Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
Я спал на уютном диване под этим застекленным дипломом, увенчанным шапкой Юнеско: “…награждается Космин Николай Николаевич за выдающийся вклад в мировую культуру”. Проснулся, глянул. Думаю: “Может, теперь ума прибавится?”
В тот ноябрьский вечер 2005 года мы с Николаем, отставив все дела, встретились в его московской квартире и засиделись до утра. Говорили о творчестве, об искушении славой, являющихся ангелах, персонифицированных бесах, странностях любви, боксе, скатерти-самобранке и, конечно, о драгоценной матушке России – о чем могут говорить два впавших в самозабвение русских человека…
С Косминым я познакомился вот как. В 2002 году в столичном издательстве “Грааль” вышла в свет составленная мной книга “Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)”. В нее я включил стихи 40 авторов, живущих от Красноярска до Великих Лук – от кочующего по таймырской тундре Сергея Лузана до ночующего где ни попадя в многомиллионной Москве Юрия Влодова, потомка знаменитого одесского бандита времен Гражданской войны Мишки Япончика.
И – вдруг звонок из Москвы в Пермь. Незнакомец, представившийся Косминым, высказывал свои восторги по поводу прочитанной им книги дикороссов:
– Сам член-корр Российской Академии наук Пётр Николаев, возглавляющий после смерти академика Дмитрия Сергеевича Лихачева редакционный совет антологии “Шедевры русской литературы ХХ века”, читает стихи твоих неизвестных чуть ли не каждый день!..
Скажите, часто ли такое случается: чтобы неведомый вам человек “сел на межгород”, дабы признаться в братских чувствах?.. Для меня это было удивительно: к “Приюту”, первоначально оплёванныму в “Литературке” бывшим мои земляком Виктором Широковым (ни Широков-ни Глубоков) проявили почтение ученые.
Так я впервые узнал о Николае Космине, прозаике и драматурге, и об антологии “Шедевры русской литературы ХХ века”, которую, как оказалось, открывал его рассказ “Слеза Господа…” Потом я раздобыл сам этот, иконописно изданный фолиант, украшенный именным гербом, каковой был утвержден Русской геральдической коллегией. “Шедевры…” устно и письменно благословил Патриарх Московский и всея Руси Алексий Второй.
А начиналась антология Дмитрия Сергеевича Лихачева действительно с рассказа позвонившего мне писателя: “Звездной украинской ночью, в тот самый миг, когда Господь Бог, переложив серп месяца в правую руку, без лишней суеты срезал тонкий колосок дня ушедшего…”
Давно я не погружался в такую насыщенную речь, замешанную на высокой трагедии души человеческой. Считается, что проза должна быть суховатой, как стручки гороха. А здесь меня окутала какая-то волшебная голография, впавшая после Гоголя в летаргический сон: автор начинает про одно и, точно в воронку, затягивает своей речью все окружающие предметы – от мельчайшей моли, на которую вроде бы и внимания-то обращать не стоит – тьфу, до таинства зарождения жизни…
Смотрите: “Когда они вошли в хлев, старику показалось, что привычный глазам мир изменился – будто сдвинулись на полшага глиняные с выпирающими там и сям деревянными позвонками стены и все предметы сделались обманчиво близкими: в тусклую лампочку, висевшую на длинном витом шнуре с поперечного бруса, ударилась белая моль, и было видно, как прозрачное облачко пыли слетело с ее бархатного тельца; по правую руку, туго морщинясь, стоял начатый мешок с отрубями, и старик заметил в серой муке одинокое, уцелевшее при обмолоте зернышко; разглядел он и побежавшую волну на раздутом животе Маньки, и как дрогнули ее набрякшие губы, как она попыталась поднять ногу и переломила копытом белесую соломину; в левом углу, на макушке вздымающегося горкой стожка сена цвел, высасывая из стебля жизнь, василек”.
Я спросил у Николая: “Зачем ты так подробно описываешь этот хлев?” Он улыбнулся и спокойно ответил: “Когда к человеку приходит смерть, зрение становится острым, как нож, рассекающий пространство и время. Я это знаю доподлинно. Сам умирал”.
Вы не найдете имени Николая Космина в “списке Валерии Новодворской” – отечественном “святце” политзаключенных, скрупулезно приведенном в ее книге “Над пропастью во лжи”. И вот почему: знаю, что “навяливали” будущему автору “Шедевров…” распространение враждебных советской власти идей в виде листовок и создания кружков единомышленников, но намеренно “провели” по уголовке, дабы не позволить стать мучеником формата, скажем, Солженицына. Надеялись, что убьют его лагеря без шума и пыли. Не ведали, негодяи, что во Владимирской области есть село Небылое, а на его земле вот уже пять веков расположен мужской монастырь, основателем и первым игуменом которого был предок Николая – святой Космин. Монастырь этот несет крест Господен до сих пор. Как и пятьсот лет назад, службы проводятся исправно, и название обители остается неизменным: “Монастырь в честь Успения Пресвятой Богородицы. Космин (мужской)”.
Чую: этот намоленный столетиями славный род Косминых и спас Николая. По другому объяснить его чудесное воскрешение едва ли представляется возможным. Как видите, есть и другие святцы в России!
Космин вышел на волю, как тот самый василек, “высасывающий жизнь из стебля”. Нет корней, да и самой почвы нет. Оставалось только в небо взлететь и там найти для сердца приют. И случилось невероятное! Как космический стеклодув, этот необычный по земным меркам писатель вдруг взял и выдохнул звонкую сказку “Пико – Хрустальное Горлышко” для “детей Земли от семи до семидесяти семи лет”. Сказку о том, как погибла Правдалия, “достославное дроздиное королевство”. Впоследствии по книге был поставлен на Гостелерадио чудесный мюзикл, выпущен альбом с еще виниловыми дисками, (сегодня на СД мюзикл продают в интернет-магазине), в котором звучат голоса – только вслушайтесь! – Клары Румяновой, Георгия Вицина, Олега Табакова, Марины Ладыниной, Евгения Весника, Натальи Белохвостиковой, Всеволода Ларионова… – все Народные артисты.
Между тем, это произведение выдвигалось на Государственную премию России за 1996 год. Выдвигалось одиннадцатью лауреатами Государственной премии. Случай беспрецедентный, однако, с их мнением чиновники не посчитались.
Россия пока не умеет ценить своих писателей при их жизни – это стало уже традицией. Я же могу сказать одно: “Уверен, уйдут с нашей земли все эти “покемоны”, “поттеры” и прочая нечисть, а “Пико – Хрустальное Горлышко”, дарованное нам небесным художником, останется на века”.
Я не посчитал нужным сильно “причесывать” наш разговор, записанный на аудиокассету, “штукатурить” физиономии – свои и чужие, вычеркивать разносы и клятвенные заверения, иначе бы эта встреча на кухне выглядела бы как уцененный товар. Единственное, что я предпочел, – придать ей форму излюбленного Косминым драматургического действа, когда мозаика беседы складывается в картины.
