Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
Неканонические строфы
* * *
Котловина плоскогорья с озером и пиала на столе с вином “Изабелла”, – между ними почти половина века; зрительно они – чаши, но всё же – разительно непохожи; и дело тут не в масштабе и в окружающем антураже, и не то, чтобы так уж сильно шарашат личные горечи-боли о недостижимости прошлого, а в отсутствии при взгляде в настоящем былой неожиданности, в наличии – совершенно другой.
* * *
Если первое шок-впечатление младенца в начале 40-х – огонь, то каково же мнение его, старика, на сегодня, усиленное течением двадцатого от Р.Х. Столетия о войне и о прочем социумном сранье? – воистину преисподня: слаб человек, соблазн велик, – из века в век – украсть велит; была страна враньём сильна, теперь она ворьём срамна.
* * *
На дорожке парка увлеченно разговаривают о чем-то важном две дамы, вероятнее всего – о покупках; играя со сверстником в прятки, выглядывает из-за маминой макси-юбки веснушчатая девчонка; и как это ни старомодно и повторно звучит, но личиком она в аккурат – грушевый цветок, который тычинками конопат.
* * *
Каштаны лопаются на брусчатке, рука в перчатке благосклонна устами шатена… старинный дом и пруд, и парк с мостами и аллеями, столетний дуб, олени в отдалении… прапрадед Александр там, будучи еще юнцом корнетом, вздыхал: “Шарман…” – имея адресат, и прапрабабушка была его предметом.
* * *
Моторка взрезывает воду по окружности прогулке туристической в угоду, и загадка-поговорка “еду-еду – следа нету” справедлива, озеро – не банка, не вскрывается, а вот береговой наружности деваться некуда – оправа, ее морока-участь – перед фотоаппаратами позировать; и если к тому времени взрывается над кедрами закат, то дребезгов ему вокруг не занимать.
* * *
Не пробел – незнание, а – предел, где чем дальше ли, глубже ли, выше ли, тем – уже, ну, – никак не протиснуться, во сколько бы раз не уменьшиться-истончиться, как бы еще и еще не умнеть-уметь, не хотеть-потеть… остается лишь оставить позади вчерашнего всего себя, то есть – преобразиться, а это значит: прежнему – помереть.
* * *
Хохочет-хочет-плачет девчонка: “Нет…” – и прячет трусишки под подушку, и страшно ей принять парнишку; тот подружку с намереньем “пронять”, не зная в деле толка, обнимет ненадолго: хотел-вспотел – и только; психейные серьезы похерить если: грезы, возвышенные слезы, останутся дела “в чем мама родила”; их знатоки, пройдохи, зачем и что почем в пределах тела – доки; душа тут ни при чем.
* * *
Для жаркого бархатом слов угодника не жалко мохнатого треугольника, – такая вот женского рода логика… будто бы на “бис” на сцену актриса враспах из кулис, – так в качестве приза делит угол пополам биссектриса – дозволение “атаке” любовника; впрочем, и любовница не в накладе, оба рады вожделенной усладе.
* * *
Смешивается в молоко луна и расцветшая черемуха, свешивается из распахнутого окна веревка… некто ловко взбирается по выступам кирпичной кладки, благо – не особенно высоко; мог бы – и в двери, но очень уж едки, ну – сущие звери всевидящие соседки по лестничной клетке… юная дама, супруга полковника, дабы избежать скандала, принимая в отсутствие мужа в мае ночью поклонника, использует вместо перешага порога перелаз подоконника.
* * *
Еле-еле различается абрис далекого Эльбруса из окна; видится, или скорее угадывается его двуглавая белизна – двухголосие в унисон; график распределения Гаусса двоится, и – лавина-обвал, – это слышится крик учительницы: “Опять наш камчатник уставился в одну точку! Выйдите вон из класса, если вам не интересен излагаемый мною материал!”
* * *
Чистый азарт, не отягченные ничем летние деньки, города Ставрополя форштадт, игра на деньги: под акациями малышня-мальчики стукаются кто в чику, кто в альчики, у киоска верхом на ящике держит банчок – в очко – перед кепками-бакинками фиксатый блатнячок, за столиком под орехом лысые старики режутся в рамс, каракулево-седые картам предпочитают нарды.
* * *
В осеннем саду оставленная на самом верху кроны одиночная спелая груша дюшес вызывает желание – добыть, сопряженное с риском и страхом – утратить-лишиться, – ведь чтобы нежно-сохранно снять ее, нужен достаточно длинный с подхватом шест, и главное, говоря игрово, – не скиксить: то-то будет смеху и досады, если она ляпнется оземь у ног в лепеху сочной сладости на радость осам и мухам.
* * *
Мостик над пропастью висит-качается, совет-запрет опытного проводника: “Не нужно смотреть на дно ущелья”, – иного новичка вроде бы и не касается, как говорится, – мимо ушей; для таких “отважных” обычно смелость на середине пути кончается; у некоторых зачастую даже мокро-увесисто в модных штанах как-то само собой получается.
* * *
Поросшая хмелем, боярышником, ежевикою у подошвы, рододендронами – по склонам, парусная треугольниками каменных осыпей, глянцева она вершиною, снежно-фирновая словно палец из шерсти вязаной драной варежки, – Фишт – гора указательная: не так и не эдак, а только вверх, куда улетает словесный стерх от этих и тех.
* * *
На перевале, где уже – не до, еще – не после, перво-наперво – глубокий вдох до самых некуда, и – выдох продолжительный, и во вторых, и в пятых, и в десятых… – вдосталь, то есть пахнет фитанцидно горною сосною детства, и покажется не так уж и затасканным высокий стиль, “когда повеет вдруг весною…”, и звонко sistola-diastola заклависинит мерно-вербное: “ми-соль”.
* * *
По-разному расклад в игре судьбы выпадает: иногда, будто бы кто позовет и заранее и задаром что надо и не надо покажет, а бывает, – и гораздому-удалому на ровном месте не повезет, словно кто-то возьмет, да и накажет его за что-то, – видимо, от погоды зависим: то поем-свистим, то – зависнем.
