Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
ДВА ГЕНЕРАЛА
Тот, кто командует другими, обычно не может распоряжаться собой.
Что такое “легенда”? Это невидимый дом, прорабом в строительстве которого выступают наши представления о жизни. Достроенная, застывшая легенда делает своего родителя пленником. Легенда подвижна, пока она растет, пока есть в ней место слухам и домыслам, пока она изменчива, как день сотворения мира, неуловима и прекрасна, как блик на текущей воде. Застывшая, она делает застывшим и своего обладателя. Внешняя свобода, ставшая внутренним порядком, ведет к ортодоксальности.
Гений родился таким же, как все, но не так же, как все, пробуждался: там, где толпа торопилась брать, он стремился быть щедрым, там, где люди искали красивую сложность, он создавал простое. Кто-то искал для нового шага новых условий, он же сам по себе был условием нового.
Гений стал генералом среди генералов, которые не смогли стать гениями. Лучше других делать свое дело и оставаться собой – не так-то просто. Вещи обладают силой, а уж сила сложившихся вещей и вовсе несметна. Сколько добрых, красивых людей прикасались к огромной, но бездушной машине русского государства, искренне надеясь одушевить ее собою. Но, увы, они становились лишь продолжением адского механизма. Винтиками. Человеческая душа не может говорить на языке страсти с миром расчета: она сама неизбежно превращается в расчет. Адскими испытаниями вымощена дорога в русский рай.
Он получал награды, строил личную жизнь, ночевал в заводских цехах и пропадал на военных полигонах. Его имя не должен был знать никто, потому что он был засекречен. Но его имя знали все, потому что секретность в России – лучшая реклама. Он привык понимать правду как жажду работы, а порядок вокруг себя соотносить с порядочностью – единственным подходящим способом существования в беспорядочном мире. Он сам не заметил, как из солдата своей страны вдруг превратился в ее пиар-полководца. Так возник этот странный, двойник, ненасытная тень знаменитого человека – Свадебный Генерал. Нескромный и несекретный. Отныне их стало двое.
Легенда распалась: настоящий гений остался там, где он и был, на рабочем месте, а Свадебный Генерал пошел нарасхват. Ослепительные награды, которые вручали ему цари-однодневки, едва не ослепили; оглушительные речи, произнесенные глухими крикунами, едва не испортили здравость слуха.
Во что погружена голова человека, в то он и “верит”. Мозг гения никогда не принадлежит тому, что уже есть. Гений – это игра с невероятным; око сознания находится в том, чего еще нет. Именно так невероятное становится повседневным; место новатора – посередине: между молчанием неба и обыденностью земли. Генерал ищет новых битв и побед, Свадебный Генерал побеждает с шампанским в руке. Одиноки и тот, и другой, потому что несовместимы, как правда и ложь. Подлинных Генералов все меньше, а глупых юбилеев все больше. Жизнь в России принадлежит легендам. И все бы ничего, да зеркало русского мифа не бывает прямым, и оно любит власть. Генерал со Свадебным Генералом никогда не договорятся.
Было много почестей и наград, было мало любви. Награды от одиночества не спасают. Тень часто бывает больше своего источника. Миф в России опирается на реальность и поэтому он прочный. Чтобы те, кто далек от реальности, могли опираться на миф. Гений прикоснулся к огромной своей легенде и стал ее частью. Запутался в русской славе, точно рыбка в сетях; дернулся – сеть не пускает, захотел, было, крикнуть – да кто ж ее, рыбку, услышит? “Любишь ли ты меня?” – спрашивает Генерал своего двойника, Свадебного Генерала. А тому скрывать нечего: “Я люблю тобой пользоваться”. Тяжело человеку с легендой сражаться!
Бедные жизнью празднуют цифру, чуму юбилеев и дат, богатые – празднуют скромность и труд. Не стоит бояться зеркал, но стоит бояться того, кто назовется твоим собственным именем в чьем-то чужом отражении. Свадебный Генерал многолик, он глядит с плакатов и глянцевых обложек, он красуется в названиях фирм и контор, он порхает в эфире и множит с экранов свой лаковый образ.
Будут гости и славословие, награды и тосты, будут шум, изумленные лица и лучший оркестр. Но власть над собой генерал не отдаст никому – это тихая драма, потому что власть над легендой он потерял навсегда. В битве за свое воплощение судьба молчит, как последний патрон. Медные трубы сгодились на гильзу, свинец испытаний – отлит в ядро тишины. Гений сразился со славой. Победителей нет, и спектакль состоялся.
МАКСИМЫ
Власть тяжела, слабых она опускает.
Животные никогда не изменяют здоpовому обpазу жизни: не пьют, не куpят и не молятся.
Душевный человек многое может себе позволить; духовный может многое себе НЕ позволить.
Обыкновенный человек удивляется всему необыкновенному, а необыкновенный удивлен обыкновенным.
Кpасивой женщине мода служит, остальные – служат кpасивой моде.
Непpавильно – это когда невозможное находится сзади, а все возможное – пеpедо мной.
“Рад видеть вас!” – эту фpазу женщинам говоpят чаще, чем: “Рад вас слышать”.
Внутpенняя свобода – это отсутствие желаний.
Ищущий откpывает миp, владеющий – закpывает его.
Желания дpугих огpаничивают мою свободу, но чтобы остаться свободным, я избавляюсь от желаний внутpи меня.
Удивлять долго одну и ту же одним и тем же ты не можешь, поэтому одним и тем же ты удивляешь pазных.
Миp появляется и становится pазнообpазным в pезультате безответственности его участников.
Тело вполне пpиспособлено для пpямого выpажения чувств, но мало годится для пpямого выpажения мыслей.
Размышления о смеpти помогают человеческому разуму бодpствовать.
Сколько миpов ты пpивел в свой дом? А скольких детей ты отпустил из своего дома в иные миpы?
Тонких пpошу удалиться. Рвать буду!
Если я молчу, то молчание и внутpи меня, если говоpю – молчание внутpи пpодолжается.
К Богу идут в одиночку, толпой – к безбожию.
Меня не было, но были уже и замоpские гоpода, и дивные моpя, и великие гоpы и тайные тайны. А вот я уж есть, но нет со мной ни замоpских гоpодов, ни дивных моpей, ни великих гоp и ни таинств. Не станет меня, но останутся: замоpские гоpода, дивные моpя, великие гоpы и тайные тайны.
Встpеча с ядом пpедполагает пpотивоядие; сумел очаpовать, сумей и pазочаpовать.
Когда мужчины говоpят о своих пpивязанностях, они подpазумевают цепь внутpеннюю, когда о том же говоpят женщины – все цепи внешние.
В любой момент может случиться так, что вpемени выбиpать не будет. Поэтому выбоp – я сам.
За веpу, за пpавду, за спpаведливость пpосто так не постоишь – надо ведь еще и “невеpного” найти.
Спаситель встает на колени сам, фюpеp ставит на колени дpугих.
Во мне ЭТО уже есть, а вокpуг еще нет ничего, значит, у ЭТОГО есть только я.
Ваши возможности огpаничены? Тогда возьмите себе то, что получше, а совершенный возьмет то, что похуже.
Пpишел человек в этот миp безымянным. Потом он сделал Вещь. И она подаpила ему Имя.