КОГДА СОЗДАТЕЛЬ СЕРДЦЕ ОТКРЫВАЕТ
(Разговор в пяти картинах, прерываемый тостами во здравие и за помин души)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Николай Космин – автор “Шедевров…”
Юрий Беликов – человек с диктофоном
Дмитрий Сергеевич Лихачев – академик
Анатолий Ким – писатель
Олег Коротаев – боксер
Галина – жена автора “Шедевров…”
Ангел-поэт – подлинный автор слов романса
КАРТИНА ПЕРВАЯ. КОСМИН, НА ВЫХОД! СЛЕДУЮЩИЙ – ЧЕХОВ
“Старик лежал на спине, далеко отставив руку с торчащим вверх пальцем, весело объясняющим, что всё произошло лучше некуда. Старуха сквозь близкие слезы, стоя в двух невостребованных шагах перед умершим супругом, с неуместным любопытством разглядывала, как глупый теленок, обнюхав плечо, вдруг повернул головку вправо и, лизнув алым языком неподвижный палец, крепко всосался в него цямкающими губками. Быстрый хлюпающий звук отвлек ее, она оглянулась и обмерла – из напрягшегося тела коровы, пустив вперед ножки, высунулся еще один теленок. Его мордочка с прижатыми к ней ушками, казалось, раздумывала, идти ли в этот мир или продолжать жить под сердцем теплой матушки”.
Николай Космин. Рассказ “Слеза Господа…”, “Шедевры русской литературы ХХ века”
– Коля… Извините… Николай Николаевич, расскажите, пожалуйста, как прошел ваш триумф после выхода “шедевральной” антологии?
– Какой триумф?! Нас, писателей, привозят всех в Московский Дом национальностей. Так сказать, живых авторов антологии – меня, Искандера, Распутина, Краснова, Лихоносова, Карпова, Федичева, Екимова… Усаживают. Приходит Лужков и два часа нам рассказывает, как нужно писать. Что меня поразило – он сказал: “Антологию надо назвать не “Шедевры русской литературы”, а “Шедевры российской литературы”!” Лужков заявляет, что 20 тысяч экземпляров антологии отпечатают для школьных библиотек Москвы. На это, мол, будут выделены средства Московского правительства. Не поверишь: до сих пор выдают эти деньги…
В конце предоставляют слово мне. Я не готовился к выступлению и был смущен. Почему именно мне дали слово, ты спрашиваешь? Потому что мое произведение открывает антологию “Шедевров…” Думаю, в этом была причина.
И я говорю: “Извините меня, но такой российской литературы не существует. Существует русская литература. И она не оттого называется русской, что принадлежит только русскому народу, а потому, что все национальности, благодаря русскому языку, организовывают нашу страну. Я не хочу быть оракулом, но одно вам могу сказать: пока существует русский язык, будет существовать и Россия. Умрет русский язык – и Россия умрет!” И тут по испуганным лицам чиновников я понял, что нарушил неписаное правило – никто и никогда не смеет оспаривать точку зрения мэра Москвы.
Там все, конечно, опупели… Сидит сам Лужков – все подмазываются к нему – и вдруг выходит Космин, которому пиетет прививать все равно, что кобылу за хвост держать…
А вот в Российской Академии Наук, в зале президиума, презентация прошла весьма достойно. Каждому писателю предоставили слово, каждого наградили медалью Академии: “За выдающий вклад в развитие культуры России”. Академики выступали, политики, дипломаты, представитель Юнеско вручил дипломы. Резонанс был оглушительным!..
– А как произошло ваше знакомство с Лихачевым?
– Это была уникальная история. Оля Кучкина в “Комсомольской правде” написала обо мне большую статью. Тогда “Комсомолка” выходила с тиражом 18 миллионов экземпляров. Можешь себе представить? Это был 1991-й год. К этому времени у меня уже куча пьес вышла. В том числе – “Журавлик золотой”. А “Журавлик золотой”, знаешь, как по Москве прошелся? Что ты! “Журавлика…” все боялись в руки взять, как змею какую-то! Пьеса эта не просто антисоветская, она – антиленинская. Помню, в свой первый приезд главный редактор “Континента” Владимир Емельянович Максимов, прочтя рукопись пьесы, сказал мне: “Коля, никогда эта вещь не будет опубликована в России. Ленина они не отдадут. Предлагаю немедленно опубликовать ее в “Континенте!” Я отказал. Этот разговор состоялся в 1990 году. Максимов ошибся. В апрельском номере журнала “Театр” за 1991 год пьеса была опубликована, правда, из предосторожности имя героя произведения “Ленин” заменили на “Ильич” Ведь эта публикация состоялась еще при Советской власти.
– Вернемся к Лихачеву. Выходит статья Ольги Кучкиной – и…
– …и Дмитрию Сергеевичу Лихачеву на стол кладут газету. Он листает. А Оля – все-таки она опытный журналист! – привела первый абзац из моего рассказа. Лихачев читает и думает: “Почему я не знаю такого писателя? Что-то тут не то. Что за Космин?!” А Кучкина сделала еще ссылку на “Дружбу народов”, где рассказ был опубликован. Дмитрий Сергеевич дает задание секретарю принести журнал. Прочел рассказ. Потом звонит Руденко-Десняку – он тогда был главным редактором “Дружбы народов” – и спрашивает: “Скажите, пожалуйста, как же я мог прозевать такого писателя?! Когда он умер?”
А “Слеза Господа…” – еще до звонка Лихачева – была признана лучшим рассказом года. За два дня до этого у меня состоялась встреча с главным редактором – предлагал долговременное сотрудничество. И после того, как Лихачев спросил Руденко-Десняка: “Когда он умер?”, тот, конечно, был в отпаде полном. Ошалел: как это так? Еще вчера с Косминым беседы вели!
Лихачев снова его спрашивает: “Что же тогда это за автор? Сколько ему лет? Сто, что ли?” – “Да нет, – отвечает Руденко-Десняк, – ему только что исполнилось сорок”. – “Не может этого быть! – изумляется Лихачев. – Дайте мне его телефон…” Такова предыстория нашего первого разговора с Дмитрием Сергеевичем.
Лихачев рассказал мне о своем замысле. Причем – не сразу, не после общения с Руденко-Десняком. Прошло, может быть, месяцев шесть или восемь. Вдруг раздается звонок – видимо, что-то созревало у человека в голове… И Дмитрий Сергеевич Лихачев мне говорит: “Если к исходу века все-таки на Руси рождаются такие писатели, все разговоры о том, что в ХХ столетии русская литература ничто, – полнейшая брехня. Я вот задумал то-то и то-то…” Хорошо, говорю. А я-то что? “Я вас поздравляю с произведением великим…”
Минут сорок мы разговаривали – не меньше. “Я еще буду вам звонить”, – напоследок сказал он.
