Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
КНИГА INRI
перевод с латинского
и комментарии Льва Беринского
Светлой памяти дяди моего Арона Сусленского, столяра
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Занимаясь многие годы текстологическим сопоставлением переводов “Псалмов”, “Книги Екклесиаста, или Проповедника” и “Песни Песней Соломона” с традицией Pieta у таких крупных, впрочем, ориентированных на западное христианство представителей культуры, как, скажем, Рильке, Феллини или даже еврей Визен-грунд – Теодор Адорно, я давно уже предполагал, а позже, ознакомившись с Апокрифами (“Сфарим-Хицоним”) из Кумрана, окончательно утвердился в убеждении, что между обеими частями Библии, а именно – между Заветом Ветхим (Тора Шеевик) и Новым Заветом (Брит Ахадаша) отсутствует, по меньшей мере, одна Книга, один Сефер, некий навесной мост, который соединял бы мир древних пророков с современным ощущением нашей земной цивилизации.
Я искал. Подобные интуитивные или чисто теоретические предположения хорошо известны в астрономии, в археологии; достаточно назвать Тейяр де Шардена, обнаружившего, в палеонтологии, такое “недостающее звено” – синантропа…
В 1982 году я с Наташей, к тому времени четырнадцатилетней моей дочерью, прошел по еврейским местам Смоленщины. В Микулино – селе под Рудней, невдалеке от трагически известного танкового рва, где во время войны были расстреляны и засыпаны 1200 евреев из окрестных городов и местечек, – на старом заброшенном кладбище, позади надгробья с высеченными квадратными письменами я вдруг увидел в заболоченной траве какой-то сверток – завернутый во что-то клеенчатое манускрипт. Я тут же его пролистал: латынь.
Сейчас невозможно сказать, каким образом рукопись попала туда и кто ее автор – сам легендарный персонаж1 или кто-то другой, неизвестный и, похоже, не в полном здравии сочинитель. Многое в тексте вызывает сомнение: например, современная терминология, каковой сочинение перегружено. Но, с другой стороны, если нам зачем-то и кем-то подброшена энигматическая сия подделка, то и в этом случае она имеет сегодня историческую уже ценность, поскольку сфабрикована была в эру минувшую, то есть в эпоху, предшествовавшую обнаружению человечеством Озоновых Дыр, о которых, знай он только про них, автор – явный любитель “образованность показать” – упомянуть не преминул бы: “Дыра, да будь вам известно…”
Как бы там ни было, нам не следует торопиться с решающими выводами относительно аутентичности ветховатого оригинала, тем более что и он, в свою очередь, может оказаться не тем первичным2, вообще не известным нам текстом, которого так не хватает в Библии, а лишь латинской его транспозицией: легендарный персонаж (см. Матфей, 27:46; Марк, 3:16; 5:41; 7:34 и др.) разговаривал на наречии, представлявшем собой некую помесь “святого языка” (“Лашон кодеш”) с арамейско-сирийским: “Илu, Илu…” (“Эли, Эли…”), “талифа куми” (“талита кум”), “эффафа” (“эпфатах”) и т.п., да и весьма притом словцом поиграть любил, в духе Альфреда Жарри или даже В.Хлебникова.
Поначалу я перевел эту вещь на идиш: в Москве шел год именно 1984-й, и мне представлялось, что на еврейском будет проще ее опубликовать. Надежда оказалась пустой, но работа все же была не напрасной: теперь это сочинение существует на одном из живых и достаточно распространенных языков; а для читателя русского я, совсем уж недавно, поселившись в древнем городе Акко, на самой его окраине с видом на “мягкие холмы Галилеи”, подготовил к публикации предлагаемый перевод.
“Сперва создают абстракции, – пишет Энгельс в своей ▒Диалектике’, – отвлекая их от ощутимых предметов, затем пытаются эти абстракции познавать на чувственном уровне, желают увидеть время и обонять пространство”3.
Возможно, наш случай – один из таких.
Л.Б., Май 2000
Ах, да бросьте вы умствовать,
сыпать хохмами, сладостной рифмой!
Вот – вишу я, еврей из Нацрата,
на кресте, засратом когда-то
стаей белых голубок или знаю кого там,
так не знать бы мне доли
и боли в моем этом левом плече,
как не знаю доныне:
кто я был на земле и кем стал,
то есть что со мной стало
в небесах, на моем деревянном кронштейне,
в обнимку
со вселенной, 730 000 бездомных ночевок –
дохляк, дед капустный, страшила,
соломенный кoзак,
которого вовсе никто не боится –
ни ангелов дикие стаи
или птиц черно-белых,
ни полчища славных на вид индонавтов*,
у которых аж слюнки текут,
так влечет их и манит
своим воздухом, пеньем лесов
медоносная наша Земля, –
и машу я руками, и вспархиваю,
их отпугивая, но сторож
из меня, если правду сказать, как хазан из попа:
Recurrent dislocation – мое левое, то есть, плечо
то и дело вываливается из капсулы,
из суставной моей рваной
и лепестками, наверно, свернувшейся сумки,
и растянуто так сухожилие,
что головка кости и лопатка
больше не конгруэнтны,
от боли всякий раз просто хойшех в глазах,
и последние мысли в черепной моей,
слышу, коробке
повисают и прочь ускользают,
чередой облаков выплывают
вместе с обморочным дыханьем,
расходясь в атмосфере
как туман, в кучевые ли соединяясь
большие массивы
или перышком белым –
ах, неслышным Воздушным Голландцем
отплывая в лазурную даль, там пугая Эль-Аль
иль залетный Аэрофлот
над глубоким ландшафтом,
проплывающим между ступнями
босых моих ног:
два освещенных солнцем хребта,
параллельных, Ливан и Хермон,
пара горных цепей,
протянувшихся берегом узким
шириной в двести верст (это maximum!);
западный склон,
обращенный к Ям-Атихон,
к Средиземному морю, восточный –
к Аравийской пустыне;
вдоль – родясь у подножья Ермона
и на юг устремившись – река по низинам болот
протекает, совсем пропадает
в мутных водах Мерома
с камышами и гнилью его, выбираясь опять,
запевает, струясь,
и бежит к мощным глыбам базальта –
камням, нахламленным вулканом;
в теснине вскипая, рывком
разливается, став Галилейским, благословенным
морем грезы и яви – и сердце мое, стоит вслух
это имя произнести,
тихо плакать во мне начинает.
И дальше, и дальше стремит свои воды Иордан –
гордость этой земли, Инд ее или Волга,
планетарная слава и влага,
которую пьете вы еще и сегодня,
в которой крещенье
принимаете, или сверкающе плещетесь,
возле которой
знойно дремлете в солнечном гуле
на пляжах Флориды
и Бат-Яма, и Варны, акватория мира, где страх
супертанкеров бродит и атомоходов, из коей,
охладясь, образуются айсберги в дымке
и лед на горах;
освященная влага, которую вы из клозетов
по утрам с девяносто седьмого своего этажа
вниз пускаете дружно – и ревет Ниагара такая
в мощных трубах, такой говнопад;
но когда из небес
сыплет реденький дождик, светлый весь,
как из лейки,
или тьма грозовая
разверзается в высях над вами,
озона обвал, утоляя
ваши пашни, и озимь, и сад, –
как же можете вы, в торжество водосвятья,
среди капель и струй
обо мне позабыть, вашем Боге,
водой окропленном? В Синайской
плоскогорной и горной пустыне, в которой осадки
составляют, по сводкам ООН, в среднем 10, 15
миллиметров per annum;
в Перуанской пустыне; в Ливийской,
где дождей или снега вообще не бывает,
нет понятий таких! –
обо мне вспоминайте,
гидрогенном современнике вашем:
2800 орбитальных кругов среди звезд
на Земле занимает процесс обновленья
всех водных ресурсов.
