Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2005
ВПЕРВЫЕ СЛЫШУ
Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию – Цветков. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.
Гадина.
А ведь я – профессиональный литератор, член Союза российских писателей, лауреат Чеховской премии две тыщи какого-то года “за лучший сибирский рассказ”, не хухры-мухры, а еще я – смотритель мемориальной квартиры-музея нашего славного классика Трофима Загадова (официально числюсь научным сотрудником, но предпочитаю слово “смотритель” – может быть, потому, что звучит вроде как “смотритель маяка”, а я в детстве мечтал стать именно смотрителем маяка, да-с).
Вечером дома жена сказала, что мне звонила какая-то женщина. – Кто такая? – Не назвалась. Сказала – твоя первая любовь. – Очень смешно. – Нет, она, вроде бы, не шутила. Вот, я записала номер. Ты ей позвонишь? – А зачем? – Как – зачем? Интересно же. – Кому – интересно? – Ну, мне хотя бы. Интересно – какой была твоя первая любовь. – Тебе интересно – ты и звони.
Ах, Надя, Наденька. Надежда Третья. В смысле – третья моя жена. Надежда – мой компас земной. Некогда смазливая блондинка (“сибирская Мэрлин Монро!” – так отзывался о ней наш общий друг Леонид), а ныне оплывшая, погрузневшая, подурневшая, но почему-то до сих пор наивно уверенная в своей привлекательности и даже неотразимости.
НОЛЬ ГРАДУСОВ
Восемь часов утра, жена еще спит, я бреюсь перед зеркалом, в котором отражается чье-то худое, морщинистое лицо с резкими чертами и потускневшим взглядом серых глаз. Еще недавно черты моего лица были мягкими, округлыми, и обычно на улице ко мне обращались “молодой человек”, а потом – как отрезало – я сразу превратился в человека пожилого. Минуя стадию зрелости, я перемахнул от юности к старости, и выгляжу сейчас даже старше своих пятидесяти пяти. В троллейбусе кондукторы принимают меня за пенсионера и не требуют брать билет, хотя до пенсии мне еще далеко. Обидно, но не очень. К тому же, я всячески пытаюсь блюсти себя, стараюсь не опускаться, слежу за своим внешним видом, ежедневно меняю белье, сорочку, пользуюсь только хорошим одеколоном, сам чищу и глажу костюм, до блеска надраиваю туфли. Блеск и нищета стареющего писателя.
Потом я завтракаю и смотрю в окно, на термометр, прибитый снаружи к оконной раме: ноль градусов. Это значит – весна. Ночью был прощальный снегопад, и мокрые хлопья по инерции продолжают еще лениво кружиться, прилипая к тополиным веткам. Прилипнут – и тут же растают, и вялыми каплями падают вниз. Я жую бутерброд с колбасой, пью чай с лимоном и смотрю на термометр, на вяло падающий снег, на черные ветви, усеянные прозрачными подвесками, а потом я смотрю на часы.
Пора идти на службу. Служба – не бей лежачего. Синекура. Лучшего места для бедного литератора не придумаешь. Смотритель квартиры-музея великого классика-деревенщика. Его почвенный нутряной дух еще не выветрился из этих стен. Прошло всего полтора года со дня его кончины. В трех комнатах – музей, а в четвертой, самой маленькой, доживает свой век дряхлая вдова классика – Таисья Петровна Загадова. Некогда могучая, а ныне сгорбленная ветхая старуха, похожая на привидение в собственном доме. Ходит, качается, еле жива. Но духом бодра и непреклонна.
Кстати, дух. Уж который день принюхиваюсь – явно чем-то припахивает из-под пола. Приторный такой душок, запашок, трупный такой сладостный ароматец. Скорее всего, дохлая мышь или крыса, разлагающаяся под полом рабочего кабинета классика. А может, труп супостата-противника иль ненавистного прототипа, явившегося качать права и убитого классиком в припадке ярости. Это я так шучу. Мысленно. Вдова мою шутку не поняла бы. Но насчет запаха я ей высказываю – мол, вам не кажется, милая Таисья Петровна, что… – Нет, не кажется, – сурово пресекает она, – не выдумывайте, пожалуйста. Не может там быть никаких крыс. Лучше составили бы план экскурсионной работы на новый квартал. – План давно готов. – Где же он? – У меня в голове. – Вадик, Вадик, – укоризненно качает вдова трясущимся седым перманентом и уходит в свою пропахшую корвалолом келью писать мемуары о великом муже.
Мне-то что. Два-три дня пройдет – и сама ведь почувствует этот сладкий запах смерти. А может, у нее полипы или хронический насморк? Нет, не похоже. А может быть, это от нее самой такой аромат исходит?
ИЗ “КРАТКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ”
ЗАГАДОВ, Трофим Денисович (23.7.1913, дер. Синяя Полянка, – 15.10.2002, Кырск) – изв. сибирский писатель. Сын крестьянина-бедняка, окончил церковно-приходскую школу, курсы селькоров, высшую партийную школу. Работал журналистом в районной и областной прессе, первые рассказы опубликовал на страницах газеты “Красная Сибирь”. Первый роман “Саяны не дремлют”, посвященный коллективизации в сибирской сельской глубинке, вышел в 1939 году. В годы Великой Отечественной войны работал во фронтовой печати. В послевоенные годы вышла знаменитая трилогия “Седой Енисей” (Сталинская премия второй степени, 1949 г.). Автор пьес, киносценариев, нескольких сборников рассказов и повестей. Особой любовью читателей пользуются романы “Роковая трещина”, “Молотьба”, историческая дилогия “Кедр на крутояре” (Госуд. премия, 1982 г.), повесть для юношества “Не бойся, сынок!” и книга для детей “Бабушкины сказки” (Государств. премия, 1987 г.). В последние годы жизни много сил отдавал публицистике и мемуарному жанру (книга воспоминаний “Память не дремлет” – Госуд. премия, посмертно).
ЦВЕТКОВ, Вадим Иванович (17.1.1949, Кырск) – неизв. сиб. писатель. Начинал со стихов, а кончил прозой. Автор нескольких книг (“Ау, любовь”, “Театральный монокль”, “Киса Маруся” и др.).
ДРУГ СЕМЬИ
Вечером жена тащит меня к Леониду, своему коллеге по туристической фирме и нашему общему другу, которого я вообще-то терпеть не могу. – Кстати, – говорит она, когда мы выходим из дома, – тебе опять звонила твоя первая любовь. В этот раз назвала себя… – Кто же это? – Тебе ли не знать? Да ее весь город знает. Наша водочная королева! Галина Борисовна Звонарева! Промахнулся ты в свое время, Вадик… – Ты о чем? – Сам знаешь, о чем. Надо было тебе не на мне, а на ней жениться… Шучу, шучу! – Ну и что она? – Как – что? Обижалась, что ты ей не… – Ладно, ладно, – говорю, – позвоню, не волнуйся. И какое тебе-то дело до моей первой любви?
У Леонида, как всегда, очень весело и уютно. Всем, кроме меня. Он угощает нас вкусной едой – белой и красной рыбой, сыром бри, ветчиной, на столе виски, французское вино, фрукты. – Завтрак интуриста! – шутит Леонид, щедро подливая мне виски, словно желает меня напоить. Но я не пьянею, я трезв, как обычно. Это мой дефект (а может, достоинство) – я не пьянею, сколько бы ни выпил. Однажды, в давние студенческие годы, я на спор выжрал две бутылки водки – и был совершенно трезв, правда, потом чуть не умер от сердечного приступа.
Поэтому я не очень люблю товарищеские пирушки, мне на них скучновато.
Пока я скучал, компания разгулялась вовсю. Смотрю – жена моя пляшет цыганочку, кто-то из захмелевших гостей горланит: “Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?”, а сам Леонид вдруг взялся декламировать свои новые стихи (“Девицам некуда деваться – девальвация!”). Я и не знал, что он не только менеджер, но и поэт. Впрочем, сейчас поэтов развелось – как тараканов. Нет на прорву карантина. Леонид очень пьян, и жена моя Надя очень пьяна, она даже уходит, пошатываясь, в ванную комнату и долго не возвращается. Леонид отправляется ее искать и тоже долго не возвращается. Потом они приходят вместе. Леонид подсаживается ко мне и начинает рассказывать – мне! – о своей любви к моей жене.
– Пришло время во всем разобраться, старичок, – говорит он, обнимая меня по-дружески, – надо нам выяснить отношения, старина.
– Сами решайте, без меня, – говорю, убирая его руки с моих плеч, – мне все равно.
Обращения “старичок”, “старина”, которые в пору нашей общей юности были привычными, нынче (когда я и впрямь стал почти стариком) меня раздражают.
Тут к нам подходит моя жена Надя – она чем-то взволнована. – Меня тошнит, – говорит она, падая в кресло. – Друзья, мы должны окончательно договориться, – настаивает Леонид. – Ситуация становится чрезмерно двусмысленной. – Меня тошнит, – повторяет жена (м о я жена, ибо у Леонида жены нет, его жена от него недавно ушла, не помню, к кому). – Ну хорошо, – бормочет Леонид, подливая мне виски, – женщины всегда предпочитают давать уклончивые ответы, но мы-то с тобой, старина, должны, наконец, по-мужски, мужественно, как настоящие мужчины, взглянуть в глаза правде. Поверь, старичок, уж я-то знаю, что Надя давно любит меня, а тебя – увы, нет. Что ты скажешь на это? – Отвяжись, – говорю, глотая виски, – чего ты ко мне пристал? Не ломай кайф. – Меня тошнит, тошнит, тошнит, – капризно повторяет жена. – В каком смысле? – не понимает Леонид (он думает, вероятно, что она выражается фигурально). – В смысле – сейчас сблюю, – говорит жена Надя, и смертельная бледность покрывает ее некогда прекрасное, а ныне одутловатое лицо, обрамленное золотыми кудрями.
НОЧЬ С ПРИСТРАСТИЕМ
Среди ночи жена меня будит и спрашивает – как я отнесусь к тому, что она меня бросит и уйдет к Леониду. – Поговорим завтра, – прошу я, боясь окончательно проснуться и расстаться с кареглазой девочкой, которая только что присела ко мне, спящему, на колени. – Потерпи до утра. – Я не могу заснуть, – говорит жена. – Не могу заснуть рядом с тобой. – Хорошо, – говорю я покорно, и встаю с кровати, – лягу на кухне, на раскладушке. – Стой! – кричит вдруг жена и тащит меня в постель. – Не смей оставлять меня одну. – Чего же ты хочешь? – Мне плохо. – говорит жена. – Ты сегодня много выпила, – объясняю я.
– Нет, мне плохо с тобой, – возражает она и произносит большой монолог о том, как ей плохо со мной и как хорошо ей с Леонидом.
– Пожалуйста, я очень тебя прошу – поговорим завтра, – заикаюсь я снова, но жена кричит, что я жестокий садист, что я будто бы специально над ней издеваюсь, а еще – будто бы я завидую Леониду, потому что он талантливый менеджер и одаренный поэт, у него большое будущее, а я – бездарный писака, безвольный и бессердечный неудачник. – Может быть, ты и права, – говорю я, чтобы не раздражать ее, но жена, вероятно, очень хочет поссориться, и она снова кричит, потом плачет, потом истерически хохочет, потом рыдает, она говорит, что я деревянный, железный, каменный, мертвый, холодный, как лед (“Как айсберг в океане”, – вяло шучу я), и еще какой-то, и у меня, как она считает, нет никаких чувств, даже на ревность я не способен. Она так кричит, так волнуется, так пытается что-то мне доказать, что я постепенно проникаюсь к ней искренним, хотя и не очень сильным сочувствием.
– Я согласен, – говорю я смиренно, – со мной невозможно жить, то же самое мне говорили и первая моя жена, и вторая, и мой сын от первого брака написал мне на днях, что со мной невозможно жить, что я просто невыносим, я согласен, согласен, ты будешь счастлива с Леонидом, с кем угодно, хоть с чертом лысым, я согласен, нам надо расстаться, мне не привыкать, придется искать четвертую жену, не впервой, честное слово, я на все согласен.
– Палач! – восклицает она. – Ты убиваешь меня своим равнодушием, своим бессердечием! Лучше ударь меня, ударь! Ударь! Ударь! Сделай мне больно – чтобы я хоть раз смогла почувствовать тебя по-настоящему!
