Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2006
(отрывок из романа
“Холодное пиво в солнечный полдень”)
Перед тобой под маской черной
И руку с нежностью притворной
Многозначительно пожмет, –
Тогда ослепни и пылай! –
Лови летучие мгновенья
И на пустые уверенья
Минутным жаром отвечай!”
Яков Полонский, “Вальс “Луч надежды”
Долгое время у меня не было девушки. Люба не в счет. Она не девушка, а прожиточный минимум.
А все потому что я был излишне робок.
Один мой приятель – из бандюков – как-то раз на танцполе втюрился по уши в одну изломанную блондинку. Он мог подарить ей миллион алых роз и покатать на плавном и бесшумном лимузине, похожем на электрического ската. На крайняк, угостить хорошим кокаином. Вместо этого он отвел ее в уголок и изрек: “Нюра! Не упрямься и будь моею!” Тут выяснилось, что у Нюры уже есть парень – студент – хороший, умный, безработный. Но она ему все равно не изменит. Тогда мой приятель сунул руку в карман пиджака, достал гранату, взялся за чеку и сказал: “Или со мной, или ни с кем!”. Теперь она живет с ним, оба счастливы и, видимо, собираются умереть в один день.
У меня, к сожалению, не было ни гранаты, ни характера, ни даже повода, чтобы совершать столь значительные поступки, но вот однажды…
Мы сражались с пивом в сквере у худучилища и одна девушка, по кличке Апельсин, вдруг предложила: “Поехали ко мне”. Из неприкрытого пупка у неё торчала бликующая металлическая хренька.
– С тобой – хоть на край света, – ответствовал плечистый боксер голосом густым и богатым отменной мужланской галантностью, ясно дающей понять, что он не прочь видеть Апельсина в своей постели с задранными ногами. Этот боксер постоянно создавал вокруг себя энергичный, неостроумный, однако, веселый шум, за это его и ценили. “На край света” твердо ассоциировалось у него с упорным и трудоемким сладострастием в доме № 47 по улице Велижской. Тогда все битком набились в бордовую “ауди”, и только я воскликнул печально:
– Куда вы, гардемарины?!
– Айда с нами! – наперебой завопили из кабины, но печаль моя была слишком высокомерна – я остался сидеть верхом на скамейке.
– Пусть его, – равнодушно заметил Апельсин, принадлежащий, вероятно, к тому типу девушек, которые, пока обращаешься с ними пристойно, в упор не видят в тебе мужчину, но стоит пожамкать им ляжки – тают, как медузы, выброшенные на пляж.
– Алешка! Корсак! – с надеждой закричал я, но “ауди” стремглав сорвалась с места. Подсвеченные билборды и огни реклам расступались перед нею, неоновые насекомые букв кувыркались по сторонам, поток воздуха приподымал волосы на головах и турбулентно завинчивал их. Еще они картинно так отхаркивались, не размыкая губ, через приоткрытые окна. Из колонок гремело тотальное “Satisfaction”.
Тут я заметил, что справа от меня, на углу скамейки остался еще один в спешке забытый комочек.
Звали ее – Снежанна.
Люди не знали красавицы большей “от Волги и Дона до Савы, Моравы и Дравы”. У нее было тонкое изящное горлышко, как у эллинских винных сосудов – и может, на это я и повлекся.
Она спросила, как меня звать.
– Дмитрий.
– А ты кто?
– Я бог.
– Га-га-га! А еще кто-нибудь об этом знает?
– Нет. Я бог Скромности.
Между нами затеялся оживленный разговор. Я должен был убедиться: соответствует ли она моему идеалу. Вообще-то моему идеалу несложно потрафить: девушке достаточно согласиться. Впрочем, немногие из них решаются привлекать мужчин хоть чем-то иным. Так вот, Снежанна в десять раз превзошла все мыслимые идеалы. И раза в два-три идеалы немыслимые. Я знаю, что дистанционный пульт к незнакомкам – халявное алкогольное пойло, и, вскоре опустошив кошелек и резерв терпеливости, завопил: “Несравненная! Даждь нам днесь”. Но во всех “даждь нам днесь” мне было категорично отказано.
– Ты плохо кончишь, – предупредил я, а про себя возмутился: “Нашлась задавала! звездунья! Пустышка пучеглазая!”