Шар земной тихо вертится:
отдаляясь, плывет подо мной
то поселком рыбачьим пейзаж,
Кфар-Наум, то глухим городком
Бет-Лехем, и опять в той воздушной
я вижу щели –
путь бесстрашный, мой дерзкий маршрут,
юный дрейф поисковый
по следам Шуламиты,
терзающей с детства любви:
фантастический, сказочный
Козий Источник – Ен-Геди
в овлажненном оазисе,
пальмы и желтый бальзам,
виноград среди мертвых песков
на почти неземных
берегах Ям-Амелэх – воды, что собою являет
феномен в этой вечно для всех
тектонической зоне; Ен-Геди,
где сердца расцветают кипером, и – словно песнь
или тост – возносили молитвы ессеи,
они меня и приучили
к вину; ой, Ен-Геди у моря,
в котором не встретишь ни рыб,
ни зверей – лишь бактерий наплыв;
Хешбон, старый град амореев,
моавuтян обитель, и город евреев, с вратами
Бат-Равим и двумя озерцами
голубыми – такими,
как царю Соломону со сна или вдруг с бодуна
показались глаза у девчонки;
Тирца – город-невеста,
Тель-эль-фара у н и х называется он;
горный кряж,
где поздней в двух глубоких пещерах,
Схул и Табун,
обнаружили вы, докопавшись, сенсацию века,
мацерированые черепа человека;
поросшие склоны –
дуб и маквис, олеандр и мирта, и веет
левантийский – к Антиливану –
от диких фисташек
горьковатый, листвою трепещущий ветер;
Галил –
Галилея моя на холмах под садами орехов
и гранатов, и яблонь, с большими кругами теней
– словно солнечные часы –
вокруг пальм, зной и пыль, городишко
Назарет, Аль Насира, Нацрат,
с синагогой по тем временам,
Банной улицей, вдоль протянувшейся,
к самым дальним окраинам, хатам
глинобитным, крестьянским дворам,
где, белея, чеснок
и мешки хлебной нежной муки
вверх вздымались, тoпopщаcь горами;
глушь заборов с их дикой травой,
и крапива, идущая в борщ,
злые рощи над “рыпой”
(как еще и теперь называют
в Каушанах канаву), целый лес,
райский сад крапивЫ,
терпко ноздри щекочущей;
а в четверг набрезгу молдаване
– ах, да что я! – галилейские гои свозили на шук
свежий лук, раскладали по стойкам,
в белесой холстине
сыр вываливали на доски, а то – прямо наземь
золотыми, как масло, кругами на алый розарий
клеёнок, на крылья коней и лебедушек;
живность
пернатая в страшных плетеных корзинах;
а гогот гусиный?
а мертвая рыба, смотрящая нагло?
на арбах и подводах
у бочек бокастых выбивали, как девке, запайку
или кляп, с хриплым криком:
“Вин хибрид, пиять шистесят!”,
а потом, поздно вечером,
разъезжались, в порожних повозках
лежа навзничь, ноги кверху и врозь,
белым шляхом, безмолвной
опасной Дамасcкой дорогой, что жива и стара
как и сам человек, и служила народам,
и поздним
крестоносцам звучала как песнь:
Via Maris – в камнях
под селом Ин-Эт-Тином прорублена,
ведет она дальше
через мост Дочерей Иааковых, и привела
в Магдалу шалопая,
чтобы там он взглянул, нагляделся
на Марию, на дикую серну; это самый тот путь,
что проходит у Наблуса,
где у жадного устья в долину,
над которой царят, с двух сторон, Гаризим и Эбал,
я бабенку, шомройку, я помню,
безмужнюю встретил
у колодца Бир-Якуб, оставшись в тот вечер один,
бо Шимон и Левий Андрей, и другие талмидим
за жратвой побежали –
а я, к тому времени странник
многоопытный, знал уже: хлеба нужнее – вода…
О, святая земля… Мое детство, халупы, евреи…
Я, Йешу из Нацрата,
я – единственный в мире рожденный
Девой в чуде, зачавшей от Руах Элоим
4, аминь,я – из рода Давида и Царь Иудейский,
Господь мой
и Отец мой – ваш Бог Цебаот… И как дым поутру
опускается снова в трубу,
когда печка, бывает, погаснет, –
так бессмертье в мою оседает
прошедшую жизнь;
как воздушный наверх поползет пузырек,
знает плотник,
если уровень чуть наклонить, –
так последний мой вдох,
где-то в кольцах трахеи всплывая,
лицо мне вздымает.
Как бабочка с парой проколотых крыльев
(о хищность натуралиста!),
встрепенется сердце во мне,
стоит вниз посмотреть
мне с булавки моей –
на всемирный такой, голубой
океан, где качаются шесть континентов,
мигрируя: грузно
Австралии сонной Victoria regia
плывет на восток;
на запад Гренландия движется;
Южной Америки
остов пошел не спеша – к африканскому берегу,
так что краны Белена
когда-нибудь впрямь подплывут
разгружать сухогрузы под Лагосом –
ой, это будет
еще тот мегалополис! литосферные плиты, яйцо
эллипсоида – скорлупы ненадежней: мышонок
промелькнет – только ломкие крошки…
Ледышки земель
в океане покачиваются и тают,
свой контур меняют
под углом или в плоскости
зодиакальных созвездий,
полыхающих в черном пространстве над вами,
откуда
надвигается из вселенских незримых миров
не заря Belle Epoque, не геула,
светозарное чудо – а грозные тени
космических катастроф.
Люди, вы что себе мыслите, люди?
Вам еще до полетов и войн?
Ваши тонкие льдины…
Скорей позаботьтесь о том,
чтобы вас не засыпало
крошевом ледяным или ломом
стеклокаменным, или пылью железной;
сойдясь, хоть разок
обмозгуйте, как загодя ослобонить
вокруг Эйфеля место,
вокруг башни Останкинской,
вокруг вашего Сирс-Phallus-Билдинг?
И на что вам из общей той Пизы торчащий косок?
Как поплавок – то ко дну я иду в небесах,
то взлетаю, как легкая пробка,
в голубых и зеленых волнaх стратосферы,
в фиолетовых волнах
ионосферы, в красно-пурпуровых волнах
биосферы, в многогранно-сверкающих
хладных волнaх
ноосферы, где меня простужает
космогенез или – как вам угодно – христогенез;
в серебряных, полустеклянных волнaх
техносферы,
в которых я обмираю всякий раз перед ней –
надо мной
вновь отвесно встающей
третьей тоффлеровой волной
5.Чудо вовсе не в том,
что Создатель меня воскресил
и к себе меня было
вознести вознамерился, чудо – в том, что повис
над планетою я, на моем полпути,
ни вверх, ни вниз:
или сил не хватило
Всемогущему – преодолеть притяжение вод,
гравитацию снов и садов? Или, может, потом
позабыл обо мне Он, покуда так долго, с трудом
пробирался я вверх между прашной
и истинной твердью –
между стаями, тучами, смертью?
Или может – в том Промысл был:
приподнять над Землей
меня этаким полукосмическим,
внеорбитальным
полуискусственным сторожем-спутником,
рациональным
divus in perpetuum, ни единого ватта,
ни куска антрацита, ни крохи
хлеба не требующим, ни воды, бо –
рабойсай! – увы,
с процессом ассимиляции, как и
(вот что уж истинно горе!)
