Опубликовано в журнале День и ночь, номер 9, 2005
К вечеру порывистый ветерок разогнал косматые тучи, и небо вызвездило. Свирепый якутский мороз с удвоенной силой леденил чахлые мари на равнинах, знобкой дрожью сотрясал пышные заросли вечнозеленого стланика на склонах сопок, пронизывал стужей чозениевые рощи в длинах рек.
Жестокий холод свертывал кровь в жилах птиц и зверей, и они стремились укрыться в убежищах, норах, закопаться под снег. Все живое оцепенело!
1.
Высокий, дородный, в собачьей дохе, унтах, пыжиковой шапке начальник снабжения артели “Маяк” Петр Иванович Шевчук выглядит внушительно. Войдя, он с молчаливым достоинством рассматривает магаданских водителей. Моложавый мужчина-брюнет и русый юноша, сидящие за шахматной доской, отвлекаются от игры и с интересом разглядывают его. На меня они внимания не обращают: вытертый полушубок, замызганный треух, подшитые пимы красноречиво характеризуют владельца.
– Здравствуйте, хлопцы! – произносит Шевчук. Магаданцы вразнобой отзываются.
Петр Иванович – тертый калач, не ожидая особого приглашения, он придвигает стул и усаживается. Открыв портсигар, угощает шоферов. Процесс знакомства краток. Мужчина-брюнет – Михаил Горин; юноша – Геннадий Степин.
Я стою бедным родственником и подпираю косяк. Меня, как придаточное предложение, забыли выделить знаком препинания, удостоить внимания.
– Хлопцы! – расплывается в рождественской улыбке снабженец. – Вас сам Господь Бог послал!
– Путевки ключарь Петр подписывал! – бойко подтверждает моложавый мужчина.
Шевчук сдвигает лохматые брови, и начинается затяжной торг о договоре и гарантиях. Михаил Горин в делопроизводстве дока. Он умело минует капканы крючкотвора-снабженца и спуску ему не дает. В запале водитель кличет Петра Ивановича “золотарем”, и старатель корчит обиженную мину.
Наконец, спорщики бьют по рукам, уполномоченный артели кривится и подписывает документы.
– Бункероваться будете в поселке Канчалах, это пристань на берегу Алдана, – кратко вводит магаданцев в курс дела Шевчук. – Потом по зимнику до участка Радужный.
Официальная часть переговоров закончена, и пора перейти к более приятной процедуре. Бутылки призывно позвякивают в портфеле снабженца. Увы! Недовольный результатом торга, Петр Иванович не оправдывает моих надежд. Сухо простившись, он натыкается при выходе на меня.
– Михаил, Гена, память отшибло! – шеф театрально всплескивает руками. – Знакомьтесь! Ваш проводник, Петрович! Оговорите с ним детали, и завтра с утра в дорогу.
Дверь за начальником захлопывается. Рысьеглазый мужчина обшаривает меня цепким взглядом и цокает языком:
– Дерсу Узала! Вижу, судьба свела нас с ярым поклонником Бахуса. Судя по обугленной физиономии и пляшущим рукам, борьба с зеленым змием длилась неделю.
– Три! – без тени стеснения уточняю я.
– Петрович, вам заварки погуще? – обращается ко мне хлопочущий у стола парень.
– Кой к чертям чай, Гена! – обрывает напарника Горин. – На нем лица нет, принеси из машины бутылку водки. Деда с похмелья колотит, как мотор с барахлящим зажиганием.
Эрудированный магаданец достает из стола хлеб, сыр, лук и нарезает на газете. Открыв бутылку “Пшеничной”, наливает стакан и кивает мне:
– Пей, старина!
Зажмуриваюсь и залпом проглатываю водку. Не ожидая действия алкоголя, с тоской смотрю на бутылку, не в силах притронуться к закуске. Я потерял стыд, крупицы достоинства проявляются лишь после двух-трехмесячного воздержания на охоте в тайге. Юноша прихлебывает чай из кружки, Михаил чеканит:
– Закуси, иначе остальное вылью в ведро!
“С него станется”, – мелькает мысль, и я с отвращением пихаю в рот перебивающую кайф закуску.
Алкоголь опалил желудок, ударил в голову, прекратился похмельный мандраж. Стало легче, я могу соображать, анализировать и с интересом вглядываюсь в коллег по работе. Горин худощавый, зеленоглазый, среднего роста брюнет со спортивной фигурой. Мелкие черты лица компенсируются тяжелым подбородком с глубоко вдавленной ямочкой. На нем кожаная куртка поверх грубого свитера и собачьи унты.
Русоволосый Степин долговяз, худ и больше смахивает на подростка. Парень в меховой безрукавке, вельветовой рубашке и застиранных джинсах, заправленных в полусапожки.
Михаил задает кучу вопросов о зимнике, тайге, охоте. Я сомлел после второй порции, и мои косноязычные попытки ответить терпят крах. Торжественный спич в честь чутких людей, выручивших таежную душу, угодившую в запойный капкан, не получается. Горин косоротится, выливает остатки из бутылки и режет без обиняков:
– Хрон ты, дед!
Подобным приговором меня не смутишь. С трудом соображаю, что настало время и откланяться…
Михаил опережает меня.
– Гена! Отвези Петровича домой. Стужа несусветная, не дай Бог, замерзнет по дороге. Заодно узнаешь его место обитания.
Геннадий застегивает меховую куртку, поглубже нахлобучивает шапку. Оклик Горина настигает нас у выхода.
– Дед! От тебя за версту псиной смердит, в таком виде в кабину не пущу!
Он наклоняется, вытягивает из-под кровати рюкзак, извлекает чистую рубашку, брюки х/б, бушлат б/у. Юноша добавляет трикотажные тренировочные штаны.
– Не нужно! – гонорюсь я.
– Увози старого! – приказывает Михаил. – Отключится в комнате, хлебнем горя. Обязательно вымойся, Хрон! В 8-00, как штык!
Короткий участок трассы пролетаем мигом.
– Повезло, – еле слышно шепчу я на повороте с трассы на зимник. Половина перегона до ДРП – дорожного пункта артели – пробита совхозными машинами. Уралы прошли за прессованным сеном, заготовленным летом, и мы без осложнений движемся по их следам, намертво спаянным стужей.
Горин доволен, и его тянет поговорить.
– Дед! – показывает он на чехол с ружьем. – Какой фирмы бердана?
Я безумно люблю “тулку” – единственную оставшуюся у меня память о прошлом. Двадцать лет она мотается со мной по Колыме, Чукотке, Якутии, безотказно служит в мороз и жару.
Десяток раз заложенная и выкупленная, потерянная по пьяной лавочке и счастливо обретенная, безнадежно сломанная и возрожденная местными умельцами “тулка” дорога мне. Разговор об охотничьем оружии обнаруживает в магаданце незаурядные познания. Время незаметно летит в увлекательной беседе.
Улучив момент, объясняю водителю замысел – поохотиться по пути и с опаской жду ответа.
– План неплох, – скупо роняет Михаил. – У тебя двустволка, как думаешь белку бить?
Вытаскиваю из внутреннего кармана бушлата стволик, замотанный в тряпицу. Вставленный в ствол “тулки”, он позволит бить пушного зверя малокалиберным патроном и не портить шкурку.
– Не перевелись на Руси оружейники, – подытоживает Горин. – Что причитается мне?
– Добычу не спланируешь. Беличьих шкурок на шапку. Лиса, пожалуй, в капкан не попадется.
– Не Бог весть, – скептически заключает водитель и выносит решение: – Две лисы.
Облегченно перевожу дух: “К счастью, Михаил – мужик с понятием”.
Камаз с натужным воем вползает на подъем, и лицо Горина багровеет. В километре от нас прямо в лоб прет колонна. “Уралы” в девять рядов загружены тюками прессованного сена. Разъехаться с встречными невозможно. По обочинам колеи снежная трясина, здесь и лебедка не поможет. Останавливаемся и выходим из машины.
Навстречу с матерками – совхозная шоферня. Они сутки пьянствовали на полевом стане, выехали в рейс непохмеленные и жаждут скандала. Шепчу на ухо Горину:
– Подмолоди народ, иначе упрутся и сутки простоим.
Михаил лезет в кабину и наделяет водителей бутылкой спирта. Ошарашенные щедростью, мужики отдариваются мешком чира и с пионерской готовностью съезжают в снежную целину. Куражась, магаданец дает залихватский сигнал, и мы проскакиваем мимо врюхавшейся в бездорожье колонны.
Прошли поворот на совхозный стан, и добродушие покидает Горина. Давнишние следы переметены, утрамбованы пургами и не верится, что здесь проходили бульдозеры и автомобили. Смеркается, и в свете фар мы разглядываем впадинки, бугорки, закрайки от автомобильных следов на бывшей колее.
– Не суетись, дед! – пресекает водитель мои попытки покинуть кабину и поискать старые следы.
Нет, он не жалеет меня! Михаил стремится с ходу проскочить сомнительное место. В очередной раз мы по капот влетаем в сыпучий, кристаллический снег. Привычно цепляем капроновый трос, и Геннадий внатяжку вытягивает попавшую в снежную зыбь машину.
– Время – деньги! – талдычит Горин и кидается в следующую зыбучую ловушку. Лопаты прикипели к рукам, из-под шапок просачивается пот, схватывающийся на морозе.
“Обтешется, – успокаиваю я себя, – жизнь научит”.
Из-за поворота в свете фар показывается долгожданное ДРП – зимовье, рубленное из листвяка. Встреча с хозяевами тепла и радушна. Двое молодых бородатых бульдозериста, Борька и Сашка, не знают куда нас посадить, чем потчевать.
Они проворно мечут на стол строганину из нельмы, вареную лосятину, капусту с брусникой, варят пельмени. Таежники, как дети, радуются недельной давности газетам и возможности поболтать со “свежими людьми большой земли”.
– Да, – мимоходом бросает Борис, – за двое суток пробили дорогу до Каланчиги.
“Поэтому и не успели выйти нам навстречу, – приходит в голову простое объяснение. – Напрасно Горин костерил механизаторов, они здорово помогли нам. Да и я в выигрыше, пока Камазы петляют по пробитому зимнику, я перемахну хребет на лыжах, проведу разведку, поставлю капканы, петли”.
– Молодцы! – оттопыриваю я большой палец.
Дошлый Михаил влет оценил важность новости.
– За такое дело не грех… – он посылает Степина за бутылкой водки. В застольной беседе время течет быстро. Бульдозеристы мнутся, надеясь на продолжение выпивки.
Магаданец спиртного не предлагает, парни сникают.
“Верно, – одобряю я про себя предусмотрительность водителя, – случись беда, и мы полностью зависим от расторопности механизаторов с ДРП”.
В углу рассерженной кошкой шипит радиостанция, звучит тональный вызов. Саша поднимается и берет микрофон.
– Добрались благополучно, – отвечает он, – пообедали, часов пять поспят и дальше.
Он передает мне микрофон.
– Здорово, Шатун! – слышится из динамика голос бригадира.
– Здравствуй, Андреевич! – отзываюсь я. Пару минут мы делимся новостями.
– Значит, часов через пять двинетесь, – резюмирует Воронов.
– Как закон!
– Петрович! Кравцов от нас идет к речке Студеной. Клянется, что в течение пяти часов будет на месте.
– Он нам сильно облегчит дорогу, – говорю я и прощаюсь.
В углу укладывается на топчан Генка, Горина и парней не видно. Решаю перед сном сходить “до ветру”.
– На обратном пути, – доносится из-за угла голос Михаила.
– Годится, – соглашаются механизаторы.
– Держите рот на замке и вопрос решен!
– Могила! – клянутся собеседники.
Я не любопытен и, справив нужду, отправляюсь на боковую.
2.
Останавливаемся перед невысокой горной грядой – водоразделом. Обстоятельно инструктирую водителей. Добравшись до Каланчиги, они должны проехать километров сорок по льду и свернуть направо, в распадок. У речки Студеной я их встречу.
Напившись чаю, вылезаю из кабины и впрягаюсь в нарты, на которые уложено охотничье снаряжение и приманка. По плотному, промороженному насту я поднимаюсь к водоразделу без лыж, как по асфальту. За спиной встает багровое солнце.
Охотился я здесь месяц назад, работал проводником на завозе ГСМ. Пока руководство артели искало кредиты, поставку горючего свернули. Непроходимые болота не позволяют пройти летом на участок Радужный автотранспорту. Ближе к весне деньги нашли, и “Маяк” в срочном порядке завозит ГСМ на промсезон.
Затяжной подъем заканчивается, я выхожу на обширное плато, заросшее громадными корявыми лиственницами. Матерый ворон с гигантским размахом крыльев взмывает в воздух с засохшего дерева и оповещает округу: “Каррра!”
