Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
Красноярский литературный лицей
ВЫЙТИ НА ВОЗДУХ
Нет ничего.
Удар… удар…удар… Камень нестерпимо медленно крошился под двумя ржавыми стальными клиньями. Три долгих месяца Глен и его странноватый приятель Сплин были заняты пробиванием нового тоннеля. Идея была совершенно безумная, ведь они копали не вниз, куда устремлялись все жители Ходов в поисках лучших камней и руд, а вверх, неизвестно куда. Нет, нельзя сказать, что Глен и Сплин не любили самоцветов. Кровь норников, никогда не видевших ничего красивее ярких камней, струилась тихо в их венах под шершавой от мозолей, прохладной, бледной от незнания солнца кожей. Но они копали вверх.
Всё началось с идеи Сплина, внезапно поверившего в Легенду, которая в Ходах была только одна.
А говорила она, что есть где-то, кроме Нор, ещё и Поверхность, где много свежего воздуха и хорошей еды, отличной от мяса подземных тварей. Там можно сойти с общей тропы, не прорубая новый тоннель, а просто ступив в сторону. И красота там бывает живой, трепещущей, своевольной, а не застывшей в камне. И говорили, что оттуда пришли предки людей Ходов, имевшие машины для добычи всего, что прячет глубина. Забыв, как выглядит небо, они ранили, мучили и грызли землю, пока земля не отомстила, закрыв выход и поглотив их. Она надеялась на их смерть, но они научились выживать внутри. За много поколений их глаза привыкли к темноте, и они почти перестали зажигать огонь, который, наверное, был последним остатком той живой красоты, что лицезрели люди наверху. Кожа их стала прохладна, как земля, и они не мёрзли. А привычка передвигаться, пробивая перед собой дорогу, укрепила их мышцы. Так появился народ Нор, или, как они называли себя, норники.
Но, конечно, всё это сказки! Каждому сколь-нибудь умному человеку известно, что живые существа возникли из камня, и камень этот длится бесконечно и составляет Вселенную. Так что, хочешь новых путей – изволь взяться за зубило и молот. Да и что может быть прекраснее ограненного, сияющего в огненном свете, рубина из самых нижних ходов?
“Действительно, нет ничего прекрасней. Вообще ничего нет”, – эта мысль, как попавший по пальцу молот, поразила Сплина, только больнее и отвратительнее. Но эта была боль одного мига, из тех, что убивают мгновенно все мечты, оставляя только чёрный липкий покой.
– Знаешь, Глен, пойдём вниз, в главный ход.
– Да, точно, надо уже идти. Запас почти закончился, нужна вода и еда.
– Нет, пошли насовсем. Будим добывать камни, может, и на руду наткнёмся, железом станем торговать. Мы ж везучие, Глен. А здесь чего ловить? Сам же видишь четвёртый месяц почти по отвесу вверх и ничего. Нет ничего, ты понимаешь?
– Но… ты же сам звал… говорил… – Глен смотрел с недоверием.
– Мало ли что я говорил! Я что, не живой, ошибиться не могу? Нет никакой поверхности, сам же видишь.
Глен встал в полный рост, почти упершись в потолок тоннеля. Никогда он не смотрел так смело. Всегда, все эти семнадцать лет, а родились они одновременно, Сплин звал и Глен следовал. А теперь…
– Есть. – Эхо придало Гленову голосу какую-то особую силу. Или не эхо. – Есть она. Я её чувствую. Она близко. Можешь идти без меня. Ищи своё железо. Я остаюсь.
– Ну и дурак. – Со злобой цыкнул Сплин, скрываясь в темноте.
* * *
Прошло четыре дня с ухода предателя мечты. Теперь удары раздавались в два раза реже, но с удвоенной остервенением силой, да и камень был уже не так твёрд. То, что Глен теперь долбил, даже было не совсем камнем, а скорее крупными валунами, ссохшимися от глины.
Очень хотелось есть, Сплин забрал последние остатки с собой. Ноги немели, руки дрожали от усталости. “Может он и прав, что ушёл? – думалось Глену. – Что если и правда нет ничего?”
“…нет ничего…
…нет ничего…
…нет ничего… – забилось в его голове, как камешек, брошенный в стену узкой комнаты, – …нет ничего…”
Но тут лезвие пробило слой глины, и сверху хлынула вода. Видимо, Глен наткнулся на подземную реку. Если это так, по ней можно проплыть к большому руслу, текущему через главный ход и выплыть там. Тогда спасён. А если иначе – утонет.
