Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2006
(К 150-летию со дня рождения
великого русского религиозного философа)
“Да, вот когда минует трехсотлетняя давность, “какой-нибудь профессор Преображенский” в Самаркандской Духовной Академии напишет “О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета”.
(“Опавшие листья”, короб второй)
– Так о чем же писал в своих произведениях В.В.Розанов?
– В.В.Розанов писал об опавших листьях… Что-то такое, из ботаники…
(Ответ современного студента)
“РАЗНОЦВЕТНАЯ ДУША”
Родился в крайней бедности, умер в нищете… Это очень по-русски.
Оборот жизненного колеса. “Работа и страдание – вот вся моя жизнь”.
Как только его не называли – и “русским Фрейдом”, и “русским Ницше”, думая притом, что Розанов этими прозвищами будет страшно польщен. “Пошли прочь, дураки!” – отвечал им философ с кинической простотой.
Характерно, что первый философский труд Розанова “О понимании” как раз понимания-то никакого не нашел. И так – по гроб жизни.
Можно ли всерьез говорить о каких бы то ни было убеждениях философа, который сам декларировал свой отказ от всяческих убеждений и принципов, публикуя одновременно статьи в либеральном “Русском Слове” и консервативно-охранительном “Новом Времени”? Зинаида Гиппиус говорила, что Розанов “пишет двумя руками”, а Горький рассуждал о “разноцветной душе” Розанова. Никто не внес в Церковь столько соблазна, как Розанов с его проповедью “святой плоти”, и он же более всего страшился быть изгнанным из ограды церковной. В окаянные дни революции он явился в московский совдеп, желая поглядеть “на Ленина или Троцкого”, отрекомендовавшись при этом: “Я – монархист Розанов”, и он же изрыгнул антихристианский “Апокалипсис нашего времени”, который так любят переиздавать современные еврейские издательства…
Парадоксалист, сплошь и рядом Розанов по одному и тому же поводу высказывал противоречивые суждения. “Парадоксальность его афоризмов прикрывается или пародийной стилизацией, или юмором, или нарочитой наивностью, а чаще всего антиномичностью, то есть сшибанием лбами двух диаметрально противоположных высказываний”, – отмечает современный исследователь творчества Розанова, философ Дмитрий Галковский.
Бердяев считал основной приметой розановской публицистики – “рабье и бабье мление перед сиюминутной действительностью”: “…не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в начале XX века, не мог противостоять революционному потоку 1905 года, а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может… противостоять подъему героического патриотизма и опасности шовинизма” (“О “вечно бабьем” в русской душе”).
Один из ведущих сотрудников суворинского “Нового Времени”, Розанов всегда находился в гуще событий, крайне чутко откликаясь на малейшие изменения общественного настроения. Розанов одной рукой мог писать газетные фельетоны, а другой – философские эссе, однако между тем и другим не было четкой грани. Часто фельетон завершался философским обобщением, а философская лирика прерывалась почти нецензурной бранью. Более того, Розанов мог одновременно оценивать событие с противоположных точек зрения и рассылать свои статьи в издания совершенно разных направлений: от черносотенных до “зоциаль-демократических” и от научно-популярных до декадентских. Но при такой пестроте, внешнем разнообразии и противоречивости, переходящей иногда в прямое “ренегатство”, Розанов всегда оставался самим собой – “как мы вероломны, то есть как сами себе верны” – эта цветаевская строка приходит на ум, когда речь заходит о Розанове.
Сам он эту свою многоликость и разноцветность осознавал вполне. И пытался оправдаться перед клеймившими его “идейными” современниками: “Поклонитесь все Розанову за то, что он, так сказать, “расквасив яйца” разных курочек, – гусиное, утиное, воробьиное – кадетское, черносотенное, революционное, – выпустил их “на одну сковородку”, чтобы нельзя было больше разобрать “правого” и “левого”, “черного” и “белого” – на том фоне, который по существу своему ложен и противен… И сделал это с восклицанием: – Со мною Бог. Никому бы это не удалось”.
“ЯЗЫЧНИК ИЛИ ОРТОДОКС?”