Пересекаю плато и присаживаюсь на нарты у спуска с водораздела. Минут десять шарю биноклем по долине и примыкающим распадкам, ущельям, теснинам. Густые пойменные леса – место кормежки птиц и зверей; здесь их гнезда, норы, берлоги, лежки. Мой путик – охотничий маршрут – напоминает латинское S. В пяти местах в конце сентября я закапывал останки убитого оленя. Ямы перекрыты накатом из бревен и сучьев, сбоку оставлены лазы. Лисы, соболи, горностаи, привыкнув кормиться в одном месте, приваживаются. Месяц назад звери исправно приходили к ямам: как-то будет сейчас?
Прикормлены у меня и шалашики. Прошлой осенью снегопады задержались, и зайцев-беляков в куцых зарослях карликовой березки я настрелял десятка три. Тушки заложены у шалашиков-ловушек по первой пороше, чтобы не искушать разбойничье воронье.
Слукавил я Горину. Отличный он мужик, но как в старой песне: “…такое серьезное дело нельзя доверять никому!” Два года назад я в середине промсезона напился одеколона, и меня с треском вышибли из артели. Помыкавшись, я нанялся в помощники к промысловику Костецкому. Однажды, разыскивая лосей, я заплутал в бесчисленном море сопок. В незнакомой долине я обнаружил многочисленные следы соболя.
Из-за труднодоступности промучасток здесь не открывали. Никому о находке я и не заикнулся, надеясь со временем купить снегоход и заняться промыслом. В прошлую зиму я хорошо заработал, сочетая работу проводником с добычей пушнины. В этом сезоне я “пролетел” ввиду приостановки завоза горючего. Деньги, отложенные на покупку “Бурана”, я бездарно прокутил, охотиться без основательной подготовки нелепо.
Возобновление завоза могло несколько поправить дела. К сожалению, срок охоты на лосей закончился 15-го января, три недели осталось до запрета на добычу лис и соболей, белок и зайцев.
Ложусь на нарты и, притормаживая ногами, плавными зигзагами съезжаю с перевала.
На подходе ко второму распадку, по правую руку, вижу четкий отпечаток следов – малик. По утоптанной глубокой тропе зайцы приходят по ночам лакомиться корой тальника, ивы, рябины. Достаю нихромовые петли и настораживаю на тропке. Чтобы добыча не сошла, подвязываю потаску.
– Керрр! – кричит любопытная кедровка и садится на соседнее дерево. Возвращаюсь к нартам и продолжаю путь вниз по речке. Нахожу затесину на раскидистой березе, беру лопату и начинаю разгребать и откидывать снег. Минут за двадцать откапываю яму, оградку, разбрасываю приманку.
В первый день охоты я тороплюсь поставить побольше капканов, разложить приваду, отыскать шалашики-ловушки. Иду вдоль замерзшей Тополовки, покрытой старыми и новыми наледями. Изредка над долиной прокатывается гулкий треск – лопается сдавленный морозом лед. Недели две не гуляла метель по эту сторону хребта, и я ходко продвигаюсь по подмороженному насту.
Подле мшистой коряги свежие “копанки” – патрикеевна мышковала. Извлекаю из кармана заветный флакончик с содержимым мочевых пузырей добытых лисиц, брызгаю на корягу и ставлю пару капканов на удачу. На выходе из глубокой узкой расселины, поросшей непреодолимым стлаником, замечаю свежие лисьи следы.
В долине много звериных и птичьих следов. Невдалеке обосновался на могучей березе дятел. Неугомонный труженик, подвижный, как ртуть, вихрем носится он по стволу, что-то выискивает, извлекает, выколупывает. Снег вокруг березы усыпан опилками, клочками бересты, кусочками мшистой плесени. Желтеньким флажком мелькает там и тут головка лесного санитара.
Внимательно разглядываю отпечатки звериных следов. Наконец нахожу след короля северных лесов. Якутский кряж (порода соболя) пересек падь два-три дня назад. Отираю холодную испарину и примечаю сбоку свежие следы горностая. Специально я их не добываю, много мороки. Случается, они попадают в капканы, настороженные на соболя.
На пороге отыскиваю затеси, раскапываю два шалашика, выставляю капканы. Два ворона, обосновавшиеся на ветвистых чозениях, осуждающе клекочут: “Крррум!”
Всхожу на пологий пригорок, и сердце взволнованно ёкает. Радиальные цепочки следов сбегают к песчаному бугорку. Рыжие плутовки наведываются к яме полакомиться через лаг заложенной осенью олениной.
Надеваю специальные рукавички, достаю из мешка вываренные со стлаником капканы. Лопаткой прокапываю со стороны снежной целины полуметровый туннель. Снег, на котором выдавлен отпечаток лисьей лапы, соскребаю до толщины в сантиметр. Лисица торит “след в след”, и в подкопе, напротив отпечатка, я настораживаю капкан. Потянувшись к приваде, лиса провалится и попадется. Тщательно обследую лисьи стежки и выставляю еще три капкана.
Отдохнув, попив чайку, я отправляюсь на поиски четвертой ямы. У меня в запасе два с половиной часа светлого времени. Непроизвольно замираю, услышав отчетливый звук разгрызаемой шишки. Обуреваемый охотничьим азартом, снимаю с плеча ружье, вставляю “стволик”, заряжаю малокалиберный патрон.
Сбросив лямку нарт, осторожно углубляюсь в пологий распадок. Пышная серая белка, увлекшись кормежкой, близко подпускает меня и, опомнившись, вихрем несется к вершине дерева. Подбираюсь и выцеливаю зверька.
– С полем! – поздравляю сам себя.
Пройдя метров триста, нахожу сплетенный из веток шар – беличье гнездо-гайно. Стучу по стволу дерева лыжной палкой и слежу за гнездом. Оттуда стремглав выносятся две юркие белки, удивленно таращатся из-за ствола на меня. “Тулка” не подводит.
“Довольно! – решаю я. – Отвел душу, еще много дел!”
Впрягаюсь в нарты и иду к слиянию Тополовки и Студеной. В наступающих сумерках нарываюсь на огромную тучу поднявшихся с вековой березы куропаток.
Втыкаю нарты полозьями в снег на берегу Студеной, и за ближайшим поворотом натыкаюсь на окутанные морозным выхлопным дымком автомобили.
3.
– Не проси, не дам! – рубит ладонью воздух Николай Андреевич Воронов, и брови у него негодующе топорщатся, как у озадаченного соболя, угодившего в западню.
Бригадиру участка шестьдесят, но больше пятидесяти ему не дают. Худощавый, не по годам прямой, с легкой, стремительной походкой, он моложав и непоседлив. Седые, короткостриженные волосы сбиваются на затылке в вихор, точно у подростка.
– Не канючь, Шатун, не дам! – повторяет бригадир.
Я не сдаюсь и продолжаю тихой сапой:
– Полине должен, под честное слово брал.
– Сколько должен? – спрашивает таежник.
– У нее записано, – долдоню я. – Курева нет, харчей. В дороге водители кормили, стыдно.
– Продукты не проблема, – щурится Николай Андреевич и, докурив папиросу, уходит за перегородку. Спустя минут двадцать он возвращается и ставит в угол набитый вещмешок.
– Беломор, тушенка, сахар, чай, гречка. Не побирайся у шоферни, Христа ради! Тебе и Федору на месяц хватит.
– Спасибо, Андреевич!
В тайге не принято рассыпаться мелким бесом. Есть – поделись, нет – одолжи, появится – вернешь с лихвой, долг платежем красен. Даю время остыть бригадиру и перевожу разговор на охоту.
– Давали лицензию на четырех лосей, – подтверждает Воронов. – Трех завалили. Потом снегопад, пурги, время потеряли, подоспел запрет на отстрел.
Таежник жалеет о неотстрелянной добыче. Его взгляд испытывающе останавливатся на мне:
– Сам не балуешься?
– Как можно! – обижаюсь я. – Неужто мы нехристи!
– В тамбуре мешок с лосятиной и мешок с нельмой, – добавляет Николай Андреевич. – Поделись с Полиной.
Роняю между делом:
– Запаздываем с топливом.
– Знаю! – физиономия Воронова перекашивается. – Легче из березового чурбака искры выбить, чем из банка кредиты.
Он наливает в кружку поспевший чифирь, придвигает блюдце с карамельками. По очереди, передавая кружку друг другу, мы пьем по глотку наркотического зелья, вприкуску с конфетами.
– Артели вылетают в трубу, как жар от стланика, – сетует старатель. Мы все молимся на Глухариный, в него вложили кучу денег.
Ветеран прихлебывает чифирь, морщится и передает кружку мне. Старатели перемывают отработанные месторождения в надежде на нерадивость зеков, работавших десятки лет назад, на первобытную технологию отработки песков, на невнимательность маркшейдеров. Строжайшая дисциплина, “сухой закон”, ломовая пахота двенадцать через двенадцать не гарантируют выполнения плана и приличную зарплату рабочим.
– Здесь до войны мыли, – нарушает молчание бригадир. – Работали проходнушками – переносными приборами, брали верха. Технология отработки ни к черту, да при том сумасшедшем содержании металла любая технология приносила блестящие результаты. Геологи обнадежили, что золото хорошее есть, и на больших площадях. Как оно сложится?! Фарт нам необходим, сработаем удачно в этом сезоне – начнем отсыпать дорогу и перенесем управление сюда.
Мы закуриваем и допиваем крепчайший чифирь.
– Уперся председатель, Шатун, – отвечает на незаданный вопрос таежник. – Злопамятный, как бендеровец. Я и в проводники тебя определил против его воли. Потерпи, скоро он подкатит, лично переговорю.
– Один сезон, Андреевич! Заработаю и брошу к едреной фене, – клянусь я. – Перед смертью мать повидать, ты в курсе, какие цены на авиабилеты.
Не один раз клялся я и нарушал данное слово. Желание заработать хорошие деньги за один сезон ломало психику людей и покруче меня. Заманчивый шанс обогащения легко привлекает и неохотно отпускает.
Мои надежды на будущий сезон связаны с Вороновым. Председатель, уважая ветерана, может сменить гнев на милость и принять на работу паршивую овцу.
Николай Андреевич хорошо относится ко мне. Три года назад, я выволок на нартах к стану участка белковавшего в верховьях Арханжи и поморозившего ноги бульдозериста Овчинникова.
– Так сколько должен Полине? – внезапно возвращается к разговору бригадир и пристально буравит меня взглядом.
Не дождавшись ответа, Воронов поднимается.
– Твой аванс передам с пареньком-водителем, он привезет от Поли расписку. Вот еще. Кто из наших будет в ноги падать, ни-ни! Пацан спиртное не повезет, во втором не уверен. Бизнесмен! – раздумчиво проговаривает слово Николай Андреевич.
– Добро!
Дверь за бригадиром захлопывается, и в балок вламываются обжигающие морозные клубы.
4.
Утром мороз отпустил, и сверху посыпалась мелкая крупка снега.
– Циклон? – с опаской смотрит в хмурое небо Горин.
Воронов отрицательно мотает головой.
Перед выездом озадаченный Михаил отводит меня в сторону.
– Геннадий первый год на севере и о подобных температурах слышал только в метеосводках. Петрович, сядь за руль и прогрей мосты на первой передаче.
Прошедшие сутки мороз давил, как на Оймяконе. Машины стояли бездвижные, и опасения Горина оправданы. За ночь масло в редукторах загустело пластилином. Необходимо разогреть его, двигаясь на пониженной передаче. Неопытный водитель “порвет” – выведет из строя мост автомобиля.
Черепахой тянемся по укатанному зимнику. Я, чтобы скоротать дорогу, принимаюсь расспрашивать юношу о житье-бытье.
– Гена, как ты у нас очутился?
– Мы возили соляр по договору на Кубаку для американской горнорудной компании. После Нового года нам перешла дорогу крупная фирма, и американцы договор не продлили. Михаил остервенел от ярости. У него куча приятелей, так мы и попали к вам.
– Я не о том, – перебиваю я парня. – Как ты попал на Север?
– Полгода назад я демобилизовался, – объясняет собеседник. – От армии откупиться, увильнуть не удалось, и два года псу под хвост. Отец, мама, младшая сестренка – Ленка живут в небольшом райцентре под Липецком. Глушь, тоска, работы нет. Солидным фирмам в крупных городах требуются не ремесленники: мастера. Где пареньку или девчонке получить квалификацию? В темной подворотне или на панели.
Геннадий саркастически фыркает и долго возится с сигаретой.
– С рэкетом связываться резону нет – хочу спать спокойно. На Колыму приехал к дальней родне, захотел мир посмотреть, денег отложить. Родственник устроил к Горину. Заработки сносные, правда, вкалываем без выходных и проходных.
