Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
В снегу земля, в снегу деревья,
в снегу дома, и вся деревня
погружена в снега по пояс.
А стороной летит мой поезд.
Пойти рвануть рычаг стоп-крана!
Сойти в пургу, в бурьян бурана.
Плевать, что ветер втрое взвоет,
что сыпанёт снежка за ворот.
Бог-весть набраться где отваги
и, как на чистый лист бумаги,
шагнуть в сугроб шальной стопою –
и запорошенной тропою,
как Пётр какой-нибудь – по водам,
к неявным тянучись поводьям,
ползком ли, встав на четвереньки,
но допереть до деревеньки.
А там, пошарив меж избёнок,
лопаты отыскать обломок
и им все до одной в округе
отрыть лачуги в пику вьюге.
Без сил свалиться у порога
и, дух переведя немного,
заметить, как остервенело
метель моё хоронит дело.
И тут подумать: Правый Боже!
Похоже, зря я лез из кожи,
перешибить стихию тужась?
На кой мне дался этот ужас?
Не лучше ль с этой круговертью
не против ветра, а по ветру?
ершистой вопреки натуре,
помочь, а не перечить буре?
вернуть сугробам без отплаты
то, что осталось от лопаты,
чтоб снегом некошная сила
деревню с крышей заносила,
чтоб ни одна душа томима,
в плацкарте пролетая мимо,
не разглядела ненароком
ни кровли беспокойным оком?..
Подумать так – и встрепенуться.
На самого себя ругнуться.
Сцедить в кулак остаток воли
с соплями пополам и, квёлы
мышчёнки да кишонки тонки
с устатку после работёнки
встряхнув и поднапрягши паче,
восстать навроде старой клячи.
Тут бы и постучаться в дверку,
не запертую на поверку.
В ответ же не взыскав ни звука,
скорей войти, покуда вьюга
живьём не замела сугробом, –
чтоб переждать её под кровом.
А до избы – ограда, сенки.
На ощупь по темну вдоль стенки
пробраться к каменке белёной.
И будь чуток дровец при оной,
то оживить старушку-печку,
а печь проняв, возжечь и свечку.
И под напевный треск поленьев,
под ровное свечи паленье,
на срок забыв про непогоду,
в дремоту кануть, словно в воду.
Да суток так на пару-тройку!
И в угол, принятый за койку,
дымком потянутся виденья:
деревня в пору наводненья,
в воде дома, в воде деревья,
печных раструбов батарея,
в смятении грачи на ветках,
на кольях да на кровлях ветхих;
а следом: засуха с пожаром,
да недород в краю поджаром;
ещё видок: с ленцой, но споро
сорняк сорит поверх забора;
затем заступит вахту осень,
чей ряд не менее несносен, –
и небо снегом помаленьку,
как срам, прикроет деревеньку.
И под конец: вагон, дорога,
в стакане чай, в душе тревога,
окно, и в нём – всё глушь да темень,
стеной сплошною без отметин
всё снег да снег, да мысль тугая,
что еду будто не туда я.
И вдруг средь ровныя долины,
наружной тьмой не одолимый,
свет, огонёк в окне далёком.
И я в него впиваюсь оком.
Окно в окно, как очи в очи.
И чем жадней мой взгляд и зорче,
тем ярче кажется свеченье,
а ярче свет – сильней влеченье
к его истоку. Дальше – больше.
И хочется воззвать “О Боже!”
взахлёб от радости премногой.
И убывают тьма с тревогой.
Но рвётся лента сновидений –
и выступает явь из тени.
И вот, разлитый по избёнке,
дневной уж свет палит глазёнки.
Поёживаясь от озноба,
очухаться; ворчнуть беззлобно,
худую обозрев ночлежку;
помалу, будто по полешку –
поленницу, собрать мыслишки;
со сна отметить в них излишки;
припомнить, как, с какой печали
я к этой пристани причалил;
подняться, выбраться наружу,
настроившись на ту же стужу.
А на дворе денёк погожий!
Черпнуть его душой-пригоршней.
Вдохнуть поглубже, полной грудью,
весь свет, всё небо, всю округу.
