Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
Всю ночь Юле снились отвратительные сны: какие-то заводы, угрюмо дымящие трубами в серое ненастное небо, стройки, жутко глядящие пустыми пчелиными сотами стен и перекрытий, бесконечные бетонные заборы… Юля знала, что заболевает. Она уже легла спать с саднящей болью в горле.
Проснулась она до звонка будильника – ей всегда было нужно просыпаться самой, а не быть разбуженной, чтобы выкарабкаться из остатков сна, немного полежать, прийти в себя, осознать реальность происходящего. В комнате было темно и холодно – так холодно, что Юля не сразу, с усилием над собой, выползла из-под одеяла. Мощности у здешней ТЭЦ хватало лишь до двадцати градусов мороза, а сейчас на улице все тридцать. Боль в горле за ночь сменилась сильным неприятным першением.
Дом, где жила Юля, стоял в неприглядном месте. На юге весь горизонт загораживала мрачная махина цементного завода. К западу тянулся унылый пустырь, изрезанный подъездными путями к заводу и утыканный линиями электропередачи. Восточные окна глядели в убогий дворик со сломанными качелями, загаженной собаками песочницей и несколькими чахлыми кустиками. Хорошо еще, что стоящая позади белая панельная девятиэтажка частично загораживала завод. И, наконец, на севере, за хилым сквериком с черным от сажи снегом, однообразно выстроились грязно-желтые и грязно-белые двухэтажные дома. У Юли была четырехкомнатная угловая квартира, четыре окна ее выходили во двор, одно в сквер. Но сейчас сквозь них все равно ничего не было видно – за стеклами чернела долгая зимняя ночь.
Юля вышла на крыльцо. Морозный воздух тысячей игл ободрал больное горло. Юля поежилась и побрела через темный скверик на остановку.
От холода и очередного недосыпа у нее разболелась голова. О, сколько оттенков может иметь головная боль! Голову может сжимать, словно обручем, а может распирать, будто внутрь черепа, как в шину, до отказа закачали воздух. Порой кажется, что болит кость, сам череп, а порой – что тяжелеет, словно чугуном наливается мозг. Часто в голове бывает просто плохо. Вот как сейчас.
Юле повезло: автобус подошел почти сразу. Без пяти девять она вошла в свою контору, села за компьютер, нажала на кнопку. Он замигал, ответил знакомым урчанием, и экран засветился. Когда программа загрузилась, Юля придвинула к себе бумаги, что не успела перепечатать вчера, и принялась за работу.
Часам к десяти в кабинет энергичной походкой ворвалась красавица Оля. Нет, в самом деле красавица: копна рыжих волос, фигура, достойная греческой богини, надменное лицо. Нельзя сказать, чтобы она блистала талантами, но нехватка способностей как таковых у нее с лихвой восполнялась деловыми и пробивными качествами, что на ее должности было даже важнее. Всех, кто, по ее мнению, был глупее ее, а значит, и Юлю, Оля считала такими ничтожествами, что и презирать-то их по-настоящему много им чести. Одним словом, Оля была бы вполне современная бизнес-леди, хоть на обложку модного журнала, если бы то и дело в разговоре не выдавала взрывы заливистого смеха по поводу и без. Просто удивительно было, как с такого крохотного, ало напомаженного ротика может срываться такой жеребячий хохот. Юля вспомнила, как даже по дороге на похороны сторожа Васи Оля ржала, как сивый мерин, на весь автобус. Также не добавляла ей шарма привычка вытирать мокрые руки о место, на котором сидят.
Ближе к обеду в кабинет скромной кошечкой просочилась Лена. В отличие от Оли, она была действительно талантлива – достаточно сказать, что она заочно училась в аспирантуре МГУ. И начинала с обычной уборщицы, никто за уши не тянул. Тоненькая, хрупкая, в очках и с торчащими передними зубами, она напоминала бы Кролика из мультфильма “Винни-Пух”, если бы не пышные белокурые волосы. Вся такая изысканная, как кисель на блюдечке, Лена умела тихим голоском, в самых интеллигентных выражениях дать Юле понять, что она, Юля, лучшего отношения не заслуживает.
Юля и сама понимала, насколько ее профессиональные данные скромнее, чем у Лены и Оли. Она не была глупой в полном смысле этого слова, но у нее просто не было с ними ничего общего. Если бы Юля жила теми же интересами, так же стремилась к служебному росту, так же вкалывала на двух или трех работах, они, может быть, и приняли бы ее в свою компанию. Но Юля меньше всего рвалась делать карьеру и вообще не любила свою работу. Она работала здесь просто потому, что более легкую работу она не нашла бы больше нигде, а заниматься более тяжелой ей не позволило бы здоровье. Его полное отсутствие.
За окнами постепенно смеркалось. Юля посмотрела на часы. Было пятнадцать минут шестого. Ну, кажется, сегодня всё обошлось, и никакую новую проблему ей не подкинут. Постоянный страх “А вдруг что-нибудь случится?” пронизывал на работе всю жизнь Юли. Она каждый день боялась сделать что-нибудь не то, не так, не угодить, услышать неодобрение. Любая неприятность вызывала у нее внутреннюю панику, любая ошибка казалась крахом всей жизни. Быть самой собой Юля могла только дома.
Все на свете имеет конец. Кончились и восемь часов рабочего дня. Першение в горле вроде бы утихло, но из носа хлынуло в три ручья. Мороз за день немного ослабел, и вдоль остановки, с которой Юля уезжала домой, выстроились палатки торговцев. В палатки с нежными фруктами были вставлены стекла, и торговля шла через небольшие форточки. Теперь, когда снова было уже темно, в палатках горели свечи, десятки свеч с трепетными золотистыми огоньками. Было в этом что-то убаюкивающее, умиротворяющее, как в рождественской сказке. На несколько секунд Юля закрыла усталые глаза. Вот и всё на сегодня…
Подошел автобус. В нем оказалось свободное место. Длинный “Икарус” с гармошкой мягко укачивал Юлю. Лениво текли какие-то отстраненные мысли. Скоро у нее будет день рожденья. Ей будет… какая она уже старая! Вот так, бессмысленно, бесцельно уходят годы. И если бы можно было рассчитывать: вот кончится черная полоса, начнется что-то другое, хорошее, лучшее. Но лучшего не будет. Будет все то же: дом, осточертевшая работа, болезни… Потом старость, одиночество, нищенская пенсия. Лучше уж не доживать до такого конца… Хорошо еще, что она не замужем. Юля представила себе, что сейчас ее ожидали бы дома стирка, уборка и чужой мужик у телевизора, с которым ей нужно было бы уживаться… Бр-р-р, хорошо, что хоть от этого ее судьба хранит.