Юноша заканчивает свою незамысловатую историю и смотрит в ветровое стекло. Габаритные огни Камаза, идущего впереди, начинают быстро удаляться. Геннадий занимает место за рулем, и мы догоняем автомобиль Горина.
– Почему ездите по трассе “налегке”, без “колымбаков”? – спрашиваю я. – Колымская трасса не минское шоссе.
– “Колымбак” – это что? – вскидывается Степин.
– Дополнительный, самодельный топливный бак на случай ЧП.
– Михаил машины в воинской части приобретал и о дополнительных баках разговора не было. Он – хозяин, ему видней.
– Зря, – осуждающе говорю я, – не приведи Господь, “жареный петух клюнет”.
Водитель пожимает плечами и переводит разговор на другую тему.
– Скажи, Петрович, тридцать с гаком лет назад ты за “длинным рублем” на Колыму прикатил?
Я припоминаю занятный факт из прошлого. В пятидесятые годы у докеров магаданского морского порта существовал своеобразный ритуал встречи судов с “материка”. Мужики склеили из рублевых купюр ленту, прикрепили к шесту, и импровизированным знаменем салютовали “верботе”, приехавшей на заработки: дескать за “длинным рублем” гонитесь.
Юноша улыбается и ждет продолжения. Я собираюсь с мыслями. На северах, на Чукотке, Колыме , в Якутии прожита вся сознательная жизнь, а рассказать нечего.
– Закончил московский геологоразведочный институт и при распределении попросился на Колыму, – мямлю я. – Молодость, романтика и все такое прочее.
– Семья, дети? – клещом вцепился в меня Геннадий.
– Я не женат, так сложилось. Вернее, не сложилось, – мрачнею я. – И детей нет.
– Я тоже не заводил девушку перед армией, – поддакивает мне парень. – Кто в наше время будет тебя ждать два года!
– Не все так беспросветно, мрачно.
– Тебя, Петрович, после института ждали с Колымы? – иронично подначивает водитель.
– Да, девушка ждала.
– Почему она не поехала с тобой, почему не дождалась?
Молодость бесцеремонна, категорична и всегда права. Житейский опыт, мудрость придут позже, и не стоит всерьез обижаться на задиристого максималиста.
– Сначала она училась в университете, потом ухаживала за больной мамой, потом…
– Потом ты задержался на Севере, и девушка, всплакнув, вышла замуж! – с ехидцей продолжает за меня Степин. – Пока я “дальнобойщик” и буду трудиться вдалеке от дома, девушка, жена – непозволительная роскошь и очевидная глупость.
Он с торжествующим видом победителя глядит на меня.
– Жизнь возьмет свое, Гена, – примиряюще бормочу я. – Сам прочувствуешь на собственной шкуре, кто из нас прав. Что касается девушки, той девушки, она умерла при жизни.
– Как “умерла при жизни”? – таращится на меня ошарашенный оппонент.
– Такое случается. Не приведи Бог тебе столкнуться с подобным.
После продолжительного молчания и выкуренной сигареты водитель заходит с другой стороны.
– Старина, ты геолог. В те времена люди делали крупные открытия, получали звания, отхватывали премии, были прославлены на всю страну.
– На Колыме работали тысячи геологов, – объясняю я. – Прославились единицы. Такие, как я, не открывали, – “закрывали”.
На лице Степина озадаченность и непонимание.
– В те годы мы зачастую работали на “белых пятнах” или местах, где не проводилась детальная разведка. Отрицательный результат – тоже результат. По окончанию сезона приходилось докладывать начальству, что такой-то район, квадрат неперспективен на золото, олово, сурьму, висмут, молибден.
Геннадий задумывается, затем на его лице появляется лукавая усмешка: молодость берет свое.
– Петрович, ты терминатор! – припечатывает парень.
Я недоуменно смотрю на “эрудита”. Он продолжает:
– Ты разрушал чьи-то планы, надежды, чаяния. По-научному как вы это называете? Вероятно, гипотезы?.. Терминатор! – смакует слово Геннадий и улыбается.
Такая трактовка моей работы в шестидесятые годы любопытна в устах молодого поколения, и я не перечу.
– Как же ты из геолога правратился в… – юноша подыскивает в лексиконе термин поделикатней, чтобы не обидеть меня.
– В бомжа, – я с откровенностью определяю свой статус. – Как-нибудь поговорим на данную тему.
5.
Штурмую крутую вершину двуглавой сопки. Запыхавшись, приседаю на пенек перекурить. На охотничий маршрут я вышел на пять километров дальше. Вчера вечером Горин пристал с ножом к горлу, просил поискать лосей.
Ссылки на запрет бить сохатых после 15-го января он отмел:
– Петрович! Завалим одного зверя, тайга не оскудеет. Знаешь, какие в Магадане бешеные цены на продукты?
Михаил отличный мужик, иначе я бы на “шкурное дело” не подписался. В трех километрах от Студеной в обрывистой пади я обнаружил табунок в пять голов. Двое самцов, лосиха и два теленка. Им повезло, из помета больше одного редко выживают.
Перевожу бинокль на спуск в долину с поставленными капканами. Склон распадка перед мной сплошь покрыт могучим стлаником. Он невысок, два с половиной-три метра, с виду ничего опасного. Только тот, кто часами полз под невообразимо переплетенными стволами, в отчаянии ломился напропалую и через десять метров опускал в бессилии руки, кто продирался, протискивался, просачивался сквозь корявую чащобу, – тот поймет, что обозначает слово непроходимый.
На карликовую пинию-стланик не взберешься, ствол не толще руки младенца. Беда, если попав в бескрайнее, цепкое море вечнозеленого кустарника, ты не отметил направления. Многочасовые скитания обеспечены.
Притормаживая плугом, пересекаю склон по диагонали. Скольжу на лыжах вдоль промерзшего ручья. Любуюсь изумительным убранством лиственничной тайги, огромными выворотнями, словно взятыми из Берендеева царства. На вершине донимал мороз и жгучий ветер, здесь тихо и солнечно.
Подмечаю следы матерого горностая, он мышковал прошлой ночью. У кустарника мочевой крап – предупреждение, что участок застолблен. Обследую одно, второе встретившиеся гайно, пусто. Белки ушли на кормежку. Слышу неподалеку характерный хруст. Осторожно подбираюсь в лиственничной полоске леса. Лыжи, подбитые шкурой нерпы, скользят бесшумно. Задеваю за припорошенный сук, и он с треском надламывается. Испуганная белка пускается наутек, преследовать ее некогда.
За полтора часа преодолеваю распадок. В рюкзаке веса прибавилось на три белки. Вхожу в знакомую долину и ходко иду по пробитой, подмороженной лыжне. Стороной проносится стайка маленьких птичек. Усевшись на ветви тополя, они переговариваются: “Cи-си-си”. Без сомнения, я встретился с синичками.
К первой яме с привадой звери не подходили. К следующему шалашику с приманкой подбирались мыши, избежав чуткого капкана, поглодал мясо осмотрительный горностай. В одном из капканов стоит навытяжку до блеска обглоданный, обсосанный птичий скелетик.
“Кедровка”, – догадываюсь я по раскиданным перьям. Проголодавшийся горностайчик умудрился высосать и головку птицы.
Вот и долгожданная удача! В зарослях тальника, у колышка, окропленного пахучей струей, в ловушку угодила светлорыжая, средних размеров лиса-сиводушка. Густой мех, длинный пушистый хвост. Окрыленный удачей, в азарте пробегаю метров пятьсот до заячьей тропки. Так и есть! В петлю попал некрупный беляк (северные зайцы меньше европейских). Прохожу несколько пустых петель, в предпоследней обглоданная тушка.
Тщательно обследую наст, испещренный следами соболя. Ночью, направляясь на кормежку в ивняк, косой попался в петлю. Следом по набитой тропке пробегал хищник. Убедившись, что ничего опасного поблизости нет, шкодник принялся за трапезу. Насытившись, он пометил место пахучей струей, заявляя права.
Нужно наказать воришку. Достаю капкан и настораживаю его “под след” у обглоданного беляка. В следующий обход проверим, кто из нас удачливей!
На другой тропке, проложенной длинноухими, снимаю двух зайцев, и рюкзак приятно тяжелеет. Продвигаюсь по долине и осматриваю ловушки у шалашиков. Они пусты, но у одной был соболь.
Углубляться в боковые ущелья и теснины нет времени. В очередной раз кляну свои загулы. Имея “Буран”, я бы не зависел ни от артели, ни от Горина.
Заглянув наудачу в каменистую теснину, обнаруживаю соболинную дорожку и несколько кровавых капель с остатками хвостика. Соболь ночью выходил пообедать. Посредине цепочки следов нагребаю снежный холмик, уплотняю и прокапываю туннель. Разбросав кусочки мяса, я выставляю у лазов капканы. Импровизированная западня может принести удачу.
Утаптываю снег у старой, высохшей лиственницы, ломаю ветки и, достав из рюкзака кусок бересты, развожу костер на уложенных крупных сучьях. Беру котелок, топорик и скатываюсь к Тополовке. Туманное облачко и отчетливый клекот указывают на пробившую лед промоину.
Несколько минут – и кипяток готов. Беру большую горсть заварки и щедро сыплю в кипящую воду. Приготовление чая не соответствует китайскому ритуалу, делаю скидку на полевые условия. Покайфовав с папиросой над второй кружкой чаю, собираюсь в дорогу. Светлого времени в обрез, надо поторапливаться.
На подходе к очередной яме слышу жадный вороний грай. Настораживаюсь: черные разбойники зря каркать не станут. На ветвях деревьев, вокруг ямы с важностью расселись вороны. У входа в лаз с прикормкой в ловушку попал здоровенный, сантиметров под девяносто, лисовин. Он ярко-красный, без единого белого пятнышка. Подфартило! Такого огромного самца мне ловить не приходилось. При надлежащей выделке получится отличная головка.
Настораживаю сработавший капкан, снимаю лыжи и по утрамбованному насту устремляюсь вверх, к перевалу. Взобравшись на водораздел, внимательно осматриваю в бинокль зимник.
Черными жуками со стороны Каланчиги тянутся Камазы. Пора спускаться. Отталкиваюсь палками и плавными зигзагами перечеркиваю склон сопки.
6.
Поутру Камаз лихо влетает в поселок, окутанный морозной дымкой, задернутый предрассветной тьмой, и тормозит у магазина смешторга. Михаил задержался у совхозной конторы потолковать с завгаром.
– Идем, Петрович! – улыбается Генка. – Нынче ты кредитоспособен. Бригадир передал продавцу деньги погасить долг.
Входим в скупо освещенный торговый зал “потребиловки”, где много лет единовластно правит службу известная на триста верст в округе Полина Осиповна Астахова, невзрачная женщина с добрыми ясными глазами и худеньким рябоватым лицом. Никого. Поднимаю откидную часть прилавка и ныряю в подсобку.
– Федор, куда ты цветочное мыло задевал? – доносится укоризненный голос продавца. Рабочий невразумительно гундосит.
– Здравствуй, Полина! – пробиваюсь я мимо штабеля мешков.
– Здравствуй, Петрович! – не удивляется она визиту.
– Шатун! Ёшкин кот, здорово! – расплывается в улыбке кореш. Киваю в ответ.
– Полина! Николай Андреевич полмешка лосятины и полмешка нельмы прислал.
– Кстати, – качает птичьей головкой директор сельмага. – Непременно передавай привет.
– Полина Осиповна! Кент подъехал, может, авансом?.. – опережает события нетерпеливый Ералаш-Федор.
– Не спеши, а то уснешь! – осаживаю доброхота. – Со мной водила с деньгами.
– Укрой тайга дракона! – умиляется алкоголик.
Передав деньги, Степин уходит к машине, пряча расписку в бумажник. Ералаш заискивающе поглядывает на Полю, она хмурится.
– Федор! – строго допытывается завмаг. – Сколько дней трезв? – Подсобный рабочий молчит, как водолаз на глубине. – Я тебя спрашиваю? Опять три дня на работу не выйдешь!
– Да нет, выйду, – не слишком понятно изрекает неискоренимый прогульщик, и глава торговой точки морщится.
В Камазе Генка отдает мне остаток денег и наставляет:
– Не увлекайся, Петрович! Михаилу о деньгах ни слова, ты напьешься и мне достанется на орехи. 17-го выезжаем в рейс.
– Всё путем, Гена! Пока вы сходите на Канчалах и обратно, я пять раз просплюсь! – божусь я.
– Как штык, на большой с присыпкой! – встревает в разговор Ералаш, пристраивающий на коленях сумку со спиртным.
– Где закуска? – с опаской спрашивает юноша.