Наступает 1996 год. То есть немало времени уже утекло после нашего первого разговора. Перед самой смертью, по сути, Дмитрий Сергеевич составил список произведений, которые, по его мнению, должны были войти в антологию “Шедевров…” Не авторов, а именно произведений. “Ну, вот, – слышу в трубке его голос, – я решил, что ваше произведение будет открывать антологию! Но я боюсь, – тут голос его притих, – за вашу судьбу. Это вам может повредить, как писателю. Две стороны: во-первых, большая слава, во-вторых, большая зависть”. Тревожился за меня, потому что понимал, что после издания “Шедевров…” у меня могут начаться разного рода проблемы. Он мне четко сказал: “Я знаю, что вы – гений. Поверьте мне, что это так”. Что я мог ответить? Гений не гений – время все расставит по своим местам. Я же не буду отбрыкиваться, спорить. Смешно… В наши дни просто достойным писателем остаться – уже подвиг. Ну и всё. Так вот появилась эта антология.
– Содержание первого тома “Шедевров…”, где представлены рассказы (а я знаю, что будут еще тома повестей, романов, поэзии, драматургии и эссе), оно полностью выстроено Лихачевым?
– Три четверти. Остальное – когда он уже умер. Одну четвертую выстраивали другие академики…
– То есть мы можем говорить о существующей последовательности: вот это выстроил Лихачев? До какого-то имени, начиная с тебя? Следующим кто шел? Чехов?
– Следующим шел Чехов. Потом – Распутин, потом – Бунин… Начало, чередующееся с концом века. Таков принцип. Это всё составлял Дмитрий Сергеевич. Произведения писателей моего поколения уже выбирали заместитель председателя научно-редакционного совета Пётр Николаев, институт Пушкина, где Лихачев работал, ИМЛИ и так далее… Всё равно в такой антологии должны быть молодые, которые в конце века творили, чтобы не прерывалась преемственность. Лихачев попросил своих сподвижников найти их! И вот нашли: Владимира Карпова, Петра Краснова, Романа Федичева. Это я точно знаю. Но я знаю и о другом. Среди академиков были очень большие споры. Например, о Горьком. Не из-за того, чтобы его произведение вносить или не вносить в “Шедевры…” – это само собой. Спорили, какое произведение выбрать? И вот выбрали “Голубую жизнь”. Ты когда-нибудь читал этот рассказ раньше? И я не читал. Но когда прочел, не поверил, что это Горький написал! Нам-то что внушали? “Старуха Изергиль”, “Челкаш”…
– В “Шедеврах…” есть рассказ Астафьева “Гемофилия”. Дивная вещь, в которой я узнаю свои родные чусовские места… Это – как с примером Горького: я на этот рассказ доселе не набредал…
– А про кровь как он там говорит, Виктор Петрович?.. (Космин открывает антологию). “Осторожно, не очень туго я замотал руку рыбака и дивился этой оказии: на брюшке большого пальца, едва заметная, возникла бисеринка, и пока я прицеливался обмотнуть на руке платок, налилась со спелую брусничинку, округлилась, лопнула и тонкой ниточкой потянулась по запястью под рукав”. И дальше: “– Ну, а что? Лучше умереть дома? В больничной палате? Нет-нет! Я уж надышусь, насмотрюсь, нарадуюсь за тот век, который мне отпущен. Пусть он недолгий век, но видел я красот, изведал радостей сколько!..” Удивительный рассказ! Ну, что ты!..
– В антологию он попал с подачи Лихачева?
– Да, “Гемофилию” предложил Лихачев. Академики потом этот рассказ утвердили. Юра, скажу тебе: это тяжелый процесс – отбор произведений. Впоследствии среди академиков сложнейшие проблемы возникли, потому что одно дело – непререкаемый авторитет Дмитрия Сергеевича, а другое – когда собранию уважаемых людей нужно выбрать не автора, а произведение… Они – молодцы, конечно, додумались. Ученые все-таки. Потому что нужен не базар, как в Госдуме. Они решили: их десять человек, каждый высказывает собственное мнение… И каждый предлагал “свое”. И вот, когда пять мнений совпадало, тогда произведение проходило на страницы антологии. Если не совпадало, они дальше начинали спорить.
– Ты при этих спорах, разумеется, не присутствовал?
– Нет, конечно! Это я знаю со слов Николаева, члена-корреспондента Российской Академии наук, и Николая Николаевича Скатова, главы Пушкинского дома в Питере. Что ты?! Как я мог участвовать?! Я никого не мог предложить… Да и никто из писателей к составлению антологии, слава Богу, отношения не имеет.
– Давай помянем Дмитрия Сергеевича…
– Давай!
– Обычно говорят: пусть земля ему будет пухом. А про небо-то не думают?..
КАРТИНА ВТОРАЯ. ПРИТЧА О БОЛЬШОМ КОРЕЙСКОМ РЕБЁНКЕ
“И странные вещи стали происходить с Федором. Началось с того, что его перестали называть Дустом, хотя само слово и не думало умирать. В чем тут было дело? Не в должности же? Иначе почему тогда учителя физики ученики зовут Джоуль, учителя математики Лемма, учительницу литературы, всегда улыбающуюся сморщенными гуттаперчивыми губами всем и всему, Изергиль, даже Верку – она работала в другой школе, но Федор знал, что ученички окрестили его жену Баттерфляй, – не миновала эта участь, а Федору Георгиевичу не досталось ничего, словно он был последний в очереди и перед его носом товар кончился”.
Николай Космин. Рассказ “Федя Дуст”
– Как вы познакомились с Кимом?
– У меня был творческий вечер в Доме национальностей. Это – после выхода антологии “Шедевры русской литературы ХХ века”. Академики приехали. Причем это академики, которых я лично знаю, которые читали мои произведения. Можешь себе представить такое, чтобы академики бросили все дела и приехали в середине лютой зимы, когда метель была страшная?! Фролов Константин Васильевич, Титаренко, Николаев, Бугаев, Деревянко, Корниенко, кто еще?.. Молдаван… Кого там только не было! Я же не могу всех перечислить. Писатели пришли. И среди них был Анатолий Андреевич Ким.
Та самая статья, которую написала обо мне Оля Кучкина, действительно в моей судьбе очень многое изменила. А Ким с Олей в последнее время подрабатывали на жизнь в каком-то институте литературы. Вместе читали лекции. Как ты понимаешь, я не мог Олю не пригласить на свой вечер. Она мне и говорит: “Я хотела бы, чтобы на нем присутствовал Анатолий Ким”. Я: “Слушай, я с ним никогда не общался и даже не знаю, читал ли он мои произведения? Но согласен: давай включим его в список приглашенных, потому что там хрен пройдешь через все эти телекамеры и охрану…”
Но тут необходимо сделать экскурс в историю. В 1981 году, когда я учился в Литинституте, в семинаре Виктора Сергеевича Розова, у нас был очень хороший педагог по современной литературе. Звали его Колесников. И я его как-то спросил, что можно почитать из современных писателей? Он мне посоветовал прочесть Кима. Помню, нашел “Белку”, еще какие-то повести… Конечно, это было удивительно, потому что никто не писал в таком ключе. Я запомнил его прозу. Ни на кого не похожая. Собственно говоря, Ким в прозе был одним из моих учителей. И я ему на вечере об этом сказал.