Глен выплыл в узкое пространство между потолком и водой и отдался течению, как вдруг, ударившись головой о какой-то камень, потерял сознание.
* * *
“И зачем только я у него еду-то унёс? Да зачем, вообще, на всё это подбил?” – Сплин мучался уже седьмой день, и оттого новый тоннель, на этот раз вниз, выходил, как если бы его рыли мизинцем. Наконец изменник не выдержал, собрал в сумку все, что нужно для долгой жизни в тоннеле и понёс её Глену.
Да только прошёл он не больше часа, как упёрся в завал. Засыпало, значит. Он позвал:
– Глен! Гле-е-н! Гле…
Сплин замолк, услышав, как с другой стороны плещет вода.
“Утонул”, – резануло по сознанию.
Утонул за свою мечту. Ради своей, и общей, и его, слабого Сплина, свободы. А он жив. Живой предатель. Живой раб дохлятины и блёсток. Что? Живой? Это он-то живой?
– Да какой я живой?! Падаль я! Червь хищный! Ничтожество! Тварь бездушная! Завёл и бросил! Падаль, гниль!
Слёзы, почему-то неестественно для норников горячие, оставляли ожоги на щеках. Как он ненавидел эти стены, эту тюрьму, и себя как ненавидел!
Никто не нашёл у завала, в тоннеле, вырытом двумя безумцами, его труп. Никто не вынул из его горла вонзённое им самим ржавое и давно не стальное лезвие.
* * *
Когда Глен пришёл в себя, то понял, что лежит на чём-то мягком. Вроде как мех или… впрочем он не знал этому имени. А сверху лился свет. Не рыжеватый, как от огня, а белый, какой не с чем сравнить. Выброшенный на берег встал, тряхнул головой, огляделся… И увидел что-то зелёное, яркое, колышущееся. Как изумруд, только – живое! И озеро, в которое с шумом вырывался из скалы поток, принесший Глена сюда. А вода, вода! Она была не серой, как обычно, а голубой. Сплошной живой подвижный сапфир. А небо! Оно же есть! Есть! И воздух здесь, так чист, как и быть-то не может. И он тоже движется и живёт, как и всё здесь!
Глен оглядел всё это безумными и счастливыми глазами, а потом снова потерял сознание от голода и избытка чувств.
КРЫЛАТЫЙ
У него было два золотых крыла. То есть они были не золотые, а картонные и покрытые золотой краской. Но это не имело значения. Значение имело только то, что он был Крылатым. Только он этого не знал и звал себя Зверьком. Другие тоже этого не знали и звали его Психом. Но это не имело значения. Все три названия подходили ему как нельзя лучше. Но его истинное имя было Крылатый. Об этом знали только те, кто создали его таким, но они редко говорят с людьми.
Он каждый день жил, как все вокруг него. Но это не имело значения. На самом деле он только и ждал Заката. А когда Закат приходил, он привязывал крылья к своей спине верёвками, сплетёнными из разорванной наволочки, выходил на карниз и махал до посинения. Синел, конечно, не он, а его крылья, потому что золотая краска от долгого махания отпадала и открывала голубой картон. Тогда Крылатый снова красил свои крылья и на следующий вечер всё повторялось. Он хотел только одного – взлететь хоть на миг. Те, кто создали его таким, знали, как летать, но они редко говорят с людьми.
И ему это надоело. Он решил полететь сразу. Он тогда стоял на карнизе и смотрел только вверх. То, что внизу толпа вовсю глазела на Психа, его не волновало. А потом он набрал побольше воздуха, чтобы быть лёгким, и шагнул в небо. Ничего не вышло. Он понял, что падает. Воздух свистел в его ушах. Когда почти можно было разглядеть лица людей внизу, он последний раз с страстью взглянул на небо. И то ли те, кто создали его таким, сжалились, то ли небо, к которому он так рвался, приняло его, то ли он сам открыл в себе что-то, но только его крылья перестали быть тонкими крашеными картонками, налились плотью и силой. Он взмахнул ими и воздух вновь засвистел в его ушах, но уже по-другому, ласково и насмешливо, как старший брат, проделавший невинную шутку над младшим. Закат отразился в его золотых крыльях и они засияли, как два языка чистого огня. В несколько взмахов он умчался за горизонт.
Толпа не видела всего этого, она видела только изуродованное падением тело самоубийцы. Только это уже не имело значения.
НЕПРАВИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
Она была Огонь. Беспокойный, текучий, молодой Огонь. Она никогда не задумывалась о том, чтобы как-то выполнять свойственное огню предназначение разрушать и творить, но как-то это случайно у неё выходило. В её бесконечной игре, в её танце. Она вся была танец ради танца. Так было, пока не пришёл он.
Он был Зверь. Древний, травленый и очень могучий зверь. Да только невыносимо уставший. Она мало знала о его прошлом, но кое-где в глубине этого прошлого стояла такая непроглядная завеса мрака, что ей было страшно заглядывать. Конечно, он был намного её древнее и видел то, о чём она и понаслышке знать не могла. Она всегда охотно слушала его. Но их связывало ещё что-то, чего она понять не могла.
Он любил её. Она восхищалась и любовалась им. Она вообще всегда любовалась всякой Силой. Для неё Сила была по определению прекрасна. Она ей именно любовалась и наслаждалась её близостью. А в нём, вдобавок, ощущалась Сила загадочная и ей неясная. Во всём, что он делал, в том как он двигался, говорил, смотрел в её тёмные глаза своими изменчивыми зелёно-серыми, она узнавала что-то сродни её собственному вечному танцу. И в то же время что-то, чего она никогда не встречала, что пробуждало любопытство и восхищение. Это что-то словно бы сдёргивало с её глаз какую-то пелену, заставляло видеть ярче, понимать и чувствовать острее. И она точно знала, что это не иллюзия, не обман, а просто иная реальность. Это его мир, куда он брал её в гости.
Они встретились странно и случайно, где сходится множество дорог и где ветер колышет траву, но не касается древесных крон. Дуновениям просто не достичь их, так они высоки. Цели обоих в том пути были подобны: найти что-то, достойное слова или хотя бы взгляда и мысли. Друг друга они сочли таковыми. Потом он приходил к ней часто и они просто были вместе. Этого было достаточно. Они говорили, иногда спорили, учили друг друга новым движениям для танца. Как ни странно, они часто не сговариваясь видели в мире одно и то же, но так было не всегда. Их миры были сопредельны, граница между ними почти стёрта, но зеркальным отражением друг друга они не стали. Никто из них ничего не требовал от другого, к свободе оба относились с уважением. Они словно бы грелись друг от друга теплом, по которому изголодались. Точнее, тепло давала она ему, а он ей – свободу и покой.
Как-то раз они сидели вдвоём на сухом поваленном бревне, бывшем когда-то сосной, и молчали. Вокруг пели живые сосны. Он ласково гладил ярко-алые упругие перья её широких крыльев. Вдруг, отдёрнув руку, он сунул в рот палец. Кромка одного из стальных перьев, росших по самому краю крыльев и служивших ей оружием, была слегка окрашена его кровью.
– Не трогай, они очень острые. Могут ранить опасно и больно.
– Зачем они тебе? – Во всём его лице, даже, казалось, в положении чёрных прядей длинных волос, и, конечно, в зелёно-серых лукавых глазах, читалось недоумение.
– Понимаешь, ты не первый, кого я в жизни встречаю.
Но он тогда не понял. Его душевный огонь давно прогорел и погас. Он забыл, зачем так остры бывают края стали.
Но чаще они всё же понимали друг друга. А этого ведь почти не бывает, когда два существа, говорящие на одном языке, встречаются…
* * *
Он бежал без оглядки, он оставлял её. Иначе он не мог, перед ним был выбор – либо оставить, либо погубить. Он-то видел как, с каждым днём всё охотнее и смелее, огромными кусками отдаёт она ему свою свободу. Он не мог допустить гибели её личности. Поэтому он бежал, не позволяя себе оглянуться. Один взгляд назад – и он уже не сможет уйти. Но он любил её и хотел спасти, даже и от самого себя. Как же ему холодно и пусто без её горячего незапылённого пламени! А назад дороги нет. Он не хотел делать из неё очередную опустошённую до донышка жертву.
* * *
Всё кончилось так же резко, как началось. Не было ни ссоры, ни мучительного разрыва. Просто однажды он не пришёл. Она не держала обиды, ведь он не принадлежал ей и то, что он её оставил, нельзя назвать предательством. Он ничего ей не должен.
Просто она вернулась к своему вечному радостному танцу. Иногда она вспоминала его, и тогда в танце сквозило чем-то из его движений, но его Силу она так и не разгадала. Только что грустить о прошлом? Лучше наслаждаться воспоминанием и радоваться новым закатам и рассветам. Она это понимала, но иногда ещё ждала его.
