Опубликовано в журнале День и ночь, номер 9, 2005
* * *
Подари мне немного марта
и лиловый асфальт Монмартра.
Пусть мазила французский в профиль
намалюет нас: Мефистофель
и душа – как раз с распродажи,
нет, не праведная, но даже
и не грешная – так, душонка,
словно голый хвост у мышонка…
Пациенты, интеллигенты,
нефтедоллары и проценты,
и джихад, да и Штаты тоже –
всё на “Чёрный квадрат” похоже.
Этот мир наш, чем он старее,
тем дурнее, а не мудрее.
Разовьётся до идиота,
но об этом мне не охота.
Мне охота курева с пивом
в зимнем городе некрасивом,
здесь, где черт догадал родиться,
здесь, где Бог едва ли сгодиться
хоть на что-нибудь, кроме торга
и старушечьего восторга.
Подари мне немного марта,
а Монмартр нам покажет карта…
ПУСТЯЧОК
Мне снилось, что меня сжигают,
сложив из книг моих костер,
и мне в лицо, словно проклятья,
толпа кричит мои стихи.
Очнулась – сигарета тлеет в пальцах.
РАЗЛАД
Я не живу, а жизнью маюсь,
как дурью мается дурак.
На ламинате спотыкаюсь
и, торопясь, сбавляю шаг.
Мне белый день – как ночи темень,
а ночи тьма – черней греха.
Басистый мой хранитель-демон
дает частенько петуха.
И красный тот петух гуляет
по кровле гетто моего, –
от Вешняков до Разгуляя
не видно больше ничего.
Мне родина – чужбины горше.
И черт своих не знаю я.
Весенний снег держу в пригоршне,
напрасный, как и жизнь моя,
что так же тает, но – считает
ворон, утраты, звезды, сны,
о чуде дармовом мечтает
под небом нищенской весны.
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Дома стоят, как мат
в двенадцать этажей.
В подъездах – пьяный гвалт.
В подвалах – пир бомжей.
На улице, чумаз,
чуть дышит снулый снег.
Пыхтят, смердят КАМАЗ
и мусорный ковчег.
Ах, грохот автострад!
Ах, сумерки богов!
Кто этому не рад –
не соберет мозгов:
вперед идет страна,
линяет навсегда
на самолетах, на
электропоездах.
Однажды в дни весны,
кто пьяница, кто псих,
проснемся – нет страны,
как нет и нас самих.
ИДИЛЛИЯ
Московский дождик, вкрадчивый, как вор,
двор помогает убирать приезжим
из азиатских солнечных республик
черноголовым хлопчикам. Асфальт
блестит, сродни дворцовому паркету.
А на газонах первые цветы –
багровые бухие мужичины –
цветут и пахнут. В помощь им помойка.
Другие хлопцы типа “гей, славяне!”
и дЫвчины веселым матерком
весну встречают, вытащив во двор
попсой блюющий радиоприемник.
Проходит чинно пухлая мамаша
с коляской. Ковыляет старичок.
Несутся полоумные машины,
как пули, огибающие цель,
всего вышеизложенного мимо.
Стоят деревья. Как они стоят!
Стоят вот так же, как сидел под ними
в глубокой медитации Сиддхартха.
И я вот-вот достигну просветленья.
Хоть что попало ем и пью, и смрадно
курю на кухоньке, где тараканы
обозревают виды Петербурга:
гуляют вдоль Невы, вокруг ростральных
колонн, на купола Николы гадят, –
и все это оправлено в багет
дешевенький.
С газетой на диване
балдеет муж, на нем кайфует кошка,
на ней – блоха. Смотрю на всех на них –
и я балдею, я кайфую тоже.
Ну, как тут не достигнуть просветленья?
ЦЕРКВИ В МОСКВЕ
Как одинокие монашки
средь вавилонской суеты,
златые церкви-замарашки
возносят робкие кресты.
Окружены со всех сторон
стеклом с бетоном пополам,
они стоят под грай ворон,
подобны сложенным крылам,
подобны створкам устрицы,
и в каждой зреет перл.
Средь смрада, гама улицы
не ангел ли запел:
Богородице, Дево, радуйся…
Косыночки лазоревы –
небесный ситец-лен.
В пространстве загазованном
при каждой – ясень-клен.
И купола купаются
в лучах, как и верхи
дерев – перекликаются
вот так же маяки:
не звоном, так сиянием.
И светопись летит
девичьим упованием
на небо – к Богу в скит.
Христос воскресе из мертвых…
ВЫБОР
Бывает ад украшен синевой,
цветущей вишней, шелестом кленовым,
и даже лаской, даже добрым словом
и ясностью в коробке черепной.
Бывает рай пустыней из камней,
песка, изнеможения и зноя.
Пустыня отвергает все живое,
но Бог, по слухам, обитает в ней.
* * *
Холодный май грозит грозой
и дребезжит ключом басовым
от райских враг, но Петр босой
не отвечает нам ни словом,
живым. Отворено окно
в родимые зелены ситцы.
И мирно спит, допив вино,
молоденький самоубийца –
вино с цианом пополам,
что совершенно безразлично
златоволосым куполам,
змеинокожей электричке.
Она несет меня туда,
где мощь царей пропала даром.
Пырей, крапива, лебеда
колхозным дышат перегаром.
Но речка девственно чиста,
как будто древняя весталка.
Где глубже – надо знать места.
Я – знаю. Никого не жалко.
НАВСЕГДА
Петербург, и цветы, и свечи,
и сверкающая вода.
Как-то в светлый июльский вечер
мне подумалось: навсегда.
Навсегда отраженье в волнах
наших светлых, счастливых глаз.
Навсегда эти розы в полных
невской влагой кубышках ваз.
Навсегда эти свечи, вечер,
светлый наш союз – навсегда.
Но подул из-за Леты ветер,
и упала слеза-звезда.
И так ясно стало и жутко:
все проходит – реви ревмя.
Жизнь – подобие промежутка
между пропастями двумя.
Где те розы и где те свечи,
петербургские миражи?
Я твои обнимаю плечи:
“Что за смертью? Скажи! Скажи!”
г. Санкт-Петербург (?)