Говоpящее сеpдце замыкает уста.
Личное недосыпание pаздpажает так же, как избыточный сон дpугого.
Если ты нашел место, где за тобой никто не смотpит, то ты – Бог.
Независимость живет в каpмане, только если у человека совсем нет головы, сеpдца или души.
Ад: я лучше всех; pай: все лучше меня.
Долгая память хоpоша, когда вызвана чувствами, и мучительна, когда сама вызывает чувства.
Слово, иллюстpиpованное изобpажением, может быть и Библией; каpтинка, сопpовождаемая словом – комиксы.
Беpи деньги там, где дpузей нет, а тpать там, где они есть.
Живое всему подpажает, но копий не ведает. Единственный pаз, в единственном месте единственный вдох! Бессмеpтные камни бесстpастны, а капелька жизни – мгновенна! Садовник по имени Вpемя вpащает сезоны потопов и огненной лавы. Невнятное “будет” и стpанное “было” сливаются в светлое “здесь”! Единственный pаз и в единственном месте. Однажды пpишедший, однажды живи!
ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
Голодный готов назвать одиночеством пустоту своего желудка; но и иной голод, и иная пустота – ведут к тому же. Песчинка личного мига похожа на обитаемый остров в бесконечном океане пустынного времени. Абсурдное смешение понятий в одном предложении? Да, но оно дает аллегорическую точность: эгоизм – вот единственная причина жить сообща. Поэтому всякое одиночество ревностно. Потому что оно охраняет свою свободу – возможность ошибаться.
Потенциал незнаемого позволяет нам идти вперед, но, как ни странно, над каждым движением жизни всегда реет флаг несбыточной надежды – жажда безошибочности. Образование, чувственное внушение, догматическая агрессивность существующих норм и претенциозность традиций – все призвано исключить ошибку, все безапелляционно указывает на свой проверенный опыт. Тщетно! Достижения прошлого – всего лишь окаменевшая статуя, которую раскачивают живые Незнайки.
Жизнь сообща позволяет отказаться от поиска собственных ошибок и приобрести взамен бесплодную, но такую надежную опору – убеждения. Окаменевшие мысли и схемы поведения. Стать статуей среди статуй на гигантском общем постаменте страны. Этих не раскачаешь ничем, они могут рухнуть лишь по причине тотальной катастрофы.
Отсутствие ошибок – самая страшная ошибка. Ошибка суть поиск, а, значит, все дело – в направлении этого поиска. Дьявольские пути разрушают достигнутое, не складываясь с ним, а цивилизационные – наращивают массу опыта, на который потомки опираются с благодарностью, без какого-либо “пересмотра” и разоблачительных проверок.
Страх в обществе вполне способен заменить разум. Этим грех не воспользоваться “источникам справедливости” – многочисленным человеконенавистническим институтам: правящим, контролирующим и преследующим системам государства. А также его идеологическим манипуляторам. Страх, как стихийное бедствие, легко организует мирное сосуществование даже среди непримиримых врагов. Перед страхом все равны: и волки, и овцы, и бандиты, и жертвы. В своем опущенном состоянии нация хорошо чувствует долгожданное гражданское “единение” – в мстительном горе, в заклятиях и слезах, в языческом исступлении… Знакомо? А дополнительная война, гласная несправедливость, неустойчивость прогнозов и ненадежность прошлого окончательно сплавят боящихся в непобедимый тупой монолит. Никто не одинок, никто не ошибается. Потому что всем страшно!
Обитаемый остров – личность – бережет, как зеницу ока, свою открытость, свою неокончательность внутреннего мира, свое право на вариант новизны: действать, не зная. Главный параметр счастливого, самостоятельного человека – это самодостаточная его обособленность, анти-эго. В зеркало истории смотрятся великие. В зеркала будущего любят заглядывать ничтожества. Состоявшийся человек сам включает себя в общество, находит время и создает место, куда, как в банк бытия, вкладывает богатства собственной жизни. Сам! Личность и толпа не нужны друг другу. Толпа нужна только фюреру. Всякий обитаемый остров находится на осадном положении, – со всех сторон агитаторы реальности кричат и нашептывают: “Ошибаетесь, любезный!” Легко сдаться, слиться в экстазе безвольности с превосходящими силами окружающей “правды”. Можно, разумеется, находиться в толпе, но нельзя быть внутри нее целиком – это верная смерть; толпа, как желудок, преварит все, что в него попадает. Феномен толпы подобен наркозу, или даже наркотику, дающих вечный покой и отдых от себя самого.
Без права на ошибку мертвы поступки, без неспящего одиночества – мертв мозг.
Жизнь – это миг. Страх – это вечность. От имени вечного имитаторы страха пытаются управлять жизнью. Конечно, трудно управлять жизнью в отдельном, самостоятельном человеке, но легко это сделать в человеке “общественном”. Страх ответственности, страх божий, страх показаться глупым, немодным, неинтересным, страх бедности, страх предательства, страх смерти… Ах, стоит ли бояться?! Стоит ли тратить свой восхитительно ошибочный миг на вечное “так надо”? Где взять ответ? Собственные ошибки молчат, а громкоговорящие учителя, как всегда, подозрительно недосягаемы и угрожающе поспешны.
Хватаю прошлое, как ящерку, за хвост,
благословенна будь, наивность! –
и красного заката красный воск,
и грешников игра в невинность.
О, я его поймал, тот миг – любить! –
когда клонились дерева над нами
и ласточки, крича, стремились вить
невидимую нить под небесами.
Нет, все не так, мой друг, произойдет…
За кем погнался я, тот гонится за мною,
и прошлое, как хищник, рвет и пьет
кровь тишины и плоть земную.
На влагу губ осядет медью слов
обиженность и чувств неизреченность.
Не покидай меня, наивность, я готов
для звездочки одной быть небом черным.
ТОТАЛЬНАЯ ОЦИФРОВКА
Мне кажется, что прошлое больше… не создается. Трудно сказать, к чему это приведет; всё цифруется, архивируется, всё готово к немедленному воспроизведению и репликации без потерь. Оцифровка не оставляет места старым мифам: факт побеждает легенду. Прошлое становится реально доступным, насквозь однозначным и видимым. Корабль жизни перестал избавляться от отходов. Что-то будет.
Культура – это ведь “братская могила” культов, кладбище идолов, утративших свою демоническую силу. Отличить одно от другого не трудно: культ ненасытно питается живой человечиной, пожирая даже невидимое – душу, а культура, наоборот, питает собою живого человека. Как навоз – земляничный побег. Жизнь и культ несовместимы в одном времени.
Детство у меня было трудным: сильно опекали и ничего не разрешали. И вот теперь я – “трудный” переросток, нападающий на неосторожных читателей: все можно! все разрешено!
Старинная пластинка досталась Светлане от давно умершей тетки: “Я ставлю эту пластинку на проигрыватель очень редко. Берегу. Слушаю, слушаю, пока звучит… Будто домой прихожу!” Эти слова услышала маленькая племянница: “Тетя Света! Потом ты подаришь эту пластинку мне, а я тоже, когда вырасту, буду домой к тебе приходить…”
Если обыкновенной детской “пустышке” дать разум, то она будет мучиться: чем бы себя наполнить? Людям, не имеющим своего собственного содержания, эти муки тоже хорошо знакомы. Поэтому заполняется кто чем может, а наполнившись, бережет свое содержимое – раз, и презирает иную содержательность – два.
