юности, и не только перед собой, но и перед теми, кто рядом был. Мне тоже посчастливилось быть рядом. Спасибо! И – всегдашей тебе одухотворённости!
* * *
– Занятия театром, – продолжает свой рассказ А.Н.Горбань, – пригодились мне и потом. Ведь работа со школьниками, вообще всякая педагогическая работа предполагает артистизм. Сколько я перечитал стихов во время своих лекций и занятий – видимо-невидимо. Не так давно читал стихи в омской летней физматшколе. Там был просто ажиотаж, дети хлопали и не отпускали, дошли до такого высокого градуса, который и на рок-концерте не всегда бывает: к середине чтения вставали и хлопали в ритм стиха, а к концу просто овацию устроили.
Театр присутствует в моей жизни до сих пор, и некоторые театральные навыки до сих пор то и дело выручают. Как говорил замечательный генерал Лебедь (мы были с ним знакомы, какой он был губернатор – вопрос сложный, но вообще человек он был незаурядный и талантливый, это безусловно), так вот он говорил: “Генерал должен быть артистом”. И он совершенно прав, сам он был блестящим актёром. Так и педагог должен быть актёром, ему это необходимо. И здесь спасибо маме, спасибо театру Ермолаевой, спасибо Маяковскому и всем-всем-всем.
Неожиданно актёрско-режиссёрское и научное начала слились в то, что называется Игры. Это некий новый жанр публичного интеллектуального действия, сконструированный Георгием Петровичем Щедровицким. Впервые я занялся этим в 1985 году, не будучи знаком ни со Щедровицким, ни с его технологией. Работала школа молодых биофизиков, и там была организована игра в науку. Именно тогда я понял, что руководитель Игры – это отдельная профессия, тяжелейшее интеллектуальное занятие.
А уже 1986 году я участвовал в Игре под руководством Георгия Петровича Щедровицкого, это была игра по проблеме развития, проходила она в Красноярске.
Вообще Щедровицкий – это огромная величина. Он создал системно-мыследеятельностную методологию, философию и технологию Игр. Он очень много сделал для интеллектуальной культуры России. По первоначальному образованию он физик, заканчивал физический факультет Московского университета, отказался делать бомбу и не получил диплома, было это ещё до смерти Сталина. Сейчас его биография известна, труды изданы. А сначала был Московский методологический кружок, к которому принадлежали Зиновьев, Щедровицкий, Лефевр – три крупных имени. Александра Зиновьева (“Зияющие высоты” и пр.) знают все, он долгое время был в эмиграции. Лефевр тоже уехал в Америку, он – известный философ. Щедровицкий остался, на нём держался Московский методологический кружок, выросло несколько поколений учеников, он оказал большое влияние на педагогику, на философские школы. Плюс стал создателем Игр.
После той первой Игры 1986 года я вёл большую игропрактику, провёл примерно три десятка своих больших и малых игр. Среди них были такие: “Свободная экономическая зона Ленинградского региона”, “Критические ситуации при переходе к рыночной экономике”. “Проблемы русской культуры” – фантастическая игра, на которой команда кончилась.
Много было игр, проведённых по заказу. Игры теперь признаны как средство решения многих проблем.
* * *
Более или менее понятно, что же такое Игра, мне стало после прочтения корреспонденции питерской журналистки Ларисы Базаровой из газеты “Смена”. Л.Базарова участвовала в Игре по проблемам создания свободной экономической зоны в Ленинградском регионе (Ленинград, 10-20 сентября 1990 г.) Вот начало её репортажа:
“ИГРА, ИЛИ ПОПЫТКА ПРОРЫВА В БУДУЩЕЕ
Заметки из мотеля-кемпинга “Ольгино”, где в течение десяти дней проходила организационно-деятельностная игра “Проблемы создания свободной экономической зоны в Ленинградском регионе”.
В игре возможно то, что невозможно в жизни. В игре можно увидеть себя со стороны. В игре можно заглянуть в будущее. Дети в игре примеряют на себя будущую взрослую жизнь. Играют те роли, которые потом уже всерьёз взвалит на них суровая действительность. Взрослым людям игры нужны для того же – чтобы заглянуть в завтра, не дожидаясь, пока это завтра наступит на самом деле и изменить в нём будет уже ничего нельзя.
В Ольгино приехали почти сто человек – депутаты Ленсовета, руководители промышленных предприятий, кооперативов, учебных заведений, юристы, научные сотрудники, представители различных служб городского хозяйства – чтобы попытаться смоделировать ситуацию, которая возникнет в Ленинградском регионе в связи с созданием свободной экономической зоны, сделать прогнозы и – кто знает – может быть, предотвратить то, что называется непредсказуемыми действиями.
День 1-й. Игру проводит группа сибирских игротехников под руководством А.Н.Горбаня. Председатель оргкомитета игры М.Б.Игнатьев пригласил специалистов из Сибири, потому что они не зациклены на наших проблемах, а значит не будут влиять на содержание игры, обеспечивая лишь форму.
Большинство участников игры так же, как и я, пока не очень хорошо представляют себе, что их здесь может ждать. Кто-то думал, что будет нечто вроде семинара, где научат, как создавать свободную экономическую зону. Кто-то гадает – раз игра, значит сейчас распределим роли и разыграем зону в лицах. Кто-то говорит – должны разработать концепцию, кто-то – за десять дней никакой концепции не получится. Все участники разделены на группы по непонятному на первый взгляд принципу: например, в группу социальной защиты вошли сплошь крупные начальники. Выяснилось – группы можно переформировывать, одна из движущих сил игры – конфликт между заданием и собственным самоопределением игроков”.
* * *
А.Н.Горбань:
– Потребителями игропрактики были и разного рода политики, это было нужно им для формирования своих команд, своих платформ. Для нас же это был еще и бизнес, за это неплохо платили. Последняя игра, где я принимал участие, была на губернаторских выборах.
Эта политическая игропрактика перетекла в политконсультирование. Последний раз я занимался политконсультированием года два назад, надеюсь, больше заниматься этим не буду. Надоело, устал, тяжёлая работа, хотя неплохо оплачивается и работать интересно. Приглашает вас, например, кандидат в губернаторы, ему надо построить свою предвыборную программу, организовать всю предвыборную работу. Нужны люди, владеющие технологиями коллективного мышления. Собирается команда. Это сторонники кандидата, многие из них долго с ним работали. Можно позвать и журналистов-газетчиков, телевизионщиков. Всех их надо сорганизовать в одну формальную команду. Тут нужна жёстко построенная вертикаль. И тогда уже можно работать, создавать концепцию всей политической и организационной предвыборной деятельности.
В последний раз я, помню, заявил: “Имейте в виду, что я не ваш сторонник, я вообще ничей не сторонник, я просто работаю, вы меня пригласили, как профессионала, вот и относитесь ко мне как к профессионалу, а не как к стороннику”. Кандидат на меня, правда, тогда, кажется, немного обиделся.
Может возникнуть вопрос: как всё это соотносится с занятиями “высокой” наукой, тончайшими теоретическими проблемами? Но, во-первых, уровень мышления здесь нужен не меньший, нужно очень тонко чувствовать ситуацию. Например, на предпоследних выборах в Красноярске один из кандидатов в губернаторы сильно потерял на одной довольно простой детали. Он строил себя как “Пётр Иванович”, “отец родной”, а сейчас политическое сознание масс ориентировано не на “отцов родных”, а на “старших братьев”. Поэтому нужно быть немного психологом и понимать, какой образ строить. Не надо строить образ “отца родного”, даже если кандидат к нему тяготеет. Не из всякого человека можно сделать “старшего брата”. Это понять надо.
В конечном итоге всё это может выглядеть цинично. Это ощущение возникает всегда, когда близко подходишь к политике, к борьбе за власть и влияние: таковы эти особые предметы, предметы вожделений всякого политика. Но с другой стороны, – без власти-то нельзя. Мы живём в обществе, а обществу власть была необходима всегда. И я предельно честно работал на будущую власть. Я не говорил человеку, что он дурак, я говорил, сколько голосов он наберёт и сколько потеряет, если будет действовать так, а не иначе.
Кроме всего прочего, это всё-таки вид заработка. Ведь сказано у Пушкина: не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать. Не продаётся теория Игры, но можно продать саму Игру. Кстати, тексты игр сохраняются, их обзоры частично напечатаны. Мой сын Павел даже защитил реферат “Игры команды Горбаня”.
Конечно же, мне приятней другая область приложения Игр – педагогическая работа. Она началась у меня, как я уже говорил, в 13 лет, когда я прочитал спецкурс в Новосибирской физматшколе. Потом проводил олимпиады. Мама сохранила замечательную фотографию, где я, 15-летний, провожу собеседование на олимпиаде с 13-летним школьником. Фотограф, видимо, долго думал, как бы это попонятней сделать, наконец поставил меня на ноги, т.к. если бы я тоже сидел, то было бы трудно отличить “педагога” от школьника.
Позже, приехав в Красноярск, в первое же лето я поехал в Красноярскую летнюю школу. Она была создана моим тогдашним приятелем Славой Бытевым, который и сейчас работает в университете, очень яркий человек. Это он собрал людей из Академии наук, из университета для работы с детьми. К моменту моего появления в Красноярске школа уже была отлажена, это был её третий сезон. Я приехал и тоже начал в ней работать, начинал лектором, постепенно стал немножко идеологом, немножко проектировщиком школы. Двенадцать лет я ездил в эту летнюю школу.
А надо сказать, что Красноярская летняя школа – это был сложнейший организм, состоящий из десятков различных кратких лекционных курсов. Составить такой курс – это целое искусство. Ведь преподнести тот или иной раздел науки и так преподнести, чтобы она была за короткий срок детскими головами “всосана”, – это очень трудно, многие преподаватели на этом проваливаются. Приступают и начинают читать фрагмент того или иного вузовского курса, а это – провал, потому что вузовский курс – это совсем другое.
В 1989 году мы выпустили в издательстве Красноярского университета небольшую книжку с несколько вызывающим названием – “На стыке всех наук”. Это научно-методические материалы краевой летней школы при Красноярском университете. В этой книжке помещён идеальный курс М.А.Шубина “Математический анализ для решения физических задач” и мои “Лекции о газовых законах”. Это тщательно подготовленные курсы, которые можно воспринять как раз за время работы летней школы.
* * *
Из книги “На стыке всех наук” (Научно-методические материалы летней школы). – Красноярск, 1989.
Из вступительной главы “К сведению нетерпеливых читателей”:
“История этой книги началась с самовара… В летней школе у настоящего самовара с трубой и сапогами собираются любители поговорить. В тот злосчастный вечер обсуждался вопрос: “Какой должна быть научно-популярная книга для школьников?”. Когда разговор уже увядал, девятиклассник Саша В. (участник Всероссийской физической олимпиады, спортсмен-разрядник и вообще человек, именуемый за настырность Крокодильчиком) мечтательно заметил: “Книга должна быть похожа на летнюю школу: пусть в ней будут и интересные лекции, и трудные задачи, и запах сосен, и музыка, и картины, и спортивные игры, и лабораторные работы, и стихи…”. Идея была достаточно бредовой, чтобы вызвать живое обсуждение, и мы, сотрудники школы, тёртые калачи, поддались на провокацию. Не заметили, как через пятнадцать минут обсуждения оказались перед доброй сотней глаз воспитанников, ожидавших ответа на вопрос: “А слабо вам сделать такую книжку?”. Теперь можно только гадать, что именно – горячий чай, величественный вид Енисея или свойственная летней школе удаль – заставило нас ответить: “А вот и не слабо!”.
В тот же вечер с помощью учеников мы составили проект книги. Постепенно по техническим причинам из неё исчезли многие важные компоненты: запах, музыка и т.п. Но кое-что осталось. И это кое-что мы посвящаем тем, кто впервые решал эти задачи, с кем мы имели честь вместе заниматься “на стыке всех наук” – ученикам краевой летней школы по естественным наукам при Красноярском Государственном университете.
А теперь несколько слов о материалах, отобранных школьниками для книги. Основную часть составляют четыре лекционных курса. Всего несколько лекций и небольшой набор задач позволяют вдумчивому читателю войти в обширные пласты современной науки.
Лекции М.А.Шубина “Введение в математический анализ для физических задач” демонстрируют глубокую связь между разнообразными физическими явлениями и их единым математическим описанием. Работая над этим курсом, можно не только познакомиться с основными понятиями математического анализа – производной и интегралом (и даже с простейшими дифференциальными уравнениями), но и научиться их применять, получать численные ответы. Входит в этот курс лекций, например, изящная задачка: “Из круглого отверстия в дне сосуда вытекает вода. Половина её вытекла за пять минут. Через сколько минут вытечет оставшаяся половина воды?”.
“Лекции о газовых законах” А.Н.Горбаня пользуются среди учеников школы особой популярностью. К сожалению, многие юные физики считают, что, познакомившись с некоторыми формулами, они узнали термодинамику. В предлагаемом курсе под школьными законами идеального газа выстраивается глубокое физическое содержание. Более того, оказывается, можно рассмотреть неидеальный газ, вывести для него законы, проанализировать явления диффузии и переноса в газах.
Необычное название “Физматика” носит учебный курс, который в школе обычно читают юным биологам и химикам. От физики в нём – идеология организации эксперимента – методы математической обработки (и даже планирования) любого эксперимента. Без анализа погрешностей, статистических оценок эксперимента сегодня не может обойтись ни один испытатель природы.
Науку о понимании можно назвать “пониматикой” (учёное её название – герменевтика). В школьные годы нас худо-бедно учат физической и математической “пониматике”. А вот понимать художественные произведения мы учимся самостоятельно и не всегда удачно. Лекции А.Б.Мордвинова – попытка восполнить этот пробел. Они возникают как бы на стыке естественно-научного логического мышления и общечеловеческой культуры, без которой не может быть учёного. Особый интерес представляет не только оригинальное толкование цикла стихов А.Блока “На поле Куликовом”, но и сам метод глубокого прочтения. Читатель может, проникнувшись этим методом, попробовать по-новому перечитать хрестоматийно “заглянцованные” произведения.
Возможно, неожиданной и поэтому наиболее значительной частью книги является подборка задач олимпиады, проводимой много лет биологическим факультетом Московского университета. В столь большом объёме эти задачи публикуются впервые. Они уже давно любимы в летней школе, раскрывают своеобразный и сложный мир живого, демонстрируют зазнавшимся физикам и математикам, какими тонкими и нетривиальными могут быть биологические рассуждения.
Уже несколько сезонов в числе самых посещаемых вечеров в клубе нашей школы вечер, посвящённый графическим работам известного математика А.Т.Фоменко. Профессор Фоменко любезно предоставил нам для первого опубликования несколько своих работ – фантазий на математические темы”.
Заключительная глава В.О.Бытева и И.Д.Фрумина “Двадцать один день работы над собой” (попытка катехизиса):
“Где находится КЛШ?
Последние восемь лет летняя школа базируется в пионерском лагере “Таёжный” около старинного сибирского села Атаманово, в сосновом бору на берегу Енисея.
Кто учится в КЛШ?
Двести пятьдесят старшеклассников (выпускников седьмых, восьмых и девятых классов) и учащихся профессионально-технических училищ Красноярского края. В “Таёжный” приезжают группы школьников из Новосибирска, Москвы, Перми. Среди учеников КЛШ победители Всесоюзных олимпиад, ученики разных заочных школ, члены научных обществ и просто славные ребята. Конкурс в школу – 2-4 человека на место.
Чему учат в КЛШ?
Нам хочется, чтобы этот вопрос звучал иначе: “Чему учатся в КЛШ?”, ведь в процессе обучения главная фигура – ученик. Если он не хочет или не умеет учиться, то перед ним хоть на голове стой – не научишь. Поэтому прежде всего мы учим учиться, размышлять, работать над собой. А учебные предметы – это пища для размышлений.
В школе три отделения: физико-математическое, биолого-химическое и информатики. Конкретное содержание основных учебных курсов определяется личными вкусами лекторов. В разные годы в КЛШ были прочитаны такие интересные курсы: “Математика для программирования. Эффективные алгоритмы” (Ю.В.Матиясевич), “Как решать задачу?” (Ш.А.Даутов), “Введение в математическую статистику” (Б.В.Гнеденко), “Комплексные числа и их приложения” (Б.В.Шабат), “От механики к термодинамике” (К.А.Кикоин), “Первые уроки программирования” (Г.А.Звенигородский).
Важная часть жизни летней школы – решение задач. Специальные семинары, всевозможные научные турниры знакомят школьников с разными типами задач, показывают увлекательность решения трудных задач.
Чем занимаются ученики КЛШ после занятий?
Во-первых, занятиями. Во-вторых, спортом, походами… В-третьих, слушают музыку, читают, танцуют и общаются, общаются, общаются… И, конечно, чистят картошку, моют полы, пересчитывают сосны.
Летняя школа длится всего двадцать один день. Разве такого короткого срока достаточно, чтобы чему-то научиться, чтобы изменилась дальнейшая учёба и жизнь?
Пусть на этот вопрос ответят фрагменты из писем наших учеников:
– Я потерял страх перед трудными задачами. Понял, что трудности в познании совершенно естественны. Их не нужно пугаться. Нужно только непрерывно работать над собой.
– Если бы я не съездила в КЛШ, я не увидела бы такой истинно рабочей обстановки и таких интересных, увлеченных людей.
– КЛШ нужна для того, чтобы человек смог подняться на высоту самого себя, правильно оценивать свои возможности и, может быть, определить путь в жизни.
– Если бы я съездил в КЛШ ещё после седьмого класса, то уверен: не валял бы дурака в восьмом.
– Когда мне задают вопросы о КЛШ, бывает очень трудно отвечать. Никакие слова не могут передать того, что можно там увидеть. В таких случаях я могу только посоветовать: “Съездите в КЛШ, не пожалеете!”.
* * *
Свой рассказ продолжает А.Н.Горбань:
– Кроме ежедневных лекций были в школе и занятия групповые, они чем-то напоминали семинары, но, как говорится, – с точностью до наоборот. Должен заметить, что 90 процентов вузовских преподавателей не умеют вести семинары, они либо сами солируют у доски, либо заставляют солировать кого-то из студентов, а это опять же провал занятий. А в летней школе ты должен в группе, состоящей из 7-10 человек, бегать между рядами и смотреть, как каждый из них решает свою задачу. А перед этим лектор должен всем семинаристам, ведущим занятия, вдолбить в головы, кем бы они там ни были – победителями международных олимпиад или ещё кем-то, – что они не должны предлагать своё решение, разбирая для школьников задачи. Нужно стимулировать активность, чтобы школьник шаг за шагом, с поддержкой или без, но сам, сам шёл. Никто не должен солировать у доски. Это интенсивная индивидуальная педагогика. И в результате слабые студенты-семинаристы от меня бежали, а сильные ко мне шли. Студент ведёт семинар, дети решают задачки в своих тетрадках. И дело-то в том, что занимаются, например, 10 человек, и каждый из них должен прорваться. Каждый! И успех каждого должен быть замечен. Я уверен – каждый школьник потом почувствовал: он чему-то научился.
А кто не хочет учиться – вали отсюда. И, кстати, никто не сваливал. Уже в Тобольской летней школе была такая девочка по имени Алсу, она, помню, мне сказала: “Я не хочу”. “Не хочешь, – отвечаю, вежливо, но твёрдо, – не надо, а деньги за школу родители заплатили – вернём. Ругать не будем. Значит – по ошибке сюда попала, ну, бывает”. После этого училась и ещё как! Хорошая оказалась девочка.
Есть ещё факультативные занятия, ведут их сами семинаристы. Не все, но некоторые. Это тоже нужно готовить. Есть, кроме того, всякая клубная работа. Есть “самовары”: сидишь у самовара, вокруг тебя десятка полтора-два детей, с ними общаешься. Есть отдельные внеклассные школы. Например, школа политики. Были такие клубные занятия – история развития генетики, история разгрома её у нас в СССР. Было чтение Стефана Цвейга с последующим обсуждением. Был курс “у самовара” – “Шлиман: наука, выбор цели”.
Летняя школа проходит так, что часов 6 только свободных остаётся, а все остальные 18 часов – это работа.
Однажды Исаак Фрумин решил устроить суд – “осудить” летающие тарелки, телепатию и всякое такое, признать всё это лженаукой, а меня взяли как адвоката. Я так увлекся, так здорово весь этот хэппенинг прошёл, что до сих пор радуюсь, вспоминая. Дети ввязывались в диспут, с одной стороны, – по лучшим канонам эпохи Средневековья, а с другой – по правилам суда присяжных. Адвокаты, прокуроры, свидетели, перекрёстные допросы и всё такое прочее…
Меня пригласили адвокатом, Исаак был прокурором – и пошло… Я взялся за защиту серьёзно. Проблема различения науки и лженауки вообще непроста.
Вся наука – это пирамида, стоящая на острие, основания науки очень сложны и неоднозначны. Как “свидетельские показания” я привлекал, например, переписку Кантора с Дедекиндом (“натуральные числа от Бога, остальное – дело рук человеческих”), лектор по физике под присягой подтвердил, что понятие инерциальной системы отсчёта содержит порочный круг. И обвинение не смогло ничего всему этому противопоставить, я продемонстрировал присяжным, что обвинители сами не могут отличить науку от лженауки.3
И присяжные проголосовали за вердикт: Пузырёв (был такой студент, игравший на суде роль распространителя “тарелочной” теории) невиновен. Но маразм подлежал сожжению (статуя маразма заранее была заготовлена по идее Фрумина). Вот такой был хэппенинг.
Ночью наш диспут приснился Фрумину в странном, фантасмагорическом переложении, и он сочинил песню: “Гоп-стоп, к утру приснился мне Горбань. Гоп-стоп, такой кошмар в такую рань, Уж лучше б мне Садовский снился…”. Ну и так далее.
Таких простых идей были десятки каждый сезон, а сезонов было двенадцать. Я перечислил только несколько изюминок. Каждый сезон заслуживает отдельного рассказа. Сейчас там кое-что идёт немного по-другому, приходят новые люди, многое меняется, но в мой период было так.
Еще в летней школе проходили тогда соревнования по решению задач, олимпиады, турниры – целые диалоги. Всё это было благородно, честно. И главная задача – никто не должен быть унижен, это самое недопустимое. Есть в летней школе ещё одна интересная форма – групповые турниры. В команде задачу решали все, а отвечал тот, кого выберет жюри. То есть реально решают самые сильные, но знать должна вся команда, поэтому решившие задачу потом всем всё объясняют, чтобы перед жюри любой мог ответить. А отвечающего выбирали исключительно по желанию преподавателей: кого хотим, того и выбираем, без всякой справедливости. Могут выбрать самого сильного, могут – самого слабого. Нельзя только выбирать того, для кого это будет непосильным испытанием.
В 20-х годах был бригадный метод обучения, но это совсем другое. Ничего общего. То было специальное действие, в котором заложена идея круговой поруки. Здесь же каждый человек становился соучастником общего творчества, совместного процесса. Момент ответственности перед друзьями, конечно, тоже присутствует. Но главное тут – налаживание коммуникации в экстренной ситуации. Написанное в книжке может прочитать каждый, а решить задачу – нет, не каждый. Так вот: реши и объясни другому.
То, что было в летней школе, – это целая жизнь. Но время шло, была создана в Красноярске 106-я экспериментальная школа. Исаак Фрумин (до этого он долго был директором летней школы) ушёл в 106-ю, ему стало тяжело руководить ещё и летней школой. Были новые директора, новые лидеры. Было постоянное сотрудничество с Виктором Болотовым – сначала он был деканом психолого-педагогического факультета, потом уехал в Москву, в министерство – тоже интересный человек. Была довольно эффективная полицентровая структура, когда в дискуссии и напряжении друзей создавалось то, что было настоящей школой…
Но всё это постепенно кончилось. Я из старших остался один, проработал ещё один сезон, понял, что так не годится, оставил Красноярскую школу для молодых и поехал в Тобольск.
В Тобольске организовывал летнюю школу бизнесмен Гриша Морозов, который нашёл для этого деньги. Сам он когда-то был программистом в Красноярске. Туда мы выезжали три года, было три школы, проходившие под тремя лозунгами. Первая школа – школа прогрессоров. Это освоение культуры и передача культуры, развитие региона, решение проблем, которые есть в регионе. Первая дискуссия в этой школе, например, – “Есть ли в Тобольске экологические проблемы? А если есть, то чьи они? А если ничьи – тогда это не проблемы”.
Вторая школа в Тобольске была по проблемам творчества, образования. Люди создавали новую науку, создавали право. Обсуждались понятия, что такое право, что есть прецедентное право, как создаётся право, многое другое. Причём, делали все это очень красиво.
Третья школа была школой труда и претерпевания. Оказывается, школьник в состоянии с наслаждением заниматься 8-10 часов в день. Если правильно всё поставить, он будет трудиться и претерпевать. Это тот протестантизм, когда “ешь хлеб в поте лица своего”. Протестантизм не в смысле религии, а в смысле ренессанса и трансформации иудаизма внутри христианской жизни. Здесь содержится идея своего дела, идея претерпевания, предопределения – и люди “пашут” как кони, самоопределяются и “пашут”. Школа труда: ребята решают задачи, науки изучают, в вузы готовятся – делают себя. Были даже ночные занятия, дети сами просили их проводить.
