Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
КТО-ТО СТУКНУЛ ЕГО ПО ПЛЕЧУ
Светлой памяти Вячеслава Дегтева, безвременно ушедшего…
– Возьми лыжи на плечо, либо подмышку, – сказал техник. – Тут не поскользишь. Парни, снимай лыжи!.. – это уже ко всей бригаде.
– Ты прав, – ответил старший рабочий Митя. – Такого частокола я не встречал. Чертово логово, будь оно проклято, какой-то бес навалял эти бревна. А по компасу вроде верно идем…
– Бывает. Слегка отклонились…
В таежных трущобах это обыденное дело: давно упавшие деревья на месте старых пожарищ преграждают путь неприступными баррикадами, лежат и висят, как спички из небрежно перевернутого коробка. Сквозь голые штыки сучьев не продерешься и безо всякой амуниции. А тут – рюкзаки, рейки, штатив с нивелиром: полный набор снаряжения топографов, поэтапно делающих карту самой непролазной местности, еще хуже летом, когда под ногами здесь, кажется, раскачивается весь земной шар и норовит тебя втянуть в свое нутро при малейшем неосторожном шаге. Перебрасывая свои отяжелевшие тела через бревна, шестеро человек, цепляясь за сучья, превращали свои полушубки и ватные штаны в лохмотья.
– Неужели, Паша, ты не можешь определить, где мы находимся?.. – сорвал свое недовольство Митя, старый экспедиционный “первопроходимец” от слова первопроходец, сам толково умеющий опознаваться, проще говоря, точно находить свое местоположение на земле по аэрофотоснимку, которых в полевой сумке техника присутствовал полный набор. – Дай хоть мне “картинку”…
А он ведь всегда был спокойным и рассудительным, как Будда…
Павел протянул заледеневшими пальцами скрюченный снимок Мите. Тот долго вглядывался в однообразное черно-белое лико тайги, зафиксированное с высоты, ровное, без отличительных черт, кроме редких черных прямых линий просек, да серого пятна болотистого озера – большого, похожего на яблоко с острой плодоножкой на северном окаеме, где, скорее всего, это пятно подпитывала впадающая в него и невидимая сейчас глазу речка. Митя ничего обнадеживающего найти не смог. Хотя именно к этому озеру они и обязаны пробиться, до бережка, а там, чуть в сторону, есть их же вчерашняя лыжня, ведущая к охотничьей избушке, где бригада уже находила приют.
– Ты ничего не понял, Митя?.. На снимке не за что зацепиться – это просто бесполезная фотка тайги без особых примет. Но я догадываюсь: от главной просеки мы ушли влево, потому что путь туда был легче, он сам нас притягивал… Вот и втюрились в бурелом…
– Лучше скажи, что делать? – вяло отозвался старшой. – Не загибаться же тут…
– Ползти вперед. Когда-то он кончится, этот дуремар. Нет иного решения: оглянись только назад – что, снова через этот ад, сквозь который непонятно как пролезли?..
Митя был согласен с техником – сил уже не хватит. Уже зажглись на распахнутом звездном небе и косое коромысло луны, и Большая Медведица нарисовала свое туловище пунктиром. Митя был немножко поэтом, романтиком, потому и вкалывал в экспедиции уже не первый год, но что сделать сию минуту?.. Он по-своему любил и воспевал эту редчайшую бродячую работу, но так еще не вляпывался. Ему на память вдруг пришли собственные строки: “Здесь в тайге на просеках нет почтовых ящиков, ты, моя любимая, весточки не жди…” Он нередко напевал свою фирменную песенку в моменты благодушия на свой же мотив. Хорошо, что вспомнил: в душе затлел уголек тепла, а вместе с ним вернулись и остатки сил… Он уважал техника, уже немолодого и многоопытного полевика, много повидавшего и в тайге, и в пустыне, которому следовало верить…
– Не унывай, Паша, пробьемся… Вперед, еще один натиск… – как бы ответил технику, хотя тот мысленно призывал его и остальных к тому же самому, к очередному шагу через обугленные, пачкающиеся чернью нагара бревна.
Тактика техника оправдала себя. Через полтора часа тайга засветлела проплешинами, низкие сосны, как недокормленные люди, когда-то остановились в росте, расступилось дремучее царство и они, не чувствуя ни ног, ни рук, совсем безвольные, вышли на свою же, еще не утратившую резких линейных очертаний и даже лощености, бликующую в рассеянном лунном свете, вчерашнюю лыжню, исходящую из другого маршрута ранее проделанной работы.
Как только вывалились на лыжню, так и пали в снег. Эта потребность упасть нарастала внутри каждого вместе с мучениями очередного шага, она истощала последние живые силы…
Павлу привиделось в глубоком сне самое нежное: он, Павлик, и южный городок, где изначально довелось жить и работать. Смазливая курчавая девчонка, просторный горсад из вековых вязов, окаймленный фигурным чугунным литьем непреодолимой ограды. И качели. Размашистые, с амплитудой полета под самые вершины деревьев. В одном конце лодочки он, стоя, в другом – напротив – она, сидит. Лодочка взлетает все ближе к небу. И вот у него, непредсказуемо, от перенапряжения, от легкости настроения ли, отрываются от тросов руки… А дальше, по жестокой логике инерции, уносившей из-под ног лодку, ему бы лететь-кувыркаться глубоко вниз и влипнуть в жесткую утоптанную землю бездыханным, распятым еще в воздухе… Но, необъяснимо, руки, словно их притягивает еще неизобретенный магнит на все живое, либо руководит ими неведомая могучая сила, вновь тянутся вперед – нет, их кто-то тянет за запястья – и ладони влипают в троса, пальцы схватывают их, сжимают до тысячи колючих иголок в мякоти под кожей и ногтями…
…Вдруг кто-то резко бьет по плечу. Техник вздрагивает и с трудом вскидывает голову. Пытается ее повернуть в разные стороны – никого, сизое лунное безмолвие, жгуче холодная пустота… Те же хилые, крючковатые приболотные сосенки. Та же лыжня, отражающая луну, и безразмерная простыня снега. Павел вздрогнул повторно, в ужасе – по кромкам лыжни, притихшими курицами на ночных насестах, нахохлились его парни и крепко спят. Спят на морозе в этом неведомом одиночестве! Он пытается встать, но ноги совсем чужие, не держат тело, он их почти не ощущает – токи жизни обрываются еще не доходя сверху до коленок. “Мы замерзаем, тихо отходим, – продиктовал мозг. – Нас никто не видит и никто скоро нас не найдет. Мы просто спим, как обыкновенные люди спят ночью под пуховыми одеялами в натопленных по-самоварному квартирах. Разница в том, что над нами навис рок судьбы… Но кто так больно ударил меня в плечо?..”