диссимиляции – у меня как бы все на запоре,
диета
абсолютно небесная, что восхищает
гастрологов (хоть казалось бы – это
для астрологов тема);
в короне под Солнцем я в полдень
или в полночь под звездами, руки раскинув мои,
на дрючке телепаюсь, и вздернутый грубо
в эмпиреи за шкирку, лишь теперь понимаю,
как глупо
и насколько в тот раз преждевременно
возопил я: “Или!..”
Подо мною – Земля, надо мною – чужая орбита.
Мне б сейчас бы взмолиться,
расшуметься б стихами Давида:
– Лама? Лама савахвани?
6Ах, внизу рыбаки тянут сеть –
на плевке, на смурном пятачке
озерца Кинеретского, осень, Земли поворот
мне заносит их между лодыжек –
и то ль невод вдали,
то ли, ближе к глазам, повисает порожний,
сморщинясь, мешочек,
из которого весь дор haбa*
мой погреться ушел под живот.
Савл, вон тот
и другие внизу, они что – все евреи? Я тоже!
Авраамово семя? Израильтяне? И я!
Что ж они, сыны Божьи,
сговорясь, нанизали меня
– растянув, как летучую мышь,
голяком, до разрывов –
на штуковину эту декартову
7, так, что когда явдруг припомню, бывает,
забывшись немного, о ней,
о Марии, – я чувствую: через кадык,
через пуп или точку,
где он, кажется, был или не был,
и ниже, мешочек пронзив, –
о-ох! стрела сверху вниз (или дрын снизу вверх?)
контур мой просверлила,
или ось мировая, “ось времени”
8(ось! подывись!
ось вона! – вскрикнет лембергский ксендз,
тыча пальцем); абсцисса –
два плеча поперек мне проткнула
(а все ж – как дразнилка
насмешила б ребенка!),
в капустах у пугала сползшим
коромыслом повисла ошуюю, мирам угрожая
– больно ж, Господи! – вывихом –
больно! – плеча моего.
У, как больно… Мария… как зной…
зона ливней… Мария…
или слёз… О, Мари… озона… илима… риолан…
цамарица… марицама… ри…
Девочка… шиксэлэ… кем ты была, когда в город
твой я пришел?.. чтобы только взглянуть…
наглядеться
на пухлявые, жизни нежней, пару щечек, Мария,
мы прошли над Рангуном
9,над слезным сезоном, в набирающем свете
я опять тебя вижу, Мария,
на радужном сгибе портала
над планетой, ты – ах! –
на верхушке уселась и машешь
ногой, ах ты кошка босая, оторва ты, юная блядь.
Мария, не сбрось только солнце,
пусть сон будет вечным и светлым.
Мария, ты меня узнаёшь?
Я ж – тот Юзик, пинжак из Нацрата!
А што, кто-то ж должен был стать,
кем я стал вам теперь –
бог на палочке, жуткий страшила,
соломенный кoзак, Мария,
помнишь чукчу под галстуком, с Банной? –
и как из бани
там, подбросив, бывало,
позорника выпускали в окно,
так они мою жизнь, раскачав,
запуздырили в вечность,
в это хмурое – лянь – христианское божество.
А ведь знаешь, Мария,
я сам ведь чуть было не стал
одним из прушим
10 –кривоногим и пакостным никфи,
ходившим цепляя брусчатку носком башмака,
или – грязным кизайем-ханжой,
удивляющим город
окровавленным лбом: это он,
понимаешь, так крепко
закрывает глаза, чтобы женщин не видеть –
и сходу
бьется об стены ликом мудак;
или, помнишь, вонючкой медукиа,
что, бывало, бредет вдвое сгорбившись;
или – шикми, жлобярой
с парой плеч здоровенных,
на которых едва ль не Тора
и Вселенная держатся –
стропила и свод мирозданья!
Мария, ты помнишь их, швонцов?
Представляешь, я сам
чуть таким же не стал –
от изнеможенья, от страха
перед твоей красотой,
от тоски в твоем солнце и мгле –
по любви, по единственному – твоих губ –
поцелую, так мало
означал бы он там для тебя, но во всей Магдале
ты, пожалуй, единственному,
Светлана, мне не давала.
И когда уже позже, на Лысой –
во всемирной столице – Горе
я повис, если помнишь тот склон,
над долиной Геенной,
в самом центре небес,
если шла ты от Биркет Мамилы,
и – почти уже бог – с верхотуры, с креста моего
глянув вниз, сквозь багрово-воздетые головы,
лица
и прозрачные уши топочущих, пляшущих орд,
кулаки, и гопак, и воскрылья взлетающих белых
истеричных девиц и вприпляску бредущих детей
долом, сказкой арабских дворов и павлинов –
когда я
вдруг увидел, Мария, тебя среди них – о, позор
моей боли больней и видней моей казни! –
Мария,
я почувствовал вдруг на кресте, как хотенье мое
мне тихонько приподымает тряпицу… Тогда-то
и вырвалось – ропотом, горлом: лама, Или?..
Моя вахта, Мария, кончается скоро: 2000 минус
19 столетий и 8 десятков, и 3
года их на земле; и еще 9 месяцев –
в масле кататься
и в сыре, потом у кого-нибудь
наспех родиться и лет 18
– помоги ж подсчитать! – подождать,
а потом уже я
женихом пред тобою, Мария, предстану,
вот только
ты блондинкой, Мария, опять приходи, ага?
в Каушанах блондинка –
это ж знаешь? слюнцой истекут…
К тебе я так тихо
подойду, и чтоб черт ни один не додул – на ушко
ботать, пала, по фене начну, по тибетской, Мария:
ОМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ!
ОМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ!
ОЙ, МАНЯ, С’ХАПТ МЭХ УН
11Говорящий на незнакомом
языке – говорит не людям, но Богу, но я
имею против себя,
что любовь свою первую бросил
12,я, столяр, а не станет, случалось,
работы любимой – я плотник, ах, мне б то теперь:
надо шкаф – будет шкаф вам, сарай –
так сарай, но искусством
полагались две вещи:
кровать и, конечно же, дверь
13.Кровать состояла, ad modum, из двух заготовок:
каркас и матрас. Раму держат две пары ножек,
в свою очередь вставленных
в прочных четыре колодки,
защищающих их от сырого, всегда земляного
пола; стояк для надежности подпираешь
деревянными козлами:
этак будет, хозяин, верней!
Кровать, таким образом,
то есть рама с опорами – восемь
являла частей. Набивку матраса
начинаешь, бывало, с того, что древесный скелет
оплетаешь веревками или ремнями –
наподобие сетки,
так, чтоб каркас – веревками или ремнями
был бы вдоль и, понятно, поперек оплетен;
к доскам рамы
веревка или ремень прикрепляется
прочной железной
проволокой, то есть: проволоку продеваешь,
пропуская ее сквозь –
опять же ж железные – кольца,
и притягиваешь к доске. С изголовья кровать
должна, стало, спинку иметь,
небольшую, 7-8 пальцев,
на нее, когда спать, опирают подушку;
после того,
как веревками или ремнями перетянул ты
каркас – настилаешь матрас, у бедняков
в дело шло почти что попало: папирусный луб,
солома, болотные травы, разных порослей:
Carex hirta,
Саrex caespitosa, Саrеx brizoides – осока
росла у заборов или за нужником. Впрочем,
и такая была поговорка:
– Мут сакех вэ-гави, приспособь-ка,
жeно, свой мешок та ляхай!
Мастер – мастером назывался, когда он умел
смастерить колыбельку, диван,
“походную койку”,
“ложе счастья”, “царское ложе”,
“подвесную постель” (а! обычный гамак),
обеденную софу, раскладушку на ножках,
кровать-“мишпахтит”*
(иногородние снимали ее до утра),
ну и так далее, азой вайтэр, et cetera…
Что, Мария, пойдешь за меня?
