Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2006
Студенческая мозаика
Памяти Вячеслава Федорова
АБИТУРА
“Хорошо над Москвою-рекой
Услыхать соловья на рассвете”.
Из популярной песни 60-х годов
Любое студенчество начинается с абитуриентства. На Ленинские горы я прицелился с отрогов Борщевочного хребта из солнечного Забайкалья, где родился и вырос в районном городке с загадочным именем Балей, распевая в первых классах звонким голосом обязательный тогда бодрый марш “Сталин и Мао братья навек… Москва-Пекин!..” Почему именно в МГУ? Была на этот счет в мои школьные годы пара сигнальных звоночков. Сначала услышал напутствие от Василия Ивановича Дятлова, человека простого и мудрого, отца моего дружочка-одноклассника Кости. Дядя Вася сидел в основном дома, будучи военным инвалидом, много читал и любил философствовать. “Самые толковые ребята едут поступать в МГУ. Только на Ленинские горы!” – не раз безапелляционно заявлял тезка Чапаева. Именно туда рванул и поступил на физфак балейский парень Юрка Крестьянников, запомнившийся мне по пионерлагерю “Саранная”. Мы стояли в строю на ежедневных линейках, а мускулистый, загорелый Юрий в роли старшего пионервожатого – любимца всех пионерок из старших отрядов – четко и весело отдавал дежурные команды. Но оба эти звоночка звучали в моей отроческой душе все же не очень громко. Решающей оказалась личная встреча с главным вузом страны. За год до штурма МГУ я уже приезжал абитуриентом в Москву. Сдавал в Энергетический и МИФИ. И там, и там недобрал по баллу. Знаний балейской “вечерки”, где получил корочку с гордым, общепринятым тогда наименованием “аттестат зрелости”, на большее не хватило. Перед возвращением на малую родину погулял по Ленинским горам, то и дело задирая голову вверх на часы и барометры башен, не спеша обошел гигантскую и в то же время аккуратную сталинскую высотку по длиннющему, многоступенчатому периметру и явно почувствовал всеми фибрами души и тела могучий магнетизм великолепного многоэтажного красавца. Тогда же узнал, что учатся студенты МГУ только в средней высотной части, а все боковые симметричные корпуса являют собой общежития Дома студентов. И счастливчики, поступившие в этот культовый храм науки из любой точки СССР, не только учатся, но и живут прямо в университете. В комнатах-блоках со всеми удобствами. Вот это кайф! На той памятной прогулке в августе 63-го у меня и возникло стойкое желание на следующий год поселиться в одной из комнат этого сказочного студенческого Дома-дворца. Тем более, что за свои 17 лет жить с комфортными удобствами пока не доводилось. В Балее, несмотря на обычные сорокаградусные морозы, стандартные деревянные “домики неизвестного архитектора” просто стояли (да и теперь, увы, стоят: последний раз по городу детства гулял в 2004 году) у всех в огородах. И нежные ягодицы сибирских октябрят и пионеров всю жизнь хранят ледяные поцелуи вовсе не сказочного Деда Мороза при ежедневных свиданиях с ним в этих домиках.
Желание забрезжило в виде простой мысли: “А недурно было бы смотреть на Москву несколько лет этак, скажем, с двадцать второго этажа!” Конечно, белокаменная радовала взор и со знаменитого парапета, окаймляющего кромку Воробьевых гор и упирающегося в церковь, помнящую юношескую клятву Герцена и Огарева. Но возможность постоянно глазеть на столичные красоты с орлиной выси представлялась провинциальному парню полным восторгом! Забегая вперед, скажу, что в Доме студента прожил три года на пятнадцатом, шестнадцатом и, аккурат, на двадцать втором этаже. Но в окошко глядеть как-то не очень тянуло, разве что в дни праздничных салютов. С парапета Москва выглядела ближе, краше и, пожалуй, больше соответствовала чудесной песне лучшего мехматского барда 60-х Юрия Колесникова: “Я смотрю на Москву через призму поэзии. Через призму музыки. Призму любви. Просто так на Москву смотреть бесполезно. Просто так ничего не увидите вы”. Кстати, на вечере, посвященном 250-летию МГУ, весной 2005 года, седой, но по-прежнему неотразимо обаятельный, прихрамывающий бард вышел на сцену ДК клубной части главного здания и снова подарил благодарному залу свой неувядающий шедевр. Студенты двадцать первого века и однокашники Юрия долго и дружно отбивали ладони, когда стих последний аккорд. После концерта Юра спустился в зал, и я среди прочих крепко пожал его талантливую руку.
Как и теперь, в 1964 году для покорения Московского университета требовались убедительные аргументы. Или, как говорят математики, необходимые и достаточные условия для выделения конкретного абитуриента из тысяч соперников, тоже мечтающих о высотном красавце. Надо сказать, что высокого призвания к математике или физике природа во мне не заложила. С детства наукой я вовсе не грезил, а увлеченно пел в хоре, играл на фортепиано в ансамбле пятой школы и с сильным художественным трепетом выходил на сцену в театральных постановках. Словом, эстетически-гуманитарная направленность явно просматривалась. Но и способности к точным наукам тоже оказались у меня выше средних. Так что к желанному студенческому билету МГУ путь вроде бы не исключался, но к успеху могла привести только большая упорная работа. За нее я и принялся, поступив на заочные подготовительные курсы при мехмате. Всю зиму сидел над замысловатыми заданиями контрольных, с большинством таки самостоятельно справлялся в установленные сроки и в результате получил официальный вызов на очную месячную сессию.
В июне 64-го легкокрылый Ту-104 благополучно приземлился в Домодедово. Автобус, метро, станция “Университет”, невысокое административное здание, где выдали направление в общежитие, и вот я уже полноправный владелец койко-места в пятиэтажке на Ломоносовском проспекте – филиале вожделенного Дома студентов.
В комнате нас четверо. Два взрослых послеармейских парня с Украины. Казалось, что могучим хохлам, Николе и Гавриле, классически питавшимся в основном хлебом с домашним салом, было тогда скорее ближе к тридцати, чем к двадцати. И два нормальных семнадцатилетних абитуриента – мы с Костей Огневым, смуглым атлетического сложения юношей с четкой линией аккуратно подбритых усиков. Близкой дружбы у нас с Костей не сложилось, но ходили на занятия от общежития до главного корпуса МГУ и обратно по веселым летним газонам с замечательным прудом напротив китайского посольства всегда вместе. Костя привык солировать, я больше помалкивал. Его отец, как выяснилось, работал директором крупного завода то ли Ростова-на-Дону, то ли другого большого южного города. Похоже, сынок привык смотреть на одноклассников и прочих сверстников сверху вниз. Чего особенно и не скрывал.
– С кем попало водиться не стоит. Только время терять. Думаешь, почему я с тобой хожу и предлагаю и дальше держаться вместе? – как-то спросил Костя, когда мы миновали круглое китайское озеро с потрясающими парами белых и черных лебедей.
– Почему? – искренне заинтересовался я. По моим сибирским понятиям ходить вместе и по-настоящему дружить ребята могли только по взаимной приязни, проистекающей из общих интересов, увлечений и каких-то неведомых душевных импульсов, притягивающих друг к другу. Так было у меня и с одноклассниками, и с соседскими пацанами, жившими в деревянных домиках на одну-две квартиры на родной улочке Погодаевской. Знаешь ведь сотни сверстников, общаешься с десятками, а друзьями становятся единицы. При этом анализировать: почему именно Игорь Потапов – сын директора комбината “Балейзолото”, самого высокооплачиваемого человека в области, и Костя Дятлов, родители которого принадлежали к беднейшему слою балейского населения – стали ближайшими друзьями детства, мне никогда в голову не приходило. Игорь разбился на мотоцикле в двадцать пять лет по дороге из Читы в Балей, врезавшись ночью в грузовик, стоящий на обочине. С Костей встречаемся, хоть и редко, всю жизнь. Он долго жил в Балее, потом обосновался в Чите.
Но вернемся на изумрудный июньский газон великолепного садово-паркового комплекса Московского университета шестидесятых годов двадцатого столетия.
– Потому что чувствую в тебе равного по знаниям и уму, – серьезно ответил абитуриент МГУ-64 Константин Огнев. – Что-то могу от тебя почерпнуть, получить какую-то пользу. Не то, что от наших примитивных хохлов, – добавил с заметной ноткой презрения.
На заочных курсах мехмата учились, а в июне съехались в Москву абитуриенты со всего Советского Союза. Многие успели завоевать победы на районных и областных математических олимпиадах. Одним из таких ранних корифеев был мой ближайший студенческий друг Вячеслав Федоров, о котором в этой мозаике будет отдельный разговор. Последние недели и дни перед письменным экзаменом по математике запомнились особенной атмосферой напряженной тишины, явной родственницы пастернаковской “натянутой тетиве тугого лука”. До судьбоносного выстрела оставались считанные дни: пять, четыре, три… Напряжение нарастало с каждым закатом и восходом солнца. Хотя внешне все шло по привычному кругу. Занятия в аудиториях, негромкий обед в просторных столовых зоны “Б” или “В”, которые за минувшие сорок лет практически не изменились. А затем снова, кто сидя, кто лежа на своих койко-местах, мы решали, решали, решали самые хитроумные задачи по всем доступным пособиям для поступающих в МГУ, Физтех, Мифи… Особенным рвением отличался высокий худощавый мальчуган Димка. Этот застенчивый вундеркинд окончил школу в неполных пятнадцать лет, легко перепрыгнув через пару классов. Имел звания лауреата множества олимпиад. Юный Димка жил исключительно математикой. В досужие разговоры не вступал, рассеянно отвечал на приветствия, всегда носил с собой тетрадь, в которой непрерывно решал очередную задачу. Как-то я заметил его оригинальный способ приема пищи. Первого блюда тощий очкарик не брал вообще, на второе кушал неизменную котлету с гарниром. При этом сметал сначала с тарелки гарнир, потом быстро проглатывал котлету. Или наоборот. Так было вчера, сегодня…
– Димка, ты почему так интересно ешь? – спросил я как-то без особых церемоний, оказавшись с ним случайно за одним столом.
– Как? – не сразу врубился вундеркинд, с трудом отрываясь от тетрадки с задачами.
– Гарнир отдельно, котлету отдельно. Вкуснее же вместе.
– Какая разница! Так ведь быстрее. Я уже давно так ем, – без тени улыбки пояснил целеустремленный абитуриент. Залпом проглотил компот и, бросив: “Пока!”, энергично зашагал к выходу. Он экономил время для математики даже на еде.
Полюбовавшись в очередной раз грациозными лебедями у китайского пруда, мы с Костей, не торопясь, брели к общежитию. Завтра – уже через считанные часы! – наступал момент истины. Завтра предстояло сдавать первый и почти все решающий экзамен – письменную математику, после которой из сотни абитуриентов оставалось, как уверяли знающие люди, не больше двадцати, а то и вовсе десяток претендентов на гордое пожизненное звание студента МГУ. Но сегодня еще можно было подышать полной грудью прекрасным июньским воздухом с ароматом свежескошенной травки образцовых университетских газонов.
– Сколько у тебя было женщин? – дружелюбно поинтересовался Костя Огнев.
Вопрос застал врасплох. Никакого реального донжуанского списка у меня тогда еще не существовало, но признаваться в нулевом варианте отношений с прелестницами как-то не хотелось. Я промямлил, мол, особенно хвастаться в этом плане нечем. Костя, не дослушав, заявил: “У меня тридцать девять”.
– Сколько? – невольно остановился я, переваривая информационный нокдаун.
– Тридцать девять! – четко повторил семнадцатилетний сверстник, явно довольный произведенным эффектом. И легкой пружинистой походкой двинулся дальше.
– Когда ж ты успел? – не удержался я от вопроса, поравнявшись с молодым Казановой.
– Да уж года три эти груши околачиваю, – охотно пояснил Костя. Потом расстегнул рубашку, осмотрел внимательно свои соски. Предложил взглянуть и мне.
– Ничего не видишь?.. Да, вроде уже не заметно. Засосы здесь держались долго. Вчера еще различал. Светлана Ивановна оставила, литераторша наша.
Тут он мечтательно закатил глаза, показывая сладостную остроту недавнего сексуального кайфа. Потом поведал подробности.
Последней дамой знойного южанина, по его словам, была замужняя тридцатилетняя учительница и роскошная женщина, с которой в одиннадцатом классе у красавчика-выпускника случилось несколько жарких встреч.
– Пригласила меня вдруг Света домой на консультацию. Я поначалу удивился: чего ей надо? Учился всегда хорошо, но, конечно, пошел. Муж, утром, естественно, на работе. А Светочка встречает в легком халатике и без трусов. Ну, тут уж я быстро врубился, чего ей надо, сам понимаешь…
Письменную математику Костя Огнев завалил. Как и могучие хохлы. Как, к сожалению, и вундеркинд Димка. Видимо, не хватило психологической устойчивости переволновавшемуся пацану. По два балла схлопотали и Витя с Володей, два приятных парня, живших в соседней комнате общежития, с которыми я успел подружиться. Лобастый Витя с умными серо-голубыми глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, поступал на мехмат уже второй год, вроде бы знал все ходы и выходы в абитуриентском пространстве, легко щелкал самые сложные задачи и был стопроцентно уверен в успехе. Худощавый, черноволосый Володя, щеголявший строевой выправкой после недавней армии, вел себя солидно, но не столь уверенно. Допускал и неудачный исход. На биофаке у него училась любимая девушка, школьная одноклассница, с которой они собирались расписаться сразу после его поступления. Расписались, но уже в Ленинграде. Оба – и Володя, и Витя – после завала в МГУ успели в тот же год поступить в Ленинградский университет на матмех. Видимо, чтобы не было путаницы, МГУ назвал один из своих естественных факультетов механико-математическим, а ЛГУ, соответственно, математико-механическим. Сокращенно в Москве мехмат, в Питере матмех. К этим ребятам я ездил несколько раз в гости в Ленинград. Место в общежитии тогда находилось без малейших проблем.
Получивший болезненный щелчок по гипертрофированному самолюбию Костя Огнев, видимо, не желая возвращаться домой “на щите”, откликнулся на призыв одного из сибирских университетов, посланец которого специально приехал приглашать срезавшихся абитуриентов МГУ. Их зачисляли в студенты после несложного проверочного собеседования. На прощанье перед дальней дорогой высокомерный южанин выдал весьма памятный, своеобразный жест. Взаимное недовольство с соседями-хохлами весь месяц заметно нарастало. Никола и Гаврила не очень считались с лидерскими замашками Кости, с изрядным скептицизмом относились к его ежевечерним разглагольствованиям о смысле бытия. И – последняя капля! – дружно заржали, когда услышали от него цифру 39 в откровенном, довольно похабном мужском разговоре. Помнится, началось с того, что Костя заявил: “Ох, парни, бабу поиметь охота, сил нет”.
– И давно ты последний раз этим делом занимался? – дружелюбно поинтересовался Никола.
– И много ты баб передрал? – задал свой вопрос Гаврила.
Костя разговор активно поддержал. Рассказал пикантные подробности встреч с литераторшей Светой и другими дамами. Хохлы одобрительно гыкали-хмыкали. Но когда прозвучала цифра донжуанского списка, соседи зычно расхохотались. Оскорбленный рассказчик, пробормотав: “Хохлы-козлы!”, сразу умолк. Стоял он ближе к моей кровати, и его выразительную оценку слушателям отчетливо услышал только я.
– Чего ты там вякнул? – впрочем, что-то заподозрил могучий Никола.
– Что надо! – огрызнулся Костя и вышел из комнаты.
В последний душный вечер перед отъездом обнаженный Огнев, щеголяя мускулистой смуглой фигурой, долго фланировал по комнате в модных ярко-пестрых плавках-трусах. Я готовился к устному экзамену, полулежа на своей кровати. Никола с Гаврилой в своих углах потихоньку паковали чемоданы. Сосредоточиться было непросто, время от времени Костя произносил фразы, размышляя вслух о вариантах предстоящей вскоре встрече с таинственной для него Сибирью. Никто разговора не поддерживал, но это любимца женщин отнюдь не останавливало. Он продолжал задавать вопросы и отвечать сам себе, упорно дефилируя вдоль моей кровати туда-обратно. Наконец, я не выдержал.
– Какого хрена ты тут маячишь?
– Какого? – громко подхватил Костя, нарочито и показушно воодушевившись хоть и негативной реакцией на свою персону. – Да вот такого!
И он, повернувшись спиной к двери, лицом к зрителям, быстро спустил до колен модные трусы и продемонстрировал свое, надо сказать, достаточно внушительное достоинство. Хохлы натуру внимательно оценили и одновременно завистливо-озадаченно крякнули.
– Может, он и не брехал насчет учительницы? – задумчиво протянул Никола.
– Це добрый инструмент, – озадаченно согласился с такой возможностью Гаврила.
Весьма удовлетворенный произведенным эффектом, Костя победоносно оглядел по очереди всю троицу зрителей, вовсе не торопясь, аккуратно умещая внутрь ценное хозяйство, натянул плавки и начал, не спеша, собирать свою красивую, яркую, разумеется, заграничную дорожную сумку.
Мне тогда паковать вещи не пришлось. За письменную математику я получил проходную тройку. Спасло, хорошо помню, какое-то своеобразное озарение, пришедшее на последних минутах экзамена при решении особо каверзной задачи. До окончательного ответа я добраться не успел, но свою находку, дающую четкий алгоритм решения, лихорадочно записал. Видимо, многоопытные экзаменаторы этот проблеск сразу разглядели и оценили работу положительно. Устную математику сдал на четверку, физику на пятерку и набрал как раз проходной балл.
Итак, юношеской цели – стать студентом МГУ и прожить в высотном красавце свою пятилетку – мне достичь удалось. Произошло это с одной стороны благодаря нескольким месяцам упорных занятий, с другой – счастливому везению. Все же именно везение, думаю, во вступительной абитуриентской лотерее зачастую значит отнюдь не меньше, чем базовые знания. Ведь явно не слабее меня были готовы к испытаниям и Витя в толстых очках, и сексуальный пижон Костя, и тем более, несомненный математический талант пятнадцатилетний Димка. Но им, по тому или иному стечению обстоятельств, просто не повезло.
Мои же пять лет ежедневных прогулок по мраморному великолепию первого этажа главного здания МГУ и длинным коридорам мехмата давно позади. Хорошего студента, должен честно констатировать, из меня не получилось. Сессии обычно сдавал со скрипом, нередко бывали хвосты, различной длины и “пушистости”. Абитуриентский азарт, помогавший решать самые сложные задачи, довольно быстро иссяк. А профессионального интереса к царице наук в студенческие годы так и не возникло. Не моя стезя, не моя судьба. Получив диплом МГУ, я распределился в подмосковный оборонный “ящик”, отработал трехлетнюю государственную обязаловку и завязал с программированием навсегда. Самым интересным для меня оказались не цифры, а буквы и человеческие взаимоотношения. Закончив в семидесятых годах Литературный институт им. А.М.Горького, уже давно пишу пьесы и другие литературные опусы. При этом много раз уже во взрослой жизни ловил себя на мысли, что лучше бы мое место на мехмате досталось по-настоящему увлеченному Димке. Или кому-то из ленинградской пары абитуриентов. Или даже Косте Огневу. Наверное, каждый из них мог бы стать настоящим математиком и что-то сделать в науке. Но лотерея, лотерея! Почти у каждого индивидуума на первых порах самостоятельной жизни, начинающейся обычно с абитуриентства, на неопытном, неуверенном пути возникает такой сложный замес из случайностей и закономерностей, что разобраться в нем ох как непросто. А может и невозможно. Да и надо ли? На чужих ошибках все равно никто никогда не учится. Каждый ляпает в семнадцать лет собственные. Да и кто разберет: ошибка человека тот или иной шаг или это на самом деле перст судьбы?
