Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
Первая серия
ЗВЕРИ ЧИСТОЙ ВОДЫ
Они выходят на сухой берег, лапы их скользят по песку и оставляют параллельные следы от когтей. Кто вы, существа? Есть ли у вас усы и ласты? Как обстоят дела с хвостами и крыльями? Посмотрите как следует в зеркало, не сбился ли на бок нимб?
Калькулятор лежит на книгах, надо взять и нажать несколько клавиш. Один минус один будет ноль. А еще минус один? Но как можно отнимать у отсутствия?
Или получится. Может быть, надо приложить некоторое усилие воображения и представить в будущем единицу, и отнять именно ее. Но тогда она не придет. А вдруг она бы и так не пришла, так много ли мы теряем, отнимая ее заранее?
А если придут, пусть придет много, многие, ряды, полки, плотно сомкнутый строй – среди них та заблаговременно вычтенная ресница единицы ничего не будет значить, следовательно, мы были правы.
Господи, кажется, я приблизительно понимаю, какими соображениями Ты руководствуешься, роняя волос с моей головы.
ОРНАМЕНТЫ
Нашла старинный голубой цилиндрик. В раннем детстве наблюдала в нем диковинные орнаменты. Помню, как, поймав особенно чудесный, несли – я и брат – маме, показывать то, что вот только сейчас нам открылось. Но по дороге, конечно, узор сбивался, да и мама отчего-то не проявляла особенного интереса.
Раньше я рассматривала цветы, а сейчас вижу только стекляшки. И даже пыль и сор, набившиеся в зеркальную трубку.
Иногда я не хочу понимать, как работает калейдоскоп.
ЦВЕТ ЛИЦА
Я видела девушку. Высокую, светлую. Что за черты лица! Что за глаза! А губы… Она спросила: “Как ты думаешь, как познакомиться с семинаристом?” И добавила застенчиво: “Мечтаю стать матушкой”. Меня скрутило. Я позавидовала. Особенно цвету лица.
УСИКИ
Между прочим, у меня на верхней губе светленький такой пшеничный пушок. Усики. Я ими чую.
Нынче обнаружила один волосок потемнее. Это дает надежду, что когда-нибудь я стану большим человеком. Еврейкой там.
ДОБРОЕ СЛОВО О ПОЭТАХ
А все-таки поэт, он – как. Он, помимо стихов, выглядит как поэт. Желтая кофта. Феноменально красиво там. Или уродливо – тоже феноменально, как-нибудь по особенному.
Или дурачком деревенским.
И поведение его должно поэтическое быть. Ну, там ночь не спать, пить, деньгами сорить. Куролесить.
Наутро извиняться. Только так, чтоб у всех светлое впечатление. Потому как это не кто-нибудь там вам. Кто-нибудь. Не ясно кто. А это – это…
Это гений чудит. Родной, наш. Подлинность так и сочится.
Актерство или нет – не так уж и важно. Главное, чтоб самому нравилось. Поэту то есть.
Вот потому-то девушки и любют поэтов. Да и как не любить-то их, скажите на милость.
Поэт должен быть слегка глуповат. Самую малость, можно – пусть будет хитрым. Но святая глуповатость в стихах у него быть должна. Или – наив. Только подлинный. Не лепите мне вашего умненького наива.
От него уже тошнит.
И не то чтобы даже глуповат, а так, слегка безумен, слегка кокетлив, ну, вот, как будто в первый раз живет. А ещё искрометен, капризен и фееричен.
Поэты глупы. Главным образом.
Поэзия дело молодых как раз поэтому. С возрастом человек набирается опыта и знания и перестает быть поэтом, а становится, ну, скажем, организатором процесса, пишущим стихи – или журналистом, редактором, даже политиком и дипломатом. Пишущим стихи.
Возможно, он даже начинает немножко скрывать эту свою склонность – как нечто не то что постыдное, а все-таки неловкое обстоятельство.
Поэзия и знание – вещи несовместимые. Ну, вот, как можно писать стихи, когда уже обладаешь пониманием, что они ничего реально не изменят в мире?
Во взрослом “поэте” (представляющемся так) есть что-то беспомощное, что-то угловатое и смешное, от нереализованных юношеских комплексов.
Хотя люди, пишущие те же стихи, как люди вполне и даже наверняка – умны.
И, кстати, часто поэты пишут умную прозу.
Наверняка, впрочем, склонность к стихам и склонность к прозе с течением времени ведут борьбу между собой и вытесняют друг друга в одной личности.
Есть поэты, которые так никогда и не дозревают до стихов, зато дозревают до прозы. Дозреть до прозы, однако, в каком-то смысле, видимо, сложнее.
