Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2006
Шестилетняя девочка Люба любила солнце. Она считала, что солнышко походило на маму, ласковую и добрую. Но на севере, где жила Любаша, солнце своим появлением на тусклом небосклоне баловало девочку не часто, а мамы у нее не было вовсе. А бабушку Зою, с которой они вместе жили, девочка не любила.
У Любаши был друг, сосед Васька. Ему исполнилось уже семь лет, и нынче он должен был пойти осенью в школу. Василий знал целых пять букв и повидал мир: он ходил со своей мамой иногда на железнодорожную станцию, где она работала на вокзале уборщицей. А еще у Васьки был черно-белый телевизор, который начинал показывать совсем исправно, если по нему постучать пошибче кулаком, и коза Машка. Машка часто сердилась, она трясла бородой и рогами, старалась боднуть каждого, кто проходил мимо, нрав имела крутой, но у нее было вкусное густое молоко, а потому ее все берегли и прощали ей скверный характер.
Любаша и Васька дружили давно, они вместе пасли Машку, играли в прятки и в войну, смотрели телевизор и пили козье молоко. Тетя Нина, мать Васьки, была, по мнению Любаши, хорошей мамкой, заботливой. Люба часто прибегала к тете Нине прятаться от бабы Зои, когда та сердилась.
Васька звал Любашу Галчонком. Девочка и в самом деле напоминала любопытного черноголового птенчика. Она всегда смотрела черными своими глазками прямо в лицо собеседнику, от чрезмерного внимания у нее иногда приоткрывался ротик. И Василий авторитетно заявлял, что в такие минуты он всегда ждал, когда Люба зачирикает. Это он так шутил. Но девочка на его шутки никогда не обижалась, потому что Вася был добрый и отзывчивый. И когда злая старуха, баба Зоя, била Любашу, то Вася ее жалел. Он рассказывал подружке разные истории из ее будущей жизни, как она будет счастливо жить, когда найдется мамка. Но Любашина мама все как-то не находилась.
Однажды дети собирали пустые бутылки около монастыря. Делать это заставляла Любашу баба Зоя, а Васька просто помогал подружке, в знак солидарности. На крутом валу у монастырской стены, где росла густая трава, часто отдыхали люди, поэтому пустых бутылок, если их хорошенько поискать чуть поодаль в крапиве, всегда находилось много. Тогда Васю и Любу позвала к себе в гости Черная тетя. Дети прозвали ее так потому, что у тетеньки одежда была вся черная, а сердце добрым. Она их покормила, расспросила обо всем, а на прощанье подарила Любаше цветную картинку.
– Вот твоя мамка, – сказала девочке Черная тетенька, – когда тебе будет плохо, проси ее помочь. От всего сердца проси, и она отзовется тебе.
Любаша картинку любила рассматривать. На ней была изображена очень красивая мамка с маленьким мальчиком. Взгляд у мамки был ласковый, кроткий, и в нем было столько любви, что хватило ее заполнить и сердце девочки. Любаше даже казалось, что от картинки шло тепло, как от весеннего долгожданного солнышка.
Как-то в середине лета пьяная баба Зоя побила Любашу березовым поленом. Дело было вечером, и всю ночь девочка в беспамятстве пролежала в бурьяне за сараем. Смурый Васька, как ни звал, ни искал свою подружку, найти ее так и не смог. А утречком по солнышку Любаша объявилась сама. Вася обмыл кровь с лица девочки дождевой водой из бочки в огороде. Дети посидели на бревнышке за сараем, помолчали, а потом Василий, как старший по возрасту и по мужчинскому званию, посоветовал Любаше ехать срочно в Москву и самой искать свою мамку, которая, как ни жди ее, все сыскаться и отозваться почему-то не может.
– Все красивые тетьки в Москве живут, я по телевизору видел, и мамка твоя там, наверное. Ищи хорошо, у людей спрашивай, картинку свою им показывай, так и найдешь мамку. У нее, видишь на картинке, ребенок маленький, братик твой, ей и некогда все, – рассудил Василий. Он всегда говорил только правду, всем сердцем любил он свою маму и Любашу, поэтому девочка его и послушала. А бабу Зою она шибко боялась, только деваться ей было некуда.
