Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
Кто мы, чьи, откуда? Те ли, за кого себя выдаем – или подменены родителями, предками, самой жизнью, изменчивой и капризной? Точно ли отцы наши – отцы, а деды – деды?.. Эти вопросы всегда встают передо мной, когда кто-то кичится особостью своего происхождения. Как все эти наши фамилии, отчества, счет предков – даже собственное имя! – зыбки и условны! Не украдены ли они у кого-то другого, кто должен быть здесь и сейчас на твоем месте, вместо тебя? – думаю я тогда о слишком самоуверенном заявителе своего имени… И еще я думаю об этом, когда вспоминаю Гулю.
Давно это было; я тогда сдавал вступительные экзамены на заочное отделение в один из престижных столичных вузов.
Помню, после первого же экзамена мы выбрались из институтского здания, голодные, как волки – первый экзамен, как всегда – сочинение, продержали нас там четыре часа, и шли мы теперь по городскому тротуару в соображении, где бы поесть, а заодно и выпить, обмыть благополучное начало. Мы – это четверка абитуриентов, как-то очень быстро узнавшая друг в друге “своего” и сбившаяся в “толпу”. Мы и поселились в общежитии в одной комнате (селили по четыре). Объединило нас сразу несколько параметров: во-первых, все мы были уже взрослыми и – почти одного возраста: от двадцати пяти до тридцати, во-вторых, провинциалы, а в-третьих, инженеры (в этот вуз дозволялось поступать с инженерным высшим образованием). В-четвертых, все уже обременены семьями и должностями, и в то же время – достаточно молоды, веселы, общительны и жадны до жизни и знаний.
Стоял сухой и теплый сентябрьский день; мы шли, расталкивая прохожих и размахивая портфелями и сумками с уже ненужными хрестоматиями, еще не остывшие от напряжения, и, хохоча и перебивая друг друга – прямо как школьники вырвались на свободу! – хвастались, кто и как изловчился надуть бдительного и хитрого препода. И тут обнаружилось вдруг, что с нами идет пятый: какая-то пацанка-переросток, и – тоже с набитой книгами сумкой. Мы решили сначала, что прибилась случайная прохожая.
– Ты кто? – не выдержал и спросил кто-то из нас.
– Да вы что – я же рядом с вами сидела! – обиделась пацанка.
– А-а! – неопределенно ответили мы, бесцеремонно рассматривая ее, потому как вместе с нами сидело на экзамене не меньше сотни человек – разве всех упомнишь? Тем более что переросток – такой невзрачный: жилистая, тонконогая, с острыми коленками, лицо бледненькое, губки и носик – тонкие, и все это – на тонкой шейке; темные волосы подстрижены, как раньше говорили, “в скобку”, то есть ровненько и коротко, чуть ниже ушей. И серенький костюмчик на ней – не первой свежести, и туфлишки на ногах – стоптанные. Вот и все, и сказать больше нечего. И – ни единого-то яркого пятна, ни одной заметной детали. Разве что глаза, если попристальнее вглядеться: темные, распахнутые и очень серьезные, в темных же пушистых ресницах.
– Как же тебя зовут, красавица? – чуть-чуть, разумеется, с иронией.
– Гу-уля.
Ну, тут сразу в четыре рта переключились на Гулю: какая милая девочка, да какое редкое имя – единственный раз, кажется, встречалось в пионерской книжке “Про Гулю Королёву”. И что это за имя такое?.. Оказалось, Гуля, если перевести на взрослый язык – Августа, а Августа – потому, само собой, что родилась в августе. Под знаком Льва, между прочим, а лев – зверь серьезный, заставляет с собой считаться, ему пальца в рот не клади…
Ладно. Купили, зубоскаля мимоходом, две бутылки водки – взрослый все-таки народ – и пошли искать обжираловку подешевле. И тут оказалось, что Гуля – москвичка и знает Москву, как свой собственный дом; мы передали ей честь быть нашим Сусаниным, и она привела нас во вполне приличную столовую, в которой мы, кстати, дешево и сытно пообедали, благодушно выпивая между блюдами по соточке, быстро и деловито разливая водку по стаканам между колен под столом, так как прямо над нами на стене висел грозный плакат: “Распитие спиртных напитков строго запрещено!”.
Гуля между тем включилась в наши разговоры, оказавшись в доску “своим парнем”. И даже выпила с нами чуточку, уступив нашим преступным уговорам глотнуть “этой гадости” – “для снятия стресса”.
Потом пили кружечное пиво у пивного киоска в каком-то тихом парке за стоячей мраморной стойкой, прямо под большим кленом. Парк по случаю буднего дня и дневного времени был пустынным; шелест палой листвы под ногами только подчеркивал тишину, и нам ничто не мешало по мере того, как мы пьянели, галдеть все громче. Нам, всем четверым – то есть, пардон, уже пятерым! – собравшимся здесь со всей России, было так хорошо, так тепло под нежарким, клонящимся к закату солнцем, что хотелось крепко обняться всем вместе и никогда уже, вовек не расставаться.
Но тут на нашу серую мраморную столешницу шлепнулся сверху бледно-желтый, с красными прожилками кленовый лист, и кто-то из нас проникновенно сказал: “А ведь это уже осень, ребята!” – и нам, оттого что вспомнили, что и в самом деле лето прошло, что скоро ненастья, холода и слякоть, что так быстро идет время, уходят годы – и от смеси водки с пивом тоже, и оттого еще, что кто-то из нас вспомнил вдруг и начал читать чьи-то проникновенные стихи про то, как все проходит: молодость, любовь, жизнь, – нам стало так тяжело и грустно, что впору было рыдать.
Тут Гуле, самой юной из нас и самой трезвой, пришлось нас успокаивать: “Да вы что, мальчики! Вы же такие еще молодые!..” Может быть, она и лукавила – знали ведь определенно, что девчонкам в ее возрасте мужчины всего на пять лет старше кажутся древними, как мумии фараонов. Ну и пусть лукавила – зато она, можно сказать, из безнадежности подымала нас к радости и свету. “Да? – с тайной надеждой спросили мы ее. – Это правда, что мы еще совсем молодые?” – “Конечно! – заверила она нас. – Вы совсем-совсем еще мальчишки!”.
Мы в это легко поверили, и нас сразу потянуло на подвиги. А поскольку в пустом парке совершать их не было возможности – какие подвиги, раз их некому оценить? Не Гуле же, в самом деле, не совсем еще и “даме”! – мы решили ехать на многолюдье, в самый главный, Центральный парк…
В Центральном парке нас почему-то потащило на концерт в “зеленом” театре с какими-то эстрадными звездами. Свободные места по случаю буднего вечера были, хотя действо уже началось – правда, места разрозненные; мы стали расползаться по полутемному огромному залу под открытым небом, и как-то так получилось, что мы с Гулей оказались вместе. Я огляделся вокруг – остальных не видать. Ну да ладно, потом соберемся.
