Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
ОСОБИСТЫ
Мой приятель Аркадий Кронов из опричников всех времен выделяет особистов. Он их, можно сказать, раскручивает: “У нас какая страна? Особенная у нас страна. Вот в этой особенной нашей стране и объявились особисты. Особенная страна и красноперые особисты это, хочешь знать, то, что надо”.
Эту философию он подкрепляет фактами из своей особенной жизни: погорел на мелком воровстве, за что отбывал срок в детской воспитательной колонии, уже будучи совершеннолетним, загремел в лагерь за драку, следующую судимость могла обернуться “вышкой”. Аркадий стал косить под дурака – перевели в психлечебницу на обследование. Там познакомился с Наполеоном, Кутузовым, индийским раджой, японским императором. В этом высшем обществе чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке, но назваться историческим именем не хватало фантазии. Пришлось встать на четыре кости и громко залаять. Чтобы быть убедительным в своей собачьей роли, вцепился зубами в глотку Наполеона. Прибежали санитары, били, как собаку.
Просто удивительно, что человек, прошедший круги ада, не стал бунтарем, не пошел на баррикады, а превратился в эдакого покладистого, доброго дядьку, упоительно забивающего “козла”, одобряющего речи говорящих голов в “ящике”, семенящего за пивом.
Я противоречил Кронову яростно, прямолинейно, как через крапиву, прорываясь через его заблуждения. Но был момент, когда я стал пререкаться с оглядкой на свое прошлое, которое проходило тоже особенным образом. Семья ютилась в мазанке из тонкомера, стены зимой промерзали, в углах кучерявился куржак, одинарные окна слезились, будто оплакивали злосчастную долю жильцов.
Родители были ссыльными, подневольными. Они занимались раскорчевкой, пахали подзолистую землю, выращивали картофель, заготавливали сено. Все эти работы производились в подсобном хозяйстве при рудоуправлении.
Хорошо запомнилась одна ранняя пасха. Родители ради такого праздника освободили ребятишек от работы на личных подворьях, т.е. откидывания от стен жилья тяжелого подтаявшего снега, колки дров, заготовки лучины для растопки, подвозки воды на санках из родника, раздачи картофелин в качестве милостыни побирушкам.
В низинах белым мостом из зимы в лето еще горбился снежный наст, а на припеке за поселком уже образовалась проталина. Мы, ребятня, облюбовали это место для игры в лапту. В самый разгар игры Васька Луконин вместо того, чтобы следить за мячиком, остановился взглядом на одиночной березе и крикнул: “Гля!” Он первым заметил человека, который шел от березы в нашу сторону. Человек был в кожаном пальто нараспашку. Черные полы волочились по подтаявшему снегу. В этом чувствовалась что-то глухариное, тем более, что многие из нас ходили на глухариные тока со своими отцами по утреннему морозу до гудка, извещающего об утренней смене.
Человек подошел к проталине. Мы стояли, позабыв про игру. Нас, как будто, поразил столбняк. Таково было воздействие кожана. Лицо неизвестного было хмурым, непроницаемым. Уже после окончания школы Васька Лукин, вспоминая ту прерванную лапту, пытался сочинить стишок о том, кто был причиной столбняка: “В пальто непромокаемом, с лицом непроницаемым”. Он еще хотел обыграть колючий взгляд того человека, но не получилось.
“В шеренгу по одному становись”, – скомандовал кожаный. Я, дошкольник, впервые слышал такую команду и не знал, что делать. А у Васьки Луконина и его сверстников была уже военная выучка: школьный военрук заставлял их ходить строевым шагом, строиться, сдваивать ряды. Васька поставил меня в шеренгу рядом с собой. Самозванный командир прошел вдоль неровного рубашечного строя, выправляя неровности легким касанием руки. От пальто напахнуло кожей и еще чем-то незнакомым. Из бокового кармана он достал пачку папирос той самой марки, о которой у нас говорили: “Метр курим, два бросаем”. Вторым заходом вдоль шеренги он каждому вручил по длинной папиросине. Все это им делалось, как говорится, с чувством и расстановкой. Так же, не спеша, он достал из кармана винтовочный патрон, который оказался зажигалкой. Как бы дразня, перед каждым невольным курильщиком зажигалка высовывала красный язычок. Я взял папироску в рот не тем концом. Командир заметил и показал, как это делается.