Тайга не отвечала ему. Заваленное снегом озеро вместе с ней тягостно хранило тайну происходящего…
Павел крикнул, выдохнул сжавшимися от мороза легкими: “Вставай!” Никто и не шелохнулся, а он не мог подняться на ноги, он стал массировать икры ниже коленей, перебираясь к щиколоткам. Какой-то импульс отозвался в пальцах. “По-дъ-ем!” – завопил Паша. Он уже едва встал на ноги и огрел лыжной палкой по спине намертво уткнувшегося в колени старшого Митю. Старшой что-то жалобно проскулил, по-своему отмахнулся. Техник ударил его повторно…
– Что ты, Паша, очумел? Что случилось? Ну, чуток закемарил…
– Сдохнем тут! Ты взгляни вокруг: чурки, пеньки… пока еще хоть живые.
Расталкивать бригаду пришлось долго. Мороз и сон глубокий едва не сковали ее навсегда. Но вот, покачиваясь, все встали на лыжи. Кроме одного, Славки-Отшельника, который, хоть и хвастал всегда своей несокрушимой фигурой, вдруг заплакал, зарыдал и слезно запросил оставить его в покое еще хотя бы на пару минут, чтобы он отдохнул, как положено, а дальше, мол, сам дойдет до места – лыжня знакома… Славка обвис в руках ребят набитым камнями мешком, двигаться не хотел. Не помогала ни ласка уговоров, ни матерщина, ни угрозы остаться здесь навечно мерзлой кочкой… Тогда техник, сам едва державшийся на ногах, скомандовал тащить Славку волоком, приладив под него лыжи. Доволокли. Избушка встретила столь перепуганных, угнетенных испытанием людей, наверное, впервые в истории своего бревенчатого сруба. Парня уложили в углу, ближе к печке, стянули валенки и размотали портянки, растерли ноги и тут же сами упали кто куда, не помня себя…
Павел в полудреме еще что-то вспоминал, о чем-то думал. “Кто стукнул меня по плечу, ведь плечо до сих пор хранит тяжелое прикосновение? А если бы этот кто-то не толкнул?.. Опять же – кто он, этот призрачный?..” Утренняя безлюдная заря высветила бы шесть замороженных трупов, немых кукол в своей смертельной белой бескрайности. Но ведь этого, ударившего Павла, и быть не могло в натуральном виде. Что же произошло тогда?.. Это просто сон? А сон-то в руку. С ним случалось уже подобное. Тогда, в городке, с девушкой на качелях. Всю последующую жизнь он нет-нет да и вспоминал, как отделились руки от тросов – обе сразу – ему предопределено было лететь навзничь…” Павел впал в лихорадочное забытье, в тяжелый сон крайнего изнеможения…
А было в его жизни еще и следующее. Однажды в Воронеже, в выходной, гуляя с малолетним сынишкой, он вдруг сел в автобус. Поехал в Юго-Западный район города, где жил экстрасенс, о чем извещала бегущая в телевизоре строка объявления. Им оказался средних лет мужчина, элегантный и утонченный, хотя не особо выдающейся внешности, разве что русые космы ниспадали до плеч. Он крайне удивил Павла уже тем, что назвал точно месяц и день рождения сына. А после, когда перешел к отцу, сообщил, что тот дважды пережил клиническую смерть. Павел хлопал глазами: действительно, подростком он тяжело занемог, находился в горячке, без памяти и однажды ночью в палате, он затих совсем – остановилось сердце. Какая уж он персона – ночь, вокруг пустота. Но кто-то или что-то подтолкнуло дежурную медсестру, хотя она сама мирно дремала в трех десятках метров от Паши, в ординаторской. Она вскинулась и при не покидающем ее страхе тревоги побежала в его палату. Попыталась нащупать пульс, которого уже не было. Дрожала от испуга всем телом, но верно наполнила шприц и всадила его в Пашку. Пульс возобновился и не пропадает… по сей день.
Но когда же была вторая смерть? Может, когда он плавал на рыболовецких судах в Охотском море и как-то в кромешном, ночном, загустевшем от соленой влаги пространстве капитан вдруг завопил: “Рыбу за борт! Тонем… шторм…” После удачного промысла сейнер был “залит” селедкой по кромки бортов и осел от перегрузки ниже ватерлинии. Вполне закономерно, в штормующих волнах борта требовалось приподнять максимально, а значит – выкинуть груз. Рыбаки, хоть и остервенело, но против собственной воли, с болезненно обостренным чувством потери, выкидывали селедку в закипающие валы. Они принужденно выбрасывали свои рубли, ибо рыба – это заработок. Но сейчас эта рыба могла оборвать им жизнь. Пашка, тогда совсем еще пацан, измученный скользкой лопатой, стрессом никогда ранее не переживаемой опасности, вдруг поскользнулся на палубе и его сознание улетучилось во мрак. Неужто это и зачлось ему, как еще одна не состоявшаяся до конца смерть?.. Клиническая…
А знахарь после сеанса с Павлом сел за рояль и стал поднаторевшим манером наигрывать Баха. Он очищался от ауры пациента и готовился к приему следующего. Но отделаться от Павла этим черным роялем было уже непросто.
– Так что же охраняло меня от смерти? – смотрел он в холодные со льдинками глаза предсказателя. Тот сбросил удлиненную пятерню с белых и пружинистых как мармелад клавиш и сказал просто, как говорят, когда посылают в магазин за бутылкой:
– Ангел. Ангел-хранитель у вас завидно сильный…
– И что же, он всегда меня намерен спасать?..