Сидели с ней рядом, перешептывались и пересмеивались, кого-то из выступающих передразнивая, однако ничего лишнего по отношению к девчонке я себе не позволял – да и, честно признаться, не в моем она была вкусе.
И вот уже окончился концерт, зажегся свет, все встали, хлопают; я продолжаю искать глазами товарищей – никого не вижу. Странно!
Толпа вынесла нас наружу, в парк. Опять никого! Да что же это такое? Я уж начал нервничать и что-то подозревать. Сговорились, что ли, гады, бросили девчонку на меня – никому, значит, не нужна? А я причем? Нелепейшее положение: они теперь пойдут развлекаться дальше, а мне тащиться куда-то, провожать этого воробушка? Я просто уже еле сдерживал досаду… В довершение ко всему, оказывается, она и в самом деле живет черт-те где, домой ехать на электричке, – и она заторопилась на вокзал.
Когда я заявил, что просто обязан теперь доставить ее домой в целости и сохранности, она начала возникать: и сама, мол, доедет, не впервой, – но тут я, скорее, уже назло самому себе, рявкнул, что ей пока еще надо слушать старших, и она пригасла.
В электричке разговорились; я, на всякий случай, чтоб не имела на меня никаких видов, объявил, что женат и имею сына. Однако это ее нисколько не смутило; более того, она меня сама, этак с вызовом, огорошила:
– А я, между прочим, тоже замужем.
– К-как? – чуть не подпрыгнул я, сидя рядом с ней в полупустом вагоне, но сумел справиться с собой и даже не без иронии спросил: – Это что же, мы сейчас едем отмечаться к твоему мужу?
– Нет, – ответила она. – Я живу с мамой. У нас с мужем пока нет жилья.
– И какой же стаж твоего замужества?
– Второй год!
– Ты извини, но сколько ж тебе лет?
– Двадцать один! – опять – с вызовом, явно чувствуя, что я принимаю ее за недоросля.
– Хорошо сохранилась, – отшутился я. – Честное слово, думал, тебе семнадцать, только что из десятилетки.
– А я и не кончала десятилетку – я техникум кончала.
Почему-то этот техникум заставил меня взглянуть на нее совсем по-иному: как на девчонку из московской глубинки, цепко карабкающуюся по жизни – институт, в который мы поступали, был серьезным… Но что-то в ней было пока непонятно и требовало выяснения.
Причем, как я догадался, ведь и ее тоже моя персона занимала! Потому что, как только я проводил ее до крыльца невзрачного двухэтажного домишки (хорошо хоть, он был недалеко от станции), чмокнул ее, из чистой вежливости, в щеку и приказал: “Беги домой!” – она при этом, отнюдь не торопясь убегать, спросила, сколько времени. Я всмотрелся в темноте в циферблат часов и ответил: половина первого.
– Ты знаешь, – сказала она, как показалось мне, даже с удовольствием, – последняя вечерняя электричка уже ушла.
– Когда следующая? – спросил я.
– Ночная будет всего одна, в два тридцать. Потом – в пять утра.
– Значит, уеду в два тридцать, – не моргнув глазом, сказал я.
– Пойдем тогда, поднимемся ко мне, что ли? – она нерешительно взяла меня за руку. – Я тебя хоть чаем напою.
– Постой! – опешил я. – А как же муж? А мама? Что она скажет?
– Да какая разница? Что ж тебе там два часа торчать? – уже решительнее заявила она, а потом – менее решительно: – Мы тихонько пройдем на кухню. Она сейчас спит, как убитая. А если проснется и зайдет – что бы ни говорила, не обращай внимания, ладно?
– Хорошо, – согласился я, только потому, что успел уже проголодаться, как волчара. Правда, не без колебаний согласился.
– Она у меня немножко это… – она крутнула пальцем у виска.
– Понял.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж; она открыла ключом дверь и впустила меня в темную тесную прихожую, затем, крепко взяв за руку, провела на кухню, прикрыла дверь, включила свет, усадила, поставила на газовую плиту чайник и стала собирать на стол немудреный ужин: хлеб, сахар, масло…
Но мама ее все-таки проснулась. В стареньком халатишке, с седеющими, растрепанными со сна волосами, щурясь на свет в кухне, она тихо, как привидение, распахнула дверь, встала в проеме, бесцеремонно рассмотрела меня и вдруг нервно, с глазами, вспыхнувшими от гнева, начала кричать:
– Ах ты, тварь такая! Бесстыдница! Зачем сюда мужика привела?
Я, бормоча: “Извините, пожалуйста!” – вскочил, чтобы скорее исчезнуть, но Гуля решительно усадила меня обратно, а матери, не обращая внимания на ее гневную филиппику, твердо сказала:
– Иди спать и не суйся! Не твое дело, с кем я тут сижу! Чего взвилась? Человек проводил меня до дома, я хочу напоить его чаем – мы с ним поступаем в институт вместе!
– Эх ты-ы, тварь!
– Давно знаю, что тварь. Я у тебя и не была никогда другой. Иди, спи – нечего тут торчать!
Мать ее повернулась и, хлопнув дверью, ушла.
Я с тоской подумал, что оскорбленная Гуля сейчас, наверное, начнет плакать. Но нет: сделав мне знак сидеть тихо, она безнадежно махнула вслед ушедшей матери рукой и прошептала:
– Не обращай внимания! Я у нее всю жизнь, лет с четырнадцати, шлюха, тварь и проститутка…
Потом, уже когда мы, сидя друг против друга, пили чай, она продолжила свою грустную исповедь:
– В техникум моталась – тварь, с женихом гуляла – шлюха. А техникум у меня, между прочим, с красным дипломом, – и усмехнулась: – В общем, закляла она меня – до конца жизни не отмыться.
– Зачем же она тебя так? – с сочувствием спросил я.