* * *
Паузно тих и не приемлет возражений, – да и нет их, – против одежды новой, хоть и не модной, но сезонно иной, – сверху донизу снегопад – нитяной, словно тот виртуоз портной, что шьет впотай, – иногда он и сам не найдет, где – шов, когда костюм готов напоказ.
* * *
Где-то ворона столетнего клекот-глас: “Nevermore”, – ну а “здесь и сейчас” иначе – безмолвие: в сумерках над заброшенным, снегом запорошенным селом и перед самым лицом забредшего сюда и тем более – слов, то есть постороннему – воздухом “взашей” повеленьем, мол, не мешай тулеремийному шевеленью мышей.
* * *
Февральские каракули, что безлисто и птицелапково березы по воздуху нацарапали, даже самые из эрудитов лингвисты-гении не разберут, но розы ветров “силовые линии”, вдогонку вытянутые тонкими ветвями, по насту – нитяными поземками, видимые всеми в направлении севера – не соврут.
* * *
Над заливчиком недалеко от уреза тонок стебельком, ростом куликам высок и цветками сразу во все стороны улыбчив сусак зонтичный – многоуст; не лукавит, хоть и не прост Butamus umbellatus, ласково и вразброс лекалит мелос его световой смычок; потому-то и вспоминается, как над водой рыбачок утром к эллипсным лепесткам тянется-наклоняется.
* * *
Трепетным юнцом костерок вьется-поет-горит; а взыграл-то его пламень-искры-дымок букво-слого-словно старик, будто бы летом в Саянах на берегу Хамсары перед лицом снеговой горы; это он так огневой подает о себе ввысь и по всей округе знак, дескать, – рыбалит пока, живет; ушицу вот собирается из хариусов и ленка сварить.
* * *
Примета известная: если все лето кроны сосен месят дождевое тесто облаков, значит под осень тесно будет, как на противне от румяных булочек, на укромных полянках от боровичков, желанных всякому; каждый поэтому заядлый грибник от посторонних таит знаемое только им одним заветное место.
* * *
То ли волна крыла, то ли – гуляй-вольна где-то в тридевятостях сна, или под луной восклицание “ай”, будто бы вино кем-то пролито невзначай на радостях… – в море сознания, Боже мой, там-то и есть вовне ли, внутри нас одна категория – то, что ценнее ценного: часть, которая больше целого.
* * *
Ивняки, запряженные в сумерки цвета ми-бемоль-мажорной тональности, не больно и мало-помалу, хоть и еле-еле тонко осенне обнаженно путаются и плетутся под сурдинку, но все же неумолимо надвигаются, ведя за собой пешие тростинки, и те, несметные, шепотно шелестят; и все пустоты постепенно заполняются и сдаются.
* * *
С возрастом соприкасания с невидимкой воздухом – скорее нежные лесные иволговые посвисты, осмеяния сивости, нежели упругие парусные игровые гонки-обнимки юности “…по морям, по волнам, нынче – здесь, завтра – там…”, а если и закрутит с неимоверной силою тоска-печаль, то в деревне говорят: поветрие.
* * *
Нет-нет, да и вильнет рыбка уклейка, улыбка озерца, всколыхнет ненадолго поверхность и погасает в округлых утлых скобках, скорбях лица об агрегатных разницах воздуха и воды; не вредина, не дразнит она, просто наглядно показывает и напоминает о неравенствах старых и молодых, которые вроде бы и рядом, но по времени – в непререкаемо разном.
* * *
То будто полон ягод он лукошково, то нагло совершенно холоден и гладок, то затуманен, словно сон, то вдруг испуган, зябок… – любим ручья бочаг и наблюдателем очеловечен; а из каких-таких времен уподобления – значения не имеет, ведь дело не в речах, а в утолении угодными словами перемен погоды, с нею – воды его измен.
* * *
На озере Котлан, приезжего придурка если не остановит утром туман-запрет, и глубина прозрачного окна среди кувшинок, и даже сфагнум, “дыша”, не убедит в наличии обманного двойного дна, то на блесну форель-окунь, может, и возьмется, но обязательно всегда – “по локоть”, то есть – увильнет-сорвется; и неудачнику тогда постфактум чомга, похожа на черта, из плавучего гнезда рога покажет, будто засмеется: не лезь, не зная водоема.
* * *
“Замечательная увеличилка для эпифиза – навзничное озеро Яльчик”, – заозорует, бывало, в Казани друг живописец по поводу “третьего глаза”, укладывая тюбики и кисти в этюдный ящик, – изобразитель – однажды – кораблика в белом круге лужицей отраженного солнца, любитель “посидеть по-людски” в кафе “Арабика”, там, где вечером – качка блюза, и – “соло сакса”.
* * *
Болью горения, – только так извлекаются из глубей и связей сознания памятные земные места – музыкой языка, любовью музы к пламени речи, поэтому – не из любого и всякого (чудачки ли, чудака), но в результате встречи волей Создателя с прелестницей созерцателя на “лестнице Иакова”.
* * *
Искрами сыпал наждачный круг, и помощницы крик: “Точить ножи-ножницы!..” – солнечен был и завлекателен более, чем если бы сипло зазывал сам точильщик старик, или бы дискантил подручный мальчишка; да, безусловно, – очень давно это минуло-сплыло; впрочем, для многих, слышащих и зрячих “по-настоящему”, подобный наружный манящий клич – не так уж и в прошлом.
* * *
Горесть – не шапка, сдутая ветром, хоть и – снаружи, а голос гусана-ашуга затем-то и нужен, и ведом, и знаменит, что завивает утрату веревочкой; равно-созвучно в армянском нагорье всяким и прочим не заменить его, некем и незачем, потому-то с Урарту времен, как и дудук абрикосовый, он там и значим, и вечен.