– Зачем же я буду тебя бить? – возражаю я удивленно. – Что за нелепая просьба? Ты ведь не мазохистка?
– Убей меня! – умоляет она в истерике. – Убей, я не хочу так больше жить! Убей меня!
Она так настойчиво просит меня об этом, что я как бы соглашаюсь – и начинаю ее душить. Душу и ласково приговариваю:
– Ну и как – хорошо тебе было трахаться с Леонидом в ванной комнате? Поделись-ка опытом – как вы там приспособились? Рачком-с?
Я не очень спешу, надеясь, что она передумает, попросит пощады. Так и есть – жена отчаянно сопротивляется, хрипит, кусает мне руки, отталкивает меня и вопит:
– Убийца! Убийца!
– Спи, – предлагаю я ей, – спи, пожалуйста. Поговорим завтра.
Я встаю и выхожу на кухню. Прикрываю за собой дверь. Достаю сигарету, закуриваю. Ноет укушенный палец. Свет не включаю. За окном – бесконечная черная ночь, а потом появляется белый снег, белый-белый, он падает медленно, тихо-тихо, будто не падает, а колеблется в воздухе на одном почти уровне, словно каждая снежинка подвешена на невидной прозрачной ниточке, как это было давно, моя милая, много лет назад, в детском кукольном театре, и сам я с восторгом смотрю на черный бархатный занавес, когда же, когда же, когда же он распахнется, и кареглазая девочка рядом со мной тоже почти не дышит, а узенькая ее ладошка, зажатая в моей руке, даже вспотела от нетерпения.
ЖЕНЩИНЫ ВО СНЕ И НАЯВУ
Женщины, которые меня любили –
Бабушка, мама, тетя Шура –
Умерли давным-давно,
Но я их почти еженощно вижу во сне.
Женщины, которые меня не любят,
Живы и переживут меня,
Но я их в упор не вижу –
Ни во сне, ни наяву.
А женщина, которую я сам
когда-то нежно любил – Галочка, Галя –
Вероятно, жива-здорова,
Но я боюсь ее встретить
и даже издали на нее взглянуть –
Страшно увидеть руины собственной юности…
РАЙ ВО СНЕ
А под утро мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить любую нужду безболезненно и комфортно и где у каждого есть своя персональная кабинка, в которой можно уединиться, чтобы предаться блаженной медитации, отрешившись от всех земных забот и печалей.
Жизнь коротка как сон бабочки, ужасно коротка. Манит, дразнит, блазнит, обжигает нам мотыльковые крылья. Не успел насладиться ее ядовитой прелестью, как пора уже просыпаться.
А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять рассказы с хорошим концом. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался, значит.
ВСТРЕЧА В АПТЕКЕ
Утром жена была тиха и подавлена, она явно сожалела о ночной своей истерике. Отказалась от завтрака. Сказала, что не пойдет на работу, нет сил. Сказала, что ей очень худо. Сказала, что на душе такая тоска, что даже трудно дышать. Спросила, нет ли у меня элениума или седуксена. Нет, сказал я, нету. Но сохранился старый рецепт. Хочешь, схожу в аптеку? Она молча кивнула и губы ее задрожали – вот-вот заплачет.
В аптеке я купил три стандарта элениума – так что, если жена выпьет все сразу, то заснет очень надолго, может быть, навсегда. Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал “спасибо” и направился к выходу, но вдруг –
– о, с этого волшебного “вдруг” следовало бы, вероятно, и начать всю эту историю, –
– так вот, я вдруг увидел в очереди ту самую девушку, в которую был когда-то влюблен, да-да, ту самую, самую, самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней более тридцати лет назад, и вот я, как видите, превратился в развалину, хотя и пытаюсь еще хорохориться и ершиться, а она – это просто чудо! – осталась такой же юной, свежей, нежной и грациозной, и так же лучатся на круглом лице светло-карие ее глаза, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздернутый носик, и припухшая – будто укушена пчелкой! – верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же челка наискосок. Она была в голубых джинсах и желтой замшевой куртке, без головного убора, на шее – вязаный шарф.
– Здравствуй, Галя, – выдохнул я, рванувшись к ней.
– Извините, – смутилась она, отпрянув, – я не Галя, я Лиза, вы с кем-то меня, вероятно, спутали.
Да, конечно, я спутал. Скорее всего, это ее дочь.
– Но ведь маму вашу зовут Галиной Борисовной, разве не так?
Она кивнула и улыбнулась. Приглядевшись, я понял – не так уж и молода, лет двадцать пять, не меньше. А может, и больше. Но как светятся – совсем по-девичьи – ее глаза… Разрази меня гром небесный – это же ЕЕ улыбка! Эта ласковая солнечная улыбка – как нож мне в сердце!
– Маме опять плохо, сиделка как назло вышла, вот и пришлось мне самой бежать в аптеку…
Маме – плохо. Ты понял, тупица, о ком речь? Твоя первая любовь, быть может, отдает концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты так поспешно расстался тридцать лет назад – похоже, она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о себе, о своей вшивой заплесневелой жизни, о своих никчемных повестях и рассказах, хотя ты никому на свете не нужен, и жизнь твоя, как и твои сочинения, никому не нужны и не интересны.
– Милая Лиза, я давний друг вашей мамы…
– Да, я поняла… Не сразу, но поняла…
– Мы с ней столько лет не виделись…
– Да, я знаю…
– Вы – знаете? Откуда вы про меня знаете?
– От мамы, конечно… Она вас ждет…
– Что-о? Она – ждет меня?! С чего вы это взяли?
– Так она же вам несколько раз звонила – вчера и сегодня… разве вам не передавали? Она очень хотела вас видеть… Она думала, вы ее избегаете…
– Мы не виделись столько лет…
– Но раз уж она вас позвала – можно было откликнуться!
– Да, вы правы, Лиза… Пойдемте к ней… Прямо сейчас – пойдемте… Боже мой, как же вы на нее похожи! Даже родинка на том же месте, на левой щеке…
ИЗ “БОЛЬШОГО ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ”
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ – это такая детская болезнь, вроде кори, которая у большинства людей бесследно проходит, но у некоторых субъектов с ослабленной сопротивляемостью организма (вроде тебя, придурок) приобретает хронический характер и нередко дает поздние рецидивы.
П. л. – это когда весь мир хочет отнять у тебя твою любимую, и ты готов сражаться с целым миром.
П. л. – это когда весь мир распахивает тебе дружеские объятия, и ты готов обнять каждого встречного идиота.
П. л. – это когда твои родители говорят тебе: “И чего ты в ней нашел?” – и тебе хочется убить своих родителей.
П. л. – это когда при случайной встрече на улице твое сердце проваливается в груди, и ты задыхаешься то ли от ужаса, то ли от восторга.
П. л. – это когда тебе нравятся все ее глупые слова, все ее плоские шутки, все ее дурацкие ужимки, все ее физиологические отправления, даже пряный запах ее подмышек кажется тебе благоуханным, а вкус ее слюны кажется тебе слаще мирра, которого ты никогда не пробовал.
П. л. – это когда, обняв ее впервые, ты сгораешь от стыда и тщетно пытаешься от нее отстраниться, ибо твой возбужденный член упирается прямо в ее лонный холмик, и тебе хочется провалиться сквозь землю… вместе с ней.
П. л. – это когда вы, распаленные вожделением, отшатываетесь друг от друга в темном подъезде при виде поднимающейся по лестнице ее мамы, которая укоризненно говорит вам: “Ну что вы тут опять третесь? Шли бы лучше на улицу гулять, что ли…”
П. л. – это когда ты читаешь ей свои стихи, а она их не слышит и не понимает, а ты все равно читаешь и радуешься, потому что тебе кажется, будто она жадно ловит каждое твое слово.
П. л. – это когда твоя нежность и твоя похоть грубо спорят друг с другом, и ты сам не можешь понять, чего тебе больше хочется – изнасиловать ее зверски или взять ее ласково на руки и унести на край света.
П. л. – это когда ты вдруг, совершенно неожиданно, ни с того, ни с сего, начинаешь бурно плакать, и тебе очень стыдно, но ты не можешь остановиться, потому что слезы тебя переполняют, и тебе надо от них избавиться, а она смотрит на тебя с недоумением и тревогой, и не может понять, что случилось, и чем же она тебя обидела.
П. л. – это когда ты в один прекрасный день вдруг перестаешь ее узнавать и со страхом вглядываешься в незнакомое лицо, мучительно думая, кто же это перед тобой, а, быть может, ее просто подменили?
П. л. – это не последняя иллюзия твоей жизни.
ТАК ЗДРАВСТВУЙ, ПОСЕДЕВШАЯ ЛЮБОВЬ МОЯ
Дурацкая строчка из блатной сентиментальной песни – привязалась же! “Так здравствуй, поседевшая любовь моя… Пусть кружится и падает снежок – на берег Дона, на ветки клена, на твой заплаканный платок…”
– Мы тут рядом живем, – сказала Лиза, сопровождая меня на свидание с первой моей любовью. – Вон в том доме, за каменным желтым забором…
– Ого! Не дом, а крепость, – подивился я на белокаменную десятиэтажную громадину, окруженную высокой стеной и охраняемую вооруженными молодчиками. – Не страшно так жить – под охраной?
– Страшно без охраны, – улыбнулась Лиза. – А с охраной спокойно.
– Тут, небось, все такие же важные шишки, как ваша мама?
– Разные… Это со мной! – сказала она дежурному охраннику. – Проходите, Вадим Иваныч.
В парадном подъезде, в застекленной каморке, сидела пожилая консьержка. Лиза поздоровалась с ней, еще раз сказала: “Это со мной”, – и мы зашли в лифт. В лифте пахло хорошими духами – и я невольно вспомнил лифт в своем доме, вечно смердящий сортиром. Вот оно, качество настоящей жизни. Лиза нажала кнопку – кабина мягко и почти мгновенно взлетела на нужную высоту. Мы вышли из лифта на лестничную площадку, больше похожую на гостиничный холл – живые цветы в вазах, диваны, журчащий фонтанчик.
– А где другие квартиры? – спросил я, оглядываясь.
– Других квартир нет, – сказала Лиза. – Весь этаж – наш. А что? Ничего особенного. Слева – комнаты, где мы с мамой живем, справа – ее кабинет и комнаты для гостей, для отдыха…
– Красиво жить не запретишь, – вяло пошутил я. – А большая у вас семья?
– Я и мама, нас двое. Ее муж, мой отец – он умер давным-давно, мама больше не выходила замуж. Она всю жизнь любила только вас…
– Боже, как трогательно…
– Не смейтесь. В этом нет ничего смешного.
– Да кто же смеется?
Лиза пристально посмотрела на меня. Я не смеялся. Даже не улыбался.
– Ладно, Вадим Иваныч. Бог вам судья… Идите за мной! – И она заговорила почти как экскурсовод, почти так же, как мне самому приходится говорить, сопровождая редких посетителей мемориальной квартиры писателя-классика. – Вот это – гостиная, а здесь моя спальня, а это библиотека (тут, кстати, на специальной полке есть и ваши книги, вот – видите?), а это мамин кабинет…
– Позвольте, я тут огляжусь, – попросил я ее и подошел к большому письменному столу. Стол как стол – слева компьютер, посредине лежат какие-то бланки, паркеровская ручка с золотым пером, блокнот… а справа…
…а справа – стоит черно-белая фотография в светлой узенькой деревянной рамке. А на фотографии – два молодых счастливых смеющихся лица – я и Галя. Это ж надо… у меня дома тоже должна быть такая же точно фотография, где-то в старом альбоме или в коробке. Но мне и в голову не приходило выставлять ее на видное место. А тут…
– Не понимаю, за что она вас так любила все эти годы, – вдруг произнесла за моей спиной Лиза. – Ведь вы же ее тогда бросили…
– Откуда тебе… извините – вам! – откуда вам знать, кто кого бросил?
– Мама мне обо всем рассказывала. Так что, не надо “ля-ля”…
– А я и не собирался перед вами исповедаться!
– Я знаю, ее очень многие ненавидят, – глухо сказала Лиза, словно не слыша моих слов, – у нее очень много врагов… И это не удивительно. В таком бизнесе – без врагов невозможно.
– В каком бизнесе? – повернулся я к ней. – В грязном бизнесе?