– А ты сам у нее спроси. По-моему, просто зло на мне срывает, что я у нее есть. Я во всем виновата: что она одна, что состарилась… А, впрочем, – равнодушно махнула она рукой, – давай о чем-нибудь поинтересней…
И мы проговорили еще полтора часа, пока я не ушел на ночную электричку. А когда возвращался в пустом вагоне – думал, разумеется, о ней, о Гуле. Стало, по крайней мере, понятно, какой она, видимо, одинокий человечек, хотя есть и муж, и мать – что готова кинуться ко мне только потому, что не оттолкнул, как заброшенную собачонку. Стало стыдно досады, с какой провожал ее на вокзал. Потом пытался представить себе: что же, интересно, за муж у нее и почему они врозь? Странно как: жениться, чтобы быть предоставленными самим себе?.. Уж не миф ли этот муж, и не на самом ли деле она – то самое, в чем упрекает ее мать?.. И чем больше я о ней думал, тем больше недоуменных вопросов у меня возникало, а сама эта девица (или все-таки женщина?) становилась для меня в некотором роде загадкой…
В общежитие я вернулся в четыре утра. Все мои предатели-друзья мирно почивали в своих постелях. В комнате витал винный дух: похоже, квасили напоследок еще и здесь. Я бесцеремонно растолкал их, всех до единого, и начал швырять им в лицо обвинения:
– Предатели! Почему сбежали, бросили одного, мушкетеры фиговы?
Друзья мои кряхтели, почесывались со сна и лишь слабо отбрехивались, признавая свою вину, но лишь – частично:
– Да, бросили… Но не сердись, старик: ей-богу, хотели как лучше! Она ж на тебя глаз положила…
– Врете внаглую, оправданий ищете!
– Да нет же, кого хочешь из нас спроси, все заметили! Странно, что ты сам не понял!.. Но признайся: все ведь нормально получилось?
– А идите вы все знаете куда?.. – послал я их подальше, разделся, завалился в постель и, не проронив больше ни звука, тут же уснул.
* * *
Я им, конечно же, ни на йоту не поверил; да и чего ради я должен верить им, когда ни в себе, ни в ней не заметил ничего, кроме чисто товарищеской приязни? Но – странно! – с того дня, встречаясь с Гулей на консультациях перед экзаменами, мы садились вместе; как так получалось, я и сам не пойму; во всяком случае, я не старался – и вместе же уходили теперь после каждого экзамена, чтобы пошататься по Москве: она знакомила меня с ней. Потом забредали на какую-нибудь выставку или в театр. А когда заходили поужинать в кафе, она сама предупреждала: “Только – без выпивки!”
Что же все-таки между нами было? Уверяю вас, ровно ничего: никаких сердечных объяснений, объятий и страстных поцелуев. Единственное, что я себе позволял – это, сажая ее в электричку на вокзале, легонько, чисто по-товарищески чмокнуть в щечку – после того памятного всенощного мытарства во время ее проводов она сама запретила мне провожать ее до дома, и мы теперь старались вечерами долго в центре города не задерживаться.
Правда, днем, когда шли через какой-нибудь сквер, она, как я подозревал, проделывала надо мной небольшой эксперимент: увидев пустую скамью, предлагала отдохнуть. А подозревал я ее потому, что уже знал, как она неутомима и легка на ногу. Тем более что, когда садились, она нарочно подсаживалась в опасной близости от меня, обнажив, к тому же, свои коленки, которые уже и не казались мне такими острыми, как вначале, так что во мне, словно в партнере по игре, начинал закипать легкий азарт: ах ты так – а я тогда этак! – появлялся соблазн крепко-крепко обнять ее и до боли впиться в губы при всем честном народе – скорее, из озорства: что она, интересно, тогда предпримет? Но это было чревато, потому как следующим, непредсказуемым ходом могло стать непреодолимое желание и – неизбежная затем постель, а уж за постелью – новая проблема: что делать дальше?.. Но если в ее положении чьей-то молодой жены это было всего лишь, мягко говоря, легкомыслием, то я, с моей инженерской ментальностью, всякой иррациональной путанице отношений предпочитал ясность и предсказуемость. Кроме того что я был старше и, следовательно, ответствен за нас обоих. Потому-то я без больших усилий над собою выдерживал ее наивные эксперименты.
Но это накатывало на нас в редкие минуты, а все остальное время с ней было легко и просто – даже забывалось, что мы разнополы.
Я заметил, как хорошо она ориентируется среди московских театров и знакома с закулисной театральной жизнью столицы. Оказалось, что муж ее – молодой актер в какой-то учебной студии.
Однажды она даже предложила мне зайти вместе с ней к нему в студию – передать какой-то пакет. Я было отказался заходить с нею в помещение, предложив подождать на улице, отговариваясь тем, что, может быть, ее мужу будет неприятно видеть рядом с ней меня – однако она как-то даже слишком настойчиво настояла на своем. И вот идем с ней по гулким залам и коридорам совершенно безлюдного днем театра, входим в большую душную комнату, густо пахнущую старой одеждой и человеческим потом, полную молодых людей в костюмах восемнадцатого века: мужчины – в камзолах, женщины – в пышных платьях с кринолинами: идет “прогон”. Гуля позвала от порога своего мужа: “Паша!” – и к нам слегка расхлябанной походкой подошел молодой человек в живописном – красном с золочеными позументами – камзоле, в светлых атласных штанах до колен, в белых чулках на крепких икрах и в черных башмаках. Белый парик с буклями он небрежно держал в руке, помахивая им, как шляпой.
Это был блондин с коротко стриженым ежиком, крепкий и коренастый, примерно одного роста с Гулей. Как-то очень уж бесцветно, безо всяких интонаций, поздоровался он со своей женой:
– Привет.
– Привет, – ответила она так же бесцветно, ему в тон, и протянула пакет. – Вот, я принесла.
Он даже не поблагодарил ее, лишь кивнул удовлетворенно, и тут только обратил вопросительный взгляд на меня.
– Товарищ, поступаем вместе, – представила меня Гуля. – Провожает.
Он смерил меня бесцеремонно-презрительным взглядом; наверное, именно так, по его представлениям, должен смотреть на простолюдина вельможа восемнадцатого века, в костюм которого он был наряжен – и, скривив губы, насмешливо произнес:
– Вам так идет этот костюм провинциала! – и снисходительно тронул меня пальцем за лацкан пиджака, делая вид, что поправляет его.
– А я и есть провинциал! – с вызовом ответил я.
Мы быстро ушли – репетиция у них там продолжалась – и уже когда оказались на улице, упрекнул Гулю: “Зачем потащила меня? Сама же и оказалась в неловком положении!” Однако она выглядела вполне удовлетворенной – примерно как выглядит игрок в карты, который старательно прибереженным козырем убил туза своего партнера, на котором тот надеялся сделать игру, и тем оставил его озадаченным.
* * *
Сдали мы, наконец, последний экзамен; за ним было два свободных дня: приемная комиссия брала тайм-аут перед тем как объявить результаты конкурса и вывесить списки о зачислении.