* * *
Из речейного отстоя почти забытых лет, как бы там ни был илист осадок и необратима времени “система ниппель”, в памяти нет-нет, да и выплывает остров-букет саянских ирисов-касаток – будто бы над плесом пламенеет костерок-балет; и дополняет, оттеняет его по горизонту остро-еловый хор.
* * *
Упрятанный в гору завод, собранный с миру по нитке, с бору по сосенке на секретное дело анкетно выверенный народ, который в любой суете сует всегда безмолвствует, все это – “закрытый город”, “шарашка”, “запретная зона”, где властвует не голод и не мороз-колотун, а простой, аки болт, над опером-майором на стене плакат: “Болтун – находка для шпиона”.
* * *
На межведомственных совещаниях военных, там-то он и навидался рыл и харь: “Проталкивание интересов, лоббирование – ролик не для слабонервных, зрелище то еще, поэтому по закону Фурье от стрессов и упырей, чтобы – не снились, верное средство – сто граммов на сон грядущий…” – делится опытом при встречи с однокашником исследователь, к.т.н., волгарь по прозвищу “ершишше чудовишше”.
* * *
Изгнанному из “системы” достаются зато все “формы допуска”, всё остальное, которое и есть то самое сердцу милое свободное основное, где испарений рассветные версии над озерным безветрием вокруг да около сна в едином летнем равновесии дня высокий образуют колокол разливанного ливня музыки и разума для.
* * *
Суммарность извилин Западного Саяна, массива горной таежности, слагаемо содержит и малость, что ложной превыше гордости, – бурундучка пятиполосика любознательного, который – с сучка на сучок и все ближе – интересуется: кто это здесь у нас под сосною так долго и неподвижно сидит, напыжась-насупясь, будто бы на весь мир, ему неугодный, сердит?
* * *
Роща понизу бела стволами, полнится душа музыкой и словами; поверху ветром зыбятся кроны, меняясь обликом, – это знаемая гуслевая рябь лесная лиственная искрит, будто бы и впрямь березы ветвями под облаком память и славу рокотаху древнему сказителю, мир его праху.
* * *
Знает, по ком и почему еще пока не звонит на холме клен-колокол тот, пережил кто, запомня, внезапное: жар и холодный пот, загрудинный лом, беспричинный страх и беспричинный страх и безъячейное в глазах потемнение… в реанимации лечащий доктор потом не менее всех остальных удивлен: vita nova, – взамен ли чьей? Или – взаем?..
* * *
Одному в прямоугольной геометричности города комфортно – у камина с рюмочкой джина или армянского Двина… другому нет ничего лучше – в дремучести пихтача жахнуть под ушицу стопарик сиводрала-первача… и слышится голос третьего и не лишнего: Господи, прости и помилуй всякого грешного, каждого в своих переулках-распадках ушлого.
* * *
Внутри объемного тумана – омутная немота, и как ты не смотри, но паутина там крестовика в безветрии пока без изменения, ведь просто-напросто она основа мелким бусинкам росы, а вовсе никакие не часы для измерения в пространстве понизовья, в хвойных сумраках еловых времени бездействия – замота и затыка.
* * *
Лишь только заслышит снаружи сквозь майские (еще пока что – “ни кожи, ни рожи”) листики рощи лунный призывный свист, так сразу же пальцы над клавишами возносит беспривязный остроглаз пианист виртуоз, и ландышевый “умный” берет он аккорд низинным тягомотинам, сонным темнотам-немотам наперекор.
* * *
Виток-облет округлого над полем кучевого облака парение на планере, для опытного летчика-инструктора – привычная рутинная работа; но первый пробный “вывоз” в небо! Для парнишки-отрока – событие – подобно пламени; и если в воздухе в ответ на вызов высоты юнец поет, то после приземления пилот, знаток примет, не скажет, но кивнет, мол, этот желорот-птенец быть летуном, наверное, сможет.
* * *
Снятся бархатные махолеты, будто бабочки махаоны юнцу-мечтателю… и вот уже на кульмане по ватману вычерчивается им кривая кинематики крыла в мансарде одного из лучших корпусов КАИ над вестибюлем, в котором стрельчатые витражы и слепки с “антиков” – статичны, и копия скульптуры Микеланжело “Страдающий Геракл” насмешником каким-то названа: “зажал козу”, – под хиханьки студенток: “Фу! – дурак”.
* * *
Лягасто-рукастая ветвь от ствола над поляною – стопо-ладонна листвою; она с остальными, хоть и вразъем, но – по-свойски семейна, и – топчется в небе, и трогает облако, и семенами – пропеллерна и обильна; такая, что хочется в творческий поиск и разум уверовать, и невозможность перпетума-мобиле как-то не так уж досадно обидна.
* * *
Для дочери экзаменатора-доцента априори высокая оценка, ну, по крайней мере – “твердая четверка”, – в этом абсолютно уверена девица, и – первая в аудиторию; врастреп зареванная – после – в коридор; “зачетка” следом – веером: “Вон! Единица!” – вопль преподавателя-родителя, – “Вся в мать!”; так “на примере” начинали понимать студентики, что жизнь сложнее математики, во всяком случае – смешнее.
* * *
Дебаркадер: камбуз, свернутый парус… – вполне достаточная для студента у моря малость-милость укрыва, чтобы на лето спастись от интеллекта начитанных дур, и это – плюс; но казус в том, что минус никуда не девается, – молодость; и может девица здесь обнажить, как сказано у поэта, “…не только бюст”.
* * *
Во всем, оказывается, виновато беспощадно и всецело танго в чаду цветения акаций в городском саду на танцплощадке… – такой итог решения задачки ли, загадки вечной с ответом безупречно сходится, и на дальнейшие “зачем и почему” красавица беспечно расхохочется-раскатится, и больше ею ничего не скажется.
* * *
Крылатая белая калла: с прилавка ли? от причала? подарком в руках любимой? под парусом лодка на волнах? – податлива порысками яхты была фиолетовой бухты когда-то, – и шатко, и валко, – вода – баркарола; да и сейчас вот при виде цветка и сияния глаз прозвучало веселое слово: регата.