Или вообще всё как-то не так обстоит… Иногда уже даже и разбираться не хочется. Потому тошнит уже от поэтов. Поэты, поэты, а стихотворения так и не написали ни одного. Истерики.
ЭСФИРЬ
Она была евреечка, маленькая, хорошенькая. С кучерявой черной блестящей, словно каракулевой, шапкой волос. Она была из поэтических, музыкальных кругов, и у нее было десятки знакомых. Она обожала делать им подарки. Она гадала на кофейной гуще и нагадала себе дочь. Дочь она решила назвать Эсфирью. Эта уверенность в дочери в то время, как сама она была еще девственницей, – было в этом нечто еврейское.
Саму ее звали не помню как. Она ходила в джинсах, в пальто и в шарфе. Большой разболтанный шарф очень шел ей, шел ее блестящим черным глазам. Глазки ее были глазками умненького живого здорового животного. От нее так и веяло морозной молодостью.
Не знаю, что с ней, родила ли она дочь, не знаю.
СПУТНИК
Она несла перчатку плотно за пальцы, раструбом вовне, от себя, и казалось, что кто-то незримый сопровождает девушку, и они держатся за руки. Только спутника не было видно.
И кто бы это мог быть? Наверное, какой-то хороший, но мерзлявый человек, ведь кто будет держать девичью ладонь рукой в перчатке? Разве какое продрогшее до костей привидение, что в декабре вовсе не удивительно.
БОГАТСТВО
У меня есть целая пачка простых карандашей, заточенных “лопаткой”, как учили в художественной школе, и прошлогодние письма (полтора года уже прошло, а ведь было не далее, чем вчера) влюбленного Н.К. в двух тетрадках – между страницами одной сохранился листок давно минувшей университетской осени, и шкатулка с украшениями, которую я столько раз уже описывала, и раскрытые книги, положенные одна на другую корешком кверху, так, что они образовали своеобразные толщи, культурные слои – за новыми я забываю те, что оказываются погребены на глубине, и целый ящик заколок и резинок для волос. Следовательно, скажу я, итожа перечисление, я очень богата, и богатство это того рода, которое невозможно потерять, так как оно, не будучи приобретено ухищрениями, не подлежит и растрате.
ВЫРЕЗКА
В центре кофейного столика была как бы маленькая витрина, уходящая вглубь – под оргстеклом лежали, представляя собой художественную композицию, разнородные предметы: сувенирная тарелочка с надписью “Барселона”, монета, спичка, сахар-песок в маленьком порционном пакетике с эмблемой ресторана, открытка, вырезка из пожухлой газеты.
На вырезке были слова, не соответствовавшие праздничному духу кафе: “Капитан корабля сооб… Матросам подводной лодки было представ… Мать погибшего мичмана А.В.Федо…” Даже непонятно, кто проморгал и как допустил эту трезвую и уже вечную весть в очаг веселья?
ВЕЗДЕСУЩАЯ КНИГА
Книга, которая заманивает расхожим фокусом – профиль молодой женщины при известном переключении внимания превращается в профиль безобразной старухи – а затем предлагает мыслить в категориях выиграл/проиграл, так прямо и говорит, не стесняясь: “Мыслите в категориях выиграл/проиграл”, словно обращается не к людям, а к роботам. Или к марсианам.
Эта ужасная книга – “12 навыков дружбы”? “7 принципов любви”? – была здесь, где я не ожидала ее предательского появления. Словно оставленная злобным ментальным террористом-бессмертником бессрочная бомба, реагирующая на дыхание живого существа. Притаилась…
Как я мечтала о вечеринке в загородном доме подруги! Компания снобов в огромном зале с расписанными стенами и специальным оборудованием для дискотек встретила меня. Из еды – бутерброды, колбаса, сыр, салаты. Ничего горячего, одни закуски…
Люди вращались, общались, примечали роскошь обстановки, делали вид: а, ничего особого. Двенадцать часов отбили часы, циферблат которых был усыпан бриллиантами…
В праздник не вписывалась только бабушка в каталке, бывший советский инженер, ныне выжившая из ума старуха. Она путала сухими длинными пальцами нити своего безумия. Выбивалась из молодой здоровой атмосферы даже не она сама, а цветной платок на ее гладкой голове – совсем такой же, как у бабушек в переходах метро или на рынках, в коммунальных квартирах, храмах и больницах, где за ними не мерещится ни мраморная консоль, ни шкаф красного дерева, ни плазменный телевизор. Будь на старушке какой-нибудь чепчик, подделка старосветской помещичьей истлевшей тени кружева вместо этого нелепого цветастого платка – и бабушка сошла бы за деталь интерьера.
– Как, кстати, вам наш дизайн? – спрашивал хозяин.