Надо будет позвонить дяде Коле с Лидой и Нинке Спириной, сказать, что она ничего не собирается отмечать, и приходить к ней не нужно. Юле не хотелось ничего готовить и никого видеть. Опять слушать, как дядя Коля будет хвалить Сталина, а Нинка – ругать Спирина… Чего-то другого от них не дождешься, а других гостей у Юли быть не может. И эти-то достались в наследство от родителей. Своих друзей и подруг у Юли никогда не было.
Дома стояла всё та же пробирающая до костей стужа. Юля попила чаю, включила телевизор, закуталась в шубу, ноги завернула в одеяло и поставила на канистру с горячей водой. Постепенно она немного согрелась. По телевизору сначала показывали новости, потом какой-то фильм, но Юля их не смотрела. К ней снова пришли воспоминания.
Там, в Западном, тоже были панельные пятиэтажки, целый район пятиэтажек, что тянулись от Западного проспекта до самой железной дороги. Та, где жили дед и бабушка, стояла посередине, в самом тихом месте, от шума и ветра ее защищали такие же дома со всех четырех сторон. Между ними были зеленые тенистые дворы, прямо в окна третьего этажа заглядывали раскидистые старые ясени. Могучие тополя давно переросли дома, и их листва шумела над крышами, струясь ослепительными бликами в потоке солнца. На юг окна бабушкиной квартиры не выходили, и даже в жаркие летние дни в ней было прохладно.
Хорошо здесь было и в ненастье, когда в открытую форточку вместе со свежим воздухом вливался мерный шум дождя и шелест мокрых листьев. Наступал вечер, и в комнате медленно сгущался полумрак. Юля устраивалась в кресле, включала торшер и что-нибудь читала.
Зимой пасмурные дни здесь были белыми. Со светло-серого, почти белого неба большими лохматыми хлопьями тихо падал снег, укутывал дворы, крыши, голые ветви деревьев, и даже серые дома казались от этого светлее. Ветра не было, и стояла глухая ватная тишина. А маленькая Юля в белой шубке старательно лепила белых снеговичков с черными глазами из подсолнечных семечек.
Потом Юля пошла в школу, и детство кончилось, начались сплошные “должна” и “надо”. Но на каникулы Юля всегда приезжала к бабушке и деду – пока они были живы. Когда бабушки не стало, для Юли это было больше, чем горе. Она навсегда потеряла единственную настоящую подругу, с которой можно было обо всем честно поговорить, не боясь, что она высмеет, накричит, унизит… После ее смерти дед быстро и заметно одряхлел, сильно тосковал, видно было, что вряд ли он долгий жилец на этом свете, и родители срочно принялись искать обмен своей и его квартиры на четырехкомнатную. Время было еще советское, не было и речи о том, чтобы квартиру продать, сдать, завещать, а прописываться туда матери не хотелось: их отношения с отцом всегда были натянутыми, и если бы дело дошло до развода, ей пришлось бы освобождать мужнину жилплощадь – отцу его квартира досталась от его родителей, и мать не имела бы на нее никаких прав. Перебрав несколько вариантов обмена, мать остановилась на этой вот квартире рядом с цементным заводом – ничего лучшего им не подворачивалось, деду становилось всё хуже, а здесь, по крайней мере, ей удобно будет ходить на работу. Желания Юли, естественно, никто не спрашивал. Она до самого последнего момента надеялась, что что-нибудь сорвется и переезд не состоится, но он состоялся. Дед после него не прожил и полугода.
Любила ли Юля мать? Во всяком случае, ее слово было для Юли законом, и ее мнением Юля искренне дорожила. Поэтому самые незначительные трения с ней превращались для Юли в душевную трагедию. А вот любила ли мать Юлю… Любовь к дочери в ее понимании ограничивалась тем, что дочь должна быть сыта, одета, обута и обласкана. Матери и в голову не приходило, что у Юли может быть свой характер, вкусы, взгляды на жизнь, не похожие на ее собственные. Властная и неуравновешенная, мать вообще не сомневалась, что ее точка зрения всегда правильная, а всё, что с ней не совпадает, не просто ошибочно, а бред сумасшедшего. Оттого ее самые частые для дочери бранные слова были “ненормальная” и “шизофреничка”. Мать Юлю не била, но в этом и не было нужды – дочь вгоняли в столбняк одни лишь ее нахмуренные брови. Юля была то одарена всеми милостями, то слышала, что она – неблагодарная эгоистка, которую мать с такими трудностями воспитывала и ночей из-за нее не спала. Она чувствовала любовь матери, по крайней мере, видела ее внешне, и в то же время не верила в ее надежность. И страх потерять ее был для Юли страшнее любого наказания.
Мать неожиданно умерла через несколько месяцев после того, как Юля окончила институт. Юля немало выслушала от нее за свою жизнь крика и брани, но она жила за матерью, как за каменной стеной. Теперь ей предстояло выбираться из-под обломков рухнувшей прежней жизни и выживать самой. Отец ей в этом был не подмога. Вскоре после сорокадневных поминок он продал гараж, собрал вещи, сел в машину и уехал в какую-то Кудлатовку, где жила Маша, его дочь от первой жены. Юля его не осуждала. Маша давно звала его к себе, там у него подрастали внуки, и ему, наверное, там будет лучше. Юля даже была благодарна отцу за то, что он не стал с ней судиться и рядиться за свою долю квартиры.
…Приближалась весна. Дни становились длиннее, и вставать на работу стало вроде бы легче, но Юля устала. Все чаще ей овладевала тоска. Порой она хотела съездить в Западный, побродить, как в детстве, по тем дворикам, но она знала, что от этого будет еще грустнее.
Был выходной, тихий солнечный день. Сидеть дома, занавесив окна, чтобы ничего не видеть и не слышать, стало совсем невыносимо. Юля села на самый дальний автобус, идущий на другой конец города, в Новый микрорайон. От конечной остановки Юля перешла на другую сторону улицы. Там стоял длинный, во весь квартал, девятиэтажный дом из оранжевого кирпича. У южной стены дома, за ветром, пригревало солнце, по асфальту из-под тающего снега текли блестящие ручейки. Сквозь закрытые веки солнце светило теплым красным светом. И внезапно, заставив Юлю вздрогнуть, рядом с ней что-то звонко брякнулось на асфальт.
