Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2006
ДЕРЕВО СЧАСТЬЯ
Толстый и огромный этот цветок рос у бабушки на окне всегда, неизменно, каждое лето, приводя меня в восторг. Я гладила его глянцевые мясистые листья, любовалась его крепким, как у настоящего дерева, стволом, и млела.
– Бабушка, ты мне его подаришь? – приставала я к бабушке – Я ведь твоя любимая внучка!
Бабушка смеялась:
– Это ведь не просто цветок, это дерево счастья. Если я тебе его подарю, вдруг мое счастье тоже от меня уйдет? Лучше я тебе его деточку подарю, а ты из нее свое дерево счастья вырастишь.
– Не хочу деточку, хочу это дерево, – я сердилась на бабушку и капризничала. Бабушка огорчалась, но ненадолго – долго дуться она просто не умела, особенно на меня.
Роскошным ее дерево счастья выросло не даром, очень уж светлым и легким человеком была моя бабушка.
И дом ее был светлым и теплым – маленькая двухкомнатная квартирка в хрущевке всегда казалась мне филиалом рая. Светлая старомодная мебель, пестрые ковры и пледы, большой круглый стол, запах пирогов, цветы на окнах, цветущие за окном вишни, абрикосы и яблони, лично посаженные дедушкой много лет тому назад “для внуков”, и бесконечная бабушкина любовь – таким запомнился мне дом, где я проводила каждое лето.
Бабуля стелила на пол балкона толстые матрасы, застилала их пледами, приносила туда наши игрушки и тарелки с персиками, виноградом, сливой и другими дарами щедрой украинской земли – и мы с моим двоюродным братом Пашкой целыми днями играли там, укрытые от солнца ветвями дедушкиных деревьев. Пели птицы, мы ели груши и бабушкины пирожки, ссорились и мирились – и еще не знали, что всю жизнь будем вспоминать эти дни как счастливейшие моменты своего детства.
Прелесть этого мира заключалась и в его неизменности: наши родители могли ссориться и разводиться, менять квартиры и знакомить нас со своими новыми избранниками, наши друзья могли бросать нас и уезжать в другие города, наши лица могли дурнеть и покрываться подростковыми прыщами, наши первые влюбленности могли оказываться несчастливыми – но здесь, в бабушкиной квартирке на третьем этаже, все было вечным, надежным и неизменным. Всегда пахло пирогами. Всегда цвела герань на подоконнике. Всегда на круглом столе стояла синяя ваза. Всегда дедушка любил бабушку, а она сердилась на него за слишком большую, на ее взгляд, откровенность его любви. Всегда мы были здесь нужны и желанны. Счастье этого дома было неизменным. Как и цветок счастья рядом с геранью.
Все кончилось внезапно и страшно.
Шел 1986 год, взорвался Чернобыль. Неподалеку от Чернобыля был санаторий Министерства обороны, путевку в который накануне взрыва получил мой дедушка. Помимо веселого нрава и любви к бабушке, мой дедушка, старый коммунист, отличался неистребимой верой в родную народную власть и нечеловеческим упрямством.
– Пойми, Таня – если бы была хоть малейшая опасность, разве власти не предупредили бы нас об этом? – сердился он на плачущую бабушку, которая, в отличие от него, власть советскую не любила и никогда не была наивной. И уехал в санаторий под Чернобыль на целый месяц. Весь этот месяц бабушка плакала не переставая.
Через два месяца никогда не болевший раньше дед заболел. Диагноз ему поставили рак, хотя всем было ясно, что это лучевая болезнь. Умирал он страшно, мучительно. Все это время, естественно, бабушка не отходила от его постели. Дед верил, что выздоровеет. Все время говорил о том времени, когда он снова будет на ногах и его дорогая Ира сможет наконец-то отдохнуть. Умер он в бабушкин день рождения, навсегда отняв у нее этот праздник. Впрочем, умерев, дед унес с собой и всю бабушкину любовь к жизни. Казалось, ее жизнь кончилась тоже.