Другое дело вспомнить через сорок лет некоторых ярких спутников по юношеской студенческой пятилетке на этажах МГУ. Вот это я и делаю в настоящих заметках, получив весной 2005 года хороший творческий импульс от эпохального празднования 250-летия московского университета, с искренним ностальгическим удовольствием.
ЛИЦА С КАВКАЗА
“Если бы парни всей земли,
Вместе собраться однажды смогли!”
Из гимна демократической молодежи
Близким приятелем на первом курсе стал для меня Хандадаш Рустамов, приехавший покорять столицу СССР из азербайджанского города Сумгаита. Трудно сказать, почему мы подружились: слегка кудрявый блондин-сибиряк и типично жгучий брюнет-кавказец, но факт остается фактом. Много часов после занятий мы проводили часто вместе, рассказывая друг другу про родных и близких, про домашние и, так сказать, региональные обычаи, лихие мальчишеские игры и, разумеется, про особенности лирических отношений с девчонками. Семейные и уличные традиции Кавказа и Забайкалья даже при торжественно провозглашенной тогда общности – единый советский народ – мало в чем совпадали, возможно, поэтому взаимный интерес и возник, естественно, и долго не иссякал. Помню, как перед Новым 1965-м годом мы ходили по магазинам, выбирая подарки для его многочисленной родни. Денег у Хандадаша было немного, но он стремился всем что-то купить: “Даже иголка из Москвы для моей племянницы будет самым дорогим подарком”.
Парень он был музыкальный, и мы частенько делились друг с другом личным песенным репертуаром, бродя по Ленинским горам. Я обучал его застольному народному шлягеру “По диким степям Забайкалья…”, он посвящал меня в кавказские мотивы. И сейчас, 40 лет спустя, я легко могу напеть пару гортанных мелодий со словами на азербайджанском, чем иногда повергаю в приятное изумление смуглых таксистов или продавцов овощей на московских рынках, прибывших из Баку и его окрестностей.
С учебой у Ханды, как мы прозвали по-дружески этого крепкого темноволосого парня с густой утренней щетиной и черными усиками над толстыми губами, сразу не заладилось: то ли способностей не хватало, то ли трудолюбия, а скорее и того, и другого. При поступлении ему, видимо, помогла национальная принадлежность: тогда, помнится, были какие-то квоты для поступления в МГУ способных ребят из всех национальных республик. Учились у нас также парни и девушки из братских стран: венгры, болгары, поляки… Но после поступления всякие послабления прекращались. Доказывать право на диплом МГУ каждый обязан был уже самостоятельно. Далеко не всем это удавалось. Довольно скоро сошел с дистанции и мой дружочек Ханды. Экзаменационные “хвосты” у него появились уже после первой сессии, что молодого азербайджанца, впрочем, не слишком огорчало. На танцевальном вечере в Доме культуры МГУ он как-то познакомился с молодой мамой-одиночкой, жившей неподалеку, и несколько месяцев навещал ее практически ежедневно. Это был его первый сексуальный опыт, парень расцвел и чувствовал себя на седьмом небе. Бог с ней с учебой, когда каждый вечер ждет нежная и страстная женщина! Однажды утром, придя в общежитие после очередной ночи любви, Ханды в порыве откровенности поделился, что чувствует себя теперь не просто мужчиной, а как бы другим человеком. Способным и горы свернуть, и чуть ли не перелететь через кавказский хребет без крыльев. “Даже не знал, что так может быть!” – произнес восемнадцатилетний любовник, удивляясь, похоже, и самому себе, и прекрасной русской женщине, неизвестно почему одарившей его щедрыми ласками, о которых он раньше только читал в сказках да мечтал в горячем южном воображении.
Но подобная утренняя откровенность прозвучала лишь однажды. А вообще вел себя Хандадаш и в компаниях, и в нашем дуэтном общении обычно негромко, сдержанно, вовсе не козыряя кавказским темпераментом. Удивил он меня лишь однажды, уже под занавес нашего приятельства – в конце первого курса. Ехали мы в свой филиал Дома студентов на автобусе, и какой-то хмельной русский парень внушительных габаритов, идя по узкому проходу, задел “лицо кавказской национальности” то ли нечаянно, то ли специально. Ханды заметил, мол, толкаться необязательно. Агрессивный верзила повысил тон: “Что? Ты чем-то недоволен? Ты вообще кто такой? Что в Москве делаешь?” Мой южный товарищ, однако, не стушевался, а напротив предложил выйти поговорить и хорошенько “стукнуться”. Я похлопал его по плечу: “Не заводись, наша остановка”. Ханды порывался ехать дальше, но все же поддался моим уговорам и вышел. Агрессор качнулся было к выходу, но остался в салоне, покатил дальше своей дорогой, видимо, прикинув, что разборка с нашей интернациональной парой для него вряд ли окажется победной.
Так что горячая южная кровь внешне спокойного Ханды порой бурлила и призывала “стукнуться”. Впрочем, куда повели-завели моего приятеля московские стежки-дорожки узнать не довелось. С “хвостами” он так и не справился, после первого курса был отчислен и после этого ни разу в университете не появился. Наверное, не хотел выглядеть перед сокурсниками жалким неудачником. Хотя по слухам Хандадаш из Москвы не уехал, а поступил и благополучно закончил другой московский, более доступный для него вуз. От нашей же легкой, романтичной дружбы осталась лишь весенняя фотография 1965 года, где мы с Ханды стоим симпатичной, пронзительно молодой парой у памятника М.В.Ломоносова на фоне шпиля МГУ, вонзающегося в голубую высь.
Гораздо мощнее проявил себя независимый, гордый и воинственный кавказский менталитет в другом моем сокурснике, назову его Казбек. Он был на несколько лет старше, обладал незаурядными математическими способностями и гипертрофированным чувством собственного достоинства. И то, и другое проявилось в ряде эпизодов, свидетелем которых мне довелось стать достаточно случайно. Ни дружеские, ни даже более-менее близкие приятельские отношения нас не связывали. Просто за интересными попутчиками в процессе жизни на всех ее этапах по какой-то, видимо, врожденной, психологической склонности я обычно ненавязчиво наблюдаю на протяжении всего знакомства. И в данном случае видел, что близких друзей у Казбека за годы учебы в МГУ вообще не возникло. Да он, кажется, ни в ком особенно и не нуждался. Гулял себе раскрепощенной походкой, широко размахивая руками, по длинным мехматским коридорам, обширным университетским зонам, да, похоже, и по всей небезопасно-прекрасной Москве всегда один. В те годы национальные и расовые разборки случались, конечно, куда реже, чем в начавшемся XXI веке, но кой-какие стычки-конфликты, несомненно, и тогда возникали. Несколько раз я замечал на продолговатом кавказском лице Казбека с крупными, зоркими, ястребиными глазами и породистым длинным носом совсем свежие синяки и ссадины – следы молодецких схваток с агрессивными двуногими шакалами из парка культуры и отдыха имени Горького и других популярных мест столичного досуга конца шестидесятых.
Бойцовская смелость горца (здесь, правда, следует оговориться, что Казбек рос и учился в одном из крупных городов Северного Кавказа, и звание горца я ему присвоил условно, потому как горский менталитет в нем сидел крепко и был виден невооруженным глазом) проявилась уже на первом курсе. Нас в сентябре бросили вдруг “на морковку” в какой-то подмосковный совхоз. Запомнились с тех дней самодеятельные строки, с которыми выступала небольшая группа первокурсников под предводительством потомка знаменитой творческой фамилии режиссера Кулешова. Они громко орали и настойчиво предлагали слушателей присоединяться к следующей частушечно-выразительной песенке: “Нас в колхоз привезли, чтоб морковь драть. Драть ее не хотим. Тра-та-та… мать!”
Днем юные математики в основном весьма неумело дергали созревший кормовой овощ, а вечерком разбредались по палаткам или грелись у костра. Дровишки рубили по очереди, мало кто умел это делать хорошо, и как-то Казбек, отстранив очередного московского неумеху: “Дай-ка мне”, решительно взял топор в крепкую жилистую руку и сноровисто расколол несколько чурбанов. Минутой позже, откуда не возьмись, к костру подрулил местный забулдыга. Кряжистый, давно небритый детина был сильно навеселе, и откровенно жаждал приключений.
– Ну, ик… и кто такие?.. Кто прислал?.. На кой вы тут нужны, фраера московские? В теплых сортирах сидели, пока я зону топтал?
Его гостеприимные вопросы остались без ответов. В воздухе повисло тяжелое криминальное напряжение. Вполне вероятным казался близкий подход к костру и других местных дружелюбных путешественников – корешей недавнего выходца из зоны. Девушки сбились в плотную стайку, некоторые московские мальчики быстро и бесшумно растворились в темноте.
– Дрова-то хоть умеете колоть? – вдруг добродушно поинтересовался нежданный гость. – Дай-ка покажу.
Он небрежно протянул руку к Казбеку. Тот чуть отступил, несколько развернулся, отведя топор подальше в сторону от любознательного визитера, создав себе при этом необходимый простор для возможного маневра. Ничего членораздельного Казбек не ответил, только несколько раз резко выдохнул, издавая своеобразный смешок-хмыканье, в котором слышались веселая готовность к отпору, уверенность в своем превосходстве, да, похоже, и жажда боя, идущая от далеких предков. Забулдыга озадаченно присмотрелся к обладателю топора, и, кажется, мгновенно почти совсем протрезвел. Во всяком случае, детина точно понял, что этот кавказский парень отнюдь не трусливый московский фраер. Скорее он напомнил гостю грозных паханов из недавнего прошлого. Способных, не слишком задумываясь, и не теряя решающих секунд, превратить тупой хозяйственный топор в грозное древнее оружие, с которым умели мастерски обращаться. Агрессивный пыл пришельца на наших глазах лопнул воздушным шариком. Никаких слов он больше произносить не стал, а поспешно ретировался, и напряжение растаяло вместе с непрошеным визитером.
Кажется, этот эпизод и положил начало романтическим отношениям Казбека с нашей милой однокурсницей Ольгой. Хрупкая московская девушка потянулась к сильному кавказскому мужчине, почувствовав в нем надежную опору и защиту. Вскоре они поженились, родили дочку. Какое-то время Казбек жил у вполне обеспеченных родителей Ольги, но затем вдруг вернулся в общежитие. Семья не состоялась. Причин не знаю, но предположить могу, что свободолюбивому горцу просто стало вскоре тесно, а затем и невыносимо жить в московской квартире с подчинением чужим устоям въедливой тещи и строгого тестя.
Независимый нрав кавказца проявлялся и при сдаче зачетов и экзаменов. В отличие от абсолютного большинства студентов, включая отличников, он не проявлял к профессорам и преподавателям и тени подобострастия. Беседовал всегда громко и на равных, не стеснялся задавать вопросы, уточнять неясные моменты. Даже не зная каких-то теоретических аспектов, всегда пытался импровизировать, искать собственные доказательства теорем или оригинальные способы решения задач. Хорошо помню его сдачу экзамена по математическому анализу талантливому математику Владимиру Алексееву, к сожалению, рано ушедшему из жизни. Какой-то теоремы Казбек не знал, в чем честно признался, но попросил времени для доказательства. Молодой доцент скептически ухмыльнулся: “Ну, попробуйте”. Казбек сражался с теоремой, как с серьезным противником на бойцовском ринге. Коварная противница строила ловушки, уходила от прямых ударов, делала обманные финты. Несколько раз Алексеев подходил, Казбек что-то горячо объяснял, на ходу ища и прокладывая маршрут многоступенчатого доказательства. С чем-то доцент соглашался, что-то опровергал, но позволял продолжать импровизации. И Казбек таки нашел правильный путь. Добрался до победного финиша. Строгий, но справедливый экзаменатор поставил ему пятерку со словами: “Если бы вы еще имели фундаментальную теоретическую базу, цены бы вам не было”.
С дипломом МГУ Казбек вернулся на родину, преподавал в местном университете, одновременно активно занялся политикой. Что из этого получилось, скажу чуть ниже, а пока еще одно, пожалуй, самое яркое воспоминание, связанное с неукротимым горцем.
В каждом человеке сосуществуют, находятся в равновесии или противоречии разум и темперамент, холодный рассудок и горячая кровь, способность гасить возникающие порой практически у всех непрекрасные порывы души или поддаваться им, совершая безнравственные поступки. Совладать со своим бешеным нравом-темпераментом нашему, несомненно, незаурядному кавказскому однокурснику, увы, не всегда удавалось.
Дело происходило в комнате филиала Дома студентов на втором курсе. Уж не помню, почему я оказался здесь, возможно зашел за щепоткой соли или сахара и неожиданно стал свидетелем бурной сцены.
Жильцы этой комнаты любили посостязаться в нехитром силовом единоборстве. Два парня садились за стол напротив друг друга. Локти правых рук ставили на стол, ладонями плотно обхватывали большие пальцы противника и по команде начинали состязание: кто кого передавит, первым положит кулак соперника на стол. Лидировал в этом домашнем армреслинге черноволосый, добродушный здоровяк Михаил Санкин. С частенько заглядывающим сюда Казбеком борьба у него шла с переменным успехом. В тот вечер сияющий вчерашним “фонарем” из парка Горького и возбужденный, видимо, недавней битвой Казбек предложил не тягаться руками, а побороться стоя. Кто кого уложит на лопатки. Михаил поначалу отнекивался, но настойчивый горец словами и жестами заставил покладистого славянина встать в стойку. Довольно долго здоровенные соперники, зажав друг друга в объятия и отклячив крепкие зады, топтались безрезультатно, но вот Казбеку импульсивным яростным натиском удалось прижать поясницу Михаила к спинке железной кровати с панцирной сеткой. Кавказец, ни на секунду не ослабляя хватки, немедленно начал развивать успех. Он напирал все сильнее, дело быстро принимало чрезвычайно опасный оборот, потому как никелированная дужка явно грозила твердому, но все же весьма уязвимому человеческому хребту притиснутого к ней борца самой тяжкой травмой, вплоть до перелома. Мне даже послышался зловещий хруст крестца. Зрители дружно заорали: “Кончай, Казбек!.. Хватит! Ты его сломаешь!..” Но горец и не думал о прекращении схватки, он держал и давил до тех пор, пока Михаил сам с трудом не прохрипел: “Сдаюсь”.
Только после этого победитель отпустил поверженного противника и все еще разъяренным, но уже остывающим от гнева зверем, резко и громко хмыкая, начал кружить по комнате. Мы все как-то придавлено молчали. Лишь Михаил, после того как медленно сполз со спинки кровати, с трудом распрямился и немного отдышался, пробормотал негромко: “Совсем сдурел… за это морду бить надо”.
Ах, простодушный русский чемпион по комнатному армлеслингу! Лучше бы он этого не говорил. Конечно, Михаил рассуждал в соответствии со своими дворовыми справедливыми понятиями, запрещающими опасные и жестокие болевые приемы во время спортивных схваток дружеского толка. И возможно, даже ждал извинений от явно перегнувшего палку кавказца. Должен же тот понимать границы дозволенного и запрещенного в честных единоборствах. Но услышал Михаил и все мы нечто противоположное. Слова побежденного славянина привели Казбека в ярость.
– Что? Что ты сказал? Кому морду бить? Мне морду бить?!.. Ну, давай… попробуй!
С этими словами Казбек подошел к Санкину, врезал Михаилу правым боковым по лицу и встал в боевую стойку. Ударил он хлестко, но не слишком сильно, выказывая желание не отправить сразу соперника в нокаут, а лишь обозначая вызов и готовность к драке.
Михаил, конечно, уже не мог продолжать поединок. Он был побежден физически и сломлен морально. С трудом передвигая ноги, Санкин сделал несколько шагов и сел на кровать. Казбек окинул всех ястребиным взглядом.
– Кто еще хочет бить мне морду?
Желающих не нашлось, и гордый горец с высоко задранным волевым массивным подбородком пружинистым шагом вышел из комнаты.
Прошло лет двадцать пять, а, пожалуй, и побольше после окончания мехмата. Кто-то из студенческих друзей вдруг передал мне привет от Казбека, проезжающего через Москву на родину. Рассказывали, что наш неукротимый однокашник создал в родных местах и возглавил какое-то оппозиционное властям политическое течение. За что был изгнан из университета, а затем арестован и осужден на большой срок. Отсидел назначенное наказание от звонка до звонка, недавно освободился, чем теперь занимается никому неизвестно. Узнав, что я закончил Литинститут им. А.М.Горького, пишу пьесы, которые ставятся в театрах, Казбек при очередном приезде в Москву попросил подарить ему книгу. Мы встретились в переходе метро. Я вручил ему сборник пьес с нейтральной надписью о совместном студенчестве в МГУ. Казбек поблагодарил, пообещал обязательно прочесть. Внешне изменился довольно сильно. Подусох, стал как-то мельче лицом и телом. Но в глазах продолжал гореть все тот же непокоренный ястребиный огонек. Сказал, что у каждого свой путь и главное в этой жизни пройти по нему, не изменяя своим идеалам. И хмыкнул на прощанье хоть и не так громко, как у давнего костра, но столь же уверенно и решительно. На том и расстались.
ЦВЕЛА СИРЕНЬ
“На то она и первая любовь,
чтоб мы ее всю жизнь не забывали”.
Студенческая песенка 60-х годов
Все началось с неизбежностью прихода весны. Хотя в этот календарный день весна как раз заканчивалась. И именно тот далекий, ясный, теплый вечер тридцать первого мая 1965 года, вечер, напоенный густым, пьянящим запахом поздно цветущей роскошной сирени, выражаясь высоким поэтическим слогом, навсегда остался в моем сердце “вечером первой встречи”. Кстати, о стихах. Где-то через месяц после романтического знакомства, страдая от разлуки, я зарифмовал, как теперь понимаю, банальнейшие строки, казавшиеся тогда точным выражением сумасшедшей юношеской влюбленности.
Тот день будет вечно в памяти жить,
Когда я встретил тебя.
Ведь именно он дал мне счастье любить,
Забыв про весь мир и себя.
Случайная встреча состоялась вскоре после заката солнца. Я возвращался в свое общежитие на Ломоносовском проспекте, погруженный в приятные думы о скором конце первого учебного года, о предстоящей поездке на целину, куда нас с близким другом Колей Ионкиным поманил взрослый пятикурсник: “Хотите устроить себе мужскую проверку? Только там!”. В двадцати метрах от входных дверей в свой второй корпус почувствовал вдруг на плече легкую руку. Оглянулся – незнакомая девушка. Светлые брюки, подчеркивающие аккуратную фигурку, нежные губы, задорные косички, лукавые веселые глаза.