И я, и Гуля были уверены, что пройдем.
Чтобы как-то отметить наш успех, Гуля предложила в один из этих дней съездить за город, в дальнюю подмосковную музейную усадьбу.
У нас уже заходил разговор – правда, только в сослагательном наклонении: “неплохо бы” – о том, чтобы выбраться куда-нибудь за город, тем более что продолжала стоять прекрасная погода, а Гуля возьми да со всей решительностью и предложи конкретный план!
Честно говоря, он мне не очень-то лег на душу: ужасно далеко, терять целый день, в то время как многое еще не увидено в самой Москве, – но я понял, как хотелось туда самой Гуле: она была там однажды, еще школьницей, с классом, и хорошо помнила, какой там красивый дворец, парк с прудами, какие прекрасные виды вокруг!.. И, разумеется, мы туда отправились.
Ехать было больше часа электричкой, потом с полчаса – автобусом, но мы все это благополучно, хоть и медленно, с ожиданиями, но проделали и уже к обеду допилили, наконец, до самой усадьбы.
Снова был осенний будний день, посетителей почти нет, и мы вдвоем под ленивым доглядом дремлющих старушек, никуда не торопясь, осматривали хорошо отреставрированный двухэтажный дворец, бродя по залам, спальням и кабинетам со скрипучим паркетом, с вычурной, с завитушками, мебелью и рядами скучных старинных портретов по стенам. Гида одиночным посетителям не полагалось; Гуля, прекрасно помнившая объяснения семилетней давности, сама попробовала быть им, однако быстренько поняла, что тщательно рассматривать эту старинную рухлядь мне скучновато, и мы теперь, как-то нечаянно взявшись за руки и уже не расцепляя их, неспешно бродили по сонному дворцу и тихонько, чтоб не тревожить ни дремоту старушек-смотрительниц, ни духов былых хозяев, посмеивались над тяжеловесным бытом живших здесь когда-то аристократов. Потом вышли на воздух и, все так же, не расцепляя рук, бродили по парку со старыми липовыми аллеями и зелеными лужайками с парковой скульптурой, рассматривали обнаженных пышнотелых богинь и амуров, и над ними тоже пошучивали.
Потом, слегка притомившись, пренебрегши табличкой: “По газонам не ходить!”, – отдыхали прямо на зеленой травке, лежа на животах лицом к синему, почти игрушечному пруду, лениво смотрели, как катится к горизонту рыжее, ласковое, еще почти летнее солнце, жевали припасенные на всякий случай бутерброды, запивали газировкой, перекидывались фразами и смеялись над сделанным сообща глубокомысленным выводом о том, что лень и скука – наицелесообразнейший вид отдыха. При этом мне было так хорошо, так легко рядом с Гулей, что я тут же об этом объявил:
– Ты не можешь себе представить, как я тебе благодарен, что вытащила меня сюда. Давным-давно мне не было так тихо и так спокойно на душе…
Гуля заметно похорошела за день: лицо ее даже загорело и зарумянилось. Я сказал и об этом тоже, а в довершение потянулся, благо лицо ее было совсем рядом, и поцеловал в горячую щеку чуть крепче, чем обычно.
Она поняла это по-своему, испуганно-удивленно глянув на меня округлившимся темным глазом – похоже, приняв поцелуй слишком всерьез; мне даже показалось, она напряглась и ждет: что я предприму дальше?
– Ты чего? – улыбнулся я, чтобы разрядить обстановку. – Разве муж тебя не целует?
– М-м, – как-то неопределенно покачала она головой, так что я и не понял: целует он все-таки или нет? – но углубляться в тему не стал: в конце концов, это их личное дело – я-то это просто к слову…
Между прочим, завели разговор о том, как быстро проскочили экзамены, скоро – разъезжаться… Я, видно, уже заскучал о доме – разболтался ни с того ни с сего о своем городе, о друзьях; она, незаметно включившись в разговор, стала исподволь расспрашивать, сколько лет моему сыну, красивая ли жена, да кто она такая… Я отвечал хоть и откровенно, но сдержанно… А потом сам, в свою очередь, поинтересовался: почему у нее нет ребенка?
– Паша не хочет, – вроде бы равнодушно пожала она плечами.
– А вы любите друг друга? – спросил я ее тогда напрямик.
Она посмотрела на меня, как мне показалось, с укором: какое, дескать, твое дело? – и спросила:
– Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?
– Можно, – разрешил я и добавил: – Если бы я не был женат и ты бы не была замужем – я бы, наверное, на тебе женился.
– Ради московской прописки? – усмехнулась она.
– Не только, – ответил я лукаво.
Больше этих скользких тем мы не трогали.
* * *
Солнце уже почти коснулось горизонта – как ни крутите, а осень брала свое: стояло время осеннего равноденствия и дни стремительно укорачивались – когда мы, отдохнувшие до устали и умиротворенные красивой, мертвой этой усадьбой и неброской здешней природой, решили, наконец, возвращаться… Небольшой автобус до станции был теперь полным, и мы, еле втиснувшись в него, всю дорогу, крепко прижавшись друг к другу, стояли и, наговорившись за день, молчали… Потом – электричка, тоже битком набитая: был час пик.
Между прочим, еще когда садились в нее, были уже глубокие сумерки, а теперь она мчалась в кромешной тьме. Мест не было; мы, уже совсем притомленные, стояли в проходе; я, одной рукой держась за поручень, второй поддерживал, полуобнимая, Гулю, а она устало висла на моей руке. Электричка неслась, отстукивая бойкий ритм, и мы покачивались ей в такт.
Вдруг Гуля встрепенулась и стала беспокойно всматриваться в темноту за окном – удостовериться, наверное, где мы едем: дорогу она знала хорошо. Потом пристально и вопросительно посмотрела на меня, ища моего взгляда.
– Ты чего? – спросил я.
– Давай выйдем, – шепнула она.
Я подумал, что ей или плохо – или просто приспичило.
– Хорошо, давай, – как можно спокойней, чтобы не смущать ее расспросами, согласился я; мы пробрались к выходу и, как только электричка остановилась на очередном полустанке, вышли из вагона.
Пустынная платформа, освещенная фонарями; никого вокруг, и даже – никаких построек. Я взял ее под руку, и мы, не сговариваясь, прошли в конец платформы и спустились вниз, на землю.
Сразу от лесенки разбегалось лучиками много тропинок, которые вели в темноту, в которой угадывался невдалеке лес, и мы, ни слова не говоря, пошли туда. Вечер стоял хоть и темный, но удивительно теплый, даже душный – к скорой перемене погоды, наверное.