– В опасном бизнесе, – и кривая усмешка состарила ее молодое лицо. – А грязи тут нет никакой – чистая водка…
– Вы, конечно, шутите… Ладно, ведите меня к вашей маме.
ТИХИЙ УЖАС
Так вот как умирают миллионерши…
В просторной затемненной комнате в дальнем углу, возле большого зашторенного окна, стояла громадная кровать, на которой возлежала, обложенная подушками, в розовой кофте, бледная худая морщинистая старуха, ничего общего не имеющая с той кареглазой Галочкой, память о которой хоть изредка, но просыпалась в моей душе, в моем сердце, в моих бесконтрольных снах.
Обстановка гнетущая. Впрочем, кондиционеры работают исправно – и ожидаемого зловония не чувствуется. Так, припахивает слегка микстурками, травками, но не противно, а даже приятно. Что ж, богатые имеют возможность умирать, благоухая.
– Мама, это Вадим Иваныч, – сказала Лиза.
– Я вижу, – прошелестела старуха. – Не пугайся, Вадик… Проходи. Садись вот сюда, поближе ко мне. Спасибо, что откликнулся наконец…
– Здравствуй, Галя. – Я подошел к ней ближе, и еще более ужаснулся – так неузнаваемо преобразили ее возраст и тяжкая болезнь: даже карие большие глаза потухли и запали вглубь глазниц, а из-под сухой истончившейся кожи выпирал жуткий череп (“Боже мой, – вдруг промелькнула идиотская мысль, – а ведь мы, когда счастливы, не задумываемся над тем, что под ангельским обликом наших возлюбленных таится обычный череп… череп… череп как маска смерти…”). И ведь она не старше меня! Она меня даже моложе… А выглядит совершенно дряхлой старухой…
– Уж ты извини за непрезентабельный вид, – словно читая мои мысли, еле слышно произнесла моя первая любовь. – Болезнь никого не красит… и рак матки пока что неизлечим… Тем более, если уже пошли метастазы…
– Может быть, нужна моя помощь? – спросил я без особого энтузиазма (какой тут энтузиазм! – мне вообще хотелось как можно скорее завершить нашу встречу – и покинуть навсегда это жуткое пристанище смерти). – Ты скажи, не стесняйся.
– Ну какая может быть от тебя помощь? – И ее синие губы искривились жалким подобием улыбки. – Просто – хотела тебя увидеть… И вот… увидела… – Она замолчала, прикрыла глаза, опустив темные и морщинистые как у птицы веки. Потом, секунд через десять, глаза ее снова открылись и тускло уставились на меня.
Я улыбнулся ей как бы навстречу, словно желая ее подбодрить на продолжение разговора.
– А ты – ничего… – произнесла она так же тихо. – Неплохо выглядишь. Я бы тебя сразу узнала…
– Спасибо, – сказал я, не очень-то веря ее словам. – Тебе, вероятно, трудно разговаривать?..
– За меня не волнуйся… – Она повернула взгляд в сторону Лизы. – Доченька, ты принесла лекарство?
– Да, мама. Я отдала медсестре, она сейчас сделает тебе укол.
– Хорошо. – И опять – ко мне: – Вот сейчас меня маленько взбодрят – и мы с тобой поболтаем…
В комнату бесшумно вошла медсестра с готовым уже для иньекции шприцом. Я отвел глаза – никогда не мог смотреть на все эти медицинские процедуры. Поставив нужный укол, медсестра так же тихо, не сказав ни слова, вышла из спальни и прикрыла за собой дверь.
– Лиза, доченька, ты нас оставь ненадолго… – попросила Галина Борисовна. – Я позову тебя, если что…
– Как скажешь, мама. – И Лиза послушно вышла из комнаты.
РОМАНС О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Окольцованная птичка,
Где ты, где?
Затерялось твое личико
В душной суете.
Раз в три года встретимся, споткнемся,
Скажем пару фраз.
Про любовь – ни-ни! – не заикнемся.
До того ль сейчас?
Галя, Галочка, невеста…
Чья теперь жена?
Дай сигнал, чирикни мне с насеста!
Тишина.
Бесполезна эта перекличка
(Где ты, где?..).
Отвечает окольцованная птичка:
– Ясно – где.
Я у себя в гнезде…
ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ, КАК СЧАСТЬЕ НАМ УЛЫБАЛОСЬ?
– А ты помнишь, помнишь?.. – горячо, отрывисто, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний, задыхаясь от частой одышки, бормотала она, обрушивая на меня наше давнее и такое недолгое совместное прошлое. – Помнишь, как я послала тебе во время лекции записку с объяснением в любви и без подписи?
– Конечно, помню, – подыгрывал я ее ностальгической агонии, – ты еще написала в конце записки: “Угадай, кто я”… И ведь я угадал! Я подошел к тебе после лекции – и мы долго в тот день бродили по городу… о чем только мы не говорили!
– Боже мой, как же я была тогда счастлива! – И от этого воспоминания ее мертвые щеки даже порозовели. – Ты был такой остроумный, такой галантный… Без конца читал мне стихи, рассказывал о таких вещах, о которых я до тебя и не слышала… Ты так много знал! Меня это тогда особенно поразило… Ты читал недоступные для всех нас книги… “Архипелаг ГУЛАГ”, “Котлован”, “Собачье сердце”, стихи Бродского… где ты их доставал?
– У меня были хорошие друзья, – сказал я, – ты же помнишь моих тогдашних друзей?
– Конечно, помню, – и тень улыбки появилась на ее лице. – Вы тогда еще выпускали какой-то подпольный журнальчик… потом вас прикрыли… был жуткий скандал… тебя исключили из комсомола… чуть из универа не вышибли…
– Ничего, тут же и восстановили… Отделался легким испугом.
– А ведь мог не отделаться… Ты хоть знаешь, почему тебя тогда так быстро восстановили?
– Потому что вся эта история выеденного яйца не стоила! Наш журнал – это ж были детские шалости… В деканате сами поняли, что им этот шум ни к чему…
– Значит, ты до сих пор не знаешь… Это же мой папа – по моей просьбе – заступился тогда за тебя…
– Твой папа?! Что за бред? При чем тут твой папа? Какое он имел отношение к универу?
– Самое прямое… Мой папа тогда в обкоме курировал вузы… Ты разве не знал?
– Да мне дела не было до твоего папы! Я даже не помню, как его звали…
– Вот видишь… А он тебя спас тогда… по моей просьбе…
– Почему же ты мне тогда ничего об этом не рассказала? – недоверчиво посмотрел я на нее. – Почему так долго молчала?
– Боялась, что ты на меня за это обозлишься… Ты был тогда такой гордый, такой самолюбивый… Ты, конечно, принял бы от меня эту помощь, но…
– Почему ты так уверена, – перебил я ее, – что я непременно принял бы?
– Конечно, принял бы… куда б ты делся… Но – не простил бы!.. Уж это точно… Вон с какой злобой ты даже сейчас на меня смотришь…
– И никакой злобы, – смутился я, отводя от нее взгляд, – просто эта новость для меня была неожиданной… Значит, ты меня тогда выручила? Что ж, спасибо…
– Пожалуйста, – без малейшей иронии ответила она. – Ты с красным дипломом закончил университет, потом была аспирантура, потом кандидатская диссертация… но наука тебя не очень прельщала, ты мечтал о карьере писателя…
– “Карьера писателя” – таких слов не было в моем лексиконе…
– Но смысл-то этих слов тебе, надеюсь, понятен? У тебя вышла первая книга, потом вторая… Я гордилась тобой! Я очень старалась быть тебя достойной! А ты…
– А что – я? Я тебя любил.
– Как сорок тысяч братьев… Но все же меньше, чем один любовник… – Это она пошутила, цитируя одновременно Шекспира и Цветаеву.
– Что ты хочешь сказать? Я любил тебя! Любил! Разве я виноват, что у нас тогда не сложилось?..
– А ты помнишь те грустные обстоятельства, при которых у нас “не сложилось”? – спросила она.
– О чем ты?
– О нашей единственной ночи… о ночи любви… помнишь? – там, на турбазе “Голубой залив”…
– Голубой залив? Это когда мы с тобой и моим приятелем плавали на его яхте?
– Ну, хоть это ты помнишь…
– Я вообще все помню!
– Значит, помнишь ту ночь?
– Конечно. Могу рассказать в деталях.
– Ой, не надо… не надо в деталях… Но ты же помнишь, что после той ночи ты сразу же – как отрезало! – от меня отвернулся…
– Ну, не так уж и сразу… мы еще какое-то время встречались… А потом я уехал в Москву, в аспирантуру, и там женился…
– Очень удачно женился – на дочке знаменитого поэта, главного редактора популярнейшего толстого журнала… Тогда тебя стали повсюду печатать, и книга в Москве вышла – помнишь?
– Так уж вышло, Галя… так вышло. Кстати, тот мой брак был недолгим. Так что, не надо обвинять меня в том, что женился я по расчету.
– А кто тебя обвиняет? Это ты сам себя обвиняешь – потому и развелся быстро, что без любви да по расчету не очень сладко живется, даже в московских хоромах…
– А потом я вернулся, и женился второй раз. И опять – неудачно. И вот – третий брак…
– И опять – непруха, – злорадно прохрипела Галя. – А все потому, что меня тогда бросил…
– Да что теперь вспоминать об этом! Ну, расстались… и прошлого не вернешь… Зачем вспоминать плохое? Я стараюсь помнить только хорошее! Никогда не забуду тогдашнюю твою улыбку, твой голос, твой смех… все это, Галочка, никогда не умрет…
– А вот я – умру, – так же хрипло произнесла она. – И очень скоро.
– Зачем ты так?
– А ты – зачем? Зачем бросил меня, как тряпку, как старую ненужную одежду? Зачем был так жесток и безжалостен?
– Ну-у, Галя… Какие слова… Ты мексиканских телесериалов насмотрелась, что ли?
– А ты знаешь, что я травилась из-за тебя?
– Но ведь не отравилась же!
– А знаешь, что я бросила тогда учебу? Что я вышла замуж за нелюбимого – назло тебе?
– Разве я виноват, что любовь прошла? Ведь насильно мил не будешь…
– В молодости ты был остроумнее… во всяком случае, таких пошлостей не произносил…
– Но ведь ты же потом нашла в себе силы! – почти искренне воскликнул я. – Ты оправилась от обиды и ревности… ты все начала с нуля. И ты стала хозяйкой своей судьбы – ты сделала себя сама, без моей и вообще без посторонней помощи… Да-да-да! Я был в курсе твоих успехов, об этом же все газеты писали… и по ящику сколько раз ты мелькала… Да твоей карьере любой мужик позавидует!
ТАЙНА ЕЕ УСПЕХА
– А ты знаешь, – медленно произнесла она, – ты знаешь, что если бы ты меня тогда не бросил – из меня бы никогда ничего путнего и не вышло?..
– Ну-у, ты, по-моему явно преувеличиваешь мою роль в твоей судьбе, – усомнился я. – И вообще, Галочка, не стоит меня демонизировать…
– Ох, как долго я старалась тебе доказать… доказать, что я тоже – не ноль, не пустое место…
– Мне – доказать?!
– А кому же? Конечно, тебе! Я ведь еще много лет вынашивала надежду, что ты ко мне вернешься… Как только поймешь, что я тебя достойна, так и вернешься…
– Но это же так наивно…
– А какой я была тогда – ты вспомни! Я и была наивной, влюбленной дурочкой… я так любила тебя! Так хотела вернуть тебя! А потом уж, когда поумнела да отрезвела… когда поняла, что тебя не вернуть, что ты и думать обо мне забыл… и не спорь, пожалуйста!.. и не ври, что ты пронес любовь ко мне через все эти годы – все равно не поверю…
– Значит, мне врать нельзя – а тебе?..
– Я говорю правду! – Она даже приподнялась на локтях, но тут же снова рухнула на подушки. – Так вот, когда я поняла, что все мои старания тебя вернуть тщетны – я решила тебя победить, добиться большего, чем ты мог бы тогда себе представить – и я добилась! Назло тебе!
– Назло мне?