ПОДЖИГАТЕЛЬ
Тихие-тихие шаги, почти кошачьи. По тёмной улице идёт мальчик. Он не крадётся и не прячется, просто ему немного страшно, да к тому же он в кедах на мягкой подошве. Фонарей нет. То есть, они есть, но не горят. Разбиты, наверное. Только один светит, на другом конце улицы.
Мальчик идёт. Он, вообще-то, не трус, просто темень неприятная, густая, плотная. Почти осязаемая. Живая темень, в общем. Иначе и сказать нельзя. Вроде и ласково так обнимает, и зла вроде бы не хочет, да так уж приучен человек – темноты бояться. А чего она пристала, ведь не поймёшь.
Вот и идёт мальчик тихо-тихо, чтобы тот, кто в этой темноте мог спрятаться, его не услышал. Да кто услышит? А какая разница кто? Никому не надо слышать.
И идёт мальчик, одной половиной головы думает, как не нашуметь, а второй – дискотеку вспоминает. Он не любит как-то обычно дискотеки. Но тут ничего не поделаешь – традиция. Как только стукнула тебе пятнашка – тащи всех друзей на дискотеку. А ведь глупое это занятие. Дергаешься, как дурак, болтаешь ни о чём. Глупо. Ну, теперь всё, отстрелялся на всю жизнь. Второй раз пятнадцать лет не исполняется.
Так вот идёт он и думает. Смотрит, а темень не такая уж и густая, листья на тополях рассмотреть можно. Он и рассматривает. И не только листья. Всё рассматривает и всё слушает. Где-то сигнализация на машине завыла. Ну и пусть.
Вот уже и фонарь близко. Тот, что светит. Вот и двор его. Подъезд.
А во дворе опять темно. Вдруг видит, а навстречу кто-то идёт. Мальчику стало страшно. И чем ближе, тем страшнее. И забилось что-то внутри, задёргалось. И чувство такое, как будто с него какая-то оболочка сплавляется, слезает, а под ней он совсем другой. Или как если бы его взяли и размяли, как кусок пластилина и снова слепили, только уже не так. Как переплавили. А тот, что навстречу идёт, уже близко.
И тут страх мальчика словно отделился, свернулся в тугую длинную стрелу и вылетел из груди. В того, кто впереди. На нём сначала куртка затлела, потом волосы, потом он целиком вспыхнул, да так ярко, что весь двор осветило. Догорел и рассыпался горсткой пепла.
А мальчик дальше пошёл, и не было ему страшно. Казалось бы, на его глазах человек сгорел, и головой-то он понимал, что это значит, да только подсознательно выходило, как будто это естественно и каждый день бывает. Странно, конечно.
Но что он точно знал, так это то, что рот на замке. Кто может узнать? Какая разница? Никому не надо знать.
* * *
Спалось Владу неспокойно, он ворочался на постели под одеялом и что-то бормотал.
Всю ночь он ловил в лесу какое-то склизкое, то синее, то фиолетовое, то зелёное существо и поймать не мог. И в то же время понимал, что если не поймает, случится что-то ужасное. Вот он и гонялся за этой аморфной тварью с луком через плечо и, почему-то, детской пластмассовой лопаткой огромных размеров в руках, пока все эти неестественно-бирюзовые заросли не напомнил мерзкий тошнотворный звук “бз-з-з-з-д-з”.
Влад разомкнул глаза с размаху врезал ладонью несчастному будильнику по голове. Это не успокоило упорный бесстрашный механизм. Пришлось встать и отключить его аккуратно.
Оставленный на столе завтрак уже остыл, дома никого не было. На работе, значит, уже.
Усевшись есть, Влад вдруг вспомнил вчерашнего сгоревшего человека. Что ж, это должно было случиться. Когда-нибудь. Он, конечно, не думал, что так быстро, в пятнадцать лет, но исключать нельзя ничего.
Влад был поджигателем. Он узнал об этом в тринадцать лет, когда стал увлекаться астрологией. Дата и час его рождения полностью предрасполагали к этой странной склонности. К тому же у него были ярко-рыжие волосы и зелёные глаза. Тоже редкое сочетание. Теперь вот его талант проявился и очень не вовремя. Спалил человека почём зря… Владу стало невероятно и запоздало страшно. А что если он так и не научится себя контролировать? Любая сильная эмоция: гнев, страх, радость, острая печаль – и он будет зажигать что попало… и кого попало. Он ведь совсем неопытный поджигатель, а совета спросить не у кого. Страшно! Хочется бежать, хочется прятаться. Но куда спрячешься от себя? Остаётся только одно – учиться управлять своим огнём. Отделить его от чувства и прикрепить к воле.
