Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
Боль нарастала с каждым днем, с каждым часом. Он чувствовал, как боль заполняет все его существо, он уже не отделял себя от нее, бороться с ней не было ни сил, ни желания. Он смирился.
И вдруг совершенно неожиданно, в тот момент, когда он сдался, и весь окружающий мир, казалось, перестал существовать для него, стало легче. Он больше не ощущал своего измученного болью тела! Боли не было?.. Или не было его самого?.. Как ни старался, он не мог решить это точно, так как в последнее время он и боль стали чем-то единым. Он не мыслил себя без нее. И вот теперь…
Сначала он увидел себя, точнее – то, что когда-то, еще несколько часов назад было им. Скрюченное, изломанное болезнью тельце в странной, неудобной позе застыло на кровати. Его тело не всегда имело столь жуткий и жалкий вид. Он вдруг увидел детство: красивая молодая женщина – его мать – держала на руках спящего младенца, с нежной улыбкой она рассматривала его крохотное личико, будто пытаясь угадать его сны. Младенец проснулся, открыв голубые, прозрачные глаза, капризно зачмокал ротиком.
А вот очаровательный кудрявый мальчуган лет четырех играет в мяч. Внешне он ничем не отличается от других детей, однако, во взгляде находящейся рядом матери, во взгляде, который она то и дело бросает на сына, живет какая-то острая тревога за него. Ее взгляд совсем не похож на взгляды других матерей: в нем живет боль.
О, да! Боль была знакома ему уже тогда. Но в то время она еще не завладела им полностью. Внешний мир манил его своими тайнами, и стоило боли отступить, он опять становился непоседливым шалуном, стремящимся познать этот загадочный и, казалось, бесконечный мир. Тогда он еще мог забыть о боли и в такие минуты превращался в обычного ребенка.
Постепенно он осознал свою непохожесть на сверстников. Он уже не мог многого, доступного им. Велосипед, любимый мяч, все подвижные игры остались в прошлом. Им на смену пришли книги. Он “проглатывал” их одну за другой, полностью погружаясь в жизнь героев, словно живя вместе с ними. И с каждым днем, с каждой прочитанной книгой воображаемый мир притягивал его с новой силой, представлял иллюзию жизни, давал возможность прочувствовать, хотя бы в мыслях пережить недоступное в реальности. Книги были нужны ему едва ли не больше, чем отвратительные лекарства. И дома, и в больничной палате – книги сопровождали его повсюду, став друзьями в прямом смысле слова, так как боль лишила его общения со сверстниками, которых он мог увидеть теперь только через окно.
Впрочем, они его почти не интересовали. Они были для него за стеклом, почти невидимым и таким хрупким материалом, который надежно защитил его от их жестоких насмешек.
Юноша стоит на костылях. Худое, согнутое тело беспомощно повисло на деревянных подпорках, деформированные болезнью слабые руки изо всех имеющихся сил вцепились в ручки костылей. Юноша делает шаг, теряет равновесие и падает на вовремя подставленные руки отца. Он так и не смог на костылях покорить ни одной лестницы. Как странная, грохочущая конструкция, едва передвигая согнутыми в коленях ногами, прыжками перемещался он по бесконечным, сумрачным коридорам института. Идущие навстречу люди, завидев его, нелепое в своей уродливости существо, смущенно опускали глаза; студенты, шумно толпящиеся у кабинетов и с жадностью шелестевшие страницами конспектов и учебников, отвлекались от своей предэкзаменационной суеты, расступались, пропуская его, провожали удивленными и несколько растерянными взглядами. А он все шел и шел, стараясь не замечать этих взглядов и думая только о том, чтобы не упасть вот так, на виду у всех. Глаза заволакивала мокрая пелена, а он лишь ниже опускал голову и продолжал свое движение. Как только на его мучительном пути вырастала лестница, на помощь вновь приходили руки отца.