После перекура сдвоили ряды, повернулись направо и двинулись в сторону шахтерского городка. Когда колонна спустилась в ложок, поросший мелким ельником, Васька Лукин горячо шепнул в мое ухо: “Рвем когти”. Мы рванули в самую гущу ельника, в его хвойный полумрак. Остальные куропачьим выводком бросились врассыпную. На дороге остался один наш предводитель. “Гля, что он вытворяет”, – сказал Васька, раздвигая пахучий лапник. Я с содроганием смотрел, как командир выхватил пистолет из внутреннего кармана пальто и три раза выстрелил вверх. Вслед за выстрелами последовала команда: “Выйти из укрытия и построиться”. Побегушники уныло потянулись на дорогу. Мы с Васькой заняли свое место в строю после нескольких напоминаний, которые произносились ровно, без нажима и раздражения. Подневольный отряд продолжал свой поход.
Поход чудесным образом закончился обедом в городской столовой. Девушка в белом переднике принесла котлеты с картофельным гарниром. Все это мы запили сладким компотом. Косточки от компота забрали с собой.
В поселке потом с каким-то недоумением обсуждали нашу пасхальную историю. Ясность внес шорник Перфил. Он пробубнил Васькиному отцу, затягиваясь самосадом и кашляя: “Я тебе, Петруха, скажу, но так, чтобы это было не в ослушку, а то ведь сам знаешь… Этот, который форсил перед ребятней, из Органов, вот те крест, из Органов. У них куражи, как знаю, всегда подлые, а здесь вот такой номер отколол. Шароваристо получилось”.
Мелькнул в мой армейской жизни такой же вот непонятный тип. Звали его в полку контриком. Служба его заключалась в том, что он ходил-бродил по казармам, по плацу, когда шли занятия по строевой подготовке, по срельбищу во время учебных стрельб, прислушивался, что-то вынюхивал. “Вот опять контрик шлепает”, – говорили, кивая в его сторону.
Однажды случился переполох. В оцинкованном ящике для патронов на случай нападения на склад боеприпасов комиссия обнаружила битый кирпич. На уши встал не только наш контрик, но и другие офицеры из особого отдела. Были допрошены все солдаты и офицеры полка, но зацепки не нашлось.
Контрик повел следствие в лучших традициях НКВД и Особых отделов. Он допрашивал по ночам в каптерке, грозил сгноить в тюрьме, задавал вопросы с вывертом: “С кем орудовали, когда выгребали из ящика патроны и набивали его кирпичным боем?” Или: “Когда признаетесь в содеянном и расскажете об инструкциях по ограблению, которые посылал с нарочным ваш репрессированный в тридцатых годах дедушка?” После таких вопросов по плохо освещенной каптерке начинали шарахаться тени Лефортово и Лубянки.
С отставным особистом Михаилом Помоловым я познакомился во время командировки в Центральноазиатскую республику Тува. Наша организация занималась переносом поселков из зоны затопления, вызванного наполнением водохранилища, как тогда говорили, самой мощной ГЭС. Помолов руководил строительным участком. Я в качестве прораба работал под его чутким руководством. Правда, его руководящая чуткость вместе с ним самим на целый день иногда исчезала. Аборигены рассказывали, что вроде бы видели улук торгу (большого начальника) в отдаленном поселке. Он там со своим личным шофером на самосвале рассекал холодный воздух в поисках покупателей угля. Углем они загружались в Чаданском угольном разрезе.
Жили мы с Помоловым в вагончике, в окнах которого зияли пулевые отверстия. Это резвились пьяные азиаты.