Я немедленно остыл к ней и даже не пошел провожать, но на следующий день Снежанна первой подошла ко мне в Универе: “Митька, как я рада видеть тебя!”. И сразу снова стала самой прекрасной на свете! В ее красоте не было ничего от безумия, но и от казенной сметы в ней тоже ничего не было. А характер так вообще золото! Еще она была маленькая и первое время запрещала мне платить за неё в общественном транспорте. Появленье Снежанны всё вмиг преображало, всем делало лучше. Она была приветлива, нежна, кокетлива, но очень невинно и естественно; поводила плечами, как пава, а одевалась строго. Слушала “смэшиков” и “Зверей”. Волнистая завлекалка ниспадала от челки до носа. В полном смысле – классика жанра. К тому же романтики влюбляются в лица, а её лицо было полно улыбок, как сачок бабочек.
Я сочинил самые воздушные из своих стихов:
Забуду зимнюю страну,
Заброшу старую шарманку!
Я встретил девушку одну –
Почти мечту, чуть не цыганку!
И как легко мне с нею быть
В минуты нежные свиданья.
Ее не надо и любить –
Она и так очарованье!
Снежок была “девочка-не-при-делах”, “девочка-ни-при-чем”. При виде её мне хотелось вопить: “Жемчужина в венце творений! Твоим я буду ювелиром!..” или “Прочь, коварная мечта! – согрешить с тобой недолго…” Только потом я понял, что должен был сказать уже на первом свидании с нею: “Палач! Отрубить ей голову!”
Я слал Снежанке электронные эпистолы, но она не отвечала. Это было все равно что бросать в фонтан монетки и надеяться, что он выплюнет их обратно. О недисциплинированный и нерегулярный разум бедный мой!
Я не имел решимости дать, а ей из-за отсутствия опыта даже в голову не приходило вытянуть из меня любовь, как толстую сытную рыбу из заплывшего тиной пруда.
Однажды я позвал ее в трактир на “тарелку Тамерлана” и камерный квартет “Сказ”. Но она не пришла. Понимаете, я хотел сделать тот день красивым для нас обоих, а он стал красивым только для меня. И я расстроился. Даже в далеком “после”, если мне доводилось вдруг осчастливиться, я неизменно и живо представлял себе, как бы она радовалась вместе со мной, увидев подобное: реку, переполнившую плотину, ущелье с камнями и водопадом, саблинские пещеры или терем Деда Мороза в Великом Устюге.
Когда, наконец, я открылся ей до конца, Снежа вновь отказала. Мягко, спокойно и уважительно, но лучше бы она мне нагрубила или вроде того. Я решил не сдаваться. В тщетных попытках добиться от нее если не руки, то хотя бы сердца прошел год. Однажды я даже изнасиловал ее мысленно, но это дело мне не понравилось.
А время шло: Петр-Павел – час убавил, Илья-пророк – два уволок, Иван-Постный – три порстнул…
Моя любовь то докучала ей, то льстила, то утешала, когда она терпела неудачи в чем-то или в ком-то другом.
Известие, что я пописываю роман, привело Снежанну в некоторое замешательство. Она стала тщательней накладывать макияж. Ведь, в сущности, успеха и славы добиваются вовсе не гении, а их женщины. Для этого им собственно и нужны гении. А те, в свою очередь, хотят только женщин; для этого им нужен успех.
Новый листок слетел с отрывного календаря в мусорное ведро. Уже и поэзия казалась мне мелочью. Я пришел к Федорову и сказал:
– Денис, дай “Дракулу” почитать. А то чего-то спать стал плохо.
К тому времени я был готов жрать даже шарики от моли, лишь бы это убедило Снежонка в искренности моих чувств. Не знаю, насколько эффективным оказался бы мой метод доказательств, но тогда я считал его весьма разумным.
Друзья спрашивали меня:
– Ты уже провожал ее?
– Только взглядом!
– Гиблое дело. Тебе уже никто не поможет.
– Что значит никто? А как же Стасик?
Стасик – это отдельная песня. Учитель Жизни. Он был такой умный, что хохотал по латыни. Жил одиноко – этаким филином, а промеж друзьями слыл чудаком, алхимиком и чернокнижником. Поговаривали также, что он ищет философский камень, смывает с купюр водяные знаки, ставит силки на голубей, а в Духов День приносит несчастных птичек в жертву эротическим демонам Междуречья. Однажды он сказал мне: “Знаешь, о чем я мечтаю? Я мечтаю превратиться в ветер!” С тех пор авторитет Стаса в этой области для меня непоколебим.