Юля открыла глаза. Прямо ей под ноги катилась старая засохшая банка из-под краски. Наскочив на бордюр, она перевернулась и открылась. Из нее выпал пухлый сверток. Сквозь полиэтиленовый пакет просвечивали зеленые бумажки…
Жар ударил Юле в голову, сердце гулко заколотилось, на секунду ей не хватило воздуха. Она воровато оглянулась по сторонам. Никого поблизости не было, лишь на остановке автобуса стояли человека три или четыре. Они не обращали на Юлю никакого внимания и видеть, выпало ли что-нибудь из банки, не могли.
Юля быстро нагнулась и подняла пачку денег. Сунула ее в сумку и, заставив себя не втягивать голову в плечи, быстро зашагала к остановке. Кожа ее спины съежилась и замерла, ожидая, что сейчас в нее ударит окрик: “Стойте! Верните!”. Но расстояние между домом и Юлей всё увеличивалось, и никто не закричал ей вдогонку. Наконец она побежала и успела вскочить в распахнутые дверцы автобуса.
По пути домой Юля более-менее собралась с мыслями и чувствами. Что это было? Неужели вмешался какой-то высший разум? Юля не была мусульманкой, но где-то читала примерно такое изречение из Корана: никогда Аллах не возложит на человека больше, чем этому человеку по силам. А силы Юли, видит Аллах, были на исходе.
Юля не знала и, конечно, никогда не узнала, что всё было гораздо проще. На одном из верхних этажей оранжевой девятиэтажки хозяйка решила прибраться на балконе. Увидев грязную пустую банку, она, не утруждая себя походом до мусоропровода, шуганула ненужный хлам на улицу. Откуда ей было знать, что муж значительно скрывает от нее размеры своей зарплаты и, не доверяя сберкнижке, прячет разницу именно в этой жестянке, уверенный, что уж здесь-то жена ее точно не найдет. Но, как бы там ни было, судьба распорядилась так, что банка упала рядом с Юлей. А может, это было не чудо и не случайность, а испытание: как-то она распорядится легкими деньгами?
Закрыв за собой дверь квартиры, Юля пересчитала свою находку. Сумма была внушительная, а для Юли просто астрономическая. На эти деньги можно было купить однокомнатную квартиру, а если где-нибудь на отдаленной окраине, то и двухкомнатную. Но окраины Юлю не интересовали. Она точно знала, в каком районе ей нужна квартира.
Как же ей теперь быть? Связываться с агентством не хотелось: очень ей нужно платить им проценты за здорово живешь. Искать покупку по газете или забору – мало ли на кого можно нарваться. Дядя Коля с Лидой только позеленеют от зависти и ничем не помогут. Нинка Спирина ее сама с удовольствием облапошит. Юля перелистала записную книжку. На листке с буквой “Д” ее взгляд упал на запись “Душаева Валя”.
Юля вспомнила конопатое лицо, рыжие крашеные волосы, стянутые в “хвост”, сиплый от табака голос. Познакомились они с Валькой случайно, учились они на разных курсах, Валька была старше ее, хотя и поступала на год позже, но в годы учебы были почти подругами на почве того, что Валька списывала у Юли лекции и контрольные. Нельзя сказать, что у Вальки совсем “не варил котелок”, она была баба по-своему очень ушлая и сообразительная, но она одна растила дочь и работала продавщицей на Заречном рынке – времени на учебу у нее почти не оставалось. После того, как сначала Юля, а потом Валька окончили институт, видеться они стали редко, но поздравлять друг друга по телефону с Новым Годом и днем рожденья не забывали.
Юля задумалась. Она очень не любила о чем-то просить посторонних людей, но больше обратиться ей было не к кому. И вечером, когда, по расчетам Юли, Валька должна уже была быть дома, Юля набрала ее номер.
…После оттепели подморозило. День был пасмурный, и небо было серое, даже сиреневато-серое. Грязный снег обледенел, и было скользко. Миновав по мосту глубокий овраг, застроенный частными гаражами, автобус сделал остановку. Юля вышла и огляделась, хотя прекрасно знала эти места.
По ту сторону Западного проспекта шумел Западный рынок, а дальше по склону горы, что звалась в народе просто Гора, рядами, как кавказский аул, поднимались панельные “хрущевки”. На вершине Горы синел заснеженный сосновый бор, отдельные сосны там росли и во дворах. Впрочем, переходить на ту сторону проспекта Юля не собиралась. Гора давно имела в городе дурную славу из-за своего плохого отопления. Юля пошла направо и свернула за серую панельную девятиэтажку, выходившую окнами на овраг. На первом этаже там был универсам “Сибирь”, куда Юля с бабушкой когда-то ходили за продуктами. Внешне он мало изменился, только не стало у черного хода стопок дощатых ящиков, летом пахнувших кислым виноградом. Юля пересекла двор и зашагала вдоль первого ряда пятиэтажек.
И сколько же нелестных слов было сказано об этих простеньких сереньких “хрущевках”! И безликие-то они, и однообразные, и убогие на вид, и население их – сплошь черствые бездушные люди, что отгородились дверьми своих квартир и знать не желают даже жителей своего подъезда. Может, кому-то это покажется и так – после своего собственного дома, после родной деревни, где все всем родня, знают тебя с детства, и всем есть дело до твоих горестей и радостей. Но если ты провел свои детство и юность в одной из этих скромных пятиэтажек, то они и будут для тебя родиной, и ты никогда их не забудешь – хотя бы потому, что когда-то был здесь счастлив. А где еще можно так надежно, не привлекая к себе внимания, спрятаться, скрыться, и никто-никто не полезет тебе в душу?..
Юля постояла несколько минут возле дома, где когда-то жила с бабушкой и дедом. Так же, как и двадцать с лишним лет назад, чернела на стене надпись, сообщавшая, что Пепи – лох. Теперь, по самым скромным подсчетам, этому Пепи должно быть хорошо под сорок. Всё так же простирала над гаражами во дворе зеленовато-черные ветви кривая старая ель. В ее шершаво-сером стволе было дупло, куда Юля, когда ее подсаживала бабушка, клала то кусочек сахара, то сухарик. Бабушка сказала, а Юля верила, что в этом дупле живет белочка… А вот на вершине этого тополя, когда однажды дед, бабушка и Юля проходили мимо, сидела какая-то темная птица. Дед показал на нее:
– Смотри, внучка, вон скворчик сидит.
В это время скворчик взмахнул крыльями и провозгласил:
– Кар-р-р!