“Постреливают, едрена вошь, хулиганят”, – констатировал Помолов. Но совсем другое его заботило. В его голове колом стоял вопрос: “Почему не стали уважать и учитывать партийный стаж”. Этот партийный стаж для него важнее рабочего стажа. “Нет, ты мне растолкуй, какой теперь навар от партийного стажа, едрена вошь. А он ведь у меня не на сору найден. В Органах я его заработал, едрена вошь, так-то вот”. Слово “Органы” он произносил с уважением, с придыханием. И было отчего. В эти Органы его приняли сопленосым, тонким и прозрачным от недоедания, приняли по протекции старшего брата, который служил на Дальнем востоке в каком-то Особом отделе. Зная о бедственном положении семьи, проживающей в Псковской области, он писал: “Посылайте ко мне Мишку. Устрою”. Мишка ехал через всю страну в духоте общего вагона, на каждой станции обжигаясь крутым кипятком и озираясь по сторонам в поисках недоеденной корки. Этот кипяток он запомнил на всю жизнь. “Ну, что ты мне доказываешь, что на каждой станции бесплатный кипяток?” – часто повторял он. Это выражение вслед за “едреной вошью” стало у него присловьем.
Его определили подсобным рабочим на вещевой склад. В обязанности входило раскладывать по стеллажам одежду, привозимую на грузовиках навалом. Перед раскладкой надо было сортировать: кожаные пальто, куртки, телогрейки, пиджаки, рубахи. Из обуви: яловые сапоги, хромовые, кирзовые. Среди ботинок попадались женские лакированные туфли. Все это поступало после массовых расстрелов в пригородных сопках. В обязанности входило, и ходить на воскресники вместе с сотрудниками гражданских учреждений. На этих воскресниках добровольно-принудительно копали траншеи, которые в течение недели наполнялись телами расстрелянных.
В начале Великой Отечественной Помолова определили в Особый отдел одного из фронтов. Так вот зачли ему складскую работу. После войны его, как особиста, прикомандировали к подразделению, которое базировалось в Карпатах и воевало с украинскими националистами. Об этом периоде он часто рассказывал за выпивкой: “А что, едрена вошь, воевал с лесными братьями, не дрейфил, награды имею”. Это было предисловием к тому, как он подкарауливал связника на подворье директора школы. Пришлось надеть гуцульскую шляпу и затаиться на сеновале, где безрезультатно просидел всю ночь. Сено лезло в уши и нос, хотелось чихнуть, но разведчик героически подавлял чихоту. То же сено лезло под рубаху, и он чесался, как вшивый. В этом не было риска выдать себя. Но раздражала вшивость самой ситуации. Больше его на боевое задание не посылали.
“А как ты внедрился со своей едреной вошь в строительную отрасль?” – спросил я однажды Помолова. Оказалось, что он попал на эту созидательную стезю тоже по линии Органов. Работал на строительстве Волжской ГЭС. Будучи ни бум-бум в строительных делах, неукоснительно требовал соблюдать дисциплину и порядок.
Но и от него, липового прораба, потребовали соблюдать железное условие. Надо сказать, что под началом Помолова в отдельной рабочей зоне трудилась бригада зэков. Гориллоподобный бригадир Жоров под благовидным предлогом позвал Помолова на цокольный этаж столярного цеха, где в обеденный перерыв было безлюдно и тихо. Жоров сказал: “Нам нужны зачеты, поэтому ты должен каждый месяц показывать перевыполнение плана. Если ты не согласишься на это, мы с тобой поступим таким образом…” Бригадир включил циркулярку, взял короткую доску, другой доской толкнул ее на крутящийся диск. По ушам резануло коротким “дзинь”, и доска разлетелась на две части. Это “дзинь” потом долго донимало Помолова в его снах. Он коротко вскрикивал, вскакивал и начинал лихорадочно ощупывать голову и шею. Доносить об этом по своим тайным каналам не решался.
Сильно не везло Помолову и в Туве. Он перевез к себе сильнопьющую дочь Светку, которая схлестнулась с местной бомжихой Татьяной и запилась окончательно. Они постоянно ошивались у магазина. Татьяна декламировала стишок:
Итак, она звалась Татьяной.