Церковный писатель Евгений Поселянин (Погожев) заметил с редкой проницательностью: “Г.Розанова иные считают заклятым врагом Церкви. А между тем это глубоко религиозная душа. И вникнуть в суть одного из крупнейших раздвоений этой раздвоенной, растроенной, расчетверенной души очень любопытно”. У автора этой цитаты была похожая “семейная история” – неудачный брак и невозможность церковного развода. Сам Розанов описывал свои семейные ужасы (первая жена, престарелая “эмансипе” А.Суслова не давала ему развода, и он был вынужден писать на Высочайшее имя прошение о признании своих детей от В.Рудневой законнорожденными) так:
“Церковь сказала “нет”.
Я ей показал кукиш с маслом.
Вот и вся моя литература”.
Прямо-таки стихотворение в прозе! А вот – подробнее: “Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства – все выросло из одной боли, все выросло из одной точки”.
Господь волен извлечь лекарство из яда: не будь многотомного розановского вопля об устарелости церковных канонов о браке (“Семейный вопрос в России” и пр.), Всероссийский Поместный Собор 1917-18 годов не утвердил бы списка новых благословных причин для развода, кроме старой – прелюбодеяния. Известно, что многие представители православного духовенства, – и не из числа “григориев петровых и гапонов”, – вели с Розановым оживленную переписку многие годы (он, кстати, называл священство “самым здоровым нашим сословием”). Вместе с тем в Синоде долго и безрезультатно разбиралось “дело Розанова”, якобы проповедующего “культ фаллоса и древних богов Молоха и Астарты” (дело было возбуждено в 1911 году по ходатайству преосвященного Гермогена, епископа Саратовского).
На самом деле Василий Васильевич был глубоко верующим человеком, именно христианином, именно православным, и это несомненно для каждого сколько-нибудь вдумчивого читателя. Он оставил о религии, о Христе, о Православии немало тонких и верных афоризмов, удивляющих истинностью и проникновенностью.
“Христос – это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие”.
“Кто не знал горя, не знает и религии”.
“Лучшую книгу переплетаем в лучший переплет”: сколько же Церковь должна была почувствовать в Евангелии, чтобы переплести его в полупудовые, кованные из серебра и золота, переплеты.
…Она написала его огромными буквами. Переплет она усыпала драгоценными камнями.
Действительно: именно Церковь пронесла Христа от края и до края земли, пронесла “как Бога”, без колебания, даже до истребления спорящих, сомневающихся, колеблющихся.
Таким образом, энтузиазм Церкви ко Христу так велик, как “не хватит порохов” у всех сектантов вместе и, конечно, у всех “либеральных христиан” тоже вместе”.
“Церковь научила всех людей молиться. Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.
Хорошо у православных, что целуют руку у попов…
Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства – погиб народ. Духовенство блюдет его душу”.
“Чтобы пронизал душу Христос, ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт “рыбаков” и впечатления моря, с их ни “да”, ни “нет” в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений “современного человека”, весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством, кой-какие танцишки, кой-какой флиртишко, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова… и – вернуть к простоте рыбного промысла для снискания хлеба. Возможно ли это? Как “мусорного человека” превратить в “естественное явление”? Христос имел дело с “естественными явлениями”, а христианству (Церкви) приходится иметь дело с мусорными явлениями, с ломаными явлениями, с извращенными явлениями, – иметь дело с продуктами разложения, вывиха, уродования. И вот отчего Церковь (между прочим) так мало успевает, когда так успевал Христос.
Христианству гораздо труднее, чем Христу. Церкви теперь труднее, чем было Апостолам”.
Все эти цитаты – из “Опавших листьев”. Но милее всего был Розанову “круглый русский быт”, с его вековечной закваской – Православием. Он писал с изрядной иронией по отношению к тем же общественным настроениям “вставай, подымайся, рабочий народ”:
“Много есть прекрасного в России. 17-е октября, конституция… Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника – разложена в тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное Православие”.
“Все-таки бытовая Русь мне более всего дорога, мила, интимно близка и сочувственна. Все бы любились. Все бы женились. Все бы растили деточек. Немного бы их учили, не утомляя, и потом тоже женили. “Внуки должны быть готовы, когда родители еще цветут” – мой канон. Только смерть страшна”.