Хорошо, что каникулы сейчас, хоть в школе пожар не устроит. Нужно ждать знаков и тренировать умения. Подальше от людей. Есть тут один парк, где всякие люди со “странностями” могут, не мешая друг другу, делать что хотят. Адепты Востока там медитируют, шаманы совершают пляски и камлания, разные языческие общины справляют свои обряды и праздники. Этот парк раскинулся на окраине города, продолжается неизвестно сколько и сливается с диким лесом. Ездить далеко, зато никто там не обратит внимания на тренировки юного поджигателя. Там вообще никто не отвлекает друг друга и не спрашивает “Что ты делаешь?”. Надо ездить туда. И сейчас лучше туда поехать, гулять ведь нельзя сейчас, а сидеть дома – скучно.
Влад быстро поел и оделся, стараясь не вспоминать о сгоревшем, вышел из дома и пошёл к остановке.
* * *
Автобус был старый и душный, поэтому Влад был очень рад, когда пришло время выходить. Десяток не оказалось, пришлось разменять сотню, чтобы расплатиться.
Он вылез и осмотрелся. По обе стороны дороги росли не очень старые сосны. На другой стороне, правда, ещё торчала какая-то кирпичная будка странной формы, наверное, остановка. Ещё там виднелись за соснами какие-то, казённого вида, здания и торчала труба котельной. Смотреть или идти туда не хотелось, да и понятно, что туда не надо. Зато на той стороне, где стоял Влад, сосны продолжались чуть дольше, через них было протоптано несколько тропинок, а за ними стояли обычные панельные “коробки”. Видимо за этими “коробками” – то что он ищет.
Сосновый “лес” оказался узкой полоской между остановкой и домами. Хотя, как оказалось, дома тоже стояли странно. Они располагались так, словно их высыпали без всякого порядка из мешка – каждый как бы сам по себе, а между ними тоже попадались кусты, сосны, берёзы и даже, как писклявый привет из городского центра, одинокие тополя. На первых этажах тех домов, что стояли ближе к остановке, были какие-то магазины, а дальше шли только жилые подъезды. Машин тоже было достаточно много, но воздух не успел провонять гарью – вокруг было полно зелени. По дороге Владу попадались и люди – обычные люди, как везде. Но они не имели значения, особым было само место.
Наконец он миновал жилые дома, поднялся по совершенно лысому склону какого-то холма, на котором загорали две девушки в купальниках и вошёл в лес (теперь, когда он видел это место, у него язык бы не повернулся назвать его “парком”).
Он топал прямо по траве, доходившей ему до колен и нестерпимо зелёной, хотя здесь, конечно, были и тропы.
Он был очарован! Всё было удивительно необычным, не похожим ни на что, и удивительно правильным. Если бы его сейчас спросили, что он хочет здесь изменить, он бы не нашёл, что ответить. Всё это создавало ощущение какой-то нереальности, которое увеличивалось, по мере того, как он шёл вглубь, потому что, позади оставались портящие всё впечатление туристы с машинами, жестяные банки и другая городская нечисть. Лес стал лесом полностью, лесом и больше ничем.
Постепенно с Влада спало оцепенение. Он всё ещё радовался бесконечной правильности леса, но его уже не мутило от этой правильности. Лес принял его и позволил слиться с собой. Так он всегда принимает тех, кто идёт не играть с ним, а искать у него укрытие или чувствовать его дух. Сначала покажет всю свою мощь, а потом вдруг станет дивно ласковым. Влад искал укрытия… Он его нашёл.
* * *
Солнце сквозь зелень внимательно разглядывало его, привалившегося к большой берёзе. Он пробовал уже в который раз – ничего. Огонь не повинуется воле, но стоит ему вспомнить любую из обид или радостей своей жизни и сухой сучок в его руке вспыхивает…
Стоп! Что он чувствовал тогда, в тёмном дворе? Стрела, вылетающая из груди… Свернувшийся в тугой и острый луч страх… Вот! Стрела! Что если свернуть в стрелу не чувство, а волю. Мысль. Намерение. Да!
Напряжение… До шума в ушах… Вот оно! Началось. Стрела летит туда, куда он хочет и тогда, когда он хочет. Теперь нужно только тренироваться.
Твой огонь в твоих руках. Потому что это твой огонь.