– Привет. Ты здесь живешь? Не хочешь пойти за сиренью? – запросто предложила незнакомка. – Зови друзей, я знаю хорошие места.
Коммуникабельная Люда училась на первом курсе филфака, и жила, как выяснилось, в соседнем общежитии. Полночи мы пиратствовали, набирая роскошные букеты сирени, на подступах к Ленинским горам. А затем начали встречаться каждый вечер. Правда, счастливых вечеров судьба нам подарила немного. Уже седьмого июня студенческий эшелон, помчал наш яростный стройотряд, который достоин отдельного рассказа, в Казахстан. Но первую неделю лета мы провели с прелестной филологиней в бесконечно-прекрасных прогулках в окрестностях МГУ. Они казались бесконечными по особому счету времени, почти останавливающемуся под сумасшедше-звездным летним небом. И были прекрасны максимальной полнотой жизни, каким-то необъяснимым, возможным только в состоянии любовной эйфории иррациональным слиянием с природой. Мы расставались на жаркие дневные часы, и снова находили друг друга, чтобы ласковой теплой ночью – лучшей подругой влюбленных во все времена – медленно преодолевать огромные газоны паркового комплекса МГУ или находить чуть заметные тропинки на лесных холмах Ленинских гор. Почему-то их назвали когда-то Воробьевыми, но серых, шустрых чирикающих птах я совсем не помню. Наверное, их стайки порхают только днем. А волшебными ночами начала июня воздух здесь напоен лишь чудными соловьиными трелями. О чем-то мы, конечно, говорили, но больше молчали, слушая удивительные, бесконечные, никогда не надоедающие мелодии соловьев, почти не разрывая объятий. В последнюю перед эшелоном ночь я лег на теплую траву пологого склона, нашел в звездных кружевных россыпях Большую Медведицу, долго смотрел на вечный ковшик. Он оказался равно прекрасным и в забайкальском ночном небе, и в звездных кружевах над Москвой. Грустная Люда сидела рядом, потом легла на меня, тесно прижалась, и наши сердца долго стучали в унисон.
– Ты меня слышишь? – прошелестела она в ухо.
– Слышу.
– Смотри не на звезды, смотри на меня. Завтра ведь ты уедешь?
– Уеду.
– Хочешь, отпечатаюсь навсегда?
– Хочу.
Быстрый легкий стук девичьего сердечка я слышу и теперь, сорок лет спустя.
Уезжал я отчаянно влюбленным. С целины часто писал Люде письма, впервые в жизни сочинял стихи. Она редко, но ласково отвечала, писала, что скучает и ждет. Неожиданно своим письмом сильно озадачил приятель-однокурсник Хандадаш, который участвовал в сиреневом пиратстве в ночь знакомства. Перед отъездом я просил его заглянуть к Люде, поинтересоваться: не надо ли чем-то помочь. Вдруг мое сокровище, не дай Бог, начнет преследовать какой-нибудь местный злодей или не в меру ретивый поклонник. Надежный товарищ наказ аккуратно выполнил. Саму Людмилу, правда, не застал, а с девушками-соседками по комнате побеседовал. И однокурсницы с филфака вдруг охарактеризовали мою прелестную, “сиреневую” фею, в душевной и телесной чистоте которой я ни на секунду не усомнился ни в неделю волшебного знакомства, ни в знойных целинных буднях, как легкомысленную, взбалмошную и попросту лживую девчонку. Соседки сказали, что Люде нельзя верить, писал мне в отчетном послании Хандадаш.
Вот те на! Что за дичь?! Кошмарное известие повергло влюбленного бойца стройотряда поначалу в ступорное недоумение, граничившее с глубокой депрессией, но длилось такое состояние недолго. Молодой, гибкий ум, ведомый всесокрушительным обожанием своей далекой, несомненно, лучшей в мире подруги, быстро нашел логичное объяснение соседским наветам: “Зависть! Просто девичья зависть! Все их слова – полная ерунда и чушь на постном масле. Нашлись моралистки! Я уж, конечно, куда лучше знаю, понимаю, чувствую Люду, Людочку, мою ненаглядную спутницу недавних путешествий по Ленинским горам и звездам Млечного пути. Это ведь я слушал трепетный стук ее чистого верного сердечка в ночь перед разлукой. А девчонки… Что знают и понимаю девчонки? По своей женской природе они просто не способны ни дружить, ни объективно оценивать достоинства друг друга. Наверняка невзрачные соседки элементарно завидуют ее красоте и уму. Жалкие дурнушки, что с них взять!”
После таких размышлений я малость успокоился и стал ждать встречи после целины.
В конце лета мы вернулись, прокаленные неистовым в то лето степным солнцем и закаленные морально и физически самоотверженной работой по четырнадцать часов в сутки. Началась ежедневная учеба на втором курсе, но никакие теоремы и задачи на ум не шли. Все интеллектуальное пространство моего девятнадцатилетнего организма занимала любовь. Только любовь. Я думал о Люде весь день, а вечером быстро летел с Ломоносовского в главный корпус МГУ, где предмет моей душевной страсти почему-то поселили одну в комнате блока 1805 на восемнадцатом этаже. Почему? Люда как-то вскользь объяснила, что понравилась коменданту, и он распорядился дать второкурснице отдельную комнату. Добавила с поцелуем: “Нам же лучше!”.
Разумеется лучше! Холодной, промозглой осенью влюбленным в теплой уютной комнате куда лучше, чем на улице. Я проводил в блоке 1805 несколько блаженных часов, а потом возвращался на Ломоносовский, легко перемахивая четырехметровые решетчатые ворота, отделяющие внутренний двор зоны “Б” от внешнего мира. Мой близкий друг Вячеслав Федоров, талантливый математик и сова по образу жизни, обычно ночами не спал, и я что-то восторженно ему излагал всякий раз после очередного свидания. Спокойный, выдержанный, мудро флегматичный Вяч слушал без излишних комментариев, однажды лишь заметил: “Похоже на тургеневский роман”.
Очень точное замечание. Роман наш развивался неделя за неделей вполне платонически. Настоящего секса у нас при идеальных условиях ежедневных свиданий так и не было. Женщин я тогда еще не знал. И в Люде ценил и берег девическое целомудрие, в котором продолжал быть уверен. Мне вполне хватало жарких поцелуев. Казалось, что и ей тоже. Сладкий любовный сон длился с 31 мая до 31 декабря, ровно семь месяцев. И вдруг, обухом по голове, наступило ужасное пробуждение.
Роковое прозрение свершилось в новогоднюю ночь. Именно в ночь на первое января 1966 года хрустальная ваза чистых тургеневских отношений разбилась вдребезги. А начиналось все чудесно. Люда с радостью приняла мое предложение не расставаться в новогоднюю ночь. Мне удалось достать два билета в студенческое кафе на 16 этаже общежития университетской зоны “Б”, где двумя этажами выше и жила моя богиня. Сначала мы долго гуляли с Людой по первому этажу главного здания МГУ. Здесь в каждом фойе гремели оркестры, сверкали елки, и праздничная, разноязыкая толпа весело перетекала из одного фойе в другое. Ближе к бою курантов, тесно обнявшись в скоростном лифте, мы поднялись в уютную гостиную 16 этажа, превращенную в ту ночь талантливыми художниками в изысканное новогоднее кафе. Люда была ослепительно хороша в каком-то длинном, облегающем, глубоко декольтированном платье. Мы сели за столик, выпили по бокалу шампанского, потанцевали. До начала 1966 года оставались считанные минуты. Музыка пока играла, и неожиданно к нашему столику подошел слегка знакомый третьекурсник Алик, один из организаторов кафе. Он пригласил Люду танцевать, вежливо спросив у меня разрешения: “Вы не против?” Я взглянул на Люду, может быть она откажется сама… Не отказалась. Легко встала, выпорхнула из-за стола, и они сразу скрылись в шумной праздничной толпе танцующих пар. Медленная мелодия “Маленького цветка” тянулась для меня бесконечной пыткой. Но вот, наконец, музыка закончилась. Где там моя ненаглядная?.. Вот-вот ударят куранты… Толпа быстро рассеивалась. Нарядные пары спешно занимали места за своими столиками, и шампанское празднично запенилось в новогодних бокалах. Но что это?! Люды с Аликом в гостиной не оказалось. “Наверное, вышли проветриться… Или в туалет… Успела бы вернуться до боя курантов…”
Часы на Спасской башне мерно отсчитывали двенадцать ударов. Соседи чокались, целовались, поздравляли друг друга. Я сидел, тупо глядя на входную дверь. Пять минут, десять, полчаса… Потом вышел с маской робота на лице, долго стучал в дверь блока 1805, никакой реакции. Номера комнаты, где жил Алик, я тогда не знал, фамилии его – тоже. Пытался спрашивать в нескольких комнатах. Везде радостно встречали, на вопросы пожимали плечами, приветливо приглашали к столу, я отвечал улыбкой манекена, шел дальше.
Разные были у меня новогодние ночи. По компаниям, местам встреч главного ежегодного праздника большинства людей, богатству столов… Хотя почему разные? Очень даже похожие. Обильный стол, шампанское и водка, поздравления родных и близких, повторяющиеся пожелания нового счастья и крепкого здоровья. Это всегда и везде. Как у всех. И лишь та ночь на Новый 1966-й год оказалась уникальной. В ту ночь я потерял любимую девушку. И не просто героиню мимолетного романа, а самую сильную любовь в жизни. Первую любовь.
Впрочем, выяснилось это постепенно, угаснуть сразу любовный факел, горевший сильно и ровно семь месяцев, не смог. Расставались мы еще примерно столько же.
Весь день первого января я лежал на своей кровати в общежитии на Ломоносовском, тупо глядя в одну далекую, абстрактную точку. Вяч еще утром 31-го укатил в Тверь, поделиться нежданным новогодним горем было не с кем. К вечеру прибыл гонец Леша – один из поклонников Люды с 18 этажа зоны “Б”. В принципе я знал, что у нее на мехматских этажах этой общежитской зоны немало друзей и поклонников. Она частенько, посмеиваясь, передавала забавные подробности в поведении Лени и Леши, друзей-третьекурсников из Киева, живущих в одной комнате, где она частенько пила чай. По иронии судьбы еще один ее горячий поклонник Юра, рослый мужественный парень с аскетическим лицом, оказался в будущей взрослой жизни моим соседом по дому в Химках. И мы с ним приветливо здороваемся уже сорок лет. Он, кстати, прожил один, ни разу не был женат. Похоже, классический однолюб. Хотя была ли его единственным увлечением Люда или какая-то другая роковая женщина возникла позже, судить не берусь. Парень он стопроцентно закрытый.
Леша сказал, что Люда ждет меня и очень просит придти. Ей необходимо со мной поговорить. С Лешей я не пошел. Ответил коротко, что говорить нам, собственно, не о чем. Какие уж тут разговоры!
Через час появился Леня, вручил мне записку. Она оказалась весьма лаконичной. “Приходи. Я не хочу жить. Л”. Прочитав, я быстро поднялся, оделся, и мы резво зашагали по новогоднему морозцу к сверкающей вечерними огнями громаде главного корпуса МГУ.
Люда выглядела бледной, жалкой и потерянной. Она попросила не ругать, а выслушать ее.
По ее словам выходило, что Алик, пообещав вручить ей новогодний подарок, обманом увел ее “на минутку” в свою комнату, а там неожиданно запер дверь на ключ.
– Он порвал мое платье… У меня не было новогодней ночи… Было все.
После трудного признания Люда просила не бросать ее. “Я не хочу без тебя жить. Ты сможешь простить меня?.. Посиди со мной рядом… Положи голову мне на колени…”
Последней просьбы я выполнить не смог. Совсем недавно эти колени вольно или невольно впустили в целомудренное лоно, о котором я страстно мечтал, только мечтал! – семь месяцев, совсем другого, отнюдь не романтически настроенного мужчину. Воображение рисовало гнусную сцену насилия. “Где этот негодяй?! Посмевший порвать… разбить… сломать… Я должен ответить на подлый вызов, постоять за поруганную честь любимой девушки… Я найду тебя, Алик!”
– Извини, я не могу сейчас с тобой оставаться…
Преодолевая ее слова, слезы и физически попытки удержать руками, я решительно вышел из блока 1805, пошел к лифту и – подарок судьбы! – в холле на диване и вокруг него расположилась веселая компания. А в самом ее центре сидел и блестел стеклами массивных роговых очков новогодний насильник Алик.
Я направился к дивану, отодвинул какого-то парня, возникшего на подступах, приблизился вплотную. Друзья Алика удивленно затихли, а сам он поднял на меня взгляд, в котором смешали недоумение, ожидание, вопрос… Я коротким ударом врезал по ненавистному лицу. До сих пор помню хруст ломающихся очков.
– А теперь слушай, гад!.. Люда – моя девушка… Моя! На всю жизнь. Запомни это… И не прикасайся больше грязными лапами. Никогда…
После этих слов я круто развернулся и пошел по длинному коридору к лестнице, мимо комнаты 1805. Уже на лестнице Алик догнал меня. Один.
– Постой. Надо поговорить.
Я остановился, напружинился в ожидании удара. Он, конечно, парень тренированный, но и у меня целинная закалка. К тому же потеря очков заставила его близоруко щуриться… Драться, однако, Алик не собирался. Он задал вопрос, после которого и мой воинственный пыл сразу угас.
– Ты думаешь, я у нее первый?
– А что?.. Разве нет? – я с трудом постигал суть вопроса.
– Нет, – четко отрубил все сомнения Алик. – А у тебя с ней, вообще, что ли, не было?
– Нет, – ответил я тем же коротким словом, но какая смысловая и эмоциональная пропасть лежала между нашими одинаковыми отрицательными наречиями!
– Пойдем, – коротко бросил соперник, чувствуя себя уже хозяином положения, и направился к дивану. Я, чуть помедлив, побрел за ним. На диване остались лишь два его ближайших друга. Один молчал. Другой, высоченный парень по фамилии Богатырев, известный как один из корифеев третьего курса, задавал вопросы с изобретательностью Шерлока Холмса. Они хотели проследить всю историю наших взаимоотношений с Людой. Особенно интересовал Алика и Богатырева сегодняшний день. Кто и когда пришел за мной? Как Люда меня встретила, что говорила, что я отвечал… Они воспроизводили ситуацию по минутам. Уже потом я понял, что искали ребята ответы лишь на два вопроса: существовали ли полноценные сексуальные отношения у нашей пары вообще? И не успела ли состояться интимная близость за тот час, что я пробыл в блоке 1805 сегодня?.. В основном следствие вел Богатырев, реализуя, как я понял гораздо позже, заранее заготовленный сценарий. Сам Алик, после нашего короткого разговора на лестнице, уже, видимо, на все сто процентов верил, что я не только не был “первопроходцем”, но, что у нас и вообще ничего не платонического не было, ни сегодня, ни за все семь месяцев знакомства. Но тогда кто же и когда превратил семнадцатилетнюю Люду в женщину? Этот двуединый вопрос остался безответным первого января 1966 года и для диванной компании восемнадцатого этажа, и для несчастного второкурсника, потерявшего любовь.
Позднее, на свежую голову я, прослеживая нить всего нашего знакомства, перебирая всех знакомых и друзей Люды, о которых она постоянно мне рассказывала, кажется, все же прозрел. И понял, что “первопроходцем”, скорее всего, был солдат Саша, а я сам, влюбленный дурак, в немалой степени этому способствовал. Ну, конечно! Как все понятно и даже очевидно на спокойную холодную голову, и как трудно, да, пожалуй, и невозможно поверить в измену одурманенному любовью, неопытному парню.
О своем земляке Александре Гамове моя фея много рассказывала мне еще в первые встречи, когда среди бесконечных соловьиных трелей романического настоящего выпадали все же короткие реалистичные паузы для воспоминаний о прошлой жизни до нашей “лениногорской” эры. Люда родилась и выросла в Киргизском городе Ош. Тремя классами старше учился мальчик Саша, к которому она прикипела порывистой душой и горячим сердцем в звонкие пионерские годы. Спортивный и красивый комсомолец Гамов до поры до времени ее фанатских флюидов не замечал. Однако перед его призывом в армию Люда перешла в уже одиннадцатый класс, обзавелась, наконец, откровенно соблазнительными девичьими округлостями, и каждый вечер стала попадаться на глаза Саше. Тут темпераментный призывник оформившуюся девушку, естественно, разглядел и охотно записал в блокнот домашний адрес будущей студентки. Первый год службы они переписывались чуть ли не еженедельно. Потом он приезжал в отпуск, а она сдавала в это время выпускные экзамены. Теперь уже парень глядел на расцветшую абитуриентку МГУ жадными мужскими глазами, а Люда, по ее словам, позволяла лишь провожать себя и наслаждалась первыми проявлениями женской власти над послушным влюбленным мужчиной. Переписывались солдат со студенткой филфака и в дальнейшем, однажды она даже показывала мне его письмо, зачитывала некоторые места вслух.
Сорок восьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года, как она тогда именовалась, мы с Людой встретили в столице Украины, славном городе-герое Киеве. Поехали тогда юные второкурсники вовсе не из праздных туристических интересов. Люда тогда вдруг объявила мне, что приняла приглашение закадычных друзей-киевлян Лени и Леши посетить в праздничные дни их город. И попросила проводить ее. Просьбы любимых не обсуждаются. Деньги после целинной эпопеи у меня еще кой-какие оставались, да и билеты тогда, что до Киева, что до Ленинграда были вполне доступны студенческому кошельку. В Киеве мы добрались до квартиры Леши, где Людмилу радушно приняли, а мне, не то чтобы указали на дверь, но ясно дали понять, что не приглашали. И койко-места для меня не готовили. Ночь я прокантовался на жестких скамьях железнодорожного вокзала. Местные уборщицы запомнились не только сноровистой работой во время ночной влажной уборки огромных залов, но и дивным хором сильных, красивых, прекрасно спевшихся голосов, душевно исполняющим потрясающе мелодичные украинские песни.
Утром Люда, не особенно интересуясь, как я провел вокзальную ночь, сообщила, что поживет здесь несколько дней. Сначала у Леши, потом у Лени. Погуляет по Киеву. И вместе с ними вернется в Москву. После продолжительной паузы, органично возникшей после озвучивания этих планов, я сделал вид, что все нормально, ничего другого, мол, и не ожидал, туристический интерес Люды к красотам братской столицы волне уместен и понятен. Затем попрощался, вернулся на вокзал и купил плацкартный билет на ближайший поезд.
Каждый день я звонил на восемнадцатый этаж, просил дежурного позвать Люду из блока 1805. Наконец, она отозвалась. Звучала устало, без обычного мажора. Я помчался к ней привычным маршрутом. Выглядела моя любимая девушка худой, бледной, вообще какой-то подавленной.
– Нет-нет, ничего страшного, со мной все в порядке, просто очень устала. Немного простудилась в дороге, отдохну и все пройдет. Приходи завтра.