Там произошло, что называется, явление. Потушили свет, зажгли свечи, начали слушать мой радиоспектакль. Называется “Бог в душе твоей”. Он идет ровно полчаса. После спектакля сажусь за стол, включается свет, и вижу: у многих глаза стали мокрыми. Плакали не только женщины, но и мужики. Вот что было поразительным!.. Этот спектакль поставил Сергей Николаевич Арцибашев, Народный артист России, дважды лауреат Госпремии, художественный руководитель театра имени Маяковского. Мы с ним дружим уже пятнадцать лет. Когда начинали, и я был никто, и он был никем. Кстати, этот спектакль вошел в золотой фонд Гостелерадио, представлял Россию на Международном фестивале радиодраматургии… Большая честь для драматурга.
И вот встает Ким и говорит: “Я, когда услышал сцену любви солдата и дурнушки, то заплакал… И не стыжусь этого”.
Он подошел потом ко мне на фуршете, мы обменялись визитками. Стали дружить. Я понял этого человека. Он очень ранимый. У него была самая главная, как я считаю, проблема. Однажды он мне поведал: “Почему же меня государство не оценило? Я столько написал! Я всю жизнь работал!” Это он мне напрямую сказал. У нас сложились доверительные отношения. Он все мои произведения прочел и высоко оценил. Например, пьесу “Журавлик золотой”. Мол, за всю свою жизнь, сколько Ким живет в творчестве, он прочел такую пьесу, которая охватила всю историю нашей страны. Он так и заявил, что это произведение – у него бзик на всех этих премиях! – достойно Нобелевки. И он постоянно мне показывал: видишь, меня перевели на 25 языков мира… В советское время это было немыслимо, чтобы человека переводили на все языки. Сейчас это настолько просто делается!.. Находишь по Интернету нужный тебе источник, звонишь какому-нибудь переводчику в Германию, платишь ему, он переводит и тут же публикует. То, что делает, например, Ерофеев. Или – Сорокин. А здесь нам внушают, что вот он какой великий, этот Ерофеев. Да никто его там не знает! Ты вдумайся: человек говорит: “Меня в Голландии издали 2-х миллионным тиражом!” Да там полтора миллиона людей-то всего-навсего живет!..
И с Кимом мы разговаривали на эту тему. Я ему благодарен в любом случае. Я знаю, в чем его сейчас обвиняют.
– В чем?
– Вообще, ужасно то, что он сделал!.. Но, с другой стороны, я его понимаю. Если б ты знал, как я его хорошо понимаю!..
– Я так понял, что он предложил тебе стать лауреатом премии “Ясная поляна”?
– Эта история, что называется, абсолютно правдивая. (Давай-ка пиццу разделим – так и так. А вот это – Галке останется. Согласен?)
– Давай.
– Ну, стали мы дружить. Он бывал у меня дома. У нас фотографий – куча. И вдруг звонит: “Приезжай. Я хочу с тобой поговорить!” Я приехал. Анатолий Андреевич повел речь про премию имени Льва Николаевича Толстого “Ясная Поляна”, о том, что уже 10 лет туда приезжают писатели… В общем-то, я, говорит, и создал эту премию. И начал рассказывать о своем знакомстве с президентом Кореи…
– Северной или Южной?
– Да какая разница?! Я их и сейчас-то не различаю, если уж на то пошло…
Вдруг начинаю понимать, о чем разговор. Выясняется, что Ким договорился с президентом “Самсунга” (а президент “Самсунга”, оказывается, очень любил Толстого и особенно – его роман “Анна Каренина”, потому что у него точно такая же трагедия произошла в жизни). Это я тебе говорю со слов Кима. И Ким мне предлагает: “Николай Николаевич, я решил выдвинуть ваши произведения на соискание этой премии…” Но я к этому времени врубился: что-то здесь не то! И отвечаю: “Вы знаете, от этой премии я категорически отказываюсь!”
– Он, разумеется, спросил – почему?
– Конечно. Я ему сказал так: “Дело все в том, что Лев Николаевич Толстой – это светило русской литературы ХIХ-го века. И ХХ-го века – в том числе. Два века объединил человек. Как же так? Какой-то, извините, кореец, или какая-то фирма корейская учреждает премию Льва Николаевича Толстого?! Да это – позор для России!” Неужели подобную премию, составляющую всего 70 тысяч долларов (20 – основному победителю, 10 – дебютанту, остальное – на обслуживание, чтоб в Ясную Поляну писатели приехали), не в состоянии учредить наше государство?! Нет, я в этом участвовать не буду! Вы можете настаивать, но свое мнение я выразил.
После этого разговора я приехал домой. Чувствую себя мерзко. Думаю, что ж делать-то? А он мне сказал, кто в этой комиссии. Звоню Курбатову во Псков. Так и так. “Я напрочь отказываюсь принимать участие во всем этом шабаше!” А Ким – президент всего этого. Он там всё решает. Уже Лихоносову премию дали, еще кому-то… Я Курбатову и говорю: “Валентин Яковлевич, я не хочу! Меня в это дело не впутывайте! Я туда не приеду!”
Потом позвонил в Ясную Поляну потомку Толстого, Владимиру Ильичу, который к Льву Николаевичу имеет отношение чисто генетическое. И ему то же самое сказал: “Умоляю, не надо мне этой премии!” Мне вообще не нужно никаких премий. Я хочу остаться хорошим русским писателем. Это правда абсолютная! Почему я должен получать премию Льва Николаевича Толстого от каких-то корейцев, ты мне объясни?! Почему они все там молчат?! Тот же самый Владимир Ильич Толстой? Почему он не может, в конце концов, обратиться к местной администрации той же Тульской области?! Что такое 70 тысяч долларов?! Это – ничто! Какой-то “Самсунг” мне будет вручать премию? Ххе!..
Да, если бы это была премия государства, которое веками создавалось, в том числе, Львом Николаевичем Толстым, это был бы другой вопрос! Эта была бы действительно великая премия…
– А как ты узнал, что эта премия вручена Киму?
– Галя поехала на презентацию 4-х томника Пети Краснова, чей рассказ “Мост” тоже вошел в антологию “Шедевры…” Это – мой друг. Я очень люблю Петю. Но после инфаркта был не в состоянии к нему приехать. А перед этим Анатолий Андреевич мне сказал: “Я ухожу из этой конторы! Пока я не был президентом премии, никто меня не знал… Никто не хотел со мной связываться… Я ухожу, чтоб меня не доставали”. И вдруг Петя Краснов, только прибывший из Ясной Поляны, огорошил, что главную премию имени Льва Николаевича Толстого вручили Киму!