– Полмешка мяса! – с царственным величием цедит сквозь зубы кореш. – Строганина из нельмы “на ура” пойдет.
Геннадий конфузится, никнет и молчит. Он явно жалеет об опрометчивом поступке.
– Гена, не рви сердце, – подбадриваю я его, юноша мрачно супит брови.
Растопили печь, поставили на огонь кастрюлю с мясом, чайник, причастились по стаканчику, и Федор прячет початую бутылку в старый валенок. Грифами на падаль слетаются заклятые друзья-собутыльники: пьянь, рвань, оторви и выбрось.
– Шатун, кто к нам пришел! – с кривой ухмылкой подваливает Мишка Геббельс.
– Нет! Это вы к нам приканали! – режет колченогому краснобаю Ералаш. Я вежливо жму руку.
Дробной иноходью влетает в балок Четушка – лицо без метрических данных, социального статуса, национальности и, после развала горемычного “союза нерушимых”, гражданства. Люмпен не в силах определиться с исторической родиной, отечественными корнями. Подвыпив, он всегда цитирует поэта-трибуна: “…в свободных штатах СССР”.
Видавший виды, с треском покинувший службу, капитан запаса Саша Дубинин лаконичен.
– Слава труду, камрады! – он подносит два пальца к болтающемуся уху Бог знает из чего сооруженной шапки и садится на бочку с брусникой.
– Красная Армия всех сильней! – вздымает кулак Федор.
Четушка косоротится при виде отставника. Коллективист Дуб – бывший суворовец – много раз правил ребра тихушнику, который не прочь проверить по пьяной лавочке карманы ближнего.
– Визитеры валят косяком, как горбуша на нерест. День открытых дверей! – блеет Гебельс. – На дурняк и уксус сладкий.
– На твою долю хватит! – подначивает Ералаш.
Пардусом впрыгивает в вагончик Коля Собакоед и мурлычет:
– Привет, соколики!
Последним вваливается Васька Хохол, могучий мужик лет сорока пяти с багровой, испещренной венозными прожилками мордой.
– Здорово, ханурики! – сипит Микула Селянович и с ходу вытаскивает из кирзовой сумки пяток копченых муксунов и три бутылки первача-спотыкача.
– Бендера пустырем не ходит! – осклабливается и выставляет на стол две бутылки водки Федор.
Экс-офицер Дуб, не поднимаясь с командного пункта, передает литр “мигающего Распутина”.
Собакоед отвечает “Апостольской”.
Никто не желает ударить лицом в грязь, встречают меня, словно Федю Конюхова из Арктики.
К столу подплывает Геббельс и со словами “были повыше и пошире тебя” торжественно водружает литр “Смирновской”. Ералаш затравленно пучит зенки. Он сражен широким жестом наповал.
– Не при делах, мужики! – по лягушачьи квакает Четушка и вытягивает из карманов два флакона стеклоочистителя.
– Мы не “синяки”, едри твою в корень! – взрывается Дубинин. – “Коньяк лорда – две кости и морда” пили при “меченом”, совесть поимей, халявщик!
В иной момент Федор отбрил бы хвостиста. Сейчас, обалдевший от роскоши, он потерял дар речи. Собутыльники тоже шокированы и благостно молчат.
– Злодейка с наклейкой! – вертит в руках “Смирновскую” Ералаш. Первым приходит в себя (как и положено по уставу) бывший казенный человек.
– Стаканы, Федя!
– Есть, капитан! – хозяин с армейской готовностью выставляет на стол разнокалиберную посуду. Не теряется и Бендера. Он вытаскивает длинный, точно кинжал, нож и подцепляет им из кастрюли большой кусок полусырого мыса.
– Це кажу, исли б сало! – произносит он.
Выпиваем раз, второй. Виночерпий Ералаш с точностью автомата дозирует “огненную воду” по разномастной посуде. Компания разбилась на группки, пьяные разговоры шмелиным жужжанием заполняют вагончик.
– Я в 94-ом на Батыгае прогремел! – звонким фальцетом перекрывает шум Коля Собакоед. – Живу я, Миша…
– Где ночь застанет, три комара! – перебивает его Федька.
Мужики быстро косеют, за исключением Васьки Хохла. Он теряет к нам интерес, поднимается и громыхает басом:
– Мужики, вы тухнете, с вами не в кайф! Есть желание, кто-нибудь пойдемте со мной, выделю пару бутылок на похмелье.
Общество отряжает за самогоном Мишку Геббельса.
– Гонец – золотые пятки! – бросает вслед хромому пьянчуге неугомонный Ералаш.
В следующий раз за спиртным идет Дуб, прихватив с собой Четушку. Через полчаса он возвращается и резким толчком подталкивает в столу напарника. У того разбит нос и губы.
– Предлагал, мерзавец, заначить пару бутылок в поленнице! – прокурором заявляет отставник.
– Судить крысу! – предлагает очнувшийся Собакоед.
Я трезвею. Пьяная расправа над подонком скоренько приведет нас на скамью подсудимых. На правах хозяина говорю:
– Я разберусь.
Вытаскиваю за шиворот жалкого воришку во двор.
– Я как лучше хотел, Шатун, истинный крест! – лепечет нарушитель законов.
– Уходи скорее! Мужики пьяные в лоскуты, изувечат!
…В каком количестве пьем и сколько, не помню. Проснувшись, осведомляюсь о времени и дате. Пьянчуг в балке не видно. Ералаш иронически ухмыляется:
– Шатун, ёшкин кот! Разбежались и носа не кажут!
Выпивохи недооценили смекалку Федора. Неуловимым движением фокусника он извлекает из-под кровати две заначенные бутылки и наполняет стаканы.
Завидная стойкость к алкоголю изменяет корешу, и он сползает с табурета на загаженный пол. Прихожу в себя от звона порожней посуды и заковыристых мятерков Федьки.
– За что боролись, на то и напоролись! – шутит через силу забубенная головушка.
Нащупываю запрятанные в “пистончик” две сторублевки.
– Шатун! – приплясывает Ералаш. – Теперь не сдохнем!
7.
– Ублюдок, я тебя протрезвлю! – доносится до меня сквозь похмельнукю одурь, и на меня обрушивается водопад ледяной воды. Стужа перехватывает дыхание и сотрясает тело. Разлепливаю глаза и трясу головой.
Сильный удар в живот опрокидывает меня на кровать.
– Миша, бить бесполезно. Он ничего не понимает, – слышу я знакомый голос и не соображаю, чей.
– Помолчи, благодетель! Я его вразумлю! Полдня из-за гниды потеряли, еще полдня он очухиваться будет.
До меня доходит, что надо мной вершат суд и расправу магаданцы. Мощным рывком я сорван с кровати. Пелена, застящая глаза, понемногу рассеивается, я очумело оглядываюсь. Из носа сползает по подбородку кровь. Слизываю ее с губ и размазываю по лицу рукавом замызганной рубахи.
Пьяненький Федор с испугом таращится из угла вагончика на вытрезвление, к дверному косяку прислонился и осуждающе хмурится Геннадий. Передо мной сотрясается от гнева Горин.
– Выродок! – клеймит меня Михаил и от короткого бокового удара в печень меня скручивает в тридцать три погибели. От второго удара кулем валюсь на постель. Болевые судороги вместе со рвотными спазмами корежат тело, и я взахлеб рыгаю на одеяло.
– Довольно! – пытается вмешаться Степин.
– Глохни, защитник, я тебе слова не давал! – стервенеет водитель. Тяжелый пинок в грудь погружает меня в бессознательное состояние, мозг окутывает мгла отупения и апатии. Обильная порция ледяной воды преврашает меня и постель в кучу прополаскиваемого белья.
Размеренным баритоном Горин зачитывает приговор:
– Падаль! Ты меня рублем наказываешь! За потерянные сутки ружьем расплатишься!
От страха за единственный источник существования ненадолго прихожу в себя. Охотничьего билета нет, документов на оружие тоже и жаловаться некому.
“Заберет, как пить дать заберет!” – с пришедшей в голову пугающей мыслью проваливаюсь в беспамятство.
Мирно рокочет дизель, и его звук наряду с покачиванием кабины – единственная точка отсчета во времени и пространстве. Сознание возвращается урывками.
“Лежу на спальном месте водителя”, – соображаю я. Раздираю намертво слипшиеся от грязи, пота, крови веки и, кряхтя, переворачиваюсь на бок. Нестерпимо болит голова, ломит тело и руки.
“Руками защищался от ударов”, – припоминаю я методику вытрезвления по-горински.
Огоньки приборов и свет фар не видны, их закрывает спина шофера. Безумно хочется курить. Пробую втянуть воздух разбитым носом. Безрезультатно. Ноздри закупорены сгустками крови.
– Ты оклемался, Петрович? – полуутвердительно говорит Степин и подает термос с чаем.
– Мы далеко отъехали от поселка?
– Повезло нам, идем по пробитой совхозными автомобилями колее. Восемьдесят верст отмахали, – Геннадий на мгновение оборачивается. – Зачем ты, Дед? Ведь обещал, узнает Михаил и мне попадет на орехи!
– День какой?
– Среда, – односложно отвечает парень.
– Число?
– Шестнадцатое.
– Предупреждали готовиться на семнадцатое? – недоумеваю я.
– Михаил гнал как на Формуле-1, по нужде некогда было остановиться, – поясняет юноша и тормозит. Через минуту в кабину с большой сумкой влезает шеф-пилот.
– Пора перекусить, Гена, – распоряжается он и выкладывает продукты на сидение, застланное газетой. Из объемистого термоса Горин разливает дымящийся кофе и вспоминает обо мне:
– Хрен концы не отдал?
– Тяжело ему, – роняет скупую реплику Степин.
– Естественно, – соглашается Горин. – Трое суток беспробудной пьянки! Хотел бы я дознаться об источниках финансирования! Лисы, белки, зайцы в тамбуре, я убедился воочию. Тряхнул Федора, тот только бельмами вращает, будто глухонемой.
Михаил извлекает из сумки бутылку “Пшеничной”, наливает в кружку водку и подает мне вместе с бутербродом. Выпиваю, откладываю закуску и прошу папиросу.
– Пока не поешь, курева не дам! – отказывает Геннадий.
Через силу жую и целиком проглатываю встающие поперек горла куски, которые подкладывает Степин.
Заканчивая походный ужин, Михаил наливает треть кружки и протягивает мне.
– Хрон, я мужик незлопамятный. Ты – конченая рвань-дрань, и тебе деньги, как собаке пятая нога. Я – иное дело, и ты мне дорогу не переходи! Все под Богом ходим, на первый раз я тебя прощаю, – воспитатель прерывается, дает мне время осмыслить глубину падения и степень проявленного благородства. – Стучать начальству не для меня, и ружье не заберу.
Отираю рукавом обильно выступивший пот.
Горин вдалбливает, точно отбойным молотком:
– Учитывая наши и твои интересы, я буду держать тебя на порфорсе и жестко контролировать!
Степин озадаченно скребет указательным пальцем висок.
“С чем его едят, порфорс?” – написано на недоумевающей физиономии Генки, но спросить он стесняется.
– Прими сказанное не как угрозу – предупреждение! – закругляется наставник и тянется за папиросой. Залпом осушаю содержимое кружки, и втроем мы дружно закуриваем. Минута-другая – и в кабинете можно топор вешать.
– Ваша очередь бить дорогу! – командует Горин. – Пройдем перевал Волчий и поспим. Хрон, дорогу различаешь?
Я угрюмо молчу. Комплекс вины, нежелание выслушивать упреки и оскорбления в тунеядстве мешают возразить против авантюрного решения пройти перевал ночью при усиливающейся пурге. Утром ветер уймется и штурмовать Волчий будет гораздо легче. Шеф-пилот раскрывает дверцу и выпрыгивает.
– Садись за руль, Петрович! – как о давно решенном заявляет Геннадий. Он подпоясывается солдатским ремнем и выскальзывает в мятущийся мрак. Худенькая, долговязая фигурка, перечеркнутая снежными струями, отчетливо вырисовывается в снопах яркого света фар. Изредка оступаясь, проваливаясь, Степин поднимается вверх по склону сопки.
Включаю первую передачу и потихоньку продвигаюсь за нащупывающим колею водителем. Полтора часа безостановочного подъема в черапашьем темпе – и Камаз на вершине водораздела.
В кабинету вваливается заснеженный, негнушийся, задубелый от холода юноша. Помогаю отодрать заледенелый шарф, прикрывающий лицо до глаз, расстегиваю коробящийся бушлат.
– Спасибо, сынок! – благодарю я. – За мной долг.
Генка замерзшими до синевы губами пробует улыбнуться.
– Вернешь, Петрович, на том свете угольками, – он, захлебываясь, выпивает кружку горячего кофе и бессильно откидывается на спинку сидения. Негнущимися пальцами парень берет у меня прикуренную папиросу и затягивается.