Сокурсники уважали его: он был в числе лучших студентов. Каждый день, преодолевая все нарастающую Боль, учился легко, с интересом. Учеба стала, пожалуй, единственным смыслом его жизни, дала общение. По природе общительный, он сломал в себе многие комплексы, пришедшие к нему с болезнью. Он охотно шел на контакт с однокурсниками, они… умело использовали его. Он никогда не отказывал в помощи: многим писал контрольные и курсовые, подсказывал на экзаменах. Ему казалось, что иначе нельзя… Если можешь, должен помочь!
После окончания института он остался наедине с болью. Лишь эта старая знакомая обещала никогда не покидать его. Он же все больше тяготился ею. Уже не помогали ни лекарства, ни книги. Внутри все было пусто. Мир все больше отдалялся от него. Он существовал в своем собственном измерении, в которое не было доступа даже его родителям.
Единственное желание владело им – жажда покоя. Покоя, который – он это знал точно – мог быть обретен им только с освобождением от этого сломленного болью тела. Но все-таки, как это ни странно, он боялся… боялся сделать шаг к столь желанному освобождению. Это был страх перед неизбежным грехом, который он совершил бы в том случае, если бы решился на такой шаг. Он никогда не считал себя особенно религиозным человеком. Вера то росла в нем, то угасала, уступая место обиде и отчаянию. Однако он всегда старался не грешить и… грешил, как все люди. А Всевышний, к которому он обращал свои мольбы, оставался глух.
Наконец, однажды настал день, когда он решился. Отчаяние, вызванное болью, стало настолько сильным и непреодолимым, что он сам не заметил, как сделал этот последний шаг, сразу бросивший его в иную, новую реальность. И теперь не жалел. Странно… Ему всегда казалось, что, решившись шагнуть за грань, он сразу пожалеет об этом, станет испытывать нечто вроде раскаяния. Но нет – сейчас он не ощутил даже малейшего сожаления.
Он парил. Тело, отдаляясь, становилось все меньше и меньше, пока совсем не исчезло из вида. Пространство как бы перестало существовать для него. Он вдруг очутился на улице, вернее – увидел улицу с птичьей высоты. Дома превратились в игрушечные кубики, люди-муравьи спешили куда-то, не подозревая, что он наблюдает за ними. Это показалось ему забавным и смешным. Лишившись тела, он не мог просто рассмеяться, как сделал бы это раньше, однако сейчас он почувствовал свой смех, словно все его существо сосредоточилось в этой положительной эмоции.
Боли уже не было. Он все-таки победил ее! Он стал подниматься все выше и выше. Уже не одна улица, а целый город лежал внизу, как внезапно оживший пирог, в котором постоянно что-то менялось, перетекало с одного места на другое. Постепенно город тоже исчез, поглощенный каким-то появившимся неизвестно откуда туманом.
Туман был почти осязаем, словно некая пена. Впрочем, он не смог бы объяснить – чем он ощущает этот туман. Как и в случае со смехом, он просто чувствовал, ничего не пытаясь себе объяснить. Туман, поначалу белый, как подвенечное платье, стал темнеть и еще через мгновение превратился в темно-синий, подобный ночному небу, пронизанному лучами первых звезд. Сквозь эту густую чернильную пелену вдруг стал пробиваться свет. Нет, это был не солнечный, не лунный и даже не звездный свет! Свет не ослеплял, хотя и был очень ярким, а как-то удивительно настойчиво звал, манил к себе, если только свет может звать, подобно чему-то живому. Притяжению этого света нельзя было противиться и не хотелось.
Он стал стремительно приближаться к свету, постепенно как бы становясь его частью, растворяясь в этих лучах. Удивительное чувство покоя овладело им впервые за всю его нелепую жизнь, которая, по сути, была дорогой к этому Свету. Он осознал это только сейчас. Без боли, той изматывающей, страшной боли, он, наверное, не смог бы слиться с этим Светом. И лишь сейчас он понял, что теперь, наконец, окончательно свободен, ничто и никто не заставит его вернуться в прошлое. Свет принял его!
г. Минусинск