Через несколько минут мы уже шли по лесу – он едва виднелся темными массами зелени по сторонам. Что за лес? Не знаю; было так темно, что мы даже не видели тропинки – только чувствовали ее ногами.
– Куда мы идем? – наконец, спросил я, продолжая держать ее под руку и недоуменно останавливаясь; в лесу стояла мертвая тишина: ни единого звука, ни огонька вокруг…
Вместо ответа она судорожно сжала мою ладонь в своей и повела в сторону от тропинки, в чащу. Пройдя несколько шагов, мы наткнулись на какой-то толстый шершавый ствол – сосны, кажется. Тут она остановила меня, вскинула руки, обняла за шею, резко привлекла к себе и впилась в мои губы терпким поцелуем.
Я просто-напросто растерялся, покорно стоя под ее поцелуем, в то время как в голове неслось: ну дурит девчонка! Или это ее какой-то ответ на мои глупые вопросы? В то же время казалось, что все это не по-настоящему – какая-то игра… Однако Гуля не отрывала своих губ, всей силой своего юного гибкого тела вжимаясь в меня, так что я чувствовал разом ее маленькие острые груди, ее подвижно дышащий живот, бедра; она дрожала от возбуждения. Оно передалось и мне: я обнял ее, все крепче и крепче сжимая в объятиях; моя рука сползла по ее бедру.
– Я хочу тебя! – торопливо выдохнул я, еле освободив свой рот от ее поцелуя, и тут же, не видя, почувствовал, как она поощрительно кивает мне головой: ей не хватало духу сказать это вслух.
– Но у меня нечем предохраниться! – шепнул я. Не будучи многоопытен, я не ожидал такого поворота; с женой дома у нас все всегда под рукой…
– И – не надо! – шепнула она. Я, вдохновленный ею, стал решительнее; мы рухнули на мягкую подстилку из сухих сосновых игл, и дальше все получилось как-то само собой.
Хотелось повторения, не такого бурного и быстрого – более спокойного после того уже, как голод снят. Она дернулась, чтобы подняться. Я хотел удержать ее, но она тихо, доверительно, однако и твердым одновременно тоном шепнула:
– Пойдем, поздно уже – нам еще далеко ехать.
– Подожди немного…
– Нет, поздно уже! – еще жестче сказала она.
Странно как: будто ничего и не было – так все мимолетно… А ведь действительно далеко еще ехать: сначала до Москвы, потом – на другой вокзал, снова на электричку… И, вспомнив про это, я не стал больше возражать; мы встали, наощупь привели себя в порядок и пошли на полустанок.
* * *
Через день после этого в институте вывесили списки. И Гуля, и я, и все мои товарищи по комнате были зачислены.
Вечером мы устроили в своей комнате весьма скромный междусобойчик; главной закуской к водке были лишь бутерброды с килькой, – на большее денег не осталось: поистратились. Уже этой ночью один из нас уезжал, а на следующий день должны были разъехаться по домам все, и все ждали этого с нетерпением: в Москве больше делать было нечего – устали.
С согласия товарищей я пригласил на междусобойчик Гулю. Хотя они и знали – или догадывались – о наших отношениях, но с их стороны отношение к ней было подчеркнуто корректно: ни единой сальности, несмотря на подпитие, хотя говорили не только о серьезном – много и шутили, и хохотали, и травили анекдоты.
В десять вечера Гуле надо было неукоснительно ехать домой. Она попрощалась с товарищами, и я поехал проводить ее на вокзал… Пока ехали в метро, она тихо сказала мне:
– Можно попросить тебя об одной вещи?
– Конечно! – не задумываясь, ответил я.
– Пообещаешь выполнить, что бы я ни попросила?
– Да!
– Знаю, у тебя назавтра билет. Но не уезжай завтра, а? Мне бы хотелось отметить вдвоем с тобой зачисление и… вообще эту осень.
Я бы и сам, наверное, догадался попросить ее об этом – но билет взят две недели назад, пока были деньги – как только стало точно известно, когда закончится сессия. Да, честно говоря, уже и соскучился по дому, по семье, и совсем не хотелось, во всяком случае, перед самой-самой встречей, изменять жене – я понял, о чем просила Гуля. Да и денег на то, чтобы остаться – ни копейки. Любовник без гроша в кармане!.. Но Гуля, впервые за все время, так просяще смотрела, так доверительно шептала… Что делать? Слишком велик соблазн – отказать не хватило воли.
– Да, останусь! Какая ты молодец! – не моргнув глазом, сказал я, хотя еще не знал, как выйти из положения.
– Я приду к тебе завтра вечером, – продолжала Гуля. – Ничего особенного не надо; купи только бутылку хорошего вина. Ужин я принесу – хочу хоть раз накормить тебя сама. Ладно?
– Да! Ты просто здорово придумала – я не решился сам предложить!..
А на вокзале при прощании – как всегда, сдержанный, товарищеский поцелуй в щеку, да разве что еще – крепкое рукопожатие и задержавшиеся на миг рука в руке. И теплый, глаза в глаза, взгляд ее лучистых глаз. Нет, не улыбчивый – даже, скорее, серьезный, и все-таки теплый-претеплый…
А когда возвращался обратно, опять думал о ней. Никак не мог понять: что влечет ее ко мне? “Глаз положила”? Будто не знаю, что нет ничего эфемерней! Это же чистая случайность, что в тот день, когда знакомились, я оказался к ней ближе всех… Можно понять и сполох желания у той безымянной сосны. Хотя я, кроме недоумения, ничего, кажется, и не получил тогда… Зачем ей, с ее-то семейным стажем короче воробьиного носа, еще и в чужую постель забираться? Прекрасно ведь знает: рвусь домой. Удовольствие разрушать чужие семьи? Использовать до конца партнера, прежде чем отпустить? Что, настолько опытна, а я слеп и ничего не понимаю?..
Ни на один из заданных самому себе вопросов удовлетворительного ответа я найти не мог. Однако и от вопросов уходить не собирался – наоборот, они разжигали любопытство и подталкивали к завтрашнему вечеру: может, завтра все разрешится?..
Кто-то наверняка упрекнет меня: столько рефлексии в столь пикантной ситуации! – а кто-то и расхохочется: ну, батенька, развел демагогию на пустом месте – дело-то бараньего чиха не стоит!.. А не могу иначе. Иногда и в самом деле из-за пустяков готов мучиться бессонницей ночи напролет – а тут, накануне отъезда, юная серьезная женщина сама предлагает тебе праздник… Было от чего прийти в замешательство.