На вершине долго не простоишь. Безжалостный, пронзительный вихрь находит микроскопические щели в утепленной, с двойными стеклами кабине. Не спасают два отопителя и самопальный “радикулит” – масляный радиатор.
Сладкая истома нежит избитое тело, уютной ладонью смежает глаза дремота.
“Не расслабляйтесь, здесь не отдохнешь! – взбадриваю я себя. – Надо спускаться с перевала”.
Сзади настойчиво клаксонит Горин. С трудом распрямляюсь, допиваю кофе и выхожу в свистящую, метельную круговерть.
Вихрящими струями змеится по насту поземка. В резких изломах света фар и теней угадываю, ошибаюсь, нахожу, теряю, сбиваясь, обнаруживаю старые автомобильные следы. Ноги нащупывают правую крайнюю колею, и я плетусь по ней вниз. В нескольких шагах от меня тащится бензовоз. В груди бухает, надрываясь, посаженное чифирем и водкой сердце. Изнуренное тело устало вопрошать у мозга о конце пути. Изредка поднимаю глаза от едва различимых следов и верчу головой по сторонам.
“Появились деревья, – подстегиваю я себя. – Дальше будет проще. Главное, не угодить в коварную наледь в долине”.
Иду на автопилоте, стиснув зубы, собрав остатки сил и воли. Оступаюсь, проваливаюсь, вязну, поднимаюсь и бреду с перевала.
В глубине долины становится тише. Впереди, в пойме речки, чернеет ивняк и со скрипом раскачиваются чозении.
“Не больше километра!” – говорю я себе и – откуда силы берутся? – прибавляю шаг.
8.
В пойме ручья Хайрюзовый, под прикрытием березовой рощицы, утонула в снегу по самую трубу неказистая избушка. В нерадивости упрекать владельца не стоит. Засыпанные снегом стены зимовья лучше сохраняют тепло и защищают от злых ветров.
Василий Константинович Костецкий – охотник-промысловик – помогает гостям раздеться, разместиться, сует мне пузырек с медвежьим жиром, угощает чаем.
– Сбились с дороги? – спрашивает он.
– Колею окончательно перемело. Завтра утихомирится, пройдем по ручью километров пять и поднимемся к зимнику.
– Логично, – соглашается хозяин и показывает глазами на водителей. – Откуда хлопцы, я их в артели не видел?
– Магаданцы, по договору солярку возят.
Рассказываю охотнику поселковые новости.
– “Буран” забарахлил, – жалуется отшельник. – Три дня провозился без толку, на “путик” выхожу на лыжах. Аккумулятор и батарейки сели, две недели оторван от мира. У вас газеты есть?
– Есть газеты за спинкой сидения, – откликается Михаил.
Охотник подхватывается и исчезает за дверью. Горин провожает его взглядом.
– Старик поддает? – переводит на меня взор шофер.
– Во время охотничьего сезона не притрагивается.
– Жаль, – печалится шофер, – хотел шкурок выторговать.
Я не отзываюсь. Затея бесполезна, на мякине промысловика не проведешь, от афер он уклоняется.
Взгляд Михаила скользит по избушке. Обстановка по-спартански проста. Угол у входа занимает самодельная, обложенная камнями, печурка. Пара топчанов, две неуклюжие табуретки, массивный стол. Над лежанкой висит пятизарядка, рядом на полочке тикает будильник. В изголовье топчана, на ящике, кипа газет и журналов, зачитанных до дыр.
В тамбуре взлаивает кобель, слышны хлопки выбиваемой от снега одежды, в балок возвращается хозяин. Он заботливо набрасывает полушубок на спящего Генку.
– Давно промышляете, Василий Константинович? – интересуется магаданец.
– Не особенно.
– Чем раньше кормились, если не секрет?
Костецкий усмехается.
– Профессор, возглавлял кафедру ЭВМ в киевском университете.
В избушке устанавливается тишина, обалделый Горин переваривает услышанное, перебирает варианты.
– И сюда, в глухомань? – топорщит брови водитель.
– Судьба распорядилась, – отвечает экс-ученый и советует:
– Ложитесь спать, Михаил. С утра много работы.
Пораженный Горин удерживается от расспросов и ложится спать.
Василий Константинович выходит в тамбур и тюкает топориком. Сбросив поленья у печурки, он делится со мной:
– Месяц назад прижал мороз под пятьдесят. Я наколол дров и оставил топор на улице. Утром вышел, ткнул по колоде – и сталь на осколки, вдребезги. Приходится мучиться туристским.
– Я оставлю вам свой.
За жизнь, прожитую на северах, с кем я не сталкивался: спившиеся летчики и врачи; опустившиеся моряки и педагоги; “сошедшие с круга” художники и строители; давшие тягу от прелестей семейной жизни и алиментов сталевары и механики; разочаровавшиеся в жизни повара и водители; любители “длинного рубля” и вымершие за “перестройку” романтики.
В этой когорте Костецкий личность колоритная. В зрелом возрасте, имея авторитет недюжинного ученого, повернуть штурвал судьбы на сто восемьдесят градусов дано не каждому. Я прожил с ним промысловый сезон и в душу не лез.
– Займемся “Бураном”, Константиныч, – предлагаю я.
– Ночью, без света?
Одеваюсь, подхватываю под мышку севший аккумулятор и выбираюсь в осатаневшую темень. В Камазе Степина подсоединяю переноску и ставлю аккумуляторную батарею на подзарядку. Изумленная всполохом света в тамбуре, лайка Рифт лижет меня в заснеженную бороду.
Вооружившись гаечными ключами, вскрываю металлические потроха занемогшего снегохода. Отставной профессор ассистирует.
– Ныне я на положении членкора или академика, – подшучиваю я. Костецкий хмыкает.
Часа через полтора я сшиваю железные кишки оперируемого и разрешаю помощнику закончить сборку и опробовать двигатель. Движок мотонарт схватывает с пол-оборота.
Ртутно-подвижный Рифт радостно помахивает хвостом-колечком.
Охотник молча жмет руку и выносит в тамбур треть бутылки спирта.
– Где нарвался? – показывает он на синяк под глазом.
– Запнулся, упал по пьяной лавочке.
– Взгляд у старшего водителя недобрый, остерегись!
– Ударный мужик, человек отзывчивый, – возражаю я.
– Он тебя так ударно отозвал? – любопытствует охотник и стелет мне у печки. – Нескладно врешь, Петрович!
Он придвигает табурет к внесенной в комнату лампочке и углубляется в анализ событий недельной давности.
9.
“Только дурак наступает на грабли дважды” – любимая поговорка Горина. Он не желает оставлять меня один на один с соблазнами поселка и забирает с собой в Канчалах на заправку. Я не против. Поездка по трассе – прогулка по сравнению с блужданием по таежному чертолому.
Я принял душ в совхозной кочегарке, отдохнул, переоделся и занимаю место в машине Геннадия. В кабину заглядывает шеф-пилот.
– Дед, поедешь со мной!
– Мне здесь удобнее, да и в Канчалахе вы были.
– Я дважды не повторяю!
Генка молчит, я с недовольным видом подхватываю сидор (сидор – вещевой мешок) и перебираюсь в кабинету Горина.
– Не дуйся, старина, – Михаил в благожелательном настроении. – Я на Хандыге и якутском зимнике впервые. Может, и не придется еще побывать в этих местах. По натуре я человек любознательный и хочу побольше узнать о местах, по которым мы проезжаем. К Геннадию пересядешь на обратном пути.
Зимняя трасса на Севере скучна. Автомобиль поднимается на взгорок и взгляду не за что уцепиться. Вокруг заснеженное редколесье и цепи сопок на горизонте. Машина ныряет в низину и становится еще тоскливей. Мы едем по бесконечным снежным коридорам. Справа и слева двух-, иногда трехметровые стены. В долины, пади, распадки пронзительный ветер наносит гигантские сугробы, и дорожникам приходится бить в них туннели.
Шеф-пилот водит машину мастерски. Камаз с “ракетой” – двадцатикубовой цистерной – несется, как легковой автомобиль. По дороге мы никого не обогнали, встречная машина попалась одна. Зимник Адыгалах–Хандыга безлюден.
Минуем линейный пункт дорожников, и впереди перегон в двести верст до Канчалаха. В округе ни одной живой души. Травлю занимательную шоферскую байку с “бородой” и невзначай бросаю взгляд на дорожный указатель. До Канчалаха сто километров. Впереди видим приткнувшийся к обочине Краз, кузов затянут брезентом.
– Припух, мужичок! – констатирует Михаил. – При такой стуже я ему не завидую.
– Давай остановимся, – предлагаю я. – Вдруг серьезная поломка или помощь нужна?
– Посмотрим.
Камаз сбрасывает скорость, и мы на второй передаче объезжаем Краз. Задний мост машины поддомкрачен. Горин резко прибавляет скорость и переключает передачу.
– Паникер ты, дед! Если у каждого автомобиля с пробитым колесом останавливаться, я от Магадана до Усть-Неры пять лет буду ехать!
– Мороз жмет! – не уступаю я.
– Снять пробитый баллон и поставить “запаску” много ума не надо. Не можешь, значит ты “смертник в отпуске” и тебе на трассе зимой делать нечего!
Выкуриваем по папиросе, Горин возвращается к разговору.
– Дед, времена бестолковщины, анархии отмерли. У меня неделя, месяц, год наперед расписаны. До сегоднешнего вечера мы должны заправиться, поспать в Канчалахе часа четыре – и обратно. В нашем распоряжении три часа, до нефтебазы еще ехать сто километров. Я не могу терять ни минуты.
– Заправиться можно с утра, – не сдаюсь я.
– Нет! На послезавтра с утра я договорился с завгаром совхоза выделить нам два теплых бокса, чтобы сделать ТО-2.
Я сникаю. В гараже поселка три теплых бокса. На голову завгара обрушится лавина упреков, едва ли не в измене Родине, его ждут жуткие скандалы и неистовые истерики.
– Ты давно на Колыме, Михаил? – спрашиваю я.
– Двенадцать лет, после службы остался в Магадане.
– Не жалеешь?
– Трудно сказать. Жизнь у моих одноклассников на “материке” сложилась по-разному. Иные приспособились, другие перебиваются с хлеба на воду, некоторые последний хрен без соли доедают.
– Ты себя к кому причисляешь?
– Что ты нажил и чего добился за тридцать с лишком лет жизни на Севере? – вопросом на вопрос отвечает Горин.
Я молчу, как глухонемой. Но мне давно судьба поставила клеймо бича, неудачника, люмпена.
– Я начинал с нуля – без денег, связей, поддержки. Сейчас у меня доходная автофирма в Магадане, банковский счет, приличный особняк с выкупленным земельным наделом в Ставрополье. Заметь, я не зажрался, кручу баранку! Гнить на Колыме…
– Почему не уезжаешь? – перебиваю я водителя.
– Не даешь мне закончить, дед! – досадливо морщится собеседник. – Я должен выжать из Севера все! Потом можно почивать на лаврах. Вот простой пример: я сижу рядом с тобой, а меня здесь нет. Я в Беринговом море ловлю серебристого хека и макрорус, минтай и бельдюгу.
– ???!!!
– По документам я и моя супруга трудимся рыбообработчиками на плавбазе. Жена уйдет на пенсию в сорок пять лет, я – в пятьдесят.
– Однако, – сказать мне больше нечего.
– Дальше продолжать нет смысла, боюсь разбередить твою печень, – со снисходительным видом хозяин жизни глядит на меня.
– Я не завистлив.
– Согласен. Я сталкивался с представителями твоего поколения, у которых атрофирована зависть. Хорошо ли это?..
Залив солярку и отдохнув несколько часов, мы глубокой ночью отправляемся в дорогу. Я сижу в кабине Геннадия и развлекаю его охотничьми небылицами. Вдали на трассе мерцает огонек костра.
– Костер распалили не от хорошей жизни, – бурчу я.
Типун мне на язык! На обочине стоит с зажженными габаритными огнями злосчастный Краз, рядом горит костер. Горин проскакивает мимо аварийного автомобиля, я прошу Степина:
– Тормози, Гена!
Вдвоем мы подходим к Кразу. К костру жмутся два молодых (на три-четыре года старше Геннадия) чумазых парня. У огня стоят два баллона. Замордованные, окоченевшие водители тянут к огню скрюченные морозом кисти рук. Ситуация нелепая и тягостная.
– Здорово, ребята!
– Здравствуй, отец! – вразнобой отвечают кразисты.
– Откуда и куда?
– Из Сусумана на Якутск.
– Значит, “запасок” нет…
– Да твердил я председателю о хреновой резине, что нельзя нас отправлять!..