* * *
Из чтения текстов о “…некоторых, которые…”, из комнаты на рассвете приятно выйти на берег в озерное “синее утро” – увидеть-услышать глагольно-игольное с нитью сопрано: анапеста вязь вышивается в небе – “серебряный голубь” словесный Андрея (Бориса Бугаева) Белого, всюду из плена телесного-беглого.
* * *
Лиственная пряность осеннего дня, – видимо, последняя в этом сезоне милостыня акварельная над озером, – словно кисти каллиграфа колонковая особенная прищуренная плавность – иероглифов китайская знаковая вязь Божьим повелением на прощание нарисована: “Может быть, я и здесь”.
* * *
Напрасно аспирантом на мороз выставлена авоська с гусем, – такая закуска! и – “просто так”, будто бы напоказ, – ведь опытного студента снайсперски меток с соседнего балкона спининговый заброс… и тут уж утром на крик “знаю кто!”, ни обыск, ни метод “по запаху” не сможет помочь, поскольку виновник пропажи со товарищи – конспираторы те еще: кастрюля вычищена, комната проветрена, косточки – за пазуху – и ночью потихоньку вынесены прочь на помойку.
* * *
Десять лет спустя на вечере-встрече выпускников КАИ, – дескать, годы-то летят, свистя, – вспоминают невозвратные деньки: доктор математических наук, профессор, когда-то рождественского гуся лишенец и конструктор, из гущи процесса производства секретных “объектов”, будто с иной планеты пришелец, – один со ржанием: помилуйте, – озорство, другой со ржавиной: нет, все-таки – воровство.
* * *
В Казани с водою Волги соприкасания влекли за собой парусные вязания галсами скатерти-дороги и познавания “следа нету” своими собственными глазами; так что, если зажмуриться, то волей памяти высоко-высоко над горизонтом альтаирно-стрекозино светит-не-ржавеет юности “время золотое”, говоря державинским языком.
* * *
Не взятие каверно-коварного интеграла, а плетение всю зиму бредня из ниток противопожарного шланга почему-то помнится; нетерпение, и несмотря на то, что сразу же после таяния вода – ожог, – заброд и поимка жереха и линя; видимо, если шапка набекрень, то есть ветер в голове и в жопе дым, то варево ли, жареха еда, но фосфор мозгу – необходим.
* * *
Когда на супесях рожь фисташкова, на плесах Селигера – жор судака; у жителя Осташкова, инженера строителя, – горячая пора сделок “на паритетных началах”: в ответ, например, на вагон цемента “вне фонда”, понятно, – улыбка за улыбку, – поставщику – рыбалка; “Надобно постараться”, – велит начальство, да и прорабу самому приятно порастворяться на лодке в белых ночах.
* * *
Пойманный лещ просолен, промыт и как следует прокопчен – режь, да ешь – золотая закуска; с берега посланный в деревню Заплавье – знамо зачем и что взять – молча сетует, удручен; вот уже и солнце к закату, а на дверях сельмага черный висит замок, и записка приколота: “Ушла к зятю”; и главное, – не у кого спросить, где живет этот самый зять.
* * *
Варится шулюм, кувыркается разговор втроем, в котором напропалую врём, распаляя ум, кто во что горазд вечерком у костра; и наши байки – не ложь, а вымысла блажь, что совсем не одно и то же, – игра воображения – и вызывают не злобу рожи, а смех до ушей и хохот до слез; вот это как раз и есть для всех самый большой серьёз.
* * *
“Эй, на барже! капитаны не нужны?” – орет выпивоха, – это на берегу Дона, раскинув палатки, “отдыхает на природе” приезжая компания – из города Шахты; ловится у местных стариков-тихонь рыба чехонь; “Вяленая с пивком – хороша”, – подольщается к ним один, отвалясь от субботнего пикника; рыбаки соглашаются кивком: ладно, мол, продадим.
* * *
Там, где торили “межчувственные переносы” (многим другим не в обиду будет нарицательно сказано) скрябины и чюрленисы, хочешь-не-хочешь, а строем в ногу уже не походишь – вылазки-запуски в иное суметь придется произвести в угоду новым кривизнам созерцательных траекторий… – такая вот суть содержания письма из Казани от друга ровестника: “эвфонику от синестика”.
* * *
Над прогибом осени сквозь выпуклость краснотала, – встать если на запад лицом напротив заката, – пламень огня глазами оленьевыми вбирается, словно бы – ветхозаветные времена, и – неопалимая купина; однако из середины куста Бог не взывает, и созерцательно – не Моисей, и не восклицают уста его: ях-вах! вот я; и солнце заходит – скрывается в облаках.
* * *
По сумеркам склонов сентябрьское жжение кленов, – картинка оконна, этажна, пространна, – как будто бы на фортепиано играют Шопена в осенних фасадных стенах Левитана, Сезанна… о грусти, о зовах, остудах, о проводах, смертности, лиственных сменах сезонов, словес, поколений, народов…
* * *
В людном зале на картинах вечны лозы винограда, свечи, розы в ритме танца менуэта – словно в окнах за стеною: “века сладкого порока, ненаглядного барокко завитель и кренделя, и канделябры”, – как сказал бы некто зрительно современный, скаля зубы, стариканя гладь паркета перед стебелью-моделью с восклицательной спиною в стиле глянца.
* * *
Нераспакованным волей весеннего света пока что цветкам и листочкам шатко и лаково в почках, бутончиках; в куколках – бабочкам; в обстоятельствах места и времени – сада и марта – словам предназначенного свидания, отзвукам лада и ритма на расстояньи ничейного шага до всплеска ручейного взгляда.
* * *
У наблюдателя в лесу – губа не дура, когда спиною он с изгибом комля дуба слитно и вплотную, и вольготно, и надолго – будто бы плывет, или парит в полете… говорят, при этом вода состава тела, то есть ее молекулярная структура под воздействием ствола как дирижера обретает стройность и порядок хора, и – поет.