– Что ж, в меру сил, – снисходительно-доброжелательно говорила Алла, профессиональный дизайнер.
Снобы, снобы.
Толя вышел в шляпе колдуна из саги о Гарри Поттере: он купил дурацкий островерхий колпак с патлами в магазине “Метро” по случаю праздника.
Я сбежала. В другое место, в другой дом, деревянный, простой, двух, а не четырехэтажный, холодный. Я надеялась, что здесь я смогу поесть домашнего холодца и, фальшивя, но с наслаждением, попеть караоке хором, в компании семьи давних родительских друзей и их незамужней дочери, которая вяжет длинный полосатый шарф кому-то в подарок прямо за праздничным столом.
– Ну, с Новым годом!.. – в бессчетный раз возгласил среди гостей глава семейства.
И я увидела, что водрузил на свою профессорскую ученую голову ту же дикую шляпу колдуна Гарри. А на диване валялась Леркина книга.
“134 способа добиться успеха”? “20 универсальных рецептов счастья”? “Абсолютная истина вечного менеджера”?..
ЛИСТОВКА
Ехала в метро и видела в вагоне самопальную листовку – изображение дебелого арийца, который схватил за грудки немолодого человека пародированной “восточной внешности”, нарочито “кавказской национальности”: крупный нос, штрихами обозначенная небритость, сросшиеся, густые брови…
Листовку наклеили на уровне глаз, чтобы всякий непременно увидел ее.
Вспомнила, как с месяц назад с Вахтангом ехали в таком же вагоне – сгорела бы, наверное, попадись на глаза ему этакая гадость. И так-то приятного мало, а перед Вахтангом и вовсе стыдно было бы – все равно как я сама подобное намалевала.
СЫН БОГА
Сын Бога – Иуда. В беспредельной Своей благодати Творец воплотился в презренное из существ – в предателя, снизошел до самого низкого из Своих произведений и тем явил беспримерное смирение, глубину которого не может постичь человеческий разум.
Он оставил нам в молитвенное и благоговейное воспоминание вечный кровавый символ Евангельской мистерии, единственной, пожалуй, истории, которая в полном смысле одна только и разыгрывается, в бесчисленных вариантах, во всех странах на всех континентах, на примере каждой человеческой судьбы, и всякий из нас – Иисус Христос и Иуда, Синедрион и толпа, Пилат и апостолы, Каиафа и Мария.
Мы рождаем друг друга, предаем и спасаем, бьем по лицу и говорим целительные слова – и все в одно и то же время.
НА “ТЫ”
Люблю, когда иной раз в интернете кто-то незнакомый вдруг обратится на “ты”. Какая-то бесхитростная близость вдруг. Я не против, чтобы мне “тыкали”, в общем-то.
КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ
В “Застольных беседах”, полных летучих афоризмов необязательного разговора, Уинстон Хью Оден обмолвился: “Комментарии – это ведь целая история академического лунатизма!”
Блеск! Не скажешь точнее. Именно сомнамбулическое припоминание бесконечных ассоциаций по каждому пустяку, и вся эта сновидческая практика охраняется классической наукой.
Комментарии никогда не бывают исчерпывающими. Но чем они подробнее, тем больше разочарования.
К каждой книге должны быть примечания, и когда они есть, с радостью предвкушения то и дело залезаю в них, но там никогда не бывает пояснений по интересующим вопросам, а все больше частности, о которых и не спрашиваешь, ворох ненужных сведений.
А нужного не бывает.
В музеях – то же. “Саркофаг новобрачных”. И материал, и дата, и город, и автор… А умерли-то почему?
ЧАСЫ
Идеальные песочные часы не имеют дна.
СЛУЧАЙ
Люди они были настолько беспокойные, хлопотливые, что однажды, когда не было горячей воды, дядя Коля, моя голову, опрокинул на себя ушат кипятка.
РЕДАКТУРА
Очень нравится, когда один и тот же рассказ, повесть, роман – существует в нескольких разных вариантах. Хороша привычка править текст не только до, но и после публикации. Сокращать, дописывать, вводить новых героев. Ужасно волнует, когда читаешь о какой-нибудь знаменитой книге: “Сегодня вряд ли можно составить окончательный вариант эпопеи – работа еще далеко не завершена, идет сверка рукописей и прижизненных публикаций”.
Что-то подобное.
Не было случая, чтобы я уцепилась за какое-нибудь полюбившееся словосочетание и по причине несогласия с редактором вещь не вышла в печати. Возможно, тут какая-то мягкотелость беззубки. Но в беззубках, скажу нескромно, иной раз находят жемчужины.
Да к тому же верю другому взгляду: стоит кому-то сказать, что вот тут-де не получилось, и я готова исправлять. Не очень-то доверяю себе, так скажу.