– Всегда. Это чудо. Это, если хотите, безмерное ваше счастье… Оно дано по воле Бога, по высшему его велению и снизойдет на нет лишь по вашему небрежению… – на лице экстрасенса ничего не изменилось, тот же взгляд, то же, не всколыхнутое эмоциями лицо, почти стылое, гипсовое, как бы независимое ни от кого…
– А как продлить эту благосклонность ангела?
Экстрасенс застыл в паузе, словно в ожидании следующего вопроса, но из полуоткрытого рта излились фразы:
– Почаще вспоминать Бога и следовать его заповедям… не относиться к людям небрежно и плохо… не быть самодовольным… не произносить плохих слов… сопереживать нужду и слабости других… Ты человек, я вижу, склонный к самоанализу. Надо много пережить, чтобы многое понять… Я откроюсь, возможно, впервые… Я был летчиком-истребителем, очень лихим асом. Над одной из чеченских горушек мой МИГ взорвался новогодней хлопушкой. А я вот перед тобой… – перешел он на ты. – Никогда не испытывай судьбу понарошке. Хранитель не терпит бахвальства – он тут же отвернется от тебя…
“Тоже мне, оракул, – думал Павел, возвращаясь с ничего не понявшим сынишкой домой. – Кто же дал тебе такой дар, такое право предугадывать жизнь людей, а может, вводить их в заблуждение?.. – Павел настроен был однозначно критически, но тут же раздваивался всем своим сознанием: – А ведь угадал день рождения сына и мои клинические смерти… Ну, хотя бы одну… И что такое человек, не потомок же он обезьяны, коль умеет замысловато играть на клавиатуре, а прежде сочинить для этой игры некую звуковую закономерность?.. Мы считаем что-то невозможным и решаем это собственными усилиями. И получается – все возможно. Стало быть и в помощниках у нас вполне может находиться кто-то всесильный, хотя и невидимый?..”
Да, это очень все непредсказуемо – или кушать шоколад, запивая охлажденным шампанским, либо рыться на дворе в мусорных баках. Либо, в первом случае, внезапно погибнуть в опрокинувшейся машине, а то – до ста лет искать прожиточного минимума на помойках. Непредрекаемо, неведомо, скрыто от разума и глаз наших… А ведь коль у каждого есть свой ангел-хранитель, почему же он не сравняет все по справедливости? Или так предписано свыше – все мы разные и ангелы у нас неодинаковые и каждый обязан нести свой крест так, как повелевает всевышний?.. Или все это потому, что существует еще и черная сила?..
…Уже утром, в пропахшей испарениями выживших на морозе людей избушке, техник, насколько мог, успокоив и настроив бригаду на обычное бодрое существование, не в силах был отойти от размышлений: “Кто управляет человеком, что заставляет одного грязно ругаться, желать худа ближнему и злорадствовать при этом, а другого – пригреть сразу нескольких сирот, отдать последнее, получив взамен нравственное успокоение и осязание счастья, ни на секунду не задумываясь о собственной материальной нищете?..”
Техник без подсказки внутреннего сознания потрогал правое плечо. Оно отозвалось слабой, совсем затихающей болью, отзвуком боли… Но он ведь не ударялся вчера этим плечом ни обо что. Просто его, спящего, кто-то ощутимо задел, чтобы он проснулся… “Нет, не дано человеку все знать. Слава Богу, что он ниспослал каждому своего ангела-хранителя…” Он вспомнил, как несколько лет назад ехал с семьей на “жигуленке”. Неподалеку от Курска, на грейдерном проселке, их накрыл дождь. Обочины превратились в жижу, а впереди плетется небольшой автобус районного маршрута, обдавая грязью лобовое стекло легковушки. Павел пошел на обгон и не успел даже единой мыслью что-то осознать, как машина круто развернулась и полетела под четырехметровую насыпь, а за глубокой канавой жесткой гребенкой стояла старая тополиная лесополоса. Все, конец! – последний конвульсивный обрывок мысли. Но руль машины, вырвавшись из-под власти рук, сам по себе резко вывернул вправо и машина понеслась вдоль по рву, скашивая бампером и вбирая в соты радиатора рослый, как конопля, бурьян. Во рву, впереди, не оказалось ни бревна поперек, ни валуна… Машина обессиленно встала… В ее кабине все словно заново родились…
И тут опять, возвращая к примитивной действительности лесного ночлега, вдруг закричал могучий и неповоротливый Славка: “А где портянки? Где мои портянки – они висели у печки…” Портянок, очень примечательных, можно сказать, лучших в бригаде – их Славке снарядила в экспедицию мать, раздобыв плотную теплую бязь почему-то с ярко-красным вензелем на одном уголке – как не бывало. Обшарили всю избу, заглянули под лавку, раскидали дрова на полу… Славка вновь впал в истерику, распустил нюни: “Кто взял мои пор-тян-ки?..” Павел молча извлек из рюкзака свою фланелевую ковбойку и распластал ее надвое: “Обувайся и замолчи!..”. “Но где же эти чертовы тряпки, не ветром же их выдуло через закрытую дверь?” – думал он сам, когда бригада уже покидала свое стойбище.
“Не отдает ли все это мистикой, неким самопроизвольным желанием выглядеть всегда неуязвимым и неподверженным повседневным житейским напастям? – размышлял Павел в вагоне-теплушке узкоколейной дороги, куда в тот же день усадили бригаду на таежном полустанке, а точнее, в тупике дороги, упирающейся в лесоразработки и паравозик, несколько раз хлопнув клубами пара и выдохнув залпом черную копоть с обжигающими частицами угля, с непосильной натугой потащил свою извечную ношу в южном направлении. Олух Славка, словно и не хныкал вчера, не обрекал себя плачем на полное замерзание, весело тешил бригаду россказнями о его былой деревне и своих ухажерках. Мудрый старшой Митя не очень-то реагировал на вранье и думал о чем-то своем, скорее всего, о матери, младших братишках и сестренках: давно уж сказывал, что их много и все надеются на него. В вагоне сзади везли зеков куда-то в другую колонию – с два десятка. А дальше шли вагоны с лесом-кругляком, в меру тяжелые для узкой и слабой, совершенно не отрихтованной таежной рельсовой колеи. Бригада возвращалась на базу топографического отряда – дело исполнено…
– Ты, Митя, веришь в потусторонние силы? – катнул “пробный шар” Паша.