Теперь все печатные издания талдычат, что Ким специально создал эту премию, чтобы самому себе ее вручить!..
Так вот, я тебе могу сказать: это неправда!.. Нужно знать этого человека… Представь себе: кореец, да? Это – вообще не коренное население России. И вдруг человек освоил русский язык, да так, как никто, собственно говоря, не освоил из русских. Хотя он перемудрил потом много, ушел совершенно не туда – ему Распутин об этом сказал. Мол, никогда ты не будешь русским писателем. Уймись. Это он мне сам рассказывал, Ким. Но дело всё в том, что Анатолий Андреевич – действительно великий писатель, кто бы мне что ни говорил. Если бы не этот закидон с премией… Зачем он это сделал? Он мирового уровня писатель! На самом деле достойный любых премий. Нобелевской, в том числе.
Но Ким – как дитё, понимаешь ли? Ребенок какой-то. “Хочется, чтобы государство меня отметило”. Я ему: “На кой черт тебе это нужно? У тебя – миллионы читателей, которые тебя почитают!” Нет… Ну, что я могу сделать?! Конечно, на него нападки сейчас идут страшные. Все же понимают, что человек, воспользовавшись именем Льва Николаевича Толстого и своими связями с денежными мешками, сам себя же и наградил. Но это не так, поверь мне… Он не подлец. Просто корейский ребенок.
– Остановимся на том, что Ким – великий писатель и… дитя. Собственно, это – одно и то же. Давай выпьем за Кима!
– Давай. В любом случае, мое мнение о его творчестве никогда не изменится.
– И – мое. А знаешь, немцы по аналогии с “Самсунгом” учредили премию имени Александра Сергеевича Пушкина. И вручили ее кому? Некоему Пригову. Я Борису Черныху – такой писатель есть в Благовещенске, кстати, тоже на зоне отсидел по политическим делам, на строгом режиме, друг Вампилова…
– Друг Вампилова?
– Да…
– Значит, хороший человек.
– И хороший писатель.
– У Вампилова не могло быть плохих друзей!.. Вампилов – святой человек.
– …так вот, я говорю Черныху: “Представь: если бы мы учредили премию имени Гёте, неужели бы немцы не возмутились? А мы почему-то не возмущаемся, когда немцы вручают Пригову премию имени Пушкина.
– Да любого! А если завтра Бангладеш учредит премию? Например, имени Чехова. И что мы будем делать? Это дальше должно продолжаться? Это надо прекратить раз и навсегда!.. У меня уже нет сил на всё это смотреть. Между прочим, Юра, ты в моем доме знаешь почему? Потому что ты – бескорыстный человек, много лет отдавший проекту “Приют неизвестных поэтов”, своим дикороссам, ты действительно их нашел. Я знаю, чего тебе это стоило!.. Ты не думай, что я – идиот или небожитель какой. Я всё это понимаю: ты жизнь свою этому посвятил! Ты – тот самый человек, который, в отличие от приговых, пытается нравственно возродить Россию.
– Спасибо, Коля…
– А ведь здорово что есть в России поэты, которые всё еще “видят Родину”!? Ты думаешь, я твоих строк не помню?
Но вижу, вижу – как нещадный вспых! –
её обиды вижу и обители,
и мальчиков безногих и слепых,
что слишком рано Родину увидели!
Имей в виду: я просто так ничего не говорю. Не каждый может похвастаться моими словами…
– Я почему речь завел про приговых и онемеченную Пушкинскую премию. Ты же был во Франкфурте на книжной ярмарке. И Виктор Ерофеев там был. Мед-пиво пил. Говорят, что вы там с ним чуть не подрались?
– Ерофеев возглавлял нашу делегацию. Я зашел в какой-то там закуток – пресс-центр-не пресс-центр. Какие-то девахи сидят. Говорю: “Дайте-ка мне кофе, девчонки”. Они такие лояльные: ну, зашел человек и зашел, по-русски изъясняется. Пью кофе, тут вваливается Ерофеев, садится напротив меня. Смотрю – он тоже к девчонкам, такой король, тут же – по телефонам – Картер ему звонит, еще кто-то из марочных. Сидит – я его знать не знаю! То есть он меня не знает – я-то его знаю по телеящикам этим отвратным. И вдруг он вальяжно так говорит: “Дай-ка мне закурить!” А я ему: “Слушай ты, пес вонючий, чего ты ко мне так обращаешься?” Он покраснел. Все девчонки слышали! И – ошалели. Он там гоголем выступал, а ему: “Ерофеев, знай свое место!” Меня всего затрясло. Потом я взял себя в руки. Иначе я убил бы его на месте! Если меня перемкнёт зона, это всё, это зверь будет… Я спохватился и говорю: “Какие тебе сигареты? Я даже руку тебе не могу подать, чтобы ты мне ее поцеловал, потому что ты – ничтожество в литературе!” В общем, пошло слово за слово. Слава богу, у меня жена мудрая. Он стал кричать: “Спасите! Помогите!” Тут вбежала Галя – и на меня… В общем, оттянули нас. Напоследок я ему сказал: “Ты – позор русской литературы!” А он трус, да еще какой! Это же не мужик русский. Я ему долбану один раз по голове – на этом всё и закончится…
– Ну, он же во Франции воспитывался!
– …а мы – русские люди. Наши предки испокон веков ели нормальные продукты, и мы генетически не предрасположены есть пищу ерофеевых и сорокиных.. Ты знаешь, что я в своей семье запретил напрочь употреблять всяческую импортную дребедень?! У нас Алешка заболел. Парню тридцать лет – уже язвенник. Откуда она у него взялась?! Правильно! Он начал покупать пищу в иностранных упаковочках. Я Гале сказал, что буду есть картошку, сало, творог, фасоль, пить водку и молоко. Это – природные продукты. Знаешь, как боролся долго? Теперь они врубились. Вот капуста, например… Чего еще надо?! Галюсенька моя сама квасит…
– Замечательная капуста! Давай: за то, чтоб на столах у русских людей всегда были только натуральные продукты!..
– Да всё у нас будет нормально – не переживай! Они нас рано хоронят, мерзавцы… У меня есть семья, друзья… Вот ты приехал, да? Это ж по-русски – встретить друга… Не то, что какой-нибудь Бродский сказал бы: “Давай где-нибудь пересечемся!” Ты не где-нибудь – ты у меня дома! В русской семье… Здесь друзей встречают хлебом-солью, а плохих людей и на порог не пустят!
КАРТИНА ТРЕТЬЯ. ОЧАРОВАННЫЙ ЖЕНОЙ ВРАГА, ИЛИ НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ
РУБАШКИН. Вы что же, собираетесь меня убить?