Вася отвел Любашу на станцию. Он втихомолку разведал, когда подойдет поезд на Москву, а потом помог девочке пробраться в вагон. Отвлек преданный друг Вася толстую неповоротливую проводницу на минутку, а Любаша юркнула маленькой мышкой в это время по лесенке в железную дверь. Она не стала проходить далеко, побоялась, что ее высадят назад на перрон, а поэтому схоронилась за пыльными одеялами и мешками в первой же открытой маленькой кабинке.
Когда тронулся поезд, девочка сильно испугалась. Она прижала картинку к заплаканному в ссадинах личику своему, и все время беспрестанно шепотом просила: “Мамка моя, помоги. Мамка, помоги”. В кабинку никто не заходил, девочка поплакала-поплакала и незаметно уснула. Обнаружила ее проводница только перед утром. Но Любаша не знала ни свою фамилию, ни название станции, на которой она села в поезд, а, может, просто не захотела называть, ей ведь так нужно было найти маму. Вызванные проводницей бригадир поезда и милиционер решили приблудыша довезти до Москвы, об этом их сильно просила Любаша и пассажиры, девочка им всем показывала свою картинку. Читали взрослые люди и надпись внизу картинки: “Икона Божьей матери “Жировицкая”. Но они ничего не говорили Галчонку Любаше, только смахивали слезы, отворачиваясь, им было больно и горько смотреть в черные глаза избитой девочки. В Москве Любу прямо на вокзале из рук в руки передали другому милиционеру, уже московскому, но и там, в московской милиции, никто не мог ответить девочке, где ее мамка.
Примерно через месяц Галчонок Любаша очутилась в детдоме. Синяки ее прошли, добрые тети отмыли и приодели девочку, обогрев добрым словом своим и скупой лаской. Имя ей оставили ее собственное, по отчеству она стала Петровной, поскольку приехала в столицу в Петров день, а вот фамилию кроткая Любаша с плачем потребовала мамкину, на карточке написанную. Так она стала Жировицкой Любовью Петровной.
– Никуда не убегай больше, здесь, в детдоме, с другими ребятишками живи и жди свою мамку, может, она и отыщется, а то ненароком разойдетесь как-нибудь, – посоветовала Любаше добрая тетенька врач. Ее звали Варвара Михайловна, она лечила попервоначалу Любашу, а потом часто приходила к ней в гости, просто так, попроведать. Бог не дал своих деток Варваре Михайловне, поэтому она шибко жалела детей ничьих, детдомовских.
Галчонок Любаша освоилась в детдоме быстро. Ласковая и заботливая, она своим простодушием и добротой снискала ответную любовь всех детдомовских людей, маленьких и взрослых. Проблему создавало Любаше только ее стойкое нежелание расставаться с картинкой, она из своих рук никогда ее не выпускала, и ела с ней, и мылась, и засыпала, прижав выцветшую уже карточку к своему личику. Заведующая детдомом Ирина Алексеевна, наслушавшись историй о Галчонке Любаше, решила поговорить с девочкой:
– Люба, а хочешь, мы поместим твою карточку в красивую рамку и в коридоре у лестницы, на самом видном месте, прибьем ее на стену повыше, внизу напишем объявление, что ты разыскиваешь свою маму. И все, кто будет приходить к нам, будут карточку видеть и читать твое объявление. Мы попросим наших гостей о тебе и твоей мамке другим людям рассказывать, может, она так быстрее найдется?
Педагогическая хитрость Ирины Алексеевны удалась, девочка согласилась на время поиска мамки расстаться с заветной картинкой и повесить ее на стену. Вместе они написали на альбомном листе и текст объявления, который, по желанию Любаши, состоял всего из двух слов: “Мамка, найдись”. Но уже тем же вечером в окружении других детей Галчонок Любаша сидела на скамейке под прибитой картинкой, и все они поджидали мамку, каждый ждал свою. А альбомный лист все время постоянно украшался новыми детскими надписями и рисунками. Скоро он весь заполнился до отказа, до самой мелкой клеточки, и Ирина Алексеевна повесила рядом еще два чистых листа, только больших размеров, и дети продолжали звать своих мамок найтись.
Но посетители приходили в детдом не часто. Удачливые люди отгородились от детской обездоленности своим благополучием. Они делали вид, что ничьих деток на свете не бывает, поэтому счастьем своим и любовью с ними делиться не торопились. Только и их, равнодушных и успешных, часто настигало большое горе, тогда и они в свою очередь становились отверженными, страдали и нуждались в поддержке и любви.