Мы надеялись, что пройдет время слез, и бабушка снова станет прежней. Но так этого и не дождались, слишком сильна была ее любовь к умершему мужу. Может быть, бабушка винила себя в смерти деда? Ведь именно она всегда играла в их отношениях первую скрипку? Может быть, не могла себе простить, что позволила страшной и бесчеловечной власти, про которую она-то все знала – спасибо раскулаченным односельчанам и вдоволь посидевшему в тюрьме дяде Васе – отобрать у нее ее Сеню? Может быть, корила она себя за то, что никогда не мешала ему восторгаться тем, что она всю жизнь скрытно ненавидела и боялась?
Вскоре после похорон бабушка уехала к дочери, бросив свой дом, где все напоминало об ушедшем счастье. Цветы она оставила на мое попечение, и скоро они все завяли. Погибло и шикарное дерево счастья, обесцененное и брошенное на произвол судьбы. Как я мечтала когда-то им завладеть! Виновата ли я в его гибели? Конечно, да. Я плохо и редко его поливала, иногда не подходя к нему неделями. Я злилась на бедный цветок – он не сумел сохранить, сберечь счастье в бабушкином доме. Когда он умер, я безжалостно выкинула его, не пролив ни одной слезинки.
Только потом, через много лет, я простила бедный цветочек. И надеюсь, он тоже меня простил за ту жестокую и несправедливую расправу, которую я над ним учинила.
Иногда я малодушно думаю – а может быть, я все-таки не виновата в его смерти? Может быть, он просто не мог жить без бабушкиной любви? Без ее ласковой и веселой заботы? И умер бы все равно, даже если бы я его и поливала? Не знаю.
ЛЮБИМЫЙ ГУСЬ
Дедушка купил гусенка по случаю, ничего заранее не планируя. Бабушка ругалась страшно – ну, что за дурак, как гуся держать в квартире? Ведь все обгадит, все испортит. Дедушка подлизывался, целовал бабушкины руки, и щеки, и губы, клялся, что сделает гусенку клетку и сам будет за ним убирать. Бабушка уворачивалась от поцелуев и прикидывала, сколько мяса во взрослом гусе? Подсчеты оказались в дедушкину пользу (хотя, может, и поцелуи сыграли свою роль – и дедушке, и бабушке в то время было немногим больше двадцати лет).
Гусенка оставили, дед сколотил ему косолапую клетку в углу комнаты. Ухаживала за гусенком, конечно же, бабушка. Чистила клетку и ругала деда на чем свет стоит. Гусенок бабушку боялся, а вот деда обожал. Интеллект у него был для птицы фантастический: он знал свое имя, никогда не гадил за пределами своей клетки, бурно радовался приходу деда с работы, ходил за ним по дому по пятам, как собака. Бабушка, естественно, была против этих хождений по комнате, но поскольку гусенок не оставлял обычных птичьих клякс на полу, то прогулки продолжались. Бабушка ревновала – дед разговаривал с гусенком больше, чем с ней. Стихала бабушкина ревность только в те минуты, когда она щупала гусиные бока – скоро, скоро они станут толстыми. Толстые поджаристые ломти гусятины, гусиный суп, паштет из печенки мерещились бабушке в эти минуты. Ей, молодой и беременной, есть хотелось все время. Офицерского пайка деда и ее рабочей пайки им катастрофически не хватало.
Как-то бабушка поделилась своими гастрономическо-гусиными планами с мужем. И услышала решительное: нет! Дед разгневался. Он орал и матерился, расколотил в щепы табурет. Выяснилось, что гуся резать нельзя. Он должен жить. Только в случае самого страшного голода, может быть, его можно будет зарезать.
Бабушка плакала и не разговаривала с дедом долго-долго. А он – хоть бы хны, дундук деревянный. В который раз уже бабушка подумала, что лучше бы она и вовсе замуж не ходила, пусть бы на своем гусе этот дурак женился. Дед делал вид, что ему все равно – ну, не мог он позволить женщине себя переупрямить. Он – главный в доме, его слово должно быть законом, иначе какой смысл в жене? Дед нежно разговаривал с повзрослевшим гусенком, игнорируя недовольство жены. Жена укоризненно вздыхала, злые слезы лились по ее подурневшему беременному лицу.
В командировку дед поехал с радостью – настолько нестерпимой к тому времени стала обстановка в их некогда уютном доме. Бабушка взволновалась – все жены военных боялись этих таинственных командировок, о которых мужья не имели права им рассказывать. Боялась и бабушка, но на попятную не шла. Так и расстались – холодно и напряженно, скрывая любовь за обидой.