* * *
Утром я уже точно знал, что делать. Поехал в кассу Аэрофлота, сдал авиабилет; затем – в железнодорожную кассу: купил билет назавтра… Ехать было не так уж и далеко, так что разница в деньгах небольшая, только-только на бутылку хорошего вина, коробку конфет и на скромный сувенир: изящную записную книжечку с палехской миниатюрой на обложке.
Вечером я ждал ее в опустевшей комнате, и она пришла. Все та же Гуля, в том же своем затрапезном костюмчике. Правда, поверх его на ней был теперь светлый плащик с цветным газовым шарфиком: погода стала портиться; кончилась золотая осенняя пора.
Притащила целую сумку провизии: тушеное мясо в кастрюле, вареную картошку, какой-то мудреный салат, спелые помидоры и много-много зелени. Принесла с собой тарелки, вилки, пару красивых бокалов, даже свечи: ей хотелось устроить ужин при свечах.
И ужин получился. А потом как-то само собой, вполне естественно из нашего скромного застолья мы переместились в постель. Причем, когда я вновь забормотал о предохранении – она решительно этот разговор снова пресекла: “Не думай об этом – все в порядке!”.
Она осталась со мной на ночь. Но, Боже, что это была за ночь! Когда мы надолго остались вдвоем, моя сексуальная львица, моя решительная соблазнительница оказалась такой неопытной, угловатой, стеснительной, такой стыдливой, неумелой, неуверенной в себе, что все, что касалось чистой физиологии, получалось ужасно мучительно и сумбурно. Странно как! Все с ней было непросто. Казалось, будто она, ничего не умея, нарочно, назло кому-то или чему-то лезла на рожон – она совершенно не умела быть женщиной и все боялась сделать “не так”. Да ведь и сам я тоже не шибко твердо был уверен, что все именно “так”. Это была мучительная ночь.
Я снова ничего не понимал; даже, помнится, разговаривая с ней, спросил, чисто по-товарищески: “Скажи, зачем тебе это?” Она пролепетала что-то невнятное и сама спросила с грустной улыбкой: “Тебе что, так плохо со мной?” Я уж не стал говорить, что хуже некуда – бодро заверил ее, что прекрасней – не бывает. Но, по-моему, она не поверила…
А уже следующим вечером, в пути, под стук вагонных колес, вместо того чтобы настраиваться на мысли о доме, о встрече с близкими, я опять продолжал думать о ней, и чем дальше от Москвы уезжал и чем больше думал – тем яснее становилось, что настоящей близости так и не состоялось и загадки остались неразрешенными. Я ничего в ней не понял. Прибавилось только недоумение: зачем, в самом деле, все это было нужно? К недоумению примешивался неприятный привкус нарочитости, даже пошлости, явного перебора во всем: свеча на столе, ожидание чего-то особенного от сотни раз описанного заурядного адюльтера, торопливое желание наверстать упущенное, насытиться впрок… Кажется, единственное настоящее, без подделки, чувство, которое она во мне оставила – жалость. Бедная девочка…
Ну да ладно, что было, то было. Одной ошибкой, одной зарубкой в душе больше. Теперь только постараться выкинуть все это из памяти, чтобы как можно меньше мешало жить, и дело с концом. А впредь быть умней и осторожней… На кого следующего, интересно, упадет ее благосклонный взгляд теперь?.. Но это уже не моя забота.
* * *
В следующий раз наша четверка собралась в Москве на зимней сессии, в январе. Дни были заняты до отказа: лекции, зачеты, экзамены, библиотека, – ни о чем постороннем думать некогда… Но странно: меня снова потянуло увидеть Гулю – а ее нигде не было.
Пошел в деканат – узнать, в чем дело. Оказалось, что деканат, чтобы разгрузить преподавателей от наплыва заочников, поощрял студентов-москвичей сдавать зачеты и экзамены досрочно, и Гуля – ишь, какая молодчина! – все их давно сдала. Но почему ни разу не пришла – поинтересоваться хотя бы, как у нас у всех дела? Я был обижен таким небрежением к моей персоне. Что за снобизм! Зазналась? Ну так и ты мне ни вот настолечко не интересна, заморенное, бесцветное, худосочное существо!..
На следующей, уже весенней, сессии, в июне, она опять не появлялась. Я снова сходил в деканат: всё ли сдала? Да, опять всё сдала досрочно. Прямо не Гуля, а робот какой-то!
Но однажды – две недели уже, кажется, как шла сессия – гляжу: идет по коридору! Я ее и не узнал сначала, а как только узнал – ахнул: беременна! Да не просто беременна, а уж, наверное, на сносях: еле тащит живот, потолстела, подурнела, одутловата стала – этакая тетка топает уткой вперевалочку. А в моей голове почему-то сразу счетчик включился – будто ждал такого варианта, и счетчик этот отмотал от середины июня девять месяцев назад, и где-то в области живота у меня противно заныло: получался сентябрь прошлого года!.. Но, не моргнув глазом, с радостью старого товарища я расцеловал ее и поздравил с таким роскошным животом; мы обменялись несколькими репликами (причем я успел ее укорить: уж не зазналась ли?) – и только потом решился, спросил не без легкого волнения: на каком же это месяце она ходит? – а в глубине души маячил в это время маленький, но противный страх: вот брякнет сейчас: “на девятом”, – и что мне делать? Однако, твердо глядя мне в глаза, она ответила с явной насмешкой:
– Это не тот вариант, о котором ты подумал.
– А откуда ты знаешь, что я подумал? – не преминул спросить я.
– Да уж поняла, – и – все так же насмешничая: – Что, очко играет?
– Нет, все в порядке, – пробормотал я, нагло улыбаясь в ответ…
Оказалось, она приносила в деканат какие-то бумажки и теперь торопилась домой: завтра или послезавтра ей надо было снова приехать. Конечно, сказала она, ей интересно, как у меня дела, и пообещала найти меня, когда приедет снова – тогда и поболтаем. С тем и ушла.
Но ни завтра, ни послезавтра – до самого окончания сессии она так и не появилась. “Ну и болтунья! – в крайней степени раздражения досадовал я. – Нашел кому верить! Да на кой черт ты мне сдалась?..” – и дал себе слово: больше о ней – ни единой мысли.
Только вот огромный ее живот никак не давал покоя; явно было одно из двух: или на девятом месяце – или двойня! А проклятое малодушие молило: пронеси, пронеси!.. Как-то не верилось в свою причастность. Или не хотелось верить?