– Чего? Я в свои силы верю… – Митя встрепенулся, в его глазах читалось удивление. – Круто начал, техник, – ближе к делу.
– Происходит иногда что-то неладное…
– Не мешай дремать – все по уму, как у Эвклида, линия наша идет по градусу…
Но Павла уже не оставляли его давно упершиеся в одну точку мысли. На память пришел священник в тихой таежной деревушке, еще молодой, хотя его тугое лицо по самые скулы прятала густая, приподнятым воротником, чуть волнистая борода, говорят, в прошлом десантник. Случайно заполучив свежего собеседника, святой отец, подобно богослову, прочел топографу проповедь на заданную тему. Он говорил о жизни на земле, как в долине страданий, и на небе, как в стране света, об ангельском и дьявольском мирах. Представители последнего отказались от Бога, они – носители зла. Ангельский мир оказывает воздействие на каждого человека, на его разум, волю. Но не в равной мере. Якобы, даже Бог сказал, что человеку не дано узнать, что такое ангел, он узнает об этом лишь после того, как навечно прикроет глаза. А при жизни – все это из сферы сверхчувствования реальности. А ты, святой отец, свое шестое чувство постиг, надо полагать, еще на прежней боевой стезе? Ты постигаешь очередное таинство? Нет, сын мой, кулакам и дикому напору тайна не открывается: агрессия разума нас никогда не спасет, разум всегда должен быть тихим… Никому не ведомый ангел, если надо, поможет на земле, на воде и под водой, в поднебесье синем, в огне и другой стихии… Ведь есть же аура больших военных ли, репрессивных ли захоронений в лесах… А как однажды одеревенела девушка, вознамерившаяся станцевать с иконой?.. Но ведь, святой отец, это не установлено в точности? Случай однако не один был… Было-было… Кощунство наказуемо… Вспомни, сын мой, вещие сновидения накануне несчастий с этими же людьми, вспомни чудодейственные исцеления святой водой из родников и монастырских колодцев… Есть великое чудо, сын мой, только нам грешным не дано от Господа ни понять его изнутри, ни проверить никаким инструментом…
“В чудеса мы уверуем, ибо они свершаются на глазах наших… – пастырь осенил пришлого крестом, поставив точку в зависшей паузе молчания. – А по-житейски скажу для твоего же охранения: никогда не бери ни вещей, ни иных предметов, принадлежащих человеку, только что перешагнувшему смертную черту, но выжившему… На них печать смерти держится еще долго…” Передний план памяти Павла освободился. За окнами вагона то мелькали высветленные солнцем клетки вырубок, усеянные янтарными пнями, то вновь плыла насыщенная теневым сумраком тайга. Паровозик лихо рассекал ее на два пласта…
И вдруг вагончик задергался. Сначала он стал позванивать сцепкой, что, в общем-то, вполне обычно – рельсы в тайге всегда извиваются вкривь и вкось, подчас усомнишься: могут ли поезда ходить по ним? Но тут болтанка усилилась, стенки вагона заскрипели от пола до потолка, колеса завизжали и залязгали… “Точь-в-точь морская качка, заштормило…” – возникло в голове Павла. А затем вагон сильно накренило и он уже не смог выправиться. Всех снесло на левую боковую скамейку вмяло в стенку, посыпались инструменты и рюкзаки… Что-то ударило, заскрежетало металлом о металл, крыша вагона открылась полностью и, как кепка с лысины, гладко соскользнула… Грохот, искры, удар!..
ЧП на узкоколейке произошло по причине того, что заключенные по известным только им побуждениям – намерение побега не исключалось – в результате сговора, начали раскачивать свой вагон. Они по команде, все – два десятка – неслись к боковой стене, ударяя в нее повыше руками, затем делали прыжок в противоположную сторону до резкого упора… снова… снова… Вагон разбалтывался маятником, нависая верхним ребром крыши над хлипкой насыпью, пока колеса не начали отрываться от направляющих, и он не слетел со стальных дрожащих и вовсе не натянутых ниток, не перевернулся, не повлек за собой остальные звенья состава. Массивные платформы с лесом поперли на вагон зеков, рассыпающиеся на ходу бревна торпедами летели по скоростной инерции в груду обломков переднего вагона, в сплетение выброшенных из него людей. Шестеро заключенных погибли, еще восьмерых изуродовало…
На одном из трупов лежала толстенная неошкуренная лесина, передавив человека, как полуспущенную камеру. Лицо погибшего застыло в зверином оскале отчаяния и злобы. С левой недвижимой ноги сорвало валенок. Полуразмотанная бязевая портянка высвечивала горящим светлячком красного вензеля. Паша вздрогнул – не может быть, кто и как это сделал?.. “Моя портянка, гад!..” – истошно взвизгнул Славка и стал судорожно сматывать тряпку с ноги мертвеца. Его силой оторвали от страшной фигуры зека. “Никогда не бери вещей и предметов человека, только что перешедшего смертную черту, – винегрет мыслей и чувств вернул техника к тому попу-вещателю. – Стало быть там, у болота, мы уже шагнули за роковую черту…” – И Павел ощутил в опустевшем теле холодную лихорадку, тщетность бессилия перед жизнью, перед ее непостижимой тайной.
У топографов обошлось без увечий, требующих медицины. Помогло, наверное, стечение обстоятельств: вагон с невольниками явился прокладкой между экспедицией и грузовыми платформами с пакетами бревен… Чьи, какие ангелы витали теперь над этой разрухой, над телами живых и мертвых?..
СЛЕПОЙ УДАР
Прототипом героя этого рассказа является реальный человек, чудесный и редкостный, не исключено, единственный на планете слепой болельщик футбола, который не просто переживал за игру и ее результаты у телеэкрана, а, будучи совершенно незрячим, он пытался смотреть на поле, он всегда присутствовал на реальной игре, мысленно участвовал в ней. И так – много десятилетий, не пропуская ни одного матча. Это был житель Воронежа Степан Иосифович Батраченко.