Всякая интенсивная педагогика есть эксперимент. И вообще – разве можно представить себе неэкспериментальную интенсивную школу? Тут нет никаких нормативов. Работа идёт не по какому-то образцу – нет образцов. А дети намного прочнее и активнее, чем нам кажется.
Наступил 92-й год, нищета кругом полная. Моя докторская зарплата – меньше полставки грузчика в овощном магазине. Ближайший ученик, талантливый учёный на грани сепсиса от недоедания попадает в больницу (он двоих своих детей кормил, а себе всё время не хватало)… Решили мы деньги зарабатывать и сделали платную Красноярскую интенсивную школу, учили в ней иностранным языкам, математике. Применяли интенсивные технологии, некоторые элементы даже от разведшкол брали. Дети учились нормально. Например, человек за 7 дней впитывал несколько сот иностранных слов.
Потом была ещё 106-я Красноярская школа, о которой я уже упоминал. Первый экспериментальный класс. Эта школа работала круглый год, как обычная. Обучение было бесплатное или за символическую плату. Сейчас это гимназия при университете, статус экспериментальной всероссийской “площадки”. Там три потока: англоязычное обучение, гимназический поток и общий.
Это линия работы со школьниками. Она, естественно, тесно связана с игровой линией, т.к. последние летние школы все проектировались в игровом режиме – и в Красноярске, и в Тобольске. Ставилась задача создать абсолютно новую атмосферу, грубо говоря, убрать всё предыдущее, создать, если можно так выразиться, местную психологическую действительность: юный человек выходит в новый мир и немного отстраняется от старого.
* * *
Вторая часть этой книги, которую вы сейчас читаете, называется “Пять линий жизни”. Александр Николаевич даже начертил мне (или себе – ?) на листке бумаги схему с этими “пятью линиями”. Мы сидели на кухне снятой на время в Омске квартиры Горбаней: пили чай и разговаривали. Говорил в основном, конечно же, А.Н., а я следил за диктофоном и задавал свои бесконечные и неуклюжие вопросы. Схема лежала перед нами на столе, и А.Н. изредка в неё заглядывал. Более года спустя, разбирая накопившиеся за время работы над книгой бумаги, я обнаружил, что листок этот сохранился. Как видно, когда в конце лета 2002 года мы неоднократно сиживали над этой схемой, особого почтения к ней не проявлялось: на бумаге виден след от стакана, в который был налит крепко заваренный чай.
– Немного об учениках по науке, – продолжает Александр Николаевич. – Это переплетается с учениками-школьниками, потому многие из тех, кто был когда-то школьником, стали теперь “остепенёнными” учёными. Начиная с уже упоминавшихся Серёжи Гилёва, Саши Михайлова, Бори Нартова, Серёжи Новожилова и Толи Струка из первого “набора” и кончая последними моими аспирантами. Всего защищено под моим руководством несколько десятков кандидатских диссертаций, несколько докторских. Это не очень много, но и немало.
Первый набор школьников – это омская физматшкола. Сергей Гилёв был студентом, моим однокурсником. Остальные все в разное время поступили в Новосибирский университет. Сергей Гилёв и Боря Нартов защитили кандидатские под моим руководством, Михайлов уехал в Новосибирск, я порекомендовал его Юрию Ивановичу Кулакову. А Гена Фридман хорошо вписал его в компанию Владимира Евгеньевича Захарова (ныне академик Захаров – один из известнейших физиков России). Сергей Гилёв работает в Красноярске, в моей лаборатории, хороший программист, много чего сделал. Новожилов в Новосибирске. Было ещё несколько ребят, например, Толя Струк, которые не защитились, но получили хорошее образование.
Многое из того, чем мы занимались, стало вскоре основанием их будущего научного мышления: постановка задач, стиль и строй мыслей. Я считаю себя в какой-то мере ответственным за эту часть их воспитания.
Второе поколение омское было сравнительно маленьким. Самым близким человеком из него был мне Саша Штерн, ныне Александр Савельевич Штерн – доцент Омского госуниверситета. Мы с ним с большим удовольствием занимались, а потом, когда в Омске открылся гуманитарный семинар, Саша был его активным участником. Читали структуралистов, изучали психологию искусства.
В Томске я пробыл год, и за этот год у меня был один ученик – Саша Носков. Позанимавшись со мной задачами математической химии, он поехал в Новосибирский институт катализа, Яблонский помогал ему устраиваться. Устроился Носков в прикладную лабораторию; рос, рос – и сейчас он доктор технических наук, заместитель директора Института катализа.
Дальше идёт первый красноярский “набор”. Он тоже состоял из одного человека – Виктора Охонина. Витя Охонин, мой ровесник почти, человек безусловно талантливый. А поток редко идёт только в одну сторону. Учитель тоже всегда берёт что-то у своих учеников, мы вынуждены думать над задачами ученика, и это нас развивает. Получается интересная вещь: не только учитель развивает ученика, но и ученик, если он делает что-то настоящее, то он как бы “позволяет” учителю, экономя время и силы, находиться в задаче, сохранять непрерывность мышления. Поэтому многие мои научные линии связаны с учениками. Возможность и необходимость непрерывно думать над какой-то конкретной задачей, всё время возвращаться к ней через этого ученика – это ещё и дисциплинирует. И ученики “строят” учителя, и учитель “строит” учеников. Такой и с Охониным был взаимообогащающий обмен. С ним мы прожили целую научную жизнь. Это, я бы сказал, была драма с трагическими моментами. И у нас с Виктором до сих пор интересные и сложные отношения.
Дальше шёл второй красноярский “набор”. Тут нужно, конечно, вспомнить моего ученика, который недавно защитил докторскую, это Женя Миркес. Я его взял восьмиклассником, в летней школе он мне понравился, очень трудолюбивый, умный, порядочный, работящий. С ним занимался (не всё время, но эпизодически) с 9 класса. Начиная с 3-го курса постепенно он начал публиковать научные работы, сейчас ему нет ещё сорока, а он доктор наук.
Из Харькова мне прислали двухметровый подарок – Витю Вербицкого. Он немножко чудаковатый, но очень симпатичный. В Харькове он закончил университет. Я получил прекрасно образованного, толкового молодого человека, с которым мы вместе работали.
Был Грачик Саркисян, работящий, преданный науке до страсти, приехал в Красноярск делать научную карьеру, было ему очень тяжело, он постоянно натыкался на национализм, о котором мы даже не подозревали. Жена не могла найти работу, его сына постоянно обижали. На его примере я понял, что проблема национализма и расизма, которая до этого в интеллигентской среде отождествлялась главным образом с антисемитизмом, на самом деле у нас в стране гораздо шире.
Потом неожиданно у меня появилась ещё одна ученица, которая впоследствии, не так давно, стала доктором наук – Лена Смирнова. Вспоминаю одну из наших первых встреч. Я шёл и ел ранетки, срывая их с деревьев на обочине, т.к. в Красноярском Академгородке растут ранетки. Подходит ко мне дама, а я говорю: “На ранетку!”.
Её первую заинтересовал эффект группового стресса и корреляционная адаптометрия, изучение адаптации и популяции человека и животных… Это уже потом появились на эту тему десятки кандидатских, несколько медицинских докторских работ.
Когда мы познакомились, она была заведующей лабораторией обработки данных Института медицинских проблем Севера. Пришла к моему другу Рэму Хлебопросу, старшему товарищу, пришла к нему на научный семинар – рассказать, что у неё есть. И сказала некую фразу: тут разброс возрастает и корреляция (т.е. сила статистической связи между величинами) тоже возрастает. “Чего?” – спросил Рэм. Я ответил, что Лена, наверно, оговорилась, должно же быть наоборот. Но она повторила, что у неё разброс данных возрастает, и связи между данными корреляциями усиливаются. По обычной логике, если шум данных возрастает, то связи ослабевают. То, что утверждала она, было загадкой. Я остановил дальнейший доклад, сказав, как помню, что всё, что было перед этим, неинтересно, всё, что будет дальше, тоже неинтересно, а вот этим мы будем заниматься.
И через две недели теория эффекта в основном была готова, первая статья написана.4 Потом готовилась её кандидатская на эту тему, потом подошла и докторская. Начали серьёзно заниматься данной проблемой и другие учёные. (Елена Валентиновна Смирнова стала в своём институте проректором по научной работе.)
Грубо говоря, родился метод, позволяющий ранжировать группу людей по степени напряжения.
Сравним четыре группы школьников из Красноярска и Норильска. Обычные дети и дети, занимающиеся в бассейнах, в секциях плавания – четыре группы. Кто более адаптирован, у кого больше напряжение? Оказалось, что красноярские пловцы лучше адаптировались, потом идут красноярские обычные дети, потом норильские обычные дети и хуже всего адаптировались спортсмены Норильска. Почему? Можно разбираться, что и как – измерить, в какой группе напряжение выше до начала больших болезней и как можно следить за ними, сколько заболеваний на сотню, сколько смертных случаев в 20 лет. Но это же всё долго. Когда дети уже начали болеть, то это уже поздно для профилактики. Ещё не начали болеть – можно что-то делать. А как измерить степень такого напряжения?
Я понимаю, что может возникнуть вопрос: почему я, человек совсем другой основной научной специальности, этим занимаюсь?
Ко мне в вычислительный центр пришла Лена, у неё проблема. Она – зав. отделом обработки данных большого медицинского института – пришла ко мне. А ко мне приходят, когда не знают, что делать. Вот есть нечто, есть проблема, но непонятно, как её решать. Бьётся человек лбом о стену, а ничего не получается. И дело не в том, что кто-то что-то не умеет, – дифференцировать все умеют, программой пользоваться умеют, а вот применить всё это индивидуально не умеют. А проблемы науки – это иногда как бы проблемы личные. Всё есть, но чего-то не хватает. Вот тогда идут ко мне. Идут, видимо, не как к математику или физику, а скорее как к человеку, умеющему анализировать.
Профессиональность учёного состоит не в том, что он применяет свои знания или что-то хорошо умеет делать. Это как бы элементарно – человек должен уметь ходить. Научная квалификация учёного обычно состоит в том, насколько сложные, уникальные проблемы он может решать и в насколько широкой области. Совершенно не обязательно, чтобы он умел их решать только в узкой области или наоборот – был бы знатоком всего. Есть много печальных случаев, когда учёный из одной области лезет в другую, и у него ничего не получается.
А есть и разделение науки на вотчины. Это как у Заходера: есть академики по китам, а есть академики по котам. Академик по китам не может решить проблему, которую положено решать академику по котам. Меня спрашивают: я “по китам” или “по котам”? Я не то чтобы и по китам, и по котам, а сразу, скажем, по эволюции. А вопросы эти уже не из области мышления, а из сферы права, причем какого-то феодального.
Есть расхожее мнение, что наше время – это время узкой специализации в науке, что времена Ломоносовых, т.е. учёных энциклопедического плана, остались где-то далеко в прошлом. Я утверждения эти знаю, но на практике, в жизни они используются так: некто профессор Иван Иванович защищает свою собственную область науки от вторжения конкурента и говорит ему: “Вы, я слышал, специалист в другой области знания, а здесь моё – не Ваше. Не трожь!”
Однажды один из величайших математиков ХХ века Андрей Николаевич Колмогоров выступал по поводу чьей-то докторской диссертации, хвалил её. А некие нехорошие люди хотели всё завалить, они ему: Вы в этом деле не специалист (Вы – по котам, а тут, понимаете ли, – по китам). Это просто старый и верный способ избежать содержательной дискуссии.
Был и в моей жизни такой случай, услышал я такую замечательную фразу: “А какое Вы имели право доказывать теорему функционального анализа? Вы же специалист по дифференциальным уравнениям”. Подобные вопросы – это особый жанр, защитный, его только в таких случаях используют.
Действительно, каждая научная задача требует предельной концентрации и углубления. У меня тоже есть границы, но так сложилось, и это свойство моей научной биографии, свойство, может быть, и врождённое: при всей нынешней специализации я работаю необычно широко, и в общем-то пока в большинстве областей, в которых работаю, кое-что смог сделать и делаю сейчас.
Рассказывал мой друг про своего знакомого – гениального математика Сергея Петровича Новикова. Начал тот читать книгу по новой для него отрасли математики и радовался новым для себя знаниям: “Такая теорема, оказывается… Здорово! Оказывается…”. А через месяц он разбирается в этой области лучше самых лучших специалистов. Скорость вхождения в проблему заменяет узкую специализацию.
Но вернёмся к разговору о научном руководстве. Оно имеет весьма простые рамки, определённые организационной структурой. Приходит ученик, пишет работы, статьи, после этого защищает диссертацию и становится более-менее самостоятельным. При этом он может оставаться учеником, подмастерьем, писать докторскую, находить себе своих аспирантов. Обычно этот период ученичества длится от двух до пяти лет. За два года у меня Лена написала диссертацию, Андрей Зиновьев – тоже за два года. Все защитились по-разному. И дальнейшая жизнь сложилась по-разному. Грачик Саркисян потерялся. Он работал в Институте физики в Ереване, после катастрофы в Армении, во время которой родственники пострадали в Спитаке, кто-то погиб, был основной “кормящей единицей” в семье, пытался чем-то торговать, это непросто. Вербицкий тоже потерялся, уехал обратно на Украину. Миркес, по всей видимости, заменит меня на кафедре, я отдаю ему кафедру нейрокомпьютеров – первую в России, созданную в Красноярске. Илья Карлин – выдающийся учёный и очень интенсивно работает. Лена мне всё аспирантов направляет, вместе работаем с ними. Она руководит повседневной работой, а когда возникают проблемы, – направляет ко мне. Использует меня как “машинку” для решения проблем.
Любимые ученики – это Женя Миркес и Илья Карлин. С ними самые близкие и душевные отношения. Им обоим под сорок, т.е. младше меня лет на двенадцать. Поэтому соревновательный момент, который мешает иногда работе с учениками-ровесниками, этот момент в данном случае не угнетает ученика. Не угнетает, что ты сильнее учеников, старше, больше прошёл. А когда учитель-ровесник, это психологически непросто и часто приводит к сложным коллизиям, ученик слишком рано пытается соревноваться – это у него не получается, он срывается…
Потом с научным руководством был перерыв, а дальше пошла новая волна учеников – за последние пять лет защитилось человек двадцать аспирантов. Был среди них один выдающийся человек, ныне доктор наук, который пришёл ко мне не аспирантом, а очень молодым, 25-летним, кандидатом медицинских наук – это Дима Россиев. Он за три года сделал докторскую диссертацию, а это фантастическая скорость. Мне больше всего понравилось, когда на научной конференции какой-то медик, глядя на меня, спросил: “Вы Горбань, который вместе с Россиевым печатается?”. А у нас тогда была уже совместная книжка.
Соавторство иной раз просто неизбежно. Иногда я от него отказываюсь. У меня в лаборатории считается за поощрение, если я соглашусь на соавторство. Я часто участвую в той или иной работе, но подписываю далеко не все.
Вообще, соавторство молодежи со старшими коллегами по науке – избитая проблема, и журналисты часто как-то однобоко и примитивно её освещают. Дело в том, что очень часто бывает: поговорил журналист с пацаном-аспирантом, а у этого пацана в голове только свой “кусок” работы. Профессор, его руководитель, сделал в десять раз больше, но пацан-то не понимает этого, мы же все чувствуем только свой пот. Он видел, что профессор всего-то пять минут над этой работой сидел. Как это так?! Вот он “пашет” уже месяц, а руководитель задачу поставил, потом чего-то там написал на полстранички, раз – и соавтором стал, а может быть, во всей работе эти полстраницы только смысл и имеют, а всё остальное – некая рутина, которую нужно исполнять как урок. Часто я даю аспиранту задачу, которую я фактически уже решил, остается только рутинная часть работы, и это бывает в 90 процентов случаев.
Вообще, никогда нельзя начинать с аспирантом работу, про которую ты ещё сам не знаешь, как её следует сделать, это просто неприлично. Да, детали ты можешь не знать, но в целом решение уже должно “сидеть” в твоей голове.
Поэтому часто эта проблема, проблема соавторства, неправильно понимается. Может быть, правильное понимание зависит от возраста: это я сейчас начал так считать, раньше считал по-другому. Сам я никогда не был аспирантом, эта позиция мною не пройдена. Начинал у Михеева (я об этом кое-что уже рассказывал) как главный теоретик группы, и в этом статусе жил. Это явно не аспирантская должность. Михеев меня так называл, и все остальные так считали. По штатному расписанию такой должности, конечно, не было. Формально я был самым низкооплачиваемым инженером.
Был в тот период некий забавный эпизод. Мы коллективно делали одну работу, а один хороший студент сделал в рамках данной работы прибор. Работа от его имени была направлена на Всероссийский конкурс студенческих работ и получила какую-то медаль, на что я несколько обиделся, потому что уравнениями-то для прибора занимался я, тогда ещё студент Омского педа. Михеев вышел из положения, он нашёл, что сказать: “Александр Николаевич, я забыл, что Вы у нас тоже ещё студент”.
То есть практически я никогда не был учеником. Так и дальше пошло. Я и у Григория Яблонского был тем, кем был, – другом, сотрудником. Я у него многому научился, он – у меня, думаю, тоже. Но это не была аспирантура, а я не был тот, кого учат.5 По-настоящему я учился как младший ученик только у следующих людей: у Бориса Юрьевича Найдорфа, у Абрама Ильича Фета и у Юрия Борисовича Румера.
О Борисе Юрьевиче Найдорфе я уже рассказывал.
Абрам Ильич Фет – блестящий лектор, умница, я не был с ним близко знаком, но я слушал его лекции и, вероятно, это единственный курс лекций, который я прослушал от начала до конца и который от начала до конца запомнил. Он читал лекции по теории представления групп, начиная с самого нуля, с самых первых шагов, с определения линейного пространства, кончая математическим аппаратом теории унитарной симметрии – теории кварков. Блестящие лекции. (Потом они книжку с Румером на эту тему издали). Я с тех пор не слушал ничего сколько-нибудь даже близкого.
Юрий Борисович Румер – это известный человек, друг Ландау. Отсидел срок в Красноярском крае. Его в своё время вытащили в новосибирский Академгородок, пригрели там, но он уже был уставший, больной… Очень хороший человек. Он читал нам спецкурс по физике элементарных частиц. Румер однажды произнёс фразу, ставшую событием в моей жизни. Мне передали, что он, обычно молчавший на Учёных советах, встал и сказал, что в Новосибирске произошло нечто из ряда вон выходящее: появился студент, который талантливее Ландау. И это не кто-то сказал, а близкий друг Ландау, и не просто где-нибудь, а на Учёном совете!.. Нетрудно представить, что это тогда для меня значило.
Если продолжить тему “учитель и ученик”, то уже с Меламедом мы работали почти на равных, хотя Меламед организовывал для меня интеллектуальную среду и в этом смысле нёс функцию учителя – как старший товарищ, который помогает младшему продвинуться. Дальше, с другими людьми дело шло в режиме взаимного обогащения. Я владел одним, Яблонский – другим, Быков – третьим. И всё это в соавторстве.
С Михеевым было то же самое. Михеев владел техническим содержанием, я – техникой физико-математического моделирования. Мы всегда дополняли друг друга, и в этом смысле у нас было соавторство. Я не стал бы работать по проблемам железнодорожного транспорта, если бы не Михеев. Но и Михеев без меня некоторых работ, может быть, тоже не написал бы.
У нас с Яблонским есть большая статья о технологии и этике соавторства, опубликованная в сокращённом виде в журнале “Химия и жизнь”, а полностью в одном философском сборнике. Мы написали её, т.к. бытует какое-то опереточное понимание этой проблемы – проблемы научного соавторства, сотрудничества и взаимодействия. А это, повторяю, очень тонкая вещь, особенно межнаучный контакт.
* * *
Из статьи А.Н.Горбаня и Г.С.Яблонского “Взаимодействие математики и химии как общение учёных”:
“…пусть сотрудничество состоялось и получен важный результат. Однако и в этом случае возможен конфликт – “Делёж”, когда каждый переоценивает свой вклад, считая труд другого малопрофессиональным.
Утверждая, что другой не решил бы задачу, в каком-то смысле правы оба: результат родился в ситуации взаимодействия и ей принадлежит. Химик мог бы сказать, что любой математик помог бы ему, а математик возразит, что любой химик мог бы дать ему задачу. И это зачастую правда, но обоюдоострая. Можно заменить обоих партнёров, уникальным является их взаимодействие. Именно оно порождает результат. Именно оно (а не кто-то из партнёров) обеспечивает новизну результата, его творческий момент.
Описанные конфликты – “личностные”. Но все они в той или иной степени и “надличностные”, ибо корни их уходят в почву взаимодействующих наук, т.е. в традиционную логику их развития”.
<…> “Оговоримся: конфликт – это не обязательно ссора или склока. Наличие противоположных линий при взаимодействии само по себе создает конфликтную (или, точнее говоря, чреватую конфликтом) ситуацию. Если партнёры смогут найти содержательный выход, то конфликт между ними разрешится, не перерастая в склоку. Ею чаще всего оборачивается конфликт “Делёж”. Что же нужно противопоставить склоке? “Принцип сочувствия”, сформулированный С.Мейеном? Или же правило “Ставь интересы партнера выше собственных!”, провозглашенное на одной из встреч математиков и биологов?
Мы, например, в своей практике иногда используем принцип открытого авторства. Суть его в том, что некоторые постановки задач сообщаются людям, связанным в науке долгими доверительными отношениями. А потом – как получится. Автором будет тот, кто хоть как-то участвует в работе. Обиды исключает сам психологический климат группы. Но мы отчётливо осознаём и весь связанный с этим риск.
Этические правила гораздо легче декларировать, чем выполнять. Конфликт коренится в самой сути взаимодействия. Даже если конфликт и разрешится продуктивно, исходные противоречия, скорее всего, не устранятся. Конфликт будет возникать вновь и вновь”.
<…> “Итак, взаимодействие чревато конфликтами, преодоление, разрешение их возможно лишь на основе сотрудничества. Но сотрудничество – это не замазывание разногласий. Необходимо сотрудничать, не поступаясь различиями, сотрудничать благодаря различиям, ориентируясь не на “описание” и “приложение”, а на новые смыслы:
Подобно голосам на дальнем расстоянье,
Когда их смутный хор един, как тьма и свет,
Перекликаются звук, запах, форма, цвет,
Глубокий, тёмный смысл обретшие в слиянье.
Шарль Бодлер. “Соответствия”.
(Из сборника научных трудов “Взаимодействие наук как фактор их развития”. – Новосибирск, “Наука”, 1983.)
* * *
Продолжение монолога А.Н.Горбаня:
– Несколько слов о Диме Россиеве. Дмитрий Россиев – это целая эпоха. У него сразу появились подмастерья, будущие доктора наук, которые сделали свои докторские диссертации с его участием. Когда защищались эти докторские, он фактически был консультантом. Россиев – очень хороший ученик и младший товарищ, выдающийся человек. Он чуть младше Миркеса и Карлина, но рано ушёл из науки. Занялся психологическим консультированием, начал зарабатывать деньги – курсы компьютерной грамотности для главных врачей, работа с фондами страхования: жить-то надо – квартира, машина… Грустно очень. Учёный масштаба и таланта Россиева в любом нормальном государстве – от Зимбабве до Соединенных Штатов – был бы обеспеченным человеком. И платили бы ему за то, чем он должен заниматься по своему призванию. Им, например, созданы десятки диагностических компьютерных систем. У нас же в России из-за заработка он вынужден заниматься всякой ерундой. Конечно, как творческий человек он всё делает не просто добротно, но и с “изюминкой”. Но, по большому счету, таланта его всё-таки жалко…
Из второго красноярского “набора” был ещё Миша Садовский – замечательный парень, хороший организатор, интересный, творческий человек. Сейчас он занимается еще и правозащитной работой, это отчасти для заработка. У него есть грант фонда Сороса по защите прав детей. Он небогатый человек, всего-навсего старший научный сотрудник, а на заработок старшего научного сотрудника сейчас жить нельзя.
Была ещё интересная троица. Это младший брат Димы – Лёша Россиев, Витя Царегородцев и Саша Питенко. Они пришли ко мне, три этих аспиранта, в один год, защитились чуть ли не в один день. Тогда мне все завидовали, спрашивали: “Почему у Горбаня лучшие аспиранты города?”
Каждый из тех, о ком я говорил, уникален в своем деле. Например, Лёша Россиев ведёт программное обеспечение проекта автоматической системы защиты от терроризма, проект этот получил международное признание, т.к. тема вполне актуальная. Есть фотография: министр внутренних дел Китая, второй человек страны, рассматривает эту систему на выставке российских вооружений и спецсредств. Причём сначала на выставке были порученцы министра, доложили, потом уже прибыл он сам.
Витя Царегородцев – автор чрезвычайно популярных программ, известных по всей России, – программ имитации нейрокомпьютеров на персональных компьютерах.
Это целое поколение – мои ученики. О каждом можно рассказывать. Всего их, наверное, человек 25. Я называю их всех детьми: “Здорово, дети!” Есть внуки, это ученики учеников. И во всех в них вложена целая жизнь. Но они – не просто ученики, они заставляют меня думать.
Вот, например, недавно я вынужден был думать над одной экономической задачей, потому что её решал мой аспирант. А я, как на грех, – вообще, это редкостный случай – не знал заранее, как данную задачу решить, поэтому обязан был придумать, как это сделать. Обязанность перед “детьми”, перед учениками по науке – это великая вещь.