Не пестуя в себе провидца,
на снег по-детски подивиться,
сверкающий под сводом синим
по рвам, по кровлям, по осинам,
и, словно долг, враз без возврата,
простить судьбе “вчера” и “завтра”.
Ещё бы высмотреть кого-то,
да всё статично, как на фото.
И тишь такая, будто глухо
набита вата в оба уха.
Но вдруг со стороны железки
с размаху гул накатит резкий
притормозившего состава –
и вздрогнет хилая застава,
замрёт в тревоге ожиданья,
мои предчувствуя шатанья.
А дел-то – вспомнить – полный короб!
Вот и приспичит срочно в город.
Поклон за обогрев с постоем,
а мне пора к иным просторам.
С мечтой о толчее вокзала,
по пах в сумётах увязая
и на версту не чая брода,
на зов колёсный двинуть бодро.
Продраться с ходу, без заминок,
по рвам-подворьям до заимок,
осечься вдруг среди ровнины,
спиной почуяв взгляд ревнивый,
и обернуться – и опешить
от ситуации глупейшей:
откуда мной пробита тропка
из-под стрехи взирает робко
лачуга вдовьими глазами:
останься, мол. Останься с нами, –
ей дружно вторят и другие.
– Да как же это, дорогие?! –
сорвётся с губ. И не со жмотства –
с тоски душа в груди сожмётся
и на мольбы немые эти
сочувственной слезой ответит.
И как тут быть, в пылу запарки,
когда беззвучный вопль хибарки
мой слух замшелый вскроет, взрежет,
колёсный заглушая скрежет
поддавшего газку экспресса?!
Ведь доля-то грустна и пресна.
Не ребус, даже для тупого, –
найти для отступленья повод:
прочь от моральной перегрузки.
Да как-то это не по-русски.
Давай-ка, душенька, не ёрзай.
Представь себя на миг берёзой,
вцепившейся корнями в супесь, –
и ни на пядь, скрипя и супясь,
со свята места! Ни на ноготь!
На том стоять – трудов не много-ть.
Хоть до капели, хоть до гроба,
хоть до Пришествия Второго.
А поезд прочь умчит без толка,
в подкорке отозвавшись только
задорным ложечки бренчаньем
в стакане с недопитым чаем.
И вот – перед другой я чашей.
Надысь её уже почавший,
смотрю в неё без сожаленья,
от жажды лишь слегка шалея.
Всё! Выбор сделан. Ход оправдан.
Останется путём обратным
проковылять к заветной веси,
без срока тонущей, без вести.
Тони, тони, моё подворье,
тони в снегах и в половодье.
Тони, но не скрывайся в бездне.
Гори, гори… – как пелось в песне –
раз бытиё твоё нелепо.
Гори, но не сгорай до пепла.
И мне с тобой тонуть до срока,
зане одна у нас дорога.
* * *
По высокой траве, в буезлачье по пояс,
я по полю бреду, о пути беспокоясь,
будто сбился с тропы или попросту спьяну
сиганул наугад по глухому бурьяну.
Как же так занесло меня в это беспутье?
Я ли это блужу, словеса толча в ступе?
Я ль плутаю среди травяных этих дебрей,
увязая в сетях переплетшихся стеблей?
Эх, махнуть бы теперь через поле до дома
напрямик, да окрестность совсем не знакома.
И былинной не видно конца этой пуще,
а трава под ногами – всё выше и гуще.
ПОРОВНУ
Миром Господу помолимся –
по миру, по миру
вполторы тоски, вполголоса:
Господи, помилуй!
Сколько накопилось копоти
по темям да сора!
Ты омый нас скопом, Господи.
Скопом, без разбора.
Подели меж нами поровну,
ровно на погосте:
по понюшке – веру попрану,
горести – по горсти.
Чтоб не грызться меж собою нам
курам на потеху,
чтоб латать одну, соборную –
на себе – прореху.
* * *
Не “от имени и по поручению”
из-за офисного стола,
а по личному огорчению
из запыленного угла
поднимаю свой взор напруженный,
свой гортанный, глухой глаголь,
к Слову Божию, как к оружию,
призывая родную голь.