Не какой-то ж я, впрямь, халамитник!
Уже б, кажется, и на покой… –
а тружусь вот, над садом вишу,
лянь, как сторож на вышке
или в море на мачте матрос в своей бочке:
La tierra!
или телеграфист,
на последний взобравшийся столб,
на “когтях”, и успевший к сети подключиться,
и хрипло
в свою трубку орущий,
что, мол, дело хреново, село
к херу на хрен разносит стихия –
пожар, камнепад, половодье…
Я – телеграфист над круглой этой землей,
головой
за нее отвечаю – перед Высшим на троне Судьей,
чей посланец я тут и наместник:
еврей – как в той притче о царской блохе! –
споконвеку – то вице-, то зам-, то И.О., то И.Х.
Пост, я знаю, у меня не из лучших, иные успели
ухватить синекуру, лафа ж им, да что говорить,
так было и будет: кто как смертник –
склад с динамитом
охраняет, кто – на кухне кемарит сидит,
в ароматах капусты кайфуя,
гадая кому как потрафить… Да я ведь
это сразу и понял – попался!
еще в самом начале, мальчишкой
на Банной, на улице с желтой
вдоль рыпы травой…
Пять птичек купить я в детстве мечтал,
боже мой,
царство целое
за две монеты…
Главное в деле сохранения всякой планеты,
каждой эко-системы
– стаи птиц ли, других каких цац ли –
не вмешиваться…
Полное обновление массы животного вещества
в океане
занимает 33 дня;
фитомассы, то есть общей плоти растений –
1 день; человек намного стабильней: на суше
суммарный обмен живой плоти
занимает у вас 8 лет!
Ну и ветер…
Народы, понятно, мигрируют легче
и быстрее, чем континенты, но при этом порой
происходят необъяснимые вещи, к примеру:
евреи впервые увидели свастику (и от нее
сбежали) еще в Вавилоне, на ивах. Но толком
обогнуть горизонт не успели,
как в стране Ашкеназ
(под землей, что ль, прополз точно крот,
будь он лих)
Нakenkreuz поджидал уже их.
То есть нас.
К слову, сам я убит на простом,
на латинском кресте.
Со временем, ясное дело,
стал крест мой универсальным
орудием пыток
14, бо –в результате прогнозов погоды,
под влиянием зимних муссонов,
сов полярных и снов, Куросио,
Гольфстрима, циклонов, антициклонов,
с каждым запуском гидро-
или атомных станций,
в самой тесной связи с атмосферным
давлением либо его изменением –
резко меняется,
раздвигается или сдвигается
угол
между штангой Креста и его поперечиной,
кстати: формы соотношения
пространства и времени я только так
ощущать и могу
в релятивном, нелепом эйнштейновом мире –
не менее
от него, чем от Троицы, у меня мутится в мозгу.
Вот мой Крест стал египетским,
Т-образным крестом: голова
глухо вжата в ключицы, насестом для птицы;
а вот я –
мистер X, из туманной Бургундии:
на руках и ногах
сухожилья натянуты так, что не пёрднешь:
лопнут;
или греческий крест: я – рэвэх Вселенной,
космический плюс,
в каждом доме кладите меня задарма
и мне в пуп загоняйте
кол рождественской ёлки!
А уж русский, Мария, мой крест!
Голова уплощается как у гуся, из нее выпирает
позвоночник между ушами, и обе руки
страстным жестом оратора –
к двум горизонтам простерты;
ноги – к паху подобрана левая,
вбок отвисла – другая,
и еще посредине там что-то, бессильно свисая,
бросает на землю и на воды, на ясный день
непотребную, как от коня на лугу,
предвечернюю тень.
Златом, златом червонным меня золотите
и прямо несите
к святу храму, на купол в Кремле,
на преславный собор
дружной дюжины агитпропов моих, горлопанов…
– Зэт, а луфтменч!* – попадет
пальцем в небо еврей.
И – х’зол лейбн! – он прав…
Cтрастотерпцы мои, христолюбцы,
крестоносцы, ведь жить на земле
и всю жизнь волочить
свой крест на себе – это глупости подвиг
(тем паче –
крест чужой, как понес его, помнится,
праведный Шимон
Киринеянин, или Спиноза, в душе), этих игр
не понять мне:
с чего сия прихоть слывет у адептов
правоверных за подвиг,
как и, впрочем, у диссидентов
(Богемские Братья, A.Сол. & А.Сах., и пр.)
Крест судьбы или веры…
Да ведь ежели посох пророка
за собою таскать иль дубину народную, иль
вроде Байрона трость,
а хоть и ветерана костыль –
это ж можно, ребятушки, съехать с ума.
Вы только представьте:
каждый ходит с крестом со своим на спине,
все вокруг
задевают, цепляют за подмышку друг друга,
за шею, попробуй
в трамвай пропихнуться с крестом,
или с дамой пройтись
в легком танце l’amour,
разве вот хула-хуп, или спьяну
впрыгнуть к верной, простите,
супруге в постель, так уже хорошо? –
а наутро отцепиться не можешь:
сидишь разбираешь
эту дубль-конструкцию,
уныло листая с крестами
Лярусс или Даля по-русски:
титло, брусок, крестовина,
поперечина, балка, подножка, стояк…
Нет уж, друже, все это
не по мне! Я – противник крестов.
Cе – мой Принцип и Credo!
Я* говорю: сустав времени вывихнут: боль
в моем левом плече, и порез, и подобье улыбки –
надпланетный, космический знак:
будь же каждый готов
к новой эре – после многих веков
очеловечеванья богов –
к новой эпохе вобожествления человека.
Выходите на свет, мрак и глушь покидайте,
и вонь
вашей ниши, экологической,
между червем и птицей,
все пещеры, прибежища, кровы, Схул и Табун
с черепами, где воздуха вам никогда не хватало
для дыханья и воображения,
и задохся ваш мозг, словно крик, –
этот великолепный,
но совсем, увы, не надежный
oрган, под монастырь вас ведущий,
в эволюционный тупик.
Станьте как боги – на вашей земле, подарите
травам и древам свой разум, и еще, может быть,
мертвым скалам и льдинам,
и пусть вместо бедной щепотки
вековечной прикидки,
смекалки в облысевшей коробке –
опьянение чудом к вам явится, с ним вы летали
в сновидениях – над дорогами и маяками,
островерхими крышами или стогами,
скользя, изгибаясь
в телеграфных провисших в степи проводах,
удивляясь, целуясь
с Гретой Гарбо, выигрывая атомную войну,
ну, а если бы хоть одного из вас или одну
занесло ко мне вдруг –
я бы вам en passant, между делом
рассказать захотел бы, возможно, о том,
что я мог
тут понять насчет модной проблемы:
не утратил ли Бог
интерес и любовь к своей милой вселенной,
и кстати –
насчет мате-
матически выверенного Ньютоном
миростроя системы…
Прав был Савл, говоря:
Не все мы умрем, но изменимся все мы
15.Если ж по Темброку: социальное поведение
индивидуума – на службе находится у
коллективной стратегии самосохранения
вида… Тьфу!
Вы б, конечно, хотели спросить: когда я читаю –
я читаю в сердцах.
Бактерии, обитающие в прибрежных
морях Антарктиды, – от внешнего мира отделены
льдом толщиною в 420 метров, другие –
в гейзерах выживают, при 98
или 100 даже градусах, точка кипения,
или в реакторах
атомных (Господи, пронеси!).
А грибы с их устойчивым канцерогеном?
И как метят бактерии или ставят на атоме знак –
т а к
народ мой помечен судьбою.