Гусаку в этот месяц без деда пришлось нелегко.
Наконец дед вернулся. Больным-пребольным. Воспаление легких, полученное им в засекреченных обстоятельствах, было очень тяжелым. Он никак не шел на поправку. Бабушка плакала и целовала его отощавшие щеки. Дед тоже плакал от жалости к жене и от слабости. Заходили друзья, фальшиво-бодрыми голосами рассказывали что-то. Быстро уходили.
Врач сказал бабушке: “Ваш муж не может поправиться, потому что он очень истощен. Прежде всего, ему нужно хорошее питание”, – и выразительно посмотрел на гуся в грязной клетке. “Помните, только хорошее питание может его поднять”, – повторил врач и ушел.
Дед забеспокоился. “Что он говорил, Таня?” – тревожно спрашивал он у бабушки. “Я поправлюсь?” – волновался он. “Тебе нужно хорошо есть”, – сурово ответила молодая жена. “Только не режь гуся, умоляю, Таня”, – плакал дед. Бабушка сурово кивнула.
Вскоре в доме вкусно запахло мясным бульоном. Дед осторожно пил его с ложечки, которую подносила к его губам жена, и плакал. Он не задавал вопросов. Клетка в углу комнаты стояла пустая.
Гуся хватило надолго. Дед выздоровел. Когда дело пошло на поправку, и к деду вернулась его обычная живость характера, он очень уговаривал жену съесть хоть кусочек мяса. Бабушка сурово отказывалась без объяснения причин.
Поправившись, дед опять плакал, целовал жене руки и благодарил ее, не уточняя, за что.
Никаких животных за свою жизнь дед больше не любил.
СНЕЖОК
Самую первую собаку, которую я полюбила, звали Снежок. Это был маленький коротконогий дворянин с роскошным хвостом, загнутым на спину. Снежок был, как нетрудно догадаться, белый, только небольшие черные пятна на морде и боках. Морда у него была очень добрая, улыбающаяся такая.
Снежок катал меня на санках, за это я его и полюбила. Его никто не заставлял – он сам этого хотел. Увидит меня, санки – и бежит, спешит на коротеньких ножках, хвост виляет, а морда улыбается. Схватит зубами веревочку и тянет санки за собой, сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей. Снег летит в лицо, я смеюсь, смеется мама и толстая тетя Надя, хозяйка Снежка, а Снежок обернется ко мне, улыбнется и смотрит хитрыми-хитрыми глазами так, будто только я и он знаем главную тайну.
Потом я подросла, санки стали неподъемными для Снежка, но мы все равно друг друга любили и всегда при встрече останавливались поговорить, пообниматься и повилять хвостом.
Иногда я заходила к Снежку в гости. Толстая тетя Надя всегда была мне рада. Мы пили с ней чай, ели липкое варенье из хрустальных розеточек, тетя Надя все время меня за что-то хвалила, но мне было грустно – моего друга, моего Снежка, в родном доме не пускали дальше крохотной прихожей! Он грустно улыбался мне из-за тумбочки для обуви, вилял хвостом, но зайти в комнату не смел. Я почти ненавидела тетю Надю.
Кроме тети Нади, у Снежка был еще тети Надин муж и тети Надин сын, Игорек. Роль мужа, живущего в майке на диване, так и осталась мне не ясна, а вот Игорек чуть не сыграл в жизни Снежка роковую роль.
Все мы, дети, обожали чердаки и подвалы, бомбоубежища и дома, жильцов которых уже выселили, но сами дома еще не снесли. Видели бы наши родители, где мы играли. С Игорьком всегда рядом был Снежок. Я ревновала. Я хотела, чтобы Снежок был рядом со мной, а не с этим красивым и жестоким кудрявым мальчиком. Мне не нравился Игорек. Он все время кого-нибудь мучил – то котенка, то какое-нибудь несчастное насекомое – оборвет бабочке крылья и смотрит, как она трепыхается. Кошмар! Я боялась за Снежка.
Однажды тетя Надя – она была медсестра – пришла к нам, чтобы сделать бабушке укол, вся заплаканная. Игорек нечаянно уронил Снежка с крыши дома. Снежок еще дышит, но наверно, вот-вот отдаст Богу душу, рассказывала тетя Надя. А уж как Игорек переживает! Я слушала ее, и что-то обрывалось у меня внутри. Мой Снежок, мой лучший друг, умирает, ему даже не вызвали врача!