А прежде – еще язвительнее, с насмешкой в адрес сочинителя “хрустальных дворцов с колоннами из алюминия”, Чернышевского и последователей (имя же им – легион):
“Что делать?” – спросил нетерпеливый петербургский юноша.
– Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай”.
Сам он где-то сказал, что все его “язычество” – это скакание теленка с задранным хвостом по зеленой травке. Но душа заболевает – и “ищет Христа”.
А вот и нечто противоположное, в “инфернальном духе”:
“Когда меня похоронят, непременно в земле скомкаю саван и колено выставлю вперед. Скажут: – “Иди на страшный суд”. Я скажу: – “Не пойду”. – “Страшно?” – “Ничего не страшно, а просто не хочу идти. Я хочу курить. Дайте адского уголька зажечь папироску”.
“Это, конечно, не просто ерничанье. И даже не смех сквозь слезы. Это, скорее, монолог персонажа Достоевского. Розанов вообще был с “достоевщинкой””, – пишет все тот же Галковский. – “Известно, что Розанов буквально вырос из Достоевского… Василий Васильевич открыл подлинного Достоевского, не “певца униженных и оскорбленных” и “второго после Тургенева великого романиста”, а гениального философа, пророка и учителя. Может быть, он был первым человеком в России, до конца понявшим автора “Записок из подполья”. Розанов понял Достоевского, так как понял, что перед ним не столько писатель, сколько философ. Достоевский – это философ, родившийся в стране, где еще не было отечественной философии, но была отечественная словесность, литература. И Достоевский выразил свою философию в виде романов. В этом его трагедия, но в этом и его счастье. Счастье, так как в этом уникальном случае не произошло разрыва между внутренним духовным миром и словесной формой его выражения. Достоевский был свободен, и его философский талант развернулся на обширном лоне русской словесности. В Достоевском сказался, выразился русский тип мышления. Достоевский и Розанов – это, пожалуй, единственные свободные русские мыслители. И именно за счет этой свободы их мышление было строго детерминировано национальной идеей. В них сказалась Русь”.
Кончина Розанова была истинно христианской (таковой да сподобит Господь каждого из нас) и разительно отличалась от кончины его идейного врага, философа Вл.Соловьева. По свидетельству его дочери, Василий Васильевич четыре раза причащался, один раз соборовался, три раза над ним читали отходную, во время которой он и скончался. “За несколько минут до кончины ему положили пелену, снятую с изголовья с мощей преп. Сергия и он тихо, тихо заснул под ней” (Письмо Н.В.Розановой к П.П.Перцову от 6 февраля 1919 г.). Отпевали покойного философа в Михаило-Архангельской церкви Сергиева Посада священники Соловьев и Флоренский, и инспектор Духовной Академии, архимандрит Иларион (будущий священномученик Иларион (Троицкий)). Его последний завет русским литераторам был:
“Всегда помните Христа и Бога нашего.
Поклоняйтесь Троице Безначальной и Живоносящей и Изначальной”.
“МР-РАКОБЕС И Р-РЕАКЦИОНЕР”
Оригинальность Розанова сказалась и в том, что в отличие от большинства русских философов, страстно флиртующих с марксизмом и атеизмом или ударившихся в “богоискательство”, Василий Васильевич всегда был искренним и последовательным монархистом. Потрясенный крушением Самодержавия, он писал: “И вот все рушилось разом, Царство и Церковь. Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем Царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали, и тоже – дворянство, и тоже – “господа купцы”, – написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском Селе) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.
…Русь слиняла в два дня. Самое большее – три”. Развернутый комментарий к горькой формуле Царя-Мученика “Кругом измена, трусость и обман”!
И еще позже: “И мысль, что нет на Руси у нас Государя, что он в Тобольске, в ссылке, в заключении – так обняла мою душу, охватила тоской… что болит моя душа, болит и болит. Люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без Царя не выживет… Страшно сказать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня “социал-демократическая Россия” – проклята”.
Розанов – признанный знаток Ветхого Завета, как никто понимающий семейственный, родовой, интимный и теплый дух “юдаизма”. Чем же объясняется та сокрушительная критика Розановым еврейства, какую он вел со страниц верноподданнических изданий, прежде всего суворинской газеты, в 1913-1915 годах? А ведь эта критика была вполне искренней (как, впрочем, и всё, что делал в литературе “премудрый змий” русской философии “серебряного века”).