Дорогой мой народ – cher ami.**
Пусть не будет ничто для вас чудом:
ваш мираколизм
бедуинский, продутый песчаными
черными насквозь ветрами,
опасней чумы – для тех, кто не знает: “Пути
Господни неисследимы”. Чудо –
есть обман на земле: Сакья-Муни –
шальной этот Дзэн;
Адольф Гитлер;
Мун с его суперсвадьбами, на 10 000
персон – маньяков и курв;
избранники, дуче, вожди,
предводители масс, всесоюзные старосты,
суй им в лапу
16, а кроме –чудотворцы-спасители гибнущих родин
(орлеанские девы и др.)
откормленные
кони
17.Как мой Арн говаривал:
– Хоч бы день перет смертю,
блять, не видеть их в этом аду…
Хоть бы день после смерти
он бы там их не встретил в раю…
По Л.Б.: судьба личности
или in toto рассмотренной нации –
это стабильность либо, напротив, мутация
индивидуального или коллективного гена
в расширяющихся условиях Вселенной.
В условиях, когда вся теосфера, опасно паря,
натянулась шампунной цветной оболочкой
Его (или в Нем?) пузыря, –
Он, Руах Элоим,
не объемлет уже вездесонным сознаньем своим
разбегающихся владений, летящих как тени,
и – нравится вам или нет –
Он меня поднимает,
подвесив на путях биогенных планет,
то одной зверофермы смотрителем,
то другой, так не знать бы мне боли
в моем левом плече, так не знать бы мне доли:
зачем
я, еврей из Нацрата,
заарканенный в небо когда-то
на бревнине засратой, я –
держу пред Всевышним ответ.
О, ознобная, о, озоновая зона риска!
300! 300! 300!
SOS! SOS! SOS!
Но один больше всех не дает покоя вопрос
любомудрому мне:
кто Его подучил,
чтоб меня Он вознес вот так – на бревне?
Шел домой я, Шимон рассказывает,
после смерти и воскресения,
по веселой дороге. Вдруг он видит
(так и пишет, невежда) знамeние:
Крест – на шляхе, шагает в пыли,
шагов на пять меня впереди,
словно в отпуске бравый ефрейтор,
Господи, пощади…
И вишу я бессонно теперь,
и клюю я без просыпу носом
в летаргии моей или, может,
в хирургии под общим наркозом?
Доктор Гельвиг, Юрий вы мой Александрович,
что ж так боль горяча,
я – земной еще чи в синеву,
Gott sei dank, уношусь без плеча?..
Отчерпните лазурь, скорей,
она мозг ослепляет… Смотрите,
фантастический мир тихо блещет, сверкает внизу
и вращается медленно вместе с морями, горами,
лесами, снегами, песками, огнями в грозу!
Я, Йешу бен Давид, мир сей благословляю,
но, Боже,
как навис тяжеленный Плутон надо мной,
на потылице бедной моей
загноился ожог – это Сириус снял с меня кожу
излучением жестким как жесть,
а по волнам морей
межпланетных – ватаги пиратов,
банды звездных бродяг,
падших ангелов стаи к вам на землю
прорваться грозят
в атмосферу и в нежные поросли роз,
и к русалкам в пруду…
“Много роз ли цветет вроде нашей
у Бога в саду?”
18По ночам полушарием дна подо мною мерцает
сквозь прозрачную водную пленку земная кора
всеми красками спектра,
фосфорическим блеском горя,
все слои и прослойки ее:
изумрудный во мгле чернозем;
глубже – гумус голубоватый;
под ним – словно пламя
фиолетовой лампы – граниты; желтые окна
в преисподней – базальты;
а золото в дюнах, в растекшихся лунах
полуночных пустынь…
19А потом, словно зайчик в глаза,
на рассвете, в налетах редеющей тьмы –
вдруг какая-то блёстка,
проблеск детства ли, счастья, Севан,
божья тихая слезка
или, может, моя, с косяками форелей, слеза?
Горные минералы, медь, серебрящийся уголь
в пластах с их палеонтологией – с деревами
обуглившимися и зверями; нефть, силикаты,
кристаллы, структуры ионов с элементами мира,
проникающими в тела небесных объектов,
Луны или Марса; грунтовые плотные воды,
что стоят и питают мою Волгу и мою Миссисипи,
мой Иордан; оранжевые плацдармы
светящихся атомом станций,
огненные пунктиры
и силуэты предметов и плотей;
ах, как пылает спектральный
контур Борнео и очертанья Валдайской
возвышенности.
Ах, как ядерный лучится состав, молекулярный
абрис малаховской девы –
изнутри разлетаются искры
(как при сварке! при автогенной!),
собой ослепляя
и заливая отсветом пламенной бледи
автора этого гимна или псалма:
Слава Вернадскому!
Слава Катуллу!
Слава Светлане!
Аллилуйя!
Слава старому мастеру Иегове –
рукам Его и голове!
Но и я себе лыком не шит – обойдите спросите:
вся Эрец Исраэль,
Святая Земля помнит двери мои.
На белом камне написано
имя будущее мое – но оно
никомy не известно, кроме Того, Кому будет дано.
Вы, остатки двенадцати иаковлевых колен,
повара, парикмахеры, закройщики, модельеры,
мойщики окон и автомобилей,
программисты, дантисты,
заместители главного или просто инженерa –
вы, спешащие жить, бодро вскакивая с утра,
оглянитесь на мир – и полюбите природу!
И чудо природы – древо баньян, целый сад!
И – “не пропустите священного дня
сирийских евреев”*
Воскресать вам лучше всего будет так:
на Пасху,
когда солнце # # # # # # # # # # # # через # # #
# # # # # от # # # # # # кванта, и люди
начинают # # # # # # # # # # # # # # # #
или # # # # #,
чтобы пыль, нейтронный состав
плюс протоновые # # # # #,
хлорофилло-# # # # и # # # # # # # элементом Н,
то бишь азотом
# # # # # # # # # # # # # # # тахион**
# # # # # # # обе руки # # # # # #, потом
# # # # # # # # # # # # # # # вверх
20.Вечером, в солнечном ветре,
веющем с дальнего солнца,
тварям становится зябко, твари впадают
в метеопатию – нечто подобное смерти
или бессмертию – и тогда не спеша и спокойно
можно, в руки взяв карандаш, у них подсмотреть
все божественнейшие тайны:
истинный праздник
для натуралиста!
До сих пор, хвала Господу, вы подражали
природе: аэроплан – это птица…
Наступил, полагаете, срок –
чтобы вам подражала природа? Ваш телевизор
станет… Кем же он станет,
что за жуткая особь и род?
И как назовете вы существо, похожее на ракету
с расщепляющейся головкой?
А животные древних пород?
Им ведь больше не выдержать,
вы только вокруг оглянитесь:
воробьи, живущие с вами, коготками –
шерсть у собак
научились выщипывать;
голуби! – точно как свиньи
по помойкам шныхарят;
разумных дельфинов семья
выбрасывается на берег;
да и сами вы, дай только повод,
ждете как бы с катушек слететь
и покончить с собою в толпе
и с толпой – вслед за Джонсона
страшной общиной
в джунглях Гайяны,
этой райской земли у лазурного моря***,
и т.д., и т.п.
Если те, кто ведут вас, говорят вам:
“Смотрите, Царствие в небе”! –
знайте: птицы небесные
опередят вас среди облаков.
Если же вам говорят, мол, Царствие в море –
рыбы морские вас обгонят в пути, как мальков.
Что еще? Да, чуть не забыл:
об упомянутой выше
ассимиляции. Для сообщества наций,
как и для собственной моей нации,
опасней всего вот какие на свете новации:
1. Ракетизация флоры и фауны.
2. Материализация грезы
и всяческой галлюцинации.
3. Эстетизация смерти.