Начинаются жалобы, претензии, причитания, которые я выслушивал сотни раз. Я не мешаю парням выплеснуть накипевший заряд злости и отчаяния. Выговорятся – и им станет легче.
К костру быстрым шагом подходит Михаил.
– Геннадий, дед, что за дела, ехать нужно!
В двух словах объясняю проблему. Шеф-пилот влет вникает в ситуацию и выдает парням:
– Давно бы один из вас съездил на попутке в Канчалах, сбортировал баллоны и вернулся.
– Нет попуток! – с ожесточением говорит водитель Краза. – Два “наливняка” прошли и две легковушки. Бензовозы не остановились, в “жигули” и “волгу” резина не помещается!
– Час работы и поедем дальше, – вмешиваюсь я.
– Я помогу, – добавляет Геннадий.
– Мало возни со своей резиной? – спрашивает Горин. Генка находчивей, чем я думал.
– Поучусь, как бортировать резину при таких минусах.
– Вы недолго, благодетели, – брюзжит Михаил. – Я вздремну.
– Целые камеры в кабине? – осведомляюсь у кразистов.
– Да, теплые.
– Мигом несите бензин! – командую я и откатываю баллон от костра. Поплескав бензином на шину, я поджигаю его. Кразисты и Геннадий с тревогой смотрят на пылающий баллон: “Не сгорел бы!”
– По команде накрывайте шину брезентом и в темпе заправляйте камеру, флиппер, диск!
Тыкаю монтировкой в баллон. Задубевшая резина разогревается, становится мягче, эластичней.
– Давай!
Кразисты накидывают на огонь брезент и гасят пламя. Генка тащит из кабины камеру и флиппер. Две-три минуты – и кразист бухает кувалдой по запорному кольцу.
Со вторым баллоном управляемся еще сноровистей.
– Въехали? – спрашиваю я кразистов.
– Спасибо, отец! – измученные безнадегой парни жмут руку, заглядывают в глаза, предлагают деньги. От денег я отказываюсь. Парень подогадливей сует в пакет бутылку водки и шматок сала.
– Батя, спасибо за науку! Встретимся когда – отблагодарим по-человечески!
10.
Из артели выезжаем глухой ночью, толком не передохнув. Воронов предлагал поспать до утра, но Горин настоял на своем. По наезженной колее доезжаем до Студеной, куда Михаил заранее прибуксирован пену-волокушу.
Шеф-пилот возбужден, азартен; у меня, наоборот, не лежит душа к охоте. Сегодня двадцать девятое марта, охота на лосей и баранов запрещена два с лишним месяца назад. В прошлый раз намерения Горина сорвал обильный снегопад, да еще Воронов, сопровождавший нас до ДРП. Сохатые сейчас тощие, много мяса с них не возьмешь, и зачем Горину бессмысленная затея, я не понимаю.
На закате вчерашнего дня я поднялся на сопку над безымянной долиной и в бинокль обнаружил тот самый табунок.
– Лучше бы вас унесло от греха подальше! – чертыхнулся я. Животные заканчивали кормежку и собирались уходить на лежку. Оба самца комолые, рога только начинают отрастать. Заметно погрузневшая лосиха с аппетитом обкусывает веточки вербы. Двое лосят затеяли неуклюжее барахтанье в зарослях тальника. С раннего утра зверей нужно караулить здесь, голодные лоси менее бдительны.
Проверка капканов на “путике” принесла удачу. Две лисы-сиводушки, прекрасная огневка, крупный соболь-баргузинский кряж, пяток горностаев, четыре белки, три зайца. Долина – охотничий рай. Соорудить зимовье, купить снегоход – и незачем мне горбатиться на дядю в артели. Закрепить за собой охотучасток, и, при хозяйском подходе к птице и зверю, здесь можно зарабатывать неплохие деньги.
Соболя я припрятал подальше от зоркого глаза Горина, о нем Михаилу знать необязательно.
…Степин остается при машинах. Михаил впрягается в нарты и сноровисто скользит за мной на лыжах. Минут сорок мы поднимаемся по склону сопки, оставляем на уступе нарты и пробираемся к месту, откуда магаданец будет стрелять.
Я указываю Михаилу пути подхода и вероятного отхода зверей. Встречный ветер благоприятствует охоте, лоси нас не учуют.
– Не перепутай, стреляй в сохатого! – напутствую я. – Спущусь стороной и засяду в конце тальниковых зарослей, не дай Бог, подранок уйдет. Преследовать некогда и оставлять раненого мучиться грех.
– У меня сбоев не случается, – водитель крепит на карабин Симонова оптику. – СКС не подведет и против слона.
– Ранишь или промажешь, лоси будут уходить мимо меня, попробую достать жаканом. После стрельбы не вскакивай, не ори!
– Не зуди, дед! Я на лосиной охоте не новичок. Пока не рассвело, спускайся в долину! – обрывает меня Михаил.
– Скоро отел, лосиху не убей! – повторяю я. Горин сплевывает и смотрит на меня, как на пустое место.
На душе муторно. Горину я многим обязан, иначе не согласился бы принимать участие в варварской бойне. Никогда (хотя какой из меня к чертям святой!) я не убивал сохатых накануне апофеоза жизни – отела. Гон прошел в сентябре, долгую голодную зиму самка вынашивает плод, самец бережет и охраняет ее от волков. Убивать лосей перед отелом рука не поднимается.
Скатываюсь в глубину долины и крадусь к зарослям тальника. Нахожу громадный, засыпанный сугробом пень, утаптываю снег, подстилаю ветки и залегаю.
“Черт его знает, теоретика! На словах все герои и умельцы! Десять патронов в магазине не шутка. Начнет палить вдогон убегающим животным, пули роем пойдут”, – опасаюсь я.
Моя роль в охоте скромна: уберечь бренное тело от разящих пуль СКС и добить подранка, если таковой будет. Я навел стрелка на зверей и оттого на душе тяжелый, неприятный осадок. Очнувшись от невеселых мыслей, я замечаю, что рассвет уже наступил. Проходящих животных я не видел и не слышал.
Четыре беглых выстрела застают меня врасплох.
– Спортсмен, черт тебя подери! – ругаюсь я. – Устроил тир!
Шум проламывающегося сквозь тальник табунка слышен метрах в двухстах. Вскакиваю и вижу юных сеголеток, улепетывающих вглубь долины. Левее доносится звук взрываемого снега, треск кустарника – уходят взрослые.
“Может, промахнулся шеф-пилот? – приходит в голову спасительная мысль. – Так было бы лучше”.
Закидываю ружье за спину и обхожу заросли справа. Слышу звонкое “ого-го” и замечаю скатывающиеся по склону нарты.
– Патронов не жалеешь, – журю я Горина.
– Все пучком, дед! – осклабливается хмельной от удачи стрелок. – Уложил на месте.
Он буксирует нарты к добыче. На правом боку, вытянув переднюю левую ногу, затих таежный исполин. К весне самцы сильно теряют в весе, и убивать их нелепая затея. Осматриваю зверя и обнаруживаю пулевое отверстие ниже уха, магаданец поразил самца с первого выстрела.
“Зачем тогда автоматная очередь?” – спрашиваю себя.
Снайпер топчется в кустах и подзывает меня взмахом руки.
– Подранок, – указывает он на уводящий в кустарник след.
– Офонарел, в двоих стрелял! – негодую я.
– Не нуди, старина! – отмахивается зверобой. – Второй подставился сам. – Он врет не моргнув глазом.
– Идем, – нарушаю я молчание, – подранка надо добить.
Обильное кровотечение вселяет надежду, что обессиленный лось далеко не уйдет. Проходим полкилометра и слышим в кустах глухое хорканье.
– Иди, прикончи! – посылаю я охотника к залегшему лосю.
Он нерешительно мнется.
– Подстрахуй, вдруг бросится.
– Тартарен! При тяжелой ране зверь, улегшись, не поднимается. У тебя в магазине десять патронов!
Михаил производит контрольный выстрел.
Не зря ныло сердце с утра. Уронив голову в снег, лежит поверженная браконьерским выстрелом лосиха. Безвольно присаживаюсь на нарты.
– Не тужи, дед! – рокочет баритон шофера. – Истинный Бог, невзначай. С двух туш полтонны мяса. Сдадим его по оптовым ценам, и ты будешь с хорошими деньгами. Вывозка и реализация мои, тебе на белках таких денег не заработать!
– Ты специально стрелял в лосиху, знал, что она к отелу жирней сохатого!
– Повторяю для глухих: случайно! – повышает голос Горин.
– Никаких денег мне не нужно. Помогу освежевать зверей и дальше сами управляйтесь, – я встаю с нарт.
– Не сиропься патокой, святой! Так я и поверил в безгрешное таежное житье на протяжении тридцати лет! – вскипает Михаил.
Дискуссия бесплодна. После подобных деляг-браконьеров от природы остается окружающая среда.
Снимаю шкуру, разделываю тушу, помогаю отбуксировать нарты до Камазов автоматически и безучастно.
– Рога, где рога? – допытывается возбужденный Генка.
– Молодой еще, приобретешь! – подшучивает зверобой.
Пью чай и заявляю:
– Остальное без меня, иду на проверку “путика”.
– Вольному воля, – не препятствует Горин. – Мы за две ходки вывезем мясо к дороге.
11.
Безветренная ночь одарила обильным снегопадом. Завоз горючего завершен, и основная задача благополучно добраться до поселка. Воронов утверждает, что ветер не поднимется, пурги не будет. Узнав, что бригадир решил проводить нас до ДРП, Горин прибодрился, повеселел.
Юркий оранжевый “Буран” с волокушей на буксире тянет след по искрящейся под лучами солнца пышно-взбитой целине. Следом двигаются бензовозы. Невесомый снежный покров облепил тополя и чозении, березы и лиственицы, и они красуются в снежном праздничном уборе, навевая благостностность и успокоение.
Съезжаем на белизну мягкой перины, накрывшей речной лед. Камазы на полном ходу вспарывают пушистый покров, вскипающий волнами по сторонам и застывающий аккуратными дюнами позади.
Водители устали, решаем передохнуть. Вскипает вода в кастрюльке, засыпаем заготовленные в артели пельмени, смолим дежурные папиросы. Пообедав, Михаил отправляется в свой Камаз отдохнуть пару часов, Генка устраивается на спальном месте водителя.
Мне и бригадиру спать не хочется. Мы вполголоса переговариваемся, обсуждаем перспективы промывочного сезона.
– Дядя Коля! – неожиданно раздается голос Геннадия.
– Да, – откликается старый таежник.
– Вы сорок лет отработали на золоте, сами самородки находили?
– Бывало.
– Как вы с ними поступали? – допытывается парень. Николай Андреевич усмехается в усы:
– Выбрасывал от греха подальше, Гена.
Юноша приподнимается на локтях и таращится на шутника.
– Выкидывал и забывал, куда швырял! – с нажимом повторяет старатель. Откровенное недоверие написано на физиономии парня. Новичку с “материка” не понять старожила, опасающегося “презренного металла”, как черт ладана.
День незаметно удлинился. Он прибавляется третий месяц, но сумерки настигают нас в узкой извилистой долине, и мы не успеваем выехать на открытое место до темноты. Я сижу рядом с Михаилом и щурюсь на расплывающиеся рубчики следов снегохода. Идем в графике, и я загадываю к полуночи добраться до ДРП.
Равномерный рокот двигателя нарушает глухой хлопок. Горин вскидывается и смотрит на меня.
– Тормози! – рявкаю я. – Седло на тягаче оторвем!
Машина валится на левый бок, мы выпрыгиваем из кабины. Так и есть! Закон “падающего бутерброда” проявил подлую натуру в самом неподходящем месте. Левое переднее колесо пошло “на выстрел”, под автомобилем двухметровая толща снега.
К Камазу подкатывает “Буран”. Озадаченный бригадир обходит бензовоз и командует:
– Пятнадцать минут на чай, перекур, и я с Генкой еду назад, в лес. Свалим и притрелюем три-четыре бревна, подложим под передок и начнем вываживать. Без нас колесо не откапывайте, машина врюхается “по уши”, бульдозер понадобится!
Скептичный Горин с надеждой смотрит вслед стрекочущему снегоходу и заключает:
– Конкретный старикан, я полагал, что он только перед начальством выслуживаться умеет!
Часа через два, выйдя из кабины “по нужде”, слышу натужный вой двигателя мотонарт, буксирующих бревна. Уставшие, замерзшие лесорубы пьют чай и отогреваются в кабине. Я и Михаил подкладываем бревна под передок и принимаемся откапывать лопнувшее колесо. Некоторое время автомобиль оседает, кренится и, наконец, твердо садится на передний мост. Окапываем баллон, меняем его и заводим буксирный трос.