Где ж ты, правое ополчение?
Где твой рваный, но славный стяг?
Иль житьё-бытиё плачевное
твой изъело насквозь костяк?
Право Слово нам зря ли дадено?
Иль ржаветь ему ржой и впредь?
То и кольцами вьётся гадина,
если мы продолжаем преть.
Не от вьюношеской наивности,
не от мании вождевой –
видно, от неспособности вынести
всей навьюченности гужевой
грусть-обидами за гниение,
за изъязвленность на корню –
горячусь у горнил гиенниных.
И едва ли сам не горю.
Оттого и мычу приглушенно,
что с оглядкой на свой хлевок;
что лягнувшего, как прилгнувшего,
удоставливает плевок.
Ведь и мне, как и отчей волости,
из срамья, словно из репья,
хоть и за уши, хоть за волосы
надо к Слову тянуть себя.
РУССКИЙ ЛЁН
То не плоть от голода голосит –
то, насущным хлебом по горло сыт
да гнилым достатком не ублажён,
дух спросонья ломится на рожон.
Только нет отдушины, нет коня,
путь-дорожка скатертью не ткана,
и гниёт, не полото, не драно,
во широком во поле полотно-рядно.
Что ли, волком взвыть? Да луна бледна.
Что ли, посох выдернуть из плетня –
да пешочком, по уши-то в грязи,
всё по ней – по матушке по Руси?
Гой ты, князь удельный, педальный конь!
И куда ж собрался ты? Далеко ль?
Али жор без продыху стал не мил?
Али милым мерзостям изменил?
Волки сыты овцами целыми
и томятся новыми целями.
Ну, а ты – с чего бы то? – сам не свой,
посыпаешь голову вдруг дресвой.
Нагонявшись досыта за рублём,
как паршой, стяжанием оструплён,
не деньгу – себя ты зашиб деньгой.
Оттого и маешься день-деньской.
А пойди-ка во поле ты, дружок,
во широко во поле, во лужок,
и, тоской неведомой обуян,
обозри в округе глухой бурьян.
Приглядись к нему, как к степи калмык,
и сквозь слёзы узришь на краткий миг,
как среди полыни, не тереблён,
на ветру колышется русский лён.
ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
I
На задворках державы, в глубинке,
вдалеке от Сочей и Ордынки
жизнь прихрамывает по старинке
и вздыхает по старине.
Но не славят уже сквозь зевоту
никого здесь за хлеб и за воду,
за заботу и за свободу –
ту, что ищут на стороне.
II
Не на прок-таки избам годы.
Не из той они, знать, породы.
Не чета городам огороды,
и плетень Кремлю – не родня.
Верен касте удел селянина,
как столбы, что, по слову Совмина
встав здесь древле по стойке “смирно”,
проторчат так до судного дня.
III
Здесь колёса истории, с дрожью
продираясь по бездорожью
топких весей, рассыпанных рожью,
вязнут в видах глухой лепоты.
А провинция не капризна:
залетев от заезжего “изма”,
ей привычно и ныне, и присно
быть к чему-то на полпути.
IV
Люд, что с вилами и граблями,
не намедни простясь с рублями,
сыт здесь крадеными отрубями,
и всплакнёт о нём разве статья.
Здесь от ветра скрипит калитка
так, как будто скрипеть ей – пытка,
и пылится меж рам открытка,
настоящее прошлым стыдя.
V
В глухомани, богатой лишь снегом,
много лучше аукаться с небом,
чем с далёкой столицей со склепом
благодетеля страждущих масс.
Да не близко, видать, и вышним
захолустье, суровое к вишням,
грушам, душам, с пелён привыкшим
к составлению скорбных гримас.
VI
Жизнь туземная проще, резче
вынуждает смотреть на вещи:
злоба дневи крепка, что клещи,
и зима, что чума, крута.
Но в письме здесь сама собою
после жалоб на долю вдовью,
ждя ответ, “из России с любовью”
чья-нибудь да выводит рука.
г. Вятка