4. Фенобиномизация антисемитизма, согласно:
Цицерону,
Ф.Ницше,
Эрнесту Ренану,
профессору Райнхард-Питеру Дози
21альфонсу Daudet
и поэту Ю.К., и еще не почившему в бозе
идн-фресеру Спасу Воняеву, и т.д., и TV…
5. Обоюдная и всеобщая пеленгация.
6. Трансплантация психики –
как пересаживают почку вам или глаз.
7. Инфибуляция**** и всяческая идеологизация
зачатия,
magna pars: в странах СЭВ
22, но также ЕЭС.60 000 в год – умерших от “мирных” ожогов,
а сколько
утонувших, задохшихся спьяну,
у- и вы- павших из окна,
с буровой, может, вышки
или просто на ровном месте,
благословенна память о них, зихронaм леврaха.
ACHTUNG! ACHTUNG!
ОПАСНОСТЬ, ГРОЗЯЩАЯ ПЕШЕХОДУ
В АВТОМОБИЛИЗОВАННОЙ
СТОЛИЦЕ, РАВНА ТАКОВОЙ
ДЛЯ ПЛОВЦА,
РЕШИВШЕГО ПОРЕЗВИТЬСЯ В ЗОНЕ
ОБИТАНИЯ СТАИ АКУЛ –
ЧЕРНОЙ КОЛЮЧЕЙ ИЛИ ГОЛУБОЙ
На какую им вечную жизнь уповать, им,
несчастным, погибшим в беде, –
о счастливцах уж не говоря,
павших в битвах во славу Отечества
или мирно почивших
с блаженной улыбкою на биде?
О букеты, о роза планеты на крышках гробов!
Молитесь, коленопреклонно молитесь –
по вертикали
восходит молитва, горизонтально –
простирается к ближнему
и к медлящим девам любовь.
А порою мне снится:
мой крест, дельтаплан мой
отгнил на спине у меня,
и в небесном моем беспробудном наркозе –
я лечу, свое тело как ворон креня
или белая-белая Ноева голубица,
две крылатых руки разбросав для объятья –
и в звездной пыли,
потопившей пространство, шныряю:
куда б нам прибиться? –
хоть полоску б земли для Земли…
КЛЮЧ К СВ. КНИГЕ INRI
1. INRI (лат.) – Распространенная аббревиатура надписи, упоминаемой, в частности, у Луки (23:38): “И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: “Сей есть Царь Иудейский”.
2. “Может оказаться не тем первичным…” – что нередко случалось в древних литературах, но вот, скажем, редкий случай полной аутентичности: коптское “Евангелие от Фомы”: “Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома”.
3. “Erst macht man Abstraktionen von den sinnlichen Dingen, und dann will man sie sinnlich erkennen, die Zeit sehn und den Raum riechen…”. Friedrich Engels, “Dialektik”
4. Руах Элоим – Дух Божий; числовое значение (гематрия) этого понятия – 300; еврейское же имя Иисуса Христа – Йешу – составляет число 310, а буквенное написание его может быть понято как аббревиатура слов: “йимах шмо везихро” – “да сотрутся имя его и память о нем”.
5. Тоффлер, Элвин – американский футуролог, полагающий, что “после сельскохозяйственной (10 000 лет) и индустриальной (3 000 лет) эпох человечество ожидает третья технологическая волна, фактически – новая цивилизация”. Раввин Давид Розен много позже напишет об этом бывшем профсоюзном активисте: “Тоффлер и другие (…) рассматривают быстрый рост числа сект, равно как развитие наркокультуры и других подобных явлений в современном обществе, не только как форму протеста, но и как отражение поисков смысла и идентичности посреди пустоты…”. Не сын ли этот Розен старика Мозеса Розена, моего большого друга и главного раввина Румынии, благодушно, помню, улыбнувшегося мне в ответ на одно мое признание матримониального свойства – “Аз мэн хот ништ кейн мейдлех, – сказал он, – танцт мэн мит шиксэс…”. Внеконтекстный перевод этой пословицы: “Когда нет девушек – танцуют с нееврейками”!
6. Начальные слова 22-го (в православных изданиях 21-го) псалма Давида, которые Иисус выкрикнул перед смертью: “Или, Или! лама савахвани?” – “Боже, Боже мой, вонми ми, вскую оставил мя еси?”. Иисус произнес этот стих на сиро-арамейском, в святом же оригинале фраза звучит несколько иначе: “Эли, Эли, лaма азавтeни?”
7. “На штуковину эту декартову…”. В понятии природы дважды впоследствии захороненный мыслитель оставил только определения, относящиеся к математике: величину, фигуру и движение, – создав, таким образом, систему координат, назвать каковую “штуковиной”, по меньшей мере в положении INRI, неосмотрительно.
8. “Ось времени” – понятие, введенное Карлом Ясперсом и подразумевающее прокладку этакой общечеловеческой “коммуникативной связи” между странами и веками. С копиями черновиков К.Я. к теме “Achsenzeit” мне довелось познакомиться летом 1980-го в лейпцигском “Auerbachkeller”, знаменитом пивном погребке, где некогда Фауст, наподобие Гёте предаваясь за наполненной кружкой gnoti seauton*, хулиганил потом на пару с Мефисто.
9. В древнем происхождении 70 народностей, населяющих Бирму, и сложившейся там цивилизации сомневаться не приходится: заметим лишь, что над этой именно страной причудливого буддизма и тропических муссонов (годовые осадки: от 500 мм в год на равнине до 3500 мм в горах) INRI постепенно теряет сознание и начинает бредить, о чем свидетельствует плохо артикулированная орфоэпия пассажа, в котором, однако, вполне распознаваемы такие слова и имена как “зонa” (“проститутка” – иврит), “Марио Ланца” (певец, исполнитель упомянутой там же неаполитанской песенки “О, Мари”), “царица”, и даже – “Ри”, одно из популярнейших имен в еврейской демонологии (Берири – Рири – Ри).
10. “Les sobriquets que leur donnait le peuple, et qui sentent la caricature”, пишет Эрнест Ренан, – “Прозвища, которые им дал народ и которые явно карикатурны”.
“Некоторых фарисеев народ прозвал ▒шикми’, ▒крепкоплечими’” – вторит ему протоирей Александр Мень и совсем уж неудачно огласовывает и переводит на русский – ▒хицай’, ▒не-разбей-лба’ – прозвище “кизай”.
Фарисеев, конечно, и еврейские мудрецы в своих оценках не миловали, но говорить о “народе”, якобы присвоившем им эти прозвища, просто нелепо, такая “обобщительность” может быть объяснена либо идеологическим engagement’ом пишущего, либо – поверхностным проникновением в предмет. В апокрифической “Барайте” – галахическом положении, не включенном в Мишну – приводится список всех семи прозвищ фарисеев, а пояснения к ним – who is who – даются в Гемаре, и именно там говориться, к примеру, что прозвище “кизай” (что-то вроде “кровопускатель”) прокомментировано аммораем рабби Нахманом бар Ицхаком, жившем в годы 280-356, то есть в пору, когда фарисеев уже и след простыл. То есть именно что не “народ”, а высоколобый “толковник” оставил нам характеристику означенного типуса: “Этот пускает (себе) кровь подле стен, он закрывает глаза, чтобы не смотреть на женщин, и, как следствие, ударяется головой об стену, и выступает кровь”. О другом типе фарисеев – “медукиа” – говорит рав Шила из Нехардеи, что тот “всегда согбен, словно пест, которым в ступке толкут”. Содержится ли в этой характеристике некий эвфемизм? – не думаю. Стойкий еврейский пест пошибче призрака коммунизма преследовал Розанова многие годы, в его раздумьях о судьбах русского народа. Называл он сей предмет “уд”, страдальчески, но и смешно апеллируя, очевидно, к Матфею: “растерзаша уды его”.