Я пришел завтра, она была уже веселее, а через пару-тройку дней наши свидания пошли по прежнему, ежевечернему нежному кругу. Лишь Леня, с которым мы часто пересекались на этаже и вежливо здоровались, глядя на меня большими блестящими умными глазами талантливого иудея, вдруг озадачил:
– Ты знаешь, где она была?
– В каком смысле, Леня? Она же гостила у вас с Лешей.
– Не только. Она ездила повидать Сашу. У него весной дембель.
Вот те раз! Значит, поездка в Киев была не только экскурсионной, а может быть и вовсе даже не древние красоты влекли мою филологиню в столицу братского народа. Она и только она, похоже, знала, куда и зачем едет. А уж добиться приглашения в гости у влюбленных киевлян, было делом несложной лирической техники…
– Ты, оказывается, навестила Сашу?
– Леня сказал? – сразу просекла путешественница. – Да, там ведь совсем близко, ему еще до мая служить, очень просил. Ну, съездила и съездила, не бери в голову. Мы же земляки, друзья детства, а он там так скучает.
Она взъерошила мою пышную шевелюру, прильнула, осыпала поцелуями, и дальнейшие вопросы-расспросы сразу как-то потеряли актуальность.
Просто так девушки к солдатам, конечно, не ездят. Люда отсутствовала, по словам Лени, двое суток, значит, у них было свидание не только днем. А что могли делать долгой ночью прелестная восемнадцатилетняя гостья и двадцатилетний солдат, изголодавшийся по женской ласке, совсем нетрудно догадаться. Разумеется, они не просто вспоминали родные края и обсуждали киевские достопримечательности. Почему-то мне, правда, это стало предельно ясно только после памятной встречи Нового года. Все же любовь это аномалия, сдвиг по фазе, когда элементарные вещи не проверяются логикой и здравым смыслом.
Почти весь январь я сдавал сессию и выбирался с Ломоносовского в главный корпус только на экзамены. На восемнадцатый этаж мощно тянуло, но я запретил себе даже подходить к зоне “Б”. Обедать ходили с Вячем или Колей только в зону “В”. Друзья были в курсе моих переживаний и лишних вопросов не задавали.
В конце января снова появился гонец Леша: “Люда просит придти, хочет сказать что-то очень важное”.
Я пошел. Она выглядела замечательно. Налилась какой-то манящей женской красотой, известной теперь под расхожим термином сексапильность. Мы долго разговаривали ни о чем: какие у кого экзамены, что пишут из дома, какие планы на каникулы. Наконец, она задала главный вопрос:
– Ты никогда не сможешь меня простить?
– Не знаю. Думал, вообще к тебе не приду больше, но вот пришел.
– Хочешь меня поцеловать?
Я молчал. Она подошла села рядом, прижалась тесно какой-то незнакомой упругой грудью, обвила меня тонкими нежными и сильными руками.
– А хочешь остаться у меня совсем? На всю ночь?
– Нет! – я решительно отодвинулся. – Я могу говорить с тобой, но не могу теперь любить тебя как мужчина.
– Почему? – забеспокоилась Люда. – Я долго думала и поняла, что мне никто не нужен. Только ты. Мы можем любить друг друга, совсем не боясь последствий.
Я недоуменно посмотрел на бывшую возлюбленную. Она не отвела глаз.
– Тебе я могу сказать все. Я беременна. Вчера я была у врача. Уже три недели. Останься. Ты мне сейчас так нужен.
Я ушел. Точнее убежал. И чтобы не видеть и не слышать Люду на другой день уехал в Ессентуки, где жила моя родная тетка Феня, сестра мамы. С могучим мужем Прошей и нежной дочкой Инной, двоюродной сестрой, которую я видел лишь однажды в забайкальском детстве. Родственники обрадовались, я прожил у них дней десять, однажды поднялся по грязным склонам на вершину горы Машук, под которой погиб Лермонтов. Потом каникулы закончились, и надо было возвращаться.
Вот здесь небольшой провал. Я не помню точно, звала ли меня снова сама Люда, или я сам постучал в дверь блока 1805. Факт, что пришел. Она обрадовалась, пригласила, и мы сразу стали любовниками. Без всяких слов и вопросов. Беременность преобразила восемнадцатилетнюю женщину. Ее небольшая грудь вдруг сильно выросла, налилась живой упругостью, готовясь к материнству. Оно, впрочем, не состоялось. В марте Люда сделала аборт, и прелестная сексапильная упругость груди исчезла.
Я любил ее семь месяцев платонически и несколько недель физически. Вместе эти два начала, увы-увы, не совпали. Любила ли она меня? Кто знает. Какое-то притяжение, несомненно, присутствовало. Все же целый год я был первым номером среди ее поклонников. Но она всегда хотела нравиться многим мужчинам. Ее кумиром была актриса из “Большого вальса”, умевшая кружить головы поклонникам под вечные вальсы Иоганна Штрауса. После аборта мы виделись несколько раз чисто дружески. Она рассказывала, что Леня сделал ей предложение, и она, пожалуй, его примет.
– Ты ведь на мне все равно не женишься?
Вопрос застал врасплох. Я промолчал, не имея ответа. О женитьбе я всерьез тогда вообще не думал. Со скрипом заканчивал второй курс. К тому же в воображении постоянно мелькала сказочно-волшебная хрустальная ваза, разбитая на куски. Можно ли ее склеить? Нужно ли? Юношеский максимализм не допускал такой возможности. Я не мог тогда соединить бывшую большую чистую любовь и новые взрослые отношения. Да, признаюсь честно, я и не был достаточно взрослым для создания семьи в свои девятнадцать лет.
Двадцатилетний Леня подошел к делу иначе. Он был готов зачеркнуть прошлое и строить семью основательно. Леня купил костюм для ЗАГСа, Люде заказали белое платье, купили подходящие туфли. Еврейская мама, кажется, без восторга, но дала согласие на брак потерявшего голову сына. Они ездили за согласием в Киев. Свадьбу назначили на июнь, чтобы оба закончили учебу. Но Саша демобилизовался раньше, и… увез Люду в Киргизию. Или она сама уехала к нему. Во всяком случае, летом состоялась их свадьба и осенью Люда приехала в МГУ учиться уже Гамовой. Ее муж Саша поступил на юридический. Как они жили? Всего не знаю, но однажды, года через два, когда мы учились на четвертом, поздно вечером Александр Гамов постучал в двери нашего блока. Меня, к счастью, не было дома, двери открыл невозмутимый Стас Захаров. Мы с Вячем жили в одной комнате блока, Коля Ионкин и Стас во второй.
– Извините, моя жена Люда случайно не у вас в гостях?
Видимо, и в замужестве она не могла остановиться. Продолжала путать игру и жизнь. Такая уж, видимо, выпала ей женская природа. Такая любвеобильная натура. Играла она со многими мужчинами. Играла и со мной. Наверное, гораздо больше играла в любовь, чем любила. Заставила сильно страдать романтического забайкальского мальчишечку. И все же я ни о чем не жалею. И даже напротив. Я искренне благодарен ей. И буду благодарен до гробовой доски. Ведь я-то любил. Любил по-настоящему, по-пушкински “искренне и нежно”. Я был счастлив с этой ветреной – да! – лживой – да! – но при этом бесконечно прелестной, божественно привлекательной юной женщиной, для которой я ломал много дурманящих букетов в первые дни июня 1965 года в буйных сиреневых зарослях вокруг равнодушно величественного здания МГУ.
ССО-65
“Всюду степи, степи, без конца и края.
Целина родная, вот ведь ты какая!”
Студенческая песня 60-х годов
Для поколений постсоветских времен расшифруем: ССО – студенческий строительный отряд. Появлению студотрядов предшествовала целинная эпопея. Как известно, зародилось целинное движение в пятидесятых годах прошлого века после хрущевского призыва осваивать целинные и залежные земли. Много тысяч семей из России, Украины и других братских республик снялись в те годы с родных насиженных мест и по партийно-комсомольским путевкам, под бодрую песню “Едут новоселы по земле целинной!” двинули в Казахстанские степи. Свою лепту в освоение огромных, малонаселенных пространств внесли и яростные (точный эпитет из культовой песни тех времен Александры Пахмутовой и Николая Добронравова) студенческие стройотряды. В наши студенческие годы слова стройотрядовец или боец ССО были фактически синонимами слова целинник. И мы с жарким молодым энтузиазмом орали оптом и в розницу слова комсомольского шлягера: “У студентов есть своя планета, это… это… это – целина!”
Не берусь оценивать социально-экономическую сторону студенческого целинного движения, охватившего в шестидесятые-семидесятые годы практически все вузы страны. Но его последствия, думаю, сказались самым благотворным образом на личности каждого бывшего бойца любого студенческого стройотряда советских времен. Любопытная закономерность. Когда журналистские тропы приводили и приводят меня в кабинеты крупных начальников в самых разных регионах России, и в ходе беседы вдруг выясняется, что у хозяина кабинета имеется в жизненном багаже хоть один сезон ССО, то разговаривать нам сразу становится как-то легче и взаимно приятнее. Наблюдаю эту четкую тенденцию уже не один десяток лет. Мажорная ностальгия по трудной и веселой работе в студенческих отрядах, явно живет в душах миллионов бывших бойцов, кем бы они не стали через двадцать-тридцать лет после яростных летних сезонов. Уверен, что многим нынешним солидным боссам именно целинные сезоны помогли закалить характер, приобрести руководящие навыки, умение понимать и адекватно оценивать людей. А в результате стать первыми лицами предприятий, боссами того или иного калибра.
Пишу эти строки, в 2005-м, когда ровно сорок лет минуло с нашей первой целины 1965 года. Потом я ездил в ССО еще много раз: в тот же Казахстан, два раза в Норильск. Уже работая после мехматского распределения программистом в крупном подмосковном заводе-ящике под названием “Факел”, снова надел зеленую стройотрядовскую форму и жаркое удушливое лето 1972 года, когда горели торфяники под Москвой, провел на Сахалине. В составе весьма своеобразного, возрастного студенческого отряда, состоящего в основном из выпускников МГУ и других московских вузов. А в 73-м уже сам организовал бригаду из личных друзей и знакомых – крепких мужиков, в основном бывших бойцов ССО – и мы во время отпусков, увеличенных липовыми больничными, несколько раз ездили в российскую глубинку Орловской и Вологодской губерний. Строили дома, клубы, коровники. Последний раз десантировались аж в 1982 году. В бригаде интеллигентных шабашников, как мы себя именовали, с удовольствием вкалывали выпускники МГУ и других вузов под 30 лет и старше. А невысокому, степенному и аккуратнейшему в цивильном быту представителю братской Украины, и при этом отличному плотнику, поразившему меня хладнокровным бесстрашием и обезьяньей ловкостью при работе на крышах, Юрию Романенко, одолевшему в весьма зрелом возрасте юрфак московского университета, было тогда уже хорошо за сорок. Конечно, влекли и заработки, но – рискну ответить, если не за всех, то за многих соратников-интеллигентов с дипломами – гораздо больше нас тянула в “перелетный путь” – особая, неповторимая атмосфера, сочетающая ежедневный тяжелый физический труд и легкий, вольный воздух. Атмосфера, присущая духу студенческих строительных отрядов многих поколений.
Первый мехматский студенческий строительный отряд 1965 года живет в моей памяти отдельно. И у всех его пятидесяти семи бойцов он, знаю, тоже на особом счету. В начале июня 2005-го, мы собрались на юбилейную встречу. Сорок лет! До этого собирались лишь однажды в 86-м. Сорокалетними. Тогда пришло 40 человек. Полночи разговаривали, пели песни, смотрели трогательные самодеятельные фильмы, снятые на студии “Мишфильм” неизменным режиссером и оператором нашего уникального отряда Мишкой Самбурским. При этом почти не употребляя спиртного, к искреннему удивлению бывалых официантов снятого ресторана. Теперь собралось только двадцать бывших бойцов ССО-65. Время неумолимо сокращает ряды. К тому же не всех удалось оповестить – утрачены адреса. Кто-то не смог выбраться на Воробьевы горы по болезни или иным, увы, непреодолимым жизненным обстоятельствам. Все женщины давно пенсионерки, наш брат в основном у 60-летней черты, а некоторым катится седьмой десяток. Иных, как говорится, уж нет… Покинули этот мир минимум пять бойцов того удивительного отряда. В их числе один из ближайших моих друзей по жизни Иван Головченко. Он ушел в 2000-м. Иван, которого я ласково звал с ударением на первой гласной, был на моем 50-летии. Из того же уникального отряда ко мне на дачу, построенную собственными руками благодаря целинному опыту, приехали 3 августа 1996 года также Коля Ионкин, Саша Тизик и Петро Куцоконь. Все заканчивали мехмат МГУ, все много раз вкалывали в стройотрядах. Со всеми меня подружил ССО-65 на всю дальнейшую жизнь.
С крепким телом и духом Колей, теперь уважаемым доцентом факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ, мы кроме Казахстана провели еще два летних рабочих сезона в Норильске и сезон-72 на Сахалине. С мудрым, а порой наивным Сашком, незаурядным теоретиком в области современной связи, плотно сошлись в восьмидесятых. Оба оказались завзятыми грибниками. Стартуя из Химок первыми электричками, обшарили все северное Подмосковье, выбираясь за опятами, белыми и прочими чернушками. К тому же в процессе “тихой охоты” время незаметно летело за милыми воспоминаниями о дорогих эпизодах общей целинной молодости. Большеголовый эрудит Иван, высококлассный программист, был самым близким другом всей моей семьи, он умел вести задушевные беседы с женщинами всех возрастов. Крупный душевный хохол Петро, отслуживший 25 лет военным программистом, своей могучей глоткой и оптимистичной энергетикой всегда придавал любой нашей компании мощный мажорный заряд юмора и веселья.
Наверное, все стройотряды в чем-то похожи: ударная работа, свежий воздух, спортивные баталии, лирический досуг… Выдающимся отряд может стать, думаю, лишь благодаря талантливому командиру. Отряд ведь, вообще, словечко военное и роль командира в нем невозможно переоценить. Нам в этом смысле повезло по полной программе: нам выпал железный командир Валерий Деснянский, сделавший мехматский ССО-65 единственным и неповторимым без всякого преувеличения.
Произошло это, правда, не сразу. На целину нас повез назначенный в Москве первый командир – хороший работник и добрейший парень Евгений Цапелкин. Он, наверное, мог бы быть отличным бригадиром, а вот на роль командира отряда по мягкохарактерности явно не тянул, чего не учел назначавший штаб. Если бы Женя руководил нами ни шатко, ни валко весь сезон, то отряд, думаю, остался бы вполне рядовым эпизодом, а не ярчайшей страницей в повестях жизни всех его бойцов. Помогла нештатная ситуация. По договору с местным руководством мы должны были построить в степях Казахстана несколько жилых домиков и огромный коровник. Директор совхоза указал нам место будущего дворца для коров и исчез практически навсегда. А как строить, из чего строить не сказал. Наш простодушный командир Женя изрядно растерялся. Он, кажется, надеялся, что камень для фундамента, как и все другие-прочие стройматериалы совхоз-заказчик изыщет, приобретет и доставит на стройплощадку на классическом “блюдечке с голубой каемочкой”. Пожалуйста, ребята, работайте! Стройте в аккордные сроки дворец для наших степных буренушек. Совхоз, однако, никаких поставок производить не спешил, а, пожалуй, и не планировал, хотя, возможно, что-то обещал для завлечения удобной и недорогой рабсилы. День за днем время катилось практически вхолостую. Кому-то из нашего брата сачковая жизнь нравилась, большинство недоумевало и ждало перемен. И перемены, однажды, грянули. Недели через две после нашего приезда в совхоз “Черняховский” они явились в лице Валерия Деснянского, спущенного в нашу проблемную точку руководящим штабом ССО МГУ. Росточком новый командир оказался примерно с артиста Ролана Быкова, а характером уродился в маршала Жукова. Насчет железного характера все стало ясно в первый же день его командования. Деснянский построил отряд в шесть утра, объявил, что такой подъем будет каждый день. А работать предстоит, пока светит солнце. Ориентировочно с восьми утра до десяти вечера. Сачков, выпивох и прочих нарушителей сразу ждет билет в Москву.
– Всем все ясно?
Озадаченный строй молчал и внимал новоявленному диктатору. На крупном лице Петра Куцоконя застыла выразительная гримаса из сложной смеси удивления, недоумения, восхищения: “Вот так Моська!”
После продолжительной паузы, подводящей черту под двухнедельной раскачкой, наш “Быков-Жуков” сообщил, что каждое утро теперь будет начинаться одинаково. Для всех без исключения, кроме лежачих больных, которых в принципе быть не должно. Все вскакивают под бодрую музыку ровно в шесть утра. В шесть десять начинается коллективная физзарядка. И лично продемонстрировал незатейливый комплекс обязательных упражнений.
Ежедневная утренняя зарядка “по Деснянскому”, кроме обычных наклонов и энергичных махов руками-ногами, включала в себя коронную “фишку” – многометровые броски гусиным шагом по кругу, после которых всякий сон исчезал бесследно даже у самых завзятых сачков.
– Сегодня я могу честно признаться, что боялась в 65-м нашего командира Валеру на полном серьезе. Уважала и боялась, как никого до того, да, пожалуй, и после, – с улыбкой заявила в своем тосте на юбилейной встрече в 2005 году Верочка Ященко, в девичестве Портянникова. Целина-65 создала несколько брачных пар. Пожалуй, самой гармоничной и счастливой стала как раз семья Ященко. Добродушный, курносый Валера и звонкая заводная Вера сумели пронести через все сорок лет свежесть чувств и редкую хлебосольность, вырастили замечательного сына Ваню и объездили в турпоходах всю страну, включая гейзеры Камчатки и красоты Байкала. А железный командир Деснянский стал по жизни одним из самых близких друзей семьи.
В чем сила командира? Думаю, в умении быстро принимать решения, реально влияющие на ситуацию. Желательно правильные, хотя ошибки того или иного калибра в горячке трудовых будней неизбежны. Деснянский умел и решать, и отвечать за все происходящее. Конечно, тактически ошибался, но стратегический курс держал с четкостью хорошо заряженной магнитной стрелки. Быстро поняв, что своевременное обеспечение местным руководством студенческой стройки необходимыми материалами равносильно вероятности снегопада в сорокоградусную степную жару, Валера распорядился о создании ударной бригады “СС”. Название мы, разумеется, взяли не от ударной силы вермахта. Просто нас оказалось семеро, и аббревиатура “СС” расшифровывалось как: “Семеро сильных”, “Сильная семерка” или без ложной скромности “Самые-самые!” Роль наша заключалась в добывании бутового камня для фундамента коровника. В кратчайшие сроки. Настоящего карьера поблизости не было, и мы бодро вскрывали ломами и кирками все степные бугорки, потенциально хранящие бут. Потом собирали отдельные камни в кучки и грузили их на машины. Иногда дружными усилиями загружали на борт “подарки от Куцоконя” чуть не в полтонны весом. Специфика работы заключалась в том, что ковыряли мы бут под палящим солнцем в дни редкой даже для Казахстана жары лета 1965 года, практически в чем мать родила. Лом держали исключительно в перчатках, голыми руками раскаленный металл взять было невозможно. Часами мечтали о глотке воды и обеде, который порой безжалостно опаздывал. Но мажорного настроения и юмора не теряли. Что отразилось в строках знаменитой песни под названием “Карьерная”, сложенной талантами мехматского фольклора на известный мотив: “Когда фонарики качаются ночные…”
Когда так холодно, что хочется в Сахару,
И из палатки неохота выходить.