– Да, только назло тебе! Разве в детстве я об ЭТОМ мечтала? Разве я мечтала стать хозяйкой водочного завода? Я же помню себя – я была мимозой, принцессой на горошине, изнеженной и абсолютно не приспособленной к жизни… я хотела стать знаменитой пианисткой… смешно!.. Отец меня баловал, мать чрезмерно опекала, оберегала от реальных и мнимых опасностей… Это она, моя мамочка, виновата, что я так долго боялась тебя подпустить к себе, к своему драгоценному телу…
– Ладно, чего уж теперь…
– А твоя жестокость… твоя жестокость меня закалила! – прохрипела она. – И я стала совсем по-другому относиться к жизни… Я научилась перешагивать через других, я научилась перекусывать людям глотки… я научилась легко избавляться от соперников… чужими руками, разумеется…
– Не наговаривай на себя!
– А ты послушай моих конкурентов! Да что конкуренты – мои партнеры, мои подчиненные – могут тебе такого порассказать! Я ведь “гадина”, “стерва”, “паучиха”, “крестная мать местной мафии”… Что? Для тебя все это – новость? Или ты не читаешь газет, не смотришь телик?
Я пожал плечами – зачем спорить? Если ей нравится – пусть продолжает, пусть тешит свое извращенное, уязвленное тщеславие.
– Значит, я поспособствовал твоему карьерному взлету и расцвету? – сказал я. – Что ж, хоть какая-то от меня вышла польза… не так ли?
– Э-эх, Вадик… Уж лучше молчи, чем говорить такое… Короче, в своем стремлении доказать тебе свою значимость я перестаралась, – тихо призналась она. – Да, я стала богачкой, миллионершей, вся водочная индустрия области – под моим контролем… Ну и что? Ничего я тебе не доказала… Весь мой триумфальный взлет остался тобой незамеченным… Что, разве не так? Ты ведь даже ни одного рассказа мне не посвятил… я тебя даже не вдохновила ни разу…
– Откуда ты знаешь?
– А я все твое читала… И в газетах, и в журналах, и книжки твои у меня все есть… Следила за тобой… всю жизнь следила!
– Ну и?..
– Уж про себя-то ты и сам все знаешь… Не хочу сыпать соль на твои раны…
– Что ты хочешь этим сказать? Я не считаю себя неудачником! – И я даже слегка обиделся – мне совсем не хотелось, чтоб она тут меня еще и жалела.
– Тебе за пятьдесят…
– Ну и что?
– Разве ты добился того, о чем когда-то мечтал?
– Тебе ли знать об этом!
– Я же помню, каким ты был… и я вижу, каким ты стал… Впрочем, прости… Не хотела тебя обидеть…
– Но ты меня обидела! И ты не права! Ты просто не в курсе! – Я так разволновался, что даже вскочил со стула. – Да, я не купаюсь в роскоши, в отличие от тебя – но это никогда и не входило в мои планы! Я всегда мечтал лишь об одном – быть свободным и писать только то, что мне самому хочется… И я не отступил от своих принципов! Мои книги хоть редко, но выходят… пусть небольшими тиражами, пусть без гонораров… пусть! Но я занимаюсь любимым делом, я ни от кого не завишу, я сам по себе! Между прочим, недавно мне присудили Чеховскую премию. За лучший сибирский рассказ года… Вот так-то!
– Я знаю, – сказала она. – Это я создала два года назад благотворительный фонд поддержки сибирских писателей… И я постаралась, чтобы первым лауреатом Чеховской премии стал именно ты… уж поверь, мне было нелегко убедить членов жюри проголосовать за тебя…
– Но зачем?! – растерялся я. – Зачем ты это сделала?
– Как – зачем? – удивилась она моему удивлению. – Да все потому же… по той же простой причине… Хотела тебя поддержать в трудные для тебя дни.
– Кто тебя просил? С чего ты взяла, что у меня были “трудные дни”?
– А что, разве я не права? И сегодня ты разве – счастлив?
– Но – зачем же – премию?..
– Не могла же я просто предложить тебе денег? И потом, тебе ведь не деньги были нужны – правда же? Тебе нужно было вернуть веру в себя, в свое писательское предназначение… и я попыталась это сделать… и, мне кажется, на какое-то время это тебе помогло…
– Да, но… – Я был в полном смятении, подобного признания я от нее уж точно не ожидал, она сокрушила меня окончательно. – Но зачем ты сейчас-то в этом призналась?
– И сама не знаю… – Она закатила глаза, уставилась в потолок. – Может, просто решила очистить душу… перед близкой кончиной…
– Очистить душу?! – воскликнул я. – Не-ет, голубушка… не лукавь! Ты решила меня раздавить, унизить! И тебе это почти удалось! Ты для этого и премию мне организовала – чтобы потом побольнее меня же ею и уязвить!..
– Вадик, пожалуйста, не кричи… – прошептала она. – Я что-то устала… Наверное, нам пора прощаться.
И тут же в комнату вошла Лиза. Она с неприязнью глянула на меня, потом склонилась к изголовью матери.
– Пора принимать лекарство, мама.
– Да, как скажешь, деточка…
– Я пошел. До свиданья, – и я направился к двери.
Но у самого порога остановился, обернулся к ней.
– И все же – зачем ты меня звала? – спросил я. – Зачем звонила? Зачем я тебе был нужен?
– Извини, Вадик… Мне больше нечего тебе сказать.
ЧУР МЕНЯ, ЧУР!
Ах ты, ведьма, – шептал я, покидая роскошные апартаменты, – это ж надо было додуматься до такого… Ну и что мне теперь делать с Чеховской премией? Деньги давно истрачены… да ведь и людям признаться – стыдно… Вот что главное – стыд! Ах ты, Галочка, Галя… счастье мое кареглазое… ловко ж ты мне отомстила за поруганную свою любовь…
Но разве это – любовь? Разве это… А почему нет? Любовь, конечно… Вот такая… змеиная… жалящая даже спустя полвека… А чего ты хотел? Где ты видел чистенькую-то любовь? Чистой любви не бывает, как не бывает чистой правды… как не бывает чистым добро… все в этой поганой жизни замарано себялюбием, эгоизмом, тщеславием, ревностью, местью… Все это – извечные приправы для любовного блюда…
…но вот если бы верить в Бога – как было бы тогда легко жить, а тем более – умирать…
ВЕСНА НА ТРОИХ
Этот день был чудесен, хотелось его запомнить до мельчайших деталей, хотелось впитать его в себя медленно и по капле – нежаркое по-весеннему солнце, сладкий воздух, пахнущий влажной свежестью и набухшими почками, журчащие ручьи под ногами, птичий гомон над головой, ясные улыбки прохожих, притворяющихся твоими близкими родственниками… И на этом общем благостном фоне особенно тяжким, невыносимым было внутреннее сознание собственной униженности и никчемности. Ах, двоюродная сестра моя – жизнь… ты ведь только что меня раздавила, втоптала в грязь стоптанным каблучком первой моей любви. Но меня, сентиментального червяка, уничтожить не так-то просто.
Домой я в тот день так и не вернулся – бродил допоздна по городу, долго сидел на набережной, шатался по магазинам, утоляя голод и жажду мерзкими беляшами и пивом.
“Жизнь – оскорбительна, – думал я, слоняясь по улицам и переулкам родного города, – и сам я – смешон, если до сих пор не могу отказаться от пошлых иллюзий. Как ошибается моя жена, считая меня холодным, бесчувственным… мне шестой десяток, но я наивен и сентиментален, как подросток!”
Кстати, жена в этот день так и не дождалась – ни меня, ни вожделенных транквиллизаторов, – три стандарта элениума, купленные утром в аптеке, так и пролежали в кармане моего пальто.
Уже смеркалось, когда неподалеку от железнодорожного вокзала я стал очевидцем любопытного зрелища – какой-то бродяга, бомж в отрепьях с чужого плеча, торопливо, с оглядкой, наклеивал на стену дома листовку. Ну, прямо киношный подпольщик, молодогвардеец! Я выждал, когда он отойдет и завернет за угол, и тогда лишь приблизился к стене и прочитал листовку.
ЖИТЕЛИ ГОРОДА!
ЧАС РАСПЛАТЫ БЛИЗОК! СТРАШНЫЙ СУД ЖДЕТ ВАС НЕ НА НЕБЕ, А ЗДЕСЬ, НА ЗЕМЛЕ, В ВАШИХ СОБСТВЕННЫХ ДОМАХ И КВАРТИРАХ. ПРОЩАЙТЕСЬ СО СВОИМИ БЛИЗКИМИ, С ЖЕНАМИ И ДЕТЬМИ. ОЧЕНЬ СКОРО БУДЕТ ВЗОРВАНА ПЛОТИНА ГЭС – И ВЕСЬ ГОРОД УЙДЕТ ПОД ВОДУ. ПРЕДОТВРАТИТЬ ЭТО НЕВОЗМОЖНО. МОЛИТЕСЬ! БЛИЗИТСЯ ЦАРСТВО ТЕРРОРА! БЛИЗОК ДЕНЬ ВОЗМЕЗДИЯ ЗА ВСЕ ВАШИ ГРЕХИ.
ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
БРИГАДЫ “ЧЕРНАЯ ВОЛЯ”.
– Что за чушь, – и я сорвал дурацкую прокламацию со стены. – Тоже мне, террорист. Нечего тут людей пугать…
Между прочим, текст был отпечатан на принтере, крупным шрифтом, на хорошей белой бумаге. Вот тебе и бомж. Откуда же у него доступ к компьютеру?
Я решил догнать злоумышленника и пресечь его деятельность. Зашел за угол, смотрю – а он уже лепит листовку на стену вокзала. Там ведь много людей мимо проходит, многие прочтут, а кто-то, глядишь, и поверит, и напугается. Так и пойдет слух по городу, а то и дальше…
– Эй, мужик! – кричу. – Ты чего делаешь? А? Ну-ка, стой! Кому говорю! Стой!
Бомж кинулся прочь, но я быстро его нагнал, сбил с ног. Он упал, фальшиво захныкал, закрыл лицо руками, думая, вероятно, что я стану его лупцевать.
– Вставай, – говорю, – не придуривайся. Давай сюда твои листовки!
– Больше нету… честное слово, нету…
– Скажи еще – честное комсомольское… Вставай!
Он поднялся, распахнул куртку, показал – мол, все, ничего больше нет. Я сорвал со стены не присохший еще листок – текст был тот же. Я спрятал его к себе в карман. Отобрал у бомжа тюбик с клеем. Спросил:
– Кто тебе поручил это делать?
– Никто… Я сам.
– Врешь ведь! Откуда же у тебя компьютер?
– А я в городской библиотеке, в читальном зале, – и бомж ухмыльнулся, – там и компьютер есть, и принтер… А текстом никто не интересуется.
– Ну, ты даешь… Кто ж тебя в библиотеку-то впускает? От тебя же помойкой разит!
– Ну уж, помойкой… Раз в неделю я моюсь. И белье стираю. В реке. И бреюсь даже. А каждый день чистым ходить – зачем? Была бы душа чиста! – Он явно осмелел, поняв, что я не собираюсь его бить.
– Ишь ты, философ… Как тебя зовут-то?
– Паспорта – нет…
– А имя?
– Шурик…
– Шу-урик. Ты ведь уже немолодой мужик… сколько тебе?
– Не помню… за пятьдесят, наверное…
– Вот видишь! Ты мой ровесник! Тебе о душе пора думать, а ты – хулиганишь…
– Кто хулиганит?
– А листовки – зачем? Разве это не хулиганство – людей понапрасну пугать?
– Листовки – не хулиганство. Да что с вами говорить! Вы все равно не поймете…
– Так, может, ментам тебя сдать? Уж они-то наверняка поймут!
– Нет, зачем же… не надо меня сдавать! – разволновался Шурик, не раз, вероятно, сталкивавшийся с сотрудниками милиции. – Я больше не буду… честное слово!
– Нет, ты точно – как маленький, – хмыкнул я, ловя вдруг себя на мысли, что встреча с этим “террористом” меня взбодрила, отвлекла от собственной депрессухи. – И куда ты сейчас?
– К себе… – Он пожал плечами, не желая распространяться более подробно о месте своего проживания.
– В подвал, небось… или на чердак? А может, на чужую дачу потащишься? Угадал я, скажи?
– Да вам-то какая разница?
– А выпить не хочешь?
– Это в честь чего? – насторожился он.