РЯБОВ. Ну, что вы, мы не убийцы, но здесь не пансион для благородных девиц! Вас убьет жизнь, которую вы сами выбрали, лагерная жизнь. Только не надейтесь на политический процесс, вы пойдете как самый заурядный уголовник. Материал на вас подобран.
РУБАШКИН. Интересно.
РЯБОВ. Дальше – еще интереснее, будьте готовы. (Снимает трубку телефона). Приступайте. Свяжитесь с соседями, пусть забирают. (Кладет трубку на место). Мы передаем вас в ведение МВД, оказывается, вы кроме политики занимались продажей и распространением наркотиков. С обыском на вашу квартиру уже едут, не сомневайтесь, что в присутствии понятых где-нибудь в укромном месте обнаружат граммов двести, допустим, гашиша, что в сочетании со свидетельскими показаниями вполне достаточно, чтобы намотать вам лет семь.
РУБАШКИН. И где же найдутся такие свидетели? Лжесвидетели?
РЯБОВ. Уже нашлись, не беспокойтесь. В соседнем с вашим будущим лагерем. Два бывших наркомана, они полностью осознали свою вину и решили написать добровольное признание, то есть указать источник поставок. Уж не обессудьте.
РУБАШКИН. Неужели такое возможно?”
Николай Космин. Драма “Журавлик золотой”
– Как ты попал на зону? Где отбывал срок? Если не хочешь, не рассказывай…
– Дело всё в том, Юра, что у меня одна аксиома есть. Слава Богу, что я понял это…
– Ты не хочешь быть Солженицыным?..
– Не хочу… Повторяю: я хочу быть хорошим русским писателем.
– Но ты сюжет своего лагерного жития восстанови в моей памяти хотя бы, чтоб я не врал…
– А зачем тебе врать? Ты возьми моего “Журавлика…” – там всё написано. Больше я ничего не буду говорить… Мне очень неприятно всё это. Не то, что неприятно, – тяжело…
– Вот поэтому я и не хотел бередить твою душу…
– Наливай!
– Слушай, а вот этот момент, он действительно биографический: будто ты пришел в некий дом, чтобы посчитаться со своим следователем?
– Абсолютно.
– И как это было?
– Я пришел в эту квартиру. Точнее, меня привел один наш общий знакомец…
– Прямо сюда, где мы сейчас с тобой пьем водку?!
– Да, я хотел “поговорить” с этим человеком. Он был майор КГБ. Когда меня арестовали, этот человек вот так вот на наручниках подвесил меня на крючок и отбил мне все почки.
Я знал одно: если мне Бог даст выжить, я обязан буду посвятить свою жизнь литературе. Наперекор всему. Однако, какая же злобность у людей возникает, когда они прошли все эти тягости ни за что! Я узнал, где он живет. И пришел. Я ведь, Юра, проехал Россию от края до края в тюремном вагоне, в “столыпинском”, в разных “командировках” и этапах побывал…
– У тебя какой был режим? Усиленный?
– У меня? Усиленный. Именно усиленный. Зачем тебе всё это надо, я не пойму?! Давай о литературе поговорим! Ты кушай, во-первых…
– Да у меня в горло сейчас ничего не лезет…
– Да ладно тебе! Я не хочу вспоминать это всё. Мне пятнадцать лет после амнистии и реабилитации снились тюрьмы и лагеря. Думал: сойду с ума. Литература спасла. И – моя Галя. Давай выпьем!
– Давай… А в Галку ты как влюбился? Вот ты пришел, а его нет, этого палача…
– Его убили прямо здесь, в квартире, в которой ты сейчас находишься. За год до моего появления. Свои же и убили – гэбэшники. Его ликвидировали как свидетеля – и всё… Всю бывшую охрану Андропова ликвидировали. В последнее время, перед тем, как в Лефортово попасть на следственную работу, он был замом начальника охраны Андропова. И когда Андропов умер, их всех постепенно… Многое знали ребята. Можешь спросить у Гали. Вот она приедет – расскажет, как она дверь выбивала, как увидела его возле туалета, лежащего с переломанным основанием черепа. Это страшная вещь! Ну, что ты! Не касайся даже этого!
– Подожди-подожди, Коля! А как любовь-то у вас возникла? Неимоверная же история!
– Неимоверная, да. Мой друг фронтовик и писатель Кондратьев Вячеслав Леонидович был сражен этой историей. Непросто у нас с Галей складывались отношения. Я пришел “поговорить”. Конкретно. И тут выходит мальчик 14-ти лет – Галин сын, Алешка. Темненький такой, симпатичный. Он сразу мне понравился. Говорю: “Я – к Вячеславу”. Это тот самый, о ком я только что говорил, бывший Галин муж. Мальчик: “Вы знаете, сейчас мама приедет, она вам всё расскажет”. Он такой был воспитанный – лишнего ничего… Он до сих пор лишнего ничего не скажет. “Ну, я могу здесь присесть?” – “Да, пожалуйста”. Вот я на этом месте (показывает на табурет в кухне) и присел. Приезжает Галя. Она в то время большим человеком была – заместителем директора крупного научно-технического центра. В подчинении – три с половиной тысячи мужиков. Персональная машина. Галя – вся красивая: 37 лет женщине. Освободилась от этого мужика, слава Богу. Она потом мне сказала об этом. Он бухал. Нервным был человеком. Ну, они все же пьяницы, гэбэшники…
И вот мы так вот сели на кухне, она меня спрашивает: “А вы давно видели Славу?” – “Давно, – говорю. – Лет 10 назад”. – “А вы знаете, он умер…”. Ну, умер, так умер. Что сделаешь? Поговорили. То да сё. Я: “Ну, до свиданья”. На этом мы с ней и расстались.
– А потом?
– А потом я ей позвонил. Потому что она мне сказала, что у нее есть возможность сделать ксерокопии. В то время не было еще таких домашних аппаратов, как сейчас. А я уже написал “Журавлика…”.
– Ты ей не сказал, с чем связан твой визит?
– Нет, конечно. Как сейчас помню, 9-го мая я закончил это произведение… И позвонил. В общем, Галя всё отксерокопировала. Она – не дура: прочитав пьесу “Журавлик золотой”, всё поняла… Потом долгое время я ее не видел, так иногда перезванивались. А у нее уже очередь из женихов выстроилась, как у Пенелопы. Дипломаты, начальники пузатые, кого только не было!.. И сейчас Горбачев Михаил Сергеевич симпатизирует ей. Что говорить – фактурная женщина! В общем, я ей как-то предложил: “Поехали-ка мы в Новый Иерусалим”. Это – в Подмосковье.
– Да, я знаю. Бывал там.