* * *
На следующей зимней сессии, в январе, ее опять не было. В деканате мне сказали, что она родила и взяла годовой академический отпуск. Обычное дело. Но меня до нетерпения, до зуда занимал вопрос: когда родила? Есть ли какая-нибудь ее справка с этой датой?
Секретарша полистала бумажки в Гулином “деле” и ответила:
– Вот, пожалуйста: родила семнадцатого июня.
– Как? – не удержавшись, воскликнул я – у меня похолодело все, что только могло похолодеть: грудь, спина, живот… Во-первых, на летней сессии, в тот самый день, когда я посылал ее ко всем чертям: “Обманула, не пришла!” – она корчилась в родах?.. А во-вторых… Что же это получается? Ровно девять месяцев, чуть ли не день в день после того темного вечера на лесном полустанке? Ничего себе! Значит?.. А как же ее заверения, чтобы я не беспокоился? И что значит “не тот вариант, о котором ты подумал”? Обманула? Или совпадение?.. Ведь она же замужем!..
В довершение к тому, что все у меня похолодело, меня еще и прошиб пот… Что же делать-то, как быть?..
– Чего вы так взволновались? – всмотрелась в меня деканатная девица-секретарь.
– Да вот, – ответил я, собираясь с ответом, – мы все спокойно сдавали в тот день зачет, а она мучилась, рожала, и никто о ней не вспомнил.
– А-а, – неопределенно ответила бестолковая девица.
“Слава Богу, – подумал я, – хоть не запомнила, как я бегал узнавать про Гулю на каждой сессии”.
Я поинтересовался у девицы: какой у Гули сейчас домашний адрес?.. Но в “деле” ее фигурировал лишь адрес матери. Там она – или нет?
Я тотчас же, плюнув на зачеты, помчался туда. Зачем? Объясняться? Взглянуть на ребенка? Сам не знаю. Было тягостное ощущение, что я что-то у кого-то украл, все равно ведь узнают и поведут на правеж – так уж лучше упредить всех, сдаться первым. И пока ехал, снова тщательнейшим образом восстанавливал в памяти все подробности нашей близости… Ведь не соблазнял же я ее! Это же она, она сама придумала ту экскурсию в злополучную усадьбу – уж не для этого ли только? – а когда там не получилось – у меня и в мыслях-то рядом не лежало! – позвала меня на обратном пути из вагона в темень! И она же, она попросила сдать билет и остаться еще на сутки!.. Я усмехнулся: кажется, у зоотехников это называется “контрольной вязкой”?.. Так чего ж я суечусь?.. И ведь оба раза заверяла: беспокоиться не надо. Стоп! А о чем – не надо? Что она имела в виду?..
Ну, хорошо, случилось. Но почему – я? И я ли? Это же еще доказать… И, вообще, зачем ломать голову – у нее муж есть, пусть он себе голову ломает!.. Помнится, она сказала, что он не хочет ребенка?.. Вспомнился этот хлыщ и его насмешливое: “Вам так идет костюм провинциала!..” Что ж, я, выражаясь старинным слогом, получил сатисфакцию. Правда, оружие выбирала она… И тут же – сам себе: “А ты заглядывал в ее паспорт – есть там штамп? Замужество – не мистификация ли?..” Что тогда?
Выход один: взглянуть на ребенка… Говорят, медики умеют устанавливать отцовство с помощью анализов. Процедура, надо думать, унизительная. Но что делать, если?.. Я не знал. Я не хотел расходиться со своей женой! Я не хотел даже, чтобы жена знала об этой истории…
Квартира ее матушки оказалась запертой. Я был полон решимости дождаться хоть кого-нибудь и всё раз и навсегда выяснить.
Ждать пришлось часа три, до вечера, пока не появилась ее мама.
Она не пустила меня даже не порог – так, на лестнице, и говорили – хотя она сразу меня узнала: память потрясающая, потому как видела она меня полтора года назад, всего несколько минут, и то – спросонья.
– А-а, это вы! – хмуро усмехнулась она. – Что вам надо?
– Где Гуля? – без экивоков сказал я. – Я хотел бы ее видеть.
– Не знаю. Сами разбирайтесь, – ответила она.
– Где хотя бы ее найти?
– Я сказала: не знаю! – уже раздраженно повторила она. – Снимают какую-то дачу. Где, не имею понятия – я туда не езжу: они же хотят свалить на меня своего ребенка, а мне некогда – я работаю! Так что ищите сами.
С ней все понятно. Но завеса приподнялась – женщина, сама того не подозревая, обрушила на меня поток информации: “они” – это ведь Гуля с мужем! “Свалить своего ребенка” – значит, оба считают его своим? От сердца отлегло. Но не полностью.
Мне ничего не осталось, как вернуться восвояси. Можно было, конечно, поехать в студию, найти мужа, узнать, где живут. Но под каким соусом я явлюсь? Сокурсник? Не слабоватое ли алиби? Да и некогда: уже пропустил целый день; два дня для заочника – слишком много.
* * *
Но память о Гуле никак не отпускала. Ровно через год после этого, на следующей зимней сессии, уже на третьем курсе, я снова пошел в деканат – узнать о ней: пора бы ей восстановиться после академического отпуска!
Да, восстановилась, – ответили мне, – учится на втором курсе. Но она теперь иногородняя: мужу ее после окончания театральной студии предложили работу в областном центре – мне его даже назвали – и они уехали туда.
Теперь встретиться с ней мы не могли никак: сроки сессий наших с ней курсов – чтобы не устраивать столпотворения – сдвигали в разные месяцы.
После этого я увидел ее лишь однажды, еще через три года: встретил в коридоре института в преддверии защиты своей дипломной работы, носясь по институту в поисках куда-то запропастившегося рецензента.
– Привет! – обрадовалась она мне как старому-престарому товарищу и сама первой кинулась на шею, обняла и расцеловала.
Надо заметить, что ее, ту угловатую девчонку-переростка шестилетней давности, трудно было узнать в этой изящно, даже с шиком одетой, привлекающей взгляд молодой женщине. Ее прежнее худосочие переросло в элегантную стройность; и двигалась, и держалась она теперь легко и свободно, и так же легко и свободно улыбалась. Гадкий утенок превратился в лебедя. Правда, в ослепительной ее улыбке было теперь нечто слегка парадное: научилась! Причем улыбка эта ее нисколько не портила – даже наоборот, и она сама это прекрасно знала. Единственное, что осталось от той девчонки – ее темные лучистые глаза. Но даже и они стали еще лучистей, темней и ярче.
– Ну, как ты? – кажется, враз спросили мы друг друга.
– Нет, сначала – ты! – нетерпеливо воскликнул я, перебивая ее.