– Да просто так. Настроение у меня хорошее, – соврал я. – Ты чуешь, как пахнет весной? И на душе – весна! Хочется то ли влюбиться, то ли повеситься… Пошли, брат Шурик, хлопнем по стаканчику – за наше знакомство!
– Странный вы человек…
– А ты – не странный? Пошли, террорист!
Минут через двадцать Шурик был уже пьян – захмелел очень быстро, с первого же стакана. Вероятно, развезло его с голодухи. Пили мы в ближайшем привокзальном павильоне, я взял бутылку водки “Сибирский алмаз” – между прочим, фирменный напиток моей Галочки, вернее, ее компании “Алк-Саян”, на закуску – корейский салат из пряных овощей, нарезку копченой колбасы и лаваш. Смотрел на жадно жующего Шурика – и лицо его мне казалось отдаленно знакомым: круглое, курносое, глазки-пуговки… Может, раньше встречались?
– Ты вообще-то местный? – спросил я его, когда мы выпили по второй.
– Коренной! Здесь родился, учился, женился, развелся…
– А в какой школе учился?
– В десятой… а что?
– Я тоже десятую кончал. Может, помнишь меня? – оживился я. – Вадим Цветков – помнишь?
– Не-а… уж извини… я вообще мало чего помню. Даже свою жену бывшую встретил как-то на улице – и не узнал. Она мне – привет, Шурик! А я – пардон, мадам? Не узнал…
– А мне кажется, я тебя помню по школе, – продолжал я настаивать. – Ты в параллельном классе учился. И в пионерском лагере я тебя встречал… точно! Ты еще по ночам страшные истории любил рассказывать – здорово у тебя получалось! Фантазия с детства была богатая. Как начнешь врать, так не остановишься…
– Может быть, – неуверенно произнес Шурик. – Извини, брат, но столько лет прошло. Школа… лагерь… все это было так давно… совсем в другой жизни… Та жизнь давно накрылась медным тазом!
– А я только воспоминаниями и живу, – признался я.
– Ты случайно стихов не пишешь? – Похоже, он совсем перестал меня бояться.
– Нет, я пишу прозу. Рассказы, повести… Может, читал?
– Да нет, не приходилось… Какой из меня читатель! И все же, ты странный, – пьяно улыбаясь, сказал Шурик. – Меня все обычно сторонятся, брезгуют… А ты…
– Я почти такой же бомж, как и ты, – перебил я его. – Скажи лучше, зачем ты расклеиваешь эти дурацкие листовки?
– Так и знал, что ты меня для этого сюда затащил! – И Шурик подозрительно прищурился. – Может, ты все-таки мент? Или эфэсбэшник?
– Нет, – сказал я устало, – разве я похож на мента? И, тем более, на чекиста?
– А разве я похож на террориста?
– Не похож.
– Ну, вот видишь!
– Но ты же не террорист… Или – что?
– А то. – Шурик быстро оглянулся по сторонам, словно боясь, чтобы нас кто-нибудь не подслушал, склонился ко мне – и заговорил торопливым шепотом: – Если хочешь знать, меня чеченцы завербовали…
– Врешь! Не верю!
– Ты тише, тише… Не хочешь – не верь. Завербовали, чтобы я помог им взорвать плотину ГЭС… У них все уже готово для этого…
– Но ты-то, зачем ты им нужен?
– У меня лицо славянское, – и Шурик расплылся в широкой славянской улыбке, обнажив беззубый рот. – Им такой, как я, очень нужен – чтобы не вызвать подозрения… Понял?
– Все равно, не верю!
– Да тише ты… А то я сейчас уйду…
– А если я ментов позову?
– Пока ты их позовешь, я слиняю… – Шурик снова оглянулся. – Да ты ведь и не позовешь…
– Почему?
– А я тебя просек. Такие, как ты – не зовут ментов… У тебя ведь душа жалостливая… и совестливая… я угадал?
– А у тебя? У тебя – есть совесть? И жалость к невинным людям, которых ты собираешься погубить?.. если не врешь, конечно!
– В этом мире нет невинных, – неожиданно суровым голосом произнес бомж. – Все виновны. И каждый достоин смертной казни. И я в том числе. И ты. Никто из нас не избегнет кары. Этот город обречен. Я его ненавижу, этот лживый город. Здесь никто никого не любит и не жалеет. Казни достойны все – и бедные, и богатые. Они одинаково отвратительны мне… и я всех их приговорил.
– Ты, конечно, шутишь? – с тревогой посмотрел я на него. – Ну, а в чем же повинны, к примеру, дети?
– А ты будто не знаешь, какими жестокими они бывают, эти деточки, эти невинные ангелочки, эти благоуханные “цветы жизни”? С каким наслаждением они отрывают у мух крылышки! А с каким жадным любопытством они сбрасывают с балкона кошек – чтобы проверить, встанут ли те на лапы… А вспомни – в том же пионерском лагере – как эти славные детишки забивали палками насмерть невинную змею, простого ужа… или как во дворе пацаны обливали бензином крысу – и поджигали ее… помнишь, как она металась по двору? Ты же так хорошо все помнишь! Ты же хвастался, что живешь только прошлым!..
– Я стараюсь помнить только хорошее, – пробормотал я.
– А я стараюсь помнить плохое, – сказал Шурик. – И я знаю, что каждый человек – виновен, и каждый достоин смертной казни…
– Да ты просто болен…
– Нет, я здоров! Я здоров! Это ты – болен гнилой жалостью к самому себе… думаешь, я не вижу? Ты думаешь только о себе! О себе, любимом и ненаглядном! Ты не хочешь даже на секунду задуматься о чужом несчастье… и я тебе сейчас интересен, как экзотический экспонат, в тебе нет ко мне ни капли жалости…
– Откуда ты знаешь?
– Да я вижу, вижу! Я для тебя – причудливое насекомое, вот ты и рассматриваешь меня, и слушаешь мои бредни… а сочувствия, понимания – в тебе нет ни капли! У-у, как я ненавижу таких, как ты, – добреньких, тепленьких, безразличненьких… Как я вас всех ненавижу! Как я буду вам мстить – за таких, как я! Нас полным-полно, а вы нас и замечать не хотите! Мы для вас хуже бездомных собак! Ну да ничего… скоро вам отольются наши слезы!
– Нет, ты все-таки псих… И не верю я тебе, Шурик… Зачем чеченцам связываться с таким придурком? Ты же наговариваешь на себя просто так, для понта… чтобы я тебя тут зауважал, забоялся… а ведь ты же – обычный неудачник, жертва переходного периода.
– Скажи еще – жертва аборта. Что и требовалось доказать, – кивнул Шурик. – Старая песня – лес рубят, щепки летят. Для тебя я – щепка. Что ж, не веришь – не надо. Потом вспомнишь меня, когда весь этот город скроется под водой… Вспомнишь, вспомнишь мои слова, да уже будет поздно… Ладно, пойду я. Пока. Спасибо за угощение.
– Иди, иди! – крикнул я ему вслед. – И впредь будь поосторожнее! Не все такие добрые, как я. Смотри, нарвешься…
И ОН НАРВАЛСЯ
Сквозь стеклянную стену павильона я увидел, как осмелевший Шурик достал из-за пазухи новую прокламацию (значит, соврал мне тогда, что больше у него не осталось) – и бойко наклеил ее на фонарный столб. Но не успел отойти от столба и пяти шагов, как к нему привязался какой-то бритоголовый парень в кожаной куртке, явно заметивший листовку и успевший, вероятно, ее прочитать. Уж не знаю, что он там ему говорил, слышно не было, но было видно, как этот бритоголовый без долгих предисловий начал избивать бомжа-террориста. И я просто вынужден был срочно покинуть свой столик, выйти наружу и вмешаться. Не зря же сказано: “Мы в ответе за тех, кого приручили”. А я почему-то решил, что приручил Шурика (хотя на самом-то деле все было наоборот).
Ну, выскочил я на улицу. Ну, ввязался в эту дурацкую потасовку. Ну, попытался оттащить парня от Шурика, вернее – Шурика от рассвирепевшего парня. Ну, мне это вроде бы удалось – хотя бритоголовый был крепок и ловок, да еще пьян, а я неуклюж и стар, да и одышка не позволяла мне вести затяжной рукопашный бой – я сразу же изнемог, запыхался. Загородил собой Шурика.
– Куда лезешь, отец? – крикнул парень. – Дай разделаться с этой падалью! Я его все равно урою!
– Не трогай его! – отмахнулся я. – Кто ты такой, чтоб его судить?
– Кто я такой? – взревел парень, набрасываясь то на меня, то на хнычущего Шурика. – Кто я такой? Да я – волк! Я санитар леса! Я буду уничтожать этих гадов! Весь этот мусор! Всех этих бродячих вонючек! Как бешеных собак… я им глотки буду рвать! Посмотри, отец, что он там написал, на своей листовке! Террорист сраный! Да я его…
Но тут возле нас притормозил милицейский “газик” – и выскочившие из машины менты быстренько запихали всех троих в душный и тесный кузов. И отвезли нас в отделение.
– ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В “ОБЕЗЬЯННИК”!
Этими ласковыми словами приветствовал нас дежурный сержант милиции, распахивая решетчатую дверь.
Здесь, в зловонном ментовском “обезьяннике”, за решеткой, в славной компании с бомжом-террористом Шуриком и неукротимым “санитаром леса” по имени Серега, я и провел эту ночь. Шурик поначалу трусливо хныкал, и было неловко смотреть на плачущего пьяного мужика, размазывавшего мутные слезы по пухлым небритым щекам. Но потом он приободрился и начал посматривать на нас с видом жертвы, пострадавшей за правое дело. Серега глядел на него со злобным отвращением и что-то бурчал себе под нос. Кстати, по возрасту Серега был наверняка ровесником моего сына Никиты, проживавшего с матерью (первой моей женой) в далекой Москве. Но мой сын сейчас учится в университете, он студент, пишет изредка мне неплохие (в смысле – неглупые) письма, увлечен стихами Бориса Рыжего и прозой Павича и Борхеса, а к таким “патриотам” как бритоголовый Серега (их в столице немало), относится с откровенной насмешкой.
– Эх вы, а еще писатель, – укоризненно сказал мне сержант милиции, заполняя протокол. – Путаетесь со всяким отребьем… И не стыдно?
– Они тоже люди, – пробормотал я устало, – и я их ничем не лучше…
– Вот так страна и пропадает, – вздохнул глубокомысленно сержант. – Одни воруют, другие пьют, третьи заложников захватывают да самолеты взрывают… Погибнет Россия без сильной руки!
– А я что говорю! – вмешался Серега. – Россия не возродится, пока мы ее не очистим от мусора! От всех этих бомжей, от цыган, от китайцев, от черных…
– Ты тоже, не очень-то возникай, – скривился сержант. – Между прочим, ты к нам уж не в первый раз попадаешь… Помнишь – недавно с дружками бритоголовыми на рынке погром устроили?
– Да этих азеров черножопых давно пора прищучить! – взорвался Серега. – Да я бы их всех из Сибири…
– Заглохни, пацан. Твое место пока у параши. Сиди и жди, пока не позовут. Понял?
Утром нас всех троих отпустили. Серега ушел злой и понурый. Шурик простился со мной с видом героя. Мне же менты пригрозили сообщить “на работу”, но меня это не пугало. Я больше опасался встречи с женой Надей, которая меня, конечно же, потеряла.
Но ведь я нашелся!
И семейная наша жизнь пошла по прежней наезженной колее. С другом семьи Леонидом мы больше не встречались – так захотела сама Надя. О безрадостной встрече с Галиной Борисовной я старался не вспоминать, не звонил ей, и от нее звонков больше не было.
Так прошла весна, и настало лето…
ГОЛУБОЙ ЗАЛИВ
В августе мы вместе с женой взяли отпуск. Ехать на Черное море или за границу не было денег, и мы решили провести отпуск дома, на своем дачном участке. Когда отпускные дни были уже на исходе, жена пригласила меня – в знак примирения (хотя я-то с ней и не ссорился) – съездить на недельку на местное водохранилище, ей как раз дали две бесплатных путевки в турбазу “Голубой залив”.
Голубой залив. Звучит красиво.
И место оказалось хорошее.