Снежок не умер. Пришла весна и он, весь какой-то окривевший, вновь забегал по двору. Только он перестал улыбаться. И вид у него теперь был не победный, а сиротливый и жалкий. Наверное, Снежку было очень плохо и одиноко.
Игорек рассказывал всем желающим, что он специально скинул Снежка с крыши нашего четырехэтажного дома – хотел проверить, сработает ли придуманная им модель парашюта.
В начале лета Снежка задавил какой-то дурак мотоциклист. Кишки вылезли из его живота и лежали петлями на асфальте, белые коротенькие ножки жалко дергались, губы его свела судорожная улыбка, и тоненькая струйка крови текла из уголка рта. Никто не верил, что он умрет. Толстая тетя Надя, охая, кинулась к нему с бинтами и какими-то склянками, затем подрагивающие коротенькие ножки, торчащие из тряпки, в которую Снежка завернули, скрылись из виду – житель дивана в грязной майке наконец-то оправдал свое присутствие в жизни Снежка, унеся его, умирающего, на руках домой.
Осенью я вернулась от бабушки. Три месяца – это очень долго, кажется, что все, что было раньше, до лета, все это было в другой жизни, а может, этого и не было вовсе. Про Снежка я не вспоминала, пока к нам не зашла тетя Надя, измерить кому-то давление или сделать укол или еще какую-то неприятную ерунду.
– Как Ваш Снежок? Он уже поправился? – спросила я ее.
– Умер наш Снежочек, умер бедненький! – зарыдала тетя Надя. – Он не прожил и нескольких дней. – Тетя Надя плакала и сморкалась, мама суетилась вокруг нее, а я чувствовала, что тоска и одиночество устраиваются в моем сердце поудобней, занимая уголки, где раньше царствовал мой друг с мохнатым хвостом, коротенькими лапками и улыбающейся победительно, весело и снисходительно мордой.
Той же осенью тетя Надя развелась с мужем.
ЛОШАДИ
Лошадь не раз спасала жизнь моим близким. Бабушка Таня, например, обожала рассказывать мне историю о том, как она, пятилетняя, возила обед отцу в поле. Пешком ходить в поле было никак нельзя – далеко, да и дорога через лес, а в лесу волки. Бабушка волков боялась страшно. Как за околицу выедет, так сразу давай свою Зорьку хворостиной лупить – лишь бы скорее лес проехать, лишь бы скорее безопасное поле и отец. Лошадь тоже леса боялась – хрипела дико, косила дурным глазом и галопом бежала сразу, хотя вообще-то бегать она не любила, степенная была кобыла.
Вот и в тот раз галопом они лес преодолевали. Зорька мчала, не разбирая дороги, бабушка моя пятилетняя глаза от страха закрыла – все как всегда. Но попался лошади под копыто камень какой-то ненужный, она споткнулась, и маленькая Таня слетела с широкой лошадиной спины прямо на дорогу, в пыль. Ударилась больно-больно, а главное испугалась очень – сейчас кобыла убежит, она останется в лесу одна, и волки ее съедят – все будет так, как она всегда боялась. Бабушка заплакала от отчаяния и ужаса и закрыла глаза, прислушиваясь к стуку копыт убегающей лошади. Копыта не стучали. Зорька не убежала. Перепуганная насмерть, разгоряченная бегом, она тем не менее не бросила свою маленькую хозяйку. Остановилась, вся дрожа, и давай Таню носом пихать – вставай, мол, некогда плакать, от волков убегать надо. Таня встала. Обошла лошадь со всех сторон. Попыталась ухватиться за гриву и забраться на лошадиную спину. Ничего не получалось. Для крохотной крестьянской девочки, мелкой от постоянного недокорма, забраться на свою высокую спасительницу было делом нереальным. Если бы Зорька была хотя бы оседлана, можно было бы ухватиться за луку седла, подтянуться на стремени. Но седло Тане никогда не давали. Да и зачем? Любой крестьянский ребенок ездит верхом без седла, а садилась Таня на лошадь, подведя ее к телеге или забору – залезла на забор, а с него и на конягу.