Последняя сюжетная линия – научно-организационная. Обычно под научно-организационной работой понимаются конференции, школы, олимпиады, семинары и т.д. По своему социальному темпераменту я к этому склонен. Заниматься этим начал очень рано. Из наиболее существенных достижений в данной области можно назвать следующее.
Международная ассоциация, AMSE, совет по защите международных диссертаций и журналы. Это некий своеобразный единый центр. В конце 80-х – начале 90-х мы, сибирские ученые, ещё не умели всерьёз печататься за границей. Кое-кто, конечно, умел, я не про всех говорю. Но в массе своей не умели, хотя работы делали добротные, не хуже, чем на Западе, а иногда значительно Запад и опережали. Но надо было уметь печататься.
Защита диссертации по нашей процедуре стала такова: высылается текст диссертации на английском языке сорока ведущим специалистам мира, и сразу появляется десяток-другой контактов, с помощью которых можно идти дальше. Для этого и был создан такой центр. Об этом есть ряд публикаций в газетах, ряд хороших очерков о нашей работе. (Заведена в институте даже такая папка – “О нас пишут”).
Немалую роль в становлении этого центра сыграл Миша Садовский – человек с поисковым характером. Он написал письмо в один из французских научных центров: что бы интересного они могли предложить в деле сотрудничества с сибирскими учеными. Ему прислали проспект, где было написано, что можно создать центры для защиты диссертаций.
А тогда как раз был объявлен конкурс грантов фонда “Культурная инициатива”. Написали во Францию и в фонд Сороса. Состыковались. Приехал к нам из-под Лиона такой дедушка замечательный, профессор Меснард (по-французски произносится “Мена”). Был чрезвычайно впечатлён красноярской наукой, её масштабами. Приехал в “медвежью” Сибирь, а тут ему демонстрируют европейский уровень образованности людей, европейские масштабы их исследований. Вот и создали центр, создали учёный совет. Началось издание журнала “Научный сибиряк”. Его эмблемой был медведь, стоящий на передней лапе на арене цирка, а вокруг – люди в бабочках и написано по-английски “Я всё ещё достаточно силен”. Двадцать выпусков этого журнала издали. И тут колоссальную редакторскую работу проделал Илья Карлин.
Это один эпизод. Но до этого было и другое. Например, серия научных школ, которую вместе с Быковым проводили по математической химии. Всероссийские школы и в Шушенском, и на корабле – очень хорошо проходили. Потом – игры, игры в науку. Прошло три школы молодых биофизиков в жанре игр. Была олимпиада по нейрокомпьютерам. О ней – особо.
Когда я занялся нейрокомпьютерами, то понял, что здесь надо создавать особое сообщество, потому что идет целая новая научно-технологическая волна, а в России по этому поводу ничего нет. Я предложил провести научную Всесоюзную (тогда ещё был 1991 год) олимпиаду по нейрокомпьютерам. Но поскольку никто тогда ничего ещё этого не знал, олимпиаду сделали в два тура – заочный и очный. Заочный тур был задуман так – мы едем с лекционным турне по всей стране, читаем вводные курсы и раздаём задачи – с тем, чтобы потом, через полгода, собрать результаты работ. Так и сделали. Мы с Миркесом объехали много городов, читали лекции в студенческих аудиториях, проводили лабораторные работы в компьютерных классах, а люди писали потом олимпиадные работы. Так проходила первая Всероссийская олимпиада по нейрокомпьютерам. Её поддержали Минобразования и Московский авиационный институт (в нём велись работы по программе – “Интеллектуальные системы”). Шеф этой программы, профессор Лебедев, даже выделил немного денег, чтобы было на что билеты на “паровоз” покупать.
Финал этой олимпиады проходил в Омске, поскольку я подумал, что мой родной город находится как раз посередине наших маршрутов. И финал мы провели на базе Омского университета. Премии участникам олимпиады я вначале платил из своих сбережений, а тот же профессор Лебедев из МАИ мне их потом компенсировал из средств программы “Интеллектуальные системы”. Это был 1991 год – первая и последняя Всесоюзная олимпиада по нейрокомпьютерам, т.к. самого Советского Союза вскоре не стало.
Из корреспонденции омского журналиста Д.Чижика “Я научу машину думать”:
“В нашем городе завершилась Всесоюзная олимпиада молодёжи и студентов по нейрокомпьютингу.
Крупнейшие вузы страны от Ленинграда до Владивостока прислали в Омский университет, где проходила олимпиада, свои команды. Надо сказать, что подобное мероприятие проводится в нашей стране, впрочем, весьма вероятно, что и в международной практике, впервые. Дело в том, что нейрокомпьютинг – направление в науке молодое. Оно не оформилось даже в самостоятельную дисциплину, практически нет литературы, единицы специалистов, и тем не менее наши успехи в этой области признаны во всём мире.
Но если на Западе вкладывают миллиарды в материализацию этой идеи, то есть в создание машин шестого поколения, то у нас пока лишь “мозговой штурм” проблемы.
Ребята, а их было около 50, показали свои знания в теоретическом туре, навыки в непосредственной практической работе с машинами, в конкурсе домашних заданий.
Прокомментировать ход и итоги олимпиады мы попросили одного из её организаторов, доктора физико-математических наук из Красноярска А.Н.Горбаня.
– Сразу скажу, что олимпиада преподнесла сенсацию. Среди студенческих команд Союза, а всего их было 16, 1-е место заняла, правда, “пополам” с очень сильной командой Московского авиационного института, команда омской специализированной физико-математической школы №64. С удовольствием назову имена: это десятиклассники Сергей Беликов, Игорь Оффенбах, девятиклассники Даниил Гефеле и Сергей Шумихин. И, конечно же, нельзя не сказать об их наставнике, преподавателе Григории Ефимовиче Купчике, который готовил команду. Это было замечательно, ребята работали с подлинной страстью и представили действительно хорошие работы. Они успешно справились с задачей построения нейросетевого вычислителя на теоретическом туре. Так же, впрочем, как высококвалифицированная команда МАИ.
Отраден и тот факт, что на третье место по итогам напряжённой четырёхдневной борьбы вышла другая команда омичей – это студенты ОмГУ. Так что хозяева, можно сказать, стяжали заслуженные лавры победы.
Что касается практического тура, то его участникам предлагалось научить запрограммированный имитатор решать определённые, достаточно трудные задачи, и, кроме того, они должны были придумать серию обучающих задач для следующего поколения олимпиадников – студентов и школьников. Замечу, что с первой половиной задания справились только три команды – омские школьники, студенты МАИ и Красноярского университета.
Я с интересом наблюдал олимпиаду по молодой науке. Оказалось, что чем моложе человек, тем он быстрее достигает успехов. Здесь нет ещё гор знаний, канонов, и в такой ситуации простора и неопределённости очень хороша молодёжь. Просто душа радуется.
Скажу, что уровень организации олимпиады был достаточно высок, большую помощь оказали Омский университет, объединение “Интеринформ”, малое предприятие “БЭЛТ”, СП “ПараГраф” и другие. Хотелось бы, конечно, чтобы финансирование таких олимпиад строилось на стабильной основе с привлечением и государственных средств, и средств спонсоров.
Благодарны мы за приезд и активную поддержку этого перспективного начинания профессору МАИ, координатору программы “Интеллектуальные системы” при Госкомобразовании СССР Георгию Николаевичу Лебедеву, директору Института нейрокибернетики АН СССР, доктору физико-математических наук Виталию Львовичу Дунину-Барковскому и многим другим.
Но главный итог олимпиады – надежда и уверенность в том, что в область нейрокомпьютинга придут увлечённые, талантливые ребята, способные двигать эту молодую науку вперёд.
Добавлю к этому, что победители олимпиады, кроме денежных призов (1-е место – 850 рублей), получили в подарок и новую книгу А.Н.Горбаня “Обучение нейронных сетей”, которая, несомненно, станет хорошим подспорьем будущим учёным”.
(“Вечерний Омск”, 3 июня 1991 г.)
– После, – продолжает свой рассказ А. Н. Горбань, – проводились по этой теме школы-семинары в Красноярске и в Москве. В Красноярске создали кафедру нейроинформатики, первую в России. Международные конференции по этой теме тоже проводили, в Вашингтон, например, съездили.
Придумали мы ещё одну замечательную штуку – Всесибирский конгресс женщин-математиков. Он проводится в Красноярске раз в два года, посвящён Софье Ковалевской и проходит в день её рождения – 15 января. Хотя разницы между мужчиной-математиком и женщиной-математиком особой нет, но есть разница в “тусовках”. Дело в том, что большая часть лидеров научных группировок – мужчины, на конференциях, семинарах одни мужики сидят. А с другой стороны – большая часть преподавателей вузов – это женщины. И очень нужны такие “тусовки”, чтобы наши коллеги-женщины могли собраться и пообщаться.
Был конкурс работ памяти Софьи Ковалевской, участвовали в нём опять же одни женщины. (Формально все имели право подавать, но ни один мужчина свою работу не подал.) Прекрасный это был конкурс! Первое место неожиданно заняли две работы: одной девочки из Красноярска и дамы из посёлка в Магаданской области, преподавательницы. Сейчас она уже защищает кандидатскую. Можно сказать, женщина судьбу поменяла. До этого она бросила было аспирантуру, махнула на себя рукой, и тут наш конкурс, где она заняла первое место. Так что наш “дамский” конкурс – весьма полезная вещь.
Необходимо вспомнить и о Красноярском краевом фонде науки, созданном для того, чтобы поддерживать гранты. Я участвовал в разработке концепции этого фонда, в “пробивании” его через все препоны, а потом стал заместителем председателя его экспертного совета. Деньги давал в основном краевой бюджет, были и разные другие источники, но в основном – краевой бюджет. Отработал я там около пяти лет.
* * *
Есть такая древняя пословица, гласящая: один глупец может задать столько вопросов, что и пятеро мудрецов не смогут на них ответить.
Поначалу некоторые мои вопросы собеседника, если не раздражали, то уж наверняка несколько смущали; он, видимо, щадя моё самолюбие, называл их “странными”. Потом, немного осмелев, я стал расспрашивать А.Н. о вещах, может, ему даже не совсем приятных. Например, о том, не слишком ли много занимается он административной работой, не зряшная ли это для него трата сил и драгоценного времени?
Ответ был таким:
– Административная работа. Постепенно стал завлабом, потом заведующим отделом, заместителем директора. В качестве заместителя директора выигрывал крупные российские гранты по президентским программам. Руковожу аспирантурой, много работаю с институтской молодёжью. Вообще, наш институт по международным публикациям молодых учёных считается лучшим в Сибирском отделении Академии наук.
Меня уже не раз спрашивали: а зачем я, учёный-исследователь, трачу столько времени на административную работу. Говорили, что это, мол, расточительство и т.д.
Вопрос сложный. Я и сам об этом не раз задумывался, кое-какие практические шаги по данному поводу предпринимал. Например, отказался от директорства, мне предлагали его несколько раз. Всё это сложно: ценят или не ценят, любят или не любят, эксплуатируют или не эксплуатируют. Тут ведь как кости упали. Жизнь – она идёт. Это всё равно что, скажем, жениться. Женился человек, ну, и женился, и живи себе с женой, будь счастлив. А то, если начать разбираться – зачем женился, надо ли было, не дурак ли был, не потерял ли из-за этого чего-либо… В результате только до развода и доразбираешься.
Поживём – увидим. Может быть, я и в самом деле уйду от административных дел совсем. Поживём-увидим.
* * *
Спросил я Александра Николаевича и о том, как он отметил свой “круглый” день рождения. Дело в том, что слышал, будто в родном Красноярске об этом забыли. Оказалось, что всё обстояло совсем иначе:
– Несколько слов о том, как я отметил своё 50-летие. Был я тогда в чужой стране, в Швейцарии. Но там есть Илья Карлин, мой ученик и коллега. Он хорошо знал, что если ничего не предпринять, то я в свой день рождения просто буду, как всегда, сидеть и работать. И вот он, не предупреждая меня, собрал некий научный семинар, пригласил на него профессоров из Канады, из Рима, местных коллег. И этот семинар был неформально приурочен к моему юбилею.
А 19 апреля, т.е. в сам день рождения, я организовал небольшой фуршет, купил несколько бутылочек вина, печенюшек, орешков, собрались в лаборатории, где я сижу (это в Институте полимерной физики Ганса Христиана Оттингера). Поздравились, выпили, закусили. Ганс сказал: “Александр, если взглянуть на список твоих работ, так по их количеству тебе уже за восемьдесят, а, глядя на тебя самого, так и сорока не дашь”.
На семинаре прошло всё без помпы, приятно. Коллеги сделали свои доклады, была и моя лекция, Карлин тоже выступал. Доклады были на разные темы, но все сугубо научные. Не было никакой юбилейной официальщины, вставаний, оваций, спичей… Чтение докладов продолжалось два дня. В конце второго дня все пошли к Карлину. Они с женой приготовили банкетный стол, сели, поели пирожков, выпили немного вина, поговорили за жизнь и разошлись.
В Красноярске прошла 10-я Всероссийская конференция “Нейроинформатика и её приложения”. Коллективный сборник трудов вышел с моей физиономией на фронтисписе. В газетах красноярских были статьи. В статьях говорилось, что это 10-я юбилейная конференция по нейрокомпьютерам и что инициатору самой первой конференции нынче исполняется 50 лет.
Из газетного материала красноярской журналистки Елены Моисеенко “Вот так и живём” (“Городские новости, 12 мая 2002 г.):
“Когда-то голландский бизнесмен-эколог поведал мне, что такое Красноярск “издалека”. Это одна из крупнейших в мире Красноярская ГЭС, гигантский алюминиевый завод и несколько человек: Виктор Астафьев, Иван Ярыгин, Дмитрий Хворостовский и Александр Горбань.
– Горбань? – переспросила я.
– Вам незнакомо это имя? – в свою очередь удивился иностранец. – Оно известно в мире.
Позже мне не раз приходилось встречать подтверждения, казалось бы, субъективного мнения голландца. То президент немецкого концерна Siemens на одной из встреч на министерском уровне удивил красноярскую делегацию вопросом: “Красноярск – это там, где Горбань?” То профессор Шерил, представитель одной из бизнес-школ Техасского университета, интересовался: “А правда, что именно в вашем городе работает Александр Горбань?” Они познакомились, и Александр Николаевич угостил американца техасскими анекдотами. В общем-то, и к отголоскам своей известности профессор Горбань относился как к анекдотам. Он долго не выезжал за пределы страны и не имел зарубежных связей. Единственное объяснение столь странной популярности – его научные работы в областях математической биологии, физико-химической кинетики, математического моделирования, нейроинформатики.
Сегодня профессор Горбань – член различных международных научных обществ и академий, автор более 300 публикаций и 15 книг. Пять его учеников – доктора наук. Более двадцати защитили кандидатские диссертации. Последние годы он много работает за границей. Был приглашённым исследователем в математических институтах Нью-Йорка и Бостона, в Институте высших научных исследований во Франции. Юбилейная дата застала Горбаня в Швейцарии, и интервью пришлось брать по электронной почте. Александр Николаевич не считает, что пятидесятый день рождения – это повод для профессиональных итогов и примерки каких-то лавров. Для него это – потребность внутреннего итога и необходимость вспомнить людей, сказавших в его судьбе своё слово”.
Позже мне показали выходящий в столице журнал “Нейрокомпьютеры: разработка и применение” (№4 за 2002 год, выше он уже цитировался). Юбилей А.Н. был отмечен и на всероссийском уровне: в этом номере журнала помещено приветствие “А.Н.Горбаню – 50 лет!”, вот его текст:
“Редакция журнала “Нейрокомпьютеры: разработка и применение” поздравляет Александра Николаевича Горбаня с пятидесятилетним юбилеем. А.Н.Горбань в настоящее время руководит красноярской школой нейроинформатики. Он организовал первую в России кафедру НейроЭВМ, которая была открыта 25 мая 1994 года в Красноярском политехническом институте (ныне Техническом университете). Уже десятый год в г.Красноярске под научным руководством А.Н.Горбаня проводится Всеросийский семинар “Нейроинформатика и её приложения”. Этот семинар собирает учёных из научных центров России и зарубежья и является одним из ведущих научных форумов по этой тематике. По инициативе А.Н.Горбаня создана и успешно работает лаборатория нейроинформатики в Институте вычислительного моделирования СО РАН (г.Красноярск).
А.Н.Горбань защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора физико-математических наук по специальности биофизика и заведует кафедрой “Математическое моделирование и применение ЭВМ в научных исследованиях”. Александра Николаевича неоднократно приглашали для работы за рубежом: в Клеевском математическом институте (Бостон, США), Курантовском математическом институте (Нью-Йорк, США), Институте высших научных исследований (IHES, Париж, Франция), Цюрихском федеральном политехникуме (ETH, Цюрих, Швейцария).
Круг научных интересов Александра Николаевича Горбаня не ограничивается нейроинформатикой. Он основал новые научные направления в математической химии – теоретические основы термодинамического анализа уравнений химической кинетики, в математической физике – методы инвариантного многообразия для систем физической кинетики, в топологической и дифференциальной динамике – теорию особенностей переходных процессов в общих динамических системах, в экологии – метод корреляционной адаптометрии для сравнительного анализа приспособлености популяций и групп к условиям обитания.
Среди учеников А.Н.Горбаня 4 доктора и 19 кандидатов наук. Перу юбиляра принадлежит более 250 научных работ, 14 монографий и 4 авторских свидетельства.
Редакционная коллегия журнала поздравляет юбиляра! Желает ему крепкого здоровья, новых творческих успехов, свершений на благо отечественной науки”.
* * *
Следующий мой вопрос был опять из разряда “бестактных”. Но уж очень возмущённо рассказывал мне об этом давний и верный друг А.Н. – Г.Ш.Фридман. Речь шла о неудачной попытке Горбаня стать членом Российской Академии наук.
Но А.Н. этот вопрос нисколько не смутил, отнесся он к нему совершенно спокойно:
– Несколько слов о моей попытке стать членом Академии наук. Было подано “утешительное” число голосов. Я знал, что если меня выберут, это будет приятно, но с другой стороны – ничего экстраординарного для этого предпринимать не стал. Списки трудов я, конечно, подал, другие формальности выполнил. А по идее, если бы я точно хотел пройти в Академию, то с моей стороны должна была проводиться настоящая предвыборная кампания.
Ведь Академия наук организована по принципу, сходному с устройством феодального государства: есть в ней свои “графы”, “герцоги”, “бароны”, есть отношения вассальной преданности – кто кому голоса даёт. Есть механизм передачи голосов. Целая сложная система. Как говорила моя мама, – тайны мадридского двора. Но, кроме того, есть люди, которых избирают в Академию “просто так” – потому, что они великие учёные. Был, например, Марк Григорьевич Крейн, великий учёный, он был избран членкорром Украинской академии наук, когда заведомым позором было бы его неизбрание. Но я-то не настолько крупный учёный, не настолько крут, чтобы за меня просто так проголосовали.
Вообще всё это было предпринято, чтобы профигурировать в кандидатах, тем более, что вся равно я – член Общего собрания Академии Наук. То есть я не боролся за место в Академии никак. Кости так упали…
Я помню, когда в 1990 году докторскую защищал, меня очень долго… уговаривали её защитить. А на защите было выступление, которое до сих пор мне душу греет. Один из присутствующих сказал так: “Я – научный противник Горбаня, но если мы проголосуем против, мы войдём в историю”.
То есть, когда защищалась моя докторская, всем было очевидно, что защищающий её по уровню своих работ давно уже доктор, потому эта защита была просто формальностью. Как проходит защита во многих случаях? Половина учёного совета дрыхнет, остальные расписались и разбежались. Моя защита была неким событием – люди стояли в проходах. Что же касается Академии наук, то если случится, то случится, но играть в предвыборную политику я не буду.
Вот много говорят и пишут о кризисе в Российской Академии наук. Что значит кризис и что такое не кризис в науке? Само развитие идёт через кризисы. Это всё традиционная болтовня – Академия, мол, сгнила. Это, кстати, не только у нас в России, это в любой стране так говорят. Каждый кулик хвалит своё болото и ругает своих академиков, это транснациональная традиция – ругать своих академиков. Что значит “испортилась” Академия наук? Средний возраст академиков чуть ли не под 80. Так это нормально. Во всех академиях мира примерно так же. Это естественно. В любой научный клуб принимают без выбывания, а выбывают только со смертью, принимают же людей уже не очень молодых. Естественно, Академия становится клубом стариков, что же теперь убивать их, что ли? Я с удовольствие пошёл бы в этот клуб, там отличные люди есть, дураков мало.
* * *
“Хорошо, – спросил тогда я, – пусть нет кризиса в Академии. Но почему так много и так горько говорят об отъезде наших учёных “за бугор”? Почему российские учёные то и дело устраивают различные протестные марши, посылают различные петиции в правительство, самому президенту?”
Ответ был таким:
– Первое, наука интернациональна, немецкие учёные едут в США, американские – в Швейцарию, и т.д. Поэтому я бы поставил вопрос так: почему к нам не едут, почему поток только от нас, ничем не уравновешенный. И сразу станет ясно: потому, что там лучше и для науки, и для учёных.
Лучше – это больше денег, причём не только на зарплату, но и на исследования, библиотеки, инфраструктуру…
Лучше – это больше востребованности, это больше удовольствия от собственной эффективности, это более полная включённость во всемирную систему науки.
И раньше не всё было благополучно. Но трагической ситуация стала во время правления Гайдара. Егор Тимурович Гайдар, судя по всему, вообще хотел закрыть Академию наук. Эти молодые реформаторы – редкостные по своей безответственности люди. Но смелые. Ломать – не строить. Вот они смело ломают нашу вузовскую систему, ориентируясь на Запад. Есть один способ организации науки, есть другой, но между ними пропасть. Реформаторы говорят: наука должна стать университетской. Это фантом. Наука должна быть, но это не значит, что для её укрепления нужно что-то разрушить. Есть два состояния системы, но чтобы перевести одно состояние в другое, нужно большое искусство и много мышления. Идея, что можно одно состояние системы сломать, а начать строить другое – дикая идея, нельзя с нуля строить науку. Они, эти “молодые реформаторы” (ничего себе, молодые, тогда я тоже юноша), как говорил один из игротехников, – безумные люди, накурившиеся марихуаны. Нельзя ломать, это отдельный и сложный вопрос – проектирование изменений в науке. Но у нас-то начинается безумие.
Есть “великая” фраза Гайдара: “Я хотел вырастить дешёвое государство”. Он хотел иметь огромную Россию с маленькой государственной машиной. Но Россия с её сверхгигантскими просторами нуждается для своего управления в колоссальной, мощной, тоталитарной или почти тоталитарной государственной машине. Другого России не дано. Иначе Россию надо разваливать на отдельные части.
Или взять другой вопрос – ценности личной свободы. Да, Россия – страна бесконечной свободы, т.е. свободы от всего, даже от технологической дисциплины. И в то же время Россия – страна тоталитарной власти, она всегда была страной жёсткой власти. Страна неограниченной свободы… Американец менее свободен. Спросите любого русского, который пожил в Америке, и он вам расскажет, какие они все там зажатые и несвободные. Да чтобы таким народом, как наш, управлять, с нашими-то пространствами, – какая власть нужна?!
Поэтому говорить о дешёвом государстве – это значит говорить об уничтожении России. Тем более, что это делается не так, как делаются, например, великие модернизации Дэн Сяопина – с продумыванием на столетия вперед. У нас же заглядывают в будущее на год, на два – не дальше, разрабатываются какие-то маловразумительные программы… Это диагноз. Это то, с чем спорить бессмысленно. Можно говорить об отдельных правильных поступках Гайдара, о том, что он был смелым человеком, можно всё это обсуждать. Но в целом получается, что человек он необразованный, не знает истории и не понимает, с каким народом и с какой территорией имеет дело.
Что же касается отношения Гайдара к Академии наук, то я подозреваю, он её невзлюбил, потому что его самого туда не избрали. У нас, если где-то наверху грамотный, а тем более “остепенённый” человек заведётся, так он сразу науку прижимать начинает. Почему? Да потому что понимает: он не самый крупный учёный. И завидно. Вот Березовского избрали членкорром, он денег дал на гранты – миллион долларов. А Гайдар, видимо, миллиона долларов не дал. (Хотя деньги считать в чужих карманах – не моё хобби.)
Теперь о другом, о другой нашей национальной забаве – о воровстве. Как известно, есть два ресурса – ресурс развития и ресурс производства. Выдаются десять гаек, которые следует накрутить на десять болтов. Ну, одну гайку можно безболезненно украсть, машина и без неё бегать будет, а вот две или три уже не украдёшь, потому что из заводского двора машина сама уже не выкатится. Этот ресурс производства нормируется довольно точно. Но есть еще ресурс развития. Кто знает, сколько нужно денег, чтобы увеличить выпуск каких-либо машин? Сколько денег нужно, чтобы выпустить одну машину, мы примерно знаем, а вычислить, сколько потребуется денег, чтобы, например, удвоить выпуск этих же машин, намного труднее. Этим и пользуются “энергичные”, по определению Шукшина, люди. Ресурс развития – он разворовывается на 30, на 40, а иной раз и на все 100 процентов! Но чаще всего происходит так: 10 процентов воруется, 90 процентов – сгнаивается. Это многовековая российская традиция, и нужно, чтобы государство крепко присматривало за тем, как идёт развитие производства.