Поселили нас в отдельном деревянном домике с верандой. Я прихватил с собой радиоприемник, пару книжек для чтения, колоду карт, полдюжины бутылок красного сухого вина. На турбазе была столовая, где неплохо кормили. Среди отдыхающих в основном преобладали люди семейные, тихие. Погода стояла чудесная – солнце по-летнему жаркое, небо чистое, ни тучки, ни дождичка, легкий ветерок, вода в заливе теплая. Можно купаться и загорать, чем мы с Надей и занимались. А вокруг – горы, сосновый лес, тайга бескрайняя. Турбаза “Голубой залив” располагалась на берегу громадного водохранилища, которое образовалось в этих таежных местах лет сорок назад, когда нашу “великую сибирскую реку” перегородила плотина “крупнейшей в мире” гидроэлектростанции. Светло-серую стену плотины хорошо было видно с берега Голубого залива.
Я не появлялся в этих местах очень давно, лет тридцать. Последний раз приезжал сюда с Галочкой (“первой любовью”) на яхте нашего общего друга, молодого врача Яныча. Помню, мы прямо с яхты ныряли в воду, купались, ловили рыбу (правда, есть ее было нельзя – заражена кошачьей двуусткой, так объяснил мне тогда Яныч). Помню, жгли на берегу костер, жарили шашлыки, пили вино, пели песни. Яныч (тогда он первый год после окончания мединститута работал врачом-психиатром) неплохо играл на гитаре, а его подруга (как ее звали? – убей, не вспомню, помню только шутливое прозвище – Дюймовочка), так вот, эта самая Дюймовочка славно пела тогда песни Окуджавы и Вертинского, а мы ей по мере сил подпевали, и было так хорошо, так уютно сидеть возле костра, и смотреть, как трещит огонь, и как искры взвиваются вверх, в звездную мглу, и блестят глаза моей Галочки, и сердце мое изнывает от любви, в сладком предчувствии близкой ночи, которую мы (наконец-то!) проведем вдвоем, вдвоем, здесь же, на берегу, возле тлеющего костра, в одном спальном мешке, в объятиях друг друга, одни на всем белом свете (а Яныч с Дюймовочкой заночуют на яхте), и никто нам не будет мешать, никто не будет мешать нашему счастью… никто, кроме нас самих… Впрочем, зачем вспоминать о грустном?
Если честно, то ничего здесь не изменилось. Из воды вдоль берегов, как и раньше, торчат верхушки сосен и елей, и весь берег по-прежнему завален сухими белыми стволами плавника. И достаточно приглядеться к воде, чтобы увидеть то здесь, то там полудохлых рыбин, судорожно плавающих на поверхности, кверху вздувшимся брюхом, не в силах уйти в глубину и отчаянно старающихся продлить свою затянувшуюся агонию. Но ведь можно и не присматриваться к этим грустным деталям, можно и не фиксировать взгляд на печальном, можно плавно поднять глаза – и увидеть неописуемую красоту ландшафта: корабельные сосны вокруг, ослепительная бирюзовая водная гладь, чуть подернутые туманной дымкой сизые горы на дальнем берегу, голубое небо с прозрачными нежными перистыми розоватыми облаками, и белые чайки, и яхты под белыми парусами… Мир прекрасен, несмотря ни на что. Мир прекрасен, как бы человек ни старался его испоганить. Мир прекрасен. Повторяй эти слова как заклинание, повтори их раз десять подряд – и ты увидишь, что мир и впрямь не так уж плох.
ЯВЛЕНИЕ ЛИЗЫ
На пятый день нашего пребывания в этом райском месте нас с женой посетила заплывшая сюда ненароком на собственной яхте Лиза, дочь Галины Борисовны. Она была совершенно одна, и меня очень удивило, как же ей удается совладать с яхтой – ведь надо уметь не только заводить мотор, но и управляться с рангоутом, с парусами, а дело это нелегкое, просто физически трудное, даже мужчине одному не всегда под силу.
– Ерунда! – рассмеялась Лиза, когда я выразил ей свое удивление. – Я ведь к яхте с детства привычная, и в яхт-клубе давно состою, в соревнованиях ежегодно участвую. Так что, за меня не беспокойтесь. Кстати, могу и вас прокатить, если хотите… Хотите?
– Хотим, хотим! – ответила за двоих жена.
Я их, конечно, сразу же познакомил. В подробности вдаваться не стал, сказал лишь, что Лиза – дочь моей давней знакомой, “подруги детства”. По мгновенно вспыхнувшим глазам жены я понял, что она мигом раскусила, что это за “подруга детства”, но расспрашивать ни о чем не стала. Да и зачем? Я так понял, что Лиза здесь оказалась случайно – база яхт-клуба располагалась неподалеку, на другом берегу Голубого залива, вот она и причалила к нашему берегу, просто так, от нечего делать. И наткнулась на нас, возлежавших на пляже.
Прогулка на яхте вполне удалась. Лиза даже мотор не заводила – и ее “Чайка”, и впрямь похожая на белокрылую птицу, быстро скользила под парусами по водной глади, и брызги летели в лицо, и звенел женский смех, и теплый ветер развевал волосы, и дышалось легко, как в молодости, и было так хорошо, так свободно, так вольно… И забывался собственный возраст, и казалось в эти минуты, что не все еще в жизни потеряно, и многое еще можно переиграть, изменить, повернуть вспять, прожить заново… И родная жена Надя, стоявшая рядом, казалась помолодевшей, хотя и почти чужой, почти посторонней, как бы случайно оказавшейся тут, на одном борту с тобой… а вот чужая дочь Лиза казалась не просто похожей на умирающую свою мать, а и впрямь – твоей первой и вечной любовью, вернувшейся к тебе спустя многие годы разлуки, вернувшейся как награда, как подарок судьбы, как волшебный сказочный приз…
Потом Надя спустилась в кубрик (“Пойду прилягу, что-то меня укачало”), и мы с Лизой остались вдвоем, возле штурвала, которым она управляла легким касанием руки.
– Вы даже не спрашиваете меня о маме, – с упреком произнесла Лиза. – А ведь ей не лучше…
– Потому и не спрашиваю, – слукавил я, – чтобы душу вам не травить.
– Ой, не врите, – сказала она. – Просто вы уже вычеркнули ее из своей жизни…
– Вам ли знать об этом?
– Я же не слепая. Я видела, с каким лицом вы в тот раз ее покидали… Она вам была неприятна, противна… отвратительна! Разве не так?
– Конечно, не так. Но не будем об этом, Лиза… Зачем говорить о грустном – на этом празднике жизни? В этом средоточии природных стихий – в окружении солнца, воды, воздуха… Давайте забудем хоть ненадолго о подстерегающей всех нас смерти!
– Но смерть о нас не забывает, – сурово произнесла Лиза и кивнула куда-то вправо, за борт. – Вон, гляньте – та рыбина со вздувшимся брюхом – она обречена и скоро сдохнет – но как она бьется, как пытается куда-то уплыть, убежать от смерти… Так и моя мама… Я не могу не думать о ней!
– Ну, извините, – смутился я. – Мне казалось, что вы приехали сюда отдохнуть…
– Я приехала отдышаться… на один только день… И еще – я хотела встретиться с вами…
– Так вы – знали? Знали, что я здесь?
– Конечно. Узнать было нетрудно. Позвонила в турфирму, где служит ваша жена – и мне сказали… А просьба у меня к вам прежняя – маме совсем худо, она может умереть со дня на день… Вам надо с ней еще раз увидеться. Это очень важно!
– Она сама об этом просила?
– Да, просила. Пока могла просить. Мне кажется, она хочет сообщить вам еще что-то очень важное… для вас – важное. Как вы сами понимаете, ей от вас теперь уже ничего не нужно. А вот вам от нее… – Лиза нахмурилась, не стала договаривать начатую фразу. Посмотрела на меня с неприязнью. Я вдруг понял, что ей самой не нравится весь этот разговор, но она заставляет себя его продолжать – “для дела” и “ради мамы”. – Сейчас она уже не в силах ни о чем подробно разговаривать… но она приготовила для вас какое-то письмо…
– Что еще за письмо?
– Откуда же я знаю? Письмо – для вас.
– Разве нельзя было послать его по почте?
– Наверное, нельзя… Вы придите – и она вам его отдаст. Она его под подушкой держит, никому не дает. Даже мне. Только не откладывайте, пожалуйста. Ей осталось жить совсем немного. Мама и так уж почти все время находится в полуобморочном состоянии… только стонет и мечется в постели… совсем как эта рыба!
– Далась вам эта рыба… Хорошо, я зайду. Дня через два. И только ради вас, Лиза, а не ради вашей мамы, с которой у меня, извините, давно уже нет ничего общего.
– Что ж, и на том спасибо. – Она невесело улыбнулась.
– Ах, Лиза… Если бы мне скинуть лет двадцать… или даже хотя бы десять… да, десять лет назад я еще был в отличной форме и выглядел куда моложе… ох уж, я бы тогда…
– Интересно – что бы вы тогда сделали? – Она с притворной улыбкой глянула на меня и даже почти кокетливо подмигнула.
Эта ее призывная улыбка меня словно с ума свела – на какой-то миг мне вновь померещилось, что передо мной – та самая Галя, моя нежная юная девочка, вот же, вот – ее стройное загорелое тело, ее челка наискосок, ее лучистые светло-карие глаза, ее вздернутый носик, ее припухшая, словно укушенная пчелкой верхняя губка… – и я утратил самоконтроль, рванулся к ней, схватил ее за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал прямо в губы. Лиза вскрикнула, вырвалась из моих рук – и с силой оттолкнула меня от себя. Я не смог удержаться – и полетел за борт, в воду.
Ничего страшного не случилось. Уже через пару минут я взбирался на борт развернувшейся яхты, и Лиза, недобро смеясь, подавала мне руку.
– Ну что, нахлебались водицы? – спросила она. – Если б не ваша жена рядом – я бы вас и вытаскивать не стала…
– Как можно, Лиза?
– А зачем мне вас спасать – на свою беду?
– Не понял… о чем вы?
– Скоро поймете… Да-а, с вами, Вадим Иваныч, надо ухо держать востро! Ишь, какой ухарь… Седина в бороду, а бес в ребро!
– Смейтесь, смейтесь, – отшучивался я, пытаясь скрыть свое смущение. – Утопили бы старика, грех бы на душу взяли…
– Хорош старик! В детство, что ли, впадаете? Вам о душе пора думать, а вы дурью маетесь… Стыдно, папа!
– Что?.. что ты сказала? – замер я и схватил ее за руку, лежащую на штурвале. – Как ты меня назвала? “Папа”?
– А что? Разве вы до сих пор не знали, что вы – мой отец?
– Н-нет… да откуда же? И с чего ты взяла? Разве это возможно?!
– Ну, Вадим Иваныч, да вы просто уникум… Дочери скоро тридцать, а отец – как с луны свалился: “Разве это возможно?” Факт налицо, папочка! Так что, с поцелуями будьте поосторожнее… ваши ухаживания чреваты инцестом…
– Боже мой… – прошептал я. – Боже мой… – И еще раз повторил: – Боже мой…
Тут из кубрика высунулась заспанная жена Надя – и уставилась на меня:
– Ты чего такой мокрый?
– От слез, – сказал я.
НОЧЬ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
В эту ночь я совсем не спал. Задремал уже под утро, но меня разбудила своим мычанием корова, ткнувшаяся мордой прямо в окно нашего домика. Ее, вероятно, выпустила пастись хозяйка – повариха турбазовской столовой. Я встал, накинул куртку и вышел, стараясь не разбудить Надю.