В лесу ни заборов, ни оград, ни пеньков не было. Таню снова охватило отчаяние. Она села на землю и заплакала, закрыв лицо руками. Лошадь еще немного потыкала в нее носом и с тяжелым вздохом, аккуратно подогнув ноги, легла рядом с маленькой хозяйкой. Ошалевшая от счастья девочка наконец-то уселась на свое законное место. Зорька вскочила. Таня гикнула, Зорька заржала, и они помчались. Вся история длилась так недолго, что отец не заметил опоздания дочери. Попенял только, что краюху помяла и квас весь разлила. О том, что случилось в лесу, Таня благоразумно промолчала.
Вернувшись домой, Таня попыталась повторить трюк. Села на землю и попросила Зорьку лечь рядом. Зорька смотрела на нее тупым равнодушным взглядом и делала вид, что не понимает, о чем речь. Но Таня-то помнила, что было в лесу. Зорьку она любила всю свою жизнь.
Всех остальных домашних животных, не дающих мяса или молока, она считала созданиями абсолютно никчемными. “Терпеть не могу я ваших собак, только грязь от них”, – сердито говорила она нам, притащившим к ней – полюбоваться – очередного своего щенка. Да и тех, что давали мясо-молоко-яйца, она только терпела за их полезность. И бестрепетно скручивала им по мере необходимости головы. Любить животных ей всегда казалось нелепой блажью. Вот только лошади. Лошади – они ведь такие…
Сформулировать, какие же они, бабушка не умела. Просто рассказывала мне следующую лошадиную историю из своего детства.
Когда бабушка была маленькой-маленькой, они жили в тех краях, где зимой бывают снежные бури. Начинались они всегда неожиданно – бывает, день как день, и вдруг как налетит, как заметет все дороги. Плохо в такую бурю тому, кто далеко от дома. Многие погибали, не найдя пути.
Вот и бабушкин папа однажды попал в такую бурю. Буря выла и ревела, и, как и полагается, замела все дороги. Бабушкин отец, мой прадед, не сдавался. Он искал дорогу к дому, понимая, что иначе и его, и его лошадь ждет смерть. Буря выла, лошадь шла, прадед впал в сонное оцепенение. Холод начал убивать его. Понимать он это понимал, вот только сделать ничего не мог. Замерзал он. Дома вся семья рыдала. Плакали дети, плакала жена прадеда, моя прабабка, плакала мать прадеда. Искать его не шли куда идти – все бесполезно, только самим заблудиться. Сидели в избе и плакали. Как вдруг раздался стук! Умная лошадь привезла окоченевшего прадеда домой! Нашла дорогу, когда он перестал ей мешать, и, более того, поняв, что никто не собирается выходить из дома, додумалась постучать! Звучит как фантастика. Но, по уверениям моей бабушки, не склонной приукрашивать, это чистая правда!
Деда спасли, растерли водкой и напоили ею же, уложили на печь. Он не понес существенных потерь – только несколько пальцев на ногах почернели и отвалились. Он даже не заболел. С лошадью тоже все оказалось в порядке. Не знаю, почему я не догадалась уточнить у бабушки – та ли эта Зорька, которая спасла ее от волков, или другая… Это вторая история.
А вот третья.
Дедушка мой, Арсений Николаевич, был идеалист совершенный. Как ему это удавалось – не знаю. Но он был искренним и восторженным строителем коммунизма, настоящим ленинцем. А еще он, офицер Советской Армии, очень любил деревню и деревенскую жизнь.
Как-то партия решила, что именно такие, как мой дед сумеют поднять колхозы. Решено было направить деда строить коммунизм в деревне, в отстающий колхоз. Дед был в восторге. Наконец-то его мечта – жить на земле, крестьянской жизнью – сбудется! В том, что он сумеет руководить колхозом, хотя ничего не знает о сельском хозяйстве и нелегком крестьянском труде – таких мыслей у деда не было. Не боги ведь горшки обжигают, да и родная партия всегда поможет!
Бабушка плакала день и ночь, понимая, что ее прекраснодушный Сеня может нажить огромные неприятности, но ее муж, всегда такой любящий и внимательный, умел внезапно оглохнуть и ослепнуть, если не хотел чего-то видеть. А недовольство жены он явно видеть не хотел. Подумаешь, не хочет в деревню! Ничего, привыкнет и полюбит. Воля партии – воля народа.