Я пришел к нему на дачу, где он занимался своими двусмысленными экспериментами.
Подвешенный за лапку, на веревке болтался дохлый голубь.
Стасик стоял на крыше сарая, разведя руки в стороны так, как будто собирался объять необъятное. Джинсы на нем были наглаженные со стрелками и какие-то ветхие и полинявшие. Здесь надо признаться, что Учитель Жизни ходил оборванный, как парижский клошар, и по учёной рассеянности вместо туалетной воды зачастую вспрыскивался аэрозолем.
– Стас! – заорал я ему с земли.
– Кто здесь? – гробовым голосом ответствовал Стасик, поправляя роговые очки на носу. Можно было подумать, что сейчас он кого-то испепелит.
– Это я – Митяй Дровоедов. Слезай давай. Потрещим.
– Нет, сначала я должен превратиться в ветер.
– А мне кто поможет, эгоцентрик ушастый?
– Одно дело любить себя, а другое – идею в самом себе. И свой КПД.
– Ладно, ты победил. Но я хочу говорить с тобой, а не с ветром! У меня вилы, Стас. Не знаю, что и делать.
– Все мы на краю пропасти. Но никто не видит до поры, до времени. А видящий падает… Ты не мог бы придержать лестницу…
Повиливая кормой, Стасик спустился на землю. Его рукопожатье было сравнимо с пожатьем хвоста мертвой кошки.
– Мне нужно приворотное зелье, – потребовал я.
– И всего-то? – поразился Стас. – Нашел чем парить! Любовное исступление или чрезвычайная любовь одного пола к другому, как известно, может происходить из трех причин: 1) из простой зрительной неосторожности; 2) из-за искушения одним лишь дьяволом; 3) из-за околдования некромантами при помощи мандрагоры, сердолика или прочих подручных средств.
– Так просто?
– Как дважды два!
Весь следующий день мы с ним провели в заболоченных хлюпких канавах, пытаясь отыскать вербейник – невзрачный бело-желтый цветок на тоненьком стебельке. К вечеру нам удалось набрать небольшой букет, и Стас замутил на конском молоке заветное зелье, добавив по вкусу имбиря, красного перца, муки и хозяйственного мыла.
Муторно-белое пойло клокотало в железной бабайке.
– Может, лягушку туда бросить? – предложил я.
– Зачем?
– Чтоб противней было! Чем противней, тем эффективней.
– Попса, – отрезал Стасик и принялся еще усерднее помешивать варево деревянной ложкой. Потом выключил газ. – Готово приворотное. Сколько тебе?
– Две дозы! Чтобы наповал!
– Она тебя изнасилует. Априори.
– Пусть так.
Стасик через мелкое ситечко сцедил чудодейственный эликсир во флакон из-под “Шипра”.
Я сказал: “Ты великий ученый. И если современники тебя не признают, то история уж точно замолвит за тебя словечко – будь спок”.
Растаяв от похвалы, он дал мне флакон целиком. Лесть хороша, пока приносит дивиденды. И, клянусь головой, Снежанна вылакала весь пузырек пополам то с вином, то с какао. Зелье вызвало в ней обильную икоту, но любви так и не пробудило. А доза и вправду была лошадиная.
– Фуфел! Шарлатан! Пасынок лже-науки! – обозвал я Стаса.
– Наверно, мыла пожалел, – предположил тот, но я слышал только себя.
– Ученый называется! Живодер – и все! Санэпид про тебя не знает!
В этот момент дохлый голубь на веревке плотоядно разинул клюв, и я решил, что безопаснее удалиться. Калитка захлопнулась у Стаса под самым носом. С тех пор я твердо пообещал себе навсегда завязать с черной магией, разочарованный в сатане как в активном участнике человеческого прогресса.
Мы, к сожалению, люди, а не машины. Мы чувствуем боль и близко знакомы с обидой. Стас кинул меня, подвел, обманул мое доверие, а ведь я уже воображал себя и мужем, и молодым папой.
– Когда у нас родятся дочки, – уверял я Снежанну, – первым делом научу их говорить, что у них лучший в мире отец.
– Нельзя учить детей говорить неправду! – отвечала она. – Подумай сам – даже если мы будем жить вместе, на какие средства мы будем существовать? Ты же не умеешь зарабатывать деньги!