Всегда ходила полупьяной.
А Светка мурлыкала блатную песенку:
Как бы не был нам приговор строг,
Мы придем на родимый порог.
У Светкиного мужа, плотника Стяжкина, кончилась долготерпение. Он огрел жену палкой по голове. Удар оказался смертельным. Чтобы скрыть преступление, Стяжкин открыл вентиль газового баллона и ушел на рыбалку. Следствие пошло по ложному пути.
Несчастный отец ворвался в кабинет прокурора и начал кричать о том, что он работал в Особом отделе, что у него большой партийный стаж, и он будет жаловаться в партийные органы. “Я научу вас работать, едрена вошь”, – заверил Помолов. “Закройте двери с той стороны”, – внятно выразился прокурор.
Тут как-то мой приятель Аркадий Кронов вспоминал свою хулиганскую молодость, и у него зачесались руки. Он свернул скулу одному нехорошему, по его разумению, человеку. Над головой Аркадия сразу развязался мешок с кулаками. Кулаки ядреные, розовые, что свежий картофель. Кода он, заляпанный примочками, отлеживался на диване, пришли для разборки два молодых амбала. Аркадий выхватил из-под подушки опасную бритву, она там лежала на всякий случай. Очумевшие от страха амбалы протаранили стенку веранды и вынесли металлические ворота…
“Ну, как тебе, – спросил я у Кронова, – мои особисты?”
“Это не особисты, – отвечал он, – а какие-то недоноски, недоумки. Путевые-то особист, он как работает? Берет драчовый напильник, заворачивает в тряпку и начинает тебя охаживать”.
“Да, напильник, – говорю, – это не поясок с кисточкой. Но не слишком ли щикотно, если опасной бритвой по горлу?..”
СТРЕЛЯЮЩИЕ НОЖИ
Леспромхозовский шофер Гриня Пеньков имел привычку хвалиться разными штуковинами: наборными мундштуками, браслетами, курительными трубками, вырезанными из кедровых корней в форме головы черта, табакерками, из которых при нажатии на кнопку, выскакивает пират с черной повязкой на глазу и подает сигарету. Все эти вещицы были так искусно сделаны, что нельзя было заподозрить в них присутствия самой бросовой пластмассы, а это непригодные для дальнейшего использования зубные щетки, расчески, мыльницы.
“Где ты все это берешь”, – спрашивали. “Места надо знать”, – с некоторым гонором отвечал Гриня. “Места” – это говорилось для пущей важности, а вообще-то у него было одно место – дупло на свороте с лесовозной дороги в лагерь. В это дупло Гриня опускал, озираясь по сторонам, пачки чая. Через некоторое время из кедрового нутра, наверняка, можно было получать изделия зэковских умельцев. Однажды Гриня вытащил из дупла нечто похожее на складной ножик. Он долго рассматривал эту штучку, пытался зацепить там что-то ногтем, пока не понял, что изделие с секретом. А как рассекретить? Рассекретила не голова, а рука: голова еще только настраивалась на эту задачу, а пальцы инстинктивно прощупывали незнакомый предмет, и самый понятливый из них нажал на потайную кнопку. Произошел выстрел ножом. Палец еще несколько раз нажал на кнопку. Ножи летели один за другим, летели через дорогу и втыкались в толстую замшелую пихту. “Вот это да, – мысленно восхищался Гриня, – вот это фокус. Теперь можно кой-кому нос утереть”.
А нос утереть он давно собирался Косте Скочкову, который всех превзошел по громкости сигнала на своем лесовозе. Эту громкость он испытывал на воронах. Подъезжал к столбу, где, нахохлившись, сидела ворона и сигналил. Ворона падала, как сраженная выстрелом. Рассказывали, что он каждую такую птицу возил на ветучасток. Там ворону анатомировали и обнаруживали разрыв сердца.