Собственная покладистость в отношении к правке приводит к тому, что не вижу смысла особенно церемониться и тогда, когда правлю чужое. Но, оказывается, вовсе не все относятся к своим писаниям бестрепетно – у многих ведь слово на вес золота.
БЕЗЫМЯННАЯ ПЛОЩАДЬ
У станции метро Тимирязевской, где я не выходила на свет Божий много месяцев, и вот вынырнула однажды, все поменялось. Раздались в стороны ларьки с газетами, открытками, лавашами, хот-догами, куда-то подевались бабки с семечками, вениками, платками – и появились, словно выросли из-под земли, новые торговые центры, верные приметы того, что все течет – и ничего не меняется. Иначе говоря, вдруг в городе созрела еще одна площадь. Она пока не носит ничьего имени – она просто есть.
Появилась там, где люди случайно сталкиваются нос к носу со знакомыми и обмениваются новостями, куда приходят купить хлеба и спуститься в метро, и откуда вскоре побежит в свой регулярный рейс монорельсовый трамвай, о котором в троллейбусах стихийно вспыхивают споры: относится ли он к метрополитену, как о том неумолимо свидетельствует новая карта линий, где станции измельчали и сократили свои названия до нечитабельного размера шрифта, или же загадочное транспортное средство ближе по своим родовым данным к привычным трамваям?
Я помню это место таким, каким оно было буквально еще вчера. Я и позавчера помню – когда метро здесь вообще не было. Подумать только, я уже чувствую себя старожилом, а ведь, кажется, лишь недавно закончила тут школу.
Площадь – это пространственная многоуровневая метафора человеческого сознания, в ряду таких метафор, как дорога, город, лабиринт, улица, дом. Но площадь особенна тем, что здесь проходят собрания. Они могут быть созваны специально, для возвещении о событии, а чаще возникают спонтанно – просто те, кто входит и выходит из подземного перехода у края площади, который, как грандиозная воронка, засасывает и исторгает из тебя потоки людей, не осознают своей общности в эти моменты. И все-таки общность есть – мы видим одно и то же, хотя и по-разному.
Площадь – это тоже своего рода переход.
МЕХАНИЗМ
Один средневековый мастер придумал небывалую пыточную машину: умиравший испытывал непереносимые страдания, прежде чем освободиться от своего ставшего таким обременительным тела. Сам же первый он, изобретатель, погиб в тисках устройства.
На это похожа судьба всех творцов. Пигмалион терпит наказание, женившись на Галатее, создание Франкенштейна оборачивается против того, кто сшил его из кусков разных тел, Перилл был сожжен первым в созданном им медном быке, и в начале истории Сам Господь терпит поношения от человека, воплотившись и приемля вечное поругание. Теперь Он не может сказать, что не знает, каково это – умирать, будучи человеком.
Только существу, напоенному бесконечной любовью, могла прийти мысль воплотиться в свое создание, чтоб претерпеть все его несовершенства.
Эта тема, конечно, глубже, но об остальном как-нибудь позже. Лет через тридцать-пятьдесят.
МИР КАК БИБЛИОТЕКА
В заключительном стихе Благовествования Иоанн говорит, что если бы захотеть рассказать о всех словах, сказанных Иисусом, и всех следствиях, какие они производили в душах и, значит, в поступках людей, и обо всех чудесах, совершенных воплотившимся Богом Слово, и о всех деталях жизни, смерти, воскресения и вознесения Спасителя – то мир не вместил бы всех этих книг.
Если точнее, сказано гораздо проще и объемнее: “Суть же и ина многа, яже сотвори Иисус: яже аще по единому писана бывают, ни самому мню всему миру вместити пишемых книг”.
То есть: “Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг”.
Аминь.
С тех пор, как сказаны эти слова, прошло вот уже почти две тысячи лет. Мир оказался достаточно велик, чтобы вместить неслыханное в ту пору количество книг. Сколько их, написанных на десятках тысяч языков, и переведенных, какие на два-три, какие на десять, какие на сотню языков других. Сколько изданных тиражом три экземпляра, а сколько разошедшихся по миллионам рук и глаз, сколько никем, кроме автора, нечитанных, сколько сгоревших, истлевших, размокнувших, превратившихся в пыль, утерянных, недописанных, уничтоженных, рухнувших вместе с жестким диском, сломавшихся на дискете, только задуманных и тех, что будут задуманы через поколение?
А тех, от написания которых отказался Иоанн, так и не появилось. Они ведь не могут теперь быть написаны мной или вами, те книги, которых мир не смог бы вместить. Количество книг растет с каждым годом, и мир все больше становится похож на бесконечно разветвляющуюся библиотеку, которая мерещилась Борхесу, и среди величественного и жалкого здания бродят потерянные читатели, которые понимают, что всем этим книгам нет до них дела.