Геннадий разворачивает Камаз и закрепляет трос лебедки за мощный пень неподалеку, я цепляю буксир за фаркоп. С помощью двух двигателей и лебедки мы вызволяем Горина из снежной западни. До зимовья бульдозеристов добираемся к утру.
– Плохая примета загадывать в пути! – укоряю я себя, засыпая. Как и большинство таежников, я суеверен.
Пробуждаюсь я от негромких позывных “Маяка”. Открываю глаза и упираюсь взглядом в стену, обитую крашеной фанерой. Слышу за спиной разговор вполголоса.
– Работая на золоте, нужно усвоить незамысловатую, прописную истину. Ты имеет дело с металлом, просто металлом. Шахтеры рубят уголек, горняки выдают железную руду, буровики нефть и газ. По большому счету, железо и нефть гораздо необходимее человеку, чем золото. Отдели золото от его цены, и оно оставит тебя в покое. Дрогнешь один раз, забьется ретивое, начнешь оценивать найденное, добытое и попадешь в капкан.
Через мои руки прошли тонны, и ничего: жив-здоров, сплю спокойно. Иногда накатит, вспомню сколько народа не обуздало себя, не совладали с искушением, чем кончило, и жутко становится.
Поворачиваюсь на спину и скашиваю глаз на разговаривающих. За столом Воронов и Генка, механизаторов и Горина нет.
– Трудно удержаться в наше время, – вслух размышляет юноша. – Когда видишь шикарные особняки, роскошные автомобили, уровень жизни “новых русских”, то и тебе хочется урвать жирный кусок, пожить на широкую ногу, поесть-попить всласть.
– Трудно спорить, когда простой народ живет голодно и холодно, – отвечает бригадир. – Единственный аргумент могу противопоставить, Гена. Не припомню на своем веку ни одного из любителей легкой наживы, кто бы хорошо кончил. Тюрьма, убийство, автокатастрофы еще цветочки. Бывали такие разборки, что режиссеры фильмов ужасов в Голливуде ошалели бы от жути.
– Дядя Коля, – нерешительно обращается Геннадий к Андреичу. – Надоело мне работать на Горина. В городе безработица, уйду из фирмы и останусь у разбитого корыта.
Воронов вникает с полуслова.
– Молод ты, Гена, для упряжки. Семь месяцев без выходных, пахота двенадцать через двенадцать ломают и сильных мужиков. Артель последние годы работает стабильно, без “пролетов”, но что будет в этом сезоне – Бог ведает. Вокруг одна тайга, ни телевизора, ни газет – один радиоприемник.
– Я выдержу! – настаивает на своем Степин.
– Коль ты на трезвую голову все хорошо обдумал, у меня возражений нет. В первый промсезон поработаешь гидромониторщиком, потом отсыплем дорогу и можно работать водителем. Появится желание, изыщем возможность и пошлем учиться на специалиста по тяжелой иностранной технике. С председателем потолкую, молодежь всегда нужна.
Раззадорившийся парень не дает покоя бригадиру.
– Дядя Коля, у вас были приключения с золотом?
– Я не герой Джека Лондона, Бог миловал! – отшучивается бугор. – Поверь на слово, гораздо лучше, когда их нет!
12.
– Петрович! В начале завоза ты обещал рассказать, как очутился “на биче”, – обращается ко мне Геннадий. – Как все получилось?
Я, в молодости активист, комсомолец, романтик, геолог, который не горел, а коптил в жизни, превратился в бродягу, алкоголика, повторяю про себя: “Как это случилось?”
…Зима в том году грянула нежданно рано. Забереги мгновенно ощетинились хрустким, молодым ледком. Запоздавшие стаи гусей, уток, чирков улепетывали от гнездовий к благодатному югу. По Омолону тянулось ледово-снежное сало. По ночам крепко подмораживало, и на ночевках приходилось безостановочно поддерживать огонь в печурке, обогревая звеневшую от мороза палатку.
Густые прибрежные леса моментально сбросили остатки почерневшей листвы, рыба скатывалась к устью, залегала в омуты, ямы. Неделю назад встретившийся якут-промысловик, который ремонтировал обветшавшее зимовье, предупреждал о несвоевременной зиме. Молодые геологи не слишком доверяли интуиции и опыту таежника. Охотник обидчиво хмыкнул и постучал чубуком трубки по краю столешницы, выбивая пепел.
– Плохо, однако, город живи, тайга приезжай гулянка. Помирай, паря, можно…
Виктор покосился на рабочих. Оснований для беспокойства не имелось. По пути встретится стоящая в устье протоки глубокотаежная метеостанция. Выйдут на связь, вызовут вертолет. По срокам имелся запас. Правда, утверждение о запасе времени требовало корректировки.
…Перед заброской партии в поле обоих вызвал шеф экспедиции. Ветеран не терпел суесловия. Осведомившись о готовности партии, он перешел к делу. По окончании работы предлагалось пройти дополнительный пяти-шестидневный маршрут в местах, которые не обследовались с середины 30-х годов.
– Бойцы! Не приказываю, обращаюсь с просьбой! В управлении кое-кто сильно заинтересован в результатах и образцах данного маршрута. От них зависит финансирование и снабжение экспедиции. Вы из молодежи самые надежные, – подкинул леща корифей. – Не подведите! Удачи!
Для Сенявина, человека до фанатизма добросовестного, ранняя зима была досадным недоразумением. О том, чтобы не оправдать доверие кумира геологической Колымы, не велось и речи.
Тезка после предупреждения якута испытывал неуверенность и мандраж. Ночевали в месте, откуда завтра уходить в поиск.
– Завтра выходим, – заявил в палатке Сенявин и расстелил карту, указав рабочим точку, где они должны ждать геологов. – Пять-шесть дней на маршрут и пару дней сплавиться на “салике” к устью речки, впадающей в Омолон. Там ждите.
– Начальник! Зима небывало рано хвост распушила, река встанет не сегодня-завтра, и амба нам, не выберемся, – угрюмо заметил наиболее опытный из работяг.
– Все будет в порядке, Михалыч, – успокоил Виктор. – Не вернемся за десять дней, уходите к синоптикам самостоятельно.
– Под суд уходить? – сумрачно подначил второй рабочий.
– Я напишу распоряжение, мы доберемся до станции сами. Документы и рапорт отправлю с вами.
– Риск нужон с головой, “наверху” не ведали о сумасшедших морозах, – возразил Михалыч.
И друг взял грех на душу, оспорил мнение начальника:
– Маршрут рискован и чреват непредсказуемыми последствиями.
Приятель от неожиданности вскинулся, но совладал с собой.
– Отдаю приказ о выходе в маршрут. Убедительной причиной отказа считаю болезнь. По возвращении имеете право обжаловать мои распоряжения! Кто нездоров?
Товарищ и трое спутников пасмурно молчали, не решаясь возразить.
– Виктор, я иду на нарушение ТБ, оставляя людей без старшего. В случае отказа возьму рабочего, – отрезал Сенявин. Приятель стушевался и забубнил об ошибочно-понимаемом чувстве долга.
Утром двинулись в путь. До вечера не обмолвились ни словом. На привале тезка не выдержал:
– Не дуйся, Виктор!
– Я не обижаюсь, но не возьму в толк: зачем баламутить рабочих? Где этика поведения руководителя? – произнес Сенявин.
Шесть дней тяжелейших переходов и поисков ничего примечательного не дали. В 30-ые годы работали усердные, опытные поисковики. Дело за лабораторными исследованиями образцов. Жестокий мороз и пронзительный ветер вышибали остатки оптимизма.
Подвела географическая карта, составленная в сороковых годах. В месте, где была обозначена речка, несущая воды в Омолон, ее не оказалось. Парни угодили в старый стланиковый горельник. Обойти невозможно, и они перлись напролом, оставляя на обугленных сучьях куски ткани и ваты, лезшие из бушлатов.
Закон подлости сработал, когда в обгорелой чащобе показались долгожданные просветы. Виктор услышал вскрик и чертыханье. Сенявин лежал на земле и силился подняться.
– Поскользнулся, – с перекошенным лицом выдохнул он. Голенище сапога пришлось резать ножом. Неестественно вывернутая стопа на глазах распухала. Перелом! Припоминая зачеты по ТБ, Виктор наложил шину, дал товарищу таблетки.
Тот глухо ойкал, по его лицу стекал крупный пот. Поврежденную ногу приятель обернул куском брезента. С неимоверными усилиями перебрались к зеленеющим зарослям стланика. Виктор нарубил веток, соорудил шалаш, приволок корневища для ночного костра. У больного начинался жар, есть он отказался.
“Почему не взяли рабочего! Вдвоем, изготовив носилки, мы могли дотащить больного до речки и сплавиться!” – корил себя Виктор. Беда не приходит одна. Ночью повалил тяжелый, липкий снег. Крупные белые хлопья предвещали крушение “хэппи энд” комсомольского порыва.
От тревожного забытья напарник очнулся под утро. Сенявин, сгорбившись, сидел у пылающего костра и что-то писал. Местность совершенно изменилась. Стланик, по змеиному изогнувшись, гибко улегся на землю под первым снегом, спасаясь от стужи.
Чифирнули, передавая после глотка кружку товарищу. Сенявин, красный от высокой температуры, трезвости ума не терял.
– Витя, времени тебе до вечера. Найдешь речку и назад.
Он натаскал к костру топлива, снарядился и двинулся сквозь слепящую пелену обвального снегопада и стланиковую сельву.
Вымотанный до предела, он вернулся к ночи, с трудом отыскав бивуак. Снегопад прекратился. Возле потухшего костра корчился сжигаемый жаром друг. На его вопроситеьный взгляд Виктор помотал головой и принялся раздувать угли.
Они безмолвно сидели у огня: разговаривать не о чем. Кипя яростью и злобой, Виктор пытался одернуть себя, не дать отчаянию вылиться в истерику. На месте приятеля мог очутиться он, якутские дебри не столичная авеню.
Увещевания не помогали. Леденящий, гнетущий ужас завладел сознанием и, пересиливая желание оскорбить, подчеркнуть запоздалую правоту, он отвернулся.
– Витя!
“Предупреждал, остерегал, предсказывал, – читалось на его перекошенной харе. – Сдохнем ни за понюшку табаку!”
– Витя! – повторил Сенявин. – Утром уходишь. Сплавитесь до синоптиков и вызовете вертолет. Он меня обнаружит.
“Находись они в зимовье с запасом продуктов, с уверенностью, что у больного не начнется гангрена. Они не экипированы, неизвестно, где протекает затерявшаяся речка и найдет ли он ее? Дождутся ли рабочие, доберется ли он до Омолона? Даже если чудом он достигнет метеостанции, сумет ли он найти искалеченного друга в таежном хаосе?” – мгновенно промелькнуло, оформилось в голове.
– Нет! – превозмогая звериное желание жить, сказал он.
– Значит, один не пойдешь! – констатировал Сенявин. Товарищ не отозвался.
– Лады, отложим решение на завтра, – подытожил однокашник. Тезка хранил упорное, тягостное молчание.
– Не сердись, дай краба? – попросил приятель. Виктор вяло пожал горячую руку и вдруг взорвался в кликушеском вопле:
– Перед смертью поцелуемся, гвардеец пятилетки! Придурок, за какие идеалы отдадим концы? Загинуть за бессмысленные данные для филькиной диссертации чиновника-проходимца, желающего “остепениться”! Дубина стоеросовая! Из-за глупопонимаемого чувства долга мы откинем хвосты, предкам отошлют соболезнования с вечной памятью героям, до последнего часа не покинувшим предсъездовской вахты!
Сенявин молча выслушал истерику и завершил разговор:
– Мы найдем выход, Витя, поверь, найдем!
Пистолетный выстрел вскрыл предрассветную тишь. Выдержка не изменила другу до последнего часа, он дал возможность выспаться тезке. На полевом планшете аккуратной стопкой лежали письма к родителям, сестре, служебная записка начальству, заявление в прокуратуру, листок со словами для друга.
“Витя! Искренне верю в твою звезду, профессиональные навыки и шансы выбраться из переделки. Спасибо за верную дружбу! Проживи данную судьбой Жизнь достойно. Желаю душевной твердости и счастья! Мама, сестра поймут и не осудят”.
Прощай, Виктор Сенявин.
28/9.69 г.
Р.S. Постарайся вынести к реке образцы.
…По очереди пьем чай из термоса, и вдруг Генка спрашивает:
– Что случилось с девушкой? Той, что ждала тебя с Колымы?
Сказав “а” надо говорить “б”. Пустым, бесцветным голосом я заканчиваю историю:
– Ирина – сестра Виктора Сенявина – после смерти матери и брата сошла с ума. Спасти ее было невозможно. Не каждый человек в тяжелых испытаниях супермен, Гена. Выстоять, справиться с жизненными невзгодами я не сумел, запил и сошел с круга…
Острый кадык вздымается и опадает на тонкой шее юноши.