Как-то раз тетенька-врач Варвара Михайловна пришла в гости к Любаше вместе с мужем Петром Ивановичем. Галчонок Любаша скоренько забралась к новому гостю на коленки и расчесала беззубой расческой своей его седеющие уже виски и усы, так они и подружились. Девочка рассказала Петру Ивановичу о поисках мамки, верном друге Васе, о козе Машке, не забыла она поведать и про тетю Нину, только ни единым словом не обмолвилась о бабушке Зое. А Петр Иванович и сам не стал ничего дальше расспрашивать, он и так уже знал всю ее коротенькую жизненную историю.
Постепенно Петр Иванович стал приходить в гости к Любаше даже в будние дни. Он работал адвокатом, и рабочим временем мог распоряжаться по своему усмотрению. Петр Иванович приносил Любаше не только шоколадки и игрушки, большинство которых она раздавала другим ничьим детям, они много говорили о жизни. А в одно из воскресений Варвара Михайловна и Петр Иванович забрали девочку к себе в гости. Дома у них Любаше понравилось, красиво было и чисто, только тихо, как-то пустынно, непривычно. После семейного обеда, когда девчачьи обязанности с мытьем посуды были закончены, Варвара Михайловна, сильно смущаясь, с сердечным старанием проговорила девочке:
– Любаша, мы недавно узнали, что ты наша дочка, переходи, пожалуйста, к нам жить насовсем.
– А братик мой где? На картинке, что Черная тетенька мне дала, он вместе с мамкой нарисован? – последовал в ответ суровый вопрос, вконец озадачивший объявившихся родителей. – У плохой мамки он живет, вот он где. Что же ты, папа Петр Иванович, позволил нашей мамке деток растерять? Ищите братика, – опечалилась Любаша. И засобиралась обратно, в детдом.
– За такой надежной и верной дочкой и мы в старости не пропадем, как за каменной стеной всегда жить будем, – решили новые Любашины родители. Они стали серьезно думать, как им решить вопрос с братиком.
А братик нашелся сам. Каким-то диковинным образом о произошедшем недоразумении вскоре узнал весь детдом. И уже с утра пораньше к Любаше приступился конопатый пятилетний крепыш Петька. Он долго молчал, сопел, шмыгал сопливым носом, переминался с ноги на ногу, а потом выпалил:
– Возьми меня, Любаша, в блатики, я за тебя заступаться буду.
От такой длинной речи Петруша покраснел, а потом, наверное, страшась отказа, заплакал, заревел на весь этаж басом.
Скоро вместе с Петром Ивановичем пришли в детдом две Черные тети. Они принесли много красивых картинок, похожих на Любашину, и раздали их всем-всем детям. Черные тети рассказали, что мамка, которая нарисована на картинке – она общая мамка, потому что любит людей и всем помогает, особенно ничьим детям. А Галчонок Любаша этому сообщению даже обрадовалась, потому что тогда и у других ничейных детей тоже скоро будут родители.
Любе и Пете, когда они покидали детдом навсегда, никто не завидовал, ведь Любаша первой получила в подарок картинку, значит, это справедливо, чтобы она первой нашла свою мамку, решили дети. А скамья ожидания под полуистертой детскими ручонками иконой Божьей матери с объявлением внизу “Мамка, найдись”, никогда не пустует. Ничейные дети ждут с нетерпением своих заплутавших по жизни мамок, потому что солнце и мамкина любовь нужны им всегда.
ХМУРЫМ УТРОМ ОСЕННЕГО ДНЯ
Затренькал будильник, четыре часа утра. Пора вставать. Полина резким движением откинула одеяло. За стеной едва прослушивались стоны мужа Владимира. Вот и дожила она до черных дней и беспроглядных ночей, до стынущей постели. Чтобы дать ей немного вздремнуть, муж покинул родное ложе, а сам притулился, скрючившись на жесткой кровати сына под старым колючим покрывалом, а ей удалось поспать лишь урывками. Чем тише долетали до Полины шорохи из соседней комнаты, тем мозг ее жестче стремился улавливать любое даже малейшее звучание, а сознание упорно желало по-прежнему контролировать семейную ситуацию. Какой тут сон, если вся их жизнь идет наперекосяк. Но ни заставить, ни уговорить себя безучастнее относиться к происходящему она не могла, слов таких люди еще не придумали, да и жизненная сложившаяся философия не позволяла.