Над озером плыл густой молочный туман. Трава была в росе. Августовские ночи – холодные ночи… я это когда-то испытал на себе…
…в ту давнюю августовскую ночь, тридцать лет назад, над Голубым заливом стлался такой же туман, было так же сыро и зябко, но нам с Галочкой было тогда тепло и уютно. Мы решили заночевать вдвоем в одном спальном мешке (“В тесноте да не в обиде”, – пошутил я дрожащим голосом). На землю мы накидали сосновых веток, и на этом ложе, в спальном мешке, нам было мягко и хорошо. “Если хочешь, я буду совсем твоя, – прошептала Галя, забираясь горячими руками ко мне под рубашку, – если хочешь… делай со мной, что хочешь…” – “А ты сама – хочешь этого?” – “Да, конечно, я ведь очень тебя люблю… Только я ничего не умею… у меня никогда такого не было… никогда… ни с кем…” – “И у меня – никогда, – признался я, и мне было не стыдно признаваться ей в этом, ведь в ту минуту я так сильно ее любил, так верил, что все это – навсегда, и никто, и ничто нас не сможет с ней разлучить. – Ты не бойся… я буду осторожен… я тебя не обижу… ты моя сладкая…” – “А я и не боюсь”, – прошептала она, но я-то чувствовал, что она врет, она жутко боялась, она просто тряслась от страха, и эта ее дрожь передалась и мне…
Впрочем, оказалось, что я зря боюсь за себя – у меня пока что все шло нормально (если б только не эта дрожь!) – я осторожно, бережно раздел свою возлюбленную, и так же медленно вошел в ее жаркую плоть, вот так, тихо, тихонько, совсем тихонько, не делай ей больно, вот так, по миллиметру, я погружался вглубь ее желанного лона – и вот я совсем уж в него проник…
И хотел уже с облегчением вздохнуть, и продолжить акт любви более спокойно и ровно, как бы по проторенной дорожке, – но тут вдруг лежащая подо мной Галя вскрикнула, судорожно вцепилась в мои плечи – и я ощутил, как мой полностью погруженный в нее член оказался стиснут словно стальными щипцами, плотно сжат, сжат до боли, и тиски эти не спешили расслабиться. “Что с тобой, Галочка?” – прошептал я. – “Не знаю”, – пролепетала она. – “Ты же делаешь мне больно, детка…” – “Я не знаю! Не знаю! – всхлипнула она. – Я не хотела! Я просто боялась… но я не хотела делать тебе больно!” – “Так отпусти же меня… пожалуйста…” – “Я не могу… это от меня не зависит!” – “Что же нам делать, моя родная?.. Мы с тобой сейчас как сиамские близнецы…” То есть поначалу я даже пытался шутить – чтобы хоть как-то ее расслабить, успокоить, снять, уменьшить это жуткое напряжение ее перепуганного лона, захватившего меня в судорожный мышечный плен. Но проходили минуты, часы, близился рассвет, и чувство юмора меня быстро покинуло, мне было уже не до шуток, мне хотелось как можно скорее вырваться из этой мертвой хватки, из этого капкана, в который поймало меня ее нежное хрупкое тело, оказавшееся таким неожиданно сильным и беспощадным. Вот тогда я впервые испытал жуткий, почти мистический, метафизический страх, атавистический ужас перед таинственной женской силой… страх влюбленного паука, пожираемого влюбленной же паучихой…
Уж не помню точно, как долго мы пробыли в таком скованном, унизительном, смехотворном состоянии – час ли, два, а может, и всю ночь… Помню только, что в те кошмарные минуты мне казалось – этот ужас не кончится никогда, никогда мы не сможем разъединить наши тела, и навеки останемся неразделимыми сиамскими близнецами – лицом к лицу, навсегда, до гроба… Трудно передать словами тогдашнее мое отчаяние! Трудно выразить то тоскливое отвращение, которое я начал испытывать к своей недавно еще желанной, к своей ненаглядной… к своей первой любви…
“Отпусти меня… отпусти меня!..” – без конца повторял я уже в забытьи, почти без сознания, а она лишь бессильно плакала, плакала, плакала. Но потом она, видимо, от изнеможения впала в обморок, как бы заснула – и тогда ее тело, наконец-то, расслабилось, и смертельный мышечный капкан милостиво отпустил меня на волю. И, что самое унизительное и смешное – в последнюю секунду я, содрогнувшись, выплеснул-таки застоявшееся семя из онемевшего и распухшего члена в расшеперенный зев ее матки…
В тот раз мы, конечно же, никому ничего не стали рассказывать о случившемся. Дождались, когда проснутся на яхте наши спутники, и вместе отправились домой. Но моя первая любовь в ту ночь умерла окончательно и бесповоротно.
Позднее я как-то по пьянке рассказал об этом случае Янычу, тому самому своему приятелю, хозяину яхты. Он долго смеялся. Будучи врачом до мозга костей, Яныч отнесся к этому драматическому эпизоду вполне цинично и тут же подробно разъяснил мне весь механизм случившегося с нами казуса. “Это называется “вагинизм”, – сказал Яныч, похохатывая. – В просторечии – “замок”… ударение на втором слоге”. – “Но почему? Почему?!” – “Скорее всего, твоя подружка очень уж волновалась… или шибко тебя боялась…” – “Она любила меня!” – “Значит, слишком сильно любила, – и Яныч пожал плечами. – Или – ты ее мало любил”.
ИЗ “КРАТКОЙ МЕДИЦИНСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ”
ВАГИНИЗМ – рефлекторный болезненный спазм мышц, закрывающих вход во влагалище, что делает невозможным половое сношение. Одновременно происходит приведение и сжатие бедер, рефлекторный изгиб туловища.
В. – функциональное заболевание, поэтому при мануальном обследовании не обнаруживается никаких патологических отклонений. Лечение – психотерапия; хирургическое вмешательство противопоказано.
“ОТПУСТИ МЕНЯ!..”
Тридцать лет прошло – а мне до сих пор иногда снится эта кошмарная ночь на берегу Голубого залива – и рыдания Гали, и мой отчаянный шепот: “Отпусти же меня… отпусти меня!..”
А ведь не отпускает. Мертвая хватка первой любви.
ЗАВЕЩАНИЕ
Дня через два, сразу после возвращения с турбазы “Голубой залив”, я, как и обещал Лизе, отправился на свидание с умирающей Галиной Борисовной, Галочкой, первой моей любовью.
Но я опоздал. Лиза, встретившая меня у подъезда уже знакомого мне элитного дома, кивнула охраннику: “Это ко мне”, – и тут же бесстрастным тоном сообщила, что “мама умерла нынче ночью, вы опоздали”.
– Но зайти-то можно? – спросил я, почти не удивившись печальной новости (все ведь к тому и шло).
– Даже нужно, – холодно кивнула она. – Ваше присутствие просто необходимо. Идите за мной.
– Лиза, доченька, прими мои искренние… – начал было я произносить ритуальную фразу, но она резко меня перебила:
– А вот этого не надо. Забудьте про “доченьку” и, пожалуйста, обращайтесь ко мне, как и прежде, на “вы”…
– Но разве ты… разве вы не…
– Да! Да! Да! – взорвалась она. – Я ваша дочь, черт бы вас побрал… Но я не собираюсь падать в ваши отцовские объятия и плакать вам в подмышку. И вообще – зря я вас тогда не утопила, когда вы свалились с яхты… были бы решены все проблемы!
– А что, разве есть проблемы? – простодушно поинтересовался я.
– Пожалуйста, помолчите. Идите за мной. С вами будут иметь дело юристы, нотариус… но только не я! Я вообще не хочу с вами разговаривать!
– Как скажете, Лиза, как скажете, – бормотнул я, поспевая за ней к лифту. – Вы здесь хозяйка, ваше слово – закон.
– Он еще издевается… – прошипела моя суровая дочь.
Мы зашли в просторную гостиную. Я огляделся – мертвого тела не было видно. Вокруг толпились незнакомые мне люди в темных костюмах и с печальными лицами.
– А где Галина Борисовна? – спросил я, обращаясь в пространство.
– Она умерла, – сказал невысокий плешивый толстяк, подходя ко мне. – Вы, насколько я понимаю, Вадим Иванович Цветков? Я – нотариус, я уполномочен довести до вашего сведения, что…
– Знаю, что умерла, – перебил я, – но мне бы хотелось ее увидеть, проститься…
– Это не обязательно, – буркнула сбоку, глядя мимо меня, Лиза.
– Да, это вовсе не обязательно, – подтвердил нотариус. – Вы же не очень спешили увидеть ее при жизни… чего уж теперь? Лучше сосредоточьтесь, Вадим Иванович, и внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу…
– Ой, не пугайте, – попробовал я улыбнуться.
– И постарайтесь, пожалуйста, быть серьезным, – нахмурился он. – А то, я знаю, вы большой шутник…
– Откуда вы это знаете? Я вас впервые вижу!
– Моя профессия – знать про своих клиентов все! – сухо отчеканил нотариус. – И не перебивайте, пожалуйста. Я понимаю, вы нервничаете, а сейчас вам предстоит услышать такое, от чего ваши нервы могут вообще…
– Ближе к делу! Вы же не психиатр…
– О’кей. – Нотариус раскрыл черную с золотым ободком папочку, вынул оттуда некий документ – большой исписанный лист бумаги, заверенный несколькими печатями, откашлялся. – Итак, довожу до вашего сведения, Вадим Иваныч, что Галина Борисовна Звонарева, будучи в здравом уме и ясной памяти, незадолго до смерти составила завещание… вот, можете убедиться – текст написан ею, как и положено, от руки, подписан ею же, Галиной Борисовной, и удостоверен нотариусом, то есть мною… Сейчас я читать весь текст не буду, скажу лишь о том, что касается лично вас – так вот, согласно этому завещанию, вам, Вадим Иванович, достается ровно треть акций ОАО “Ал-Саян” – компании, которой руководила Галина Борисовна Звонарева. Фактически это означает, что вы становитесь владельцем одного из трех ликеро-водочных заводов компании. Половина акций плюс еще одна акция – то есть контрольный пакет – переходит к ее дочери – Елизавете Вадимовне Звонаревой. Ну, а остальные акции – это примерно семнадцать процентов – как и прежде, остаются на руках рядовых акционеров. Такова воля покойной. Вам все ясно?
– А-а… Ну да… А когда я смогу?.. – У меня перехватило горло – такого сюрприза я все-таки не ожидал. Знал, что первая моя любовь преподнесет прощальный подарок, но чтоб такое… Треть акций такой компании! – Когда я смогу получить?.. ну… все это…
– Во владение своей долей наследства вы вступите через определенное законом время, после оформления всех нужных документов, – сухо сказал нотариус. – Раздел наследственного имущества будет произведен по соглашению наследников, принявших наследство в соответствии с причитающимися им долями. При недостижении же соглашения раздел производится в судебном порядке. Но вы, я надеюсь, решите все по-семейному… Впрочем, о деталях можете переговорить с юристом.
– Ваш юрист – это я, – подскочил ко мне черноглазый молодой человек в черном траурном костюме и цапнул меня под локоток. – Лев Ароныч Шуйкин, к вашим услугам… Меня рекомендовала для вас сама Галина Борисовна, мир ее праху… Минута, конечно, печальная, но, с другой стороны, если думать о завтрашнем дне, то я вас должен поздравить, Вадим Иваныч!.. Вы стали обладателем очень даже приличного капитала!
– А конкретно? – поинтересовался я. – Если выразить в цифрах – то сколько это составляет?
– Советую вслух об этом не говорить, – округлил глаза Шуйкин. – Давайте-ка отойдем в сторонку… вон туда, к камину – и я вам на ушко прошепчу…
Мы отошли к камину – и Лев Ароныч прошептал мне на ухо фантастическую, совершенно невообразимую для меня сумму, которую я даже сейчас не решаюсь запечатлеть на бумаге.
– С ума сойти… – прошептал я, только тут начиная осознавать всю громадность свалившегося на меня богатства. – Что же мне делать с этакими деньжищами?!
– Как – что делать? – удивился моему наивному вопросу юрист. – Ничего с ними делать не надо – деньги все вложены в бизнес! Три ликероводочных завода, целая сеть магазинов по всей Сибири, множество рабочих и служащих… Вся машина давным-давно отлажена, ничего ломать и менять не надо. Ваше дело маленькое – получать свой процент от прибыли – а это очень солидные суммы! – и присматривать за семейным бизнесом, на пару с Елизаветой Вадимовной… Впрочем, завтра должен состояться совет акционеров – и там вы быстро во всем сориентируетесь. Не волнуйтесь, Вадим Иваныч – я буду свято блюсти ваши интересы… за скромное вознаграждение, разумеется… сумма которого тоже заранее предусмотрительно оговорена незабвенной Галиной Борисовной… Боже мой, как она вас любила!
– Да вам-то откуда это известно? – изумился я.
– Кто же этого не знает? – сладко улыбнулся Лев Ароныч. – Впрочем, не буду, не буду совать свой нос в ваши сокровенные тайны…
– Да не было никаких тайн! – воскликнул я. – Тут вообще какое-то недоразумение…
– А вот об этом, милый Вадим Иваныч, лучше не заикайтесь, – шепотком посоветовал Шуйкин. – Кругом уши, и любое ваше неосторожное слово будет превратно истолковано и использовано во вред вам… Уж поверьте мне, старому шакалу!