Деньги на науку – это важнейшая часть ресурса развития. А ему, государю нашему, советник говорит: давайте-ка на науке сэкономим, три процента хотя бы. ФСБ – ресурс власти, МВД – ресурс власти, а наука – ресурс развития, давайте на ней и сэкономим.
И что сейчас? Что получается, когда вычитается ресурс развития? Наука, инженерная мысль, архитектура, градостроительство – всё это превращается в навоз и ещё более легко разворовывается. Судя по голодному маршу учёных из Пущино в Москву летом 2002 года, в науке ничего не меняется в лучшую сторону. Ничего не меняется и не будет меняться.
Дело в том, что на зарплату того же старшего научного сотрудника прожить невозможно. Этим всё сказано. В науке, в настоящей науке подрабатывать нельзя. А уж совсем безобразная идея – это то, что, мол, наука должна сама себя кормить. Безобразный тезис! Наука себя никогда и нигде не кормила. Есть наука в фирмах, но там она занимается обычно довольно узкими вопросами, и только такие фирмы – государства в государствах, – как IBM, могут разворачивать хоть сколько-нибудь полноценную систему науки. У нас таких фирм-государств нет. А что касается спонсорства, то это просто та или иная фирма помогает выжить нескольким десяткам исследователей из тысяч.
А наука окупается в среднем. Есть тысяча учёных, одно исследование даст экономический эффект сегодня, девять дадут его через 50 лет, а остальные 990 не дадут никогда. Наука работает с не очень определённым результатом, неизвестно, что и когда даст.
У меня есть друг Ковязин Серёжа, тоже учёный, однажды он ехал в такси. Таксист его спросил: “Где работаешь?” – “В академическом институте”. “Изучаешь А и Б, и как они друг с другом связаны?” И таксист этот совершенно прав, в этой попытке иронии скрыта истина. Иногда весьма полезно знать, как связаны А и Б. Так была открыта сверхпроводимость. Изучали, как проводимость зависит от температуры. Сунули кусок металла в банку с жидким гелием – ба-бах, свет погас. Так было сделано великое открытие. Причём открытие сверхпроводимости не планировалось, она случайно была открыта. Но и это не есть главное в науке. А главное в науке – это исследование, которое не имеет заранее известных ответов, где результат может быть и отрицательный. Более того – его может вообще не быть, ни завтра, ни послезавтра, ни через сто лет. Некоторые проблемы по 500 лет решаются. Это нормально. Вся наука в целом нужна. Вопрос “сколько” нужно науки, какой – это очень тонкий и сложный вопрос.
Как-то английский премьер-министр, у которого просили деньги на физику элементарных частиц, сказал, что он даст деньги, если кто-нибудь ему объяснит, зачем Великобритании хиггсовский бозон. А это некий сорт элементарных частиц, про которые вообще не известно, существуют они или нет, на исследования по этой теме и просили большие деньги. Трудно объяснить, зачем нужен хиггсовский бозон вообще и зачем нужен он Великобритании в частности. Но если хиггсовский бозон есть, перед нами одна картина мира, если его нет – другая. Это вопрос основ мироздания. И неизвестно, к чему приведёт исследование, может быть, к практическим следствиям никогда и не приведёт, а может быть, когда-нибудь и приведёт. Никто этого пока не знает. И нужен ли хиггсовский бозон Великобритании – не знаю.
Вот в принципе так устроена наука. Вопрос – нужна ли она, в каком размере и размахе – это очень сложный вопрос, который решают профессионально. В нашей же стране он не решается никак. Просто есть академики, близкие к престолу, и когда им становится совсем уж плохо, они начинают кричать, учёные устраивают марши, в конце концов сверху немножко денежек “капает” на науку. На кого капают эти капли? На кого Бог пошлёт. Я лично не жалуюсь, на меня иногда капает. Но это не планирование науки, это её подкармливание. А чтобы развитие науки планировать, надо же думать о развитии. Этого российская власть пока не умеет или просто не делает.6
* * *
Думаю, самое время поближе познакомиться с человеком, который вот уже более двадцати лет находится рядом с героем этой книги.
Зоя Михайловна – хрупкая, обаятельная женщина с тихим голосом (которым она, кстати, высказывает свои довольно устойчивые, порой весьма нестандартные убеждения). Родилась и выросла в Белоруссии (“чистая белоруска”, как она выразилась). Потом вместе с родителями перебралась в Петропавловск-Казахстанский. Оттуда уехала поступать в Новосибирский университет. Её будущего мужа там уже не было: к тому времени с ним уже случилось то, что случилось, – за чем последовал его отъезд домой в Омск.
Итак, слово Зое Михайловне Горбачёвой:
– Когда меня спрашивают, как мы с мужем отдыхаем, я отвечаю одним словом: “Никак”. Рабочий день у Александра Николаевича обычно длится до 11 часов вечера. Суббота и воскресенье – это тоже рабочие дни.
Сотни научных работ, полтора десятка книг, школьники, ученики, друзья, игры, политическое консультирование, организация конференций, олимпиад, семинаров, административная работа, да и просто заработок, наконец. Когда Саша всё это успевает, понять трудно, но я видела, как это бывает. Когда он пишет книгу, то работает регулярно по 14 часов в день. К концу четвертого-пятого часа напряжения за письменным столом нервная система сдаёт, начинается странное состояние между сном и бодрствованием, которое он описывает как сны наяву. Чай, кофе проблемы не решат, только слегка отодвинут. Отрываться надолго – времени нет, непрерывность работы Саша очень ценит. Он просто наращивает усилия, и через час борьбы с собой приходит второе дыхание, которого хватает ещё на 8 часов.
Когда надо было срочно заканчивать книгу “Очерки о химической релаксации”, а времени не было – большая учебная нагрузка, дети, да мало ли что ещё, Саша перешёл на 48-часовые “сутки”: 36 часов работы – 12 часов сна. Два месяца писал по ночам, книгу закончил, но здоровье поставило ограничения, и больше он такого не делал.
Что касается отпуска, то его просто не бывает. Саша берёт его, но это не значит, что он в отпускное время не ходит на работу. Лучшим отдыхом для себя он считает занятия в тренажерном зале и плавание.
Ещё он отдыхает, когда у нас дома собираются все дети, приходят обе его дочери от первого брака с мужьями, да наш Паша. Тогда приходится ещё один стол ставить – за одним мы не помещаемся. Папа – центр всей компании, для детей он – поддержка, опора, стена.
Старшая Сашина дочь, Нюся, – художница. Учится в Художественном институте. Она очень образованная, может быть, из всех детей Александра Николаевича именно Нюся самая образованная. Знаю по рассказам, что когда она была маленькой, папа специально для неё организовывал у себя дома так называемые “пирожковые” семинары. Собиралась на них компания хотя и молодых, но уже вполне взрослых людей, читались и обсуждались книжки по философии, культурологии – всё это для Нюси. Одним словом, папа с ранних лет всерьёз был озабочен её образованием.
Другую его дочь зовут Вера, она играет на скрипке. Имеет абсолютный музыкальный слух, наверно, у неё это от мамы. Мама её, Ольга Петровна – первая Сашина жена – тоже музыкант, заканчивала консерваторию. А Вера сейчас учится в лицее при Красноярском институте искусств.
Паша закончил матфак университета и уже имеет первые научные публикации.
Все дети безусловно талантливы.
Конечно, у детей есть проблемы. Со своими проблемами они всегда идут к отцу, и отец всегда помогает. Дети – большая часть жизни Александра Николаевича, он вкладывает в них много души, сил, времени.
Не боюсь повториться и ещё раз скажу, что главный человек в Сашиной жизни – его мама Дебора Яковлевна. Она была не только мамой, но другом, постоянным собеседником, очень близким ему человеком. С годами эта близость, казалось, только возрастала. Дебора Яковлевна была женщиной необыкновенной, яркой, страстной и очень любила Сашу. Саша похож на неё – та же страстность, та же энергия и даже тот же литературный дар.
Кроме того, для него “будущее всегда присутствует в настоящем”, и часто он способен это будущее разглядеть. Вот две истории из нашей жизни. Когда Гайдар стал премьером, Саша сказал: “Пора покупать консервы и крупы, иначе помрём с голоду”. Так сразу и сделал. Это выручило нас в тяжёлом 1992 г. Вторая история, поразившая меня, была связана с дефолтом 1998 г., который он предсказал за несколько месяцев, чем спас нашу семью от потери последних денег.
Но ещё больше, чем способность к анализу, меня поражала Сашина способность с нуля придумывать, планировать и осуществлять неожиданные научные, образовательные и другие проекты.
ЧАСТЬ III. КРАСНОЯРСКИЕ МОНОЛОГИ ПЛЮС ГРИГОРИЙ ЯБЛОНСКИЙ
С самого начала работы над этой книгой я чувствовал: обязательно нужно будет побывать в Красноярске. Там А.Н.Горбань проработал большую часть своей жизни, там защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, там в конце концов стал тем, кем он сейчас является.
Почему именно Красноярск, а не родной Омск, Новосибирск или Томск стал тем городом, где А.Н. смог реализовать себя с наибольшим успехом? Этот вопрос я задавал многим своим собеседникам, в том числе и Зое Михайловне, ведь именно в Красноярске они и познакомились.
Зоя Михайловна считает, что в смысле политическом Красноярск в те времена был наиболее “мягким” городом в Сибири. Вспоминает, как у одного её знакомого был произведён обыск, выгребли кучу самиздата. В большинстве других городов это автоматически повлекло бы за собой арест, здесь ничего подобного не произошло, ограничились газетной статьёй “Чернокнижник”.
Итак, осенью 2003 года я побывал в Красноярске. Заходил в знаменитый Вычислительный центр, где многие годы трудился А.Н. Работал в краевой библиотеке. Был в гостях у соавтора книги “Демон Дарвина” Р.Г.Хлебопроса. Встречался с давним коллегой Горбаня – профессором В.И.Быковым. Беседовал с учениками А.Н. – М.Г.Садовским, Е.М.Миркесом и Е.В.Смирновой, которые сами теперь уже являются авторитетными учёными, имеют своих учеников и последователей.
Их рассказы и составляют основу последней, третьей части этой книги. Помещаю их именно в той последовательности, в которой происходили наши встречи. (Самого А.Н. в Красноярске тогда не было, он находился в Швейцарии). Позже из США прислал своё эссе “О Горбане” Григорий Семёнович Яблонский.
РЕМ ГРИГОРЬЕВИЧ ХЛЕБОПРОС,
доктор физико-математических наук, профессор экологии, главный научный сотрудник Института биофизики Сибирского отделения Российской Академии наук:
– Не помню точную дату нашего знакомства, вероятно, это было начало 70-х годов7. Впервые о Саше я узнал от своего ученика В.Охонина (уже потом, когда Охонин защищал кандидатскую диссертацию, у него было два руководителя – я и Горбань). Александр работал тогда в Институте вычислительного моделирования (тогда это называлось Вычислительный центр), а я работал либо ещё в Институте физики, либо уже в Институте леса. К этому времени я стал доктором физико-математических наук. В 73-м году одна моя работа была перепечатана в солидном журнале, и это сразу составило мне международное имя. Поэтому я уже был более-менее известен, Охонин и контактировал со мной именно по этой причине.
А занимался он так называемыми кинетическими уравнениями. Вообще в истории физики такие уравнения сыграли важную роль. Вначале появились уравнения термодинамики, интегральные уравнения. Уже потом нашлись люди, которые начали заниматься вопросами взаимодействия атомов между собой. Эта теория достаточно долго не признавалась, один из её авторов даже покончил с собой. В математической экологии сложилась непростая ситуация. Интегральные уравнения были составлены, а вот кинетических ещё не было. До Охонина было восемь попыток составить кинетические уравнения в экологии, его попытка была девятая. Я понял, что он на правильном пути, стал внимательно относиться к этой работе. Для него был важен научный контакт именно с Горбанем. Горбань, как более математически образованный, начал придавать всему этому делу больше строгости, некоторые из эффектов сам стал подсказывать, и во всей этой работе появилось больше уверенности и правильности. Довольно быстро после этого они занялись проблемой эволюции.
Какую роль сыграла в науке теория эволюции Дарвина? Все живые существа очень приспособлены к тем занятиям, которыми они занимаются: если кто-то клюёт, то клюёт именно так, как надо, если гребёт плавником, то этот плавник устроен так, как надо, а не как-нибудь по-другому. С Дарвиным пришло научное понимание всего этого. Его учение говорит: многое идёт от необходимости приспособляться к условиям жизни. Попытки написать математическую теорию этого были, но наиболее удачная принадлежит Охонину и Горбаню.
Все виды живого, как я уже говорил выше, вынуждены приспособиться к внешним условиям. Процесс это бесконечный. Но среди множества движений, явлений, совершаемых в природе, бывает одно характерное – когда возникают колебательные режимы или режимы, которые бесконечно долго продолжаются. Исследовать один из этих режимов было предложено Сашей в их совместной работе с Охониным. Охонин хорош в идейном отношении: умеет высказать идею, умеет дать почувствовать, что именно эта область исследования нужна. А Горбань обладает умением подробно и основательно разработать то или иное направление. Одним словом, трудились они весьма интересно и продуктивно, дополняя друг друга.
Довелось как-то и мне помочь Александру Николаевичу. Ему надо было защищать кандидатскую. Он написал диссертацию, обсуждал её с довольно известными математиками. Но защищать её следовало не в Москве. С тем политическим “хвостом”, который за ним тянулся, надо было избрать для этого какой-либо периферийный университет. Моя задача состояла в том, чтобы уговорить одного известного математика, работавшего в области математической экологии, – Молчанова, стать его оппонентом. Тот в свою очередь поручил ознакомиться с работой весьма известному математику Эмануэлю Шнолю. У Шноля диссертация Горбаня вызвала восхищение. А я сказал, что, если этот вариант почему-либо не подойдёт, то будет второй, а если надо, и третий: наработано достаточно, явно больше, чем на кандидатскую диссертацию.
Вначале Горбань защитил диссертацию, потом Охонин. Работа Охонина была очень яркая, но была воспринята в штыки окружающей научной общественностью. Мы с Горбанем старались ему помочь, на эту борьбу ушло что-то порядка четырёх лет. Я попросил одного из моих друзей, академика Владимира Захарова прокомментировать работу. И был получен весьма положительный отзыв от его друга. Защита состоялась в Москве. Всё прошло нормально. Сейчас Охонин в Канаде.
Но вот отношения между Горбанем и Охониным ухудшились. По таланту они соразмерны, но по темпераменту и по восприятию жизни очень разные. И оба весьма честолюбивые. Всё это, видимо, и сыграло свою роль.
Второе, что было связано с Охониным. Охонин на определённом этапе (он в идейном плане, повторяю, очень подвижен) придумал новый подход к нейросетям. Мы как привыкли? Работая на компьютере или с уравнениями, мы привыкли к логике, к тому, что каждый наш шаг логически обоснован. Математика – это строжайшая логика. Вы всегда можете спросить математика, почему ты это делаешь? И он всегда, если он действительно математик, сможет ответить, почему. А здесь, при работе в нейросетях, мы не знаем – почему: машина не даёт нам эвристически ценного ответа. Горбань первым догадался, что это другая математика, новая, основанная не на эвристически ценной информации.
Мы с вами живём в мире и осознаем его как бы по расписанию. Мы знаем, например, что затмения солнца должны быть тогда-то и тогда-то, мы знаем, как вращаются планеты, как Земля вращается вокруг Солнца, знаем их размеры и т.д. Даже тогда, когда мы не совсем понимаем что-то, создаём мифы, чтобы объяснить то или другое обстоятельство. Мы склонны к эвристическому восприятию мира. А те же насекомые действуют как в нейросетях, им неважно “почему”, им важно “как”. Им важно просто угадывать. Если аналог нашего мозга ещё не создан, то аналог мозга насекомых на самом деле уже есть.
Вначале Горбань из-за разногласий с Охониным сказал, что он вообще не будет заниматься нейросетями. Но в конце концов всё-таки он взялся за это дело и очень много в него внёс, очень широко многие проблемы продумал.
Книга “Демон Дарвина” – интересный этап в нашей жизни. Идея написать эту книгу, её название и всё остальное принадлежит Горбаню, т.е. хоть я и числюсь в соавторах, книга эта совсем не моя, ну, может быть, только на полпроцента. Почему Саша решил меня вписать в соавторы, я даже не до конца знаю. Один из вариантов – в знак личного уважения, второй, более реальный, вариант – у него были издательские трудности, и он решил использовать мой авторитет.
После аварии, в которую я попал в молодости, я не могу читать. Поэтому он читал эту книгу мне вслух, я почти не вносил изменений, обсуждали текст.
Книга была зарублена в Новосибирске, причём с совершенно отвратительной рецензией: мол, книга эта ни о чём, зачем её публиковать. Тогда мы решили податься в Москву. В Москве я долго искал издательство, связанное с наукой, где редактор был бы человек смелый. И такого редактора нечаянно нашёл, он посмотрел рукопись и согласился нам помочь. Но случилось следующее. Книга лежала два или три года, а Горбань – человек совершенно неуёмный, это основное его достоинство и основной его недостаток – неуёмность характера, другого слова я не подберу. Так вот, он всё это время книгу переписывал, и если раньше на каждой странице была одна идея, не больше, то к моменту, когда мы её издавали в Москве, на каждой странице было уже полтора десятка идей, книгу труднее стало читать. Второй вариант оказался, на мой взгляд, перенасыщенным – это с одной стороны. Но с другой стороны – книга стала весьма весомой, в этом смысле она конкурирует с лучшими образцами популярной литературы по физике. Возможно, если бы я непосредственно участвовал в написании текста, книга была бы толще, а так при её в общем-то небольшом объёме она буквально нашпигована идеями. И в этом её главное достоинство, но одновременно и недостаток, ибо она с трудом читается публикой, не потому что публика неграмотная, а потому что редкий читатель может над каждой страницей напряжённо думать.
Теперь это знаменитая книжка, она известна не только у нас. Но попытки перевести её на французский и на английский языки наталкиваются на это обстоятельство “перенасыщения” идеями, для перевода она трудна.
А тогда в Новосибирске книгу зарубили не только и не столько потому, что за автором тянулся известный политический “хвост”. Думаю, что сказалась и заскорузлость мышления издателей. Эта книга не просто прославляет Дарвина как светоча науки, там показано, что математические теории по поводу теории Дарвина возможны, и их применение даёт колоссальные результаты. Эти мысли базировались на тех результатах, которые Горбань и Охонин получили в своих работах. Книга написана в развитие теории Дарвина, она отнюдь не опровергает его, а некоторые издатели просто этого не поняли, для них Дарвин – “священная корова”.
Резонанс на книгу, помню, был весьма сильный. Был такой академик Моисеев, очень знаменитый. По моей просьбе Моисеев и его ученик Свирежев были внутренними рецензентами книги. Свирежев дал положительную оценку, а Моисеев потом признался, что он практически с рукописью не знакомился, а просто поставил свою подпись. Но через некоторое время я опять беседовал с Моисеевым на эту тему, и он сказал, что наконец-то прочитал и что это лучшая книга по математическому моделированию, написанная в ХХ-м веке.
У Горбаня весьма широкая амплитуда научных интересов. Я сам отношусь к такому же типу людей. У меня есть работы по физике, по экономике, экологии, биологии, есть работы о раке, о климате… Наука – это фронт, по одному разделу физики – фронт, по другому разделу физики – тоже фронт. Этот фронт, его линия очень неравномерны, иногда имеются разрывы. Знать весь “фронт” трудно. Но есть люди, которые к этому стремятся, их интересует любая точка на этом фронте. А есть такие, которые воспринимают свои задачи несколько по-другому. Представьте, что я резко сужаю фронт и, как шилом, протыкаю его в одном месте. Это узкая специализация. Но если бы в науке были бы только такие люди, то мы не имели бы выравнивания “фронта”. Для того, чтобы выравнивался фронт, как раз нужны учёные, которые имеют широкий научный профиль. В какой-то области науки такой-то подход дал возможность “шилу” проткнуть фронт. Если я понимаю суть этого “протыкания”, я ищу на линии фронта место, которое аналогично моей области, и применяю этот метод и там. Разница состоит в том, что один занят, скажем, поверхностным окислением стали в морской воде (очень важная проблема), а если ты ему говоришь: вот летают журавли, и у меня такое впечатление, что твоя теория для их изучения тоже годится, он отвечает, что журавли – не его область. Я не таков. Горбань тоже. И ещё у него есть талант танка, там, где танк пройдёт, там уже живых не остаётся. Он, когда проходит какую-то область науки, то понятно, что другим делать там уже нечего. Я к этому его качеству отношусь позитивно, тем более, что у меня такого нет.
Был довольно интересный период – поездки Горбаня во Францию, в Париж. Там работает один из самых известных математиков современности Михаил Леонидович Громов, он наполовину русский, наполовину еврей, на этом основании сначала уехал в Израиль, потом перебрался в Америку, потом во Францию. Не знаю, как они познакомились, но он несколько раз приглашал Горбаня в свой научный центр под Парижем. И то, что Громов сотрудничает с Горбанём, – это уже знак. Называется этот научный центр Институт фундаментальных научных исследований.
Позже, разговаривая с А.Н.Горбанём, я сказал, что встреча с Ремом Григорьевичем произвела на меня сильное впечатление. Он прокомментировал это так:
– Рем Хлебопрос – одна из ярчайших фигур красноярской науки. Подружились мы летом 1979 года, когда плавали на теплоходе по Енисею, участвуя в научной школе, которая проходили прямо на борту этого теплохода. Это было замечательно, приехали многие известные физики. Рему тогда ещё не исполнилось 50 лет, он был уже доктором наук. Он много и прекрасно говорил, старался понимать, подхватывать и поддерживать смелые идеи, которые высказывала молодёжь. Он очень это ценит, считает способность выдвигать новые идеи некой сверхценностью, которую надо беречь и относиться к ней, как к божьему дару. Для него любой талантливый человек – это часть национального достояния, такому человеку многое должно прощаться. С данной точкой зрения можно поспорить, но тогда она казалась мне крайне симпатичной.
С Ремом у нас сложились прекрасные отношения. Мы с ним плотно сотрудничали и общались с 79-го по 88-й год, 9 лет, потом общаться приходилось уже меньше. Он заведовал лабораторией математического моделирования в Институте леса и древесины. В его в кабинете проходили часы споров, обсуждений. Тогда наш семинар по математической биологии стал некоторым центром, куда приходили на экспертизу и за советом практически все, кто работал в Красноярске по близким темам или приезжал в Красноярск с докладом или диссертацией. Третьим в нашей тесной компании был Виктор Охонин – талантливый парень, мой первый ученик красноярского “набора”, ныне вполне сложившийся учёный. Вот мы втроём и работали. И это было замечательно – очень светлый, радостный период моей жизни.
– Отношения с Охониным… Это целая история длиной в 10 лет, – продолжает А.Н.Горбань. – Сотрудничество без соавторства: у нас почти нет совместных работ. Охонин уже в момент нашего знакомства был великолепно образован, вполне мог реализовывать свои идеи сам, и никакого особенного дополнительного математического аппарата ему не требовалось (тут я готов возразить Рему). Охонин вообще всегда был самостоятелен, даже до болезненной реакции. Помню, однажды Рем представил Охонина как своего ученика, тот в резкой форме возразил. Зачем же мы сотрудничали? Девизом может служить знаменитая цитата из кинофильма “Доживем до понедельника”: “Счастье – это когда тебя понимают”. Охонину нужно было понимание, мне тоже. Мы понимали друг друга с полуслова, с удовольствием анализировали свои и чужие идеи, примеривали их к разным аспектам реальности. В каком-то смысле он был-таки моим учеником, было несколько (немного) постановок задач, исходивших от меня, были технические (математические) консультации (тоже редкие). Я был очень польщен и тронут, когда Витя признал меня своим учителем. Но и я немало взял у него. Главное, он “втравил” меня в математическую биологию.
В чём же была моя роль, как учителя? Не только и не столько в технических (математических) консультациях. Не стоило подменять Виктора там, где он и так был хорош. А вкладывался я, главным образом, в удержание стратегии, в то, что вынуждал Виктора доводить его результаты до полного развития. Удавалось на этом пути не всё, хотя в своей требовательности и настойчивости я наверняка переходил границы вежливого общения. Помню, в летней школе, где работали мы с Витей и один из его соавторов, я заставлял их довести статью “Принцип двойственности в организации адаптивных сетей обработки информации” до совершенства, так как я его понимал. При этом присутствовал интеллигентнейший профессор Михаил Шубин с семейством. Он был шокирован интенсивностью моего нажима. Ни один шубинский аспирант, по его мнению, этого бы не выдержал. Но ребята наши, к их чести, выдержали, и их статья, вышедшая в сборнике “Динамика химических и биологических систем” (Новосибирск: “Наука”, 1989), является, на мой взгляд, шедевром в области нейронных сетей и содержит множество весьма современных идей. И никаких обид, наоборот, искренняя благодарность за помощь.