11. Формула ламаистов; перифраз ее (“Ой, Маня…”) в пояснениях не нуждается.
12. “Говорящий на незнакомом… – любовь свою первую бросил”. Вся фраза – дикое смешение из переиначенных слов Павла (I Коринф.,14:2) и Иоанна (Откр., 2:4).
13. В рукописи фрагмент, приводимый ниже, следует непосредственно за описанием изготовления кроватей; переводчик позволил себе, в интересах всей композиции, немного “разгрузить” основной текст, вынеся данное описание в “Ключ”. Вот оно:
“Дверь – это проем, в который домовладелец
может не только войти,
но и выбежать, бегством спасаясь
при необходимости, может друга или врага
впустить либо выставить, либо с утра запереться
и никого не видать, либо жену запереть.
Двери делались: деревянные, также встречалась
дверь из камня, и очень уж редко –
железная дверь;
дверь бывала:
двустворчатая; цельная; лист фанеры,
приставляемый к входу, – у нас такой примитив
назывался “дверь вдовушки”: ни навесок,
ни крючков, ни задвижек она не имела;
дверь с порогом;
дверь с лавкой, на которой, бывало, рассевшись
– во сельпо! – шумно щелкали женщины
в руку фисташки,
зубоскалючи до ночи. Дверь обычно имела
два шипа – шип сверху и снизу,
их разом вставляли
в пазы, то есть вставить-то дело пустяк,
заменить-ка попробуй
такую модель, когда время придет заменять!
Гвоздь в двери – был не просто гвоздем.
Гвоздь был – символ.
“Дверной гвоздь невозможно вытянуть из двери,
не поранив самой древесины” –
мудрец назидает*.
Гвоздь, пред тем как забить его в дверь,
громко благословляли –
как благословляют военный поход
или как освящают
знамя.
Но больше, чем гвоздь или знамя –
я нудистские пляжи люблю!”
14. Упоминаемые разновидности крестов имеют также названия: мученический крест (латинский); крест Антония (египетский); андреевский крест (бургундский), и т.д. В христианстве известны 18 форм креста, одна из которых стала эмблемой Международного Красного Креста, пытающегося, впрочем, от мучений и смерти спасать и язычников.
15. “Не все мы умрем…” Интересно, что в различных переводах Нового Завета мы встречаем разное толкование этой фразы, к примеру, у Лютера: “Wir werden nicht alle entschlafen” – (“Не все мы уснем”), а во французском – “Serons pas tous morts” (“Не все мертвы будем”). В этом, я полагаю, этимологически выразилось представление каждого народа о смерти как о только земном или же окончательном космогоническом конце человека.
16. “Суй им в лапу” – в тексте непечатный латинский матюг, который переводчик, впрочем, попытался воспроизвести не только фонетически приближенно, но и придав ему видимость осмысленной фразы: “сунуть в лапу” – выражение вполне всем понятное в “высших” коррумпированных сферах, окружающих личность, подобную перечисленным в тексте.
17. “Откормленные кони” – “Это откормленные кони: каждый из них ржет на жену другого”. У многих авторов, только более, может быть, отдаленно, звучит или подразумевается этот стих Иеремии (5:8), к примеру, у Льва Толстого в “Анне Карениной”, где Вронский – не случайно же, конечно, – так ярко запоминается нам в сцене скачек.
18. Вот полный текст этой песенки, непонятно зачем вставленной – наподобие балаганной репризы – в столь серьезное и отличающееся единством стиля сочинение:
Много роз ли цветет вроде нашей у Бога в саду?
Ты – моя нежная, ты – распускаешь, алея,
пышный бутон и красуешься вся на виду
эйнсофа, тхома**, любовь моя, Sinamomea.
Праздник души, день рожденья ее, торжество
слез лепестковых, повисших над бездною, вея
благоуханием рая, дыханьем его –
ты, несказанная, ты, моя Sinamomea.
Sinamomea, сон или яркая быль?
Господи, благодарю Тебя: в грезах лелея
план Мироздания – впялить в чертеж не забыл
сочный цветок, и цветок этот – Sinamomea!
Не говорите о жизни, о смерти со мной!
Я – ваш иаванский* не знаю, забыл по-еврейски.
Песнь распускает свою – лепестки над землей –
алая синь, симфонически, синамомейски…
19. Удалось расшифровать следующий поврежденный фрагмент:
a. Живое вещество, рассеянное в мириадах особей, – тайна радостей и страданий.
b. Биогенное вещество, создаваемое и перерабатываемое жизнью: уголь, битум, известняки, нефть, – источники высоких энергий и тайна ересей.
c. Косное вещество: твердое, жидкое, газообразное, – тайна горных пейзажей, пустынь и морей, облаков.
d. Биокосное вещество – тайна почвы и вод, и кораллов, и горной коры – тайны жизни.
e. Вещество, находящееся в радиоактивном распаде, – тайна смерти.
f. Рассеянные атомы, создающиеся из всякого рода земного вещества под влиянием космических излучений, – тайна воскресения.
g. Вещество космического происхождения – тайна зачатия.
20. “…############### вверх”. Латинский манускрипт поврежден. Некоторые текстологи, к которым я обращался, полагают, что, исходя из содержания данной строфы, она с самого начала не могла быть прочтенной. Бионики, напротив, считают, что тут был выписан настоящий “рецепт” воскресения, который, возможно, позже намеренно был кем-то испорчен – каким-нибудь благочестивым католиком или цензором. Микулинский поп убежден, что тут вмешалась сама рука Господа.
21. Дози, Рейнхарт Питер Анне (1820-1883) – голландский историк. О нем упоминает в одном из писем к Карлу Марксу дядя его Лион Филипс: “Этот крупнейший ориенталист доказывает, это его открытие, что наши предки Авраам, Исаак и Иаков никогда не существовали; израильтяне были идолопоклонниками и таскали всюду с собой камень в ковчеге”, (Залтбоммель, 12 июня 1864). На что сорокашестилетний, духовно зрелый Маркс ответил ему с мудрой усмешкой: “С тех пор, как Дарвин доказал, что все мы происходим от обезьяны, вряд ли еще какой-либо удар может поколебать нашу гордость предками” (Лондон, 25 июня 1864).
22. Институция эта могла быть упомянута автором вплоть до 90-х гг. нынешнего двадцатого столетия, да и то лишь во времени прошедшем, что в какой-то мере помогает нам определить “ближний край” временных параметров и пространственно-социального охвата, горизонтов данного сочинения.
БЛЮДО ЕВРЕЙСКОЙ КУХНИ
“Какой же русский не любит вкусной еды”, видимо, этим жизнеутверждающим тезисом руководствуется современная кулинария и, потому, балует располневшего обывателя заморскими блюдами. Вот вам суши в английском пабе, вот пекинская утка с итальянскими спагетти. “Чего еще желаете?”. И обыватель желает, лениво перелистывая распухшее меню.
Но это о пище тленной. А что у нас с нетленным кушаньем, душевным. Обратимся к литературному прилавку. О, тут все в полном порядке: легкие российские гамбургеры Донцовой, аргентинские бутерброды, американская фантастическая солянка и, конечно же, хрустящие фисташки боевиков – под пиво.
И все-таки с каждым днем становится все труднее и труднее угодить избалованному читателю. Ему хочется что-нибудь этакое тепленькое, свеженькое, прямо с плитки в рот и чтоб жевать поменьше, не напрягая мускулы рта в перерывах между сериалами. А может не такой он и избалованный? Может, просто одуревший от всепоглощающей волны разыгравшейся псевдокультуры? Но кого волнует состояние ума и сердца (добавим – и желудка) современного человека. Для поваров нынешней литературной кухни человек превратился в существо неодушевленное и вопрос теперь звучит так: что? – клиент, т.е. средство. А уж для чего, это выбирайте сами: обогащения, социального рабства, промывки мозгов или религиозного околпачивания.