Я на карьер иду, машины я не жду:
Машину утром очень трудно получить.
Сижу в карьере на огромной куче камня,
Глоток из чайника мечтаю получить.
Шофер сбежал давно, мне как-то все равно:
Я ничего уж не сумею погрузить.
Мне руки-ноги раздробило серым бутом,
И кто-то ломиком прошелся по спине.
К врачу я не иду, медпомощи не жду:
Какая помощь на проклятой целине!
И так далее. Что касается медпомощи, то она, все-таки, реально существовала. С отрядом приехал даже свой врач Олег Минушкин, солидный старшекурсник мединститута. Он, помнится, быстро обработал резаную рану локтя Ивана Головченко, попавшего в циркулярную пилу. Пытался помочь потере глаза Сашке Барашкову, одному из семерки “карьеристов”, получившему в лицо каменную дробь после своего мощного удара молотом по огромному булыжнику. Давал подходящие пилюли всем нуждающимся в случаях желудочных расстройств и прочих ОРЗ.
Наш камень быстро заполнял длиннющий прямоугольник фундаментной траншеи будущего коровьего дворца. Но для полноценного фундамента и кладки стен срочно потребовался цемент. У рачительных совхозных заказчиков его, естественно, не оказалось. Добыть цемент можно было на ближайшей железнодорожной станции. Какой-то ушлый продавец предложил совхозу вагон текучего серого порошка, не упакованного в мешки. Наверное, по дешевке, что подстегнуло, видимо, и директора-невидимку, и нашего бескомпромиссного командира к немедленным аккордным действиям. Деснянский волевым решением срочно бросил десант на базе бригады “СС” для перегрузки цемента из вагона в машины. Мы махали совковыми лопатами много часов, меняя друг друга парами. О, этот мельчайший серый порошок, мягко накатывающийся на широкую совковую лопату слоем любой толщины! Его медленная кошачья текучесть завораживала какой-то особой магией. Ударная работа подстегивалась известной веселой поговоркой, прозвучавшей тогда для нас впервые: “Бери больше! Кидай дальше! Отдыхай, пока летит!” В двух шагах ничего не было видно из-за сплошной стены цементной пыли, оседавшей на наши голые тела, делавшей блондинов и брюнетов серыми братьями какой-то неведомой расы. Сверху пыль потом, конечно, легко смылась. Иное дело внутри. Никаких распираторов нам никто не предложил. Простейшие марлевые повязки, присоветанные отрядным доктором, быстро забивались серой пылью и становились бесполезными. Мы старались дышать через нос, но внутрь каждый “карьерист” схватил приличную цементную дозу. Надеюсь, молодые легкие перелопатили ее без особого ущерба.
После карьера наша с Колей Ионкиным неизменная дружная пара стала носить раствор для каменщиков, возводивших стены. Бетономешалка и ее обслуга не знали усталости. Но и мы часами не снижали темп. Вместительные носилки весили килограмм шестьдесят. Мы носились с ними бегом и придумали оригинальный способ подачи раствора на высокие подмостья. Брались за ручки лицом друг к другу, приседали, быстро вставали, одновременно резко кидая носилки вверх. Пока тяжеленный четырехручечный снаряд летел к небу, мы меняли верхний хват на нижний и, не теряя драгоценных, инерционных секунд, доталкивали груз на нужную высоту, с ходу переворачивая содержимое носилок в рабочее корыто. Ап! Синхронность и своеобразная элегантность нашей носильной работы приближала ее, думаю, к отточенному долгими тренировками цирковому номеру.
– Ну, вы парни – звери! Носильщики-износильщики! – восхищались потребители, с трудом успевавшие перерабатывать раствор от нашей неутомимой пары.
Казалось бы, после четырнадцатичасового рабочего дня с максимальными физическими нагрузками естественно было бы ужинать и сразу падать, отключаясь на пути к подушке, и сладко спать, не трепыхаясь, до утренней побудки. Давая максимальный отдых натруженным-перетруженным рукам и всему утомленному телу. Ничего подобного! Где-то за полночь частенько начинались танцы, знакомиться со студентами МГУ мотыльками на огонек слетались местные девушки. А еще были спортивные состязания, концерты художественной самодеятельности, посиделки у ночного костра. На сон хватало трех-четырех часов. Молодость!
Как и все молодые люди, мы обожали музыку, стремились и на рациональном, и на подсознательном уровне украсить целинный быт звучащими мелодиями. Самыми разными. Утром вскакивали и высыпали на улицу под будоражащий ритм неизменного “твист again”. Уморительно отплясывали рядом почти двухметровый гигант Петро Куцоконь и птичка невеличка Галка Журавлева, напоминая трагикомичный анекдот про слона и мартышку. Грусть по далеким любимым, особенно близкая мне, пронзительно вырывалась и заметно утешалась практически ежедневным коллективным исполнением популярнейшего тогда хита Палада Бюль-бюль Оглы про телефонное общение парня и девушки: “Вчера ты мне сказала, что позвонишь сегодня… Быть может, ты забыла мой номер телефона?..” Особняком стояло исполнение самых задушевных песен самодеятельных и непременно талантливых композиторов милой певуньей отряда большеглазой Танечкой Зиновьевой. Вообще бардовские, походные и студенческие песни явились непременной, совершенно необходимой ежедневной составляющей целинной жизни. Песни входили в молодую память с легкостью пресловутого ножа в масло или целинной совковой лопаты в тот самый мягчайший текучий цемент. Мы с Колей провели позже своеобразную систематизацию. Выяснилось, что запомнили за пару целинных месяцев больше двухсот бардовских шедевров. В среднем, стало быть по три-четыре в день. Легко! Окуджава и Высоцкий, Визбор и Галич, Городницкий и Клячкин… Частенько мы и не знали кто автор, кто написал, скажем, про “племянницу тети Пашину”, или про дельфина у которого “взрезано брюхо винтом” или “про романтику, фантастику и Антарктику, зовущих ребят с Арбата”, но слова и мелодии лучших российских бардов советских времен запоминались мгновенно и остались в душевном багаже на всю будущую жизнь.
Любили слушать мы и Тошку Голованова. С нашим отрядом приехали по направлению Детской комнаты милиции два “трудных” подростка, Толик и Сашка. Особенно полюбился всем высоконький, стройненький мальчонка Анатолий, прозванный Тошкой. Романтичный паренек прилично владел гитарой и весьма проникновенно исполнял душещипательную блатную песенку о молодом жульмане, начинающуюся словами: “Я встретил девочку на пересылочке. Она красивою пацанкою была…”
Никто из умных студентов МГУ пятнадцатилетних московских хулиганов специально не воспитывал, никаких сколько-нибудь назидательных бесед не вел: в жарких степных трудовых буднях они были очевидно неуместны. Похоже, наша интуитивная педагогическая метода заключалась в полном отсутствии всякой методики. Прошлым учетных подростков мы совершенно не интересовались. Мальчишки просто жили и работали в отряде на равных со студентами. Вместе с нами пели песни, играли в футбол и мечтали под палящим солнцем о глотке воды. Вряд ли преувеличу, заявив, что вернулись ребята в Москву другими людьми. Двухмесячная целина полностью перелопатила юных правонарушителей. Насчет хулиганства и известного пути по наклонной плоскости вопрос уже не стоял. Оба пошли учиться в ПТУ, Тошка потом закончил институт и стал довольно крупным руководителем в торговой сфере.
Итак: талантливый командир Деснянский, самоотверженные и сознательно дисциплинированные бойцы, почувствовавшие себя отчасти первобытными строителями степной цивилизации, а также ежедневные облагораживающие мелодии, плюс, несомненно, яркая краска, привносимая парочкой “трудных” подростков, да еще романтическая струя, которую привезли с собой на разбитых грузовиках взрослые парни-шофера, в основном студенты юрфака МГУ, из приданной нашему отряду автоколонны – вот, пожалуй, основные цветки роскошного букета нашего ССО-65 того далекого целинного лета. Живительный аромат этого букета сопровождает меня, как и всех бойцов отряда все четыре минувших десятилетия.
О многих бойцах отряда хотелось бы еще вспомнить, но ограничусь лишь рассказом о самой яркой фигуре той незабвенной целины, колоритнейшем парне Евгении Отачкине.
СТАРИК ОТАЧКИН
“Мы никогда не старимся с годами,
Нас от седин хранит морская соль”.
Из любимой песни Евгения Отачкина
И в 2005-м, и в 1986-м, и во все другие годы, начиная, пожалуй, с середины семидесятых, многие целинники мехмата задают друг другу одинаковый вопрос: “Не слышал ли чего об Отачкине?” Ответы тоже тридцать лет звучат одинаково: “Нет, к сожалению, не слышал”. Сожаление здесь не просто вводное слово, оно абсолютно искренне и наполнено щемящей грустью по общей невозвратной молодости.
Евгений Отачкин поступил на мехмат и попал в нашу 110-ю группу отделения вычислительной математики в 1964 году. Ему был уже 21 год, он имел за плечами несколько курсов дальневосточной мореходки, носил густую бороду короткой лопатой, и как-то сразу за крепким уроженцем Сахалина закрепилось прозвище “Старик”. Вообще говоря, в 60-х многие студенты, аспиранты и молодые специалисты, физики и лирики именовали друг друга стариками: “Привет, старик!.. как дела, старик?.. ну, ты даешь, старик!” Однако все эти обращения, несмотря на некоторую приветственную экзальтацию, надо писать с маленькой буквы. Отачкин же был и остался для всех, его знавших, именно Стариком. Отдельным и уникальным. Исчез из МГУ Евгений после неоднократных отчислений-восстановлений, по моим наблюдениям где-то в 1974 году. Стало быть, ровно десять лет он числился студентом мехмата, преодолев за это время примерно два с половиной курса. Его выгоняли много раз с первого, потом со второго курса, последние годы с третьего. И неизменно восстанавливали после упорных ходатайств очередного стройотряда, комсомольских деятелей факультета и университета, отдельных преподавателей, имевших за плечами опыт ССО. До незаконченного высшего он, кажется, не дотянул, да это и неважно. Диплом, пусть даже МГУ, ему был не очень нужен, размеренная жизнь инженера-математика-программиста вовсе не подходила, не личила, выражаясь по-сибирски, этой широкой, вольнолюбивой натуре. Куда важнее для Старика был сам процесс пребывания в стенах университета, ежегодных выездов в стройотряды, бесконечных дружеских застолий, плавно переходивших постепенно в студенческие свадьбы, где Отачкин всегда оказывался непременным заводилой, а то и официальным тамадой. Этот большеголовый сахалинский крепыш целиком растворялся в неформальном, бесшабашном студенческом быте, являя его крайний, всегда существующий полюс молодого азарта, сиюминутного ощущения полноты жизни будь то в картежной, стройотрядовской, спортивной, туристической или иной дружеской компании. Старик привносил в любое неформальное начинание звонкую ноту важности, значимости, полноценности для самого заурядного, даже пустякового мероприятия вроде игры в волейбол на пиво для победителей. Отачкин отдавался работе, игре, застолью весь, целиком, на полную катушку, и само его участие неизменно становилось важным, заметным, необходимым, придающим особый колорит, а то и праздничность самым будничным делам. Одним словом, этот вечный студент являл собой совершенно отдельную, особую точку на протяжении целого мехматского десятилетия и не случайно остался легендой нашего университетского поколения. Так желтый тюльпан вдруг вырастает на большой клумбе одинаковых красных близнецов-собратьев и придает всему цветнику и яркую оригинальность, и поэтическую прелесть, и памятную законченность.
На первом курсе мы, хоть и учились в одной группе, почти не общались. Тесно сошлись на целине-65 и позже. На занятиях Женя первые месяцы еще бывал, потом все реже, а во втором семестре его появления и вовсе стали экзотикой для группы. Чуть ли не каждый приход он вольно или невольно превращал в небольшое представление. Запомнилось, например, такое. Старик вышел на кафедру, объявил: “Смертельный номер!”, – после чего взял стул и начал делать стойку. Правой рукой новоявленный гимнаст держался при этом за верх спинки, раскрытая ладонь левой опиралась на сиденье стула. Его крепко сбитая, невысокая фигура постепенно выпрямлялась, лишь небольшая вибрация четырех ножек, вызывающая легкий деревянный стук, выказывала нешуточное напряжение исполнителя номера. Зрители уже начали аплодировать. Другой, услышав первые хлопки, на этом месте вполне мог бы уже спрыгнуть и раскланяться, но Евгений Евгеньевич не терпел компромиссов. Он непременно хотел вытянуться в вертикальную струнку, точнее массивный столбик без всяких углов в области талии или колен и заслужить полноценную овацию. Стремление к совершенству едва не обернулось буквальным воплощением поэтической метафоры, которой исполнитель определил свой эффектный номер. В какой-то момент бородатый акробат потерял равновесие, сильно качнул стул, пытаясь удержаться, в результате чего строптивый снаряд вылетел из рук, и наш однокурсник рухнул головой вниз строго вертикально. Раздался глухой, почти чугунный удар массивной головы о деревянный настил кафедры. Группа ахнула и онемела. Прошла минута-другая. Старик не шевелился. Зрители начали приходить в себя, кто-то предложил немедленно звонить в скорую, кто-то уже дернулся к выходу, и в это время Евгений поднялся. Встряхнул могучей головой, пробормотал негромко, но отчетливо: “Все нормально”, – и побрел, пошатываясь, на выход. Вслед раздались бурные, дружные аплодисменты.
С учебой у Отачкина не заладилось с первой сессии. Появились хвосты, которые он сдавал весь второй семестр. Для поездки на целину требовалось досрочно сдать вторую сессию. Видимо, ему очень хотелось в стройотряд, работать руками он умел и любил, да и сама атмосфера ударного труда и звонкого досуга идеально подходила вольнолюбивой натуре Старика, что, видимо, он интуитивно чувствовал. Правдами и неправдами Евгений сдал все экзамены, не осилил только зачет по общей физике. Клятвенно обещал сдать осенью и получил-таки комсомольскую путевку в ССО-65.
О стройотряде чуть позже, а сейчас о физике. Зачет Женя сдавал не менее десяти раз. Практически всем преподавателям кафедры. С одинаковым результатом. Несколько раз ходил к нашему штатному преподавателю Льву Александровичу Шенявскому. Тщедушный маленький физик, у которого, казалось, ноги-спички растут прямо из спины, обладал железной волей и стойкими педагогическими принципами. Он требовал от каждого студента умения решать задачи и определенной суммы знаний. Ни того, ни другого у Отачкина не наблюдалось в самый сильный микроскоп. Но жесткая бескомпромиссность экзаменатора все же имела слабые места. Он, скажем, всегда предлагал студентам перед сдачей зачета тянуть задачу из заготовленной стопки нарезанных бумажных полосок с записью условия. Кое-кто умудрялся запасать полоску с задачкой заранее и приходил на зачет или экзамен с заготовленным решением. Позволял экзаменатор и сдавать зачет частями: сегодня, скажем, задачу, завтра теорию. Явившись в очередной раз на пересдачу, Евгений бодро заявил: “Задачу я вам решил в прошлый раз”.
– Как? – изумился Шенявский. – Я этого совершенно не помню.
– Вы зачли мне задачу, – стоял на своем принаглевший Старик.
Преподаватель на минуту задумался, а потом изрек:
– А кто-нибудь может это подтвердить?
– Может, – без секундной паузы рубанул Отачкин, вышел в коридор и, увидев меня, предложил по дружбе стать лжесвидетелем. Такую роль мне еще никогда исполнять не приходилось, но за плечами уже была целина-65, которая явно перетягивала угрызения совести. Мы вошли. И я бодро подтвердил, что в прошлый раз Евгений Отачкин успешно решил зачетную задачу.
Наступила пауза. Группа студентов, сдающих зачет, с интересом ждала развития событий. И они не замедлили последовать. Переведя бесстрастный взгляд с меня на Отачкина и обратно, без всяких морализаторских эмоций, совсем не повышая скрипучего голоса, Лев Александрович Шенявский констатировал:
– Посмотрите. Один жулик привел другого жулика. До свиданья, до свиданья, до свиданья.
Когда он трижды произносил “до свиданья”, это неизменно означало, что дальнейшее пребывание на зачете-экзамене в этот день не имеет больше ни малейшего смысла. С тем мы и удалились.
Зачет Евгений впоследствии сдал заведующему кафедрой общей физики физфака профессору Стрелкову. Маститый ученый, кажется, проникся искренней симпатией к бывшему мореману и лучшему бригадиру стройотряда. Спросил, что он знает из курса, Женя выдал какую-то элементарную формулировку и сразу получил эпохальный зачет.
На целине Отачкин был назначен бригадиром самой большой бригады, строящей коровник. Мы начинали его с нуля. Копали траншею под длиннющий ленточный фундамент. Одновременно бригада “СС”, что переводилось по-разному: “Семеро сильных”, “Самые сильные”, “Самые-самые”, добывала бутовый камень для его заполнения. День за днем быстро росли стены из шлакоблока и сооружался деревянный каркас крыши. Под энергичные команды Старика: “Взяли!.. Начали!.. Тянем!.. Тянем!.. Еще чуть!.. Держать!..” мы поднимали сразу три-четыре тяжеленных столба, заранее соединенных скобами с горизонтальными бревнами-прогонами под стропила. На готовой крыше коровника по инициативе Отачкина мы сделали эпохальный снимок. Телами бойцов – парней и девушек – четко выложили “МЕХМАТ”. Много лет жалею, что мой отпечаток куда-то бесследно сгинул много лет назад в процессе многочисленных переездов на очередное временное жилье.
Кроме умения и желания самоотверженно вкалывать и незаурядных организаторских способностей, сделавших Евгения Отачкина самым ярким лидером стройотрядовского мехматского движения тех времен, уроженец Сахалина обладал еще многими талантами, работавшими на его неувядаемую легендарность. Он был, например, замечательным кулинаром, собственноручно приготовившим сотни студенческих застолий в общежитии зоны “Б” по самым разным поводам. В его большой голове хранилось множество анекдотов, и он рассказывал их артистично, со смаком, называя вещи своими именами под оздоравливающий хохот парней и застенчиво-одобрительные смешки прекрасных слушательниц. Старик был заядлым преферансистом, и мы расписали немало пулек, чаще без финансовой составляющей, просто ради дружеской компании. При наличии денег – под пиво или вино, без наличности, просто попивая чаек с каким-нибудь домашним вареньем от хлебосольного Петра Куцоконя. Игра в основном протекала весело, но порой при неудачном раскладе или крутой невезухе, азартный Старик терял чувство юмора. Мог и психануть на партнеров, допустивших губительный промах. При этом на широком лбу и могучей шее надувались крупные жилы, аккуратный нос краснел, а кончик его белел и заострялся. Где-то я вычитал, что такое поведение носа свидетельствует о склонности его обладателя к апоплексическому удару. Не исключаю, что роковой удар где-нибудь и случился с нашей мехматской легендой уже давным-давно. “Звезда погасла, но свет – идет еще много лет!”