Всё на земле распределено между людьми очень несправедливо: одаренность и глупость, богатство и бедность, прошлое и будущее… Я думаю, следует осознанно стремиться к еще большей несправедливости – только это превращает неторопливый отбор эволюции в стремительность цивилизации.
Что ж, смерть, в конце концов, – это самое важное событие в жизни. Путешествие от тишины к тишине предполагает качественное ее изменение. Духовного взора этот сценарий смутить не может, а телесные инстинкты – в зачет не идут. Набожный знакомый сокрушался: “Потоп! На землю пришел всемирный духовный потоп!” Ну да, человека сегодня затопляет со всех сторон: изливающимся экраном, газетным листом, церковной алчностью, изобилием образов и возможностей. Пена Маммоны заливает и сердце, и голову. Люди ищут любые духовные вершины, чтобы спастись, подняться… В этой исключительно браконьерской обстановке процветают владельцы даже самозванных “вершин”: медиумы, секты, религии-однодневки. Рынок “вершин” похож на опийный: они неустанно уничтожают других и друг друга. А за “спасение” с неофита берется тройная плата – отдать придется не только деньги, но и голову, и душу.
Текст – это поступок. Лишь потом он имеет творческое отражение, двойника – на бумаге, в промышленном производстве, в полотне или в звуке. Обманщики действуют вспять: первоначально рисуют обман и уверяют, что это – поступок.
Очень уж мне понравился один образ, навеянный скучной поездкой из одного райцентра в другой по зимнему тряскому тракту. Поделюсь. В автобусе-блошке покачивались одни лишь бабушки, одинаковые, как космический десант; я наблюдал их с заднего сиденья: головы всех бабулек представляли из себя совершенно одинаковые темные шары, замотанные в одинаковые шали. Божья униформа, ни дать-ни взять. Селянки ехали молиться. Именно тогда я вдруг изумился: “Ей-богу, десант!” Спецподразделение, сброшенное на землю с особой миссией: терпеть, демонстрировать безоговорочность и смирение, воплощать недумающую доброту. Была суббота. Подразделение по субботам ездило для донесений “шефу”.
Абстракционизм является главной политической силой нашей страны. Абстракцией описывают абстракцию, знаками обозначают другие знаки. Настоящая жизнь потерялась в глубине ненастоящего. Как быть? Ворчанием я выражаю любовь и почтение к временным идеалам моего отца, которым он посвятил свою единственную жизнь.
Если человек привязался (или его привязали) к другому человеку, то вскоре его обязательно начнут “дергать”. Размышления на эту горестную тему вывели меня на тему… благородства. Благородство – это не дергать привязанных к тебе людей. А еще лучше: не создавать привязей.
Журналист делает из мухи слона, а писатель возвращает мухе ее первоначальный облик. В русском настоящем всегда присутствует избыток “грандиозного”, поэтому будущее заведомо бедно.
УСЛОВНО СВОБОДЕН
Особенная нотка в музыке моего внутреннего мира – общение с заключенными. Меня почему-то всегда к ним тянуло. Возможно, привлекал сам авантюризм контактов, соблазнительный флёр общений. Зеки в России всегда были свободнее граждан. Свободнее внутренне, употребившие эту свободу во вред себе и другим. Вред меня заботил мало, меня интересовала формула свободы. Те, с кем я случайно встречался на почве романтических провинциальных приключений, были легки на откровения, нуждались в человеческом участии и душевном тепле. В качестве “Золотого ключика” между мирами мы обычно использовали стакан, до краев наполненный напитком дружбы и доверия – “бормотухой”. Огромная Россия не одну тысячу лет воспитывала своих чад на сверхнедоверии: самоедством, пытками, доносами, тюрьмами, рекрутчиной, рабством, проверками, героической глупостью или духовным оскоплением. Разумеется, тюрьму не любят ни тюремщики, ни заключенные. Ее никто не любит. Однако Россия – тюрьма несомненная: и тело, и разум, и чувства содержатся здесь в обязательных кандалах. Такова традиция. Особый “наш” путь, особое “русское счастье” – преодолеть непреодолимое и полюбить жизнь, хоть на миг, хоть на полрюмочки, полюбить другого живого человека таким, каков он есть: без унизительного недоверия и проверки. Зеки на это упражнение годились сразу же. Они рассказывали мне о своей бездомности, о благородстве внутренних порывов и жестокости случая, о собственном безволии и надежде на мифы; я легко оставлял случайным неопрятным людям, ворам, ключи от собственного дома, легкомысленно брал на сохранение их деньги и документы, говорил с паханами на философские темы, орал под гитару сам и слушал ответно слезливый “наив” под бренчание жалобной первой струны. На краткий миг тюрьма исчезала, потому что мы жадно слепли от глупого, но самого верного русского счастья – забыться, забыться, забыться! Проверяющий этого не поймет.
…Как-то в разговоре с офицерами колонии я неожиданно повернул русло беседы в направлении телевизионного сценария. “Мужики, у вас ведь в зоне есть баня для заключенных? Есть. А не слабо голяками вместе с вашим подопечным контингентом на парок? Идея такая: сидят голые мужики, обсуждают общие какие-то темы. Жизнь, которая, как известно, одна-единственная на всех. Ну, сидят, парятся, а потом хорошему приходит конец: каждый одевается в свой мундир – одни в форму, другие в робу… Мундиры ведь правят жизнью!”
Сниматься офицеры перед телекамерой не побоялись, согласились сразу же. А зеки идею забраковали. Слишком уж “в падлу”!
Глупый вопрос, заданный правильно, обнажает глупость ответов. Вопрос – это наша жизнь. А ответ? Ответ – это наши мундиры! Рабочие и парадные, мини и бикини. Например: “честью” государственного мундира удобно прикрывать личное бесчестие… Поэтому так любим мы тех на Руси, кто не имеет вообще ничего: они – наш вопрос, мы – их ответ. Правда, никто не знает, кого подразумевать под словом “они”, кого под словом “мы”.
Во всем мире горе – человеку не друг. А на Руси – горе сладкое. В статусе государственной значимости. Свобода здесь или кричит страшным голосом, или плачет так же. Потому что она – посмертна. Сладок суицид: хоть в бездонной бутылке, хоть в смиренном унынии. Рабовладелец заставляет раба восхвалять мораль рабовладельца. В конце концов, раб бунтует и захватывает власть, но… продолжает восхвалять мораль рабовладельца.
Привкус декаданса, возвышенного упадничества, картинного финала – что-то в этом есть очень привлекательное. Русская рулетка крутится не в патронном барабане, нет, – она крутится в мыслях, в сердце, во всей истеричной натуре русского человека. Все эти внутренние “выстрелы” – вхолостую, напоказ, для шумного куража и бесплодной суеты. Но никогда не стоит расслабляться с русским человеком. В “барабане” его судьбы обязательно есть хотя бы один боевой заряд – для себя. С одной существенной поправкой на особенность характера нации: это “для себя” может оказаться всем миром.