Поздняя осень чувствовалась уже не только на улице, но и в доме. От окна из-за занавески несло холодом, а при соприкосновении с полом ноги Полины обожгла жестокая стынь. Споро одевшись, она подошла к Владимиру. Неяркий свет из коридора нежно обрисовывал дорогие сердцу черты его лица. Ей до судорог в руках хотелось обнять мужа, прижаться к его груди, успокоено побыть возле него в исцеляющей неподвижности хоть несколько минут, как в прежние годы когда-то. Но тревожить мужа она не стала, а поспешила на цыпочках в кухню растапливать печь.
Хлопоты по хозяйству привычны для Полины, вслепую может уже управляться. Истопив печь, изгнав из дома скопившийся за ночь холод и сварив суп, который вряд ли они сегодня съедят, скорее автоматически, чем осознанно, выполняя дела, обдумывала уже по сложившейся привычке свой дальнейший план действий. Как ни крути, Владимира надо срочно показать врачу, вполне очевидно, что ему нужно более сильнодействующее лекарство. При любом мужестве и силе воли долго боль терпеть человек не сможет, передышка нужна, хоть короткая, чтобы поспать. Дабы обретаться на белом свете, силы жизненные люди во сне и отдыхе черпают, так уж устроено, ничего не поделаешь.
Вызов доктора на дом технически ей осуществить, конечно, несравненно легче, позвонила и жди спокойно, но тогда ожиданием вконец измучается Владимир, а кто знает, насколько его сил хватит, сутки напролет, почитай, стонет. Успокаивать, тешить себя обманом тоже не стоит, болезнь мужа далеко зашла, без сильного обезболивания не обойтись. Без наркотиков, стало быть, если называть вещи своими именами. А их не только врач выписывает, еще визы нескольких медицинских чиновников нужны. Пока всех обегаешь, не один час уйдет, порядочно времени на это надо, да чтобы до конца рабочего дня изловчиться ей нужно будет как-то успеть. А потом остается только за лекарством сходить в аптеку, уже с готовым рецептом, но это нетрудная задача, и бегом пробежаться она сможет. Следовательно, чтобы сегодня лекарства начать больному принимать, выход остается только один, вести его к доктору на прием в поликлинику. Приняв единственно правильное решение, разделив на предполагаемые, четко пронумерованные этапы, свои предстоящие действия, Полина поспешила к постели мужа.
– Володя, родной мой, прости, что потревожила. Предупредить хочу тебя, я ухожу в поликлинику, очередь намереваюсь пораньше занять. К врачу тебе срочно надо, деваться нам с тобой некуда больше, если уж так крепко тебя болезнь прижала. Сейчас около шести часов утра, запись к врачам, талоны выдавать начнут в регистратуре к половине восьмого, я должна первой в очереди быть, талонов может и вообще не быть, или один-два, а мне записать тебя во что бы то ни стало надо. Я как талон к врачу возьму, за тобой прибегу, имей в виду, сегодня на утро такой расклад наших с тобой дел.
– Ступай, – прошелестело в ответ ей только одно-единственное слово.
Попроще одевшись, Полина шагнула в ночь.
На улице приближение утра еще не чувствовалось. Исходило сердитым плачем непроглядное черное небо. Его присутствие над головой скорее ощущалось, чем виделось, оно просто должно было там быть, по памяти. Городская улица больше походила из-за еле угадываемых силуэтов угрюмых домов на необитаемую, покинутую жителями, убогую деревеньку, даже лая собак не было слышно. Ледяной дождь скоро сменился колким мелким снегом. Недовольный тяжелой работой, уставший за ночь ветер, с жуткими подвывами, словно желая заставить Полину вернуться обратно, бросал ей горстями в лицо секущие кожу льдинки. Смотреть под ноги в непроницаемой темени не имело смысла, кругом хлюпала грязь, поэтому женщина старалась придерживаться примерно середины дороги, шла наугад, по наитию. Казалось, что жизнь людская прекратила свое существование, угасла давно и безвозвратно, настолько отчетливо проявлялось теперь в этот миг предрассветное тоскливое одиночество, неприкаянность человека, чуждость его появления в трясинном мраке.