Несомненно, к числу талантов Старика относился хороший певческий голос. На целине-65 пели все. Особенно этому способствовали поездки на открытом грузовике с места работы и обратно. Бескрайняя степь и шум мотора словно поддразнивали певцов: “Сможете ли вы звучать достаточно громко?” И мы напрягали молодые глотки на полную катушку. Хитами были: “Забудь пират про небеса”, “А у дельфина вспорото брюхо винтом” Владимира Высоцкого, “Из окон корочкой несет поджаристой” Булата Окуджавы, “Лыжи у печки стоят” Юрия Визбора и множество других бардовских, пиратских, студенческих песен да и популярных в те времена эстрадных шлягеров вроде “У моря, у синего моря…”. Я, например, пытался тягаться с самим Муслимом Магомаевым, прославляя на всю степь Москву – “Лучший город земли”.
Со Стариком мы часто пели дуэтом. В местных клубах на концертах студенческой самодеятельности, помнится, лихо тянули “Мальчишек”, подражая молодому тогда Кобзону с украинским тенором Кахно. Исполнению песен старик отдавался всей своей бесшабашно-поэтической натурой. Его зеленые, ясные глаза становились совсем прозрачными и явно видели Зурбаган и прочие гриновские места, когда мы задорно орали одну из любимых песен: “Мы никогда не старимся с годами”.
Впрочем, горячая, озорная, а порой и хулиганская натура любимца публики иногда давала себя знать. Слова некоторых лирических шедевров Старик переиначивал на свой лад, приводя в смешливый восторг и слушателей, и соисполнителей. Скажем, с большим чувством пел проникновенным, лирическим тенором Володя Бережной, один из водителей-юристов, приданных нашему отряду, на редкость мелодичную песню-романс “Падают листья средь шумного сада”. У многих слушательниц капали слезы, парни тоже примолкали. Один из куплетов заканчивался трогательнейшими словами: “Помню те милые, ясные очи. Сад, утонувший в весеннем цвету”. А надо сказать, что никакого сада в степи, естественно, не было. Зато недалеко от места нашей дислокации стоял большой стог сена, за который мы и бегали “до ветру”, потому как даже элементарных деревянных туалетов близко не просматривалось. И вот однажды к всеобщему изумлению, переходящему в тот самый смешливый восторг, Старик в сентиментальном финале вдруг громко и с присущей всей песне надрывной лирической нотой пропел: “Помню те милые, ясные очи. Зад утонувший в огромном стогу”. Народ прибалдел от такой новации, кое-кто поначалу даже возмутился, но вскоре лирика рассеялась, как утренний туман, уступив место дружной хоровой поддержке нового варианта.
Своеобразной местью мехматянам, опошлившим тонкую лирику, стал бурный роман солиста-юриста с нашей нежной однокурсницей Ирочкой Кряжевой, начавшийся долгими прогулками в сторону красивейшего заката огромного красного солнца на далеком степном горизонте и закончившийся свадьбой чуть ли не сразу по возвращении в Москву. На сборе 2005 года приветливая Ира с седым Володей доложили о трех детях и шести внуках, появившихся на свет благодаря потрясающим степным закатам сорокалетней давности.
Заканчивая песенную тему, хочу отметить, что уже в 1965 году наш отряд, отдавая дань Евгению Отачкину, изменил одну строчку в классической студенческой песне пиратской тематики следующим образом. Вместо слов “И никогда мы не умрем пока, качаются светила над снастями!” бойцы ССО-65 начали дружно утверждать “И никогда мы не умрем пока, Отачкин матерится вместе с нами!” И остаемся мы верны этому утверждению все минувшие сорок лет. Своеобразный песенный памятник легендарному Старику!
Да! Несколько слов, вытекающих из песенной темы, хочется сказать еще об одном водителе-юристе Игоре Шкиневе по прозвищу “Тигра”. Высокий красивый парень тоже отлично пел под собственный гитарный аккомпанемент и отличался какой-то особой дружелюбной сердечностью, притягивающей к нему сердца и бойких дивчин, и гарных хлопцев. Он почти каждого стройотрядовца, даже самого тщедушного, щедро награждал одобрительным эпитетом: “Ну, ты и тигра!” В результате благодарным бумерангом кличка прилипла к самому великодушному юристу, сочетающему в осанке, и словесных проявлениях черты аристократической элегантности и народной простоты одновременно. Чем, видимо, и покорил сердца практически всех мехматян из ССО-65. Вслед за вопросами о Старике все целинники интересовались у организаторов юбилейного сбора: “Будет ли Тигра?” К сожалению, найти его весной 2005-го не удалось.
Помню, как мы со Стариком душевно гостили у Тигры несколько раз в его деревянном доме не благоустроенного еще тогда Чертаново. Любвеобильный выпускник юрфака жил тогда гражданским браком с белотелой пышноволосой красавицей Люськой. Старик бывал-живал у Тигры и один, особенно в периоды очередного исключения из университета за тотальную неуспеваемость, что влекло за собой автоматическое лишение стабильного койко-места в университетском общежитии. Однажды Евгений рассказал забавную быль из утренней побудки веселой троицы. Накануне они хорошо посидели, изрядно приняли на грудь. Просыпаться было нелегко. Старик, устроивший себе лежанку в кухне у печки, услышал, как Игорь, с трудом ворочая языком, обратился к боевой подруге с заманчивым предложением:
– Люська! Сбегай за бутылкой, палку поставлю.
На что после небольшой паузы из спальни донесся мудрый женский ответ:
– Да-а!.. Знаю я тебя… Сначала поставь, потом сбегаю.
У гостеприимного Тигры бездомный Старик гостил часто и подолгу. Затем его поездки в Бирюлево резко прекратились. Почему? Сам он толком ничего не объяснил. Тигра на мой вопрос тоже пробормотал что-то не очень отчетливое. Похоже, здесь надо искать вечное “шерше ля фам”, связанное в этом случае конкретно с красавицей Люськой.
У самого тезки Онегина с прекрасным полом отношения носили весьма стихийный и мимолетный характер. Лишь однажды Евгений влюбился всерьез и надолго в милую второкурсницу мехмата. Девушка имела над ним чуть ли не абсолютную власть. Старик начал ходить на занятия, аккуратно одеваться и ежедневно мыться-бриться. Продолжалось эта удивительная метаморфоза месяца два-три. Закончилась, она, впрочем, как и все предыдущие, более кратковременные попытки превратиться в дисциплинированного студента, очередным возвращением к привычной, бесконтрольной вольнице. Могучая инерция жизни без сколько-нибудь долговременных обязательств постепенно победила даже это, по моим наблюдениям, несомненно, искреннее и сильное чувство. Правда, возможно, и более благородное объяснение разрыва. Допустим, однажды Старик проснулся, осознал и отчетливо понял, что не сумеет дать любимой девушке семейного счастья, которого она, несомненно, заслуживает, и отошел в сторону. Освободил место для более достойного спутника. Исчез из ее жизни, как впоследствии бесследно сгинул на российских просторах, оставшись, повторюсь, самой яркой легендой стройотрядовского движения мехмата.
КОРОТКИЙ РОМАНС
“Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей.
Вы пропойте, вы пропойте,
славу женщине моей”.
Из Булата Окуджавы
По-разному воплощается в жизни конкретных людей известная присказка: “Бог троицу любит”. Мне вот за студенческую пятилетку довелось пережить именно три любовных истории. О первой, “сиреневой” я уже рассказал. Вторая сильная влюбленность настигла меня на третьем курсе. Жили мы тогда с Вячем в башне на 22 этаже. В комнате на четверых. С нами еще поселились два “чистых” математика (мехмат делился на три потока: чистая математика, вычислительная математика и механика) – Борис Ивлев и Олег Козлов. Умненький, старательный Боря в основном грыз науку и вел себя незаметно. Импульсивный, горячий Олег запомнился неординарным поведением. Рослый парень имел оригинальную привычку просыпаться ежедневно в шесть утра, стоя – руки по швам! – прослушивать исполняемый по радио гимн Советского Союза и снова отрубаться на неопределенное время. На первую пару Козлов обыкновенно не ходил и спал здоровым сном ни в чем не виноватого младенца чуть не до обеда. Отличался этот парень и абсолютным фаталистическим бесстрашием. Без всякого альпинистского снаряжения он ходил по карнизам высотного здания, исследовал потайные ходы внутри стен МГУ, поднимаясь и к самому шпилю. Однажды Олежка поразил сотни мехматян, собравшихся в огромной аудитории 01 на встречу с какой-то московской знаменитостью. Изнутри вход в аудиторию был на первом этаже главного здания. А снаружи она располагалась на уровне трех-четырехэтажного дома. Наш неутомимый “стенолаз” умудрился вскарабкаться от земли на карниз, идущий вдоль аудитории, и, проникнув внутрь через открытое окно, предстал перед пораженной публикой на широком подоконнике в приветственной позе к ступорному изумлению гостя и бурному восторгу однокашников. Поскольку повседневное поведение этого всегда взлохмаченного парня совершенно не укладывалось в какие-либо нормативные рамки, я как-то заметил, что в отличие от основной массы людей, живущих по классической марксистской формуле “бытие определяет сознание” у Олега Козлова все происходит всегда ровно наоборот. Ведет он себя вовсе не следуя материальному диктату, а руководствуясь и повинуясь лишь исключительно собственным, индивидуальным, непредсказуемым импульсам и побуждениям. Такой уж, видимо, он уникальный от природы стихийный индивидуум. Эта лестная мысль нашему незаурядному соседу понравилась. Олег проникся ко мне своеобразным доверием и однажды задал наедине неожиданный вопрос.
– Диб, скажи, пожалуйста… ты, наверное, знаешь… как перейти от платонических отношений с девушкой к физической близости? Надо ли что-то говорить? Как вообще полагается действовать? Есть какой-то руководящий алгоритм на этот счет?
В свои двадцать лет рослый, крепкий парень, явно не обделенный от природы хорошей порцией либидо, оказался наивным девственником и искренне мучился над проблемой практического перехода в мужское сообщество. И был, замечу, в своем трогательном неведении вовсе не белой вороной. Встречались и другие однокашники, задающие аналогичные и даже более конкретные вопросы. Помню, на первой целине нас всех сильно развеселил будущий профессор математики, белокурый крепыш Витя, поинтересовавшийся однажды публично у видавшего виды Евгения Отачкина:
– Старик, вот когда только начинаешь с девушкой это дело, войдешь немного, а дальше-то что делать? Куда поворачивать?
Под общий громовой хохот Старик пояснил, что поворачивать никуда не надо, а следует просто держать твердый, прямой уверенный курс: “Полный вперед!”
Не помню уж, что я ответил Олежке, но вскоре жизнь предложила и мне самому в очередной раз решать эту грандиозную, а может быть и самую важную молодежную проблему: как в конкретном случае с конкретной девушкой переходить от томных взглядов и общих слов к полному “слиянию двух лун”. Нынешние поколения студентов, конечно, смотрят на физическую близость гораздо проще: молодежный секс на рубеже веков стал делом довольно обыденным. Студенты нынче, да и старшеклассники, похоже, тоже в основной массе вовсе не задаются вопросами Олега и Вити. А врубают “полный вперед!” без всяких душевных колебаний при одобрительно-разрешительном поведении юных партнерш. И в наши шестидесятые, конечно, встречались продвинутые особи обоих полов, яркий пример мне встретился в лице Кости Огнева, соседа по абитуриентскому общежитию, но в целом все обстояло гораздо серьезнее и целомудреннее.
Так вот, в сентябре 66-го поднимаемся мы как-то с закадычным другом Колей на скоростном лифте. Он жил на 16 этаже зоны “Б”. Мне, чтобы попасть в башню, надо было делать пересадку на верхнем, восемнадцатом этаже. В руках держим по крупному арбузу. Надо сказать, что в те годы огромный спелый плод стоил копеек пятьдесят-семьдесят (при стипендии в 45 рублей), и полосатые россыпи астраханских даров в цокольном магазине зоны “Б” неделями не иссякали. Коля к тому же был большим специалистом по выбору спелых сахарных арбузов, умело сжимая плод в сильных руках копьеметателя, что приводило к сигнальному потрескиванию созревшего лакомства.
С нами в лифт зашла хрупкая и чрезвычайно миловидная девушка. Роскошные черные волосы, большие мерцающие глаза, мягкий рисунок подбородка. Мы с Колей оценивающе переглянулись и с ходу предложили спутнице присоединиться к арбузному пиршеству. Лина без всякого жеманства предложение приняла.
После арбуза милая незнакомка изъявила желание в качестве благодарности спеть нам пару старинных романсов. Мы, разумеется, горячо поддержали эстетическое намерение. И прозвучали шедевры: “Я ехала домой” и “Пара гнедых”. Ее глубокий, мягкий и довольно низкий голос проникал в самые тайники души. Мы с Николашей были в полном восторге. Знакомство наше продолжилось. Лина жила тоже на шестнадцатом этаже и мы с Колей частенько стали заглядывать к ней на чай с шоколадными конфетами “колос”, которые она обожала и могла есть килограммами. Приходили мы иногда вместе, иногда отдельно. Довольно долго Лина никому не отдавала предпочтения, весы склонились в мою пользу после туристического похода.
В походы по чудесным местам Подмосковья мы ходили все студенческие годы. И осенью, и зимой. В цокольном этаже брали напрокат штормовки и палатки за какую-то символическую цену и – здравствуй родная природа! Особыми спортивными нагрузками наши походы не отличались, возможно, поэтому лучший копьеметатель МГУ, а также лыжник, футболист и десятиборец Коля Ионкин в наших вылазках обычно не участвовал. Предпочитал поддерживать форму на упорных тренировках на спортивных площадках университета. Не было его и в том, лирически-этапном для нас с Линой осеннем походе. Мы всю ночь провели у костра. Лежали и смотрели на звезды. И наши души блуждали где-то в иных мирах, то чинно прогуливаясь вдоль Млечного пути, то весело бегая друг за дружкой, цепляясь за углы созвездий. Прошло уже почти полтора года после недельной соловьиной сказки на Ленинских горах с Людой, и моя пусть слегка и огрубевшая мужская душа вновь оказалась готова к встрече с женским очарованием.
Утром мы пошли прогуляться по багряному ковру осенних листьев, остановились у огромного старого дуба. Лина сначала сама обняла меня сзади, потом я повернулся, привлек девушку, ставшую после бессонной ночи дорогой и единственной, и наши губы впервые встретились. Влюбленность до краев наполнила наши души. И не только их. Молодые тела, следуя мощному зову природы, стремились к слиянию, неудержимо рвались стать одним целым. Каждый вечер я летел в заветную комнату с желанием остаться до утра. Казалось, ничто уже не может нас остановить, но… Несколько часов мы пили чай, разговаривали, целовались и я, пожелав девушке в очередной раз спокойной ночи, уходил в свою башню. Хотя, наверное, если бы разделся и лег рядом, она, скорее всего, не прогнала бы… Но сама Лина не звала остаться, а я почему-то никак не мог найти тот единственно верный алгоритм, о котором спрашивал целомудренный Олег Козлов.
Что-то удерживало нас обоих у последней черты. Что? Спустя много лет я, думается, нашел ответ на непостижимый тогда вопрос. И у нее, и у меня были свои причины останавливаться на самом краю.
Я чувствовал, что наша искренняя, высокая влюбленность, скрепленная звездной ночью и нежными утренними поцелуями у могучего старого дуба, не может, не имеет права вылиться в короткую сексуальную связь, банальный молодежный роман. Понимал, что Лина ждет от меня вовсе не полового напора “полный вперед”, а ответственных, значительных слов, предшествующих по ее, да и по моим понятиям полному соединению судеб. О гражданском браке мы тогда не слыхивали, а к официальной женитьбе, к ответственности за рождение семьи я попросту не был готов. Двадцать лет. В голове постоянно крутились неразрешимые вопросы: “Где жить? На что жить? А что впереди? А если ребенок?” Я со скрипом преодолеваю третий курс, уже втайне осознавая, что математика из меня не получится и никакой стабильности, элементарно необходимой для брака, в ближайшие годы я предложить не смогу. А Лина училась уже на пятом, и ее совсем скоро ждало строгое государственное распределение.
Хотя ее стойкость, как выяснилось, определялась не только, а скорее и не столько учебно-профессиональными и бытовыми мотивами. У Лины, оказывается, был вполне реальный жених. Молодой повеса по имени Эдик, ухаживал за ней долго и красиво, добиваясь взаимности. И минувшей весной сумел-таки стать ее первым мужчиной. После этого предложил выйти за него замуж. Лина обещала подумать. Летом они поссорились, и Эдик уже несколько месяцев не появлялся. Руководствуясь, видимо, нехитрой расхожей мыслью самца-победителя: “Куда она теперь денется!”
В этой паузе и завязалось наше лирическое знакомство с исполнительницей романсов.
Когда я пришел однажды вечером на традиционное чаепитие, Эдик уже сидел в ее комнате. Невысокий, плотный, модно одетый, симпатичный на лицо блондин благоухал дорогим мужским парфюмом и чувствовал себя вполне раскованно. Можно сказать по-хозяйски. Один из нас был явно третьим лишним. Кто?
Мы оба молчали и смотрели на нее. Лина медленно подняла на меня свои печальные, блестящие цыганские глаза: “Выйди, пожалуйста, нам надо с Эдиком поговорить”.
Потом она рассказывала, что вскоре прогнала и Эдика, поднялась ко мне в башню, проскользнула в незапертую комнату. Хотела объясниться, помириться… Но я спал беспробудным сном. Действительно спал. Потому как, выйдя из заветной комнаты на шестнадцатом этаже, добрался в тот вечер до славной шашлычной “Рустави” на бывшей Октябрьской площади и одолел в одиночку бутылку коньяку. В университет вернулся, видимо, на автопилоте и, добравшись до своего койко-места, сразу отрубился.
– Я пыталась тебя погладить, обнять, а ты оттолкнул меня и отвернулся, – сообщила Лина. Наверное, так и было. Возможно, таким грубым образом я подсознательно отреагировал на запах мужского парфюма, которым она вольно или невольно пропиталась, общаясь с Эдиком.
Кажется, милая певунья была готова отвергнуть богатого жениха и связать свою судьбу со слабеньким студентом третьего курса, не слишком заботясь о бытовом благополучии. Еще несколько месяцев она, похоже, ждала от меня решительных слов и поступков. Не дождалась. И однажды в ее жизнь вернулся модный, обеспеченный Эдик.
Перед защитой диплома Лина вышла за него замуж. Папа Эдика был крупным ученым. Занимал с семьей в одном из корпусов МГУ большую профессорскую квартиру, где молодым выделили прекрасную комнату. Свекор с свекровь души не чаяли в прелестной невестке. Они не без оснований видели в молодой, умной и красивой женщине спасительный подарок судьбы: только Лина могла заставить беспутного Эдика держаться в рамках приличий и вести более-менее осмысленную жизнь.