Вот и создатель данной поэмы, интеллектуальный плотник-конструктор пошел путем новаторства. В самом деле: политиков ругать неактуально, чернушка приелась, похабщины – через край. “А религия!” – поднимает вверх палец автор. “Вот нива невозделанная. Тут-то мы еще не копались грязными пальцами. Нет, конечно, в недавнем прошлом было и глумление и издевательство, но одно дело директива сверху, а другое – личный свободный выбор. Да и подзабыли как-то те веселые времена. Так напомним! Приготовим свеженький салат, поперчим, посолим и сделаем моду на новые блюда. Пусть кушают пережеванную пошлость, разбавленную желчью гебраизмов и приправленную соусом иностранных слов и названий. Блеснем эрудицией смешанной с ненормативной лексикой, начитанностью подавим гоев. Да и начало новому течению положено. Товарищ ДэAн Браун уже положил свой краеугольный камень – новоиспеченный quest в огород церковников. Продолжим и мы дело вольных каменщиков. Тем более, он делал бизнес, мы делаем по велению души. О, Шекина, странствующая in statu viae, встань над Сибирью!”
Продираясь сквозь поэму, этакие дебри блядословия (не пугайтесь, слово это церковно-славянское), понимаешь, что жизнь в сущности своей не изменилась. Свет и тьма, Бог и дьявол продолжают борьбу в сердце человеческом, и не стихает звук брани ни на мгновение. Была Голгофа. Были и есть мы. И каждый из нас связан с этой горой евангельской. И еще приходят на ум строчки молодого поэта Андрея Нитченко, напечатанные в синем журнале “День и Ночь”:
“И я предавал, и я смеялся. Тебя по ланитам бил!
Но всё, что однажды происходило –
не кончится никогда.
И нет непричастных – любой остался,
чем от начала был.
И вечно копьё прободает рёбра,
и вечно течет вода.
И вечно Пилат умывает руки и спрашивает у нас:
“Кого отпущу вам?” И глотки
не отвечают врозь…”
Жизнь течет песком между пальцев и в этом течении кто-то продолжает смешивать уксус с желчью и плести терновый венец. Кому-то не дает покоя тень Лобного места. И, значит, Благая Весть костью в горле встала у динозавра “мира сего” на боку которого написано “Вавилон”. Все предельно ясно. Волхвы принесли дары, иудеи принесли крест, а что принесем мы?
Священник Виктор ТЕПЛИЦКИЙ, г. Красноярск
Об INRI
Не знаю, зачем я вызвался писать об этом тексте. Возможно, сработало имя города, в котором Лев Беринский доводил INRI до ума, вглядываясь в бескрайние холмы Галилеи. Древний сказочный Акко. Ровесник Иерусалима. Оплот крестоносцев. Город, которым в разные времена управляли персы, евреи, греки, римляне, турки, британцы. Город, который не смог взять Наполеон в 1793 году. Город пророка Бахауллы.
Вчитываясь неспешно в мудреные строки этого чудесно найденного “навесного моста”, я казалось, также неспешно прогуливался по узким улочкам старого Акко, обходил необъятный рынок, заглядывал в подземный туннель тамплиеров, изучал мечеть Аль-Джазара. Хотя, понятное дело, география в книге совсем не та.
Главный герой (он же – главный герой всей человечьей культуры. По крайней мере последние тысяча девятьсот лет) находится там, где ему и следует находиться. Куда его предусмотрительно пришпилили современники. Да и мы, я думаю, в стороне не скучаем. Известное дело – Христа распинают каждое мгновение заново, со всеми подробностями: с несением креста, вбиванием гвоздей, дележом одежды и пр. Как в реальном мире, так и в метафизическом. Ни одно событие до конца не проходит, повторяясь бессчетное число раз на разных “планах”, “этажах” мироздания. Посему мучения Христа вечны.
И Христос новоявленного писания, еще не воскресший, пойманный неизвестным автором в кульминационный момент своей земной жизни, кажется, отказывается воскресать. Около двух тысяч лет он болтается “в обнимку со вселенной”. А наш убогий шарик крутится бестолково у самого христова распятия. За это время Иисус подучил анатомию (боль-то не утихала): “и растянуто так сухожилие, что головка кости и лопатка больше не конгруэнтны”. Освоился с земными достопримечательностями: в тексте упоминаются Ниагара, Варна, Перу, Ливия, Пиза и пр. Да и со сводками ООН знаком – газеты читает (на кресте)? Иль в гвозде – спутниковая антенна?
“Люди, что вы себе мыслите, люди? Вам еще до полетов и войн?” – Христос иногда взывает. Но это уже не властительный крик человека-Бога: “Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!..” (Еванг. от Матфея). Это скорее усталый голос измученной птицы, взыскующей не любви уже, но только внимания. И не находящей его. Отсюда и робость его – Распятого. Отсюда – всплывающие картинки из прошлого, сохраняющие сознание в равновесии: воспоминания о плотницком деле. Или: “пять птичек я в детстве мечтал купить”. Отсюда – наукообразные и исторические отступления: о восемнадцати формах креста, начиная с египетского. Или нерасшифрованная инструкция по воскресению. И цитаты. Им несть числа.
Но важной (и самой нежнейшей) пружиною этой немыслимой книги явилась, как можно было догадаться, – Она. Мария. Светлана. В Магдале. А в будущем – в Каушанах (Молдова). Он ждет ее. Он хочет ее. И уже на кресте, над землею заранее он с ней уговаривается. (Думаю, с Христом Казандзакиса ему было б о чем словцо перемолвить).
Но придет ли она? Ведь в отличие от популярных ныне трактовок, ему единственному при земной жизни “она не давала”. А ежели все-таки явится, как он просит: блондинкой, “чтоб слюной истекли” – на что они будут жить в нищей бывшей советской республике? Она, как и в прошлых жизнях – на панель, в Турцию. Он – в Россию на стройки. И вряд ли поможет выученный им за время “висения” тибетский…
Это – еще один распятый нами Христос. Компания Христу Ренана, Ницше, Гибсона, Казандзакиса. Он похож на упомянутый мною вначале город. Он многолик, непредсказуем, нераскрываем. И, мне кажется, он больше не любит нас.
И еще: я бы поостерегся объявлять книгу INRI тем самым “недостающим звеном” между Тора Шеевик и Брит Ахадаша. Вероятность этого достаточно велика, тем не менее в книге наличествуют явные несостыковки – несоответствия с текстами вышеназванных священных писаний. К чему далеко ходить? – в книге INRI Иисус предстает уже распятым, хотя по логике этого быть не должно. Ведь в Евангелиях его распинают ближе к финалу.
Думаю, разумнее было б предположить, что с INRI (тем более найденной в наше время, да еще в Смоленской области) начинается третий и последний завет Господа с человечеством. Цадикам и раввинам, ламам и бодхисатвам, муллам и суфиям, пасторам и кюре, дьяконам и архиереям, якутским шаманам и гаитянским вуду, кандидатам наук и просто людям с высшим образованием, словом всем тем, кто, несомненно, более компетентен, чем я, предлагаю решительно обсудить эту версию, а выводы предоставить суду общественности.
P.S. Я забыл сообщить, что в Акко я никогда не был. И совершенно не к месту мне в голову пришла израильская поговорка: “В Акко не ездят со своей рыбой”. К чему бы это?
Антон НЕЧАЕВ, г. Красноярск