Высокое крыльцо поликлиники продувалось всеми вольными ветрами. Порадовавшись, что ей удалось прийти первой, а это означало, что начальный этап намеченного плана ею удачно завершен, Полина захотела освоиться. Она нащупала зябкими руками огромный висячий замок на двери, определила незряче и дверной проем, здесь, втиснувшись за косяк, и встала, определила себе надел, застыла в медленном ожидании, как вымуштрованный часовой на посту. И не было, мимолетно подумалось ей, на свете такой силы, которая смогла бы выковырнуть ее живьем с этого места, так уж устроена истинная женщина, любовь к семейным родным людям находится у нее в сердце, в душе ее, на самом главном, стержневом участке. Ни грозный ревущий ветер, ни секущий дождь, чередовавшийся со снегом, ни темень непроглядная, ни казавшееся нескончаемым одиночество, не могли охладить, поколебать любовь ее и уверенность в правильности, четкости и необходимости своих действий.
Холоду Полина старалась не поддаваться. Непреклонное противостояние всяческим невзгодам за последние годы обучило ее исполинскому терпению, породило немыслимую в других обычных условиях выносливость, наградило за стойкий характер двужильностью. Полюбив Владимира еще с юности, вырастив сообща детей, она не хотела со своим женским счастьем расставаться. Против всякой логики, против здравого смысла, по велению любящей души, но уж никак не рассудка цеплялась она за его уходящую жизнь всеми малыми своими возможностями, и замедлить, приостановить ход недуга его ей все-таки иногда удавалось. Казалось, что сама смерть, настырно стоявшая без малого семь лет на пороге их дома, считалась с ее могучей неукротимой любовью, щадила ее великое чувство, и порой отступала, великодушно продляла напоследок часы счастья, занимаясь другими своими зловещими делами.
Полина прекрасно понимала, всем сердцем чувствовала, ощущала призрачность относительного семейного своего благополучия, но благословляла каждую подаренную ей минуту земного пребывания около любимого. Ей с Владимиром всегда было хорошо вдвоем, даже в болезни, испытании, молчании согревала их души любовь. И сейчас Полина ясно видела, что уходящее счастье ее похоже на клочья расползающегося осеннего тумана, его можно ощутить, даже в каком-то смысле прикоснуться к нему, но удержать его она не в силах, как не в силах остановить, поймать или утихомирить злой холодный ветер, пронизывающий ее насквозь до последней клеточки иззябшего тела.
Сжавшись, подбегали, вынырнув из ставшей блекнуть темноты, продрогшие горожане, занимали очередь, переговаривались, кто с деланным спокойствием, кто с явной злостью.
– Фонарь-то уж можно было повесить, неужели копеечной тратой прикрываться властям не стыдно, на бедность ссылаться. Сами компьютерами в кабинетах обставились, да не простыми, трубчатыми, а жидкокристаллическими, дорогими, о здоровье собственном пекутся, а люди на ветру в очереди за талонами к врачу последнее здоровье теряют, да еще не зги не видно, того и гляди, что лоб расшибешь, в колдобине завалившись, – в сердцах бросил подоспевший знаток по компьютерам.
– Встанешь раным-рано, отстоишь очередь, а талонов на прием к врачу и нет, штук пять если выкинут, то и хорошо. К узким специалистам, к кардиологу, невропатологу, совсем не пробиться, неделями к поликлинике тропу топчешь. А каждодневно около их кабинетов не протолкнуться от блатных да каким-то чудом записавшихся пациентов, когда и как успевают люди, во сне или по блату, что ли? – возмущался от души пожилой мужчина, бывший в очереди следом за Полиной. – А запишешься на прием когда, так тоже сильно не возрадуешься, не все врачи больных и за людей считают. Игорь Викторович меня из кабинета самолично месяц назад за шкирку выкинул, спорить я с ним взялся по дурости, что таблетки мне от давления, им выписанные, не идут, тошнит меня от них, аж сознание теряю. Не посмотрел, что в отцы ему гожусь, осерчал так. Орал, как недорезанный кабан, на всю больницу. Хоть и выпроводил он меня, а время прошло, лечиться надо и деваться некуда, опять к нему иду.
Полина молчала, потому что твердо знала, что она-то как раз без талона ни за что из поликлиники не уйдет. В регистратуре им себе дороже будет, если лукавить с ней начнут. “Владимир сегодня начнет принимать нужные ему лекарства”, – это все, что она знала, что ей требовалось знать и довести это свое знание до логического позитивного конца. И отклониться от исполнения этапов намеченного ею плана она попросту не могла, потому что на сегодняшний день это было ее жизненным законом и спасительной молитвой одновременно.