– Мы будем жить хорошо и бедно. На крайняк, я почку продам, а ты станешь суррогатной матерью.
– Ха-ха! – гоготала она. Но я-то не шутил. Такие, как я, не умеют шутить.
В считанные месяцы психика моя стала расшатанней Пизанской башни.
Внутренний голос предупреждал: “Не торопись боготворить женщину. В конце концов тебе нужна женщина, а не божество”. Я не слушал его, восторженный дурак!
Потом был Питер. Друзья посоветовали мне сменить климат. На проводах бабушка благословила меня: “Ангел тебе навстречу, Христос на пути, Святая Богородица спаси и сохрани”.
Пожив в Питере пару месяцев, я осознал: Растрелли – обыденность, купол Исакиевского Собора мозолит глаза, набережные созданы, чтобы пить пиво. Карповка – вонючая, как старая мартышка. К искусству здесь привыкли за триста лет. То, что в “Октябрьском” выступает Брегович – в порядке вещей. Никто не носится по улицам с криками: “Брегович едет!”. Поэтому я и считаю, что искусства не должно быть много. Мне ли не знать? В моем Иванове снежная баба – уже скульптура!
В конце концов что мне все соборы и музеи? У меня свои святыни – Спас-на-пиве-и-вине. Станцию метро “Горьковская” мы давно переименовали в станцию метро “Рюмочная”. Там, на Кронверкской, в полуподвале я нашел отменную рыгаловку. В ней собирались поэты и адмиралы, но без регалий и похвальных грамот. Грузная дама за стойкой, которую все почему-то называли Гретхен, пахла водкой, крабовые палочки и бутерброды пахли водкой. Водкой пахли даже слова и мысли. Но вот собственно водка, напротив, отдавала ацетоном, а торт с желатином, судя по всему, пропитывали жидкостью для снятия лака. Сосиски подавались на картонках с одним плевком кетчупа и одним плевком горчицы. Туалет располагался под аркой в соседнем “колодце”, а из музыки нас угощали самым раскабацким шансоном:
Нинка как картинка
С фрайером гребет.
Дай мне, Беня, финку –
Я пойду вперед.
В общем, место было настолько гнусное, что не знало от клиентов отбоя: “Я вам не помешаю?” – “Ну что вы, что вы!”. Очень интеллигентно и церемонно. Бычьё такими местами брезговало – не перед кем раскинуть рамсы. К концу рабочего дня над пенящимся пивом выстраивалась целая галерея из сизых носов, усов а ля швабра и головных уборов такого фантастического фасона, словно бы их создавали по эскизам Пикассо. Что касается глаз… Я помню, однажды мама купила на рынке карпа, принесла его домой, и он вдруг ожил у нас на кухонном столе, прямо в целлофане. Тогда я упросил маму выпустить его поплавать в ванну, он там плавал, и у этой некстати ожившей рыбины глаза приобретали точно такое же выражение, как и у завсегдатаев нашей “Рюмочной”, пропустивших первую кружку. Я зажирал в ней разлуку обугленной пищей и заправлялся холодной вонючею разливухой, насыщаясь тухлой, отработанной энергией, которая сейчас же отливалась обратно в вышеупомянутом “колодце”, выражаясь в путанном многословии, отрыжке и героическом похлопывании себя по животу, а собутыльников по загривкам.
Потом я шел на пляж к Петропавловке – это мимо мечети и через мостик, под которым сидит на свае миляга-заяц; еще там яхты и катера. Великая пушкинская река плевала в меня влагой, холодом и смрадом, хотя мы были с ней незнакомы. Нева со всеми на “ты” – это право сильного. Полоумный ветер жужжал в ушах, срывал шапку, пронизывал до мозга костей – и мне иногда казалось, что сатанинские опыты Стасика с ветром увенчались успехом и теперь злопамятный маг явился по мою душу и мечтает предать ее терниям.
Ах ты, Снежик! щебетунья! такая добрая, отзывчивая, такая нежная – ты всю жизнь мне переколдовала, как злая ведьма. Я ведь в каждой второй незнакомке искал тебя! И все мне казалось, настанет день и сбудутся цветы, вплетаемые мною тебе в локоны, и стан, затянутый белым, и платье, похожее на опрокинутую рюмку…
Снежанночка моя! Ты далеко – за 52 тысячи 387 шпал – не думай, пожалуйста, что было так легко пересчитать их! Так вот: ты кантовалась в Иванове, я в Петербурге, но видит Бог, я там ни дня без тебя не прожил! Это ты должна знать!