В свои двадцать пять этот молодой повеса болтался между вторым и третьим курсом то очного, то вечернего, то заочного отделений нашего вместительного мехмата. Его восстанавливали всякий раз после очередного безнадежного завала сессии. В свободное время Эдик играл в карты по крупной, увлекался ипподромными бегами, зарабатывал на случке собак, имея породистого кобеля, и лихо гонял по Москве на папиной “Волге” днем и ночью. Вряд ли он когда-либо задумывался о моральной, мужской, отцовской ответственности, не позволившей мне соединиться с Линой.
В положенное время у них родилась дочка. Лина имела интересную работу и комфортабельную жизнь. Эдик весьма регулярно исполнял супружеский долг и довольно долго тешил себя мыслью “куда она денется”. И все же их семейная жизнь неумолимо двигалась к финалу. Постепенно Лина вступила в жилищный кооператив и молодая семья, к большому огорчению профессора с женой, переехала в свою квартиру. Взяться за ум, заняться каким-то делом, стать самостоятельным мужчиной тридцатилетний Эдик так и не сумел. Много раз он все это клятвенно обещал любимой жене, но могучая инерция паразитического существования всякий раз оказывалась сильнее. И Лина подала на развод. Муж долго не давал согласия, пользуясь формальными правами отцовства, не являлся в суд под любыми предлогами, но в конце концов процесс все же состоялся.
Много лет Лина жила одна. Растила дочку, увлеченно и плодотворно работала, защитила диссертацию. Иногда встречалась с мужчинами. Они не могли не появляться в жизни столь привлекательной, печальной и загадочной женщины. Но долго не задерживались. Некоторые уходили сами, других она прогоняла. Было и несколько предложений руки и сердца, но женская интуиция ни разу не просигналила: “Да”.
Мы увиделись сорокалетними. Повспоминали, погрустили.
– Как твои романсы?
– Давным-давно не пела. Некому.
Счастливой она не выглядела. Но и тоске не предавалась. Жизнь есть жизнь. Многое прояснила ее памятная фраза о бывшем муже: “Как женщине мне было с ним очень хорошо. Как мужчина он был бесподобен. И совершенно ничтожный человек”.
Подобное противоречие, думаю, встречается не так уж редко. По-разному ведут себя женщины с такими “царями природы”. У одних побеждает тело. И они готовы все прощать, а то и опускаются вместе с мужчиной в бездну пьяной, примитивной, чуть ли не скотской жизни. Другие вырываются. Спасают душу, презрев плотские утехи. Как крайность порой идут в монастырь. Чаще несут нелегкий крест матери-одиночки. Более или менее достойно. Среди самых достойных моя милая певунья с шестнадцатого этажа Дома студента МГУ.
ПО СОСЕДСТВУ С БРЕЖНЕВЫМ
“Вот и окончился круг,
Помни, надейся, скучай…”
Из Юрия Визбора
Мой третий и последний студенческий роман-романс зазвучал тоже в общежитии МГУ. Начинался четвертый курс, наш дружеский квартет после летних каникул поселился в одном блоке на пятнадцатом этаже. Одну комнату заняли мы с Вячем Федоровым, другую Коля Ионкин с виртуозным гитаристом, всегда невозмутимым Стасом Захаровым. В центре каждого этажа за столиком дежурного стоял коммутатор, обеспечивавший телефонную связь каждой комнаты с внешним миром. Как-то вечером я болтал по телефону с московскими родственниками, делился недавними летними впечатлениями после очередной целины в рядах студотряда и вдруг… Дверь лифта отворилась, и из него вышла миниатюрная девушка в зеленом костюмчике, с аккуратным небольшим портфельчиком в руках. Она посмотрела в одну сторону, в другую, явно не ориентируясь в Т-образном пространстве одинаковых этажей Дома студента. Неуверенно пошла к основанию короткой ножки, потом вернулась к пульту дежурного, расположенного на пересечении ножки с длинной перекладиной буквы Т.
– Кого-то ищете? – любезно поинтересовался дежурный по этажу.
– К подругам приехала, а там почему-то парни живут… – растерянно поведала гостья. Она переводила взгляд с дежурного на меня, уже закончившего разговор, при этом ее большие зеленые глаза распахнулись почти до сказочной величины. В них хотелось смотреть и смотреть.
– А в какую зону вам надо, милая?.. – осенило меня.
– Даша, – живо представилась девушка. – Зона “В”, конечно, там журналисты живут. Разве это не зона “В”?
Пришлось объяснить, что приехала она в зону “Б”, что, в общем, было неудивительно и вполне простительно для юной студентки журфака. Зоны “Б” и “В” выстроены абсолютно симметрично относительно шпиля, и маршруты в ту или другую из центральной зоны “А” нередко путали и сами проживающие в них студенты, если по каким-либо причинам теряли пространственную бдительность.
Я вызвался проводить Дашу до нужной комнаты. Мы бодро спустились вниз, пересекли первый этаж насквозь и снова поднялись на зеркальный пятнадцатый этаж. Однако к нашему дружному удивлению в нужной комнате зоны “В”, вообще никого не оказалось.
– Ничего страшного, – улыбнулась Даша. – Я еще позавчера обещала приехать, а выбралась только сегодня. Девчонки же не знали, что я пунктуальна до такой степени. Поеду домой.
Расставаться с миниатюрной путешественницей почему-то не хотелось, я предложил погостить в нашем блоке, Даша легко согласилась, и мы вернулись в зону “Б”. Часа два чаевничали, Стас исполнил на своей мелодичной шестиструнке несколько коронных мелодий, мы с Колей рванули под его аккомпанемент и а капелла песенные шедевры из своего обширного бардовского репертуара. Даша смеялась, хлопала в ладоши и, похоже, совершенно не раскаивалась, что, перепутав сегодня симметричные зоны Дома студента, невольно оказалась героиней своеобразной “иронии судьбы”.
Потом я, естественно, отправился провожать московскую девочку до дома. Путь на автобусе 119 маршрута, затем на метро от “Киевской” до “Кутузовской”, где она жила с папой, мамой и сестрой, занимает около часа. До конца учебы в МГУ я проделывал его множество раз.
Мы понравились друг другу и стали встречаться чуть ли не ежедневно. Даша частенько приезжала к нам в общежитие, уже не путая зоны. Мы ходили в турпоходы, катались на лыжах, ездили к московским друзьям на зимние дачи, где почти ручные мышки, стоя на задних лапках, ждали от веселых гостей вкусные подарки со стола. И студенческая компания неизменно оправдывала их ожидания.
В любой девушке по отношению к нашему брату преобладает та или иная черта. Бывают девушки-матери, девушки-сестры, девушки-дети. Даша оказалась стопроцентным ребенком, капризным и своенравным. По ее настроению мы шли или не шли в кино, оставались в общаге или шли гулять по окрестностям МГУ. По ее желанию целовались или держались, что называется, на пионерском расстоянии. Но кроме капризов и прихотей в этой большеглазой девчонке чувствовались и вполне здоровые начала. Она совсем не хныкала в турпоходах, умела вовремя улыбнуться или сказать ласковое слово притомившемуся спутнику.
Даша не случайно жила в цековском доме на Кутузовском проспекте, расположенном по соседству с домом, вмещающем квартиру генерального секретаря Л.И.Брежнева. Ее папа работал инструктором ЦК КПСС со всеми полагающимися привилегиями. Помню, как я прибалдел, когда после года знакомства ее семья взяла меня с собой на уикенд в какой-то закрытый пансионат. В номенклатурном буфете царил почти полный коммунизм. За считанные копейки там подавали дорогие коньяки и прочие шикарные напитки. Аналогично стоила и весьма изысканная закуска.
Номенклатурное бытие развращало и детей, и взрослых. В свой клан чужаков они пускали весьма неохотно. Я особенно и не рвался, наоборот, вытягивал Дашу из “золотой” компании цековских деток в нашу общежитскую стихию с ее походами и прогулками, концертами и танцами в клубной части МГУ, веселыми пирушками, непременно украшаемыми смачными анекдотами от неиссякаемого Старика и ярким песенным репертуаром под гитару Стаса. Она подружилась со всеми моими друзьями и вскоре нас привыкли видеть всегда неразлучной парой.
Была ли это любовь? Не берусь ни утверждать, ни опровергать положительный ответ на этот фундаментальный вопрос. После Люды и Лины мой внутренний накал страстей заметно снизился. На смену юношеским бурям приходил, конечно, не мертвый штиль, но более-менее спокойный сильный ветер. Даша меня здорово заинтриговала уникальной смесью девичьей прелести и капризной стервозности. Она, несомненно, очень влекла меня и как женщина, но серьезных попыток к сексуальной близости я не предпринимал. Берег ее девственность, считая, что овладеть этой трогательной, чистой девочкой имею право только после торжественного прослушивания марша Мендельсона.
Учеба двигалась к концу и некоторые ближайшие друзья уже повязали себя узами Гименея. На свадьбе Вяча Федорова и Ольги Носковой я выступал свидетелем и тамадой. Прошла она с солидным размахом. Ко Дворцу бракосочетаний на Ленинградском проспекте напротив метро “Динамо” молодым подали “Чайку”, что стоило тогда недешево и случалось нечасто. Ловлю себя на факте: моя поездка на этой номенклатурной машине оказалась единственной в жизни. Проехали мы на “Чайке” до ресторана “Арбат”, где тесть Вяча, капитан первого ранга Михаил Носков, заказал банкетный зал для свадьбы единственной дочки. Все было по высшему разряду и на столах, и в досуговом пространстве. Запомнилось на редкость душевное исполнение отцом невесты любимой его песни: “Ты одессит, Мишка!”
Какое-то время Вяч жил в квартире тестя, потом две семьи осилили кооператив, и мой друг с молодой женой поднялись на семнадцатый этаж башни опять же Ленинградского проспекта. Здесь выросла их дочка Полина, здесь выпускник мехмата за несколько лет превратился в крупного математика.
Вскоре за Федоровыми сочеталась законным браком еще одна сложившаяся пара из нашей студенческой группы – Валера Генин и Валя Габец. Как раз на даче Валеры нас развлекали забавные цирковые мышки. По совпадающим инициалам, кажется, с подачи Старика мы все студенческие годы, да и долго после них звали этих ребят вэгэшками.
Из разных городов Украины привезли жен в Москву еще два близких друга Иван Головченко и Петя Куцоконь. Смутные позывные Свадебного марша Мендельсона все отчетливее звучали и в моей двадцатидвухлетней душе.
Весной 1969 года я первый и последний раз в жизни сделал прическу в самом шикарном по тем временам салоне “Чародейка” на Новом Арбате. Затем купил шикарный букет роз и впервые отправился один в знакомый каждой ступенькой подъезд дома на Кутузовском, куда уже полтора года провожал Дашеньку почти каждый вечер. Папа уехал на работу, Даша с сестренкой учились, потенциальная теща встретила меня настороженно, сразу, разумеется, поняв назначение салонной прически и концертного букета. Сама она, в общем, относилась ко мне неплохо. Чувствовала, видимо, провинциальную близость: выросла далеко от Москвы в простой семье и сравнительно недавно попала “из грязи в князи”. Хитроумная женщина проявила большую дипломатическую изощренность. Она не ответила ни отказом, ни согласием на просьбу руки дочери.
– Даша еще так молода, только на втором курсе. Хотя бы год вам еще надо подождать… проверить свои чувства.
“Хотя бы год”! Мудрая мама прекрасно знала, что в июне я получаю диплом и государственное распределение. И, видимо, очень надеялась, что иногороднего выпускника отправят куда подальше, а ее московская девочка уж точно не захочет стать последовательницей жен декабристов.
Она просчиталась. Практически весь наш курс остался в Москве и ее окрестностях. Оборонные заводы-ящики наперебой приглашали выпускников мехмата в вычислительные центры. Многие однокашники заодно надели погоны на 25 лет, другие – я в том числе – выбрали гражданский путь. В сентябре я начал работать, жил в уютном общежитии на окраине Химок, а вечерами почти ежедневно мотался в центр Москвы для встреч с Дашенькой.
Для принятия окончательного брачного решения и перевода его в практическую плоскость родительского благословения больше не требовалось. Но нужен был какой-то дополнительный импульс, прерывающий плавный, размеренный ход событий. И такой импульс мы вскоре получили. Своеобразным стартовым выстрелом для спуска семейного корабля на воду явилось чрезвычайное происшествие на Тверском бульваре Москвы, как раз напротив Литературного института, принявшего меня в свои творческие объятия пять лет спустя. Как-то поздней осенью мы не спеша спускались по Тверской, тогда улицы Горького, по легендарному бульвару, знававшему башмаки Пушкина, Лермонтова и едва ли не всех классиков золотого и серебряного веков русской литературы. Навстречу поднимались два агрессивных двуногих шакала лет по шестнадцать. Они оценивающе взглянули на нашу лирическую парочку и, видимо, сочли меня подходящей “грушей” для отработки боксерского мастерства.
Оглянуться я не успел и получил довольно ощутимый удар по скуле справа. На ногах устоял, инерцию погасила отчасти моя устойчивая миниатюрная спутница, отлетевшая, впрочем, от моего неожиданного толчка на несколько шагов. В голове сильно зашумело, и дальше я действовал на полуавтомате. Развернувшись, увидел ближайшего налетчика и послал правый кулак в его наглую, но несколько растерянную морду. Попал. Хорошо попал! Давно зарубцевавшиеся ссадинки над средними косточками пальцев, оставшиеся от того удара, различаются белыми плешинками и сегодня, через тридцать пять лет. Одного противника удалось на время нейтрализовать. Второго шакала – лидера гнусной связки, начавшего схватку подлым ударом сзади, сразу достать не удалось. Он бросился поднимать пострадавшего кореша. Даши рядом не наблюдалось. “Убежала?.. Возможно, это лучший выход… с двумя мне не справиться…” Я, было, рванул по аллее, но буквально через несколько шагов остановился: “Куда бежишь? Где все-таки, Даша? И не стыдно ли так трусливо “делать ноги” от двух юнцов школьного возраста?” Оглянулся вовремя. Нетронутый атаман оказался уже в паре метров, битый напарник спешил следом. С главарем мы одновременно бросились друг на друга, схватились “крепче двух друзей”, упали на землю и покатились кубарем. На поверку я оказался сильнее и вскоре сидел на противнике верхом, не очень понимая, что делать дальше. Второй шакал опасливо кружил рядом, держась рукой за лицо и, очевидно, не решаясь, нападать. И тут я услышал голос Даши: “Сюда! Скорее! Вот они!”
Моя хрупкая девочка, оказывается, вовсе не сбежала. Она искала помощь и нашла ее в виде взрослого крепкого парня, нависшего над нами с громким вопросом: “Который твой?”.
Я поднялся, подал ему руку: “Спасибо, вроде обошлось”. Помятый атаман поднялся следом, встав погаными ногами на святой бульвар. На его руках я разглядел плотные черные перчатки: несовершеннолетний негодяй явно шел “на дело”. Быстро оценив новую обстановку, главный шакал хлопнул по плечу напарника, и они быстро зашагали в сторону бронзового “Пушкина”. Мы, обняв друг друга, отправились в противоположном направлении. А буквально через день-другой подали заявление в лучший московский дворец бракосочетаний имени Грибоедова. Свадьбу нам назначили на конец января 1970 года.
Первый мой оклад инженера-математика потянул на 110 рублей. За 50 целковых я снял однокомнатную квартиру близ метро “Речной вокзал”, куда и перевез Дашеньку после бракосочетания и замечательной свадьбы. Гуляли мы два дня в большой новой квартире, близ метро “Кунцевская”, полученной тестем совсем недавно. Жить в ней нам, разумеется, не предложили, но свадьбу устроили. Веселились на ней от души десятка два моих студенческих друзей и примерно столько же родственников с обеих сторон. Пожалуй, именно эта веселая свадьба и стала последним мощным аккордом моего студенческого этапа жизни. Больше всех близких друзей по МГУ, названных и неназванных выше, мне собрать вместе уже не довелось.
Первая брачная ночь стала началом конца нашей семейной жизни. Никакой девственности в своем милом ребенке я не обнаружил. Возможно, это была гримаса природы? Кто знает… Никаких признаний я не требовал, она ничего объяснять не пожелала, и мы просто стали жить, и отдаляться друг от друга. Что через полтора года закончилось разводом. Слава Богу, ребенка завести не успели, и разводил нас обычный районный загс, удовлетворившись, дежурными фразами в заявлении о разводе: “Не сошлись характерами”. Об этом несходстве, о нашей полуторогодичной семейной жизни, конечно, можно написать отдельную повесть, но она явно не вписывается в эту студенческую мозаику.
Когда-то мне пришел в голову нехитрый афоризм: летят копейки, мелькают рубли, бегут сотни, ползут тысячи… проходит жизнь. Мы прожили с Дашей уже тридцать пять лет отдельно, совсем не пересекаясь в необъятной Москве. Иногда я почему-то жалею об этом.
ПИСЬМА ИЗ МОЛОДОСТИ
“Люди идут по свету,
Им вроде немного надо…”
Классика бардовской песни
Двадцать первого апреля 2004 года мне на мобильник позвонил студенческий друг Валера Генин. Он заметно волновался, говорил не очень связно примерно следующее: “Смотрел сейчас новости по Интернету… есть сразу несколько сообщений о смерти ученого с мировым именем, математика, профессора МГУ В.Федорова… Несколько ножевых ранений… Найден на съемной квартире… В одних имя Владимир, в других Вячеслав… год рождения 1946… наш год…”
Потом я посмотрел эти сообщения, прочитал заметки в газетах… Было много путаницы и неточностей, но о главном, увы, информировали верно: из жизни ушел Вячеслав Васильевич Федоров. Мой Вяч… Он ровно месяц не дожил до пятидесяти восьми.
Кандидатом физико-математических наук Вячеслав Федоров стал в 26 лет, доктором в 31, профессором МГУ в 37, что по тем временам, да и теперь бывает совсем не часто. Редкий, сильный талант, что признавали все коллеги. Один из выступавших на многолюдной панихиде вспомнил, как маститый академик Андрей Николаевич Тихонов, основатель и первый декан факультета вычислительной математики и кибернетики, публично рассуждая о, несомненно, славном будущем своего детища – факультета ВМК – одобрительно поглядывал обычно на группу молодых ученых, в центре которых сидел аккуратно подстриженный и спортивно подтянутый доктор Федоров.
На солидного профессора Слава никогда не походил. Сединой и лысиной, так и не обзавелся. Прожил по нынешним меркам не такую уж короткую жизнь. Почти мужскую норму – “под шестьдесят”. Сделал много. Выпустил несколько монографий и книг в соавторстве. Опубликовал больше сотни серьезных научных статей во всех ведущих математических журналах. Вслед за своим учителем, профессором Юрием Борисовичем Гермейером, незаурядный представитель великой математической школы московского университета доктор Вячеслав Федоров внес весомый, а, возможно, фундаментальный вклад в теорию игр и исследование операций. Воспитал шесть докторов наук и десятки кандидатов.
Неутомимый ученый работал не только в МГУ. Он был по складу ума и характера не абстрактным теоретиком, а выдающимся прикладником. Плодотворно трудился в Вычислительном центре АН СССР, в Институте проблем кибернетики и Институте высокопроизводительных вычислительных систем. Особое место в его прикладной научной деятельности занимает прославленное ОКБ им. П.О.Сухого, где Вячеслав Федоров занимался разработкой САПР летательных аппаратов целых 17 лет. Так что лучшие в мире истребители-бомбардировщики обретали свои уникальные параметры с непосредственным участием профессора Федорова.