Люди кончают жизнь самоубийством, книги смотрят на них.
Иоанн написал многое.
А тех книг он все-таки не написал.
Так что мир и действительно не вместил их.
ФОНАРИК
Фонарик – это детское. Из детства.
Новогодняя гирлянда из разноцветных фонариков. Люстра в виде фонаря в коридоре – железная, на цепях.
У мамы на пальце простенькое колечко, очень хочется носить его, а для этого – вырасти поскорее: там камешек держат шесть металлических лап: фонарик. Три раза на день примеряю – проверить, не подросла ли.
За окном летний фонарь, в теплом киевском (кажется) ветре, весь в шуршании листьев, в прыгающих тенях от них.
В коридоре повесили люстру-тарелку.
Гирлянда новая – мигают лампочки всех цветов, то все вместе, то поочередно, то медленно угасают и вдруг вспыхивают.
У Блока прочитано:
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Живи еще хоть четверть века,
Но повторится все, как встарь –
Аптека. Улица. Фонарь.
Выросла, да так и не ношу колечка. Даже не надевала.
СПИСОК ВСЕХ СПИСКОВ
Список всех списков, несомненно, включает каталоги изданий всех издательств и библиотек по хронологии, досье всех спецслужб, перечисленные в алфавитном порядке, инвентаризацию всех вещей на планете, перепись населения и перепись переписей населений всех стран за все годы, перечни документов, которые надо сдавать на получение загранпаспорта и для налоговой отчетности на предприятии, а также списки продуктов, которые написала мама перед отправкой на рынок: раз она их писала, они существуют. И, может быть, списки продуктов реальнее самих продуктов, давно съеденных и превратившихся в энергию для написания новых списков.
Он вполне возможен, список всех списков, хотя и непредставим, как непредставима ветвь гиперболы, всегда приближающаяся к оси абсцисс, да так никогда и не пересекающая ее. Он реален, тот список, как реален играющий мускулами Ахиллес, рвущийся из всех законов физики и математики, напрягающий до мыслимого предела все свои силы, чтобы обогнать толстую прыткую черепаху, увешанную золотыми наградами всех олимпийских игр, монументальную в своей неповоротливости, но всегда первой пересекающую финишную прямую по известной Зеноновой апории. Как в той побасенке, когда охранник в зоопарке был найден сидящим в роденовской тоске возле клетки с этими самыми черепахами: “Я только приоткрыл дверцу, а они ка-ак ломанутся…”
Список всех списков возможен так же, как возможна жемчужная сеть Индры, для которой трехмерного пространства явно недостаточно – бесконечное множество жемчужин, в каждой из которых отражается бесконечное множество жемчужин, отстоящих друг от друга на равном расстоянии.
И последним в том списке будет значиться список всех списков, включающий себя все списки, в том числе тот, который содержит все списки – и так до бесконечности.
Список всех списков очень возможен. Но одного списка в нем все-таки не будет: самого последнего. То есть его самого.
ЛЕНТОЧКА
Спина монахини спокойна и неподвижна. Только когда, нагнувшись, женщина выпрямлялась, вся в черном и просторном, лопатки ходили по спине, плавно, словно недоразвившиеся ангельские крылья, которые чаяли когда-нибудь развернуться. Она склонила голову немного набок, ни на кого не глядя и кланяясь даже реже, чем раздавались возгласы – “Господи, помилуй”. Медленно наклонялась, касалась рукою холодного пола и так же медленно, как камыш на деревенском озере, распрямлялась. И только ленточка на камилавке была коричневая, и у меня мелькнуло, что я на ее месте непременно сменила бы ленточку на черную… И потому у меня нет ни камилавки, ни ленточки – черной или коричневой.
Прихожанки подвязывали цветные платки, так, чтобы волнистая витая прядь, или светлое перо, или черная завитушка падала на лоб или щеку. Сумки и сумочки лежат под ногами, надо присматривать. Девушка подносит руку с розовыми кинжальными ногтями ко лбу особенно плавным движением и переминается на каблуках.
Монахиня стоит, не изменяя своего наклона головы, спокойного, прохладного.
ГАБРИЭЛЬ
Почему-то снова вдруг вспомнилось, в редакции газеты “Пионерская правда” были высокие окна и кипы бумаг. Везде, даже на стульях. На один такой, прямо на бумаги, предложили мне сесть. Помню, у меня были тогда вельветовые штаны, хотя какая разница. Я не села – не решилась, ведь это практически то же самое, что сидеть на книгах. И работали взрослые женщины. Несколько человек. Может быть, им скучно было работать в детской газете? А может, и нет.
