Опубликовано в журнале День и ночь, номер 9, 2005
ПРИТЧА
– Батюшка, слышишь? У наших ворот
странный какой-то собрался народ:
ровно голодные звери,
воет и ломится в двери.
– Дети! к столам придвигайте скамьи:
всё это званые гости мои.
Вы их скорее впустите
и за столы усадите.
– Батюшка, дверь уже отворена.
Гости ввалились. Желают вина
и, осыпая нас бранью,
требуют тушу баранью.
– Дети, на что же вам руки даны?!
Дайте гостям всё, что просят они.
В подполе снедь, там же бражка.
И не забудьте барашка.
– Батюшка, поданы яства с вином.
Гости пируют. Весь дом – ходуном.
Снова ударились в ругань,
вздорят, дерутся друг с другом.
– Дети, потешьте отцовых гостей.
Мало ль вы знаете разных затей.
Что-нибудь спойте, сыграйте,
блюда почаще меняйте.
– Батюшка, гости сыты и пьяны.
По столу ходят ногами они,
на пол швыряют посуду.
Матушку ищут повсюду…
Вот появилась – и стаей ворон
в миг к ней со всех налетели сторон.
Клочьями рвут на ней платье,
поволокли на полати…
Батюшка, гости, хваля наш приём,
cладко почили на ложе твоём.
Спят и не внемлют гортанным,
cдавленным нашим рыданьям.
– Дети, всё кончено! Чаша пуста.
Спящих ничто уж не вырвет у сна,
вечного сна гробового –
их вожделенного крова.
МОЧАЛО
Как бы встать мне до свету, до зари,
пробудиться духом до петуха,
разогнувшись в-три-жива, раза три
самому прогаркаться с-подо мха.
Как бы в самый ранний и верный час
подсобраться духом бы всем к тому,
чтоб за лета многая да хоть раз,
хоть бы раз убраться в своём дому.
Чтоб распутать долгие рукава,
засучить сучёные по плечо,
разобрать наломанные дрова,
разогнать ползучее паучьё,
промести все комнаты, все углы,
срамоту повыгрести за порог,
перемыть-продраить столы-полы,
вшей да блох повычесать из порток.
Как бы взяться ладно за этот гуж,
изловчиться с правильной встать ноги.
Как бы выдюжить, ибо гуж – не куш.
Помоги мне, Господи, помоги!
Окати студёною из ведра,
кипяточком, что ли, ошпарь в котлу!..
На дворе трава, на дыре дыра,
да мочало мокрое на колу.
ДУРНОЕ СЕМЯ
А и было у меня всего-то,
всей родни-то было у меня:
дед-бодун да бабушка-зевота,
да дядья-бурьяны вкруг плетня.
А и что росло там, проростало,
что на целине души цвело?
было бело цветом али ало?
и теперь, поди, ещё цело?
А и песни-то какие пелись.
Ох, какие песни пелись мной! –
прелым срамом сдобренная прелесть,
пополам чернуха с белизной.
И тропинка шла через овраги,
гибла в них, как злак в колосниках;
ладно – это складывались враки,
да житьё не ладилось никак.
Дурью отчего некчемноземья
раздухмарена с пелён душа.
Что и взять с неё? – дурное семя.
Больше, извините, ни шиша.
И была всего одна забота:
как бы так на всё махнуть рукой, –
лишь одна, одна всего-то,
и не надо никакой другой.
* * *
О даль метельная, лесная,
некроенная простыня!
Прости меня. За что – не знаю.
Прости меня!
О боль наследная, родная,
вечнозелёная тоска!
Души меня, туга грудная,
не отпускай!
О мученица Царства ради,
свои моленья и мои
о золотом небесном граде
не обмани!
О собирательница благодати
другой, нетутошней страны!
Моей любви, моих обьятий
не отстрани!
* * *
Мы рождены, чтоб сказку сделать болью.
Тоской великой, неизбывной, пряной.
Неутолимой жаждой. Рваной раной.
Мы рождены чудною голытьбою.
Мы рождены, чтоб чудо сделать юдом –
и ужаснуться сказочным этюдам.
Слывём левшами, кованными вшами.
Строгаем зыбку, а сбиваем дыбку.
По лужам удим золотую рыбку,
в дымарь, по-чёрному давясь ершами.
А наша промысловая жар-птица
на кровли красным петухом садится.
Сроднились с долюшкой своей лихою.
Она блюдёт нас, ровно мать – дитятю.
Ждём мзды за это. Бредим благодатью.
А та кусает нас зудой-блохою.
Валяй, сверби! Уж мы, того, почешем.
Почешем, душу сказочкой потешим.
Мы рождены, чтоб сказку сделать болью,
мольбой о небыли, а быль – обломом,
буравить небо взглядом исступлённым –
и мыкать горе с горькой без отбою.
Мы рождены дать ереси раздолье –
и получить похмелье из застолья.
* * *
Не швец, не жнец, не в дуду игрец,
и до жизни не рвач, не хват,
волоку как могу невеликий свой крест,
знать, для большего хлипковат.
Да и где мне переться на лобный холм,
где корячиться на кресте?
Чай, без нас свято место не застится мхом,
не погрязнет, чай, во гресе.
Погоди-ка, да ладно ли баю я?
Неспроста же зудит внутрях,
ох, души несогласныя моея:
дух-то, чай, ещё не одрях!
Сдуру ль тянет на строгий его обет
или по миру пёхом с сумой?
Как те камни, вотще ли душа вопиет
о себе же к себе самой?
* * *
В поисках счастья наделав грехов,
достаточных для полка
боевиков, накропав стихов,
сыпавшихся с потолка,
прорву, поболе любой реки
я нарыдаю слез
и переведу на черновики
ещё не один лес.
Сердцу, изношенному до дыр,
будет всегда хватать
поводов, чтобы уйти в монастырь,
но и тогда, видать,
жаждою жизни не в пору полн, –
даром, что стар и сед, –
буду глазеть на прекрасный пол,
бегать за Музой вслед.
* * *
протяни мне жарких поцелуев горсть –
свежеиспечённый хлеб любви земной,
протяни и щедро раздели со мной.
Припадая жадно к дорогой руке,
свой блаженный трепет не предам строке
и хрустящей корки заповедный вкус
утаю от прочих глаз, ушей и уст.
Кабы так. Не этак, как теперь. Ужо
как бы было славно, как бы хорошо!
Кабы я, да кабы ты, да кабы мы…
Кабы цвёл подснежник посреди зимы.
Но межой меж нами вёрсты пролегли.
Сквозняком разлука дует на угли,
на угли печные, на которых в срок
поспевал к причастью сдобный наш пирог.
А угли-то наши – погляди скорей –
от продува только жарче и алей.
Вот уже и новый спеет каравай.
Подожди немного, рук не опускай.
Посвети мне сердцем. В сумеречье дней
просияй мне ликом верности своей,
светом незакатным в тающих очах
из углей нетленный сотвори очаг.
г. Киров