Из статьи: “Значительная часть материала является итогом обсуждений проблем теории адаптивных сетей на специальном семинаре, функционировавшем под руководством А.Н.Горбаня в г.Красноярске в течение 1987 г. <…> Авторы благодарны А.Н.Горбаню за многочисленные полезные замечания и ряд важных идей, высказанных им в ходе проводившихся исследований адаптивных сетей”. (И при этом – Горбань – не начальник авторам).
Никакого конфликта, по сути, не было. Витя занялся нейронными сетями и достиг первых успехов. Ему очень хотелось, чтобы это было его, именно его личное, персональное дело, не растворенное в “команде Горбаня”. Я не возражал, даже обещал не заниматься нейронными сетями три года (такое совсем не принято в научных сообществах). И не занимался, хотя на этом красноярская команда потеряла темп. И хоть не было конфликта и все организационные и содержательные вопросы решались мгновенно, но накал эмоций, усиленный доброжелателями, зашкаливал. Этот “развод с учеником” был для меня самым трудным. И ничего – сейчас мы с удовольствием встречаемся, радуемся взаимопониманию.
Что же касается Рема, то он всегда поражал меня своей ясностью и мужеством после трагедии, которая его постигла в юности и почти полностью лишила зрения. Поражал своим светлым и творческим отношением к жизни.
ВАЛЕРИЙ ИВАНОВИЧ БЫКОВ,
доктор физико-математических наук, профессор, заведующий кафедрой моделирования и оптимизации систем факультета информатики и вычислительной техники Красноярского государственного технического университета (а ныне – профессор Технического университета им. Баумана в Москве):
– Бывают люди, которые достигают какого-то порога, какого-то уровня и потом долго поддерживают этот уровень. Не таков Горбань. По-моему, он всегда на подъеме. Сейчас он за границей. Но ведь и за границей, я думаю, манна небесная не сыпется, там тоже надо работать, творить, плюс языковые проблемы возникают. Но А.Н. всегда решал те задачи, которые ставил перед собой. Если язык нужен, – изучал. Помню, как он ходил с плэйером, слушал его на ходу, ведь лет 10 назад он с трудом читал английские статьи, об устной речи вообще не было разговора. Сейчас – совсем другое дело, когда надо, он всё сделает.
Познакомился я с ним в 1977-м году. Перед этим у Саши начались сложности с трудоустройством. Он, используя свои томские связи, поехал в Томск и там устроился, но, насколько я помню, неудачно. Два или три месяца всего лишь там поработал и решил, что надо уезжать. К тому времени он был знаком с Григорием Семеновичем Яблонским, и тот пригласил его в Новосибирск, в Институт катализа, это был тогда молодой, подающий надежды коллектив. Я жил ещё в Новосибирске, но уже собирался перебираться в Красноярск. Дальше у Саши опять получилось так, что он проработал в Институте катализа тоже всего два или три месяца. А потом вслед за мной приехал в Красноярск, и вскоре мы стали работать вместе в Вычислительном центре.
Как исполнитель он был, честно говоря, тяжеловат, у него было всегда своё мнение, были ярко выражены свои позиции. Но те конкретные задачи, которые перед ним ставились, он всегда решал и решал, если можно так выразиться, с большим развитием. Работали мы в лаборатории, которая называлась лабораторией математической химии. Я ею заведовал.
Первая наша совместная книга вышла в 1982-м, написали мы её втроем – Яблонский, Быков, Горбань, но задумана она была Яблонским – “Математические модели каталитических реакций”. Идея книги была не простая, туда вошли результаты нашей совместной работы. Потом А.Н. сам написал книгу о развитии химических уравнений – “Обход равновесия”. Эта книга до сих пор то и дело цитируется.
Несколько слов о Красноярском Вычислительном центре, где мы трудились. Коллектив в нём собрался довольно однородный, приехала молодёжь (ВЦ организовался в 1975-м). Мы были все примерно одного возраста, и каких-то серьезных конфликтов не возникало. Институт был довольно маленький, в лучшие времена порядка 120 научных сотрудников, впоследствии человек 30 из этого первого десанта стали докторами наук. Были мы нацелены на работу, и Горбань попал в весьма благоприятную обстановку. Тогда он уже и с Хлебопросом познакомился, и с другими людьми интересными, которые морально его поддержали. И в нашей лаборатории небольшая, но активно работающая группа подобралась.
Потом получилось так, что я стал заведующим отделом, а Саша возглавил саму лабораторию, а потом мы поменялись ролями, т.е. я стал подчинённым, а он – начальником. Я лет через 7 или 8 ушел из ВЦ заведовать кафедрой, а лаборатория и отдел перешли к Горбаню. Он переименовал её в лабораторию моделирования неравновесных систем.
В ВЦ и общественная жизнь была вполне здоровая – и партийная, и профсоюзная. Я избирался партсекретарём на два срока, в месткоме были порядочные ребята. Может быть, это всё вместе его у нас и удержало. А потом, когда он уже, что называется, прирос, появилась своя команда, своё дело, ученики, всё пошло, как положено. И я уверен, что в плане моральном ему было нелегко уезжать за рубеж, его теперь в Красноярске по 3-4 месяца не бывает, вполне возможно и совсем туда уедет.
Лет десять мы активно работали вместе в одной области науки, потом А.Н. сменил свои научные интересы, начал заниматься нейроинформатикой. И здесь тоже им получены серьёзные результаты. По образованию он физик, но не скажешь, кто он больше – физик или математик. Затем он начал заниматься нейроинформатикой. У них своя группа получилась, она потом выросла в лабораторию. Сейчас все они за рубежом работают.
Есть расхожее мнение, что времена Ломоносовых, времена учёных энциклопедического склада миновали. Говорят, что сейчас время узкой специализации, что если только сосредоточишься на чём-то конкретном, то можешь сказать своё слово в науке. И вот перед нами пример Горбаня – это уникальное явление. Он может профессионально разговаривать с медиками, с биологами, с экологами, с гуманитариями. (Вообще гуманитарная струна в нём заложена очень мощная, нас, помню, поражало, что он мог несколько часов подряд наизусть читать сонеты Шекспира. Он же может быть и режиссёром, и драматическим артистом, владеет в совершенстве сценической речью и т.д.)
Думаю, что то, как работал Горбань эти годы, всё им сделанное полностью опровергает мнение о закате энциклопедической науки. Во всё он вникает и во всём ориентируется на профессиональном уровне. Для меня, например, такое невозможно, я занимаюсь своим делом – математическим моделированием и всё. По образованию я математик, Новосибирский университет заканчивал, но распределился в химический институт, а там математик – это “подпорченный” химик. Я семь лет проработал в Институте катализа, потом сюда приехал, но математику как основной свой стержень сохранил. Работаю на грани трёх наук – математики, химии и физики. Я математик, но все публикации в журналах по химии. Параллельно, ещё с молодых лет увлёкся алгеброй, не прикладной, а компьютерной. Мы с местными красноярскими математиками написали даже книжку по компьютерной алгебре. Докторскую я защищал по химической физике, потому что раньше не было специальности математическое моделирование, и математикам, работающим в каких-то конкретных областях, защищаться было сложно.
Несколько лет назад в новосибирском отделении издательства “Наука” вышла довольно внушительная книга А.Н.Горбаня, Б.М.Кагановича и С.П.Филиппова “Термодинамические равновесия и экстремумы”. Я был её ответственным редактором. Опорная точка для этого коллективного труда – книга Горбаня “Обход равновесия”, о которой я уже говорил, она активно там цитируется. В книге Горбаня были заложены мощные научные идеи, которые сейчас продолжают получать своё дальнейшее развитие.
Новые соавторы Горбаня, иркутяне, использовали только одну его идею – оценку сверхравновесных составов. Они занимались химией атмосферы, проблемами её загрязнения, экологическими последствиями этого. А химия атмосферы подчиняется общим законам. Важна не конечная величина загрязнения, важно, как система выходит на это. Выходы равновесия могут быть с настолько высокой степенью загрязнения канцерогенными и прочими веществами, что равновесие покажется игрушкой. Эти сверхравновесные забросы, пусть и кратковременны, пусть и носят характер пиков, но вреда они могут наделать массу.
Я с удовольствием редактирую книги Горбаня, хотя они особо в этом и не нуждаются.
Саша – человек жёсткий, может, жизнь заставила стать именно таким. Он может человека раскусить и сказать ему в лицо всё, что о нём думает, – без всяких экивоков. Могу рассказать анекдотичный случай, который вспоминаю с удовольствием. А.Н. в смысле жизненного режима всегда себя держал строго, почти не пил, несколько раз бросал курить, понимая, что это плохо для него. Старался избегать всяких застолий, банкетов. Мы проводили в Дивногорске конференцию. Среди гостей был кандидат наук Б. – весьма здоровый физически человек, чемпион по самбо. После банкета (Б. выпил, а Саша не пил) вышли на улицу поговорить. Б. как-то своеобразно повёл себя с Яблонским, и Горбаню показалось, что тот Яблонского обижает. Взял и поднял Б. на руки. До драки, правда, дело не дошло.
В красноярских научных кругах его научная репутация безоговорочна. А в плане человеческом, думаю, не все и не всегда понимают и принимают его жёсткость. Мне же хотелось бы сохранить с ним дружеские отношения.
ВЦ переименовали, он стал Институтом вычислительного моделирования, звучит неопределённо, но это ближе к истине. Сначала это был институт прикладной математики. Тогда не было специальности математического моделирования. Первый директор Дулов был по образованию механик, Горбань начал работать при Дулове. Там были механики, физики, химики, математики, работающие в механике, физике, химии; решались геологические задачи, потом начали решать и медицинские. Когда в 92-м началась разруха, ВЦ продержался дольше других более-менее благополучно, потому что продавал свои вычислительные машины. Демонтировали их на драгметаллы и продавали. В лабораториях стояли персоналки. Сейчас появились компьютеры, стало модно на параллельных машинах считать: у машин несколько процессоров, которые одновременно работают и решают задачи в параллельном режиме. Этот принцип заложен и в нейросетях – одновременное функционирование большого числа простых элементов.
По первости группа Горбаня была лидером в стране по нейроинформатике. Там есть специфическая задача – задача обучения нейросетей, для нейросетейных компьютеров не нужно писать программу, их надо научить работать, решать задачи. Группа Горбаня разработала быстрые алгоритмы обучения нейросетей. Это был итог 10-15-летней работы.
В каких-то областях науки институт был лидером и даже застрельщиком. В коллективе была замечательная научная атмосфера. Поэтому из этого маленького института вышло такое количество видных учёных, а Горбань вырос до международного уровня. Он сохранил мощные потенциальные силы, может работать сутками. Когда он ставит себе цель, то добивается её исполнения даже во вред своему здоровью. Работоспособность у него колоссальная. Я дорожу этим знакомством.
* * *
В Красноярске, сейчас уже точно не помню от кого (кажется именно от В.И.Быкова), я узнал, что А.Н.Горбань совсем недавно награждён весьма престижной и редкой медалью академика Пригожина. Мне захотелось узнать подробности и, выбрав свободное утро, я поехал из красноярского Академгородка, где жил в гостинице Дома учёных, и где в основном происходили все мои встречи с коллегами и учениками А.Н., в центр города – в краевую библиотеку. Встретили меня там весьма любезно: оказывается, моя скромная фамилия была работникам библиотеки известна – в 1998 и 2000 годах я был участником проводившихся в Красноярске Астафьевских чтений и передавал для библиотеки некоторые омские издания, к которым имел отношение.
Вначале сотрудница библиотеки заглянула в Интернет, и вскоре компьютер выдал информацию:
“УЧРЕЖДЕНА ПРЕМИЯ “АКАДЕМИК ИЛЬЯ ПРИГОЖИН”.
Президиум МАИ учредил Международную премию “Академик Илья Пригожин” в честь лауреата Нобелевской премии, действительного члена Международной Академии информатизации. Его новые труды посвящены осмыслению пути, пройденному наукой, и её особому месту в информационном обществе. Нагрудный знак “Академик Илья Пригожин” изготовлен на Московском монетном дворе”.
Вскоре в читальный зал библиотеки принесли энциклопедию “Российская Академия естественных наук”, составленную А.И.Мелуа (М. – СПб, 1998). В этой объёмной книге была заметка и об И.Р.Пригожине:
“Пригожин (Prigogine) Илья Романович. Род. 25.1.1917 г. в Москве. Гражданин Бельгии. В 1921 г. с родителями эмигрировал из России вначале в Литву, в Германию, а с 1929 г. поселились в Бельгии. Изучал химию и термодинамику в Свободном университете в Брюсселе. Профессор физической химии в Свободном университете (1947). Директор Солвеевского международного института физики и химии в Брюсселе. Провёл исследования в области термодинамики неравновесных специфически открытых систем. Сформулировал теорию диссипативных структур. Директор Центра статистической механики и термодинамики Ильи Пригожина, основанном в его честь при Техасском университете в Остине (1967). В 1975 г. сопровождал короля Бельгии во время его официального визита в СССР. Почётный член РАЕН (26.III.1991). Иностранный член РАН. Награждён золотой медалью Сванте Аррениуса Шведской королевской академии наук (1969). Член Бельгийской королевской академии наук. Почётный доктор Московского государственного (1994) и С.-Петербургского государственного (1996) университетов. Нобелевская премия по химии за работы о термодинамике необратимых процессов, особенно за теорию диссипативных структур (1977). Золотая медаль им. П.Капицы РАЕН (1996).
О нём: Блох А. “Второй Эйнштейн” с Большой Переяславской// Эврика. 1993. №2”.
При встрече А.Н.Горбань рассказал мне следующее:
– В феврале 2003 года я получил памятную медаль Ильи Пригожина, оказался в числе первых лауреатов этой награды. Медаль и символическая премия при ней были учреждены к 85-летию Пригожина. После вручения прошло несколько месяцев, и Ильи Романовича не стало. Первый список награждённых утверждал ещё он сам. Был весьма рад, что такая премия и медаль учреждена российскими учеными из Международной академии информатизации. Академия эта существует с 1994 года, она зарегистрирована при ООН. Награждён я был за ряд работ последних лет – по совокупности. Вручали медаль в зале официальных процедур Академии информатизации, это в здании на Тверской около Красной площади. Присутствовали учёные разных стран, президенты различных фондов, видные организаторы науки. В тот день там вручали разные награды, но медаль Пригожина – только мне. Я переписывался с Ильей Романовичем, но лично мы не встречались. Я всё собирался к нему съездить, но пока собирался, его, к сожалению, не стало. Он попал в автомобильную аварию, не очень тяжёлую, но ведь ему было уже 87 лет…
МИХАИЛ ГЕОРГИЕВИЧ САДОВСКИЙ,
кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Института биофизики Сибирского отделения Российской Академии наук:
– Мне уже 43 года8, я являюсь старшим научным сотрудником Института биофизики Сибирского отделения Российской Академии наук. Занятия наукой во многом связаны с Горбанём, то, что я делал и делаю в науке, – это во многом то, чему он меня научил.
Познакомились мы в 1979 году, когда он работал здесь. Тогда это учреждение называлось Вычислительным центром, сейчас это Институт вычислительного моделирования Сибирского отделения Академии наук. Познакомились мы в августе месяце, можно даже указать день и час, если напрячь память, в Красноярской летней школе. Красноярская летняя школа – это знаменитое в нашем крае место дополнительного образования. Александр Николаевич был там преподавателем, а я – сотрудником, являясь ещё студентом.
Я заканчивал физический факультет Красноярского университета по специальности биофизика. Надо сказать, что в научных контактах с Горбанём важную роль сыграли ещё два человека. Это профессор Рем Григорьевич Хлебопрос и Виктор Александрович Охонин. В.А.Охонин предложил использовать некоторые очень важные и продуктивные аналогии между статистической физикой и динамикой сообществ. Кроме того, в его моделях динамики биологических сообществ были описаны различные эффекты отбора, которые возникали как естественное следствие фундаментального факта биологии (и не только биологии, как выяснилось много позже) – наследования. Эти модели были весьма сложны, стиль изложения был кратким и тоже требовал больших усилий по их пониманию.
Нужен был Горбань, чтобы сделать все это фактом науки. За этим его и позвали Охонин с Хлебопросом, но сделал он, как это водится у Горбаня, намного больше: от строгой математической теории до новых идей, эффектов и приложений. Хлебопрос назвал бы это неуемностью. Но здесь еще и хватка, и образование, и талант. А об интенсивности его работы можно долго рассказывать: понедельник начинается даже не в субботу, а в пятницу вечером.
Впрочем, эта деятельность у них заняла больше десяти лет. Поскольку я тоже тогда собирался этим заниматься, то примкнул к их компании.
Летняя школа – это такое место, где работа идёт чрезвычайно интенсивно, и там основная проблема всех сотрудников – недостаток сна. Тем не менее главная черта летней школы – высочайший уровень интеллектуального творчества и работы. Этот уровень определяют лекторы, среди которых был в то время и А.Н.Горбань. В один из вечеров Горбань сказал мне: “Мы ещё посмотрим, возьмём ли мы тебя к себе учиться”. На что я, ни секунды не думая, ответил: “Смотрите, смотрите, не скоро вы ещё увидите такого дурака, который к вам пойдёт”. На этом мы пришли к общему взаимопониманию, любви, дружбе и дальше стали работать вместе.
Реально та часть моей жизни, которая была связана с Горбанём в красноярском Академгородке, состоит из двух важных вещей. Одна – совместные исследовательские работы, которые мы делали по динамике сообществ микробов, по моделированию целенаправленного поведения животных при перемещении их в пространстве. А вторая была связана с тем, что мы вдвоём много лет и много сил отдали этой самой Красноярской летней школе. Горбань там не просто читал лекции и проводил занятия.
В летней школе он был совершенно незаменим в части, которая называется “на крылечке сидючи”. Он мог, сидя на крылечке, в максимально неформальной обстановке серьёзно порассуждать о науке, о больших научных задачах. Он всегда был мастером научно-популярного (в данном случае – разговорного) жанра. Не в духе журнала “Наука и жизнь”, а скорее в духе журнала “Природа”. Это был разговор достаточно высокого научного уровня, но разговор доступный. В этих посиделках на крылечке участвовали и школьники, во многом ради них всё это и затевалось. С 1982 года там появился самый настоящий дровяной самовар, это была большая экзотика. Мы купили его с моим другом за свои деньги, затратив по тем временам дико много – 24 рубля 34 копейки. Когда мы этот самовар покупали, нас долго продавщицы отговаривали, говорили, что самовар не электрический. Потом мы изготовили трубу, принесли сапог. Это был целый ритуал, в котором Александр Николаевич принимал самое активное участие.
Он вне всякого сомнения литературно одарён, у него блестящая память, знает потрясающее количество текстов наизусть и очень артистично способен их читать. Человек энциклопедических знаний, он, помню, мог легко и совершенно предметно обсуждать, например, особенности того или иного литературного произведения, что было по тем временам весьма важно и нужно, потому что гуманитарные науки в Советском Союзе были, что называется, в загоне, тем более на периферии, в Красноярске.
Был ещё один эпизод в нашей совместной научно-образовательной жизни, когда вот такого рода деятельность удалось перенести на молодых учёных Института биофизики. Это был неформальный выездной семинар. Там Горбань был научным, идейным и во многом организационным лидером. Это было в раннюю перестроечную эпоху, примерно в 1987 году. Есть даже некий научный труд, который вышел под псевдонимом “Школьник”, в его создании львиная доля принадлежит Горбаню. Труд этот посвящён моделированию и состоянию динамических моделей клеточного цикла, т.е. последовательности событий, которые происходят в клетке. Это одна большая статья, подписанная псевдонимом. В общей сложности там более 30 человек – все те, кто участвовал в семинаре, но большая часть работ, конечно, принадлежит Горбаню, как, впрочем и сама по себе идея динамического моделирования клеточного цикла.
То, что произошло в результате перестройки, по крайней мере, в Красноярске, дало красноярской науке и мне лично много шансов. У меня, как и у Александра Николаевича, появилась возможность ездить за границу. В российских академических научных журналах была сломана существовавшая в советские времена клановая система при отборе публикаций, и в результате и я, и Горбань стали публиковаться в советских и позже российских научных журналах, стало много проще публиковать работы в международных научных журналах, и для меня (подозреваю, что и для АНГ) эта часть научной жизни стала более приятной и лёгкой. (Раньше в наши журналы было трудно пробиться, не говоря уже про иностранные.) Получилось так, что научная жизнь в Красноярске с одной стороны улучшилась, но с другой стороны, – много народу (и молодёжь в первую очередь) стало уезжать на Запад. Казалось бы, Интернет и электронная почта позволяют поддерживать контакты, но это всё не то. Народ стал разъезжаться, и в конечном итоге и сам Александр Николаевич откочевал и осел в Швейцарии среди своих учеников.
Но ещё раз вернусь к Красноярской летней школе. Это уникальное заведение, в нескольких местах оно скопировано очень успешно, в частности, в Московском университете, в Казани и в Омске. Мы напридумывали кучу соревновательных видов деятельности, которые хорошо помогают школьникам в их продвижении вперёд. Ведь возраст, в котором они попадают в школу, характерен именно склонностью к соревновательности. Важно еще, что эта деятельность конвертировалась в мой интерес к поведению трудных подростков. Малоприятное в общем и целом зрелище, но по-своему поучительное, поскольку как всякое отклонение от нормы оно способно рассказать о социальной системе гораздо больше, чем изучение нормы.
Один из центральных вопросов, которые меня и до сих пор интересуют, это вопрос о том, как именно формируются правовые представления у молодёжи. Ведь в сознании ребёнка, в его мире правовых феноменов не бывает, они только с возрастом приходят. Этим направлением я продолжаю заниматься, а первый толчок такому интересу дал опять же Горбань. Всё это обсуждалось, если не на семинарах, то за чаем, и надо признать, что А.Н. делал точные, важные и ценные замечания, часто – новые постановки, иногда – какие-то прогнозы. В отличие от физики или математики, такие прогнозы иногда сбывались, иногда нет, но это естественно, потому что общественная динамика в принципе вещь существенно менее определённая и более открытая, чем физические и биологические системы.
Спрашивается, почему математик Горбань оказал на меня, биофизика, такое значительное влияние, что я начал заниматься всеми этими делами? В первую очередь в силу его аналитического склада ума, его потрясающего универсализма. Он поразительно быстро овладевает любой новой предметной сложностью, проявляет к ней настоящий исследовательский интерес. Это, проще говоря, любопытство, неистребимая любознательность. Нет, век людей энциклопедического склада ума, которые действуют в науке, не прошёл. Такие люди всегда будут востребованы. Разница между энциклопедистом и дилетантом в том, что энциклопедист достаточно быстро осваивает все сформировавшиеся представления той или иной новой для него области знания и способен свои идеи и результаты представить в системе координат этих, уже сформировавшихся, представлений. Это принципиально важно. Особенность же дилетанта в том, что он чаще всего не может указать место своего какого-то наблюдения или придумки в сложившейся системе координат. Тогда на помощь должны прийти специалисты из этой области. Знание системы координат в каждой новой области науки позволяет продолжать творчество (в отличие от дилетантских работ, среди которых иногда бывают и “вспышечные”). Так что время Горбаня и таких, как он, с этой точки зрения не прошло да и никогда не пройдёт.
По имеющимся у меня наблюдениям, все разговоры об узкой специализации в науке исходят исключительно от учёных биологического направления. Это молекулярная генетика, молекулярная биология. Там действительно всё весьма узко “нарезано”, и там приняты высокие межпредметные барьеры. Это связано, с моей точки зрения, с тем, что эта область науки – молекулярная биология – в Советском Союзе и в России пострадала дважды, даже трижды. Первый раз – непосредственно от погрома, который был устроен Лысенко, второй раз она пострадала от… борцов с лысенковщиной, которые стали действовать по принципу “наступил на нашей улице праздник”. И в третий раз – от мировой практики и западных тенденций. Дело в том, что молекулярная биология оказалась на Западе сильно коммерциализированной, весьма близкой к медицине и к фармакологии, и в таковом качестве она сейчас там и существует, во многом утратив черты собственно науки. В молекулярной биологии на Западе сейчас крутятся огромные, дикие деньги, сопоставимые разве что с атомным проектом. Коммерциализация молекулярной биологии началась там ещё в эпоху “раннего застоя”, в конце 70-х годов. И наши доморощенные борцы с лысенковщиной на это купились, они стали активно стараться догнать и перегнать Запад в этом направлении. Вещь безнадёжная, потому что, как и во всяком инженерном деле, здесь Советский Союз был не очень конкурентноспособной страной, поскольку это было технологически ёмкое занятие.
В развитие моего интереса к динамике социальных процессов, который инспирировал Горбань, возникла моя исследовательская деятельность, в которой Горбань фактически принимал участие как заинтересованный читатель-зритель. А у меня есть соавтор по нескольким работам, который окончил юридический факультет, он хороший, просто классный юрист. Мы с ним написали работу о биологических основах права, где изложили свои представления, как именно с возрастом должны формироваться у подрастающего человека представления о праве и можно ли проследить аналогию этим этапам в истории цивилизации.
Первоначально я занимался с Горбанём моделированием биологических сообществ в максимально широком варианте. Предпринималась попытка построить максимально общее и максимально строгое описание того, как должно эволюционировать в физическом смысле биологическое сообщество, если его предоставить самому себе. Мои личные достижения в этом направлении весьма скромны, они состоят в построении и анализе умеренного класса моделей, которые учитывают то обстоятельство, что в подавляющем большинстве случаев животные перемещаются в пространстве не случайно.