Бабушка и Юля долго смеялись…
Небо совсем нахмурилось, и с него начал падать мелкий редкий снег. Посмотрев на часы, Юля пошла дальше. Она собиралась покупать квартиру не в доме деда и бабушки, а в другом, на два двора ближе к железной дороге. Дело было даже не в том, что здесь подходящую квартиру никто не продавал. Юле нужно было не просто вернуться в эти места – она хотела стать новым человеком и с чистого листа начать новую жизнь. Конечно, взяв в нее всё лучшее, что было когда-то.
Через несколько дней однокомнатная квартира на втором этаже принадлежала Юле. Валька махом обтяпала это дело и даже помогла Юле найти квартиросъемщиков на ее старую квартиру. Конечно, успех этой операции целиком принадлежал Вальке, и она была вправе потребовать себе хотя бы половину доходов от сдачи квартиры. Но Валька всегда была честным человеком, честной она осталась и сейчас, почти переселившись на Заречный рынок, где честность встретишь не очень часто. Она помогла Юле просто так, без всяких денег.
С работой Юля распрощалась сразу же, как только получила с жильцов первую плату, и принялась за ремонт и приобретение обстановки — кое-что от той находки у нее еще осталось. Делать из своего жилья нечто в сегодняшних евростандартах она не собиралась – напротив, стремилась как можно точнее воссоздать стиль и сам дух того, не столь еще далекого времени. Начала она с того, что подобрала самые простые бумажные обои: на кухню по белому фону небольшие букетики из зеленых листьев и голубых цветов, в комнату – тоже на белом светло-серые и бледно-розовые штрихи, похожие не то на листья пальм, не то на салют. Оба окна в ее квартире выходили во двор, на север, и от светлых стен в квартире будет светлее даже в непогоду.
Вместо кровати Юля перевезла со старой квартиры раскладной диван. Еще при матери его перетянули в черно-розовый велюр, и он до сих пор смотрелся прилично, а складывался и раскладывался, как новый. Прочно тогда делали, качественно.
Бабушкину “стенку” мать тогда, при переезде, продала Нинке Спириной – эта проныра пообещала помочь с приобретением нового гарнитура и, естественно, “кинула” самым бессовестным образом. К счастью, вскоре после новоселья Юля увидела на автобусной остановке объявление о продаже “стенки”. Она оказалась родом еще из той, социалистической Югославии, прекрасно выглядела и вскоре заняла свое место в комнате напротив дивана.
У двери, напротив окна, Юля поставила большой шкаф под красное дерево. Он был современный, Юля купила его в мебельном магазине на Западном рынке, и несколько выбивался из общего тона, но был очень удобный, с “аккордеонными” дверцами, и Юле понравился. Телевизор на небольшой тумбочке вошел в угол за “стенку” и виден был только с дивана, если сидеть у окна. Над диваном Юля повесила ковер, тот, что висел когда-то над ее кроватью. В детстве Юля, просыпаясь ясным летним утром, сразу видела солнечные зайчики на его ярких узорах… На полу как раз поместился индийский палас, желтый в коричневую клеточку.
Кухонный стол и табуретки, что остались от прежних хозяев, тоже были из тех времен. За кухонным гарнитуром Юля ездила в магазин при местной мебельной фабрике – ее продукция мало изменилась за последние двадцать лет. Юля выбрала там самый дешевый набор ящиков из белого пластика, отделанного зеленым, под малахит. О том, что на дворе двадцать первый век, напоминал лишь холодильник “Дэу”.
Тюль и в комнату, и в кухню Юля, как ни пыталась продавщица всучить ей турецкий, выбрала московский, почти с такими же цветами, как тот, за которым когда-то дед три часа стоял в очереди. На кухонном окне у Юли “поселился” листовой кактус с огромными белыми цветками, а с кухонного шкафа свешивались плети голубого колокольчика – его подарила Юле соседка. В комнату Юля купила на рынке у маленькой старушки, похожей на бабушку, два бальзамина. Летом они зацвели, один белыми цветками, другой красными.
Постепенно всё утрясалось, становилось на свои места. Когда новая Юлина квартира приобрела тот вид, который Юле хотелось, весна уже почти закончилась. Уже осыпались на ветру белые лепестки черемухи, и ее тяжелые пухлые кисти худели и легчали. Зато яблони казались сплошными белыми шарами – в этом году они цвели что-то очень уж мощно. Набирала цвет сирень и готова была завершить это буйство своим лиловым взрывом. И Юля снова принялась за дело, теперь на балконе.
Балкон она застеклять не стала, только выкинула оттуда наследство прежних хозяев, все эти дырявые ведра и разломанные стулья. Балкон, считала Юля, не должен превращаться в свалку, на нем должны расти цветы, и ничего больше. Она купила три больших ящика, в первый от края посадила оранжево-красные бархатцы, во второй – желтые шафраны и в третий – сиреневые астры. Когда они зацветут, они как раз окажутся по росту тремя ярусами друг над другом.
Настали длинные летние вечера, неспешные, тихие, теплые. Закатное небо над соседней крышей было сначала золотистым, потом оранжевым, потом зеленоватым и, наконец, медленно гасло. На его фоне четко чернела неподвижная листва венгерской сирени – ее могучий старый куст доставал верхними ветвями до окна Юлиной кухни. Резкий одуряющий запах темно-фиолетовых гроздьев тек в форточку тяжелыми плотными волнами. Юля сидела за кухонным столом и читала. Она записалась в библиотеку и брала там толстые романы про Древнюю Русь. Читать она любила с детства, это помогало ей убегать из действительности, отключаться от неприятного реального мира. Но достаточно ли человеку одних книг и можно ли ими заполнить всю жизнь?
Июнь прошел, наступил июль. Стояли жаркие солнечные дни. Установился восточный ветер. Где-то высоко наверху постоянно, днем и ночью, тянулся его сухой горячий поток, но внизу, у подножия домов, было почти тихо. Юля гуляла по дворам, где когда-то гуляла с бабушкой. Казалось, здесь ничего не изменилось за последние двадцать лет. Так же ложилась на теплые бетонные плиты дорожек кружевная тень тополей и ясеней. Такие же, а может быть, и те же самые “Жигули” и “Волги” стояли у подъездов, редко-редко попадалась между ними подержанная иномарка. Те же были узкие улочки, где еще кое-как разъедутся две легковушки, а водители двух КамАЗов будут долго реветь друг на друга моторами, окуривая округу солоновато пахнущим синим дымом, а потом еще дольше будут разбираться, кто же всё-таки должен сдать назад.