Причина радикальной перемены во взглядах Василия Васильевича, ценившего Ветхий Завет выше Нового, известна: это – убийство хасидами в Киеве русского мальчика Андрюши Ющинского. Процесс обвиняемого в причастности к ритуальному убийству хасида Бейлиса навсегда расколол русскую интеллигенцию на черносотенную и жидовствующую.
Оскорбленный в своих христианских и монархических чувствах Розанов пишет ряд статей, обосновывающих существование у иудеев ритуальных убийств, – они впоследствии составили сборник “Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови”.
“Боже мой, Боже мой, Боже мой: неужели Россия не проснется, не очнется. Убита. Убивают Россию, и никто не слышит.
Еще немного сна – и она будет убита. Убивают Россию, среди бела дня (как Андрюшу), “вот и министры, и Государственный Совет ваш, и Дума” – и никто не слышит. Убивают Россию – и никто не понимает”.
Переписка его на эту тему с отцом Павлом Флоренским и сейчас читается со жгучим интересом. Осторожный Флоренский подписывал свои размышления о врагах Христовых буквой “омега”, Розанов же, как всегда, откровенный, поплатился за свое черносотенство изгнанием из петербургского “Религиозно-философского собрания”.
Инициатором изгнания выступил писатель Мережковский (фамилию которого Розанов всегда сокращал в своих записях как “Мер-ский”), к нему, как и следовало ожидать, присоединилась “прогрессивная интеллигенция”. В защиту Розанова выступили только П.Струве и поэт А.Блок – кстати, самому Блоку в те годы клеили ярлык “черносотенца”. Выступили устно, а “коллективку” с осуждением Розанова Блок подписал и мучился потом раскаянием: “Зачем же я это сделал? Я же сам думаю так, как Розанов!”. Именно “оттуда родом” гнусная отечественная традиция “коллективных писем” (незабвенное “стреляйте их, стреляйте, Борис Николаевич!”). На место великого русского философа, исключенного по вопросу, не имеющему ничего общего с философией или религией, был избран третьестепенный компилятор Г.О.Грузенберг, родственник адвоката Бейлиса в нашумевшем процессе. Исключение тогда мотивировалось как протест против “контрреволюционных” и “антисемитских” статей Розанова (“Не нужно давать амнистии” в “Богословском вестнике”, “Андрюша Ющинский” и “Наша кошерная печать” в “Земщине” и др.)
“Двести лет вместе” для русской мысли оборачиваются двумя столетиями умолчания, и вспоминается купринское: “Попробуй-ка печатно обругать еврея… Ого! Какой гвалт поднимется…”. Да, гвалта было немало. “А был ли мальчик-то?” Русскому обществу осталось недолго ждать ответа на глумливый горьковский вопрос: ритуальные убийства младенцев советская власть поставила на поток в первые же годы своего беззаконного правления – к декретам “О мире” и “О земле” уже в ноябре 1920 года присоединяется законодательное разрешение абортов…
ПРОРОЧЕСТВА РОЗАНОВА
Читая Розанова, переживаешь сказанное им девяносто лет назад как новость текущего дня. “Русское богатство (нефть, железо, лес) уплыло к иностранцам. Но зато мы получили журнал “Русское Богатство”…” – а ныне мы получили газетенку “На дне”, которой торгуют бездомные, спившиеся люди у метро. Преуспеяние заграничных хозяев этой газетки тесно связано с ростом числа ее русских распространителей…
Или вот это:
“Евреи знают, что “с маслом” вкуснее, и намасливают, намасливают русского писателя, прежде чем его скушать.
И что он “самый честный человек в России”, – даже единственно честный в этой вообще подлой стране; а в литературе, конечно, “теперь первенствующий публицист”… Русский совершенно счастлив. Масло с него так и течет”. – Тут вспомнишь не только взятого в тесное семитское кольцо доброжелателей, истолкователей и прославителей Льва Толстого, но и покойного “дядю Витю” Астафьева в последние его годы.
Да и любое розановское высказывание удивительно приходится впору текущей действительности.