Обогнав замешкавшуюся с замком работницу регистратуры, Полина, спустившись неловко по крутой лестнице в подвальное помещение, где располагалась регистратура, обнаружила внизу уже человек двенадцать, прошли, видать, те с черного хода, чьей-то заботливой шерстяной лапой впущенные со зверской стужи в благодатное тепло. По-прежнему молчком раздвинула Полина окоченевшими негнущимися руками нужных кому-то, а потому и важных индивидуумов, назвать их людьми после перенесенного ею холода она как-то посовестилась. Кто не захотел сам посторониться и пропустить ее к заветному окну, отодвинула взглядом. Было в ее измученном лице, кроме скорби, еще столь категорическая решимость отстаивать при любых обстоятельствах свое правое дело до конца, что даже именитой наружности участник войны, заглянув Полине в глаза, слегка отстранился, убрал упиравшиеся ей в грудь костыли. Задеревеневшими губами, стараясь тверже выговаривать слова, она назвала адрес, фамилию мужа и врача, попросив выдать ей талон с первой очередью. Получив заветный кусочек картона, убедившись в достоверности внесенных в него данных, вздохнула с некоторым облегчением, второй этап трудного и очень важного дела был также окончен.
Делить дела каждого дня на части, реализовывать их поэтапно Полину за семь лет упорной борьбы за угасающее счастье, как ни странно, приучила сама жизнь. Не за каждое дело можно взяться, особенно, если кажется оно непосильным и совсем несбыточным. Раздробив же работу на части, на последовательные маленькие этапы, можно неспешно прийти к позитивному результату, потому что в процессе осуществления теряется неуверенность, уходит страх, исчезают и сомнения, освобождая поле деятельности разумению и решительной твердости. Как сегодня, к примеру. Медленно и постепенно, терпеливо и настойчиво старалась теперь Полина выиграть у судьбы время, отвоевать у смерти свою любовь. По сути же, если судить начистоту, без самообмана, ей важен был только конечный результат, пути подхода, какими бы тяжкими они не казались, Полина особо в расчет не принимала. “Если так надо, то так и будет”, – говорила она себе эти слова каждый день перед началом всякого дела.
Третий этап намеченного ею плана действий времени на раздумья Полине не дал, она бегом побежала к автовокзалу, взяла такси и поехала домой за Владимиром, чтобы вовремя поспеть к началу врачебного приема, в запасе имелось всего полчаса. Судя по радости, вспыхнувшей в глазах измученного болезнью мужа, последние два часа были и для него настоящим испытанием. Таксист помог усадить больного в машину, а потом проводил их по крутой узкой лестнице на второй этаж поликлиники. Расплатившись с ним, Полина готова была заплакать от радости, и этот этап, представлявшийся ей самым трудным, был успешно пройден.
Попасть в кабинет врача, несмотря на полученный утром в регистратуре талон с первой очередью, оказалось делом далеко не простым. Пока Полина поднимала с лавки Владимира, кто-нибудь из блатных посетителей проскальзывал в желанную дверь. Стараясь ни одним лишним движением не выказать нарастающей тревоги, Полина молча одновременно наблюдала и за ухудшающимся состоянием мужа и за увеличивающейся толпой перед входом в кабинет врача.
– Люди, я прошу вас, я очень сильно прошу вас не мешать мне. У меня первая очередь, я никого больше не пропущу перед собой. Взгляните, мне тяжелого больного надо провести на прием. Я крайне прошу вас отойти от двери, – довольно решительно попросила Полина.
За исключением одной крепко пахнущей табаком толстой дамочки, все столпившиеся, не говоря ни слова, отодвинулись на достаточное расстояние, пропуская Полину с шатающимся от слабости мужем в кабинет.
– Мне сам Игорь Викторович велел к нему сегодня зайти, и без записи всякой, – взвизгнула возмущенно дама, повиснув на спине Полины, желая отодвинуть ее с дороги.
Кое-как доволачась до обшарпанного стула, усадив Владимира на спасительную твердость, Полина соскребла с себя жирную табакерку и одним рывком турнула ее из кабинета, плотно затворив дверь, безмолвно присела на край кушетки, совершенно не обращая внимания на несшийся из коридора крик. Доктор вкупе с медсестрой ошеломленно наблюдал сцену выдворения своей протеже из кабинета. Глаза его от гнева начали медленно сужаться, отливая безумным тигриным блеском. Лицо и могучая шея доктора побагровели, оттеняя застиранную сероватую желтизну халата. Хрустнув сломанной шариковой ручкой, он резво вскочил и два раза пнул старый, но еще очень крепкий, с советских времен стоящий здесь длинный письменный стол. Тумба стола привычно плаксиво хрюкнула, сронив из щелястого остова своего на рваный линолеум иссохшее тельце дохлого таракана.