г. Старый Оскол
Неканонические строфы
* * *
Котловина плоскогорья с озером и пиала на столе с вином “Изабелла”, – между ними почти половина века; зрительно они – чаши, но всё же – разительно непохожи; и дело тут не в масштабе и в окружающем антураже, и не то, чтобы так уж сильно шарашат личные горечи-боли о недостижимости прошлого, а в отсутствии при взгляде в настоящем былой неожиданности, в наличии – совершенно другой.
* * *
Если первое шок-впечатление младенца в начале 40-х – огонь, то каково же мнение его, старика, на сегодня, усиленное течением двадцатого от Р.Х. Столетия о войне и о прочем социумном сранье? – воистину преисподня: слаб человек, соблазн велик, – из века в век – украсть велит; была страна враньём сильна, теперь она ворьём срамна.
* * *
На дорожке парка увлеченно разговаривают о чем-то важном две дамы, вероятнее всего – о покупках; играя со сверстником в прятки, выглядывает из-за маминой макси-юбки веснушчатая девчонка; и как это ни старомодно и повторно звучит, но личиком она в аккурат – грушевый цветок, который тычинками конопат.
* * *
Каштаны лопаются на брусчатке, рука в перчатке благосклонна устами шатена… старинный дом и пруд, и парк с мостами и аллеями, столетний дуб, олени в отдалении… прапрадед Александр там, будучи еще юнцом корнетом, вздыхал: “Шарман…” – имея адресат, и прапрабабушка была его предметом.
* * *
Моторка взрезывает воду по окружности прогулке туристической в угоду, и загадка-поговорка “еду-еду – следа нету” справедлива, озеро – не банка, не вскрывается, а вот береговой наружности деваться некуда – оправа, ее морока-участь – перед фотоаппаратами позировать; и если к тому времени взрывается над кедрами закат, то дребезгов ему вокруг не занимать.
* * *
Не пробел – незнание, а – предел, где чем дальше ли, глубже ли, выше ли, тем – уже, ну, – никак не протиснуться, во сколько бы раз не уменьшиться-истончиться, как бы еще и еще не умнеть-уметь, не хотеть-потеть… остается лишь оставить позади вчерашнего всего себя, то есть – преобразиться, а это значит: прежнему – помереть.
* * *
Хохочет-хочет-плачет девчонка: “Нет…” – и прячет трусишки под подушку, и страшно ей принять парнишку; тот подружку с намереньем “пронять”, не зная в деле толка, обнимет ненадолго: хотел-вспотел – и только; психейные серьезы похерить если: грезы, возвышенные слезы, останутся дела “в чем мама родила”; их знатоки, пройдохи, зачем и что почем в пределах тела – доки; душа тут ни при чем.
* * *
Для жаркого бархатом слов угодника не жалко мохнатого треугольника, – такая вот женского рода логика… будто бы на “бис” на сцену актриса враспах из кулис, – так в качестве приза делит угол пополам биссектриса – дозволение “атаке” любовника; впрочем, и любовница не в накладе, оба рады вожделенной усладе.
* * *
Смешивается в молоко луна и расцветшая черемуха, свешивается из распахнутого окна веревка… некто ловко взбирается по выступам кирпичной кладки, благо – не особенно высоко; мог бы – и в двери, но очень уж едки, ну – сущие звери всевидящие соседки по лестничной клетке… юная дама, супруга полковника, дабы избежать скандала, принимая в отсутствие мужа в мае ночью поклонника, использует вместо перешага порога перелаз подоконника.
* * *
Еле-еле различается абрис далекого Эльбруса из окна; видится, или скорее угадывается его двуглавая белизна – двухголосие в унисон; график распределения Гаусса двоится, и – лавина-обвал, – это слышится крик учительницы: “Опять наш камчатник уставился в одну точку! Выйдите вон из класса, если вам не интересен излагаемый мною материал!”
* * *
Чистый азарт, не отягченные ничем летние деньки, города Ставрополя форштадт, игра на деньги: под акациями малышня-мальчики стукаются кто в чику, кто в альчики, у киоска верхом на ящике держит банчок – в очко – перед кепками-бакинками фиксатый блатнячок, за столиком под орехом лысые старики режутся в рамс, каракулево-седые картам предпочитают нарды.
* * *
В осеннем саду оставленная на самом верху кроны одиночная спелая груша дюшес вызывает желание – добыть, сопряженное с риском и страхом – утратить-лишиться, – ведь чтобы нежно-сохранно снять ее, нужен достаточно длинный с подхватом шест, и главное, говоря игрово, – не скиксить: то-то будет смеху и досады, если она ляпнется оземь у ног в лепеху сочной сладости на радость осам и мухам.
* * *
Мостик над пропастью висит-качается, совет-запрет опытного проводника: “Не нужно смотреть на дно ущелья”, – иного новичка вроде бы и не касается, как говорится, – мимо ушей; для таких “отважных” обычно смелость на середине пути кончается; у некоторых зачастую даже мокро-увесисто в модных штанах как-то само собой получается.
* * *
Поросшая хмелем, боярышником, ежевикою у подошвы, рододендронами – по склонам, парусная треугольниками каменных осыпей, глянцева она вершиною, снежно-фирновая словно палец из шерсти вязаной драной варежки, – Фишт – гора указательная: не так и не эдак, а только вверх, куда улетает словесный стерх от этих и тех.
* * *
На перевале, где уже – не до, еще – не после, перво-наперво – глубокий вдох до самых некуда, и – выдох продолжительный, и во вторых, и в пятых, и в десятых… – вдосталь, то есть пахнет фитанцидно горною сосною детства, и покажется не так уж и затасканным высокий стиль, “когда повеет вдруг весною…”, и звонко sistola-diastola заклависинит мерно-вербное: “ми-соль”.
* * *
По-разному расклад в игре судьбы выпадает: иногда, будто бы кто позовет и заранее и задаром что надо и не надо покажет, а бывает, – и гораздому-удалому на ровном месте не повезет, словно кто-то возьмет, да и накажет его за что-то, – видимо, от погоды зависим: то поем-свистим, то – зависнем.