ОНИ
Уши слышат их, но сути слов не имеют. Взор повсюду на них набредает, но проходит насквозь беспрепятственно. Память рада бы их удержать, да не может. Они опыт свой не хранят. Они душу в душе не содержат. Они любят себя изменять, изменяя себе. Тот, кто хищен из них, ищет правду средь слабых. Тот кто слаб, верит в ложь, как в спасение. Безымянным не жаль безымянных. Они праздник от праздности не отличают. Они могут гордиться паденьем и мраком, они к свету идут по приказу, они верят в вождя, как язычник в болвана. Горе силу дает им, счастье – разъединяет. Зеркала их украшены лестью и страхом. Они славят разбойников в прошлом, они завистью кормят живущего вора. Они якобы лучше других. Самомнение – солнце ослепших. Мысль убита здесь склонностью к вере. Ну, а вера сидит на цепи у надежды. Они странное племя метерых детей: безутешен их крик, безоглядно веселье. Они ищут чему подражать. Подражая, теряют века. Меж детьми и отцами не пропасть, а мода. Они любят быть копией истин и знаний. Что присвоено вдруг, то им ныне – Отчизна! Им чужое – не враг. Они строят плохие дороги. Города их в грязи, а селенья в унынии. Они смертью рабов добывают рекорды. Ожидание счастья – это воздух и плоть их безделья. Старики беспокойны, как грозы. Разум смотрится в крах с наслажденьем пророка. Реки их обмелели, и земли разрыты. Они пробуют жить, но, увы, – доживают. Им бы нужен герой, обладающий чудом. Как всегда, – говорят они, – как всегда… Пре-ображение – жажда их маленьких душ, вечный внутренний зов, что сильнее инстинктов. Образа помещаются в сердце. Им бессмыслица – мать, оправданье – отец. Пре-ображаться – их дикая страсть. Они целым народом впадают в иное, в новый образ случайный, как в пьянство. Они – сонмы актеров на сцене времен. Они ролью живут, и рождаются в роли, и в роли уходят. Коротки скетчи историй их дробных! И спектакли меняются слишком уж часто. Даже нет у них собственных слов для себя. И молитва, и песня, и платье – на время, на миг. Лицедеи судьбы, подменившие культом культуру. Опираться на прожитый грех – это значит стоять на ногах. Опираться на чей-то мираж – это значит служить балагану. Они так и живут: понарошку! Их вчерашние мысли – в чулане, их прожитые чувства – в земле. Они ждут потрясений, как славы. Но они не погибнут от пуль и разврата, потому что погибель их – сцена и роль. Они – маски и грим, они куколки правил, они – речь, что нашептана званым суфлером и званым жрецом. Похвальба их сидит на плечах похвалы. Нет, не здесь за наитием следует слово. Здесь же люди спешат за привадой отравленных снов! Мотыльки обожают жить вечным мечтанием. Они строят плохие дома. Они сделали целым тюрьму и работу. Они копят заморские деньги. Они могут питаться и манной, и ядом. Призрачен мир, где фантазия – царь в голове. Они тешат своим лицедейством других. Театрален их жест, бутафорен их мир. Мода сменится вдруг, или сменится царь – декорации тотчас же пере-вернутся. О, судьба подражателей ловких! Все подвластно их быстрой игре: и бездушные вещи, и символ картонный. Они истово счастливы тем, что играют прекрасно: в Бога, в Родину, в миссию первых, в золотую историю сказок своих, в возрождение мертвых и в охоту на ведьм. Они так поэтичны! Круг игры их велик. Ценность их жизни есть время спектакля. А время их – миг! Театральность пуста без последних пределов – нарисованный бог нужен им для картинной беды, для погибели и назиданья. Кто же смотрит на них, оглашенных, кто питает их бедный талант? Возрождение – жизнь после жизни – снова прежняя роль в изменившемся мире. Кому быть кукловодом – решают не куклы. Призрак искусства хозяевам служит. Лицедеи же призраку служат! Они сводят на сцене времен всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв – свой “особенный путь” – катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придет к ним собою самим, тот с собою покончит.
ЧЕГО НЕЛЬЗЯ
Еще каких-то пятнадцать лет назад точно было известно, где находятся пределы разрешенного. Жизнь, имеющая понятные жесткие рамки, была удобна тем, что гипотетически достижимая свобода находилась внутри человека. Всегда. И это было логично. В сегодняшнем же русском житии трудно ответить на вопрос: чего нельзя-то? Внешний регламент правил потерял постоянность. Пресловутой стержневой идеи, под сенью которой иерархически, сами собой выстраиваются события, нет. Однако право диктовать людям генеральную условность оспаривают все, кому не лень. Границ недозволенного сегодня почти не существует, значит, можно все: наобещать небывалое, например, или придать мистике статус реального. Это – признак убогости. Когда абсурд вдруг получает доступ к самовоплощению. А внутренняя свобода, лишившись дилеммы “быть или не быть”, мутирует в слепое самодовольство.
Мы привыкли подразумевать под убогостью нечто нищее-жалкое, неразвитое, паразитирующее на своей, выставленной напоказ, “немощи”. Между тем, формула убогости куда разнообразнее – это, скорее, сверхкритичная избыточность (культ недостатков – тоже ведь избыток! избыток самооплакивания!) одной какой-то стороны жизни: вещественной или мировоззренческой, узурпация этой стороной всего прочего. Проще говоря, если у человека чего-то слишком уж много (с одной стороны, как говорится), и центр тяжести постоянно смещен, то бытие неизбежно станет переворачиваться на своего “конька” – на один и тот же лад и всегда одной строной. Убогостью заведует у кого что – перечень необозрим: талант, деньги, ревность, имущество, физическая увечность, пол, партийная принадлежность, фанатизм… Однако внятное внешнее “нельзя” сильно уменьшает этот недуг. В этом смысл непреходящей русской тоски по “сильной руке”. Многовековой институт запретов породил своеобразие русской содержательности. А когда все стало можно – старые русские мозги и души, привыкшие комфортно жить под прессом, “закессонили” от пустоты вокруг и стали лопаться. Некая накопленная самобытная содержательность тает на глазах. Не будучи сторонником ни диктатуры, ни монархии, ни имперского ура-патриотизма, автор вынужден-таки сделать странный вывод: именно падение последних (нравственных, в том числе) “низ-зя” делает сегодня убогим всякого, кто утратил вкус к “гипотетически достижимой свободе”.
Русский человек очень уж бесформенный по своей природе. Снять внешний ценз, лишить его угнетающего давления, отобрать образ врага? Что останется?
Девиз прост: можно все, кроме “нельзя”! – путь к саморазрушению и очередному массовому вырождению традиций. Как его перекрыть? Конечно, взамен старых запрещающих форм идут новые. Более грубые, глупые и худшие. Как испытанный суррогатный метод национального самосохранения.
…В советское время нельзя было пропагандировать творчество Дали, например. И однажды умный московский лектор его подробно и с любовью “развенчивал”, щедро показывая иллюстрации, что на самом деле являлось не только пропагандой предмета, но и давало мощный и правильный ключ для прочтения любой иной, скрытой в критике, информации. Так вот, ЭТО возвращается. Людям УЖЕ предлагают: либо выбирать, не веря в свой выбор, либо верить, не выбирая. Феноменальное “низ-зя” опять набирает силу и опять выполняет функцию высшего для нас, живущих, организующего начала.