– Драться у меня в кабинете? Да как вы посмели? – орал сумасшедшим голосом Игорь Викторович. – Вот и оставайтесь здесь без меня, – хлопнув настрадавшейся за утро дверью, он убежал.
Медсестра, покачивая пораженно головой, не говоря ни слова, записывала в переданную ей Полиной медицинскую карту исходные данные страхового полиса Владимира. Больной изумленно взирал на пол, скосив глаза на бестелесного таракашку, а Полина устало поджидала возвращения блудного доктора.
Минут через десять вернувшись, тот со старанием изучал какие-то посторонние документы, нарочито не замечая присутствующих, попросту тянул время, желая продолжения скандала. Чего ни в коем разе не хотела допустить Полина, поскольку, по ее мнению, выяснение отношений пошло бы в любом случае только во вред Владимиру. Выдержка всегда приводит только к хорошему результату, считала она, твердо решив в ссору с доктором не ввязываться.
– Игорь Викторович, займитесь, наконец, больным, он скоро сознание потеряет, – прервала затянувшееся молчание медсестра.
– А полумертвых незачем сюда таскать, их дело дома в постели смерти дожидаться, – ответствовал еще не совсем успокоившийся доктор, однако, осмотрев пациента, начал диктовать медсестре названия лекарств. И словно опомнившись и устыдившись взрыва собственного гнева, он, к великой радости Полины, сходил и собрал недостающие подписи на рецептах.
– Лекарства бесплатные и очень хорошие, только вот есть ли они в аптеке, точно сказать не могу, лечитесь, жду на прием после окончания курса лечения, – совсем по-человечески, тепло и даже с некоторым состраданием произнес Игорь Викторович на прощанье, протягивая Полине драгоценные рецепты. Поблагодарив от души доктора за дополнительную нежданную помощь, Поля повела слегка повеселевшего и чуть ожившего мужа своего из кабинета в темный больничный коридор.
Но радовалась Полина, как оказалось, совершенно напрасно. Исполнение последнего этапа загаданного плана неожиданно затормозилось. Владимир наотрез отказался ждать жену в поликлинике, пока та сходит в аптеку за лекарством.
– Здесь же люди кругом, посидишь всего лишь четверть часа на скамеечке, пока я быстренько сбегаю, – уговаривала Полина.
Но Владимир угрюмо отмалчивался, всем видом своим красноречиво выражая ярое несогласие. Больные из очереди прислушивались к обсуждению, даже не пытаясь скрыть свою заинтересованность, возможно, ранее произошедшая конфликтная сцена послужила поводом их внимания.
– Полюшка, родная, не оставляй меня. Боюсь я без тебя оставаться. На руках твоих умереть хочу, – прошептал в ответ на ее увещевания Владимир.
Полина задумалась, она колебалась, сомнения в возможности мужа одолеть путь до аптеки, послужили тому основанием. Ходу туда нормальному человеку минут на семь-восемь, это обычному пешеходу, здоровому, чего уж никак не скажешь о ее муже. Но долго пребывать в подсчетах, раздумьях и бездействии ей не дали люди из очереди. Извинившись за вторжение в разговор, начали они Полину энергично убеждать, сначала поодиночке, а потом почти хором требовали уважить просьбу Владимира.
– Дойдете, авось, как-нибудь. Бог вам в помощь, – выразилось единодушно общее мнение. И Полина сдалась. Одев Владимира, обнявшись, медленно отправились они на преодоление последнего препятствия.
Городская улица встретила их обжигающим прежним холодом. Уже рассвело. Липкая черная грязь уже съела выпавший перед утром снег, она чавкала под ногами, дожевывая, доедая последние падающие с хмурого неба снежинки. На свежем воздухе Владимир почувствовал некоторый прилив свежих сил, но путь до аптеки занял все-таки больше часа. В изнеможении Полина усадила Владимира в мягкое кожаное кресло, мысленно от всей души пожелав здоровья тому, кто догадался здесь, у окошка выдачи лекарств по льготным рецептам, его поставить. Отдышавшись, протянула рецепты молоденькой девушке в ослепительно белом халате. Полине подумалось даже как-то вскользь, что о накрахмаленный и отглаженный воротник халата ее можно порезаться, таким строгим и безупречным он выглядел.