Так же попискивали малыши в песочницах, и так же присматривали за ними сидящие на лавочках бабушки. Юле как-то сразу не пришло в голову, что это уже нянчат внучат тогдашние мамы, а их дети, тогдашние мальчишки и девчонки, давно сами стали папами и мамами. Лишь ярко белеющее кое-где сквозь листву пластиковое окно да ларек на углу, заклеенный алой рекламой “Кока-колы”, говорили о том, что на дворе уже совсем другое время.
Юля неторопливо брела по тропинке, что петляла между крышек подвалов. Они утонули в зарослях ковыля и полыни, откуда неумолчно несся треск кузнечика. Всё было так и всё не так. Когда-то каждый двор казался ей огромным миром, а все вместе они были необъятной вселенной, познать которую до конца не хватит и жизни. Теперь же всё словно уменьшилось в размерах. Ниже стали пятиэтажки, обветшали плиты дорожек, и между ними топорщилась трава. Не такими громадными и ветвистыми стали ясени, их вершины уже не были теми плотными зелеными шатрами, каждый из которых раньше накрывал чуть ли не целый двор. Да и дворов, кажется, стало меньше. Теперь Юля могла пройти их все от Западного проспекта до железной дороги самое большее за полчаса.
Юля шла и всё отчетливее понимала, что это не ее родные места изменились, а она сама стала другой. А главное – навсегда ушло то время. Не советское даже – что она тогда могла понимать в существующем строе? Просто не вернуть уже бабушку и деда, и не вернуть то спокойствие, надежность, то чувство, что ее любят, что она нужна, что завтра не случится что-то страшное…
Сирень уже отцвела, и по вечерам в открытую форточку легкий ветер приносил с недалекой железной дороги тягучий теплый запах креозота. Вот он был точно такой же, как тогда, когда Юля и бабушка вечером ходили на остановку встречать с дачи деда. В спину им светило низкое закатное солнце, и по оранжевому асфальту, покрытому мягкой пылью, шагали перед ними их длинные синеватые тени…
К концу лета погода испортилась. Стало холоднее, часто шли дожди. Из кухни сквозь форточку тянуло сырым прохладным воздухом и таким же сырым прохладным запахом травы, что скосил на газоне дворник. Качались от ветра мокрые цветы на балконе. Порой под окнами, плеща шинами по лужам, проезжала машина. В такие дни Юля никуда не ходила. Ей ничего не чувствовалось и ни о чем не думалось.
В начале осени еще раз выдалось несколько погожих дней. По утрам на пожухлой траве лежал иней. Сквозь порыжевшую поредевшую листву ранеток проглядывали их маленькие красные яблочки. Под ногами Юли шуршали опавшие листья, и она напевала про себя песню, что нашла недавно на какой-то старой кассете:
Осень, осень над Москвою,
Журавли, туман и дым.
Златосумрачной листвою
Загораются сады.
И дощечки на бульваре
Всем прохожим говорят,
Одиночкам или парам:
“Осторожно, листопад!”
Листопад…
Ах, как сердцу одиноко
В переулочке чужом!
Ветер бродит мимо окон,
Вздрагивая под дождем.
Для кого же здесь я знаю,
Кто мне дорог, кто мне рад,
Отчего припоминаю:
“Осторожно, листопад!”
Листопад…
Я одна пойду к вокзалу,
Провожатым откажу.
Я не всё тебе сказала,
Но теперь уж не скажу.
Переулок полон ночью,
И дощечки говорят
Проходящим одиночкам:
“Осторожно, листопад!”
Листопад…
Потом снова зарядили дожди, теперь уже окончательно. В ноябре несколько раз выпадал снег и быстро таял, лишь кое-где оставаясь толстыми белыми клочками на мокрой черной земле. Дни быстро укорачивались, всё позже по утрам хмурый рассвет. Юля погрузилась в какое-то сонливое оцепенение, как медведь, которому пора в берлогу. Где-то мчались машины, размешивая снег на улицах в грязную коричневую кашу, скользили на обледенелых тротуарах спешащие пешеходы, хлопали двери офисов, их обитательницы за пластмассовой кружкой какого-нибудь “Липтона” обсуждали им одним интересные новости. Весь тот мир, бегущий, спотыкаясь, непонятно куда и зачем, теперь был далеко от Юли и не занимал ее. Она просыпалась часов в десять утра, без особого желания завтракала, а чаще довольствовалась кружкой кофе с молоком. Потом, если не шел дождь, и если ей были нужны какие-нибудь продукты, она отправлялась на Западный рынок. Годы скудной зарплаты приучили ее к бережливости в тратах, и покупала она, выбирая, что подешевле. Вещей у Юли было достаточно еще купленных при матери, косметикой она не пользовалась, не курила, не выпивала, в кино, театры и увеселительные заведения не ходила, и потому укладывалась в те довольно скудные средства, что давала сдача квартиры. Единственной роскошью, которую она себе позволяла, был хороший дорогой шампунь – на дешевые у нее сразу начиналась аллергия. Она была неотвязным Юлиным спутником с раннего детства и не давала Юле даже завести кошку или собаку.
В конце ноября установились морозы, лег настоящий снег, и наступила зима. Дни Юли текли так же неслышно и неспешно – книги, телевизор, прогулки на рынок и снова книги, телевизор… Теперь, когда она достаточно отдыхала, ее перестали мучить головные боли, за всё это время она ни разу не простудилась, да и на душу ее постепенно пришло какое-то успокоение. Она полюбила тихо грустить серыми снежными днями, когда крупные лохматые пушинки медленно кружились за окном, шапками нарастая на голых ветвях сирени, а из магнитофона негромко звучало:
Снег идет густой, густой,
В ногу с ним стопами теми
Или так же, с ленью той,
Может быть, уходит время.
Снег идет, снег идет,
Снег идет, и всё в смятенье,
Всё пускается в полет:
Черной лестницы ступени,
Перекресток, поворот…
Долгими темными вечерами мягко светился оранжевый абажур торшера, голубовато мерцал экран телевизора, перемигивались сквозь стылую черноту окна в доме напротив. Юля завертывалась в теплый махровый халат – исключительно для уюта, ее новый дом относился не к ТЭЦ, а к котельной богатого металлургического комбината, и к батареям нельзя было притронуться. Юля смотрела телевизор, пока ей не начинало по-настоящему хотеться спать, потом ложилась и почти сразу засыпала.