И дед поехал в выделенную ему деревню – знакомиться с хозяйством и принимать дела. Зашел он и в конюшню. Увидел лошадей. Сердце дедушки переполняла радость. Именно эта радость и заставила его похлопать по крупу стоящую прямо перед ним тощую лошаденку. Лошаденка среагировала мгновенно – не поворачивая головы, она взмахнула задними ногами и ударила обидчика, позволившего себе неслыханную фамильярность, прямо в грудь.
Дед упал. Сильнейшее сотрясение мозга, трещина грудины и перелом нескольких ребер заставили его проваляться в больнице больше месяца. Руководить колхозом поставили другого честного коммуниста. Дедушка, выйдя из больницы, больше про деревню не заговаривал, к величайшему облегчению бабушки, которая выросла в деревне и прекрасно знала, какое ярмо ждало ее там.
Так лошадь, чье имя навсегда осталось неизвестным для нашей семьи, спасла бабушку от тягот колхозной жизни. Но мне кажется, она и дедушку спасла. Дала ему возможность и идеализм сохранить, и рук не замарать.
Еще одна лошадиная история, в которой принимало участие много-много лошадей, и все они пострадали, произошла с другим моим прадедом. Прадед мой, вовсе мне незнакомый, был богат. Владел он, наряду с прочими материальными ценностями, конным заводом. Лошади у него были хорошие, породистые такие. Прадед мой лелеял мечту вывести новую породу – чтоб скакали резво, как арабские скакуны, и выносливы были и неприхотливы, как крестьянские лошадки. Скрещивал их прадед и разводил, и казалось ему, что цель близка, и вот-вот он сможет заявить миру о создании новой породы, прекрасной во всех отношениях, и назвать ее в свою честь, и разбогатеть еще больше, и имя в веках свое прославить, как граф Орлов…
Сладкие мечты прервала революция и война. Прадед никуда от своих лошадей не убежал – все ждал, что рассосется этот кошмар, как туман развеется. Но туман не развеялся. Перевозбужденные люди, привыкшие стрелять, вошли в уездный город, где жил прадед. Они шатались от усталости и убивали направо и налево. Прадед понял – надеяться пересидеть опасность будет ошибкой. Он оделся попроще и пошел к атаману этих разбойников. И подарил ему весь свой конный завод. Атаман не поверил. Заподозрил деда в том, что тот уже спрятал хороших коней, а оставил одних кляч. Дед пожал плечами – проверяйте. Азартные проверяльщики бросились на завод. Сытые красивые лошади спокойно отдыхали в своих стойлах. Это был последний спокойный день в их жизни. Всех их, включая жеребых кобыл, реквизировала Красная Армия. Всех поставили под седло – и благородных производителей, и драгоценных арабских кобылиц. Жеребят и молодняк, который невозможно было призвать, постреляли. Чтоб врагу не достались.
Дед, в то время подросток, плакал и шептал отцу: “Они все погубили, сволочи, как ты мог им отдать наших прекрасных коней?”
“Дурак, – оборвал его отец. – Зато мы живы, и будем жить”. И они действительно остались живы. Советская власть не забыла их самоотверженного стремления помочь.
Прадед дожил до глубокой старости, дед сделал прекрасную карьеру по партийной линии и тоже умер в очень почтенном возрасте. Рассказывал он мне эту историю, будучи очень-очень старым. Он восхищался дальновидностью и мудростью своего отца, его умением пожертвовать даже очень дорогим для спасения главного, но голос его дрожал, а по щекам, похожим на старый сморщенный картофель, текли слезы: “Ну, как, как он мог отдать этим варварам наших прекрасных лошадей…”.
В моей жизни лошадей почти нет. Немножко верховых прогулок летом в парке, немножко зимой. Дочку свою я посадила на лошадь в шесть лет. Что-то лошадиное у нас в крови – ребенок не испугался, ребенок был в восторге и надолго заболел лошадьми и конным спортом. Сейчас она уже взрослая, и лошадей потеснили другие увлечения.
Но когда мы с ней видим, в кино или в парке, как скачут лошади, или клячи, или великолепные скакуны – что-то сладко обмирает в душе, что-то такое невыразимое…
Мы вздыхаем и переглядываемся. Пешие конники. Лошадники-сироты. Где, где наши кони…
г. Москва