Еще в редакции газеты “Пионерская правда” правда был аквариум, заросший изнутри густой зеленой водорослью. Там плавала рыбка. Одна продолговатая рыбка, похожая на карася. Звали ее Габриэль. В честь Маркеса. До момента знакомства с Габриэлем я никогда не слышала, чтобы рыбок как-то звали. Особенно в чью-то честь. Ведь это совершенно бессмысленно.
Ни одной моей строчки газета не опубликовала, хотя я тогда очень хотела стать журналистом.
Где ты сейчас, Габриэль? Там же ли, где и вся газета? Или в других местах?
БИСЕР
Боже мой, Боже мой, как давно меня не водили в театр! Чтобы ложи, чтобы тяжелый занавес, чтобы хрустальная люстра. Как что, так обязательно “экспериментальная постановка”, сиречь непотребство, какого свет не видывал, и обязательно в полуподвале.
А как же бархат кресел, и ножки в виде львиных лап или гриффонов? И чтобы сумочка на коленях, расшитая бисером! Которую мне, в общем, даже не с чем носить – ну, с чем, с чем? С черной юбкой, водолазкой и безрукавкой? Да и нет у меня бисерной сумочки.
Бинокль, билет, номерок. Партер, бельэтаж, галерка. Оркестр, певец в черном и белом, певица, вся в диамантах. Кажется, этого никогда уже не будет в моей жизни.
БЕЗДОМНЫЙ ЩЕНОК
Дома идет ремонт. Найдена куча самонужнейших вещей. Талончики на приобретение школьной формы, заверенные директором школы. Конверт “в большую комнату маме” с “пожизненным талоном на приобретение туфель” и вырезанными из бумаги нарисованными фломастером туфельками всевозможных фасонов. Современные дети этого не поймут.
На днях ждала маму на станции метро Тимирязевская, возле ларька с туфлями, в котором сидела не продавщица, а поэтесса. Она снабдила каждую пару пояснениями маркером: “На ножке смотрятся – блеск!”, или “Для проблемных ножек – самое то”, и даже “Удобная колодка, спокойный каблучок”…
Еще нашла пуговицу, которую находила уже однажды – у бабушки на огороде. Немецкая военно-морская пуговица, с якорем, из золотистого полупрозрачного материала, 1942 года выпуска. Что такая пуговица делала в Дударкове, где не только моря, но и самой плохонькой речушки нет, лишь болото Киколово? Подводная лодка в степях Украины?
Вот коробка из-под обуви, заполненная нашими летними каникулярными письмами 1990 года из Дударкова родителям, в Москву… Мои письма, которые тогда всем нравились – самые неинтересные. Просто письма начитанной одиннадцатилетней девочки, подделка под взрослость. А вот письма братьев…
Мы были дети своего времени. И, как нормальные дети, делали то же, что и взрослые вокруг – в семье или по телевизору. В частности, однажды устроили голодовку. И мой двоюродный брат писал следующее: “Здравствуйте, тетя Оля и дядя Саша. Я за вами очень соскучился. Мы живем хорошо. Но нам скучновато. Вы нас извените, но у нас голодовка. И еще я немного похвастаюсь. У меня есть монета с 1813 года. Бабушка и дедушка чувствуют себя хорошо. На этом я заканчиваю свое письмо”.
Вовка был еще красноречивей: “Здравствуйте! Я пишу вам на щот голодовки. Извините что я начел письмо с такой темы. А у вас нас (зачеркнуто) Мы с Серегой видили андатру и их норку”.
Однажды брат уехал в спортивный лагерь. И оттуда слал эпистолы: “Здравствуй, мама! Живем мы хорошо. Приедем в Москву 26. В первый день все было хорошо. Вечером в спортивнам комплексе нам сказали, что у нас будут 2 тренера Валерий Викторович и Сергей Евгеньевич. В первую ночь нас кусали комары. А на следущую ночь мы били комаров. У нас в палате 3 человека. Это я, Эльдар и Алёшка”.
На обратной стороне – вероятно, название спортивных команд каким-то другим, незнакомым почерком: “Атланта Хоукс, Бостон Сельписк, Дитрайт Пистонс, Деневер Навекс, Далиас Маверикс”…
Одна из самых грустных страниц нашего детства – потеря Динки. Вообще-то Динка по всем понятиям была редкая псовая бестолочь. Мы нашли ее в деревне и в ультимативной форме требовали от родителей московской динкиной прописки. Но кто слушает детей – ее оставили в Дударкове. Нашла свою запись в дневничке, датированную 08.09.90 г.