В зябкую осеннюю непогодь стадион, напичканный телами болельщиков, напоминал слегка курящийся кратер вулкана, готовый взорваться непредсказуемо. Был бы гол… Двое сидели, ссутулившись, на своих штатных местах на западной трибуне. Высокий и худой с головой ушел в плащ-палатку. Коренастый, пониже, пытался растопырить глянцевый зонт на две головы. Иногда тощий и пожилой вскидывал руки, тыча перстами в пространство поля и что-то кричал. А сосед постоянно тараторил, просовывая лицо под брезентуху, на ухо высокому, как бы комментируя ход матча во всех его деталях. Иначе и не могло быть – приятель был слепой. Совсем. Напрочь. И он являл собой фигуру вовсе несвойственную футболу, потому что футбол не опера и незрячему на нем делать нечего – он на этом празднике лишний, чужой, нелепый.
Однако он реально присутствовал. Он был здесь всегда, много лет, на своем месте под номером 133. Федора Ильича Боева знали все фанаты и всякий раз готовы были снять перед ним шляпу. Они давно ему не удивлялись, напротив гордились тем, что в их городе есть подобный им, только до казуса необычный, такой, какого, скорее всего, нет больше во всем мире, даже в Бразилии. Как можно безумно любить футбол, глубоко переживать его интригу, отличать одного игрока от другого, если ты сидишь в кромешной, непроницаемой, вечно темноте? Конечно, кое-какой информацией Боева снабжал слух – он лучше любого читал, дешифровал возгласы и реплики, нарастающий гул, общетрибунный выдох разочарования, судейские свистки и уж конечно, неповторимый, нескончаемый, ликующий раскат голосов, мгновенно и органично сливающихся в хоре, который разносится на несколько кварталов по городу, едва не приостанавливая всю иную жизнь. Самое дорогое лекарство для души истинного фана – гол!
А рядом сидел Бычков Иван Федотович, тоже пожилой, но все-таки с разницей возраста в восемнадцать лет. Они несколько лет сидели порознь, можно сказать, одиноко для каждого из них. Их должно было тянуть друг к другу, вернее, только – Ивана к Федору, другой не мог знать о существовании ниспосланного футбольной атмосферой нежданного приятеля. Боев был доцентом пединститута и несмотря на полную слепоту, блестяще читал лекции по своим предметам, отличался необычайной эрудицией, спокойным добрым характером, свойственным особо умным и много горького пережившим людям. А Бычков являлся директором школы и как тут же в амфитеатре стадиона выяснилось, руководил учителями, которые таковыми стали, пройдя обучение и у Боева. Разновременные студенты Ивана Федотовича, унесшие в сознании с собой на работу образ кумира, особо почитаемого наставника.
– Похоже, Ильгов-то, этот тренер, так ничего и не понял: по старым установкам играет “Факел”?.. Хоть бы дождь перестал… Не выиграем сегодня – фигу нам покажет высшая лига…
– Погоди, Ильич… Пол-тайма только… Я смотрю, Сенцов с Разгоняевым понимают друг друга лучше, гостят в штрафной постоянно и дальние удары идут точно в рамку. Так прицельно они еще никогда не лупили. Да что там!!! Держись Федор Ильич за сердце – в сетке мяч!.. Вот он твой “слепой удар”! Это твой удар, дружище! – Бычков тряс за плечи Боева, словно пытаясь его разбудить, целенаправить для чего-то жизненно сверхважного. – Теперь пойдет… нас не удержишь: “Факел” в “вышке”!..
Черные очки Боева не могли передать внутреннего состояния хозяина, они всегда отражали отчуждение и тайну, очки никогда не заменят живых глаз.
– Гол, Федя! Еще гол! Разгоняев слета врезал в девятку, метров с двадцати… Это чудо, Федя! Фантастика!.. Вратарь-чучело не шелохнулся… Этому голу позавидовал бы…
– Успокойся, Ваня, теперь я верю, что мы не зря съездили на базу…
На базу “Факела” они съездили через пару дней после предыдущего проигрышного для команды тура. А еще перед тем, расстроенные, они как два инородных тела, два старика, причем один из них в старинной армейской накидке, вдруг появились на послематчевой пресс-конференции. Тренеры, как водится, похвалили действия обоюдных соперников, обыгранный отметил собственные и игроков недочеты… И тогда вдруг, не вставая с места, старик в очках-черных пятнышках вдруг заявил наставнику “Факела” Петру Ильгову, что, мол, у его игроков отсутствует шестое чувство. “А у вас оно есть? – устало и немного обозленно спросил тренер. – Есть, – ответил Боев. А сидевший как всегда вплотную с ним Бычков в уме отметил: он лишился важнейшего из пяти, но приобрел шестое чувство…”.
– Что вы предлагаете, если серьезно? – устало кинул вопрос тренер Ильгов.
– Все наши футболисты бьют по “самолетам”. Даже с трех метров умудряются через перекладину пульнуть. Это беда всего российского футбола…
– Уж так получается…
– А не должно… Надо научить бить по воротам вслепую…
– То есть?..
– С завязанными глазами. А после, когда глаза окажутся открытыми, и сработает шестое чувство…
– Так что же это за чувство такое?
– Всего организма. Существом в целости – не только зрением и прицелом ноги должен брать ворота нападающий, и не только он… Шестое чувство – это мобилизация каждой нервной клетки, в этом состоянии человек управляет собой автоматически, происходит возврат к первородной, утраченной системе всего потенциала…
– Не смешите. В прошлом сезоне мой предшественник надел на головы игроков шлемы… Так и тренировались… в пластиковых колпаках. Зачем? Нас в Москве спецы дураками выставили… А вы повтора захотели?..
– Нет, я говорю о шестом чувстве, которое футболисту необходимо, оно поднимет в классе игрока…
– Я устал, да и ребята заждались, автобус отходит… Бред какой-то…
Шустрый Бычков успел подбежать к тренеру и сунуть ему бумажку со свои телефоном. Тренер на ходу нервно спросил: кто он такой? Он слепой, – ответил Бычков. – Он не видит футбола, но понимает его лучше нас с вами. – Слепой, незрячий? Ха-ха… Только этого не хватало… Ты знаешь, сколько у меня советчиков?.. – И хлопнул дверью.