Долгое время здесь существовал традиционный подход, считалось, что все перемещаются случайно и бесцельно. Но никто не перемещается случайно и бесцельно, даже бактерии размещаются в пространстве (относительно друг друга) вполне целенаправленно. Горбань в своё время принимал активное участие в развитии этого направления математического моделирования. Именно Горбаню принадлежит заслуга полного и гораздо более глубокого переоформления результатов этих исследований, связанных с реализацией принципа максимума коэффициента размножения – фактически единственного экстремального принципа в эволюционной биологии.
Именно Горбаню принадлежит идея введения в математику и биологию понятия уравнений с наследованием, это специальный класс математических уравнений, на основе которых велись нетривиальные исследования, где он описывает эволюцию. Ему принадлежит идея если не пересмотра, то очень критической ревизии как биологических, так и математических представлений о том, что же такое биологическая эволюция. Именно он был первым, кто очень точно и ясно осознал, что единицей наследования является наследуемая переменная. Математическая теория этих уравнений, в общих чертах более-менее завершенная, была Горбанём в разных местах изложена, в частности, первый раз в приложении к книге “Обход равновесия”. А популярное и биологически ориентированное изложение этих результатов для заинтересованного и достаточно квалифицированного читателя полностью приведено в книге “Демон Дарвина”. Когда человек до конца прочтёт книгу “Демона Дарвина”, он будет понимать, как развивается любая эволюция – и биологическая, и социальная тоже, потому что социальная эволюция многое наследует в этой части от биологии. Это весьма глубокая книга.
Трудно судить, чей больший был вклад в эту теорию, я был только слушателем. Реален вклад Охонина. Но были ещё люди, которые, по крайней мере урывками, уже строили такую теорию. Первым был Холдейн – английский учёный, он совершенно точно описал некий частный случай тех уравнений, которые были впоследствии полностью использованы, подхвачены и продвинуты Горбанём. Кроме того, в Москве есть такой человек – Сергей Михайлович Семёнов, который работал в госгидрометовском институте. Он на пару с Фёдором Николаевичем Семевским тоже занимался динамикой моделирования сообществ, и эти учёные тоже продвинулись в данном направлении. Приоритеты я расставлять не хочу. Холдейн – классический биолог, Ф.Н.Семевский – классический лесовод, а С.М.Семёнов – математик, в достаточной степени талантливый, чтобы освоить ещё биологическую предметную область.
Поэтому сложно сказать, кто был первый, но, по моему убеждению, в общем и целом математическая теория эволюции и теория уравнений с наследованием, что одно и то же, была сформулирована Горбанём, и соответственно он же взял на себя труд получить и опубликовать самые основные результаты. Он разрешил вопрос так называемой эволюционной устойчивости во всех смыслах, которые допускали биологическую интерпретацию. Это большой вклад в данную область науки. А я в рамках всего этого занимался построением и исследованием вполне конкретной эволюционной ящичной модели, в которой особи перемещались из ящика в ящик, что и было актом миграции. Перемещались они, полностью располагая информацией об условиях существования здесь и об условиях существования там. И соответственно факт миграции наступал лишь после того, как условия жизни там становились лучше условий жизни здесь, да ещё с учетом затрат на перемещение. Последнее было тоже нововведением Горбаня. Он первый высказал и сформулировал идею, что если некто мигрирует с одного места жительства на другое, то сам этот процесс должен чего-то стоить.
Я реально занимался этим около 15 лет. Потом (тоже с подачи Горбаня и в тесном сотрудничестве с ним) стал заниматься другой областью – анализом генетических тестов. Эта часть работ, связанная с анализом извлечения информации из генетических тестов, для Горбаня тоже совершенно не посторонняя – в том смысле, что она явилась логическим продолжением других его работ по физике, в которых я разбираюсь совсем слабо.
У Горбаня было и остаётся очень крупное направление работ по статистической физике, по термодинамике, по анализу уравнений Больцмана. Там Горбанём и его учеником Ильёй Карлиным был развит и предложен метод инвариантных многообразий для анализа уравнений Больцмана. Этот метод позволил добиться весьма крупных результатов. Уравнение Больцмана – это уравнение, описывающее столкновение молекул или атомов и соответственно эволюцию системы, которая состоит из большого набора одинаковых или по крайней мере не сильно отличающихся друг от друга атомов и молекул. Важен совершенно общий подход, который был развит для уравнений Больцмана и оказался чрезвычайно эффективным.
Основная идея Горбаня и наши достижения в анализе генетических тестов состоят в том, что нужно перестать сравнивать реальную последовательность и модельную и вообще перестать строить гипотезы о том, как выглядит последовательность. Идея АНГ состояла в том, что нужно сравнивать частоты коротких цепочек нуклеотидов (слов) в той последовательности, которую нам предоставила Природа с теми частотами этих же слов, которые можно получить, комбинируя более короткие слова. На основе этой идеи была построена классификация последовательностей 16 S PHK различных бактерий, а также некоторых генов различных организмов. Эти две классификации дали потрясающее, совершенно неожиданное совпадение с классической классификацией по морфологическим признакам: которая восходит ещё к К.Линнею. Полученная классификация изумительным способом совпадает с классификацией, получаемой генетически, т.е. совершенно классическими, настоящими биологами – с бирками, микроскопами, с определителями. Это чудо. Удивительный факт состоит в том, что место генома на длинной лестнице, на этажах природы организма более или менее хорошо определяется комбинациями, записанными в геноме. Чудо состоит в том, что мы эту связь можем обнаружить, не прибегая ни к какой дополнительной информации, кроме информации о частотах. Это очень важно.
Вот некоторые из тех результатов, которые были в этом направлении получены. Сейчас, если бы не необходимость зарабатывать деньги и не интерес к другим наукам, например, к социальной динамике, мы бы, работая где-нибудь в Америке, постоянно писали бы статьи и ежедневно работали бы на результат. Но мы живём не в Америке, а в России. И тем не менее каждый день приносит что-то новое.
Работали мы и в политическом консалтинге. Александр Николаевич, как и я, принимал участие в различных выборах – в роли консультанта, который оптимизировал шансы клиента на попадание его туда, куда надо. Тут необходимость хранить секреты клиентов сдерживает свободу общения. Кроме того, наши совместные занятия статистической генетикой стали более специализированными. Теперь мы занимаемся хоть и связанными исследованиями, но каждый ведет свою линию. Мы по-прежнему обсуждаем наши результаты и результаты наших коллег или конкурентов, но формально совместных работ в виде публикаций стало меньше. Что не мешает нам оставаться добрыми друзьями в жизни, и мы продолжаем считать себя коллегами в исследовательской деятельности.
Позволю себе прокомментировать, а точнее – дополнить только один момент в монологе М.Г.Садовского. Тот, где он говорит, что “уникальное заведение” – Красноярская летняя физматшкола “успешно скопировано” в Москве, Казани и Омске. Именно в те сентябрьские дни 2003 года, когда мы с Михаилом Георгиевичем беседовали, находясь в красноярском Академгородке, в другом Академгородке – новосибирском отмечалось 40-летие Физико-математической школы при Новосибирском госуниверситете – той самой, в которой учился когда-то герой этой книги. “Сорок лет назад, – читаем в новосибирской газете “Молодость Сибири”, – отцы-основатели Сибирского отделения РАН создали Олимпиадный комитет, отобрали среди школьников Сибири, Дальнего Востока и Казахстана победителей олимпиад по физике, математике, химии и пригласили их в новосибирский Академгородок в летнюю школу. Ребята, как и было задумано, два года учились и жили в Академгородке, многие из них поступали в НГУ и впоследствии шли работать в институты Сибирского отделения. Сегодня ФМШ – ныне специализированный центр Новосибирского государственного университета – продолжает успешно действовать”. (Марина Колькова. “Здесь учатся ФМШустрые ребята” – “Молодость Сибири”, 10-16 сентября 2003 г.).
А вот мнение на этот же предмет самого А.Н.:
Садовский прав: КЛШ – уникальная лаборатория интенсивной педагогики, которая успешно копируется во многих местах. Прав и Лейфер: она, безусловно, произошла от Новосибирской летней школы (её создатели приехали из НГУ). Но поставлены были другие задачи, прошла КЛШ по своему пути далеко, и сама стала образцом для подражания и развития. Новосибирская летняя школа – входные врата в ФМШ. КЛШ – лаборатория интенсивной педагогики. Её главная задача – создание и развитие таких форм работы с детьми и преподавателями, которые позволили бы за три недели сильно увлечься и продвинуться, изменить взгляд на мир. Один из символов КЛШ – человек с резцом и молотком, наполовину освобождённый (высеченный) из камня, продолжающий своё формирование-освобождение. Девиз – работа над собой: день и ночь, каждый час, всегда – работа над собой).
ЕВГЕНИЙ МОИСЕЕВИЧ МИРКЕС,
доктор технических наук, профессор кафедры нейроЭВМ Красноярского государственного технического университета:
– Сейчас я доктор технических наук, преподаю на кафедре, которую создал А.Н.Горбань, плюс работаю в Сибирской аудиторской компании, ибо одной наукой теперь у нас не проживёшь. Познакомился я с Горбанём, когда был в Красноярской летней школе (с.Атаманово) после 8 класса, он читал у нас лекции по математике. Лектор он интересный, читает всегда живо, часть лекции идёт в диалоге, на общении с аудиторией. С его точки зрения, если я понял этот материал, я могу, не опираясь ни на какие источники, сгенерировать близкий текст, не воспроизвести дословно, а именно сгенерировать главный смысл его содержания. Это значит, я понял. Допустим, я разобрал смысл теоремы, потом откладываю всё в сторону и могу придумать свой текст близкого содержания. Это чем-то похоже на изложение основного материала. Он пытался добиваться от школьников именно такого понимания. Ребята разные, кому-то это удавалось, кому-то не очень – ситуация нормальная.
Я был плохим мальчиком – курил. И вот однажды, когда мы втроём сидели за туалетом и курили, вдруг появился Горбань, все убежали, а я остался. В матшколе существовала такая система наказания – наряды. Провинился – получаешь наряд и как-то его отрабатываешь: моешь полы или ещё что-то делаешь. Я получил наряд не за то что курил, а за то, что сбежали другие. Накуролесил, – отвечай.
Потом, когда я закончил школу и поступил на матфак, мы приходили на ВЦ, он был тогда ещё в центре города. А на втором курсе я начал с Александром Николаевичем работать. Тогда же договорились, что я буду проходить у него дипломную практику. На третьем курсе я сделал курсовую, а года через полтора что-то аналогичное появилось в чьей-то серьёзной научной статье, которая по содержанию чуть не дотягивала до моей курсовой, – на таком уровне с помощью Горбаня мне удалось её сделать.
У А.Н. были по поводу знаний самые высокие требования. Показателем может служить то, что моя кандидатская диссертация – это по сути дела мои курсовая работа и мой диплом. Диссертация прошла на ура, и это говорит об уровне моих курсовых и диплома. У кандидатской было два руководителя – Быков Валерий Иванович и Горбань. Я считаю себя его учеником. Всё мое становление проходило под его руководством.
Был такой забавный случай: он у нас на 4-м курсе читал спецкурс. Там собрались человек пять самых сильных на факультете, и однажды он дал нам задачку – из тех, что давал экономистам-заочникам. Часа только через два мы её решили, хотя она не сложная, она нестандартная. Она о том, над чем никто из нас никогда не задумывался. До сих пор помню формулировку: очевидно, что если функция постоянная, то её производная во всех точках 0. Требуется доказать обратное: если производная во всех точках 0, то функция постоянная. Доказать, не используя формул интегрирования, а с самого начала, из определений. При отсутствии зашоренности сделать это довольно легко.
У меня сейчас аналогичные проблемы со студентами. Когда я веду курс нейроинформатики, я говорю им: меня не очень волнует, чтобы вы помнили все формулы, – существуют справочники. Но вы должны помнить, почему и откуда всё это берётся. С этим у студентов самые большие проблемы. Разговаривал с другими преподавателями, и выяснилось, что очень редко их спрашивают именно об этом. А ведь если инженер не представляет, что откуда берётся, то он вряд ли может считаться инженером.
Математика – наука стройная, там ничего не берётся с потолка. Я считаю, что преподавание математики полезно для постановки мышления. Но в школе математику преподают так, что дети ничего не могут выразить, они помнят лишь отдельные факты. Недавно моя дочь сдавала экзамен по алгебре за 9 класс. Я давал варианты, и мы разбирали, в чём дело. Я не идеальный педагог, но за неделю я её поднял до уровня пятёрки, причём занимались мы 2-3 часа в день, и этого хватило. В школьной математике даются какие-то фрагменты и даются сами по себе, из этого не видно, откуда что произошло. Если взять какой-то отдельный факт биографии человека, например, Гагарин слетал в космос, но что это значит без истории всей его жизни? Как можно учить теорему, если не знаешь основу? Со мной училась на одном курсе девушка, она до 5-го курса шла почти без четвёрок, т.к. имела фотографическую память. А на госэкзамене по высшей математике ей попалась нестандартная задача – и всё, поскольку она никогда глубоко не думала, на госэкзамене получила 4, и не дотянула до красного диплома.
Помню, сдавал Горбаню экзамен по теоретической механике (по ней я учился, конечно, плохо). Он сказал, что если бы я знал, вот эти и эти теоремы, не пришлось бы их на экзамене придумывать и доказывать. Экзаменационную задачу я решил. А его замечание воспринял как комплимент: сам смог придумать и доказать. А школа такого навыка не даёт совсем.
Представления А.Н.Горбаня о сложном и о простом сильно помогли мне в дальнейшем. После университета я сам нарвался на неприятности. Оказался в Институте химии, где столкнулся с совершенно другим стилем работы. Когда я туда пришёл, мне дали прочитать 4 страницы какого-то текста. Я прочитал и спросил: какой олух это писал? Оказалось, что это докторская диссертация, и мне следует довести её до ума. Я слегка запутался и пришёл к Горбаню посоветоваться. Он говорит: полгода назад мы с автором этих четырёх страничек беседовали, и я на промокашке что-то ему набросал. Потом эта работа была отрецензирована, результат был какой и должен быть.
Затем мне удалось перебраться на ВЦ, где трудился Горбань. Тогда мы неплохо поработали. Горбань и Быков приучили глубже смотреть на суть событий и стараться отбросить то, что хоть и написано, но неочевидно, непонятно. Пока это не надо использовать. Потом либо удастся понять, что это правильно, и можно будет использовать его с пониманием, либо понять, что это неправильно, и тогда, естественно, не использовать совсем.
С другим учеником Горбаня – Ильёй Карлиным была забавная история. Он защищался по теоретической физике, поехал к человеку в Москву за отзывом, взял его книгу, прочёл, нашёл там кучу неточностей и ошибок, и воспитанный в нашей команде, которая была сформирована Быковым и Горбанем, совершенно искренне свое мнение автору выложил. Вот, мол, я прочитал книгу, интересная, но вот тут-то и тут-то есть неточности. Ну и всё, никакого отзыва он, конечно, не получил.
В этом смысле мне повезло. Работая с Горбанём и Быковым, можно было разговаривать с ними совершенно откровенно, им можно было сказать всё, во всём разобраться, всё обсудить. А ведь многие люди, особенно маститые, этого не принимают в принципе – когда им говорят, что у них есть ошибки. Это относится уже к моральной стороне науки. Когда человек становится безошибочным не потому, что он не ошибается, а потому что он, допустим, академик, тогда к науке это уже не имеет никакого отношения.
Красноярский Вычислительный центр пользуется большим авторитетом. Во времена перестройки из него много народа разбежалось, т.к. деньги платить перестали. Ведь кто-то одинокий может продолжать заниматься наукой, невзирая на своё финансовое состояние, а кому-то надо кормить семью… Практически сейчас во всех красноярских вузах, во многих крупных компаниях есть люди, которые раньше работали в ВЦ, получилось, что это своеобразная кузница кадров. Выходцы оттуда трудятся в научных институтах, в налоговых инспекциях, в администрации – и в государственных структурах, и в коммерческих. И все отличаются высокой квалификацией.
У нас была, например, сильная группа по изучению цунами. Работали с Дальним Востоком, много сотрудничали с геологами, со специалистами совершенно разных отраслей. Причём по большей части на ВЦ шли в основном фундаментально-прикладные работы, но постепенно практиковалось приложение фундаментальных наработок к чему-то земному. Например, разрабатывались вопросы интервальной математики – погрешности, расчёты на сетках – а прикладывалось всё к тому же цунами. В результате получалось исследование и в науке, и в практике.
До Красноярска, я знаю, Горбань мыкался, не нашлось настоящей работы ни в Омске, ни в Томске, ни в Новосибирске, а здесь он попал в ВЦ. Что это было – везение или счастливое стечение обстоятельств? В ВЦ никто не стал упрекать его за политические “ошибки молодости”. (Это вообще свойство Сибири – минимально обращать внимание на то, что было. Я не люблю Москву за её снобизм. К сожалению, теперь этим грешит и Новосибирск – именно этим его научная среда сильно от Москвы “заразилась”).
Насколько я знаю, непосредственно это заслуга Быкова, именно он пригласил Горбаня в ВЦ. Сыграло роль и то обстоятельство, что ВЦ тогда только создавался, а при создании нового учреждения кадры нужны всегда, могли и поэтому махнуть рукой на “антисоветское” прошлое Горбаня. В то время заниматься наукой было хотя и не денежно, но престижно, и попасть в научное учреждение, имея “чистую” биографию было, конечно, проще.
Сейчас Александр Николаевич занимается физической кинетикой, у него есть одна интересная идея в обработке моделирования систем, т.е. я представляю, над чем он работает. Нейросистемами он практически прекратил заниматься, т.к. там всё сделано. А какой-то ключевой идеи, которая дала бы новый толчок, пока нет. Нормальное явление для любой науки. Появилась идея – появился взлёт, идея себя исчерпала – интерес к данной области знания падает.
Историй, связанных с А.Н., можно вспоминать много. Разругались мы с ним один раз. На научной же почве. Один из ребят сделал странную вещь, в ответ на что я заявил: если мы хотим реально сработать здесь правильно, нужно сделать так-то. И предложил не очень корректный способ оценки. Горбань сказал, что это неправильно с точки зрения математики. Это вечная дилемма между математиком-теоретиком и математиком-прикладником. Теоретики формулируют, теорема доказана, а применить её нельзя. А прикладнику надо найти пути практического применения, прикладника существование чистой теории не устраивает. Мною был предложен способ оценки не очень понятный, но рабочий. Горбань заявил: да, это мы посчитать не можем, а вот такая оценка чаще всего работает. Поругались мы, потом помирились, оба остыли. Это был единственный крупный конфликт.
Хлебопрос и Быков как-то говорили, что Горбань – это маленький танк. Рассказывают, как он отбил желание заниматься наукой у одного нашего знакомого, причём не собирался этого делать. Тот несколько месяцев думал, придумал некую вещь, пришёл и рассказал Горбаню. Горбань сказал, как хорошо, как здорово и… изложил решение проблемы. В этом смысле с ним тяжело. Есть два варианта: либо не иметь с ним дела, либо принимать его как данность. У него подготовка математическая на порядок лучше, чем у меня. Я же нашёл свою нишу, могу программировать, а он нет. Я понимаю, что компьютер может, а он нет. Лекции он передал читать мне лет пять назад, еще до отъезда в Швейцарию. Первый год, когда он начал у нас работать, он их сам читал, потом надолго заболел, и этот курс нейроинформатики попал ко мне, в то время читать его было больше некому. Так курс и остался на мне. Забрать кафедру он мне предлагал неоднократно. Но я попробовал себя в университете и понял, что это не моё, особо туда и не рвусь. Заведовать кафедрой – неперспективная работа, отнюдь не научная – надо решать много организационных и административных вопросов.
Фирма, где сейчас моя вторая работа, была основана в 1993 году. Горбань был одним из учредителей. “Сибирская аудиторская компания”. А.Н. не вносил деньги в уставный капитал, он вносил туда мозги. В 90-х годах стало популярным ведение деловых психологических игр. И он создал свою команду, стал действительным членом Российского общества психологов. Садовский из этой команды – его ученик по биофизике, там же был Илья Карлин. Они отработали много методик управления, построения коммуникаций, построения работы с клиентами и т.д. А как все учредители, он имел свой пакет акций. Компания эта до сих пор существует, процветает, несколько лет назад вошла в сотню самых крупных (в смысле оборотов) аудиторских компаний России. Нас всего 12 человек, включая уборщиц, поэтому это неплохой результат. Затем компания вошла в двадцатку наиболее успешно развивающихся аналогичных организаций. Мы проверяем предприятия на соответствие работы их бухгалтерий с законодательством. Наша задача – подтвердить или не подтвердить их баланс – соответствует ли он тому, что указывается в бухгалтерских документах.
Помню момент, когда Горбань решил, что пора ему защищать докторскую диссертацию. Причём, меня он ругал за разгильдяйство – за то, что я тянул с защитой кандидатской, а сам всё оттягивал защиту своей докторской. Вначале он сидел и думал, по какой науке ему защищаться? Были варианты – теоретическая физика, биофизика, математика. У него фактически было несколько докторских диссертаций, которые можно было успешно защищать.
А защита – штука странная, там же голосуют-то закрыто. Я защищал докторскую здесь, на своём совете. Первая защита была сорвана, там устроили пьяный дебош. У всех присутствующих было шоковое состояние, в том числе и у Горбаня. Как он потом сказал: я сидел и не знал, что делать. Главным героем оказался мужик, с которым мы были всегда в неплохих отношениях. Он был в каком-то смысле ни при чём: его подпоили и подставили. Акция была направлена не на меня, а опять же на Горбаня. Дебошир пытался обвинить меня в плагиате – мол, я многое содрал у Горбаня. Выглядело это отчасти жалко, отчасти смешно.
Защищался я в 37 лет, что рано для докторской, это раздражает некоторых членов учёного совета. При этом все знали, что я работаю ещё и в коммерческой структуре, наукой занимаюсь в свободное время.
Диссертация моя, конечно, не была идеальной, но и слабой она не была. Но всё равно – с Горбанём мне не сравниться. Он разноплановый. Дело в том, что один и тот же аппарат – математический, психологический – неважно какой, можно применять в разных областях. Во всех работах по биофизике, математике есть общий стержень. Есть биофизические приложения, есть геофизические. Было бы умение применить то, что знаешь, там, где это нужно, там, где в конкретный момент это потребовалось. Это может сам Горбань, это могут многие из его учеников. Миша Садовский – биофизик по образованию, защитил кандидатскую по биофизике. В то же время он неплохой психолог, его постоянно задействуют в выборных кампаниях. Карлин приехал сюда из Нижнего Тагила не к Горбаню, а к Хлебопросу, но потянулся к Горбаню. Поскольку мать Садовского работала в Институте биофизики, выбор у него был богатый, тем не менее он пошёл именно к Горбаню. Работать у него было тяжелее, чем у других научных руководителей, требования совсем иные, более высокие. Если моя курсовая на 3 курсе тянула на серьёзную научную статью, он считал, что нет, и я тоже думал, что нет. А были люди, которые искренне считали, что это научная статья, – просто у них была установлена совершенно другая планка.
Работать с Горбанём тяжелее фактически, но не психологически. Он всегда готов поддержать, подсказать, подумать вместе, если что-то не получается. Мой диплом, который был сделан у Горбаня, – это действительно серьёзная научная работа. Была написана довольно крупная статья, которая довольно хорошо прошла в крупном научном журнале, это считалось нормальным. А если делать диплом для того, чтобы потом поставить его в шкаф, – это ненормально. С такими требованиями тогда защищалось, может быть, процентов 5 дипломников. Человек приходит, хочет сделать у Горбаня диплом. А.Н. сразу объясняет, какие требования, как это будет происходить и что в результате должно получиться. Всё происходит честно, всё должно быть ясным уже на берегу. И если человека не устраивали такие требования, он шёл на диплом к другому.
Заместителем директора по науке А.Н. проработал в институте семь лет. Данная должность – это 99% административной работы. На оставшийся процент нужно было ухитриться делать собственную науку, творить. И у него получалось – еще как! Но все же чаще приходилось оценивать чужую научную деятельность. А чтобы грамотно критиковать какую-либо работу, её надо понять, затратить массу энергии и т.д. Работа опять же скорее административного плана, чем творческая. Это была стрельба из пушки по воробьям.
И вот в стране началась перестройка, возник вопрос: а что делают научные учреждения? Что является продуктом их деятельности? Тогда Горбаню удалось отстоять идею, что научные учреждения производят прежде всего репутацию. Они публикуют книги, статьи, участвуют в конференциях и всем этим создают репутацию институту. Именно это и есть продукт теоретического научного учреждения.