– Она: “Да ты что?! Почему?” – “Поедем, если ты хочешь со мной встретиться! Готовься”. Приезжаю в назначенное место, смотрю: какая-то бабочка невероятная! У нее платье было – страницы текста не хватит описать его, все в разноцветных бабочках на белом! Какие-то белые колготки, туфельки, тоже в бабочках каких-то…
И вот мы едем с ней – я сел за руль уже перед самым Новым Иерусалимом. Смотрим – старушки стоят с цветами. Я останавливаюсь. Думаю про Галю: “Такая красивая женщина!” Говорю: “Бабушки, все цветы, которые у вас есть, я покупаю!” Бабушки обрадовались. Засуетились. Собрали цветы. “Заносите их прямо на заднее сиденье!”
Галя тоже вышла. Я: “Все цветы – тебе!” Что мне стукнуло в голову, Юра?! Но я сказал Гале: “Я тебе предлагаю руку и сердце!” И вдруг эта женщина, совершенно не знакомая (да и я знаком ей по единственному произведению), сказала то, что ни одна женщина в мире до сих пор мне не говорила. Дословно тебе передаю: “Ангел мой! Я душу твою полюбила. Я – согласна!”
Я настолько счастлив, Юра, что пришла в мою жизнь такая женщина, сказавшая такие слова! Я думаю, что любой мужик был бы счастлив. Живем мы уже вместе 16-й год. Вот и вся история.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИХОДИТ АНГЕЛ И ДИКТУЕТ
ПЛАНК. Прощайте, Анна Степановна. За мной уже идут.
ДАМА. Где? Кто идет?
(Появляются проводник и Некто в белом).
ПЛАНК. Ангелы.
ПРОВОДНИК. Вон он! Ишь, следователь выискался!
НЕКТО В БЕЛОМ (проводнику). Спокойно… Мы сами справимся. (подходит к Планку). Вы… Сын Божий?
ПЛАНК. Да, это я.
ДАМА. Господи…
НЕКТО В БЕЛОМ. Мы пришли, чтобы отвести вас в ваш дом. Вы успели простить человечество? Успели. Это нас радует. Идемте…
ПЛАНК. По голубому лучу?
НЕКТО В БЕЛОМ. Да-да, прямо по голубому лучу и пойдем.
Николай Космин. Пьеса “Иисус”
– Я никакой не поэт. Нет, я писал стихи. В юности, естественно. Написал 200 стихотворений. Но потом уж так получилось: моя любовь – драматургия. Поэзия занимала не очень большое место в моей жизни. Кроме того, что я восхищаюсь поэзией своих друзей. Жданова, например, или Беликова. А что касается того произведения, которое я сейчас прочту, могу пояснить, что у меня есть такой ангел из многих ангелов, которого я называю “Ангел-поэт”.
Как это всё происходит? Я приезжаю на дачу в летнее время – это случается только там. Где-то месяцев шесть я там живу. И раз в месяц, а то и два, он обязательно ровно в три часа ночи приходит ко мне. Я сплю, и он начинает читать мне свои стихи.
– Ты видишь его?
– Я не вижу его обличья. Я не могу сказать, что вижу его зримо, но я его ощущаю. Но так как я – русский писатель, и не отношу себя к поэтам, то, конечно, я невероятно ленив. Когда он мне читает стихи, я не встаю и ничего не записываю. То есть я слушаю, мне приятно. Самое любопытное, что он меня будит, мерзавец, чтобы прочитать…
И вдруг однажды он прочел стихотворение “О, как печален этот звук нетленный…”, и я понял: если я сейчас не запишу этих строк, значит, какое-то преступление совершу, что ли, против русской литературы. Может быть, вообще – против человечества?.. Бог его знает! И ты можешь себе представить: я в три ночи встал, надел халат, пошел, включил свет – и всё это доподлинно записал.
– Как звучит это?
– Как звучит… Хорошо звучит. Я запомнил слова наизусть с первого раза. Ой, Господи… Что я делаю?! А можно мне прочесть так, как мне его ангел диктовал?
– А ты поменял что-то?
– Нет, я ничего не поменял. Я просто записал. А вот если меня сейчас заставлять читать вслух… боюсь, что я не передам интонацию…
– Тогда прочитай мне голосом ангела!
– Не голосом, а интонацией. Сейчас я попробую сосредоточиться, потому что у меня навеки это всё в голове осталось. Между прочим, Саша Морозов, мой друг-композитор, романс на стихи ангела написал. Его исполняли на моем вечере в Московском Доме национальностей. А в Твери, в Государственной академической филармонии, зал встал. Ну, да ладно, так и быть, попробую прочесть.
О, как печален этот звук нетленный,
когда заезда падёт над головой!
Мне часто чудилось, что из глубин Вселенной
Создатель сердце открывает предо мной.
А может, это с неба к нам слетала
душа земная, воплощенная в звезду?
Над Родиной моей звезда стихи слагала,
под куполом небес вела от нас беду?
Как знать… Стоял я посредине лета,
смотрел спокойно в этот звездный мир.
И знал я точно: в царствии рассвета
приму достойно драгоценный сей потир.
Но лишь однажды таинство причастья
Всевышнего, незримого во мгле,
мне, отроку, было дано на счастье:
одна лишь правда свята на земле.
О, как печален этот звук нетленный,
когда звезда падёт над головой!
Мне часто чудилось, что из глубин Вселенной
Создатель сердце открывает предо мной.
– Юра, если б ты знал, я настолько тебе завидую. Ты представить себе не можешь!
– Да не завидуй, Коля!
– Нет, я завидую! По доброму завидую. Я знаю, что такое поэт. Поэт напрямую связан с Космосом! У меня есть много поэтов знакомых. Многих уже нет на свете. Вот остались последние – Ваня Жданов… И – ты. Всё! Бог их почему-то забирает. Почему – не знаю. Удивительно…
Представь себе, Юрочка, что каждый атом нашего организма один в один повторяет солнечную систему. Это всё доказано уже научно. Поэтому мы не можем больше задерживаться на земляном уровне.
– То есть на уровне Распутина и Астафьева?
– Конечно. Это исключено. Да, они – великие люди, но для своего времени, для своего развития науки. Неужели нам нужно так вот и остаться на борозде – с плугом за лошадью ходить? Я тебе могу рассказать: пришел я из армии – мне было 19. И дедушка мой Игнат Филиппович мне и говорит: “Коля, помоги пропахать поле…” А поле было гектара два. И вот – худая лошаденка впереди, плуг, каким наши предки пахали. И дедушка, спокойно идущий за этой лошаденкой. Мне, конечно, интересно стало. “Дай, – говорю, – дед, я попробую!” Я – молодой парень, казалось бы, только что вернувшийся из армии, прошел две борозды. Стараюсь. Но ничего не получается. И лег на землю. А лошаденка идет перед дедом спокойно. И дед мой прошел еще один ряд, пока я оклемался.