И все же они, два друга, оказались на базе “Факела”, на захватывающей дух луговине у реки. Тренер все же позвонил… Озадаченный сомнениями он снова долго толковал с Федором Ильичем. Но ведь мы же бьем на тренировках по маленьким, карликовым воротцам, куда же еще сужать прицел? Его не надо сужать – человек должен быть нацелен всей плотью, сознанием, мыслями и духом, – стоял на своем Боев. Как же это сделать практически? Поставить вратаря в воротах со свистком, мячи пусть он не берет. Игрок с повязкой на глазах должен ударить по мячу и обязан попасть в створ ворот. С “точки”, одиннадцатиметровки? – уточнял тренер. Нет, это слишком просто. Удвой расстояние…
Они три часа колотили по пустым воротам, не видя их перед собой и лишь слыша адрес попадания благодаря свистку в зубах вратаря. Мячи летели безобразно. В основном вверх. Но тренер корректировал и давал установку не подковыривать мяч. На третьем часу, когда в месте установки мяча в дерне появилась яма, словно здесь с недельку работали кроты, удары обрели мало-мальскую прицельность. Ребята, кстати, отнеслись к затее с доброжелательным юмором и вскоре у них возник азарт – кто сумеет точнее выстрелить на трель свистка. Посыпались и первые голы, которые тут же кто-то окрестил “слепыми”. Собственно и вся тренировка. Если не считать, что лицо тренера обрело серьезность, как если бы он завтра выезжал с командой на еврокубок. Впрочем, матч впереди и был судьбоносным. Слава богу до него еще было время потренироваться…
А Боев сидел в сторонке на складном брезентовом стульчике, предложенном тренером, переломившись втрое, буквой зет и не понимал, чем он еще может оказаться полезным. Он вспомнил, как в детстве нашел на чердаке две пары яловых отцовских сапог и тайно раскроил голенища на полуовальные кусочки и, орудуя шилом и такой же стойкой, предназначенной для мешков, иглой, долго сшивал их сапожной смоленой дратвой, пока не получился заветный кожаный шар. Теперь он был полным, настоящим футбольным королем среди мальчишек. Но ему не везло с футболом. Сама жизнь не давала ему проявить себя на этом популярном поприще. Он голосисто пел в хоре, быстрее всех бегал стометровку, слыл активистом всюду и его постоянно раздергивали на части, подкрепляя свои указания и просьбы ссылками на комсомольскую дисциплину и общественную ответственность. Уже в военном училище, где из него тщательно делали контрразведчика, будучи опять же комсомольским активистом, он, когда команда курсантов проигрывала сборной города, вырвался во втором тайме на поле. Заколотил два мяча под овации и спас честь завтрашних офицеров. Давно ли это было?.. Словно вчера и, напротив, давным-давно, ибо Боев прожил две противоположно разные жизни, еще не дожил их – ту, зрячую, и эту – в кромешной тьме, она течет еще замедленнее, как одна и та же река, но уже на исходе, в расширенном русле…
Он слышал уже многие десятилетия буквально все. Его уши воспринимали даже тугое касание мяча сетки ворот. У него обострился музыкальный слух, которым он обладал и ранее, еще солируя в хоре. Теперь он регулярно бренчал на стареньком фортепьяно, тяжело громоздившемся в углу гостиной и с особым удовольствие учил внуков и правнуков улавливать мелодии. Сейчас он уловил приближающиеся по неслышной траве шаги. Тренер Ильгов произнес с некоторым торжеством:
– А почему бы вам не показать личным примером, как надо вколачивать мячи вслепую, вам и повязку на глаза не надо…
– И то верно, – ответил Боев. Он распрямился и словно наощупь пошел к “точке”.
– Может бутсы наденем, либо кроссовки – у нас все есть? – полуудивленно произнес тренер.
– Не надо. Один удар мои ботинки выдержат…
Ему поднесли мяч. Он ощупал его чуткими пальцами, передав прохладной округлости частицу своего тепла, чуточку развернул по оси, поставил, как прихлопнул, снова прикоснулся пальцами, убедившись в недвижимости предмета. Старался спокойнее отмерить три шага назад, хотя сердце вдруг застучало о грудную клетку. Три шага, сколько это будет с разбега – полтора, один?.. И сделал рывок и прикоснулся точно носком ботинка в серединку шара. Шарик выстрелил, почему-то описывая косую, постепенно возвращающуюся к точке прицела, траекторию. Мяч ударился о крестовину мягко и обманчиво, словно прилип к ней на едва улавливаемое глазом мгновение. Оторвался и, зависая, упал, приплотнив траву за грешной вратарской чертой…
– О, черт! Да ведь его бы и в игре не взял Долгоруков… – выдохнул тренер. – Не понимаю, что творится…
Игроки хлопнули в ладоши. Они давно так не аплодировали посторонним. Но этот удар, “слепой удар”, они уже считали своим. Так закончился тот урок.
…А на поле продолжалась рубка. Третий мяч в ворота москвичей закатил точнехонько, в сантиметре от штанги, издали, не закатил, а вбил пушечным ударом нападающий Сенцов. Казалось, весь город вывернулся наизнанку, образовав гудящую человеческими воплями воронку стадиона: хлопали петарды, всеми цветами радуги чадили шашки и отдельные выкрики самоутверждения говорили о полном безумии самого популярного увлечения.
– Федя, опять “слепой удар”. Федя, дай я тебя расцелую – ты гений, ты Жюль Верн, ты прохиндей и чародей всамделишный!.. – Жужжал над ухом Бычков…
“Факел” превзошел сам себя в этой предпоследней осенней игре, заранее решив свою судьбу, передавив стрелку весов в счастливую сторону. Тренер Ильгов – только судья, дважды энергично свистнув, воздел руки к небу, прекратив поединок, – побежал, перешагивая через ряды, к старикам, но их уже не было… Был небольшой банкет за городом – футболисты купались в добытой потом, мастерством и удачей, славе. В промежутке между галдежом и поздравлениями, тренер пересказал парням отрезок судьбы незнакомого им слепого консультанта, то, что ему самому урывками рассказал директор школы Бычков.