Однажды, уже в январе, таким же пасмурным, не морозным днем Юля вдруг решила дойти до сквера. В детстве они с бабушкой часто туда ходили – за сквером был магазин, где им отоваривали талоны на мыло и стиральный порошок. Правда, мыло и порошок тогда Юлю не интересовали, гораздо больше ей нравились небольшие сиреневые ромашки, в изобилии росшие у подножия высоких тополей, чьи кроны так сплелись, что в глубине сквера стоял зеленый полумрак. А вот как в сквере зимой, Юля не помнила.
Снега за зиму навалило, как никогда раньше. Тополя тонули в сугробах, пушистые шапки наросли на скамейках. Расчищена была только главная аллея, и по обе стороны от нее громоздились непрерывные белые горы. Снег шел каждый день, вчерашний не успевал еще почернеть, как его накрывал сегодняшний. Мелкие снежинки мелькали в воздухе, оседали на меховой оторочке Юлиной шапки. Юля шла по аллее, и что-то удивительное происходило с ней. Она стала казаться себе красивой, нет, не просто красивой, а великолепной, недоступно-прекрасной, как Барбара Брыльска, когда она в “Иронии судьбы” утром идет к вокзалу. Как-то сама по себе выпрямилась Юлина спина, ровнее и плавнее стал шаг. Давно кончился сквер, Юля шла уже по улице, смешавшись с толпой, но невидимые крылья всё так же несли ее вперед, и она, как думалось ей, царственно ступала, небрежно окидывая прохожих и проезжающие машины взглядом из-под полуопущенных ресниц. Заканчивался короткий зимний день, гасло небо, одно за другим загорались окна в домах. Зажглись фонари, включили фары машины, троллейбусы важно проплывали мимо, как наполненные светом прямоугольные аквариумы. Вспыхнули на деревьях, фонарных столбах и в витринах магазинов новогодние гирлянды. Внимание Юли привлекла заводная поющая елочка в одной из витрин, и она подошла поближе. И чудесный хрустальный мир со звоном разбился – из стекла витрины на Юлю смотрел всё тот же невзрачный очкарик… Оборвалась чарующая музыка, остановился порхающий танец, и из осколков волшебной сказки на Юлю снова уставилась Жизнь, насмехаясь над ней, как над последней дурой. Юля понимала, что Жизнь права, но ей от этого было не легче. Она почувствовала себя такой несчастной, что ей захотелось плакать. Юля ссутулилась и уже своей обычной походкой побрела к автобусной остановке.
С того вечера в сердце Юли опять начала вползать тоска. Юля как никогда явственно ощутила, как безжалостно укорачиваются отпущенные ей дни. А она давно уже ничего по-настоящему не хотела, да и что ей было хотеть? Пойти куда-нибудь работать? Одна эта мысль заставила Юлю внутренне содрогнуться, и ей даже почудилась саднящая боль в горле. Возможно, она могла бы стать хорошей заботливой матерью, но родить сама она не могла, а для усыновления у нее не было никаких официальных доходов – квартиру она стараниями Вальки сдавала, не становясь на учет в налоговой инспекции. Может быть, еще раз начать жизнь заново, уехав навсегда из города? Хорошо, наверное, было бы поселиться в каком-нибудь глухом городке в средней полосе России, где бревенчатые избы, увитые старинной резьбой, глядятся с зеленого берега в воду тихой речки. Летом там в садах зреют яблоки, а по улицам бродят козы, щиплют пыльные лопухи у заборов. Прокричит у кого-нибудь во дворе петух, да изредка протарахтит по улице машина, и снова тишина. Зимой пышный снег, запах дыма из печных труб, тропинка, протоптанная к колодцу, оранжевые гроздья рябины на мху между оконными рамами. Юля будет там такой, как все – по крайней мере, постарается стать. Она будет печь пироги, солить огурцы и помидоры, варить варенье. Она научится вязать и плести кружева, у нее будут комод, буфет и кровать под лоскутным одеялом, с горкой подушек под воздушной кисеей. На Пасху Юля будет красить яйца, на родительский день – прибирать могилку какой-нибудь одинокой бабули. И постепенно сама станет чинной опрятной старушкой и будет лечиться от всех болезней настойкой “золотого уса”.
Так убеждала Юля саму себя, но всё равно понимала, что никуда ей не убежать от страха – перед жизнью, перед завтрашним днем, перед всем тем чуждым и непонятным огромным миром, что за дверью и окнами ее квартиры. Начавшись со страха перед матерью, страх никогда особо и не проходил. Он всегда жил где-то рядом, маскируясь то под нежелание работать, то под тоску о детстве, то под тревогу потерять этот чудом доставшийся покой. Это был не тот страх, от которого на мгновение встают волосы дыбом, а страх, давно ставший привычным состоянием души. Может быть, он отступил бы, попадись на пути Юли кто-то, кто смог бы принять ее такой, как она есть, и полюбить не за что-то, а просто так. Но единственными и последними такими людьми в жизни Юли были бабушка и дед.
В феврале снегопады прекратились, начались холодные резкие ветры. Они прилизали притоптанный городской снег, превратив его в гололед, сдули иней с веток сирени, и они бесприютно колыхались под окном. В сквер Юля больше не ходила – то, что с ней там произошло, больше не повторится, а от воспоминаний будет только еще тягостнее. Незачем искать невозможного, а тем более расстраиваться из-за того, что невозможное не происходит. Да и на прогулки по дворам Юлю больше не тянуло. Может быть, это знак свыше: не цепляйся за прошлое?
Ближе к концу февраля вдруг выдался еще один мягкий серый безветренный день. И Юля, потеплее одевшись, села в автобус и поехала на городское кладбище. Что она там хотела найти? На какие вопросы получить ответ? Сама не знала.
К бабушке и деду Юля не пошла. Они были похоронены еще на Старом кладбище, над их могилами уже разрослись две большие елки, сейчас они, наверное, заботливо укутаны толстым снежным одеялом, и Юле не хотелось тревожить их сон своим неожиданным появлением. Юля пошла на Новое, к матери. Там, на унылом голом склоне холма, снега было немного, и Юля без особого труда открыла калитку. Смахнув варежкой снег со скамейки, присела, глядя на серый памятник из мраморной крошки.
Мама, мама!.. Конечно, ты меньше всего желала Юле зла, ты всего лишь хотела привить дочери добросовестность, трудолюбие, аккуратность. Тебе это удалось, но не слишком ли высока за это оказалась цена – потеря веры в себя, в свои возможности, силы, способности, чувство неполноценности, привычка опускать руки, сдаваться без борьбы, считать себя неудачником? Возможно, если бы Юля вовремя поняла, что она ни в чем не виновата перед матерью, что мать просто такой человек: ей плохо, когда кому-то рядом хорошо – многих душевных терзаний ей удалось бы избежать. Но Юля от этого чувства вины, что она не оправдала ожиданий матери, не избавилась даже сейчас. А значит, не избавилась и от неспособности жить так, как хотелось бы.