“Ну, что, внучок?.. Как ты там?” Говорю: “Еще хочу!” – “Ну, давай!” И ты знаешь, мне уже новая борозда полегче показалась. Дед посоветовал: “Ты просто держи – легко, не напрягаясь, лошадка сама повезет… Плуг сам вспашет, сам отвал сделает, земля сама всё скажет”. И ты представляешь: остальные полполя я вспахал самолично!
Но сейчас – нет этого. Всё! Погибла эта деревня. Всё исчезло. И – литература, которая была до этого момента. Однако она останется великим памятником русскому крестьянству. Тем самым – нерукотворным. Это точно! Литература ХIХ-го и отчасти ХХ-го веков. Но технический прогресс, он разорвал полностью всё, что раньше было в жизни людей. И – никуда от этого не денешься.
– Есенин жаловался еще в начале 20-х годов прошлого века: “Был в деревне. Всё рушится… Надо самому быть оттуда, чтобы понять… Конец всему…”
КАРТИНА ПЯТАЯ. ЛЕВОЙ ПО ПЕЧЕНИ, ЕСЛИ СИСТЕМА С ЧУГУННОЙ БАШКОЙ
“…я еще более утвердился во мнении, что убийцу Чемпиона нужно искать как раз в распознании его дел и творений, в свойствах его характера, в оглядке на целое, и, может, тогда и откроется главное – “к а к и м о б р аз о м и ч е р е з ч т о”.
Николай Космин. Роман-эссе “Кто убил Чемпиона?”
– Коля, расскажи историю создания романа “Кто убил чемпиона?”
– Всё просто. Я на поминках пообещал, что напишу книгу о своем друге.
– Тебе кто-нибудь помогал?
– Мне – нет, а вот издательству помогали многие. Мне чем могли помочь, за меня ведь никто не напишет?
Возникли какие-то люди, которые стали хлопотать об издании этого романа. Там были известные боксеры, такие как Виктор Агеев, Валериан Соколов… Они привлекли в свою очередь своих друзей, те – своих. Коротаев был моим другом и, в принципе, я написал роман для того, чтобы Олегу поставили памятник. По сути дела, я продал свое произведение, чтобы на эти деньги поставили памятник моему другу. Я отказался от своего гонорара в пользу установки памятника. А это немалая сумма: тысячи долларов. И моя семья поддержала меня, мы отдали все деньги семье Коротаева.
– Давай помянем великого русского боксера Олега Коротаева!..
– Помянем…
– Скажи, вот ты – кэмээс – кандидат в мастера спорта по боксу…
– Я еще – мастер спорта по настольному теннису… В прошлом, разумеется.
– Когда показывают по телику знаменитые бои в Лас-Вегасе, ты смотришь?
– Конечно. Но дело всё в том, что нет никакого сравнения с боями Олега. Потому что он был супермастер. Никто даже не понимал, почему кубинец вдруг падает ни с того ни с сего. Фидель Кастро не понимал. Кастро Олегу свои золотые часы подарил. Во всем мире Коротаева снимали на телекамеры. И задавались вопросом: как это? Бьются-бьются, вдруг – бах! – и человек валится на настил ринга. А Олег мне потом поведал: “Я понял из своих боёв с чернокожими, что бить их в голову – бесполезняк. Уже рука надувается…” У Коротаева же удар – полторы-две тонны. Он – полутяж. Руки ломаются уже, рассказывал мне Олег. И он смекнул, что не надо бить по голове. У негров, оказывается, очень слабая печень. Где-то у меня есть видеозапись. Корреспондент восклицает: “Как это красиво – левой по печени!” И Олег начал втыкать левой. Это был гениальный боксер. Он всё понимал.
– А вот скажи: в мировом боксе кто тебе интересен?
– Сейчас? Был интересен Костя Дзю, которого как раз Коротаев первым оценил. Они ведь с Костей были земляками. Сейчас смотрю: всё не то…
– Про наших отечественных я не говорю. В мировой плеяде?
– Рой Джонс.
– Но ты смотрел бои с двумя его последними проиграшами нокаутом?
– Это неважно. Всё равно это – уникальный боксер. Он мне напоминает нашего Виктора Агеева. Причем я с Агеевым близко знаком, мы до сих пор дружим. Агеев-то Витя тоже был хулиган. Выходил – руки вниз, как Джонс, один в один. Я думаю, что Рой Джонс, видимо, у Агеева все-таки учился, потому что он такой же – расслабленный, позволяющий себе всё, что угодно. То же самое Агеев. Он же бил всех подряд! Все с ума сходили: как так? Человек выходит – как будто не боксер: руки внизу, всё – неправильно, и вдруг лупит всех.
– А как ты оцениваешь братьев Кличко?
– Никак! Они – здоровые ребята, но не более того…
– Последний бой был у Владимира с нигерийцем. Честно говоря, мне было немножко стыдно, потому что Кличко трижды оказывался в нокдауне, а победу присудили ему. Нигериец-то был сильнее!
– Но он уже ушел – ты знаешь? Я имею в виду старшего – Виталия. Ребята деньги срубили – и им уже больше ничего не надо… Ну, что ты? Великие боксеры – это Моххамед Али, Форман, Тайсон или тот же Леннокс Льюис. И смешно говорить о каких-то Кличко, хотя они мои земляки – украинцы.
– У них нет красоты, пластики бокса…
– У них нет знаешь чего? У них не было хорошего тренера. Всего-навсего. Их немец мурыжил-мурыжил – деньги на них зарабатывал…
– Они же просто-напросто молотили – без особой стратегии и тактики.
– Да… Поставляли им каких-то с улицы. А когда действительно боксеры попались, там уже нужно было рубиться. А как, если нет техники? Они только за счет силы рубились. Шлагбаумом руки высунут. О чем говорить? Смешно! Полностью заторможенные, закрепощенные фигуры. Таких боксеров не бывает. Я же сам боксер. Я сразу, как увидел, понял: сейчас их либо лупить начнут, либо… Ну, так и произошло.
А вот Олег Коротаев, он никого не боялся. В моей книге обо всем этом написано. Плевать ему было – кубинец, не кубинец. Коротаев провел на ринге 196 боев, в 187 победил, из них 160 побед одержал нокаутом. Такого результата нет ни у одного боксера в мире!
– В своем романе-эссе “Кто убил чемпиона?” ты не даешь однозначного ответа на поставленный в заглавии вопрос.
– А нельзя ответить однозначно. Вот цитата, вынесенная на обложку книги: “Была ли у Олега Коротаева тайная сторона его жизни в США? Об этом можно только догадываться. Среди его друзей – самые разные люди. Такие, например, как космонавт Алексей Леонов и знаменитый Вячеслав Иваньков – вор в законе по кличке Япончик. Ответа пока нет”.
Олега убивали много раз – медленно, постепенно. Убийц было много. Если их сложить воедино, то это называется Системой. Она не позволила ему реализоваться – ни в боксе, ни в бизнесе. Юра, она до сих пор не позволяет реализовываться и нам – кто не такой, как все.
г. Пермь