В события вмешался таракан. Это насекомое спустилось по свежевыбеленной стене кухни как раз туда, где дул на горячий чай Гриня. Его тесть, отдуваясь после кружки чая, выпитого, как он выражался, на сверхосытку, сказал: “Это, видно, к письму”. Гриня пробурчал, что письма ждать вроде бы не от кого и предположил, что это к переменам. Так оно и вышло. Гриню срочно пересадили на бензовоз и отправили за тридевять земель на нефтеперегонный завод. Такие дальние рейсы были вызваны тем, что по железной дороге солярка больше не поступала, и леспромхоз был на грани остановки, сравнимой с параличом или контузией. Гриня проявлял возмущение, размахивал руками, исходил сквернословием, но в конечном счете все свалил на таракана. А через некоторое время Гриня чуть ли не боготворил вещего таракана и готов был предложить его на доску почета. Все потому, что был избавлен от риска попасть в аварию на вывозе древесины. Аварии лесовозные после перевода Грини на бензовоз участились. Один за другим гибли опытные водители. Похоронные процессии проходили под заунывные, протяжные гудки лесовозов. Такая музыка бередила нутро, комом застревала в горле. В первом ряду за гробом всегда шел директор леспромхоза Иван Петрович Бачурин, шел гусиным шагом больного человека, запинаясь за пихтовый лапник, которым устилался последний путь. Никто не знал, как этого совсем недавно кряжистого человека просто, можно сказать, подпиливают непредвиденные обстоятельства. А это не только аварии. Непредвиденным было и поведение областного начальства. Довольно авторитетные тузы приезжали не по государственным экономическим вопросам, а по своим личным. Просили, а то и требовали, для себя бензопилы, бензин, пиломатериал, при этом даже не намекали, как раньше, на то, что замолвят слово за леспромхоз в смысле финансирования или запчастей. “Вы оборзели до нема спаса”, – хотелось крикнуть директору, но он только главбуху мог глухо пробубнить: “Чтобы их всех разъязвило”.
Грине досаждала тюлька, деревянная тюлька. Так назывались короткие бревна для шпал. Тюлька шла на свой опилочный икромет по бревнотаскам. Её мгновенно разделывала шпалорезка. При этом железо издавало резкий поросячий визг. Гринин дом находился недалеко от нижнего склада, где визжала шпалорезка. Ему приходилось защищать свои уши. Гриня носил шапку из собачьих шкур. По его разумению собаки должны были противостоять поросенку.
Эта леспромхозовская тюлька навела Гриню на мысль и начальника нефтебазы, под начало которого его перевели, называть рыбой. Но это была совсем не деревянная тюлька, а крупная рыба, которая на мелкую наживку не шла, а, если заглатывала пачку ассигнаций, то там где-то на дне, в темном месте. “Вот бы вспороть этой рыбе брюхо”, – как-то мелькнуло у Грини в голове. Только мелькнула мысль, а он уже хлопнул по карману, где лежал тот самый складник со стреляющими ножами ближнего боя. Хлопнув, Гриня тут же спохватился: “Чего это я настраиваю себя на то, на что не следует. В нашей родове ведь не было этих самых, которые… Нет так не пойдет…”
Чтобы отвлечься от назойливой криминальной мысли, Гриня стал вспоминать недавнюю историю, случившуюся в поселке. Эта история была из разряда “смех и грех”.
Вечером в банную субботу сучкоруб Ленка Пойлова пришла к своей старшей сестре Антониде. “Ну, че, нянька, я в первый пар”. “Но ты же под турахом, такая-сякая”, – глядя на рясную Ленку, выругалась Антонида своим фамильным ругательством. “Да у меня, хошь знать, маковой росинки во рту не было всю субботу”, – привычно огрызнулась Ленка. В это время сынишка Антониды Васька сидел за печкой и зыркал хитрым зверьком. Видно было, что он затеял что-то подлое. Затея заключалась в красном перце, загодя рассыпанном по банной лавке и еще кое в чем.