В настоящее Юлю вернуло карканье вороны, севшей на верхушку березы в соседней оградке. Юля встала и направилась к выходу. Мысли ее теснились, кружились, перескакивали с одного на другое. Наверное, она и в самом деле была плохой дочерью. По крайней мере, ей далеко было до дяди Колиной Лиды, она не смогла создать для матери такую же идиллию, в которой всю жизнь прожили они – папа для Лидочки, Лидочка для папы. Впрочем, Лиде было проще, она ведь никогда не знала настоящего счастья, не папиного, а своего. А Юля знала, и мечтала вернуть себе хоть кусочек. Как это сделать, она не умела.
Начало марта ничем не отличалось от конца февраля, только дни постепенно становились длиннее. Но мало-помалу небо голубело, ветер перестал быть леденяще-жгучим, с крыш свесились сосульки, начали капать, сверкая на солнце. И тупая щемящая безысходность в сердце Юли сменилась твердой решимостью разорвать кольцо, выпутаться из липкой засасывающей трясины. Она была уверена, что если не сделает это сейчас, то не сделает уже никогда.
К снаряжению Юля подошла основательно. Когда в очередной раз настала пора брать с жильцов деньги, она захватила со своей старой квартиры бывший отцовский рюкзак и свои поношенные, но добротные еще валенки. На Западном рынке купила у китайцев толстую куртку на синтепоне и такие же штаны. А от прежних хозяев ее новой квартиры на балконе осталась пара лыж. Юля почему-то не выбросила их тогда, подумав: а вдруг пригодятся. Вот, похоже, и пригодились.
Вечером прогноз погоды пообещал на завтра погоду солнечную, но минус даже днем. Такая и была Юле нужна – на улице не будет сыро, и по пути на остановку электрички ее валенки не промокнут. Она собрала в рюкзак хлеб, две пачки лапши, миску, кружку, ложку, нож, спички. Больше, рассчитывала она, ей вряд ли что-то понадобится.
Назавтра в нужный час Юля была на остановке. Подошла окутанная искристой снежной пылью электричка. Внутри было гораздо холоднее, чем снаружи, и Юля порадовалась, что надела под куртку два теплых свитера. Вагон был совершенно пуст, единственным его пассажиром был какой-то парень в камуфляже и огромной лохматой ушанке. Юля натянула шапку поглубже на уши и села у замерзшего окна.
Собственно говоря, их, а вернее, бабушки и деда дача давно уже была не их. Продержав дачу после их смерти еще несколько лет, мать продала ее каким-то знакомым своих знакомых. Новые хозяева забросили дачу едва ли не в тот же год: не то у них кто-то родился, не то кто-то умер, а, скорее всего, они просто переоценили свои возможности ездить туда по полтора часа туда и обратно. И вот теперь Юля ехала посмотреть, в каком состоянии дача, и можно ли там еще что-то сделать.
Дача у бабушки с дедом была на Пихтовой. Это уже высокогорье, вековая буреломная тайга. Здесь намного позднее, чем в городе, наступает весна, сходит снег и прекращаются заморозки. Даже самым жарким летним днем здесь нет-нет, да и налетит с гор порыв прохладного ветра. На пихтовских огородах почти не встретишь теплиц с капризными огурцами и помидорами – слишком коротко для них здешнее лето, да и не наездишься их поливать и открывать-закрывать. Здесь выращивают картошку, морковь, свеклу, знаменитую во всем городе пихтовскую клубнику – некрупную, ровную, самую подходящую для варенья. В августе здесь на каждой даче в изобилии цветут флоксы, белые, розовые, фиолетовые, двухцветные – у многих целые грядки флоксов.
Основная часть пихтовских дач находилась слева от железной дороги, если встать спиной к городу. Их владельцам, выйдя из электрички, надо было перейти пути и миновать сосновый бор. Но справа, на небольшой полянке сразу возле остановки, теснился еще десяток дач, дальше им не давал разбегаться крутой склон горы, поросший сумрачным ельником. Это были самые старые здешние дачи, их больше тридцати лет назад получали железнодорожники, одним из которых и был тогда Юлин дед. Домики здесь были небольшие, дощатые, одноэтажные, крытые всё больше рубероидом – тогда, в советское время, трудно было что-то купить, а бабушке с дедом особо и не на что. Солидный дом, двухэтажный, брусовый, под шиферной крышей, был только у их соседа. Из-за него сразу от остановки и видно-то не было их приземистую избушку. Снегу здесь за зиму навалило еще больше, чем в городе, и она, наверное, превратилась в большой сугроб.
Выйдя из вагона, Юля начала прилаживать к валенкам лыжи. Это у нее не очень получилось – в последний раз она каталась на лыжах лет в семь или восемь, и о лыжных креплениях имела самое смутное понятие. Поэтому она, подумав, решила просто привязать лыжи к валенкам веревками и по снегу не скользить, а ступать. Сказать это, правда, тоже оказалось проще, чем сделать – пока Юля возилась с левой лыжей, правая у нее чуть не ускользнула под насыпь. Ловя ее, Юля покатилась на второй и шлепнулась на четвереньки. С носа у нее слетели очки, и она не сразу нашла их в снегу. Наконец она кое-как справилась. Выпрямившись, она поправила шапку и огляделась.
Здесь еще совсем не видна была весна. Синее небо и холодное ослепительное солнце казались, скорее, январскими, чем мартовскими. Алмазно блестя, величаво лежал мощный нетронутый снег. Неподвижно застыл заснеженный старый ельник. Электричка давно уехала, и ее мелодичное пение замерло вдали. Тишину даже не нарушал, а как бы вплетался в нее лишь ровный шум сосен за железной дорогой – казалось, с их вершин непрерывно льется далекое эхо. Их оранжевые стволы казались теплыми, и Юле даже захотелось подойти к ним и потрогать. Но она не стала терять время и сразу направилась к своей даче.
Как она туда ковыляла, это отдельная история. Несколько раз упав, в одном месте провалившись почти по пояс и едва не сломав лыжу, Юля всё же кое-как дошаркала до своей калитки. Откапывать ее, чтобы открыть, она не стала, проще было осторожно перешагнуть через торчащие из-под снега концы штакетника. Елка у крыльца, когда-то посаженная дедом, давно переросла домик, и на ее вершине среди комьев снега виднелись шишки. Ветры здесь чаще всего дули с гор, то есть западные, к западу домик стоял той стеной, где было окошко, и с той стороны его замело по самую крышу. Только печная труба с шапкой снега на козырьке торчала из сугроба.