Тогда был проведён эксперимент с заработной платой, она состояла из малого фонда и премиальных. Премиальный фонд распределялся между отделами и лабораториями – пропорционально тому, что они сделали для института, сколько опубликовали работ, защитили диссертаций и т.д. И эта система существовала в течение лет 6-7. Наша лаборатория всегда была там на первом месте, она называлась “лаборатория моделирования неравновесных систем” – МНС. На заводе понятно, как распределить премии, этот рабочий сделал 100 деталей, а этот – пять. Как распределить премию между научниками? Можно по некоторым формальным признакам, но формальные признаки не всегда объективны. Не количество листов, а количество опубликованных работ. Есть реферируемые журналы – их немного, есть сборники работ – ниже планка. Была ещё оценка по принципу цитирования, т.е. в скольких работах процитирован тот или иной автор. Некий набор формальных параметров, которые позволяют оценить, что делала лаборатория. В советское время наука являлась скрытой формой безработицы, у нас был весьма вольный график: надо тебе с утра поехать куда-то – поехал, надо раньше уйти – уходи. Нельзя человеку сказать, чтобы он доказал теорему за три дня. А если она вообще недоказуема? Вот и нет точного мерила, мол, этот сделал много, а этот мало.
Отменили эту систему года четыре назад. С тех пор институт несколько раз прошерстили – по инициативе Сибирского отделения АН, многих сократили, в том числе и меня, так как я был “полставочником”, а на полную работал уже в “Сибирской аудиторской компании”. Стали производить сокращения и в других институтах – Абакан, Ачинск, Красноярск и только потом Новосибирск, и последняя – Москва. Стали говорить: давайте прекратим уравниловку и дадим возможность тем, кто действительно занимается наукой, получать хоть немного больше. Разумные слова, но что было сделано на самом деле? История пока умалчивает.
В 1989-м году Горбань решил, что неплохо бы провести Всесоюзную олимпиаду по нейроинформатике, была написана серия писем. Потом мы собрались в командировки – в Москву, Ленинград, Ростов-на-Дону, Таганрог. Ездили январь-февраль, читали на местах лекции по нейроинформатике, раздавали свои программы, давали задания. А в мае в Омске прошла первая Всесоюзная олимпиада по нейроинформатике. Почему именно в Омске? Там была хорошая команда, которая в своё время проводила всесоюзные олимпиады по математике, Горбань опирался на старые связи, старые знакомства. Проводилось всё в университете на проспекте Мира. Финансирование олимпиады было минимальное.
Всероссийский рабочий семинар по нейроинформатике образовался в 93 году, нужно было место, где могли бы встретиться и пообщаться те, кто работает в этой области. Раз в два года до этого проводилась международная конференция в Ростове. Но это очень далеко, очень дорого. Вот и был придуман красноярский семинар, его включили в какой-то план, и мы его организовали. На издание итогового сборника буквально сбрасывались. Потом стали получать небольшие гранты, которых хватало, чтобы издать сборник тезисов. В 2003 году было 10-летие семинара, Горбань предлагал его закрыть, но народ сказал – нет, не надо, нам здесь нравится. Семинар получился каким-то домашним, здесь можно было просто поговорить. Не парад, а работа.
На позапрошлом семинаре мы поздравили Горбаня с его 50-летием, тогда вышел сборник, ему посвящённый.
Говорят, что со временем учитель должен отпускать учеников – это естественный процесс. Но мы всегда с удовольствием встречаемся, когда Горбань приезжает.
Я никак не предполагал, что примерно в те же дни, когда в красноярском Академгородке шли наши беседы с учениками и коллегами А.Н.Горбаня, сам он где-то там, в далёкой Швейцарии паковал чемодан, собираясь на берега Енисея. Здесь уже готовилась очередная рабочая конференция по нейроинформатике, про истоки которой рассказывал мне Е.М.Миркес.
Позже, возвращаясь из Красноярска в Европу и заехав на несколько дней в Омск, Александр Николаевич коротко рассказал мне об этой конференции:
– Конференция была нынче замечательная, называлась – “Нейроинформатика и её приложения”. Неожиданно приехало много новой молодёжи. Молодёжь продолжает интересоваться этими проблемами, и я рад этому, это замечательно. Хорошие работы, новые направления, талантливые люди. География конференции была от Комсомольска-на-Амуре до Казани.
ЕЛЕНА ВАЛЕНТИНОВНА СМИРНОВА,
доктор физико-математических наук, профессор кафедры информационных технологий и математического моделирования Красноярского государственного торгово-экономического института:
– До 33-х лет я жила как нормальная женщина – шила, вязала, кастрюли мыла… Работала в Институте медицинских проблем Севера, в лаборатории математического анализа данных. Через меня проходили данные о десятках тысяч больных, материалы, связанные с адаптацией человека в условиях Севера, с переездами в экстремальные зоны. Ведь раньше тех же новобранцев призывали на юге и отправляли в мороз служить или наоборот – брали в Норильске, а отправляли служить в Среднюю Азию, что оказывалось ещё хуже. Статистика на эту тему скопилась у меня огромная. В конце концов мне это надоело. Подруга познакомила меня с Рэмом Григорьевичем Хлебопросом. Я пришла к нему и сказала, что мне надоело так бессмысленно работать, что хочу уволиться. А он возразил: “Подожди, надо защищаться, 33 года – пора” и дал мне на выбор фамилии пяти человек, под чьим руководством я могла бы работать над диссертацией. Был среди них и Горбань.
От подруги про Горбаня я очень много слышала, но его самого никогда не видела. А она в то время была в командировке. Звоню ей по межгороду, и она говорит: “Кого угодно выбирай, только не Горбаня. С ним ты работать не сможешь. С ним работать тяжело”.
Но со мной так нельзя: я тут же выбрала именно Горбаня. Хлебопрос говорит: “Хорошо, назначаем семинар”. Александр Николаевич пригласил меня и Хлебопроса, и я начала рассказывать – что делаю, что получилось. Горбань сидит у окошка и чуть ли не спит. Я продолжаю рассказывать, и к середине моего рассказа Горбань вдруг как закричит: “Я знаю, кто будет оппонентом этой диссертации!”. Ни Хлебопрос, ни я вообще ещё не представляли, что из собранного мною материала можно сделать, а он уже видел и начало, и конец диссертации, знал, кто будет её оппонентом и вообще – он уже видел всю готовую работу. В простой статистике, в простой обработке данных он увидел подтверждение одного из принципов эволюционной теории. И я считаю, что мне повезло. Никто другой бы этого не увидел.
Защита состоялась в 89-м году. И, как отметили на защите, в моей работе уже была заложена методологическая основа под докторскую диссертацию. В заключении совета, где я защищалась, написано, что я сделала открытие – там так и написано: “открыт эффект” и далее по тексту. На самом деле всё это первым увидел Горбань. И когда я начала ездить с этими результатами по конференциям, мне вначале не верили, утверждали, что должно быть всё наоборот. В таком ключе высказывались физиологи, биологи. Теперь признали.
Суть открытия состоит в следующем. Пока на нас не действуют экстремальные факторы, мы все разные, по-разному болеем, у нас разная частота сердечных сообщений, разное содержание в крови различных компонентов. Когда появляется экстремальный фактор, мы все начинаем на него реагировать. Если, например, повысится температура в комнате до 40о, то всё остальное станет для организма малозначимым. Он начинает формировать реакцию именно на давящий, экстремальный фактор. В Ашхабаде ведут экскурсию в горы. У одного начинает подниматься давление, у другого учащается сердцебиение, люди реагируют по-разному. А у кого давление поднялось, у того пульс остался прежний. А медики берут эти группы людей, у всех измеряют пульс, давление, а потом выводы делают по среднему. А это характеристика, ни о чём не говорящая. Точно так же люди приезжают на Север, у одного понижается давление, у другого повышается, у третьего остаётся в норме, а медики начинают всех лечить от диабета. Надо не лечить, а делать профилактику. Но практическая медицина как бы не замечала, что когда люди начинают реагировать на давящий фактор – на изменение высоты, на увеличение температуры, – их медицинские данные “расползаются”. И это “расползание” можно поймать математически, сравнить – у этих лучше, у этих хуже, а значит, можно конкретным группам лиц давать конкретные рекомендации по их адаптации в новых, более суровых условиях.
Теперь-то медики знакомятся с нашими работами, это помогает им в их практической деятельности. Вот пример работы со спортсменами. В Норильске открыли школу олимпийского резерва по плаванию. Город, находящийся за Полярным кругом, к тому же грязный, и делать этого там, конечно, было нельзя. Медики это знали, но доказать руководству не могли, а мы доказали. Доказали, что бассейн в таких условиях может укоротить жизнь, если в нём заниматься не просто физкультурой, а профессиональным спортом.
А тогда, после первого знакомства с Горбанём, когда он мне наговорил, что то-то и то-то надо сделать, я ехала домой и ревела. Потому что не поняла и половины того, что он наговорил. На два дня засела в краевую библиотеку и пока всё до конца не поняла, оттуда не вышла.
Вообще с Горбанём действительно работать сложно, трудно. Он говорит: то-то и то-то сделаешь и принесёшь через три дня. Если придёшь через четыре или через пять, ему же труднее найти время, чтобы с тобой поговорить. Если он даёт задание, а человек его не выполняет, он не будет ругаться, ничего плохого этому человеку не скажет, но он как бы вычеркнет его из какого-то своего воображаемого списка. Это страшно на самом деле. Со мной этого не произошло. Даже дети (у меня их двое) заметили и говорили: “Горбань давно не звонил, значит, ты не работаешь”. Т.е. если ты работаешь, он сам постоянно тоже проявляет активность, и наоборот – если ты остановился – всё, он не будет специально подталкивать. Поэтому с ним трудно, и многие отказываются с ним работать. Держать высокий темп, который задаёт А.Н., трудно, но интересно. Я не сразу поняла, что мы на самом деле такого сделали, что именно открыли, а когда поняла, когда в полной мере ощутила, каким нужным делом занимаюсь, это было такое счастье!.. Ни с чем не сравнимое, непередаваемое ощущение.
Причём в тот период, когда я делала диссертацию, дома, в личной жизни у меня была куча проблем – с детьми, с мужем – разводиться я начала в это время… Но всё это отошло на второй план. Думаю, Горбань специально это сделал: поставил для меня на первое место работу, чего до этого в жизни мне как раз не хватало. И ещё. Мне начали передавать, что он говорит про меня то одному знакомому, то другому, какая я перспективная и замечательная. А когда слышишь, что тебя хвалят, хочется подтянуться и внутренне, и даже внешне. Это, видимо, у него такой психолого-педагогический приём. Всё не соберусь у него спросить – так ли это?
Когда меня знакомые спрашивают, кто такой Горбань, я говорю, что это человек эпохи Возрождения, натура разносторонняя, артист, психолог… Жить в этом мире меня научил именно он. Если хочешь, чтобы человек стал тебе другом, делай для него что-то хорошее. Я не знала этого правила до знакомства с Горбанём. То есть слыхать-то эту мысль, конечно, слыхала, но практически, сама для себя вывела такой закон, только пообщавшись с А.Н.
Или вот такой пример. Однажды Горбань говорит: “Я договорился – мою книгу будут издавать в Оксфорде”. Я спрашиваю, – какую? Он отвечает, – её ещё написать надо. Вот это тоже его метода: поставить цель, а потом прошибать стены для её достижения. Он во всём такой. И я тоже научилась так жить: поставить себя в такие условия, что уже некуда деться, отступать нельзя, а надо пахать и идти вперед. По-моему, он всё так делает. Взять нейроинформатику. Почти с нуля создал школу, и как быстро она рванула вперёд! Во всех его работах по нейроинформатике есть одно общее – изучение принципа оптимальности для разных систем – физических, химических, биологических, медицинских. Принцип оптимальности, поиск её проходят через всё это.
Или никогда не забуду такой момент. Я защитилась, через два дня Горбань приходит ко мне и говорит: “Давай сюда листок бумаги, ручку, будем писать план твоей докторской”.
Из Института медицинских проблем Севера я ушла в 91-м году. Была проректором по науке Красноярского государственного торгово-экономического института. Много времени приходилось отдавать административной работе.
С Горбанём мы работаем в Красноярском отделении Ассоциации женщин в науке и образовании, которое он придумал. Провели несколько конгрессов женщин-математиков. Причём первый такой конгресс прошёл в день 150-летия Софьи Ковалевской. Вся страна забыла об этой дате, и даже на президиуме отделения Сибирской академии наук отметили, что в Красноярске не забыли, и там отмечался этот день, а не только в Стокгольме – в Шведской академии наук… Уже потом Академия наук в Ленинграде провела какой-то форум на данную тему. Это был 2000 год.
С лёгкой руки А.Н. существует теперь Красноярское отделение Всероссийской ассоциации женщин науки и образования. К нам приезжают женщины не только из Сибири. На организацию конгресса выделяет средства краевая администрация, там ведь всё больше мужчины, и им женщинам трудно отказать. Мы на этом и играем.
Если серьёзно, то это действительно значимое мероприятие, и на 1-м конгрессе был полный зал народа. Не секрет, что многие конференции и конгрессы после пленарного заседания рассыпаются, секции проводятся не всегда эффективно. У нас 1-й конгресс шёл полных три дня, и ещё расстаться не могли, потому что важные вещи обсуждались. А потом уже и четырёх дней показалось мало. После конгрессов издаются сборники. После 2-го конгресса издали сборник трудов, и он тут же он стал редкостью, быстро исчез – пришлось допечатывать второй тираж.
Между прочим, был такой момент – я специально встретилась с Хлебопросом, чтобы сказать ему спасибо за то, что он меня с Горбанём познакомил. И Рэм Григорьевич сказал: “Леночка, очень скоро ты будешь гордиться тем, что его знаешь”. Так и получилось. Я горда тем, что я – ученица Горбаня, правда, это меня ко многому обязывает.
Его во многих местах знают. Был такой случай. Мой сын поступал в Московский государственный технический университет им. Баумана. Поступил, идёт собрание поступивших, заполняются всякие анкеты. Выступает заместитель декана, и я поняла, что он математик. В перерыве к нему подхожу и говорю: “Куда сейчас выпускники по прикладной математике потом на работу устраиваются?” Он спросил, откуда мы, а как узнал, что из Красноярска, повёл меня в свой кабинет, начал угощать кофе. И стал говорить, что ему нужно обсудить научный труд по обработке изображений из космоса с одним красноярцем. Я спрашиваю: “С Горбанём что ли?” – “Да, а Вы откуда знаете? Помогите мне с ним связаться”.
Когда защищалась моя докторская, А.Н. был научным консультантом. Сейчас я доктор физико-математических наук, профессор кафедры информационных технологий и математического моделирования Красноярского государственного торгово-экономического института. Я на защите узнала, что, оказывается, я – первая женщина-математик – доктор физико-математических наук Красноярского края. Сейчас уже есть вторая, а я была первая. Построена моя докторская на стыке математики и физиологии. Это не чистая теория, есть у неё и практический смысл. Имею в виду впечатляющий результат, полученный на данных онкологического центра. Представшая картина поражает всех.
Есть разные типы онкологии, разные дислокации опухолей, разные стадии рака. И умирают не обязательно с 4-й стадией этой болезни, умирают и со 2-й, и с 3-й. При сравнении тех, кто выжил после операции, и тех, кто умер, мы при помощи своей методики выяснили, что можно определить наибольшее подключение физиологического резерва организма. А это значит: при помощи нашего метода можно “ловить” моменты наибольшего напряжения организма, когда его системы подключаются друг к другу. Медики считают, что есть конкретные дни после операции, на которые приходится большее количество смертности – 1-й, 3-й, 7-й и 11-й.
Почему так происходит – загадка для медицины. По нашим оценкам получилось, что у тех, кто выжил, как раз на эти дни приходится самое большое подключение физиологического резерва организма. Это уже путь к тому, чтобы конкретно решать, как именно следует лечить. Есть разные виды лечения, разные препараты, различные методики… Как сравнить – что лучше? Нашим методом можно показать, что лучше. В принципе, в самых общих словах: лучше то, что ведёт к стадии напряжения. Наши учёные специально работали в онкологических учреждениях, в архивах, изучали многие истории болезни. Работали над этим уже и наши ученики. Огромный пласт материала поднят.
Или работали мы с новобранцами. Даже была идея заключить по этому поводу договор с Министерством обороны. Мы исследовали новобранцев в период первых 30 дней их пребывания в учебной части в Красноярске. После “учебки” их посылали служить в Норильск, там мы их опять обследовали через полгода-год. Суть в том, что многие молодые солдаты на Севере не адаптируются, приходится их вывозить потом оттуда, комиссовать. Это большая проблема, у парней начинаются там различные хронические болезни. И мы помогли медикам, ведь можно уже на стартовой стадии выделить тех, кто не сможет адаптироваться в том же Норильске. Нашими методами можно это доказать, а до этого такие группы были неразличимы.
Горбань вообще говорит, что нашим методом можно исследовать не только организмы, что, возможно, он применим и к изучению социальных процессов. Руки чешутся попробовать поработать и в этом направлении.
Я сформулировала для себя, кем является для меня Александр Николаевич. Получается, что в моей жизни он – главная фигура. А по большому счёту он – человек мира.
* * *
Последнюю фразу, звучащую, как кому-то может показаться, всё-таки громковато, мне хочется проиллюстрировать рассказом самого Александра Николаевича. Во время нашей встречи осенью 2003 года (когда, как уже говорилось, он на несколько дней, возвращаясь из Красноярска в Швейцарию, останавливался в Омске), я попросил его хотя бы вкратце рассказать о заграничном житье-бытье. И он сделал на эту тему некий беглый обзор:
– Я долго не выезжал за границу – по разным причинам. Сначала было совершенно нереально, что меня туда выпустят, я был нехороший, считался диссидентом. Потом элементарно не было денег. Первое приглашение за границу было весьма почётным, оно пришло в 94-м году из Массачусетского технологического института. Пришло по факсу, а я в то время вёл тобольскую летнюю школу. Через месяц мне надо было быть на месте, т.е. надо было бросать школу и ехать оформлять документы. Я, взвесив всё, не поехал. Решил, что оставлять в разгар занятий детей – это не самое лучшее. Тогда я просто не знал степени важности такого приглашения, но тем не менее и сейчас не жалею, что получилось так, а не иначе.
Первым меня вывез за границу Илья Карлин. Он оказался в Цюрихе и повёл там себя следующим образом. Когда ему говорили, какой он умный и хороший, он отвечал, что он лишь бледная тень своего учителя Горбаня.9 Наконец, его спросили, почему Горбань до сих пор не у нас в гостях? И он ответил: “Не было команды”. Вот меня и пригласили в Цюрих на три недели, это был 99-й год, весна, я поехал. Потом, через три месяца мы с очень известным в мире человеком – Дональдом Вуншем (сейчас он выбран президентом Международного нейросетевого общества) выиграли грант на проведение встречи американских и российских учёных по проблемам нейрокомпьютеров. И я как сопредседатель оргкомитета этой встречи выехал в Америку, читал там лекции. Это была вторая поездка за границу.
Затем другой мой друг – Михаил Шубин, бывший доцент Московского университета, ныне – профессор в Бостоне, член разных учёных советов, сделал так, что меня пригласил Клеевский математический институт в качестве исследователя. (Этот институт знаменит ко всему, еще и тем, что объявил список “проблем тысячелетия”, за решение любой из них будет выдана премия в миллион долларов.) Пригласил на весьма приличную научную стипендию несколько месяцев поработать в Бостоне. Это было совершенно замечательно. Там ко мне обращались с тремя проблемами. Первая проблема: как полимерные щётки защищают микрочастицы в человеческом организме под воздействием иммунной системы. Есть такой способ вводить долгодействующих лекарства: их помещают в маленькие такие шарики, а чтобы иммунная система не разрушала эти полезные инородные тела, шарики покрывают щеткой из полимерных молекул. Надо было рассчитать и понять механизм защитного действия полимерной щётки – как она пропускает лекарства из шарика наружу, но не допускает защитные силы организма внутрь? Вторая проблема касалась фармакокинетики шизофрении, но по этому поводу я давал подписку о неразглашении тайны. Это стык кинетики, физики и химии. Задачи были поставлены, и я их решил (ну, конечно, это не “проблемы тысячелетия”). Третья задача. Есть такой замечательный учёный и инженер Александр Моисеевич Горлов, который занимался проблемой турбин в открытом потоке. Что такое ГЭС? Перегораживают реку, всю её помещают в бетонную трубу, и в этом потоке работает турбина. Если турбина хорошая, то она может выбрать почти 100% энергии. А если не перегораживать реку, а ставить турбину в открытом потоке? Это экологичнее, но каков может быть КПД? Я нашёл некоторое частное решение, но в принципе оказалось, что турбины Горлова близки к идеалу.
Популярная шутка: американский университет – это место, где русская профессура учит китайских студентов математике за американские деньги. Вообще, в зарубежных научных центрах много наших учёных. Они, впрочем, уже наполовину с иностранными паспортами, например, Миша Громов и Максим Концевич имеют французские паспорта. Кто-то мне из учёных в Цюрихе говорил, что если раньше иностранцы у них мостили дороги, рельсы укладывали, то сейчас иностранцы делают науку, а собственная интеллектуальная элита ушла в бизнес и политику. Это, конечно, полушутливое наблюдение, но сделано оно не случайно.
После этого великий Миша Громов пригласил меня в Курантовский институт в Нью-Йорк, я съездил, познакомился с ним, пообщался. Полностью он Михаил Леонидович, но требовал, чтобы все его называли Мишей, и только мой сын добился почётного права называть его Михаилом Леонидовичем. Потом я был приглашён на месяц под Париж – в городок Бюр-сюр-Иветт в знаменитый институт, о котором уже говорилось. Стал регулярно ездить всюду – сначала раз в год на несколько недель, потом на 5 месяцев, сейчас меня пригласили на полтора года поработать в Цюрихе. Так научные контакты расширяются. Занимаюсь разным – от матбиологии до физической кинетики и нейрокомпьютеров. В целом всё идёт интересно. В Цюрихе, я понял, что в России связь между учёными слишком слабая. А вот когда я в Цюрихе объявил о рабочем семинаре по своей физической тематике, то откликнулось весьма много народу, поскольку наши работы знают. Приехали учёные от Америки до Греции. Помог мне с этим семинаром замечательный греческий учёный – Никос Казанцис, хороший молодой парень (он живет в Америке). Мы с ним в августе 2003 года собрали это рабочее совещание-семинар. Приехало, повторяю, много народа. Семинар шёл 4 дня. Сейчас уже идут встречные приглашения. Меня приглашают в Англию, в университет Лестера – читать так называемую лекцию года. Есть у них там такая традиция – приглашать кого-либо из заметных учёных раз в год прочитать лекцию на общеинтересную тему.10 Так колесо раскручивается, расширяются контакты.
Мне кажется: теперь, после этого рассказа читателю данной книги слова давней ученицы А.Н.Горбаня – Елены Валентиновны Смирновой о том, что её учитель представляется ей “человеком мира”, не покажутся слишком уж большим преувеличением…
* * *
А сейчас пришла пора дать возможность высказаться человеку, чьё имя уже не раз упоминалось в этом повествовании. Это Григорий Яблонский. Его мысли, как мне кажется, уместны именно в данной, заключительной стадии книги; уверен, что читатель согласится с этим, познакомившись с нижеследующим.
ГРИГОРИЙ СЕМЁНОВИЧ ЯБЛОНСКИЙ,
химик, профессор университета Вашингтона в Сант-Луисе, штат Миссури, США. Старший товарищ, соавтор и друг нашего героя, вдохновитель книги “Обход равновесия”, он прислал свое эссе по электронной почте.
О ГОРБАНЕ
– Мне кажется, что, говоря о Горбане, надо избежать сусальности и прижизненной канонизации. Надо просто сформулировать важные вопросы и попытаться ответить на них. Напомню сказанное Юрием Борисовичем Румером, выдающимся советским физиком (мнение это передавалось в Академгородке).
А Румер сказал, что в Новосибирске произошло нечто выдающееся: появился студент, который талантливее Ландау. И это сказал Румер – соавтор и друг Ландау.
Вот и вопрос первый: “Получился ли из Горбаня новый Ландау?” – не говоря уже о большем.
Профессор Миркес, ученик Горбаня, приводит мнение профессоров Хлебопроса и Быкова: “Горбань – маленький танк”…
Вопрос второй – он звучит несколько юмористически – “Танк ли Горбань?”
Наконец, и мой персональный, третий вопрос. Горбань уехал из России в 2003 году. “А почему так поздно?”
Ответ на первый вопрос очевиден.
“Пока – нет”. А теперь разберёмся почему. Прежде всего, у Ландау и Горбаня есть в биографии один общий момент. Оба они преследовались за антисоветские воззвания. И в этом смысле Горбань является-таки новым Ландау. Но рядом с Ландау, уже состоявшимся молодым учёным, оказался Капица, который умелым маневром (письмо “наверх”) смог вырвать гения из сталинской тюрьмы. Такого Капицы не было рядом с Горбанем. Полтора года следствия11 – и 17-летним подростком он был исключен из Новосибирского университета и на 8 лет насильственно отдален от научной жизни.
Известно, что страны с обязательным призывом в армию – хотя бы на один год – всех студентов, в том числе и талантливых 18-летних математиков и физиков-теоретиков, наносят тяжёлый ущерб своей будущей научной элите. А тут 8 лет… Это необыкновенно много для молодого человека, собирающегося заниматься наукой, и то, что он сохранил к ней интерес, – это чудо. Сидя в Омске, он написал ворох рукописей по теории относительности. Он писал в стол, точнее – в чемодан (о чемодане он говорил мне в конце 70-х годов). Такой перерыв замедлил и выбор приложения сил, должно было замедлиться и признание.