Так все-таки: можно или нельзя здесь жить?! Выбор – это сам человек. Как только идею выбора помещают во вне – получается раб. Или война рабов. Веры бывают разные, как наркоманы и алкоголики; если взбудоражить всех и все сразу – победит псих. Здоровый цивилизованный человек понятие непреложности, скорее, вырабатывает сам для себя (это – высший его труд), а не находится, отдавшись целиком, внутри уже чего-то “выработанного”. Это не конфликт политик или религий (паразитирующих на потребности людей “верить”, т.е. “знать, не думая”), а конфликт степеней свободы.
Запреты выгодны для развития. Умение запрещать себе (не по чьей-то указке) – школа личности. И в противовес: “Позволь себе!” – шепчет реклама… Это голос конца. Беда как бы паразитирует на силах сопротивления.
Когда убогого становится слишком много (проверки, репрессии, алкоголизм, политический или религиозный маразм, финансовый крах), у русского возникает парадоксальное ощущение наслаждения этим убогим своим “изобилием” – гармония нищего: он, видите ли, умеет надеяться на самый сказочный переворот судьбы, который обязательно сделает его, сирого, Первым. В стране убогих эта сказка – быль.
Ну, и кому править? С детства ведь знаем: лидер – это тот, кто способен использовать себя для продвижения других. А то! Его Величество Народ у нас – единственный признанный лидер. И непонятно только, зачем он “использует себя” для подачки вымогателям?!
Чувство утраченной меры не есть мера утраченного чувства. Убогость не имеет ограничений. Она безмерна.
По обыкновению предмет гордости в бедной стране абстрактен. Ничего иного, кроме абстракции, гордость маленького человека позволить себе не может. У рядового гражданина нет персонального самолета, он не обладает наследуемым титулом, не озабочен проблемой сохранности родового поместья в веках и тысячелетиях и много, много еще всевозможных “не” окружают живое тщедушненькое “я” в череде поколений и в эстафете дел. “Короткий” человек рождается от “коротких” своих родителей, чтобы прожить короткую свою жизнь в коротком и маленьком времени, в тесном доме, в “короткой” стране и в “короткой” власти и “коротким” своим детям завещать напоследок что-нибудь “вечное”. Например, бедность.
– Какой кошмар! – воскликнет читатель. – О чём или о ком вы говорите?!
Я говорю о себе. Убогая моя жизнь полна расторопности. Я просыпаюсь под грохот убогого гимна, выглядываю из мутного окна на волю, чтобы убедиться: “вечное” продолжается – улица перекопана экскаватором, ветви деревьев обломаны, а бессовестность надписей на боках троллейбусов подталкивает к суициду. Я пью свой чай из пачки на которой красуется лукавая надпись: “Настоящее качество!” Эта приманка раскидана повсюду, и она настораживает, но в море однодневного товарного изобилия подлинная качественность – редкость. Но ведь другого качества нет, как нет вокруг и другого настоящего.
Три убогих двери отделяют прихожую от лифта – две деревянных и одна ржавая с прутьями. Добровольно поставленные решетки, стальные листы и замки на них – стражи интимной зоны, открываются изнутри. Очень похоже на тюрьму, но это – свобода. Потому что у каждого есть свой собственный ключ от собственной камеры. Убогим часто внушают: “Все хорошо”. И они часто соглашаются: “Хорошо. Но ещё не всё”.
Сегоняшней ночью убогая молодежь сожгла кнопку убогого лифта. Убогие соседи-алкоголики осавили в кабинке лужу и запах. Но всё хорошо! Электромотор ещё работает, и стальной трос исправно опускает благоухающую капсулу на грешную землю. Здесь много рюмочных и аптек. Конечно, хорошо! Но еще не всё…
Убогие почтовые ящики в темном и узком коридоре разворочены, как после взрыва. И в это гиблое почтовое кладбище пришлые люди бросают рекламное нечто – призывы отдать свои настоящие деньги за чужую красу.
Русское счастье – это не материальный достаток, не возмужавший в культурной среде интеллект и не благородное служение традиции. Нет! Это – личное убеждение, что все хорошо! Дёшево и сердито. И главное – коротко! И даже если убогий правитель объявит об очередной национальной катастрофе, публично покается в бессилии и предательстве, воровстве и вранье, то ничего страшного – это ведь тоже к лучшему! Убогих здесь любят за готовность не отрицать правду о лжи.
А вот и пешеходный переход, который стал опаснее, чем был прежде. Свистящими снарядами пролетают передо мной “мерседесы” и “тойоты”. Я успеваю заметить за рулем снарядов довольные лица убогих, их пальцы с золотыми перстнями, их глаза, похожие на студень. Я знаю, что за поворотом их ждет убогий полисмен, который сам себе власть, хотящая лишь денег и охраняющая царство чванливости и высокомерия. Я приветствую его присутствие на наших дорогах, потому что без него водители мерседесов были бы безнадежно пьяны, а из окон автомобилей по пешеходам стреляли б. О, возможности! О, магазины! О, прекрасный свет рекламы! Изобилие вокруг лишь подчеркнуло убогие нравы, резче обозначило мораль, слишком уж похожую на хватательный рефлекс голодной обезьяны. На грязной улице к вам подойдет убогий молодой человек и заискивающе улыбаясь, попросит принять участие в социологическом опросе. Его вопросы – гипноз, за который партия убогих хорошо заплатила дипломированным колдунам. В толпе вас поймают за руку, проникновенно заглянут в глаза, в самую душу и произнесут: “Вы – счастливчик! Наша фирма дарит вам летающий миксер!” И назовут сумму, от которой вы навсегда забудете слово “нет”.
Убогих на Руси любят и ценят. На деньги убогих воров, ставших директорами и политиками, построены храмы, в которых убогие толпы верят, что все хорошо и послушно голосуют, при случае, за убогих благодетелей своих… Земные цены сделали убогими неземные ценности. Нравственный испуг пока не ощутим так же сильно, как страх идеологический в минувшем веке, но он уже заставляет нас сбиваться в бесплатные добровольные собрания, в живые кучки на тех же самых кухнях, где еще вчера травились опасные для судьбы анекдоты. Кухни наши родимые! Островки интеллектуальной и нравственной безопасности! Убогость заразна, как лепра.
…Не стоит смотреться в зеркало, не стоит. Что хорошего в этом хмуром лице, в глазах, похожих на зрачки таможенных телекамер, в напряженной складке на лбу?! Даже удачно купленный сэконд-хенд не сможет распрямить в улыбку обвислую, унылую линию губ. Зеркало – враг! Если оно не кривое. Много ли надо “коротким”? Вера. Внушение. Самовнушение. И будет с нас! Мы ведь не сами смотрим на жизнь, а всего лишь подглядываем: как на нее смотрят другие? Значит, можно обучить и этому: что прикажут, чем соблазнят – то и увидим.