– У меня все прекрасно, – начала она нечто стандартное.
– Расскажи: как ребенок? – снова нетерпеливо перебил я ее.
– О, сын у меня – прекрасный парень! – тотчас оживилась она, как только речь зашла о ребенке. – Мы с ним большие друзья.
– Много бы я дал, чтобы взглянуть на него. У тебя нет фото?
– Есть, – все так же улыбаясь, кивнула она, порылась в набитой всякой всячиной сумке и, наконец, извлекла из нее и подала мне фотографию. Я впился в нее глазами. То был черно-белый профессионально сделанный поясной портрет мальчика лет пяти в костюме зайца – на каком-то, видно, детсадовском празднике. Объектив поймал его веселым, улыбающимся и чуть-чуть лукаво-простодушным.
– Что так смотришь? – насмешливо спросила Гуля, сама при этом пристально в меня вглядываясь.
– Смотрю, на кого похож, – ответил я.
– Ну, и на кого же?
Мне было непонятно. На ее мужа? Я запомнил его лицо. Нет, все-таки не на него. На меня? Тоже, кажется, нет… Он был похож на Гулю!
– Ты знаешь, – ответил я ей, – говорят, есть такая примета: кто больше всех хочет ребенка – на того и похож. Он похож на тебя.
Она удовлетворенно кивнула.
– Скажи честно: чей он сын? – в упор спросил я ее тогда.
– Мой! – резко ответила она, словно ощетинившись сразу; лицо ее стало отчужденным, но глаза, прекрасные ее глаза сияли по-прежнему, даже ярче. Ах, как она была хороша!
– Но мне бы хотелось увидеть его своими глазами – проверить впечатление, – сказал я, улыбаясь – без восхищенной улыбки смотреть на нее, наверное, было нельзя. – Скажи, сколько стоит туда, где ты живешь, билет?
Она замялась, что-то прикидывая.
– А ты знаешь, – встрепенулась она после заминки, – я ведь вернулась в Москву.
– Как… вернулась? Одна, что ли?
– Нет, не одна. С сыном.
– А муж?
– Муж? – она взглянула на меня с явным упреком в недогадливости. – А муж остался. Заурядная ситуация.
– Поня-атно… И где же ты сейчас?
– У мамы.
Разговор наш приобретал занимательный поворот: при каждом ответе она секунду мешкала, прикидывая что-то свое – но ведь и я, спрашивая ее, тоже думал о своем!
– А если я нагряну к вам в гости? – спросил я, глядя на нее испытующе, желая разглядеть ее реакцию на мое предложение.
– Приезжай, – спокойно ответила она.
– А что? Вот защищусь и нагряну! – уже решительно заверил я ее. – Отпразднуем с тобой мою защиту – как старые-престарые друзья! Согласна?
– Да, конечно, – она одарила меня своей лучезарной улыбкой.
Я пригласил ее и на свою защиту тоже, которая должна была состояться через два дня; правда, она ответила неопределенно: постарается, если позволит время, – но уж о дне моего визита договорились точно, безо всяких “если”. На этом и распрощались: и у нее, и у меня было полно дел… Теперь я ждал встречи с ней и ее сыном с волнением, даже нетерпением.
Но на защиту она не приехала. Я почему-то все-таки надеялся, что приедет. Кольнуло по самолюбию: а мне-то почудилось, что она заинтересовалась нашей новой встречей! Но ничего, подумал я, переживем. Переживем и наверстаем упущенное…
А потом наступил срок моего визита.
День выдался удивительный, просто праздничный: яркий, солнечный, – когда конец весны медленно и неудержимо перетекает в начало лета: все вокруг цветет и пышно зеленеет; на глянце молодых листьев – отражения небесной синевы, по которой плывут караваны белых облаков, а в теплом воздухе еще носятся, завиваясь в смерчи, свежие весенние ветерки.
Купил вино, большой торт, коробку конфет, цветы.
С букетом и большой сумкой сошел с электрички на ее станции и – обомлел: на месте двухэтажных домишек барачного типа на всем обозримом пространстве громоздятся высоченные панельные дома; одни уже закончены и заселены, другие еще строятся…
Я долго стоял в недоумении, соображая: что делать? где искать? Потом – досадуя на Гулю: почему ж не предупредила-то? – стал в отчаянии кидаться ко всем встречным:
– Тут еще недавно стояли двухэтажки – вы не знаете, где, в каких домах расселили жителей?..
Назойливо ко всем приставая, опросил человек двадцать: женщин с кошелками, стремительных девушек, стариков-тугодумов, – все с недоумением пожимали плечами. Только какой-то молодой мужчина, прораб, по-моему, ответил определенно: тех, которые жили в двухэтажках, здесь не найти – переселили в другой район, потому что, когда их выселяли, ни одного готового дома здесь не было. В какой точно район переселили, он не знал.
Наверное, при большом желании я бы смог ее найти: я бы перевернул и обшарил из края в край всю Москву! – но до меня стало кое-как доходить: а ведь ей это не нужно!
Я шел по новому микрорайону с полной сумкой и ненужным букетом. Хотелось хотя бы вспомнить место, где стоял ее дом. Зачем мне это было? Сам не знаю…
Кажется, все-таки нашел. То был просторный, пока еще пустынный двор меж двумя заселенными громадинами. Даже сесть было не на что. Постоял. А потом взял и положил на это место свой букет.
И когда возвращался электричкой в Москву – все думал: зачем же она так? Меня щадит? Себя? Ребенка? Могла бы и сказать – я бы понял.
Потом дошло: да ведь сказала! Исчерпывающе сказала, до самого последнего слова: “Зачем эти встречи? Не нужно. Ни к чему. У каждого из нас – из троих! – своя жизнь, своя судьба, своя дорога…”
Молодец! И сын – в самом деле твой, только твой: захотела, зачала, родила. И вырастишь, думаю, как надо. Стало быть, он действительно – весь! – твой. Так что причем здесь я – или кто иной? Имею ли я право на ту капельку плоти, что ты взяла у меня? Дала понять: не имею…
Больше я не делал попыток найти ее: она все дала понять исчерпывающе… Где теперь ее сын? Чем занят?.. Наверное, у него уже своя семья, дети. Как его фамилия?.. Гуля, помнится, говорила, что у предков ее отца – какие-то заслуги в истории России, и она из уважения к ним оставила себе в замужестве девичью фамилию. А фамилии ее мужа – и, стало быть, сына тоже – я и знать не знал… Вот и поди теперь, распутывай: кто мы, чьи, откуда, кто отцы, кто деды и кто дети?
г. Красноярск