“Сегодня мы узнали страшную новость: Динка потерялась. Она провожала бабушку на базар, а домой не вернулась. Ее не могла задавить машина. Динка бы мертвая лежала на дороге. Ее наверное взял и посадил на цепь какой-то человек. Динка, наверное очаровала его своей улыбкой, а тот, думая, что Динка бездомный щенок взял ее домой. Одно утешение – если он взял ее, то Динка ему очень понравилась, и ее не будут обижать. Но я надеюсь, что Динка хоть раз в жизни сорвется с цепи и прибежит к нам. Она же собака и хорошо знает дорогу к дому”.
Надежды не оправдались. Динка пропала. Насовсем.
СТИХИ
Василий Тредиаковский:
*
Стоит древесно,
К стене приткнуто,
Быв пальцем ткнуто,
Звучит прелестно.
Игорь Северянин:
*
О, поверни на речку глазы –
Я не хочу сказать глаза –
Там утки, словно водолазы,
Ныряют прямо в небеса.
ВАЖНОЕ
Когда засыпаешь – вечно мучает что-то и просится быть записанным. Проваливаясь в сон, обещаешь себе утром непременно вспомнить и записать, но на утро уже ничего из роя слов не помнишь. Какая-нибудь полудохлая оса валяется на постели или цепляется остекленевшими лапками за ночнушку.
Вот и опять – хотела поутру сообщить миру нечто очень важное, но просыпаюсь – а важное высохло, как медуза на берегу.
СЧИТАЛКИ
Эни-бени-раба-квинтер-финтер-жаба.
Эники-беники-ели-вареники.
В прошлом – каббалистические заклинания и алхимические формулы, алфавиты языков, известных лишь избранным, образованным людям. Ныне детские считалки, низовая культура, которая обладает свойством передаваться из поколения в поколение в неизменном виде десятилетиями. А может быть, послание инопланетян или редуцированный священный текст?
Многие вещи значимы только до того, как бывают записаны.
Алексей рассказывает, что по их детским поверьям надо было загородить темный угол в доме черным зонтиком или куском ткани, и, если не заглядывать неделю, там появится то, чего ты больше всего желаешь. Такой большой срок истязания любопытством, наверное, человеку выдержать не по силам.
У нас, что странно (ведь мы ровесники и росли в одном городе), подобного в заводе не было, но зато мы практиковали, например, следующее: жжешь спичку целиком, с начала и до конца, и так, чтобы огонь не гас – трудно было удержать – и кладешь на ладонь. Сверху прижимаешь плотно другой ладонью и растираешь уголек одним поворотом руки. Раскрошившаяся спичка, по поверьям, должна была начертить смутную цифру – цифра означала, через сколько лет ты выйдешь замуж или женишься. Не помню, сбылось ли у кого предсказание, но однажды на чьей-то ладони вырисовался отчетливый нуль. Это дало пищу к переживаниям.
И, конечно, мы играли в войнушку и кто-то был комиссаром. А еще вели журнал “Хусты-Мусты” и звонили друг другу по пластилиновым телефонам.
А сейчас дети в исповедь играют и причастие, в священников и прихожан. Так мне рассказывали. Новые веяния.
ХОЛМС
По телевизору показывают отечественный фильм “Приключения Шерлока Холмса” с неимоверно прекрасным Ватсоном и еще лучшим Холмсом. (Лестрейд тоже ничего). Чистое эстетическое удовольствие. Интонации, освещение, спинки кресел, из-за которых струится табачный дым… Вот чем замечательный фильм отличается от незамечательного. Нюансами, оттенками, их даже не определишь.
В детстве мне очень нравилась книга о Холмсе. Однажды я даже написала кстати подвернувшимся куском линяющей резины в лифте: “Шерлок Холмс”.
Это было единственное, что я когда-либо писала на стене в лифте. (Даже кнопок не жгла).
– Но как Вы меня заметили, Холмс?
– Видите ли, Ватсон, у сыщика со временем образуется специальная шишка на затылке…
– Он заметил Ваше отражение в кофейнике, мистер Ватсон!
Почти религиозная притча.
Другие сыщики – патер Браун Честертона, Ниро Вульф, мисс Марпл, монахиня Пелагия и другие – лишь бледные тени Шерлока Холмса на окраинах миров.
ПОИСК
Очень странные бывают флуктуации и завихрения в информационных пространствах. По запросу “астролябия бодрствования” в поисковой системе в интернете ни одного документа, зато на “астролябию бытия” высыпается тысяча сайтов. Наверное, второе выражение поэтично. Хотя оба бессмыслица.
МОЛИТВА
Женщинам не дозволено совершать намаз, а только предводительствовать домашнюю молитву, если женщина мудра и хорошо знает Коран. А намаз нельзя, и хиджаб нужно, потому что женщины обладают свойством, данным им от природы, приводить в неподобающее состояние мужчин. Правда, все-таки женщины выступают тут в качестве объекта, а не мужчины, о которых не говорится, что они по природе обладают свойством приходить в неподобающее состояние от созерцания женщин.