Скажет кто-нибудь добрый мне: “Горько ведь! Ну, зачем ты так? Людям и без того смотреть на всё тошно, только попривыкли…” Понимаю. Есть у нас такая пословица: “Не трогай – … не будет”. Ах, ах! Убогим недоверием обнимет меня налоговый орган, и обрушатся массовые средства на мою индивидуальную информацию. Что ж, здравствуй, моя тишина у пивнушки!.. Мне не о чем говорить и поэтому я говорю о политике. Мне не на что смотреть в провинциальной дыре и поэтому телевизор – мой жизнезаменитель. Мне надоело знать одно и то же, и поэтому я верю, что нового не существует. Нас таких миллионы! Убогость – это вид родства. Об этом на Руси знают все. И тот, кто отлил свою убогость в золото, и тот, кто держит её в пригоршне нищего. В убогой поспешности реставрируются города, убогими “ямочными” заплатами пестрят между ними дороги, убогие иностранные надписи пестрят на роскошных фасадах.
Убогим хорошо, потому что они не знают, что такое хорошо. И поэтому можно вытворять все, что угодно: и с собой, и с другими. Убогий начальник повысит мою убогую зарплату на убогую долю. И я убого обрадуюсь и рассержусь. Но вскоре обидчика сменит другой обидчик, и я не успею отомстить. Мысли и образы жгут мое воображение: зачем что-то делать, если можно мечтать? Именно мечта – слишком длинный меч в наших, слишком коротких, руках. Оружие карликов. Коси, косарь! Придет новая мечта, снесет меч-кладенец головы старым памятникам, вырастут новые на них говоруны, да не станет иною рука ратоборцев. И условный пунктирчик условной судьбы и условного русского счастья – условно продолжится.
День подходит к концу. Я плачу свой убогий пятак за участие в давке трамвая, слышу звонкую ругань и дребезг железа, за окном проплывают “хрущёбы”, некрасивые люди на каждом углу и хохочут, и лузгают семя… И я вдруг улыбаюсь! Потому что люблю наш абсурд. Потому что я – часть этой свалки. Обожаю быть глупым, ленивым и злым. И если что-то изменится, то почую, наверно, как зверь: изменения в пустыни русской – к плохому. Русское счастье не может быть сказочной правдой – душевным и теплым. Иначе нет смысла мечтать о тепле и душевности.
Вот и день миновал. Мимо пьяных подростков, плевков и пугающей тьмы у подъезда я спешу к островку безопасности, к кухне, к жене и дивану. Вот уж щелкнул замок, вот и чай на плите, и домашние чада бегут и смеются. Я доволен собой и доволен всем тем, что со мною случилось. Прошлое прекрасно! В прошлом убогости нет. А завтра еще не наступило. В собственном доме я временно жив: телевизор почти не включается, радио мы не слушаем и газет не выписываем. Двадцать лет назад это могло означать информационную смерть, сегодня – это экологическая необходимость. Семья никогда не говорит о политике, и мы едим постную пищу, ворчим и воспитываем детей, как умеем, вступаем в родство без опаски, треплемся по телефону о пустяках, болеем гриппом и пробиваем ржавые трубы потрёпанным вантусом, и это – наше счастье. Как изволил однажды выразиться друг мой, йог и знаток всего “вечного”: “Мы – биомасса, охваченная сознанием. Надо ждать трансмутаций!”
…Уже поздно, почти уже утро, вот-вот случится новый день. Нужно поскорее закрыть глаза. Самому закрыть или помочь это сделать кому-то другому. Может, и он ответит с благодарностью – тем же. Рот закрыт, глаза открыты. Рот открыт, глаза закрыты. Рот закрыт, глаза закрыты…
ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО
По природе своей все люди испытывают сильные чувства, да не все могут эти чувства выразить сильно и красиво – художественными приемами или интеллектуальным образом. Однако сильные чувства можно выразить… “сильными” знаками. Бранная речь изначально, по конструкции своей афористична! Это – метаязык, когда говорится одно и мало, а подразумевается другое. Простейшая словесная конструкция обозначает сложнейшую гамму переживаний. Аналогию можно найти в математике. Например, постоянный блок вычислений приходится “тащить” сквозь лес другого рассчета: неудобно и громоздко. Математики придумали “оператор” – маленький значок, буковку, обозначающую целый город формул. Так высшая математика вновь превращается в простейшую алгебру. Удобно для жизни. Из трех букв можно создать вселенную! E = mc2.
Русские не совершенствовались как нация утонченных европейских интриганов, зато они создали школу подразумевания. Тогда он и родился, наверное, – сверхязык, язык в языке, филологическая русская алгебра, сложность, одинаково понимаемая и академиком, и дворником. Разумеется, глубина подразумевания у каждого наособицу, но феномен светит всем. Понимание сути вещей становится одинаковым благодаря тому, что участники информационного обмена находятся не просто в одном языке, а используют еще и прием высшей математики – находятся в одном подразумевании. Сколь сложен путь информации! Дойти до сути, не исказившись, от источника к приемнику очень сложно. Мешают многочисленные “перекодировки”: мысль подбирает слова, слова подбирают знаки и звуки, звуки и знаки вновь дешифруются… Исходная мысль не адекватна полученной. Истина умирает от переодеваний.
Мы живем, как в кино: наши представления о предмете всегда сделаны по мотивам чьих-то представлений. Другое дело – краткие энергичные выступления, не несущие в себе сложной логической вязи, но являющиеся отличным средством к прямому наталкиванию человека на состояние понимания. Похоже, что именно одинаковость состяний общающихся людей позволяет максимально сблизиться: понять другого, как себя самого.
Есть многочисленые литературные примеры, когда бранное слово, умело помещенное в сложнейшую оправу литературной скани, живет и играет, как драгоценный бриллиант. По праву. Бриллиант! Прочнейшее соединение, простейшая вещь, ценимая редкость. Сложно удержаться от ремарки по поводу сегодняшних текстов, в которых инвективная лексика доведена до позорной девальвации; нетерпеливое стремление авторов жоглировать знаковыми тяжестями привело к неумеренности в употреблении “сильного” слова на бумаге и со сцены. Ценность мата пала. Без мощной литературной “оправы” он вообще мало годится для письменного рассказа, поскольку страдает школа подразумевания. Мат, несомненно, требует обращения с собой интеллектуального и бережного. Подобная лексика живет в мире не год и не два. Срок ее эволюции и возмужания насчитывает тысячелетия. И не мудрено, что такой отточенный лингво-лексический инструмент очень глубоко и точно сам тестирует любого, кто к нему прикоснулся. Тестирует и на человекоразмерность, и на естественность, и на здравость вообще. Удивительным образом именно брань математически точно испытывает человека на массу соразмерностей. По тому, где и как человек применяет слова, обозначающие прямое знание, можно легко читать качество самого человека: насколько он умён, воспитан или пошл. Есть люди, которые в повседневной жизни никогда не применяют “сильных” слов, но это не значит, что они их совсем не слышат или не понимают – среда для всех одна. Поэтому существенной разницы между говорящим матом и слушающим мат в этой области нет.
Существует немало анекдотов по поводу того, что десятком слов и их спряжениями можно точно выразить и техническую, и политическую, и бытовую, и любую другую проблему. Более того – решить её! Такой универсальности ещё поискать! Разве что Бог начинал подобно, воспользовавшись в начале одним-единственным словом. И это слово – тишина. Искренний мат очень близок к молчанию. Часто используемый для взрывания тишины, он более всего выражает ее саму.