* * *
Паузно тих и не приемлет возражений, – да и нет их, – против одежды новой, хоть и не модной, но сезонно иной, – сверху донизу снегопад – нитяной, словно тот виртуоз портной, что шьет впотай, – иногда он и сам не найдет, где – шов, когда костюм готов напоказ.
* * *
Где-то ворона столетнего клекот-глас: “Nevermore”, – ну а “здесь и сейчас” иначе – безмолвие: в сумерках над заброшенным, снегом запорошенным селом и перед самым лицом забредшего сюда и тем более – слов, то есть постороннему – воздухом “взашей” повеленьем, мол, не мешай тулеремийному шевеленью мышей.
* * *
Февральские каракули, что безлисто и птицелапково березы по воздуху нацарапали, даже самые из эрудитов лингвисты-гении не разберут, но розы ветров “силовые линии”, вдогонку вытянутые тонкими ветвями, по насту – нитяными поземками, видимые всеми в направлении севера – не соврут.
* * *
Над заливчиком недалеко от уреза тонок стебельком, ростом куликам высок и цветками сразу во все стороны улыбчив сусак зонтичный – многоуст; не лукавит, хоть и не прост Butamus umbellatus, ласково и вразброс лекалит мелос его световой смычок; потому-то и вспоминается, как над водой рыбачок утром к эллипсным лепесткам тянется-наклоняется.
* * *
Трепетным юнцом костерок вьется-поет-горит; а взыграл-то его пламень-искры-дымок букво-слого-словно старик, будто бы летом в Саянах на берегу Хамсары перед лицом снеговой горы; это он так огневой подает о себе ввысь и по всей округе знак, дескать, – рыбалит пока, живет; ушицу вот собирается из хариусов и ленка сварить.
* * *
Примета известная: если все лето кроны сосен месят дождевое тесто облаков, значит под осень тесно будет, как на противне от румяных булочек, на укромных полянках от боровичков, желанных всякому; каждый поэтому заядлый грибник от посторонних таит знаемое только им одним заветное место.
* * *
То ли волна крыла, то ли – гуляй-вольна где-то в тридевятостях сна, или под луной восклицание “ай”, будто бы вино кем-то пролито невзначай на радостях… – в море сознания, Боже мой, там-то и есть вовне ли, внутри нас одна категория – то, что ценнее ценного: часть, которая больше целого.
* * *
Ивняки, запряженные в сумерки цвета ми-бемоль-мажорной тональности, не больно и мало-помалу, хоть и еле-еле тонко осенне обнаженно путаются и плетутся под сурдинку, но все же неумолимо надвигаются, ведя за собой пешие тростинки, и те, несметные, шепотно шелестят; и все пустоты постепенно заполняются и сдаются.
* * *
С возрастом соприкасания с невидимкой воздухом – скорее нежные лесные иволговые посвисты, осмеяния сивости, нежели упругие парусные игровые гонки-обнимки юности “…по морям, по волнам, нынче – здесь, завтра – там…”, а если и закрутит с неимоверной силою тоска-печаль, то в деревне говорят: поветрие.
* * *
Нет-нет, да и вильнет рыбка уклейка, улыбка озерца, всколыхнет ненадолго поверхность и погасает в округлых утлых скобках, скорбях лица об агрегатных разницах воздуха и воды; не вредина, не дразнит она, просто наглядно показывает и напоминает о неравенствах старых и молодых, которые вроде бы и рядом, но по времени – в непререкаемо разном.
* * *
То будто полон ягод он лукошково, то нагло совершенно холоден и гладок, то затуманен, словно сон, то вдруг испуган, зябок… – любим ручья бочаг и наблюдателем очеловечен; а из каких-таких времен уподобления – значения не имеет, ведь дело не в речах, а в утолении угодными словами перемен погоды, с нею – воды его измен.
* * *
На озере Котлан, приезжего придурка если не остановит утром туман-запрет, и глубина прозрачного окна среди кувшинок, и даже сфагнум, “дыша”, не убедит в наличии обманного двойного дна, то на блесну форель-окунь, может, и возьмется, но обязательно всегда – “по локоть”, то есть – увильнет-сорвется; и неудачнику тогда постфактум чомга, похожа на черта, из плавучего гнезда рога покажет, будто засмеется: не лезь, не зная водоема.
* * *
“Замечательная увеличилка для эпифиза – навзничное озеро Яльчик”, – заозорует, бывало, в Казани друг живописец по поводу “третьего глаза”, укладывая тюбики и кисти в этюдный ящик, – изобразитель – однажды – кораблика в белом круге лужицей отраженного солнца, любитель “посидеть по-людски” в кафе “Арабика”, там, где вечером – качка блюза, и – “соло сакса”.
* * *
Болью горения, – только так извлекаются из глубей и связей сознания памятные земные места – музыкой языка, любовью музы к пламени речи, поэтому – не из любого и всякого (чудачки ли, чудака), но в результате встречи волей Создателя с прелестницей созерцателя на “лестнице Иакова”.
* * *
Искрами сыпал наждачный круг, и помощницы крик: “Точить ножи-ножницы!..” – солнечен был и завлекателен более, чем если бы сипло зазывал сам точильщик старик, или бы дискантил подручный мальчишка; да, безусловно, – очень давно это минуло-сплыло; впрочем, для многих, слышащих и зрячих “по-настоящему”, подобный наружный манящий клич – не так уж и в прошлом.
* * *
Горесть – не шапка, сдутая ветром, хоть и – снаружи, а голос гусана-ашуга затем-то и нужен, и ведом, и знаменит, что завивает утрату веревочкой; равно-созвучно в армянском нагорье всяким и прочим не заменить его, некем и незачем, потому-то с Урарту времен, как и дудук абрикосовый, он там и значим, и вечен.