Таковы правила соответствующей риторики.
Интересно, что и в исламе, и в христианстве (за редким исключением, которое практикуется в отдельных направлениях христианства или, скорее, в околохристианских культах) женщина одинаково не может исполнять функции ведущего богослужение. Не знаю, сходны ли причины/доводы запрета.
И не так давно однажды совершенный женщиной пятничный намаз ничего здесь не изменил.
ПРИЗНАНИЕ
Терпеть не могу мужчин с длинными волосами, забранными в хвост, в шляпах и в длинных пальто. Ненавижу таких мужчин. Они отвратительны.
Порой влюбляюсь в подобных. Ничего не попишешь – антропологический тип.
ПЛОДОВИТОСТЬ
Он написал столько, что последний том собрания сочинений весь состоял из оглавления по многотомнику.
ЦУКЕРКИ
– Надо же, с горохом конфеты! В первый раз ем…
– Это не с горохом, а с орехом.
– Вот тут написано: “с горiхом”…
ДОВОДЫ
Николай Переяслов о Есенине:
“Посмотрим на строки такого, казалось бы, покаянного стихотворения как “Мне осталась одна забава”, выражающего как бы последнюю волю автора: “…Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать / Положили меня в русской рубашке / Под иконами умирать”. На первый взгляд, примирение поэта с Богом состоялось – по крайней мере, мы присутствуем при факте осознания им своей вины перед Ним. Но – даже под иконами – Есенин хочет лежать не в чем-нибудь, а именно в русской рубашке, то есть в рубашке с вышитым вокруг ворота орнаментом.
А что такое русский орнамент? Исследования академика Б.А.Рыбакова и других историков показывают, что русская народная вышивка – это зашифрованная языческая символика, изображающая древние божества: Хорса (кружок-солнце), Макошь (крестики типа буквы “Х”, символизирующие человека с поднятыми к небу в молении руками), Древо Жизни (“ёлочки” вдоль ворота) и так далее”.
Отсюда делается вывод, что мировоззрение Есенина было больше языческим, чем христианским. Замечательно бредографическая логика. Мне всегда нравились шизофренические обобщения.
ГОМЕОМЕРИИ
Если в чашке больше гомеомерий чашки, чем дома, стола или стакана, она будет чашкой. А вот если больше гомеомерий стола – будет столом.
Дикие ребята все же были эти древние греки. Совершеннейшие безумцы. Прямо даже не знаешь, как с такими и разговаривать-то. Всей последующей философии приходилось путаться и разбираться в их интуициях. Генерировали они идеи со страшной силой. Прямо порск, порск! – только и вылетали идеи из их безбашенных голов. И с тех пор без созданного ими контекста, ну, просто никуда. Напрокудили, что и говорить.
Один этот парень чего стоит, забыла его греческую фамилию. Зенон. У которого живые существа произошли так: туловище быка венчалось орлиной головой, а из уха росла женская рука, и постепенно, в агонии Дюреровского сочетания несочетаемого, вымирали нежизнеспособные големы. Горький писал, что умозрение этой картины чуть было не свело его с ума.
Кошмар, а не мир. Но именно так мы и произошли, по той кентаврической метафоре. А там поди проверь.
ВОЗДАЯНИЕ
Евгений Долматовский, из книги “Было”: “Хорошие и совершенные книги приносят авторам подчас больше огорчений, чем посредственные”.
Виктор Перегудов в “Московских записках”: “Долларами писателю не платят: за хорошие книги больно бьют”.
ХАЛАТЫ
Скудные умом. Нищие духом. Господи, ведь ты не накажешь их, Твоих утративших человеческий облик теплых и мягких животных? Чавкающих, хлюпающих, болтающих руками и ногами, судорожных, припадочных, склочных, мелочно обидчивых… Всех этих потных женщин с грязными волосами, в сигаретном дыму, одетых в халаты прямо поверх ночнушек. Ведь их есть обетованное Тобою Царствие Небесное – их, одержимых, подслеповатых, закормленных таблетками и исколотых шприцами, наркоманок, тунеядок, алкоголичек, истеричек, психованных, обитательниц сумасшедших домов – потому что кто, если не они, нищие духом? Кто – скорбные волей?
Кто, если не мы?
А те, кто заботился о нас, подмывал нас, ругал нас, колол нас, жалел нас и давал нам бесплатные сигареты, те, кто ходил тоже в халатах, словно все мы были одно безумное братство, разве что в белых – они были стражниками при нас, при нас они были реальными ангелами.
г. Москва