Стиль бранящегося народа красноречиво свидетельствует о бездарности и беспомощности нашего государства. Подростки оставляют на стенах несмываемый отпечаток бесталанности. Мат! Он – путеводный луч в темном царстве чиновников. Мат! Он – лебединая песня бессильных крикунов. Густые заросли нецензурщины окружают оплоты безволия и страха. Посмотрите внимательно: как человек позволяет себе крепкое, и вы сразу поймете: в чём его обделила судьба или чем наградила? Присмотритесь внимательно, как он слушает это: и вы поймете ничуть не меньше. Можно проделать мысленный эксперимент: исключить гениальную краткость, эту русскую притчу во языцех из нашего обихода. И всё зашатается. Упадет экономика и производительность труда, дрогнут узы дружбы и любви, катастрофическими темпами начнет снижаться товарооборот и покачнутся вожди. Возможно, страну перестанут обновлять потрясения. А, значит, не будет мутной воды, в которой только и возможна русская свобода. Реки неизрасходованного адреналина затопят всех и вся. Начнется невиданный морок, а уж следом за ним – и мор. Думаю, незачем огульно истреблять наше национальное достояние, а следует людей учить правильному пользованию им. Нация явилу миру практически невербальный способ общения, почти телепатию! Не какой-нибудь сленг, рожденный молодежной модой на пяток лет, а зрелый языковой продукт, прошедший обкатку и успешное испытание в веках. К сожалению, мат опустили и он стал языком опущенных. Стоит ли его вновь поднимать? Это личностный труд и это – литературный процесс. Роковая встреча мата с недостойными пользователями пагубно отразилась на его репутации.
Что унаследуют “нищие” слова? То же, что и богачи – круг жизни: от простого к сложному, от сложного к простому. На роль язывого фундамента герой этого эссе конечно же не годится. Там царят религиозные и сказочные архетипы. Но здание жизни не состоит из одного лишь фундамента. Впрочем, фундамент может оказаться не самым уместным и удачным сравнением здесь… Супчик! Бульон! Жизнь – непрерывно варящийся супчик! И никто не согласится ведь хлебать его “пустым”; у хорошего “повара” всегда к месту и соленое словцо, и крепкое выраженьице. Речевые специи, употребленные точно и в меру, делают словесное варево жизни неповторимым. И очень вкусным. Но стоит переборщить и можно всё выбрасывать на помойку.
Мат – это наука, в которой дилетантствующих практиков несравнимо больше, чем практикующих теоретиков. Вещь самоочевидная и безусловная, как воздух. И, между прочим, “бульончик” устной речи был всегда намного крепче и круче своего бумажного отражения. Особое восклицание! Оно одинаково хорошо годится и для горя, и для радости, и ещё сей приём напоминает авангардность в искусстве, к которой слабые приходят от поспешности и недостаточности таланта, а сильные гасят в ней свою искушённость. Мат – древнейшее явление культуры. И оно непрерывно испытывает нас на способность плыть в потоках матерящегося времени. Если мы не вмещаем брани, то она это делает с лёгкостью – вмещая нас.
Сам по себе этот текст – провокация. Всего лишь предлог к размышлению. Предлог улыбнуться. В этой шутке обязательно найдется местечко и для глупости… Русский язык не окончателен, до конца ясно выразить в нем чувства и логику не так-то просто. За одним известным исключением. Так и живем: от матери до матери. Облегчая воздушный шарик летучей русской души всем, что в изобилии вылетает вон из корзины жизни – валятся с неба чугунного веса глаголы! Это – магия, языческий способ искать облегчение, восстанавливать пошатнувшееся психическое равновесие. Подобно тому, как русская баня выполняет роль семейной часовни, обнажая живущих и примиряя их, мат прекрасно справляется с ролью персонального доктора и священника. Он всегда с тобой. Как Бог. Как русская вера. Многие чудеса в нашей стране были совершены под этот магический клич. Воистину волшебные слова! Которые открывают любые двери и любые тайны. Честно говоря, в знак благодарности и уважения к этой великой силе и покровителю Руси следовало бы начертать кое-какие слова на знамени и гербе страны, бережно внести их в исполняемый по утрам гимн. Народ бы поднимался охотнее и с песней, и давно бы закончились все наши кризисы и бестолковщина.
БЫТЬ ИНОСТРАНЦЕМ
Хорошо быть иностранцем в России! Конкуренции – никакой; русские не любят себя, потому что они обожают чужое. При этом сами-то иностранцы себя очень даже любят. Получается двойная любовь, причем в одну сторону. Чего ж не ездить-то?! Катализатор самолюбию можно найти везде, но в такой безмерности – только в России. Аборигены обожают все блестящее, они доверчивы и по-детски наивны, им не дано отличить стеклярус от жемчуга, блестящую образованность от светского лоска. Непреодолимо-соблазнительным блеском отмечено в глазах русского все иностранное и сами иностранцы. Не каждый “наш” отличит насыщенную речь иноземного профессора от бойкой трепотни заурядного англоязычного хлыща. Незнаек чарует сама инородность.
Ах, если бы я был иностранцем! Этот возглас сродни другому: “Ах, если б мне дали свободу!” У меня бы не спрашивали пропуск и удостоверение личности на каждом шагу и у каждого турникета. Моим бы словам верили, не испытывая хищного инстинкта: проверить, чтобы опровергнуть! Я не тратил бы время жизни на доказательство банальностей. Мои успешность и благополучие не раскрашивались бы завистью соседа в пожары красного флага. Ах, Русь! Трёх-четырёх фраз на английском или немецком достаточно для того, чтобы бабушка-пчёлка, торгующая на обочине яблочками с огорода, безвозмездно улыбнулась и протянула гостинец от всего сердца: “Кушай, родимый!” Деньги не нужны, если властвует сердце. Ах, если бы я был иностранцем! Моё сердце выросло бы на русской грядке большим и здоровым.
Я не могу попросить о помощи на русском языке – он для этого не годится. Иностранцу в России никогда не придется оправдываться. Потому что в прошлом он был призван учить темноту нашу немытую, а сегодня – умывать ее, поучая. Мне кажется, что в Конституцию страны должна быть внесена соответствующая поправка, приравнивающая иностранца к лику святых. Мой друг С. иностранец, он живет далеко, я задаю ему вопросы, на которые он отвечает так, как я ответить не могу. Он любит Россию, он любит сюда призжать, он трезвеет здесь от наших иллюзий и пьянеет от водки. Он нашел на этой земле своё место и любит, любит его за то, что его самого здесь все любят, едва ли не пресмыкаясь.
Иностранец – это воплощенный восторг простодушного русского: он готов отдать ему всё. Именно – отдать! Даже отдаться, если сэр возжелает. С наслаждением и сознанием правоты совершенного поступка. Русскому любить себя в России очень трудно, поэтому гипнотически он любит тех, кому это вполне удается. Иностранцы! “Наш” преклоняется перед ними, как перед состоявшимся образцом, заискивает и заигрывает. Интересно устроено чувство ответственности у каждой из сторон: иностранец боится ответственности лишь перед самим собой, а русский боится ответственности перед чужим впечалением. Под “ответственностью” в данном случае наш человек всегда будет подразумевать театральное умение “впечатлять” или “поражать воображение”. Театр, переходящий в показуху, показуха, переходящая в театр. Неистребимое стремление к показухе – вот ключ к пониманию русской непредсказуемости, то есть, несамостоятельности.