Подобно Достоевскому, Василий Васильевич был провидцем относительно многих обстоятельств будущего России. И чеховского “неба в алмазах”, “чудной жизни через двести лет” он впереди не видел. Напротив, мрачно предсказывал:
“Подождите. Через 150-200 лет над русскими нивами будет свистеть бич еврейского надсмотрщика.
И под бичом – согнутые спины русских рабов”.
С устрашающей прозорливостью сам заметил в одной из статей:
“Кости Розанова, конечно, будут выброшены вон. “И разве они нужны России?”
<…>
Ну, хорошо, господа: Христос Бог распят и русский народ, конечно, будет съеден…
И грустно вам будет, евреи, и после Христа, и после России”. (Могила философа, как и могила его дорогого друга К.Н.Леонтьева, была совсем недавно восстановлена в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры.)
А когда Мережковский заходился в кощунственном словоблудии на Пасху 1917 года (статья “Ангел Революции”), и охмелевшие от безначалия столичные жители с красными бантами на груди коверкали православное приветствие “Христос Воскресе!” – “Россия воскресе!”, для него – да и для всех безмозглых современников – уже был готов розановский диагноз:
“Мережковский, никогда тебе не обнять свиного рыла революции”.
И как же он подтвердился в самом скором времени…
“С лязгом, скрипом и визгом опускается над
Российской Историей железная занавесь.
– Представление окончилось.
Публика встала.
– Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось”, – писал Розанов в “Апокалипсисе нашего времени”.
Перед смертью он сказал:
“Как все произошло. Россию подменили. Вставили на ее место другую свечку. И она горит ЧУЖИМ пламенем, чужим огнем, светится не русским светом и ПО-РУССКИ НЕ СОГРЕВАЕТ КОМНАТЫ. Русское сало растеклось по шандалу. Когда эта чудная свечка выгорит, мы соберем остатки русского сальца. И сделаем еще последнюю русскую свечечку. Постараемся накопить еще больше русского сала и зажечь ее от той маленькой. Не успеем – русский свет погаснет в мире”.
Тут можно усмотреть пророчество о “миссии русской эмиграции”. Или – о последнем Русском царстве?
* * *
…Даже в предсмертном состоянии Розанов был верен себе. Его “примирение с Израилем”, которое вызывает такой восторг у либеральных “философов” и “литературоведов”, по сути, является типично розановской глумливой “хохмой” (кстати, это слово означает “мудрость” на древнееврейском): “Будучи постигнут мозговым ударом… верю в торжество Израиля, радуюсь ему”. И тут же еще смешнее, – и физиологически достоверное, и издевательское: “отдаю права на издание моих сочинений в обмен на “честную фаршированную щуку”. А все потому, что “пирожка хочется, творожка хочется” (из предсмертных писем)…
“Русские – духовная нация. Во плоти чуть-чуть”, – писал он прежде. А сам умер от банального и страшного физического голода.
Разумным ли было бегство в Сергиев Посад из кровавого Петрограда?
Разумеется, да, если принять во внимание судьбу его коллеги по “Новому Времени” М.О.Меньшикова, расстрелянного на глазах жены и шестерых малолетних детей “в отместку за статьи”. Но можно помечтать об ином финале: протяни Василий Васильевич еще годочек, не случись с ним этого окаянного “удара”, и он мог быть выслан с “философским пароходом” на Запад. Плыл бы себе с прозревшими вдруг собратьями по ремеслу туда, на закат солнца, прошел беженские мытарства, потом в Берлине, в Париже печатал яростные и мудрые статьи против сатанинской власти Кремля…
А в наши дни с великими почестями прах его перезахоронили бы где-нибудь в Свято-Даниловом, и сам президент обнажил бы голову, и венков от правительства прислано было бы с избытком, и Берл Лазар примчался бы со своей “честной фаршированной щукой” и обнялся над свежей могилой с каким-нибудь крупным православным иерархом (– “Да, таки Розанов был наш!” – “Розанов был и наш, и ваш! Ваши пророки – наши пророки!”), и было бы названо это действо очередным “согласием и примирением” жертвы с палачом…
Но Розанов остался с нами. В русской земле. И в наших умах и душах. Ведь “Васька дурак Розанов” – это русский национальный гений. А “гений, парадоксов друг”, бессмертен, доколе жив народ, подаривший его миру.
г. Санкт-Петербург