Поддатая Ленка залетела в первый пар, села на лавку и сразу заерзала туда-сюда, туда-сюда. Ленка еще не поняла, что заставило так усердно шлифовать лавку, как ее оглушил взрыв печки. Когда, она, бездыханная и черная от сажи, лежала на полу, Васька по лесенке спокойно спускался с крыши бани. Он там, что называется, отстрелялся, выхлестнув в трубу целое ведро солярки. Спустившись, он проверил, на месте ли сосновая коряга, которой подпер двери бани, и пошел дом.
“Чегой-то Ленки долго нет, – забеспокоилась Антонида, – пойтить глянуть, что ли”. Она на закорках вытащила сестру из эпицентра взрыва и с причитаниями стала отпаивать ее огуречным рассолом. Ленка открыла глаза, покрутила головой, прислушалась к тиканью настенных часов и убедившись, что находится по ту сторону мира, сказала: “Это проделки твово Васьки-неслуха”.
Ей, конечно, совсем не трудно было догадаться о Васькиной мести за постоянные доносы на него. Ленка считала своим долгом докладывать сестре о табачных увлечениях племянника. Нельзя было утаить даже курение в рукав. Наказание за этот проступок было всегда болезненным и одинаковым: мать сдвуряживала веревку и начинала охаживать Ваську. После такой экзекуции она жаловалась, что болит рука. Васькина вина усугублялась прогнозом: “Обезручит ведь меня этот неслух”.
Еще одно событие вспомнил Гриня, событие, можно сказать, чисто леспромхозовское. Два друга Пим да Лапоть. Этими кличками их наградили после того, как они глупо прославились: пили почти до утра, но им не хватило, что делать? Они берут бензопилу и прутся к магазину, сторожа связывают, в деревянной стене выпиливают проем и берут с полки одну бутылку водки. По этому поводу шутили: “Так вот у нас в леспромхозе магазин посещают”. Ну, конечно, загремели ребята под фанфары, а точнее сказать, под зубоскальство таких же забулдыг. Прокрутив в голове эту историю, Гриня опять спохватился: “Чего это я ухватился за эту веревочку, о которой в тюремной песне поется: “Вейся, вейся, не развейся ты, веревочка моя…”
В дальнобойном рейсе вспомнилось и детство. Гриня подолгу жил у бабушки с дедушкой. “Не спи на солнцезакате, голова будет болеть. Не ешь с ножа, а то злым вырастешь”, – учил дедушка. Бабушка лечила внука от испуга. Она растапливала воск в кружке, ставила чашку с водой на Гринину голову, читала молитву и выливала воск в чашку. Воск, застывая в холодной воде, превращался по форме в виновника испуга. То были злая собака или бодливая коза. “Во, смотри, кто тебя напужал”, – говорила бабушка. Мир и согласие царили в доме. Только потом Гриня узнал, что у стариков возникали иногда разногласия. Выяснять отношения они уходили за огород, в березняк. Гриню как-то потянуло к тем березам, потянуло каким-то подсознательным образом. Березы порадовали его своей опрятностью, стройностью. “Видимо, и здесь мои предки не употребляли бранных слов, а то вырос бы колючий кустарник вперемешку с крапивой”, – подумал Гриня.
Припоминались Грине и разговоры с тестем, разговоры о далеких тридцатых годах, когда лесники не отводили делянки под вырубку, если на одном гектаре встречалось два-три кедра. “Он ведь кедр-то, его валишь, а он стонет, смолой исходит, как слезами. А сейчас что творится с кедрачами? Эх-ма”, – сокрушался тесть.
Случилось так, что после очередного рейса Гриня не узнал свой поселок. Происходила неразбериха с растаскиванием по принципу: “Кто за гриву, кто за хвост – растащили леспромхоз”. От двора к двору катилось огненной колесницей незнакомое и страшное слово “банкротство”. Разбирали и растаскивали гаражные постройки. Антонида впрягла своего Ваську в огромную тележку с колесами от тракторной сенокосилки около своего палисадника, чтобы не задерживаться с заездом на подворье, и успела с Васькой сделать еще несколько рейсов. Начальник нефтебазы хищно посмотрел на бензовоз, вырвал из рук Грини документы, сам сел за руль и попылил из поселка…
Теперь Гриня проводил свое безработное время в компании Кости Скочкова, того самого истребителя ворон пронзительным автомобильным сигналом.