Еще курсантом училища, буквально на выпуске, Федя Боев, отличник боевой и политической подготовки, познакомился на танцах с девочкой-десятиклассницей Лидой. Если существует стрела Амура, то она должна быть обоюдоострой. Они встречались все чаще. Он провожал ее до дома. Дошел черед первого, захватывающего дух, перекрывающего сознание, поцелуя. Все последующее, возможное, оборвала война с финнами. Подразделение лейтенанта Федора Боева выехало на разведку в бронемашине. Уж пора и назад – дело сделано. И вдруг со всех сторон обложной обстрел: пулеметы, снайперы, черт знает что… Федор приоткрывает смотровую щель, чтобы сориентироваться: удар в голову, полное затмение. Успел через люк выстрелить в белесое северное небо из ракетницы. И помощь пришла скоро. Но, пожалуй, не для него. В госпитале в Ленинграде из его лица извлекли девять осколков пуль пулеметной очереди, разбившейся о броню. Левого глаза он лишился сразу, из правого извлекли самый крупный осколок и этого глаза тоже не стало… А ему было 27 лет. В палату пришли военные и вручили ему орден Красного Знамени, который он так никогда в жизни и не увидел. Он попросил медсестру-девочку написать всего одно кротенькое письмецо – такой же девочке, Лидусе… Десять слов. Не жди, случилось непоправимое, будь счастлива, прости за несбывшееся счастье. Лейтенант сказал сестричке: “Поставь точку”. Сестрица удивилась куцей записке и ослушалась – поставила три точки. А он в тот же день впал в депрессию. Окружающая жизнь тому способствовала. Наутро в палате как бы зависла тяжкая тишина: ночью выбросился из окна почти недвижимый обгорелый танкист, почти мальчишка.
Однажды мглистым утром этих мест он услышал в коридоре – нет, не шаги – стук каблучков, особый, единственный стук, который способны производить стройные ножки, стригущие воздух, он ощутил летучесть походки своим уже шестым чувством. “Сейчас дробь каблучков оборвется, дверь осторожно, с певучим скрипом, отойдет от косяка…” – напряглись его мысли. Так и случилось. И все равно сердце его зашлось от невероятности случившегося: “Федя, Федюшка мой, единственный…”. Его лицо, лоб покрыли торопливые поцелуи давно знакомых, единственно желанных губ, тепло которых он уже стал забывать. Щеки стали влажными от ее слез. Но лейтенант не мог позволить себе превратиться в прежнего курсанта Федю, лейтенант уже хорошо осознавал трагическую неизбежность: он – носитель несчастья, проблем, житейских трудностей и не вправе он все это, самое неприятное из набора составляющих бытия, перекладывать на других людей и прежде всего на человека, которого хотел бы видеть самым счастливым на свете. Он отмалчивался. Предлагал выйти из палаты и скорее уехать… Она лишь повторяла: “Федюшка, я всегда буду с тобой, рядом, в твоей жизни, в твоих мыслях…”.
И это было окончательно…
Федора в числе пятерых слепых определили учиться в пединститут, туда же поступила и Лидуся. Лейтенант стал отличником, как это было с ним всегда и ранее, ему назначили тройную стипендию. В отличницы выбилась и “умница Лидуся”, как он теперь ее часто называл. Так и наслаивались годы: происшествиями в личной жизни, преодолениями непрерывными. Родились сын, дочь. Федор Ильич в совершенстве освоил систему письма и чтения Луи Брайля, научился печатать на машинке по итальнской методике десятью пальцами – они летали над “монетками”-буквами, как пальцы виртуоза-пианиста над клавишами рояля. Он отстукивает тексты на удивление окружающих без единой ошибки. И это – вслепую… Едет учиться в Москву в аспирантуру. Защищает диссертацию. Вот он уже декан в пединституте родного города. Всюду с ним рядом Лидуся. Если бы только она. Федору Боеву не потребовалась ни собака-поводырь, ни даже трость для городской дороги. Он всегда был в окружении студентов. Его готовы были носить на руках – за обширные знания, коими он готов был делиться в любую минуту, за доброе участие в любом сложном моменте, за всевозможные совместные идеи, проекты… Ровно два десятка девчонок-личных секретарей довел он за годы работы в институте до диплома, до замужества – это его особая статья достижений. Слепому преподавателю положен был личный секретарь и стать помощником Федора Ильича означало буквально победить в конкурсе желающих. Незрячий подчас видел больше самых глазастых. Возникла загадка у него однажды: совершенно неглупая девчонка учится еле-еле. Попросил студенток деликатно все о ней разузнать. Оказалась детдомовкой, с трудом тянулась на стипендию. Предложил студентам поскорее помочь сообща и первым выложил на стол ассигнацию. Купили пальто, туфли, много кое-чего еще… И изменили человека буквально, все пошло на лад. Уже после, из далекого Приморья, она написала Боеву: “Это счастье, что такие люди, как Вы, есть…”.
Трудовой стаж Федора Ильича перевалил за полвека. Ему вручили орден Ленина. Сын поднялся до подполковника. Дочь преподавала в вузе, защитилась… Двое внуков, три правнука… Жизнь-то удалась вопреки всему. И еще вот эта необычная для него футбольная болезнь. Зачем слепому такое кино наблюдать, когда ни один кадр сквозь мертвые веки не пробивается? Ну, да что ж, фанатами не рождаются, а значит – становятся, раз и навсегда.
Конечно, тренер Ильгов рассказал ребятам о Боеве, поднимая бокалы с желтоватым шампанским, может сотую часть всего. Но обрадованные удачей сердца футболистов сегодня готовы были на всякую доброту: что приятное сделать для автора “слепого удара”, может, в футбольный календарь его портрет поместить, обеспечить бесплатным абонементом пожизненно, мяч с автографами преподнести… Что-то надо сделать для столь удивительного человека, – решили они.