* * *
Из речейного отстоя почти забытых лет, как бы там ни был илист осадок и необратима времени “система ниппель”, в памяти нет-нет, да и выплывает остров-букет саянских ирисов-касаток – будто бы над плесом пламенеет костерок-балет; и дополняет, оттеняет его по горизонту остро-еловый хор.
* * *
Упрятанный в гору завод, собранный с миру по нитке, с бору по сосенке на секретное дело анкетно выверенный народ, который в любой суете сует всегда безмолвствует, все это – “закрытый город”, “шарашка”, “запретная зона”, где властвует не голод и не мороз-колотун, а простой, аки болт, над опером-майором на стене плакат: “Болтун – находка для шпиона”.
* * *
На межведомственных совещаниях военных, там-то он и навидался рыл и харь: “Проталкивание интересов, лоббирование – ролик не для слабонервных, зрелище то еще, поэтому по закону Фурье от стрессов и упырей, чтобы – не снились, верное средство – сто граммов на сон грядущий…” – делится опытом при встречи с однокашником исследователь, к.т.н., волгарь по прозвищу “ершишше чудовишше”.
* * *
Изгнанному из “системы” достаются зато все “формы допуска”, всё остальное, которое и есть то самое сердцу милое свободное основное, где испарений рассветные версии над озерным безветрием вокруг да около сна в едином летнем равновесии дня высокий образуют колокол разливанного ливня музыки и разума для.
* * *
Суммарность извилин Западного Саяна, массива горной таежности, слагаемо содержит и малость, что ложной превыше гордости, – бурундучка пятиполосика любознательного, который – с сучка на сучок и все ближе – интересуется: кто это здесь у нас под сосною так долго и неподвижно сидит, напыжась-насупясь, будто бы на весь мир, ему неугодный, сердит?
* * *
Роща понизу бела стволами, полнится душа музыкой и словами; поверху ветром зыбятся кроны, меняясь обликом, – это знаемая гуслевая рябь лесная лиственная искрит, будто бы и впрямь березы ветвями под облаком память и славу рокотаху древнему сказителю, мир его праху.
* * *
Знает, по ком и почему еще пока не звонит на холме клен-колокол тот, пережил кто, запомня, внезапное: жар и холодный пот, загрудинный лом, беспричинный страх и беспричинный страх и безъячейное в глазах потемнение… в реанимации лечащий доктор потом не менее всех остальных удивлен: vita nova, – взамен ли чьей? Или – взаем?..
* * *
Одному в прямоугольной геометричности города комфортно – у камина с рюмочкой джина или армянского Двина… другому нет ничего лучше – в дремучести пихтача жахнуть под ушицу стопарик сиводрала-первача… и слышится голос третьего и не лишнего: Господи, прости и помилуй всякого грешного, каждого в своих переулках-распадках ушлого.
* * *
Внутри объемного тумана – омутная немота, и как ты не смотри, но паутина там крестовика в безветрии пока без изменения, ведь просто-напросто она основа мелким бусинкам росы, а вовсе никакие не часы для измерения в пространстве понизовья, в хвойных сумраках еловых времени бездействия – замота и затыка.
* * *
Лишь только заслышит снаружи сквозь майские (еще пока что – “ни кожи, ни рожи”) листики рощи лунный призывный свист, так сразу же пальцы над клавишами возносит беспривязный остроглаз пианист виртуоз, и ландышевый “умный” берет он аккорд низинным тягомотинам, сонным темнотам-немотам наперекор.
* * *
Виток-облет округлого над полем кучевого облака парение на планере, для опытного летчика-инструктора – привычная рутинная работа; но первый пробный “вывоз” в небо! Для парнишки-отрока – событие – подобно пламени; и если в воздухе в ответ на вызов высоты юнец поет, то после приземления пилот, знаток примет, не скажет, но кивнет, мол, этот желорот-птенец быть летуном, наверное, сможет.
* * *
Снятся бархатные махолеты, будто бабочки махаоны юнцу-мечтателю… и вот уже на кульмане по ватману вычерчивается им кривая кинематики крыла в мансарде одного из лучших корпусов КАИ над вестибюлем, в котором стрельчатые витражы и слепки с “антиков” – статичны, и копия скульптуры Микеланжело “Страдающий Геракл” насмешником каким-то названа: “зажал козу”, – под хиханьки студенток: “Фу! – дурак”.
* * *
Лягасто-рукастая ветвь от ствола над поляною – стопо-ладонна листвою; она с остальными, хоть и вразъем, но – по-свойски семейна, и – топчется в небе, и трогает облако, и семенами – пропеллерна и обильна; такая, что хочется в творческий поиск и разум уверовать, и невозможность перпетума-мобиле как-то не так уж досадно обидна.
* * *
Для дочери экзаменатора-доцента априори высокая оценка, ну, по крайней мере – “твердая четверка”, – в этом абсолютно уверена девица, и – первая в аудиторию; врастреп зареванная – после – в коридор; “зачетка” следом – веером: “Вон! Единица!” – вопль преподавателя-родителя, – “Вся в мать!”; так “на примере” начинали понимать студентики, что жизнь сложнее математики, во всяком случае – смешнее.
* * *
Дебаркадер: камбуз, свернутый парус… – вполне достаточная для студента у моря малость-милость укрыва, чтобы на лето спастись от интеллекта начитанных дур, и это – плюс; но казус в том, что минус никуда не девается, – молодость; и может девица здесь обнажить, как сказано у поэта, “…не только бюст”.
* * *
Во всем, оказывается, виновато беспощадно и всецело танго в чаду цветения акаций в городском саду на танцплощадке… – такой итог решения задачки ли, загадки вечной с ответом безупречно сходится, и на дальнейшие “зачем и почему” красавица беспечно расхохочется-раскатится, и больше ею ничего не скажется.
* * *
Крылатая белая калла: с прилавка ли? от причала? подарком в руках любимой? под парусом лодка на волнах? – податлива порысками яхты была фиолетовой бухты когда-то, – и шатко, и валко, – вода – баркарола; да и сейчас вот при виде цветка и сияния глаз прозвучало веселое слово: регата.