Доктор не зря высказывал имеющиеся у него опасения. Четыре наименования из шести выписанных лекарств в аптеке в наличие имелись, их без проволочек Полине выдали, еще одни таблетки оказались взаимозаменяемыми, и эту проблему тоже быстро решили. Но самый важный препарат, какие-то с трудно произносимым названием инъекции попросту уже давным-давно не поступали в аптеку, они были не только дорогостоящими, но и крайне необходимыми для больного. Получив окончательную исчерпывающую консультацию в отношении предстоящего лечения, Полина, выпросив полстакана водички, дала Владимиру принять обезболивающую таблетку. А сама опять подошла к окошку выдачи лекарств.
– Ради Христа, ради вас самих, чтобы подобные беды вас никогда не постигли, помогите мне. Посоветуйте, что делать, должен же быть какой-то выход. Я плохо соображаю сейчас, почти не спала ночь, за утро я промерзла насквозь, крайне устала, не отмахивайтесь от моей просьбы, я просто так без лекарства все равно не уйду. Пожалейте нас. Я семь долгих лет борюсь за жизнь мужа, мы вместе с ним пережили инфаркт, побороли инсульт, сейчас одолеваем опухоль в его правом легком. Я кормила своего мужа с ложечки, умывала и переодевала, таскала на себе, как дитя родного, пестовала и холила. Я заслужила перед Богом и перед людьми попросить сейчас у вас помощи. Не отвергайте меня. Помогите.
– И сколько вы намерены еще продлять его жизнь? – задала серьезным тоном ответный вопрос поразительно красивая женщина средних лет, безмолвно стоящая до сих пор у окна.
– Пока наши силы не сравняются, чтобы уйти нам из жизни, как это несуразно и высокопарно не звучит, друг за другом, мне не хочется в сиротливой темноте без него на земле в тоскливом одиночестве оставаться. Мы по-своему очень счастливы, даже теперь, несмотря на такие вот достаточно редкие внезапные ухудшения. Да, мы оба счастливы, и я не считаю грехом бороться за жизнь родного человека, просить у вас сейчас помощи, и мне не стыдно говорить в моем преклонном возрасте, что я всем сердцем люблю мужа. Стыдиться нужно пошлости, разврата, предательства. Люди зачастую принародно бранятся, но робеют отчего-то произносить вслух слова любви, из моей души эта бессмысленная застенчивость уже давно и начисто сгинула, я дорожу каждой минутой нашей жизни, и если у нас будет еще общих несколько месяцев, полгода, может, то видит Бог, как это много, безмерно много, – навзрыд заплакала Полина.
В торговом зале поликлиники, застопоренный разбирательством, начал постепенно скапливаться народ.
– Пойдем домой, Полюшка, мне уже лучше, – подал с кресла голос Владимир.
– Нет, не пойдем, сначала мне выдадут оставшееся лекарство, а потом только мы пойдем, – упрямо возразила ему заплаканная Полина.
– Сейчас вам принесут ваше лекарство, я уже распорядилась, выделим вам из неприкосновенного запаса, только с чего вы решили, мне непонятно, что медикаменты вашему мужу жизнь продлевают, это любовь ваша его на земле крепко держит, только любовь. Удачи вам, – пожелала, уходя, красивая женщина, и Полина, вопреки своему неукоснительному правилу благодарить человека за помощь, простое слово “спасибо” не успела ей от растерянности, быть может, вослед сказать.
Хмурым утром осеннего дня, два человека, уже в возрасте, мужчина и женщина, нежно поддерживая друг друга, неспешно брели по городскому парку. Опавшие листья, заляпанные клочьями грязи, бережно упрятывал в зиму беспорядочно сыплющийся с мерклого неба мягкий снежок. Они о чем-то переговаривались, женщина открыто и светло улыбалась мужчине. Изредка они останавливались, передыхая, и тогда мужчина с лица своей попутчицы ласково стирал дрожащей рукой не то растаявшие снежинки, не то остатки недавних слез. Казалось, что они бесконечно счастливы, и редкие прохожие, давая им дорогу, долго провожали взглядом эту необычную пару.
г. Енисейск