…А Боев с Бычковым, продираясь сквозь мрак и слякоть уже подходили к дворовому скверику Федора Ильича. На фасадной стене дома лукаво заманивала покупателей мигающая неоновая вывеска продмага.
– А может мы того, Федя? День-то особый – “четверочку” купим.
– Не поллитру, естественно, канители с ней не оберешься, – весело откликнулся Боев.
В скверике был столик со скамеечками из груборасщепленных полубревен. Директор школы налил в ребристые пластиковые стаканчики граммов по тридцать и развернул нарезанную ломтиками колбасу. Он взял один стаканчик и, отнеся его от себя, донышком чуть прикоснулся к пальцам друга. Пальцы конвульсивно вздрогнули, но тут же успокоились и быстро нашли стаканчик.
– За тебя, Федя. Все же ты счастливый мужик – и не спорь со мной…
– Не спорю. Счастливый. Только знаешь, Ваня, уходит это счастье. Вот чувствую, как нечто живое, осязаемое – оно уходит. Время его уносит вместе с собой. На то у меня и шестое чувство – хочешь верь, хочешь не верь…
Небо над ними посветлело, прорвав в набухшем сером одеяле бесформенное окошко, проклюнулась первая звездочка, высеча крохотную искорку в черных очках, и вдруг из-за тучи маневренно выплыл парус луны… Ничего подобного Федор Ильич не увидит никогда, хотя и он счастлив. Значит, счастье не только в этом.
– Извини уж меня вероломного и бестактного, Федя, но вот если б всевышний вдруг открыл тебе глазки хоть на денек – что бы ты сделал в первую очередь, три каких желания исполнил?..
– Не вижу никакой бестактности… Э-эх! Да что бы я сотворил по первоочередности-то, милый мой Ваня. Затрудняюсь, и все-таки… Я бы пришел с Лидусей в самый людный и светлый парк города. Взял бы ее на руки и пронес бы без всякой торжественности по самой центральной аллее, на виду у всего честного народа, чтобы он знал – она самый главный герой моей жизни, ее мужество и любовь удвоили наше общее счастье, дали нам то, что дано не всякому…
Во-вторых. Я пришел бы в институтскую аудиторию, самую большую. Как бы я хотел увидеть лица своих юных питомцев!.. Наверное и они жаждали бы этого. Я бы прочитал на их лицах все буквально. Я бы воочию удостоверился в собственной пользе и в их перспективе…
Ну, а в-третьих… Я бы пришел другим, совершенно другим на матч. Я оказался бы равным среди равных. И то, сверхвозможное, состояние души мне просто не передать – не существует таких слов…
По третьей они выпили скучно. Бычков не рассчитал и на дне карликовой бутылочки еще осталась одурманивающая жидкость примерно на палец. Иван по привычке довел Федора до подъезда, потом дошагал с ним размеренно до второго этажа и нажал кнопку звонка, услышал шаги по ту сторону двери.
Через несколько дней Лида слегла, у нее давно была обнаружена неизлечимая болезнь, о которой она никому не говорила. Но Федор Ильич чувствовал недоброе, как это могут ощущать и понимать люди особого нервного склада. Он не мог спать уже четверо суток. Участковая докторица вынуждена была сделать ему укол. Он впал в полудрему всего на три часа. Проснулся – Лидочки уже нет…
И после этого жизнь замедлилась совсем. Рассвет или ночь – Федор Ильич не знал. Он знал другое – его жизнь с кончиной Лидуси надорвалась непоправимо. Спустя три недели он не проснулся…
– Он последнее время болел? – спросил врач “скорой” сына.
– Он болел всегда. Ежедневно. За футбол, – последовал ответ.
– Сердце, – сказал врач успокоительно. – Что вы хотите, ему – 87!..
А никто ничего и не хотел – Федора Ильича окружали люди понимающие.
Федор Ильич мирно лежал на длинном столе, два шага не доходя до рояля. В дверь постучали, ибо звонок был предусмотрительно отключен. В прихожую скромно вошли нападающие Разгоняев и Сенцов, перетаптываясь на накачанных ногах. Один – осанистый, под потолок, другой – квадратный коротышка, но в критический момент взвинченный, бегучий. За ними неуклюже втиснулся толстый и безобидный парняга по кличке Кувалда, в ботинках на тройной подошве – одних на зиму и лето. Он был известным фанатом и, уже судя по его хроническому безденежью и затертой одежде, более ничем не занимался – только болел за “Факел”. Он всегда встречал Боева на подходе к стадиону и задавал один и тот же вопрос: “Ильич, с каким счетом выиграем?”.
– Федор Ильич дома? – почти в голос произнесли форварды.
– Дома, – глухо ответил им мужчина в погонах старшего офицера, сын. – Проходите…
– Да вот мы мяч принесли… с автографами, – замялись послы-футболисты, один из которых перекатывал в руках пятнистую сферу, глянцевую, не знавшую ни одного удара по ней.
И тут они увидели человека в гробу. Они его не узнали без черных бликующих очков. Они растерялись и не могли понять, как себя вести в совершенно шокирующей для них ситуации. Сын взял мяч и непроизвольно попытался его сжать. Потом положил его на высокие антресоли мебельной стенки сбоку от гроба.
– Спасибо, парни. Он давно ждал такого подарка. Это для него, возможно, дороже ордена… – больше не нашелся что сказать. И будто вспомнил: – Да, как ваши дела-то теперь?
– Обычно. Не знаем, в какой лиге окажется “Факел”, денег совсем нету, – ответил Разгоняев.
– В кассе пусто – одни недодали, другие украли, – счел нужным пояснить Сенцов.
– Обычное дело… – неопределенно завершил диалог офицер. – Отец бы еще больше расстроился…
…Точно на девятый день глянцевый мячик вдруг шелохнулся на антресолях и медленно, как игрушка с исчерпанной батарейкой, покатился к кромке. Он слетел на пол, высоко подскочил и, рассыпавшись мелкой дробью подпрыгиваний, постепенно потерял энергию, омертвел уже под столиком, на котором покоилась пишущая машинка. Футбольной статистики она уже не отстукает никогда…
г. Воронеж