* * *
Из чтения текстов о “…некоторых, которые…”, из комнаты на рассвете приятно выйти на берег в озерное “синее утро” – увидеть-услышать глагольно-игольное с нитью сопрано: анапеста вязь вышивается в небе – “серебряный голубь” словесный Андрея (Бориса Бугаева) Белого, всюду из плена телесного-беглого.
* * *
Лиственная пряность осеннего дня, – видимо, последняя в этом сезоне милостыня акварельная над озером, – словно кисти каллиграфа колонковая особенная прищуренная плавность – иероглифов китайская знаковая вязь Божьим повелением на прощание нарисована: “Может быть, я и здесь”.
* * *
Напрасно аспирантом на мороз выставлена авоська с гусем, – такая закуска! и – “просто так”, будто бы напоказ, – ведь опытного студента снайсперски меток с соседнего балкона спининговый заброс… и тут уж утром на крик “знаю кто!”, ни обыск, ни метод “по запаху” не сможет помочь, поскольку виновник пропажи со товарищи – конспираторы те еще: кастрюля вычищена, комната проветрена, косточки – за пазуху – и ночью потихоньку вынесены прочь на помойку.
* * *
Десять лет спустя на вечере-встрече выпускников КАИ, – дескать, годы-то летят, свистя, – вспоминают невозвратные деньки: доктор математических наук, профессор, когда-то рождественского гуся лишенец и конструктор, из гущи процесса производства секретных “объектов”, будто с иной планеты пришелец, – один со ржанием: помилуйте, – озорство, другой со ржавиной: нет, все-таки – воровство.
* * *
В Казани с водою Волги соприкасания влекли за собой парусные вязания галсами скатерти-дороги и познавания “следа нету” своими собственными глазами; так что, если зажмуриться, то волей памяти высоко-высоко над горизонтом альтаирно-стрекозино светит-не-ржавеет юности “время золотое”, говоря державинским языком.
* * *
Не взятие каверно-коварного интеграла, а плетение всю зиму бредня из ниток противопожарного шланга почему-то помнится; нетерпение, и несмотря на то, что сразу же после таяния вода – ожог, – заброд и поимка жереха и линя; видимо, если шапка набекрень, то есть ветер в голове и в жопе дым, то варево ли, жареха еда, но фосфор мозгу – необходим.
* * *
Когда на супесях рожь фисташкова, на плесах Селигера – жор судака; у жителя Осташкова, инженера строителя, – горячая пора сделок “на паритетных началах”: в ответ, например, на вагон цемента “вне фонда”, понятно, – улыбка за улыбку, – поставщику – рыбалка; “Надобно постараться”, – велит начальство, да и прорабу самому приятно порастворяться на лодке в белых ночах.
* * *
Пойманный лещ просолен, промыт и как следует прокопчен – режь, да ешь – золотая закуска; с берега посланный в деревню Заплавье – знамо зачем и что взять – молча сетует, удручен; вот уже и солнце к закату, а на дверях сельмага черный висит замок, и записка приколота: “Ушла к зятю”; и главное, – не у кого спросить, где живет этот самый зять.
* * *
Варится шулюм, кувыркается разговор втроем, в котором напропалую врём, распаляя ум, кто во что горазд вечерком у костра; и наши байки – не ложь, а вымысла блажь, что совсем не одно и то же, – игра воображения – и вызывают не злобу рожи, а смех до ушей и хохот до слез; вот это как раз и есть для всех самый большой серьёз.
* * *
“Эй, на барже! капитаны не нужны?” – орет выпивоха, – это на берегу Дона, раскинув палатки, “отдыхает на природе” приезжая компания – из города Шахты; ловится у местных стариков-тихонь рыба чехонь; “Вяленая с пивком – хороша”, – подольщается к ним один, отвалясь от субботнего пикника; рыбаки соглашаются кивком: ладно, мол, продадим.
* * *
Там, где торили “межчувственные переносы” (многим другим не в обиду будет нарицательно сказано) скрябины и чюрленисы, хочешь-не-хочешь, а строем в ногу уже не походишь – вылазки-запуски в иное суметь придется произвести в угоду новым кривизнам созерцательных траекторий… – такая вот суть содержания письма из Казани от друга ровестника: “эвфонику от синестика”.
* * *
Над прогибом осени сквозь выпуклость краснотала, – встать если на запад лицом напротив заката, – пламень огня глазами оленьевыми вбирается, словно бы – ветхозаветные времена, и – неопалимая купина; однако из середины куста Бог не взывает, и созерцательно – не Моисей, и не восклицают уста его: ях-вах! вот я; и солнце заходит – скрывается в облаках.
* * *
По сумеркам склонов сентябрьское жжение кленов, – картинка оконна, этажна, пространна, – как будто бы на фортепиано играют Шопена в осенних фасадных стенах Левитана, Сезанна… о грусти, о зовах, остудах, о проводах, смертности, лиственных сменах сезонов, словес, поколений, народов…
* * *
В людном зале на картинах вечны лозы винограда, свечи, розы в ритме танца менуэта – словно в окнах за стеною: “века сладкого порока, ненаглядного барокко завитель и кренделя, и канделябры”, – как сказал бы некто зрительно современный, скаля зубы, стариканя гладь паркета перед стебелью-моделью с восклицательной спиною в стиле глянца.
* * *
Нераспакованным волей весеннего света пока что цветкам и листочкам шатко и лаково в почках, бутончиках; в куколках – бабочкам; в обстоятельствах места и времени – сада и марта – словам предназначенного свидания, отзвукам лада и ритма на расстояньи ничейного шага до всплеска ручейного взгляда.
* * *
У наблюдателя в лесу – губа не дура, когда спиною он с изгибом комля дуба слитно и вплотную, и вольготно, и надолго – будто бы плывет, или парит в полете… говорят, при этом вода состава тела, то есть ее молекулярная структура под воздействием ствола как дирижера обретает стройность и порядок хора, и – поет.
г. Старый Оскол