Входная дверь была обращена к востоку, над крыльцом был навес, и с этой стороны снега было меньше. Юля отвязала лыжи и концом одной из них отчистила дверь. Раньше ее запирали на замок, а ключи клали за ставень окна. Теперь дверь была просто привязана проволокой. Распутав ее, Юля потянула дверь на себя. Она, наверное, разбухла от осенней сырости и так замерзла – поддалась она не сразу и визгливо скрипнула на заржавевших петлях.
Внутри было полутемно – окно было завалено снегом. Все, что имело хоть какую-то ценность, новые хозяева, уезжая, увезли – посуду, одежду, электроплитку, даже старые подушки. Но воры, судя по всему, сюда не заходили – дверцы обшарпанного шкафчика были закрыты, продавленный матрас так и лежал на железной кровати.
По углам колко поблескивал иней. Крыша, видимо, прохудилась и в дожди протекала – на потолке остались бурые разводы. На отсыревшем с осени матрасе образовалась корочка льда.
Электричества не было, но даже если бы оно и было, у Юли всё равно не было ни плитки, не электрообогревателя. Теперь ей предстояло очень непростое дело: растопить печь. Юля не раз видела, как делала это бабушка, но растапливать печь самой ей не доводилось. Кроме того, печь немало лет простояла нетопленой, и кто его знает, удастся ли вообще ее растопить. А делать это было надо, и побыстрее – Юля почувствовала, как даже в валенках и шерстяных носках у нее начинают мерзнуть ноги.
Прежде всего надо было как следует прожечь трубу – в нее всё это время задувало дождь и снег, и она, конечно, сильно отсырела. Стопки старых газет так и лежали за печью, но одними газетами трубу не прожжешь, только хуже забьешь клочьями горелой бумаги. Нужны были тонкие сухие лучинки. Досадуя на себя, что не запаслась топором, Юля огляделась вокруг, прикидывая, что бы такое нащепать. Она заглянула под кровать и нашла там пустой ящик, где раньше хранились инструменты. Их тоже увезли новые хозяева, но ящик оставили.
Ножом Юле удалось отодрать от ящика несколько щепок. Теперь нужно было принести дров. Это была задача уже потруднее. Для этого нужно было опять привязывать к валенкам лыжи и пробираться за дом, к небольшому сарайчику, где раньше хранились ведра, лейки, палки для подпорки кустов и дрова. Докопаться до его придавленной снегом двери нечего было и думать без лопаты. Вместо этого Юля смела часть снега с крыши сарайчика, отпорола ножом угол рубероида и вытащила лежащие сверху поленья, до которых смогла дотянуться.
В печь Юля положила по бокам два самых толстых полена, между ними засунула скомканную газету, сверху для начала набросала палочек потоньше. Выдвинула заслонку, что закрывала трубу, и открыла небольшое отверстие в кирпичной части трубы. В это отверстие Юля тоже положила небольшой кусочек газеты и чиркнула спичкой.
Газета в трубе вспыхнула и, сворачиваясь в черный пепел, начала быстро гореть. Юля стала подкладывать в трубу лучинки. Пламя облизнуло их раз, другой, словно раздумывая, стоит ли разгораться, но всё же обняло сухое дерево и длинными языками потянулось в трубу.
Решив, что труба достаточно прогрелась, Юля подожгла и газету в печке. Огонь быстро побежал по бумаге, и Юля прикрыла печную дверцу, оставив щель для доступа воздуха. В эту щель в комнату тут же повалил дым. Юля срочно принялась добавлять лучинки в трубу. Пока она занималась трубой, огонь в печи погас. Пришлось класть туда новую газету и опять поджигать. Так продолжалось несколько раз, пока постепенно труба не нагрелась. Тогда печь ровно загудела, сквозь щель замигал оранжевый огонь, дым перестал пробиваться в комнату. Юля подбросила несколько толстых поленьев, и вскоре от печи пошло тепло. Конечно, этот щелявый домик из хлипких дощечек не натопишь, как только погаснет печь, здесь через несколько минут будет такой же мороз, как прежде. Но пока можно стало даже снять шапку, размотать шарф и расстегнуть куртку.
Пока Юля вскипятила прямо в миске и кружке натопленную из снега воду, заварила лапшу и подкрепилась, в домике начало становиться еще сумеречнее – наступал вечер. Сейчас, зимой, электричек ходило мало, и чтобы сегодня вернуться домой, пора уже было собираться на остановку. Но вместо этого Юля сунула в печь еще пару поленьев. Не хотелось ей никуда идти, что-то ее не пускало, удерживало, словно отговаривало подняться с кровати. Может быть, Юля просто устала. Но вместе с тем давно ей не было так хорошо. Куда-то ушли тревоги и страхи, и Юля погрузилась в полное безмыслие, неотрывно глядя на полоску огня в щели, но не видя его. Пощелкивала печь, посвистывал ветер в трубе. Где-то за стеной что-то негромко поскрипывало. Время от времени с железной дороги долетал шум поезда. Темнела, сгущалась ночь по углам. Юля всё же заставила себя встать, заглянула в шкафчик, нашла огарок свечи. Его огонек слабо осветил комнату, отразился дрожащим отблеском в темном стекле окна. Послышалось, как подошла к остановке электричка, постояла и, тихонько свистнув, запела в сторону города.
Юля заглянула в печь. Дрова почти прогорели, превратились в уголья, по которым, словно живая кровь, перебегал рубиновый жар. Можно принести еще дров, они вспыхнут, затрещат, Юля дождется следующего утра и уедет семичасовой электричкой. А можно…
Внезапно Юля поняла, чего она хочет. Она хочет остаться здесь навсегда, и пусть этот заброшенный домик станет ее могилой. Дверь заперта изнутри, и сюда не попадут ни таежные хищники, ни бездомные собаки. Разве что случайный бродяга-бич выбьет дверь в поисках пристанища или поживы, да и тот шарахнется назад, увидев на кровати побелевшие кости. Никто не потревожит здесь Юлин последний покой. Она вырвется через крышу к черному небу, к ярким холодным звездам, станет ветром, шумом сосен, рассветом, которого уже не увидит. А может быть, ее там ждут бабушка и дед?..
Юля встала и решительно закрыла печную трубу. Задув свечу, она легла на кровать. Ждать осталось недолго…
г. Красноярск