Не помогло Горбаню и сообщество учёных, узкий кружок блестящих физиков-теоретиков. Уж они-то должны были оценить его по достоинству, да и оценивали – я это знал еще в 70-х годах. Но не помогли – и не из боязни (я так думаю), а по каким-то корпоративным, а, может быть, даже случайным соображениям. Короче говоря, сработало “А зачем?”
Но вернёмся к исходному вопросу. “Получился ли новый Ландау?”. Напоминаю и свой ответ: “Пока – нет”. Сейчас у Горбаня есть “широкая известность в узких кругах” научного сообщества, кругах, впрочем, весьма разнообразных – математиков, биологов и химиков; людей, занимающихся нейросетями; теоретиков в области статистической физики, методологов науки, наконец. Не малый круг! И известность эта будет расширяться, если Горбань сможет трансформировать общие результаты в такие, которые применяются и понимаются многими. То, что он умеет это делать, – факт. Мой добрый знакомый – профессор Михаил Голубовский, эрудит, работающий в генетике более 40 лет, назвал его книжку “Демон Дарвина” поразительной по глубине. Но, к сожалению, не всегда бывает, что сила результата дополняется необходимым “просветительством” и приложениями. Например, в той области, где у нас с Горбанем есть совместные работы, есть и совместный недостаток. Мы часто останавливались на полпути. Получив общиe результаты (Горбаню, например, очень нравится его “thermodynamic tree”), мы – по разным причинам – не выполняли необходимой просветительской работы, т.е. недостаточно объясняли наши идеи, толковали, упрощали и, наконец, недостаточно “прикладывали” их. Некоторые результаты были просто повторены американскими коллегами – одни не знали о наших работах, другие уже знали, но цитировали только под нажимом наших “писем в редакцию” с указанием очевидного приоритета. Часть полученных результатов все ещё остаётся неизвестной и невостребованной. Ну, что ж, это наука, и притом не только нынешняя.
Жизнь, слава богу, не кончается и ещё многое можно сделать.
Я думаю, что сейчас, когда Горбань переехал за границу, получил позицию (University of Leicester) и “физически” находится в западной научной среде, его известность увеличится. В издательстве “Springer” в 2005 году вышла книга Горбаня и его ученика Ильи Карлина, посвященная одной из престижных областей физики – уравнению Больцмана. Она не может остаться незамеченной.
Что же касается признания по типу “слух обо мне пройдёт по всей Руси великой”, то это дело тонкое. Это обычно приходит со стороны, например, ученый получает Нобелевскую премию и мгновенно становится известным. Или же ученый делается популярным после чего-то, что произвело большое впечатление на “все общество”, например, Иван Павлов с его слюноточивой собакой, Зигмунд Фрейд с его “либидо”, или Ричард Фейнман, продемонстрировавший в простых экспериментах причину гибели “Apollo”.
Но может быть и вовсе невероятная ситуация. Результаты Эйнштейна по общей теории относительности непонятны подавляющему большинству человечества. В сущности, большинство людей не знает, что же Эйнштейн сделал, но все знают его имя.
Так что краткий ответ на вопрос: “Получился ли из Горбаня новый Ландау?” звучит так: “Пока – нет”. С ударением на “Пока”.
Вопрос второй: “Танк ли Горбань?” Ответ: “Нет”.
Что имеется в виду? Наступательный стиль его рассуждений. Его манера брать дискуссию в свои руки, атаковать и громить. Но это особый танк – танк, который никогда и никого не переехал. За 30 лет сотрудничества с Горбанем я не знаю ни единого случая нарушения им авторской этики. Он не “приписался” ни к одной работе. Более того, он щедро включает в статьи авторов (меня, в частности), опираясь на историчность в постановке задачи, преемственность идей и т.д. Ещё в начале 80-х годов мы с ним сформулировали принцип “открытого авторства”, согласно которому число авторов может быть расширено – в результате разумного соглашения между людьми, имевшими отношение к работе. И этот принцип, насколько я знаю, он исповедует всегда.
В том редком случае, который я знаю только со слов, – в его конфликте с Охониным, он повел себя мудро, просто на годы отказавшись работать в этой области и предоставив дело течению событий. Танк пошёл назад, даже не лязгая гусеницами. В результате конфликт погас сам собой. Так что – по крупному счёту – ничего серьёзного предъявить ему в качестве обвинения нельзя. Что же есть?
Есть несомненная агрессивность полемики. Есть стремление победить вообще и в каждый момент. Есть стиль “сейчас я вам всё расскажу”. Есть умение без задержки, с мягкой улыбкой сказать оппоненту “Не надо говорить глупости” или “Послушайте умного человека”. Я это хорошо знаю, не раз слышал такое по своему адресу. Мне помнится, что он говорил это с некоторым усталым, давно сложившимся убеждением. Несомненно, что Горбань нарушает индийское правило говорить правду добрыми и красивыми словами, но попробуйте выполнить данное правило. Я как-то пробовал делать это в течение одного дня и невероятно утомился.
Но главное – эти мелкие неприятности от “наскоков” Горбаня в полной мере искупаются удовольствием – и поверьте, совсем не мазохистским – от участия в процессе поиска истины. Дело в том, что Горбань представляет тип публичного учёного. В отличие от публичных политиков и публичных женщин, это тип редчайший. Наделённый представительной внешностью, артистическим даром словесной артикуляции и выразительного голоса, он способен искать и находить истину не только в одиночестве, в тиши ли кабинета, а на людях, в процессе поиска нужного слова. Перебивая течение доказательства на полуслове, сочетая логическое и гипнотическое воздействия, он внезапно обращается к аудитории с самыми нежными модуляциями обволакивающего голоса: “Правильно я говорю?” и мгновенно утверждает: “Правильно я говорю!” Такой интеллектуальный перформанс, на который способны немногие (конечно же, Георгий Петрович Щедровицкий) – запоминается надолго.
Вопрос третий, деликатный – об отъезде Горбаня из России в 2003 году. “А почему так поздно?” Контекст здесь простой. В 90-е годы из России уехало более 200 000 ученых. Уезжали молодые и не очень, признанные и не слишком. Судьбы складывались разные, но в общем-то, люди устраивались и неплохо. А вот Горбань не уезжал, сидел в своем Красноярске, добывал гранты, организовывал конференции, и впечатление было такое, что он никуда и не собирается уезжать. Но я-то знал, что у него есть предложения – по крайней мере, одно вполне реальное и заманчивое. Почему же не уезжает? В чём дело?
Чтобы объяснить это, начну издалека. В 70-х годах, когда у Горбаня были трудности с устройством на работу, я пытался помочь ему. (В конечном итоге Горбаню очень помог мой друг Валерий Быков, принявший его на работу в Красноярский ВЦ).
То, что я делал, было, пожалуй, инстинктивным. Я ощущал встречу с Горбанём как очень редкий случай, как встреч с уникальной личностью. Помочь ему – это как помочь инопланетянину найти сберкассу: вспоминать потом будешь всю жизнь.
И вот что я заметил. У Горбаня оказалась замечательная черта: он отдавал долги. У меня в то время было довольно много знакомых диссидентов, поэтов, так называемых творческих людей. Они различались убеждениями, вкусами, талантом. Но общим было одно: они никогда не отдавали долги и даже не намекали на такую возможность. А вот Горбань отдавал. И исполнял главный долг – он делал то, что он считал должным сделать. Кроме того, Горбаню нравится быть “широким”. У него получается быть “целым университетом”. А иначе он впадает в хандру. Я думаю, что это многое объясняет.
В смутный и тяжёлый период выживания, в 90-е годы, Горбань сидел на месте, возделывал “научный огород”, укреплял научные мускулы своего института, воспитывал молодых ребят (5 докторов наук!). Он исполнял долг.
Сейчас пришло время подумать о себе. Необходимо работать в атмосфере интенсивного международного общения, иначе могут случиться потеря ориентиров и даже деградация – при всей мощи начального потенциала. А оставаться же русским учёным Горбань будет всегда. Сомнений в этом нет.
P.S. Совсем недавно я сказал Горбаню: “Пожалуй, я о тебе напишу”. “Нет, не напишешь”, – мгновенно парировал он с характерной для него убежденностью, окончательной, как приговор по делу ЮКОСа. “Почему это не напишу?” – спросил я нерешительно. “Не напишешь и все”, – ответил он, не спускаясь до объяснений. Редкий случай, когда он ошибся.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Вместо заключения мне хочется ещё раз предоставить слово Г.Ш.Фридману. Мысли, высказанные им во время одной из наших бесед, состоявшихся, когда работа над книгой уже близилась к концу, и в самом деле носят некий заключающий обобщающий характер.
– Когда-то давно мой папа сказал мне, что Всевышний выделил среди всех людей две особые группы: одна – коэны, а другая – левиты. Коэны – это служители в Храме, это те, через кого Создатель доносит до человечества свои послания. А левиты – это те, кто помогает коэнам и защищает их. “Мы с тобой не коэны, – сказал мне отец, – но мы левиты, и это тоже очень важно”.
Через много лет после данного разговора я начал задумываться об этом, потому что в жизни получилось так, что я реально этих коэнов встречал и осознал, кто они такие. Это, например, Алексей Андреевич Ляпунов – мой учитель, человек совершенно замечательной судьбы, его имя уже упоминалось в данной книге. Если заглянуть в историю, то можно вспомнить и других людей – от Джордано Бруно до Эвариста Галуа и Махатмы Ганди. И вообще – все переустроители мира действительно чем-то отличаются от обычных людей. Они внутренне всегда чувствуют свою избранность, чувствуют, что есть какое-то высшее предназначение, которое они обязаны исполнить. И именно поэтому никакие внешние воздействия, иногда совсем трагические, не могут сдвинуть их с указанного пути.
Джордано Бруно сгорает на костре, но не поступается своими взглядами. Галуа – двадцатиоднолетний мальчишка – в ночь перед дуэлью, подстроенной дуэлью, на которой его убьют, излагает на бумаге новое направление в математике, на нём основана вся современная алгебра. Николай Иванович Вавилов, умирая в гулаговской тюрьме от голода, пишет книгу о растениях. Алексей Андреевич Ляпунов в 1952-м году, когда был полный разгул наших так называемых философов, начинает закладывать основы отечественной кибернетики и более того – добивается открытия специальных научных групп в Московском университете, в Артиллерийской академии им. Дзержинского. А ведь пропагандировать кибернетику, названную буржуазной наукой, было тогда просто опасно для жизни. Тем не менее, Ляпунов это делает. Кроме того, у него на дому в 52-м году работает единственный в Советском Союзе научный семинар по генетике, это способствовало тому, что генетика в нашей стране не совсем погибла. Среди учёных-генетиков тогда шли аресты, и некоторые из них просто боялись ночевать у себя дома, ночевали у профессора Ляпунова. Мы потом спрашивали Алексея Андреевич: “Ведь это было опасно. Вас ведь тоже могли арестовать”. Ответ был такой: “Ну, как же, мальчики, это же настоящая наука, её же надо было сохранить”. И это, может быть, был один из первых случаев, когда я вспомнил слова отца и понял, что передо мной коэн – человек, призванный осуществить некую миссию и осуществляющий её независимо от внешних условий.
Потом мне довелось встречаться не с одним, условно говоря, коэном, это разные люди, но все они объединены этой струной, этим направлением, по которому они независимо ни от чего идут. И книга, которую читатель держит сейчас в руках, про одного из них, про одного из призванных – про Александра Горбаня. Я встретил его впервые, когда он был ещё восьмиклассником. Тоненький, высокий мальчик. Потом мы с ним много общались, а кто он, – на самом деле стало ясно чуть позже. Здесь довольно подробно описана его жизненная история, включающая в себя более десяти лет скитаний. Какое-то время ему не удавалось получить образование.
После получения диплома Омского педагогического института его неоднократно увольняли с разных мест работы в разных городах, а он тем не менее начал вдруг сочинять выдающиеся научные труды. И работая токарем, сторожем, служа научным “негром” и почти не имея куска хлеба, он начал творить, начал объединять вокруг себя учеников, единомышленников. Начало школе Горбаня было положено еще в Омске, когда он привлёк нескольких ребят, которые были всего на год-два моложе, чем он сам, – это были его первые ученики. Уже много позже сложилась его большая научная структурированная школа. Она охватывает широкий спектр научных направлений, ибо сам он оказался учёным “леонардовского” типа. Это редко бывает, но бывает – когда появляется учёный, который способен творить в самых разных областях знания. У Горбаня есть выдающиеся работы по физике, математической химии, нейрокомпьютингу, математико-экологическому моделированию, во многих областях сделаны открытия.
Такие люди встречаются чрезвычайно редко. Это Джон фон Нейман с его широчайшим спектром научных интересов – от физики, где он получил Нобелевскую премию, до математики, где он стал одним из создателей функционального анализа и предложил схему действия компьютера. Это наши соотечественники: Андрей Николаевич Колмогоров – классик во многих областях науки, Израиль Моисеевич Гельфанд, ныне живущий патриарх, который тоже сделал немалый вклад во многие области знания. И вот герой нашего документального повествования – Александр Горбань. Он тоже из таких – универсален, всю жизнь неуклонно следует своему предназначению, причём призван он быть не только большим учёным, но и выдающимся учителем.
Однако, вся история человечества даёт убедительные свидетельства того, что народ, как правило, коэнов не любит. И не любит по весьма понятной причине: они не такие, они отличаются от обычных людей, а всё необычное часто вызывает неприятие, а порой и ненависть. Мне в своё время довелось слышать рассуждения одного вполне солидного учёного, члена-корреспондента Академии наук, который удивлялся наглости Ляпунова. Почему он смеет себе позволять такое? Спасать генетиков? В самое неподходящее время бороться за кибернетику и победить в этой борьбе? (Он же и в новосибирском Академгородке помогал многим одаренным учёным, никогда не подписывал никаких “обличительных” писем, хотя многие его коллеги подписывали.) Так вот, этот учёный с раздражением спрашивал: “А почему Ляпунов позволяет себе такое? Он же не Эйнштейн!..”. То есть Эйнштейну подобное позволяется, а вот Ляпунову или тому же Горбаню нет.
Но они, коэны, сами знают, что они должны себе позволять. Они пришли в этот мир, чтобы сказать новое слово, и не спрашивают на это разрешения у общества.
Мало кому дано выдержать многолетние преследования, будучи совсем молодым, только входящим в жизнь человеком. И это тоже своего рода признак избранничества. К счастью, ничего плохого не произошло, Александр Николаевич жив, здоров, сочиняет выдающиеся научные труды, отмечен международным признанием. Сегодня мы знаем, что он избран главой кафедры прикладной математики английского университета в Лестере, причём избран как выдающийся учёный, который должен способствовать повышению рейтинга данного университета. А недавно утвержден еще и в должности директора Института математического моделирования в том же университете. Это уже признание. Но уверен – это только начало, ведь Горбаню всего лишь 52 года.
Стоит упомянуть ещё одно свойство коэнов. Это невероятная целеустремленность и сумасшедшая работоспособность. Расскажу про одного мальчика, который тоже учился в физматшколе, когда закончил 8 классов. Это Витя Иврий. Он меня поразил на занятиях, которые я вёл в этой школе. Я даю им однажды задачки на дом. Белобрысенький, тощенький паренек, сидящий на первом ряду, тотчас же рассказывает их решение. Я только запишу задачу на доске, а он уже рассказывает её решение. Одну рассказал, вторую. Наконец, я пишу условия достаточно серьёзной задачи, которую предлагают на 4-м курсе в университете и над которой я сам в своё время час ломал голову. Прошло несколько минут, и он опять предлагает готовое решение. Тогда я понял, что это какой-то особенный человек, что у него мозги как-то совсем по-другому устроены. Витя был единственный, кто “прыгнул” в физматшколе через класс. Затем он поступил в университет и уже на 4-м курсе считался самым эрудированым в новосибирском Академгородке специалистом в уравнениях математической физики, а ведь в Академгородке были и академики, и члены-корреспонденты, и большое количество докторов наук. То, что он был невероятно талантлив, это, как говорится, от Бога. Но плюс к природному таланту он перерабатывал колоссальное количество информации, знал всё, что в этой науке происходит во всём мире. Как-то мы с женой зашли к нему в общежитие, он тогда уже был аспирантом. И жена обратила моё внимание на листок с распорядком его дня: 8 утра – подъём, 8.30 – завтрак, 9.00 – работа, потом обед, потом опять работа, ужин, потом час ещё работа, потом – “стирать носки и спать”. И так Витя Иврий жил в течение многих лет. Первый его научный труд, выполненный на 4 курсе, это решение проблемы Соболева, которая стояла с 1934 года и над которой работали многие выдающиеся учёные. В своей дипломной работе он открыл новое направление в математической физике. Его дипломная закрыла тематику, над которой работал целый отдел в Институте математики, и большая часть сотрудников этого отдела вынуждена была разъехаться – тема кончилась.
Конечно, такой человек для многих опасен. Его кандидатская диссертация превосходила уровень любой докторской, но он получил на своей защите минус пять голосов, как и следовало ожидать. В Академгородке его ни за что не оставили, даже академик Соболев тут не смог помочь. Иврия направили в Магнитогорск – организовывать свою научную школу. Сейчас он признан всем учёным миром, является членом Королевского общества Канады, т.е. академиком, и теперь его уже давно ни от кого защищать не надо. Было время, когда и ему помогли, а дальше он пошёл своим путём. Очень хорошо, что у него вскоре образовалась и семья. У Горбаня в этом смысле всё тоже в конце концов как-то образовалось.
Конечно, кто старое помянет… Но не могу не вспомнить единственные выборы в Академию наук, где участвовал Горбань. За избрание А.Н. членом-корреспондентом Академии было подано минимальное количество голосов. А почему? Одна из причин лежит на поверхности. Дело в том, что выборы в АН – это довольно хитрая, не очень приятная и не очень чистая игра. Соискатель должен предварительно обойти всех участников голосования, покланяться нужное количество раз, совершить нужное количество “приседаний”, и тогда при наличии ещё каких-то дополнительных факторов он имеет шансы. Никаких предварительных “обходов” А.Н., конечно же, не делал. Просто были поданы научные труды. Но времена, когда можно было рассчитывать, что этого достаточно, давно уже прошли. Прошли те времена, когда 25-летнего Соболева избрали членом-корреспондентом Академии наук и, разумеется, перед этим он тоже никому не ходил кланяться. Прошли те времена, когда Ландау избрали академиком, хотя чрезвычайно вредный был человек и в общении для многих неприятный – ещё один коэн. Но тогда какой-то другой дух в научном сообществе властвовал. Сейчас российская наука в значительной степени стала коммерциализированной. Теперь здесь другие правила игры, давно уже нужно не вспоминать о понятиях дворянской чести. И тем не менее…
Вернемся к нашим рассуждениям о коэнах и левитах. У Горбаня на протяжении его жизни было много тех, кто ему помогал, кто защищал, как-то ограждал от больших и малых неприятностей, об этом в книге тоже сказано. И почти у каждого коэна, если вспомнить, были свои левиты, которые приходили на помощь. Например, Ляпунова в его борьбе за становление кибернетики прикрывали военные, которые поставили вопрос так: если это в принципе хорошо работает на оборону, значит это нужно. Ведь кибернетика, как известно, возникла как нечто, имеющее в первую очередь военное приложение – управление зенитным огнём и т.д. А военные – люди разумные, прагматики, им в данном случае было в большой степени наплевать на то, материалистическое или идеалистическое объяснение имеет кибернетика. Если при помощи кибернетики “изделие” приземляется в заранее назначенном районе, то значит для обороны страны это нужно. Так рассуждали генералы.
Точно также Курчатов в своё время спас советскую физику и физиков, которых обвиняли в приверженности к “буржуазной” теории относительности и “идеалистической” науке квантовой механике. Он поставил вопрос так: мы хотим победы марксистской философии или атомную бомбу? И руководство страны, всё сплошь коммунистическое и идеологизированное, тут же склонилось ко второму.
Первые студенческие кибернетические группы были созданы в Московском университете как секретные, хотя студентам, по крайней мере на первых порах, ничего секретного не преподавалось. А “секрет” был в том, что в Московском университете развивалась кибернетика в то время, как во всех газетах и журналах эту “прислужницу империализма”, призванную “закабалить” рабочий класс, крыли в хвост и в гриву. Т.е. на витрине было одно, а на деле другое. Впрочем, неважно, откуда и как пришла защита. Важно, что она была, и призванные люди смогли реализовать свое призвание. Что же касается наших взаимоотношений с А.Н.Горбанем, то были случаи, когда мне доводилось кое в чём ему помочь, и я благодарен судьбе, что иногда и мне удавалось исполнить предначертанное левитам.
…И ПОСЛЕДНЕЕ
Однажды я решился задать Александру Николаевичу ещё один “бестактный” вопрос – о его отношении к религии, к вере в Бога. Данный вопрос, конечно же, относится именно к таковым. Ибо, по моему глубокому убеждению, дело это сугубо личное, почти интимное. Но я всё-таки осмелился и спросил.
И не пожалел. Ответ был таким:
– Я считаю, что отношение науки и религии – это весьма тонкая, сложная тема. Религия – не есть Библия. Библию можно считать великим литературным памятником, можно смотреть на неё как на факт. Я не говорю, что Бог есть факт, но религия, ее организующая сила – это факт, это существенная часть социума, истории. Многое было сцементировано религией. Я считаю, что возникновение единобожия – это колоссальная, интеллектуальная и духовная революция, свершившаяся несколько тысяч лет назад и повлекшая совершенно колоссальные сдвиги в жизни миллионов людей. И вопрос, есть Бог или нет, можно ли существование Бога доказать с помощью математических формул, – на фоне этого колоссального духовного движения такой вопрос представляется бессмысленным. Вроде как анекдот по сравнению с романом Льва Толстого. Есть анекдот про Василия Ивановича, и мы можем за рюмкой чая между прочим над ним похихихать. Но есть романы Льва Толстого, о которых между прочим не поболтаешь. Вот говорят, что кто-то там с помощью формул существование Божие доказал. Да пошутил он, просто своего рода изящный анекдот рассказал.
Я, к сожалению, не считаю себя человеком верующим. Мне, может быть, было бы легче жить, если я был бы верующим. Хотя религиозное чувство в той или степени нам всем присуще, этическое и эстетическое восприятие человеком окружающего всегда пронизано следами религиозного чувства. И, если анализировать это всерьёз, мы всегда найдём где-то на дне, как говорил Эйнштейн, на дне любого доказательства или опровержения, тезиса или антитезиса мы всегда найдём следы догматов непогрешимости. Тот же Эйнштейн не был религиозным человеком в банальном смысле этого понятия. В детстве он был глубоко верующим, потом прочёл учебники физики и вдруг понял, что то наивное понимание мира, которое даёт нам Библия, неверно. После этого он решил, что государство, насаждая религию, обманывает своих подданных. Эйнштейн имел просто-таки фантастическое свободомыслие, пренебрегал всякими авторитетами. При этом разговор с Рабиндранатом Тагором Эйнштейн закончил фразой: “По всей видимости, я более религиозен, чем Вы”. Вот этим парадоксом я мог бы начать беседу о науке и религии.
Лишь ХХ век был веком хоть сколько-нибудь атеистическим, до этого люди были верующими, по крайней мере они были воспитаны религией, они могли отходить от веры в душе своей в зрелом возрасте, но воспитаны были все в той или иной мере религией. Поэтому все крупные духовные и недуховные движения прошлых веков мы рассматриваем на фоне религии и в контексте с ней. И в некотором смысле наука – это совершенно особая форма движения духа.
Что есть цель науки? Наука постепенно от разгадывания отдельных загадок природы, отдельных её механизмов перешла к тому, про что Ньютон сказал “разгадать замысел Бога”. И в этом смысле наука стала, может быть, самой крупной богоборческой ересью. Ведь разгадать замысел Бога, если такое в принципе возможно, – это почти то же самое, что придумать. А придумать – это значит стать автором. И это, по всей видимости, самая мощная духовная движущая сила науки, которая двигала величайшими творцами – Эйнштейном, Бором, Ньютоном, Галилеем. Учёные, обладая высшим проявлением мышления, становятся равными богам. Ведь недаром родилась известная метафора “храм науки”. Более того, есть совершенно замечательное сочинение Эйнштейна, посвящённое Максу Планку, где он говорит, что если бы ангел с огненным мечом явился в храм науки и изгнал торгующих из храма (то есть изгнал тех, кто занимается наукой ради денег, ради славы), если бы он изгнал их всех, в храме этом осталось бы не так уж много учёных, но остались бы самые лучшие – соль науки, её дух и совесть. Именно это характерно в отношениях науки и религии, и в этом смысле наука могла появиться только внутри религии. Причём, я бы сказал, религии не христианской, а иудо-христианской, поскольку именно Бог с непроизносимым именем, единый Бог, существующий не в изображениях, не в идолах, бог Авраама, бог Иакова – это тот Бог, с которым борются учёные, пытаясь не убить, не отрицать его, а встать рядом, разгадать его загадку. Это уже не общение с Богом, это иная драма науки, схватка с Богом.
* * *
Такими неординарными рассуждениями мне бы и хотелось закончить это документальное повествование.
гг. Омск-Красноярск-Омск