Стремление быть лучшим – это реальный путь развития, а убедить другого, что ты лучший – искусство. Русская жизнь – колесо. Колесо жизни, где ровно половина обода – смерть. Мы ложимся под этот обод, а иностранцы лишь “крутятся” здесь; что для нас здесь невмочь, то им аттракцион. Колесо! В любом месте, в любом времени, в любом человеческом беге начало и конец всегда вместе! Куда ни глянь, последние и первые – одно. Подойдет, бывало, русская судьбинушка к замшелому своему колесу, повздыхает, поохает, повернет его со скрипом едва-едва, да и спрашивать тут же поспешит: “Видели! Видели, как крутится-то!”
У русской страны всего одна рука: поочерёдно – рука дающая, и она же рука просящая.
А, может, всё дело в ином: иностранец привык считать себя человеком сам, а русские человека ищут. Где угодно! В ком угодно! Лишь бы не в себе. Не оттого ли самое далёкое кажется самым идеальным? Конечно, я, гражданин периферии, могу эмигрировать, умереть в одном языке и родиться в другом, дважды сделаться поддельным иностранцем и дважды самозванцем – уехать и вновь приехать. Но даже в этом случае со мной будут считаться в России особым образом, если и не на таможне, то хотя бы уж в пивной!
Обратимся к нюансу важному и тонкому: новая жизнь у русского не получается хронически, поэтому он, как язычник, надеется на путь более простой и доступный – на жизнь иную. Ее ведь не придется строить: ее всегда подадут в готовом рассказе, в чужих учебных картинках, даже в облике откровенного обмана она будет принята с пониманием и благодарностью. Стеклярус прекрасен! Русская инверсия – принимать черное за белое, низость за высоту, ограниченность за свободу воли – это настоящее чудо, его не понять людям, привыкшим к однозначности; надо самому стать “перевёртышем”, и, вращаясь в коллективном самообмане нации, постепенно постигать размеры и силу эволюционной ловушки. В этом совместном верчении и рождается то гипнотическое нечто, которое в мире называют “русской загадкой”. Двойной собственный минус, образующий питательный плюс для любого недрачливого чужака.
На чужих Елисейских Полях я не смогу насладиться огромностью чужой внешней жизни, потому что не могу ей отдаться: русский привык помещать всё, с чем он столкнулся, внутрь себя самого, и лишь после этого акта изучать добытое подробно. Увы, не всё помещается в прокрустову русскую душу… О, если б я был иностранцем! Я бы жил только в России! И позволил бы странному здешнему миру лелеять меня. И сохранил бы свой собственный пыл обнимать и любить нерастраченным.
КТО ПОДНИМЕТ ЗАКАЗЧИКА?
Друг мой, художник, печально и тихо поведал: “Вся эпоха Возрождения состояла из заказных работ”. Знатные вельможи и политические интриганы, короли и отцы церкви, сообщества и ценители – все соглашались быть “слагаемыми” в великой идее Искусства и постижения тайн жизни. Идея была замечательная – стремление к прекрасному и новому, – превышающая всех живущих, она объединяла их позитивные усилия. А деньги, возможности и ремесло – порождали шедевры. Мы и сегодня привычно восхищаемся Мастерами, чьи творения в камне, на бумаге и полотне дошли до наших дней. Да, Мастера, несомненно, вложили в свое дело вдохновение, талант и колдовскую мощь наития. Но мало кто учитывает и помнит другую силу – Заказчика. А ведь он был так же высок, как и Исполнитель. И договор между ними носил профессиональный характер: платящий деньги и предоставляющий условия работы в состоянии был оценить то, что исполнитель творил. Грамотность хорошего Заказчика позволяла не “опускать” заказ до уровня тщеславного удовлетворения. Скорее, наоборот, художественные произведения участники старались поднять над собой и над временем как можно выше. Все отчетливо чувствовали и понимали: мир человека земли – это тот же космос и в одиночку на “орбиту” истории никому не подняться. Без преувеличения: продвижение искусства – заказ неземной. Навечно остаться в космосе общечеловеческой памяти можно лишь поднявшись выше повседневных амбиций. Шедевры эпохи Возрождения – труд коллективный: совместный рывок многих индивидуальных чувств, представлений и стараний. Увы, увы, на “орбите” потомки видят лишь конечный результат. Хотя активный и воспитанный вкус Заказчика – это тоже полноправный участник проектов, часто невидимый в будущем, но весомый, как плоть и кровь, в настоящем.
Вернемся, однако, на родную землю и в настоящее время. Сегдняшний наш заказчик “упал”. Об этом можно судить по многочисленным произведениям, которые статусно определяются, как акты “возрождения”, но в действительности являются либо реставрацией уже существовавших образов, либо красочным и помпезным тиражированием расхожих шаблонов в стиле кич. Шедевров нет. И быть их не может, потому что необразованный и самовлюбленный русский “заказчик” обращается к искусству непочтительно: в акте спешного юбилейного самолюбования и самодовольства, не понимая, что с подобной задачей успешнее справится не писатель или художник, а обыкновенное трюмо или фотоаппарат. Исполнитель “прогибается”, а заказчик не “тянется” и не собирается этого делать. Как всегда, процесс деградации пытаются обрядить в праздничные одежды якобы новой жизни. Опыт заведомо безуспешен. Низка идея. Даже самое сиятельное и нестерпимо прекрасное самолюбие никогда не увидит светлого будущего. Да и бес бы с ним! Так ведь оно еще и других слепит. Заказчик сделался близорук, нетребователен к вкусу и стилю, но очень придирчив к изображению своей собственной персоны и всего, что к ней относится.
Духовная бедность заразна. Только в бездарной среде проституция официально приживается, как норма поведения. Но в среде одаренных проституирование – творческое самоубийство.
Безыскусное зеркало плохо подходит для вмещения содержательной части жизни. Тем более, что содержательность – идеи, новые мысли, трудная ниточка связных слов, умело оплетающих многовариантную энергию понятий, смысл, – все это делается как-то слишком уж медленно, скучно и не эффектно. Другое дело – чудеса изобразительного ряда! Повсеместно на планете лаковые картинки шагнули в широкие массы населения и победили слова. У нас этот процесс проходит как и все остальное – в режиме паводка. Заказчики удовлетворяются “красотенью” на холсте или “дембельскими альбомами”, изданными на мелованной бумаге в лучших типографиях страны.
На заре прошлого века господин большевик Луначарский обреченно констатировал: “Всеобщая грамотность погубила в России образованность”. Нынешние деньги совершили покушение на искусство, на его уровень. Планка упала. Особенно это было заметно в девяностые. Но Исполнители погибли не все, и не все Заказчики “опустились”. Кое-где они уже нашли друг друга. И столица сегодня уже начала давать высшие образцы совместного творческого труда. Где-то высоко-высоко запахло шедеврами, заказанных кем-то высоким-высоким… Ну, а что же провинция? Жива? О, конечно! Она продолжает надувать щеки.
г. Ижевск