Его смерть в высшей степени загадочна. Ужасные минуты пережила дочь Полина, пришедшая с мужем вечером к папе, почему-то не отвечавшему весь день на звонки. Профессор лежал на полу… рядом валялся кухонный нож…
В горячих откликах сообщалось о наличии в крови спиртного и медикаментов. Основные версии две: убийство или самоубийство. Следствие шло долго, и ни к каким официальным результатам так и не пришло. Могло ли оно придти к однозначному ответу? Весьма сомнительно. Даже если кто-то и помог еще одному крупному российскому ученому уйти из жизни – как это случалось неоднократно в последние годы – то убийцы неизменно остаются неуловимыми, а мотивы неустановленными. Если сам… Тогда нужно иметь веские причины. А они вроде бы совсем не просматриваются. Да, молодость прошла, лучшие годы позади. Но есть вполне заслуженное имя, знания и опыт, есть ученики и последователи. Казалось, вполне можно было жить еще не один десяток лет: работать в меру сил, преподавать, а летом плавать в Черном море или на любимой Тверце… Не сложилось.
“Он жил последние три месяца отдельно. Мы так вместе решили, – рассказывала жена Ольга. – Слава много работал, писал новую книгу, нуждался в полной тишине. Мы его навещали практически ежедневно, носили продукты, звонили. Работа шла к завершению, он был на подъеме, чувствовал себя в основном хорошо…”
“Двадцать второго апреля он планировал приехать к нам в Тверь, уже с машиной договорился, но не успел… Одиннадцатого апреля я приезжала в Москву, жила у него два дня, – делилась милая племянница Александра, обожавшая дядю Славу. – Он такие грандиозные планы строил, на лето, на будущее, такой жизнерадостный был, полный сил и энергии. Не понимаю, что произошло… Но в самоубийство я не верю”.
Что же произошло 20 апреля 2004 года? Свое мнение выскажу ниже, а пока хочется окунуться в дорогую атмосферу нашей дружеской молодости.
На мехмате мы учились в одной группе. Он приехал из Калинина, я из Забайкалья. Кто знает, почему люди сходятся, сближаются, становятся добрыми приятелями или близкими друзьями? Нам с Вячем выпала близкая дружба. Будучи, совсем разными: “Волна и камень…”, мы хорошо дополняли друг друга. И уж точно чувствовали и понимали с полуслова, с полувзгляда. На первом курсе жили в общежитии на Ломоносовском проспекте еще в разных комнатах, со второго и до его женитьбы на москвичке Ольге в конце четвертого курса – только вместе. Вместе завтракали, обедали и ужинали. Между лекциями Вяч и Диб – так звали нас все студенческие годы ближайшие друзья – нарезали круги по закольцованным мехматовским коридорам четырнадцатого или шестнадцатого этажа главного здания МГУ. Разлучались только на лето. Я каждый год отправлялся в стройотряды. У Вяча были серьезные минусы со здоровьем, и на казахстанскую целину университетская медкомиссия ему ехать категорически не рекомендовала. Конечно, можно было эти рекомендации проигнорировать. Но стеной встала мама. Заботливая, сердечная Марья Васильевна, всю жизнь проработавшая врачом железнодорожной больницы города Калинина, берегла своего Славочку. Умоляла не рисковать, зная, чем грозит сыну тяжелый физический труд. Большинство однокурсников и не догадывалось, что один глаз у него практически не видит с раннего детства. А на ногах с подросткового возраста набухали опасные гроздья варикозных вен. Решительный Вяч поначалу порывался рвануть с нами в Казахстан, но все же мама убедила тогда ограничиться подмосковным отрядом, уберегла от наших булыжников, бревен, цемента и экстремальной жары. А в 1970 году, помнится, врачебная подпись доктора Федоровой на липовом бюллетене спасла и меня от серьезных оргвыводов кадровой службы закрытого завода, где я работал после мехмата. И вместо положенного отпускного месяца почти все лето вкалывал в студенческом стройотряде МГУ, лихо забивая костыли в шпалы подкрановых рельсовых путей на необъятных базах Норильска.
В Калинин, в гостеприимный дом Федоровых, мы ездили на выходные много раз. Золотая осень 1966 года. Начало третьего курса. Вяч в очередной раз пригласил меня в Калинин, где его замечательная мама откармливала нас борщами и пирогами. После обеда отправились погулять по городу. На оживленной мостовой к нам привязалась кодла парней: “Кто такие? В каком районе живете? Почему на нашей территории?” Вожак группы, меряя меня оценивающим взглядом, настойчиво предлагал пойти в ближайший двор, познакомиться “один на один” с местными достопримечательностями. Жизнерадостная стая гоготала и заявляла, что не будет мешать познавательной экскурсии. Долгую минуту я размышлял. Уйти казалось невозможно, а прогулка в подворотню вполне могла обернуться “академкой” после продолжительного лечения в стационаре. Экстремальная ситуация разрешилась неожиданно, быстро и спонтанно. Один из подмастерьев, видимо, заскучал и для разминки ударил Вяча в лицо. В ответ тут же просвистел кулак будущего профессора. Один-один. Стая глядела на вожака, ловя сигнал, чтобы резко изменить счет в свою пользу. Тот медлил и выжидающе смотрел на меня. Бросив ему глухо: “В другой раз поговорим”, я взял друга за локоть и повел прочь. Почему-то они расступились, и мы ушли. Почему выпустили? Думаю, мгновенная адекватная реакция Вяча показала лихой братве, что легкой расправы не получится, а затевать серьезную драку на оживленной улице местный атаман не захотел. Мой друг действовал отважно и быстро, совсем не размышляя умной головой о возможных и даже обязательно-печальных последствиях схватки для своего единственного глаза. Его пытались унизить, и он с рыцарским автоматизмом врезал в наглую морду без колебаний.
“10 июля 1967 года. Здравствуй, Диб! Вчера получил твое письмо (я был на очередной целине – В.П.) Что-то долго оно шло… Я надеюсь уехать на юг в 20-х числах… не знаю, когда кончается целина, но было бы неплохо, если бы ты смог приехать 20 августа… Знаешь, Диб, соскучился я по тебе. Что ни говори, одно не заменяет другого… Да, на юг беру твою куртку. Надеюсь, ты ничего против не имеешь. И прихвачу лишнюю рубашку, а то ты приедешь в своей целинной форме, как из концлагеря… Вяч”.
Мы были одного роста и веса, поэтому частенько заимствовали друг у друга куртки и рубашки. Помнится, его серая в рубчик толстовка имела стойкое прозвище “рубаха потолще”, и Вяч мне всегда предлагал одевать ее на романтические вечерние прогулки. Как бывает у самых близких людей, у нас выработался понятный только двоим особый язык со стойкими образными словечками и фразами. Скажем, обеды в прекрасной столовой МГУ мы долго называли “ударить по кефирчику”. И не только потому, что, следуя настоятельному совету его мамы, всегда включали в рацион этот целебный напиток. Фирменная дружеская фишка заключалась в том, что обед в один “кефирчик” соответствовал кассовой чековой ленте длиной, аккурат, в окружность шеи. Если в шее сорок сантиметров, а чек на одно блюдо имел длину 5-6 см, то нетрудно посчитать, что рядовой “кефирный” обед состоял из 7-8 блюд. Обычно мы набирали по нескольку холодных закусок, не отказывали себе и в разнообразном десерте, и ленты порой хватало и на полтора оборота. Всеобщий мехматский друг Евгений Отачкин, по прозвищу Старик, легко мог управиться и с двумя “кефирчиками”. Чем приводил в восторг Вяча, высоко ценившего настоящие мужские качества во всех проявлениях.
Подлатав свою варикозную ногу, серьезно накачав мышцы гирями и тренажерами, Славка уже аспирантом поехал-таки вкалывать в серьезный стройотряд куда-то в глухое Прибайкалье.
“3 июля 1970 года. Володя, дружище, здравствуй. Пишем тебе письмо втроем: я, Вано и Крок. Сначала от себя. Добирались до места 3 дня: самолет, поезд, машина, трактор. Живем в болоте. Нужно строить поселок для строителей ж/д. Сейчас в палатках уже обжились. Работать начали довольно серьезно, хотя много любительщины и неорганизованности. В отряде имеют место идеалисты… Кормят пока не очень. Жизнь течет не однообразно и по приезде будет, что рассказать. Передаю ручку Кроку… Крока в палатке нет, очевидно, он ушел блюсти сухой закон… Володя! После непродолжительной прогулки Крок не может для тебя ничего написать… Частично он занят мыслями о Москве, т.е. балдеет по-прежнему. Обстоятельства там складываются в его пользу. (Речь шла о взаимоотношениях в любовном треугольнике – В.П.) В отряде Крок совсем растворился, для него все – друзья, обратное, вообще говоря, неверно. Сейчас пишу у костра. Костер, комары – все это интересно, но в более молодом возрасте. Дело в том, что вокруг много 2,3-курсников, т.е. наивных людей. Вообще разница в мышлении и отношении к жизни чувствуется”.
Несколько строчек черкнул мне у костра в том письме и Вано – Иван Головченко, один из опытных целинников и ближайших друзей. Сегодня по горькому стечению обстоятельств не только Вяча, но и Ивана, и Крока – Володи Полойко – человека добрейшей и нежнейшей души, за большой зубастый рот прозванного друзьями крокодилом – уже нет на этом свете. Ни один из этих выпускников мехмата не дожил до пенсии…
С Калининым-Тверью студент-преподаватель-профессор Федоров поддерживал всю жизнь не только родственные, но и основательные научно-деловые отношения. Выступивший на панихиде декан Тверского университета употребил самые лестные эпитеты, рассказывая о многолетнем, неформальном исполнении Вячеславом Васильевичем обязанностей председателя государственной экзаменационной комиссии их учебного заведения.
“Я смотрю на Москву через призму поэзии, через призму музыки, призму любви…” – не устаю цитировать лучшего мехматского барда Юрия Колесникова. Своя призма была у Вячеслава Федорова. Призма науки. И смотрел он сквозь нее на Москву больше двадцати лет с 17 этажа дома на Ленинградском проспекте, стоящем недалеко от моста через канал, соединяющий Москва-реку с его родной Волгой.
Некоторые наши однокашники искренне удивляются: когда и как Славка Федоров успел стать крупным ученым? Вроде бы участвовал во всех наших турпоходах, бывал на бардовских концертах, не отказывался от многочисленных застолий…
Не совсем так, не совсем. Частенько и в студенческие времена мы с всегда праздным Стариком не могли вытащить Вяча из комнаты, где он лежал обычно с книгой или тетрадкой конспектов. А уж в годы аспирантуры и несколько лет после нее он далеко не каждый день спускался с 17 этажа. Наука, несомненно, одна из муз, служение которой не терпит суеты. И наш талантливый собрат умел сосредотачиваться в этом служении на часы, месяцы, годы. Мне довелось слышать, как на защитах его диссертаций – и кандидатской, и докторской – ученые мужи в голос говорили о фундаментальности проделанной работы.
Плотно заботился во всем обстоятельный Вяч не только о своей интеллектуальной, но и физической форме. Затащил на свой 17 этаж тренажеры, гантели, гири разного веса. С невероятным упорством, помнится, делал жим лежа двухпудовки по очереди каждой рукой. Раз за разом, затрачивая предельные усилия, что называется, на зубах он тянул круглую железяку сантиметр за сантиметром к потолку, стремясь превысить очередной личный рекорд. Приобщал к этому делу и меня, а потом в нескольких письмах настойчиво интересовался: “Жмешь ли 32?”
“Дорогому Дибу на добрую память. 14.06.1979”.
Так подписал доктор Федоров, видимо, свою главную книгу “Численные методы максимина”, выпущенную издательством “Наука”. В предисловии автор отдает должное своему учителю профессору Ю.Б.Гермейеру и выражает признательность академику Н.Н.Моисееву, “который поддержал идею написания книги и проявил внимание к работе”.
Четыре главы, 272 страницы текста, насыщенного оригинальными теоремами и леммами для “широкого круга научных работников и инженеров, специализирующихся в области теории управления, а также студентов и аспирантов физико-математических факультетов”, 112 названий в списке использованной литературы, причем автор “отдавал монографиям предпочтение перед журнальными статьями”. Количество всех проработанных им статей в журналах и сборниках, естественно, гораздо больше и просто не поддается книжному перечислению.
Для обычного читателя в книге В.Федорова понятны лишь несколько фраз на 13 странице. Вот они: “Любую известную техническую систему, будь то самолет, корабль или вычислительная машина, как показывает практика, принято оценивать по значениям некоторого набора частных критериев или технических характеристик системы… Например, для самолета набором частных критериев может служить набор летно-технических характеристик, таких как максимальная скорость полета, потолок, взлетно-посадочные характеристики, дальность полета, скороподъемность и т.д. Для определения летно-технических характеристик самолета необходимо решить частные квазистационарные задачи динамики полета, что несравненно легче, чем имитировать его функционирование в сложной обстановке реальных задач”.
Решением “частных квазистационарных задач динамики полета” профессор Федоров и занимался весьма успешно все 17 лет сотрудничества с фирмой ОКБ П.О.Сухого. Именно об этом благодарно заявили на панихиде два представителя прославленного объединенного конструкторского бюро.
“28.12.74. Диб, здравствуй! Поздравляю тебя с Новым годом! Желаю в 1975 году благополучно вернуться из армии и заняться тем делом, которое тебе больше по душе… Чем ты думаешь заняться после сентября 1975 года? До свидания. В.Федоров”.
Двухгодичная офицерская служба разделила мою жизнь на две совсем разных сферы деятельности. Из физиков я начал переход в лирики, поступив как раз в 1975 году в Литературный институт на семинар драматургии. Где и нашел дело “по душе”, о чем беспокоился мой цельный друг, тогда уже без пяти минут доктор математики.
Твердый характер, мощный аналитический ум и здоровое честолюбие вели между тем моего друга к тем самым “сияющим вершинам” науки, к которым афористично призывал карабкаться “по каменистым тропам” в свое время Карл Маркс. Последние 15 лет существования Советского Союза были лучшими в профессиональной деятельности математика и педагога Вячеслава Федорова. Выходили статьи и книги, оперялись ученики, восхищались студенты… По большому счету огорчали в те годы Вячеслава Васильевича лишь неоднократные неудачи при выборах в члены-корреспонденты РАН. По его научному вкладу и достигнутым реальным результатам он, несомненно, имел полное право войти в блестящую академическую когорту еще в советские времена, но… черные шары почему-то неизменно преобладали.
Рухнул Союз и многое изменилось. По словам моего друга – однозначно, в худшую сторону. И в научных институтах, и в фирме Сухого, и на факультете, где на смену А.Н.Тихонову пришли другие руководители. Многие молодые да и маститые ученые, как известно, в начале девяностых начали уезжать в разные цивилизованные страны, где их научные мозги были реально востребованы и высоко оценены в твердой валюте. И продолжалось это весь конец ХХ века. Как-то я спросил Вяча:
– У тебя не возникало желания рвануть куда-нибудь? Приглашали?
– Приглашений хватало, но куда же я поеду, у меня в Твери две могилы, – ответил друг.
Он никогда не произносил высоких слов, но был русским патриотом в точном, высоком, пушкинском смысле этого слова. А по сути, как я теперь понял, могил, не отпускавших талантливого профессора на сытый запад, было даже не две, а три. Кроме матери и отца он без слов и слез всегда оплакивал гибель всего Советского Союза, страны, в которой вырос, выучился и стал профессором лучшего университета. И от этой самой масштабной на нашей планете братской могилы он тоже не мог уехать.
Известно, что на Руси многие талантливые люди ищут забвения от непосильных дум и нерешаемых проблем в крепких напитках. Не избежал этой участи и Вячеслав. К несчастью, его отключки из реальной жизни с годами становились все продолжительнее и безысходнее. Семья, конечно, страдала и пыталась помочь ему справиться с гибельной привычкой. Но он не очень-то хотел и умел слушать даже самые доброжелательные советы. И в крупных делах, и в житейских мелочах он все всегда решал сам. Уверен, железный Вяч мог брать себя в руки, когда хотел. Но хотел, к сожалению, не всегда. Особенно когда жизнь преподносила очередной убойный сюрприз. Года за три до гибели его опять выдвигали в членкоры РАН, и опять не избрали…
В августе последнего полного года жизни поздно вечером профессор Федоров возвращался домой. Не дошел. Недалеко от подъезда какая-то нелюдь нанесла ему тяжелый удар по голове каким-то твердым предметом. Состояние было критическое. Несколько месяцев профессор лечился в Твери и Москве. Вроде бы оклемался. Снова начала бывать на кафедре, писать новую книгу, строить планы… Но жизнь продолжалась, конечно, уже не на той научной и человеческой высоте, на которой десятилетиями жил мой друг. Это видели и многие коллеги, и родные люди, включая любимую первоклассницу-внучку Сашеньку, что, догадываюсь, для гордой и сильной личности оказалось особенно нестерпимым. И конечно, он не хотел никого напрягать и становиться обузой. Поэтому и съехал на отдельную квартиру. Долго страдал и искал выход. И, видимо, двадцатого апреля – пронзительного булгаковского весеннего месяца нисана – мучительное депрессивное состояние привело к окончательному решению. К роковому выбору. К освобождению себя и других… Впрочем, это мое субъективное частное мнение, возникшее, увы, не на пустом месте. Много лет я наблюдал явную склонность своего ближайшего студенческого друга к решительным заявлениям и поступкам. Недаром я частенько называл его, шутя и любя, экстремистом. А объективная истина здесь вряд ли будет когда-нибудь установлена. Да и нужна ли она теперь?
“29.07.1967. Привет, Диб! Вот я уже и здесь. Устроились мы в пансионате геологов. Места сколько хочешь!.. Сейчас я в “Пицунде”. Приняли меня здесь как родного, кормят, поят и пр… Пока все. Напиши, когда приедешь… До свидания. Вяч”.
Когда приеду?.. Кто знает, милый мой Вячик. Пока точно могу обещать, что приеду в Тверь 21 мая 2006 года, когда тебе исполнилось бы 60. Наверное, вспомнить тебя подъедут и другие наши друзья по мехмату МГУ.
Помню, как на панихиде знаменитого драматурга Алексея Арбузова в Центральном доме литераторов, его ближайший соратник и мой учитель по Литинституту Виктор Сергеевич Розов, сказав проникновенные слова об ушедшем мастере, закончил троекратным повторением: “До свиданья… до свиданья… до свиданья…”
“До свиданья, друг мой, до свиданья…” – прощался с миром гениальный поэт.
В этих ностальгических заметках, в своей студенческой мозаике я вспомнил многих, с кем судьба свела в грандиозном советском дворце по имени МГУ, с некоторыми хоть на бумаге попрощался: вряд ли уже свидимся. А дорогому Вячу, Ивану, Кроку с легкой душой говорю: “До свиданья, друзья, до свиданья”.
г. Москва