– Жаль тебя, Петрович!
13.
В поселок возвращаемся к обеду. Из кабины меня вытаскивают втроем: Михаил подает, Гена и Ералаш принимают. Жестокий приступ радикулита обездвижил и сделал беспомощным инвалидом. Дней на десять постельный режим обеспечен. Не впервой! Федор подлечит и поставит на ноги.
Работа завершена, ГСМ завезены, и Горин грозится при окончательном рассчете выставить пару бутылок “Кристалла”. Вернувшийся из амбулатории Ералаш выкладывает на стол лекарства и делится новостями:
– На площади перед правлением совхоза два чужих бензовоза стоят.
– Видимо, совхоз или геологи горючее подвезли, – гадаю я.
– Солярка для артели, я узнал, – мотает головой Федор.
Неприятное, предостерегающее чувство охватывает меня. Дело не в потерянном дополнительном заработке – всех денег не заработаешь. Внутренний голос настороженно нашептывает:
– Слишком гладко произвели завоз, ни одного ЧП. Слишком хорошо – это не к добру!
Ситуация внушает опасения.
Помывшиеся в поселковой бане, отдохнувшие магаданцы появляются к вечеру. Михаил бодр, деятелен, не в меру многословен. Предчувствие грядущих неприятностей, невнятные опасения накатывают на меня.
– Через полчаса Шевчук преподнесет нам блюдечко с голубой каемочкой, – балагурит автотранспортник. – Получим баксы, лично иду в сельпо, устраиваем отвальную и утром домой.
Горин в хорошей выгоде. Большие деньги, не обложенный налогом черный нал за ГСМ, навар за мясо лосей, выручка за дешево скупленные шкурки у меня, парней с ДРП, в других местах.
Две отличные “головки” лис-“огневок” я подарил Генке.
– Пошлешь сестре на воротник и шапку, – напутствую я.
– Спасибо, Петрович, – благодарит юноша и отдаривается транзистором. – Через месяц приеду обратно.
Раздается отчетливый, властный стук, и на пороге вырастает Петр Иванович Шевчук.
– Вдруг откуда ни возьмись, появился… – ерничает шеф-пилот, и присутствующие рассаживаются вокруг кособокого стола. Заранее подготовленный рассчет занимает немного времени. Выкладки у обоих сторон сходятся тютелька в тютельку, все довольны.
Я произвожу несложный подсчет в мозгу: “Деньги за завоз ГСМ, выручка за пушнину, прекрасно выделанную Федором, сумма получается приличная: на подержанный “Буран” хватит. Главное, удержаться и не пропить деньги. Мясо, крупы, чай, сахар, папиросы – всего у нас с Федором с лихвой.
Сую большую часть корешку.
– Срочно отдай на сохранение Полине и ни-ни-ни! Даже если будем отдавать концы.
Стараниями снабженца на столе две бутылки хорошего коньяка, экзотические в Якутии лимоны, две плитки добротного шоколада. Гости подобного ранга у нас невидаль.
Поражает меня и дружок Ералаш. Он извлекает из тумбочки две бутылки приличной водки и приготовленную закуску. Во взгляде Ералаша торжество: “Знай наших! Мы не привыкли побираться!” Замечает выходку Федора и Горин.
– Спасибо, Федя! Утром, перед отъездом, выставлю тебе и деду три флакона водки на похмелье!
Выпиваем за удачную заброску горючего по паре рюмок. Лет двадцать я не пил такого классного коньяка. Мой напарник Федор в смятении. Он, прекрасно разбирающийся в одеколонах, политуре, стеклоочистителе и прочей отраве, остолбенел. “Дегустатор” не разобрался в выпитом и пучит глаза на более понятную “злодейку с наклейкой” – водку.
– Кстати, Михаил Романович, возникла внештатная ситуация, – снабженец тихой сапой подкрадывается к разомлевшему, умиротворенному Горину. – Я получил указание организовать дополнительный рейс с ГСМ на участок. Двойная оплата, деньги прямиком на руки, нет проблем с налоговой инспекцией. Якутские “наливняки” привезли солярку в поселок, перекачать и вперед! – Шевчук выжидающе щурит хохляцкие очи на собеседника.
Михаил насторожился и автоматически вертит в пальцах пустую рюмку.
– Зимник накатан, одним духом туда и обратно, – мурлычет обольститель. – При отъезде домой мяса, рыбы, дефицитных продуктов в благодарность подвину. По рукам?
– Почему якутские шоферы не берутся? – в лоб спрашивает недоверчивый магаданец.
– Хлюпики, трусоваты, боятся без проводника. У нас накладка, Петрович слег. Вы хорошо знаете зимник, вам проводник не нужен, справитесь.
– Не подписывайтесь, ребята! – вмешиваюсь я. – Нутром чую: грянет пурга!
– Ерунда! – отмахивается Петр Иванович. – На три-четыре дня прогноз благоприятный!
– Природные приметы, таежный опыт, ломота в суставах указывают на изменение давления, – не унимаюсь я.
Голос представителя артели наливается металлом.
– Не встревай, Петрович, не суй палки в колеса! Радикулит и “нутро” не повод для отрицания метеопрогноза. Не забывай, тебе не раз придется обращаться ко мне, сам от артели кормишься.
– Фортуна изменчива, – бормочу я и пристыженно отворачиваюсь, кляня себя за бесхребетность, нежелание настоять на своем.
Моя тревога передается Горину.
– Вдруг погода изменится, и пурга захватит нас в дороге? – осторожничает он.
Подавив мое сопротивление, снабженец становится уверенней.
– Воронов подстрахует техникой! – брызжет он слюной. – Половину наперед плачу! Цена договорная!
Горин дает себя уговорить.
– Иванович, подпишем трудовое соглашение с гарантией.
Шевчук, бурча, достает бланки стандартного договора.
– Зря соглашаешься, – вполголоса укоряю я Геннадия.
– Я на работе, Петрович, – разводит руками парень. – Бросить напарника не по-товарищески, подло!
Я сердито фыркаю и прикрываю веки. Вспомнил! Вспомнил кого мне напоминает юноша… Виктора…
14.
К утру начало стихать. Притерпевшийся к вою, рычанию пурги слух умиротворенно внимал тишине. Заиндевевшие окна постепенно серели. Мрак, вздыбившийся за окном бестелесным зверем, рассасывался, переходил в сумерки. Бесившаяся десять дней пурга выбилась из сил.
Вчера ночью прорвались с ДРП два смертельно вымотанных бульдозериста. Узнав, что до поселка дошел один бензовоз, они едва не рехнулись. Подавленные страшным известием, парни глушат в соседнем балке чифирь и молят Бога, чтобы водитель остался жив. Никто не снимет камень с их душ. Полагая, что два “наливняка” проскочили ДРП, они так и доложили начальству и бессмысленно били дорогу к поселку.
До полуночи в вагончике нудел и плакался Михаил. Он уже не походил на бравого хозяина жизни.
– Предупреждал, инструктировал, – канючит бизнесмен. – Ты свидетель, Виктор Петрович.
– Свидетель чего? – холодно справляюсь я.
Горин слушает лишь себя и говорит для себя.
– Разморозит – будем тащить задубелую технику и порвем мосты.
– У тебя тосол залит!
– Черт подери, зарапортовался, – потирает лоб шеф-пилот. Через минуту волынка начинается снова.
– Грянет оттепель, распутица – и кранты, Камаз останется в тайге. С артелью забодаешься судиться, кредиторы по миру пустят. Заработанное горбом на Севере псу под хвост!
– О парне подумай! – взрывается флегматичный Федор. – Может, и нет его! Прямая тебе дорога в прокуратуру и в суд!…
Восковая бледность проступает на лице Горина. Он бездумно таращится на нас. Такой поворот дела обескураживает его. Михаил плохо знает тайгу и полностью уверен в безопасности Степина. Голова у него болит о технике и прочих проблемах.
– Я несколько раз останавливался, ждал. На зимнике без бульдозера не развернешься. Ты ведь в курсе, Виктор Петрович! – вскипает водитель. – В кабине рюкзак продуктов.
– В курсе чего? – переспрашиваю я. – Камаз не оборудован “колымбаком”, по элементарным подсчетам соляра давным-давно кончилась!
Горин спешно одевается, не попадая в рукава куртки. Ситуация требует анализа, и допекший нас делец исчезает.
– Сука конченая! – клеймит его Ералаш.
До утра я меряю шагами тесный, неухоженный балок и думаю, думаю… Разжигаю печь и ставлю чайник. Из-под одеяла высовывается Федор и просит папиросу. Хмурый рассвет заливает вагончик, тяжелые тучи обложили небо. Рассасывающаяся пурга нехотя сматывает удочки.
– Дед, дед! – влетевший с улицы шеф-пилот трясет меня. – Бульдозер с бензовозом идут по речке.
Накидываю полушубок и выскакиваю в блеклый, пасмурный день. Федор, чертыхаясь, впрыгивает в пимы и трусит следом. Вдалеке, по белому полотну снега, прикрывшего лед, ползет бульдозер с санями, за ним “наливняк-ракета” своим ходом.
– Слава Богу, и машина цела, и Генка выкарабкался! – ликует магаданец. – За десять дней у меня едва крыша не съехала.
Выплевываю окурок и гляжу на санно-тракторный поезд. Тридцать с лишним лет жизни в тайге приучили к неторопливости и обстоятельности. Декада свирепой северной пурги – тяжелейшее испытание и для опытного таежника.
Въехав на трассу, бензовоз не обгоняет бульдозер, они тоскливо тащатся к поселку. От понуро-плетущегося каравана веет траурным кортежем, и даже толстокожий Михаил смолкает. В душу вкрадывается томительная обреченность.
Камаз тормозит, хлопает дверца. Вылезший из кабины Андреич с ненавистью смотрит на съежившегося Горина.
– Угробил пацана, падаль! – От мощного удара делец улетает в сугроб и не делает попытки подняться.
На ослабших, подгибающихся ногах подхожу к саням и отворачиваю край брезента, приметенного снегом.
На окоченевшем, бледном лице слабая полуулыбка. Замерзая, мальчишка не бился в тисках ужаса, ему привиделось что-то хорошее. Он ужел из Жизни достойно.
Старатель протягивает мне листок бумаги, испещренный карандашными каракулями.
– Прочти! Необходимо в прокуратуру сдать. Есть письмо к матери, пришлось вскрыть, акт о несчастном случае составляли.
Нащупываю в кармане очки, с натугой разбираю пляшущие, кособокие буквы:
“Дядя Витя! Камаз сложило в “ножницы”. Троса лебедки до ближайшего дерева не хватило. Вывернул при толчке стопу, и до зимовья механизаторов не дойти. Началась пурга. Надеялся на Горина, бульдозеристов. Не послушал тебя, и дурь выходит боком. Не сообщай о моей глупости родным, напиши попроще. Кончилась солярка. В бумажнике деньги и письмо родителям… – руки у парня закоченели, я едва различаю. – Прощайте!”
Сквозь отупелое оцепенение доносится голос бригадира:
– Парни с ДРП, наверное, брагу поставили и надрались. По рации вызвал, они мелют пьяную околесицу. Только на второй день добился, что “наливняки” их миновали. Поселок не дозовусь – непрохождение радиоволн. Приказал парням идти в поселок. Сам места не нахожу, нутром подляк чувствую. Спустя два дня двинул к ДРП. Суть да дело, потерял драгоценное время. В Камазе кончилась соляра, двигатель сдох. Не доезжая двенадцать километров до зимовья обнаружил автомобиль. Чушь несусветная! Два часа езды от ДРП!
Вот и банальная разгадка трагедии. Хапуга Горин в обмен на пушнину снабдил бульдозеристов водкой, те перепились, не разобрались (может, и не видели), сколько бензовозов прошло к поселку. Шеф-пилот с его непомерной жаждой наживы угробил парня, кто докажет его вину!
Смурной Воронов трет кулаком красные, набрякшие глаза.
– Петрович! В бумажнике Геннадия крупная сумма денег. Я обязан сдать в милицию, и деньги вернут родителям через полгода. Адрес на листке. Отпиши письмо матери и немедленно отправь перевод, – бригадир протягивает мне аккуратно сложенные банкноты и морщится. – Вот она, цена жизни!
Перекладываю предсмертную записку в правую руку и беру деньги левой. Листок переворачивается, я автоматически бросаю на него взгляд. Бледная ксерокопия типового трудового соглашения. Внизу крупными печатными буквами дописано:
ЦЕНА ДОГОВОРНАЯ.
г. Магадан