Приятели не сразу, как говорится, врубились в ситуацию. Все им казалось, что прибежит рассыльная из конторы и позовет на собрание. На собрании, как всегда, будет много шума-гама, но выступит Иван Петрович, призовет на головы, вставляющих палки в колеса, язву, воодушевит, заверит… “Ничего, что у директора гусиная походка, он еще хоть куда”, – подумают. Но было тихо и грустно.
Безработные лесозаготовители стали показывать пальцем на уже бывшего заведующего механическими мастерскими Сиволапова. Это его загребущие руки вынесли из мастерских инструмент и станки. Теперь у него грандиозный план: построить в городе мастерскую для ремонта легковушек и вывезти туда леспромхозовское железо.
“Надо оттяпать у Сиволапова хотя бы часть инструмента и самим шабашить на ремонте”, – предложил Костя. Сразу возник барьер: кража. Костя обошел препятствие, вспомнив стародавнее: “От многого взять немножко – это не кража, а дележка”. Гриня оглядывался на тестя, жену, сыновей-подростков. Ему не хотелось вступать в заговор. Но не терпелось похвалиться летающими ножами, момент для этого, по его понятию, был самый подходящий. И когда Костя сказал, что оглушит Сиволапова своим сверхмощным гудком, переставленным с лесовоза на мотоцикл, а Грине останется только помочь погрузить железки, Гриня выхватил из кармана свое спецоружие: “Вот, у меня тоже кое-что имеется”.
Стали стрелять ножами. Оказалось, что они даже картонку не пробивают. “Таким оружием только мух отгонять”, – сказал Костя. Было решено заказать такой ножеметатель, чтобы пробить хотя бы фанеру.
На Костином мотоцикле поехали к свороту в лагерь. Над обменным дуплом деловито стучал дятел. Как из-под долота, сыпалась древесная крошка. Костя плоско пошутил насчет сотрясения мозгов от такой долбежки. Первосортные пачки опоясали резинкой от велосипедной камеры, под резинку просунули записку с просьбой усовершенствовать стрелялку и опустили на дно тайника. Но и модернизированное оружие заговорщики намечали использовать только для устрашения. Роль мокрых уголовников в этом деле решительно отвергалась.
К дуплу поехали спустя три дня. За это время произошли некоторые изменения. Во-первых, активизировался Сиволапов. Он уже перевез в город токарный станок и часть инструмента. Во-вторых, глядя на то, как уходит добыча, стал духариться Костя: “Да я ему матку наизнанку выверну, глаз на анализ возьму, да я заставлю эту Сивую лапу на ноже чечетку сплясать”. Гриня видел, что дело приобретает совсем другой оборот. “Как бы под фанфары не загреметь”, – шилом кольнуло сомнение.
Мотоцикл оставили в кустах: мало ли что может случиться. К кедровому схрону приближались крадучись, озираясь, вздрагивали от треснувшего под ногой сучка. Гриня долго шарил правой рукой в трухлявой дупляной дыре, так долго, что Костя не вытерпел и сказал: “Долго еще будешь там ворожить?” “Никакой железки там нет”, – сообщил, наконец, Гриня и вытащил иконку Богородицы с младенцем. Искусно сделанная рамка иконки была покрыта бесцветным лаком, головы Богородицы и младенца обрамляла плетенка из двух жилок медной проволоки.
Потом, когда Гриня с Костей устроились шоферами на рудник, совсем недалеко от места жительства, и стали забывать о своих стреляющих ножах, было время как следует разглядеть иконку. Оказалось, что лагерные умельцы взяли Богородицу с календаря (такие календари не были редкостью), заключили ее в рамку, медной проволокой изобразили как бы ореол, то есть предали ей вполне церковный вид. Но это потом…
г. Саяногорск