Однажды мне совсем стало тошно. Питер навязывает строгую манеру игры, а мне хотелось любой, пусть даже неполноценной человеческой теплоты: дружеского поцелуя, мимолетного рукопожатья. Пусть бы даже кто-нибудь обознался и с кем-то меня перепутал. Но серый балтийский ветер прижимал к стеклам балкона свое серое, размытое в кляксы лицо и, казалось, шептал: “Ты покойник, Дровоедов! И тебе не подняться!”
Я резко вскочил, запахнул шторы, потом открыл наобум телефонный справочник и набрал первый попавшийся на глаза номер: “Надеждина А.Г. – 276-54-81”.
– Алло, – ответила женщина. Алла? Альбина?
– Девушка, милая, только не вешайте трубку! – закричал я.
– Кто это?- встрепенулись на том конце провода.
– Вы меня не знаете. Меня зовут Митя. Скажите что-нибудь хорошее.
Девушка на мгновенье задумалась, потом сказала:
– Она тебя любит, Митя.
– Правда? Вы так считаете?
– Конечно. Только она немножко боится тебя.
– Да? А вы?
– Я не боюсь. У меня ампутированы ноги и после аварии обезображено пол-лица. Нет уха. Любовь окружающих мне не грозит.
– Извините.
– Ничего. Спокойной ночи, Митя.
– Спокойной ночи.
Я понял, что у меня нет проблем.
В марте Снежанна лично приехала в северную столицу на пару недель – месить грязь и глядеть фасады, отреставрированные для-ради грядущего трехсотлетия. Мимо всех кунсткамер, собраний и экспозиций я повел ее в зоопарк, а там за решеткой, в темнице сырой скучала жирная африканская горилла. Блохастый самец подкатил громадную синюю морду, похожую на сгнивший овощ, к самой решетке и смотрел оттуда на мир глазами пустыми настолько, что в них отражались люди и ветки деревьев. Одну из могучих лапищ он просунул за подаяньем между чугунными прутьями. По всей клетке тут и там была разбросана морковь, банановая кожура, картофельные очистки и сигареты.
– Какой экземпляр! – восхитилась Снежанна не то самим животным, не то его детородным органом. Потом перевела взгляд на разъяснительную табличку. – Оказывается, она может порвать пасть крокодилу!
Здесь-то мне и пришла в голову та дурацкая авантюра.
– Снежа! Ты помнишь, что я тебя люблю?
– С тобой забудешь.
– Хочешь, я в знак любви пожму ей лапу?
– Кому?
– Горилле.
– Не хочу.
– Как не хочешь?!
– У нее лапа, как твоя нога, – резонно заметила Снежа.
Я оскорбился. Она, видите ли, не хочет моей жертвы! С самого начала Снежанна не желала, чтобы я, во-первых, жрал шарики для моли, во-вторых, чтобы я нырял в Неву с Дворцового моста, а теперь она не хочет, чтобы я поздоровался с гориллой?! Порядочно ли было с ее стороны столь неприкрыто игнорировать лучшие из моих побуждений? Да что она о себе воображает?!
Я без страха перекинул ногу через барьер и сказал:
– Привет, братуха. Чего скучаем?
Горилла оживилась. Утомленный зрачок, словно курсор по дисплею, заинтригованно поплыл в водянистом глазе и остановился напротив меня. Наши взгляды столкнулись лбами.
– Ты дурак?! – ухватила меня Снежа за куртку.
– Не мешай.
Любопытные молодые мамы с колясками и детьми обложили вольер плотным кольцом, усатый мужчина торопливо достал раритетный “Зенит” и подвертывал диафрагму. Такую аудиторию гориллы вследствие флегматического склада характера собирают только в часы кормежки. Оголодавший примат осклабился мне навстречу. Вокруг синих колбасных губ ясно обозначилась салфетка белой пены с вкрапленьями желтой пищеварительной слюны. А в вязкой трясине отверзшейся пасти ворочался мокрый отвратительный язык.
Публика ахнула и зашелестела. У мальчика изо рта выскочил чупа-чупс. И вот стоило леденцу коснуться асфальта, я понял – настал мой звездный час. Все присутствующие смутно осознавали историческую значимость происходящего: наконец-то, на узких тропинках бытия, встретились благородный сын человеческий и необузданный отпрыск африканских пампасов, пожиратель бегемотов, рудимент эпохи атавизма. И благородный сын человеческий от лица всей цивилизации протягивал отсталому, невежественному собрату открытую руку помощи. Я в последний раз кинул взгляд на Снежу. Она должна была меня остановить!
– Прошу, Митяй, не надо.
– А поцелуешь?
В глазах у Снежи я прочел смятение: почему бы ему и в самом деле не пожать лапу горилле? Тарзан вон жил с обезьянами и ничего. Впрочем, Тарзан и с Наташей Королевой жил, а это испытание посерьезней.
Но она решилась! Ура-ура! Это было все равно что задеть на ходу щекой мокрую черную розу! Я сейчас же слез с перегородки. “Ну, вот”, – сказал усатый жук, зачехляя фотоаппарат. Молодые мамаши отошли к лемурам. Мальчик подобрал чупа-чупс. Что-то ждало нас дальше?
А ничего. Вместе со Снежей я оставил декорации Петербурга и вернулся в Иваново. Но там уже силы покинули меня. И на свадьбе нашей общей подруги Йоко я не выдержал. Просто шел по коридору, а навстречу вывернулась Снежанна, с подносом на руках. Она еще напевала что-то себе под нос. Ладони сжались в кулаки в одно мгновенье, и я саданул со всей дури кулаком по подносу. Фужеры подпрыгнули к потолку и потом долго еще крошились вокруг нас на осколки. Получите-с! Хорошо еще, что мне подвернулся поднос – иначе я мог бы ударить и ее. Это я с мужиками не дерусь, а с женщинами дерусь. Потому что они слабаки.
Растерянная в крайность Снежанна беспомощно протянула руки, но я криво усмехнулся и прошел по блескучим осколкам навылет – вон со свадьбы и от людей. Мавр сделал свое дело.
Потом я сочинил:
Не спать, не знать веселья и покоя,
Не снять шипов с тернового венца.
Не дай, Господь, ей сблизиться со мною!
Не дай царапать этого лица!
Ее висок так хрупок и так нежен…
Я позабуду, как ее берег,
И выпуклые капли крови свежей
Возьму на руки с самых милых щек.
Это так щемило, потому что казалось нереальным – всё: мои эмоции, мой поступок, удивление от того, что это сделал я. А Снежанна не общалась со мной двое суток. Потом мы объяснились. Но до сих пор я не вижу в том инциденте никаких причин для размолвок. Подумаешь тоже! Из-за красивой п… города сжигают. А я всего лишь разбил поднос.
Тот момент оказался переломным. События сблизили нас, она приоткрылась, обнаружила брешь в стене… Я пригласил ее танцевать медляк – она не отказалась. “Мы могли быть друзьями”. Ну-ну. Красота, укутанная тряпками, подобно мумии, зарытая в скрытности и робости, доводящей до лицемерия, выражающая свои ликованья словами “ух ты” и “клёво” – удел загорелых плейбоев, катающихся на джипах и играющих в волейбол. Снежа оказалась не весталкой и нимфой, а разборчивой и зажатой. Она сама переживала от этого и боялась не выйти замуж. Милая! Сейчас-то ты можешь сказать, для кого ты осталась сухой под дождем?! почему не сгорела в костре? И – ради всего святого! – зачем ты напялила эти розовые штаны?!
Подводные движенья её застенчивой и праведной души остались для меня нераспознанными. Я судил о женщине как о мужчине. Но что я еще мог делать? У меня просто не было опыта. Страсть пошла на убыль. Вино любви выветрилось на сквозняке. Я познакомился с ее родителями и ее далматином, я увидел Снежанку, танцующей по полу с пылесосом. Крошащей салат. Таскающей на плече мотыгу. Вяжущей банный веник. От недели к неделе наважденье слабело, угасало, а потом и вовсе рассосалось.
Сердце мое обезлюдело незаметно.
Чтобы окончательно развязаться с этой историей, я расскажу еще о своем втором звонке Надеждиной А.Г., телефон которой хранился в моей питерской записной книжке. Скрипучий голос, плохо идентифицируемый как с мужским, так и женским полом, сообщил, что “калека совсем свихнулась, перестала узнавать близких”, а сейчас проходит курс лечения в муниципальной психиатрической клинике. Неизвестно, выйдет ли она оттуда когда-нибудь.
г. Иваново