– Какой же вы старый, – усмехнулся я нервно. – Вам лет тридцать, небось, не больше.
– Но в подобных делах я собаку съел, уж поверьте.
– Ладно. Верю вам на слово. – И я огляделся растерянно, потом посмотрел на часы. – Значит – до завтра? Сейчас я могу идти?
– Да, конечно. – Шуйкин протянул мне свою визитную карточку. – Чуть что – звоните прямо мне. Ни с кем, кроме меня, ни о чем не советуйтесь и, тем более, ничего не предпринимайте… Умоляю вас! Избегайте опрометчивых решений и импульсивных поступков!
– А вот этого я вам не обещаю, – сказал я и направился к выходу. – Богатый человек имеет право на причуды…
– Минутку! – остановила меня Лиза. – Совсем забыла вам передать – письмо от мамы. – И она протянула мне заклеенный и запечатанный конверт.
– Спасибо, дочка. – И я потянулся губами к ее щеке.
– Не паясничайте! – оттолкнула она меня.
ИЗ “ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ ПРАВОВЫХ ЗНАНИЙ”
ЗАВЕЩАНИЕ – документ, составленный в установленной законом форме и содержащий указание гражданина о том, как распорядиться его личным имуществом в случае его смерти. Каждый дееспособный гражданин может оставить по З. все свое имущество или его часть одному или неск. лицам. Наследниками по З. могут быть назначены не только лица, входящие в круг наследников по закону (см. “Наследование”), но и любые другие лица.
ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО
Дорогой Вадим,
Надеюсь, ты не обидишься на меня за оставленное тебе наследство. Это же так естественно и нормально – дарить любимому человеку дорогие подарки. Корыстного интереса у меня, как ты понимаешь, нет. Умный человек всегда сможет верно распорядиться большими деньгами, а ты был когда-то человеком весьма неглупым. Правда, я, к сожалению, прежде преувеличивала степень твоего таланта… ну, так это понятно – влюбленные всегда поначалу заблуждаются насчет объекта своей любви.
Не обижайся, не обижайся. Но зачем же я буду лукавить на пороге смерти? Какой смысл в дешевых комплиментах? Та, наивная стадия моей влюбленности давным-давно миновала. И сейчас я вижу тебя насквозь, хотя мы и не встречались уже лет тридцать. Но я ведь, как говорила, слежу за тобой, отслеживаю каждый твой шаг – и мотивы всех твоих поступков для меня абсолютно прозрачны. Мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сам. Прости, дорогой, прости.
Ты не справился с этой жизнью. Признайся, что я права. Ты не справился с первой любовью, ты угробил наше чувство, а ведь мы с тобой могли быть счастливы, и мы должны были быть счастливы.
Как обидно, что ты не смог сделать меня счастливой!
Почему ты не постарался? Ну почему? Ведь так просто было все исправить… Надо лишь было придти ко мне, сесть рядом, обнять меня и тихо сказать: не бойся, девочка, все будет хорошо… И все было бы хорошо!
Ты не справился и со своим талантом, ты был слишком ленив и небрежен, из тебя так и не получилось настоящего, большого писателя. Все твои книги похожи на твою первую книжку – ты научился писать лишь о самом себе, весь прочий мир для тебя так и остался загадкой. Ты даже не пытаешься эту загадку разгадать, она тебе как бы не очень и интересна. Впрочем, прости, прости, прости.
Ты не справился ни с одной своей женщиной, и если ты еще раз женишься, новый брак будет столь же неудачен. Тебе пятьдесят пять лет, но ты так же инфантилен и легковесен, как и тридцать лет назад, когда ты не смог справиться с моей любовью. Прости.
Интересно – справишься ли ты с большими деньгами? Даю тебе последний шанс, мой любимый. Последний шанс.
Только, ради всего святого, не трать эти деньги на издание книг, на литературные премии, конкурсы и подобную чепуху. Деньги должны делать деньги – в этом их главное предназначение.
И не обижай, пожалуйста, Лизу. Как-никак, она твоя дочь. Не заставляй ее возненавидеть меня потом за это мое непростое решение. Впрочем, Бог тебя непременно накажет, если ты все же ее обидишь. Постарайся оправдать мое доверие, мою любовь к тебе, которую я пронесла через всю мою жизнь, несмотря на все вышесказанное. Еще раз – прости, прости, прости.
Вечно любящая тебя – Галя.
ПОСТСКРИПТУМ
Чуть не забыла! А знаешь ли ты, что свой первый и последний оргазм я испытала всего раз в жизни – и не с тобой, и не с мужем, которого я терпеть не могла, – а в одно прекрасное майское утро, когда скакала верхом на любимом своем жеребце Мулате – в ту пору я уже была достаточно богата и могла себе позволить подобную четвероногую игрушку – это был замечательный татарский жеребец каурой масти, я держала его в своем ранчо за городом, и в то утро он мчался, как рыжая молния, навстречу восходящему солнцу, он так быстро скакал по проселочной дороге, что мне казалось, будто я вот-вот вылечу из седла, и я кричала от ужаса и восторга, вжимаясь в него всем телом и пришпоривая его жаркие взмыленные бока босыми пятками: “Давай, Мулат, давай! Быстрее, мой мальчик!” – и он мчался, мчался, почти не касаясь копытами земли, – и вот тогда я впервые испытала то самое чувство… то сладчайшее потрясающее чувство… которого ты, мой дорогой, так и не дал мне, к сожалению, испытать.
Только, пожалуйста, не ревнуй меня к этому жеребцу – разве он виноват? Это ты виноват во всем. А Мулат давно уже умер, иначе ему бы, наверное, тоже досталась от меня хоть малая часть наследства. Впрочем, извини мне эту грубую и неуместную шутку. Будет правильно, если ты порвешь это письмо (уверена, что именно так ты и сделаешь).
Прощай.
Г.
…Она угадала – письмо я сразу же разорвал на мелкие кусочки.
НАДЕЖДА – МОЙ КОМПАС ЗЕМНОЙ
…Это ж надо – даже с того света моя первая любовь не оставляет меня в покое. Приковала к себе золотыми цепями – и думает, что уж теперь-то я в ее полной власти… А так ли это? Так ли сильна и неодолима ее мертвая хватка?..
Когда я поведал своей жене Наде о доставшемся мне наследстве, она долго не могла поверить. А когда поверила, то пришла в такой неописуемый восторг, что я даже слегка струхнул – не свихнулась бы от внезапного счастья. Хохотала, прыгала как девчонка. Кричала, пела, плясала…
– Наконец-то пришел и наш звездный час! – восклицала Надя, размахивая руками. – Наконец-то мы сможем пожить как нормальные люди! Знал бы ты, Вадька, как давно я мечтаю побывать в Венеции! А как я мечтаю о шиншилловой шубе! А тебе мы сразу же купим серебристый “мерседес”! А мне – двухместный голубой “рено”! А потом построим коттедж в самом престижном месте – в Золотом бору, рядом с дачей губернатора! А потом я хочу слетать в Париж, а потом в Калифорнию, а потом… а потом… а потом… Вадька! Вадька! Ты – золото! Ты – мое счастье! Дай я тебя расцелую! Я ТАК ТЕБЯ ХОЧУ, МОЙ АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК! Я тебя просто страшно хочу! Ужасно тебя хочу! Никогда тебя так не хотела! Мой Вадька!!!
…Да неужто и впрямь все они считают, что меня так легко – купить?.. Уж теперь-то я точно знаю, во сколько оцениваются в их прейскуранте – и душа, и свобода, и совесть… даже такая нечистая совесть, как у меня, ценится ими не так уж низко.
Я НЕ ШУЧУ
При первой же встрече с юристом Шуйкиным я заявил ему, что намерен свернуть свою часть греховного алкогольного бизнеса и переориентировать его на более пристойные и богоугодные дела.
– Что за бред? – пролепетал ошарашенный Лев Ароныч, бледнея. – Как это – “свернуть”? И что значит – “переориентировать”? И что такое – “греховный” бизнес? Я-то, грешный, считал, что вы – человек не верующий…
– Я не верующий, но – боящийся, – и я хмыкнул. – Боюсь гнева господня… на всякий случай!
– Да вы шутите, что ли?! – чуть не плача, воскликнул Шуйкин. – Ну, Вадим Иваныч… даже от вас я подобного не ожидал. Галина Борисовна предупреждала, что вы способны на фокусы, но чтоб на такое… Разве можно шутить такими вещами?
– А я не шучу, – сказал я совершенно серьезно. – Я ведь не собираюсь сжигать свои миллионы, как Настасья Филипповна, в камине… И вовсе от них отказываться у меня тоже сил нет – каюсь, грешен, слаб… Но я не хочу делать новые деньги на водке!
– Так вы разве сами не пьющий?
– Даже очень пьющий. Меня, между прочим, алкоголь не берет. Могу выпить хоть литр водки за раз – и ни в одном глазу. Сердце, правда, прихватывает, а так – хоть бы что.
– Чего же вы корчите из себя святошу?!
– Не хочу людей спаивать – грех ведь это…
– Да что с вами, Вадим Иваныч?! Какой грех? “Веселие Руси есть пити, не можем без этого жити…” – забыли разве слова князя Владимира? Водка – русский национальный напиток, символ России… а вы – покушаетесь на символ!
– Бросьте вы эту демагогию…
– К тому же, нельзя забывать и о многих добрых делах, которые вершит “Алк-Саян”, – зашел с другого конца Шуйкин. – По части благотворительности мы активнее всех в нашем городе. Помогаем драматическому театру, спонсируем музыкальные фестивали… Да что я вам объясняю! Вы же лучше меня все это знаете! А Чеховская премия для сибирских писателей, первым лауреатом которой стали вы, дорогой Вадим Иваныч!.. Ни один праздник не проходит без нашего спонсорства, ни одно массовое народное гуляние… Вспомните прошлогодний День города!
– Помню, помню. Особенно запомнилась бесплатная дегустация, устроенная на площади возле оперного театра…
– А что? Люди остались довольны! Каждому – по стопке водки! Кроме детей, конечно…
– Ага. Многие по десять раз в эту очередь становились… А один мужик так нажрался на халяву “Сибирского алмаза”, что в ту же ночь и помер… Славный праздничек… со слезами на глазах!
– Ну, что с дурака возьмешь?
– Так ведь этот дурак – тоже человек. И у него жена осталась вдовой, и дети – сиротами…
– Ой, ну хватит же, хватит, Вадим Иваныч. Не надо делать из нас монстров. У меня все же такое ощущение, будто вы меня разыгрываете… Не могу я поверить, что взрослый человек, неглупый, трезвый…
– Ладно, спорить не будем, – перебил я его бесцеремонно. – Мы ведь говорим о м о и х деньгах – не так ли? Я же не давал присягу вечной верности ОАО “Алк-Саян”? Так что, нечего тут на меня наезжать. Как захочу – так и распоряжусь своим капиталом. И вы мне должны помочь, если хотите получить свои комиссионные…
– Ох, Вадим Иваныч, Вадим Иваныч… – Шуйкин нервно сплел пальцы обеих рук, захрустел ими, заиграл желваками. – Вы, я смотрю, клиент уникальный. И Галина Борисовна вас явно недооценивала…
– А вот это мне слышать очень приятно!
– Да что ж тут приятного… Выслушайте меня, пожалуйста. Вы – человек абсолютно не деловой. А в нашем бизнесе – профан полный. Только не обижайтесь!
– А я и не обижаюсь. Вы бы еще сказали, что я профан в “мокрых” делах… чего ж тут обижаться? Я даже горжусь этим.
– Нет, вы наивны как дитя… А ведь я вас предупреждал – не принимать опрометчивых решений. От таких подарков, как ваше наследство, не отказываются. Это раз. Такой крупный бизнес так просто “свернуть” нельзя. Это два. И “переориентировать” – тоже нельзя. Слишком много людей тут повязано, слишком много разных интересов переплетено. Вам никто не позволит просто так “уйти” из этого бизнеса.
– То есть как это – не позволят? – не понял я.
– А вот так. Любыми методами вас остановят. Любыми.
– Уж не вы ли?
– Да что вы? – рассмеялся он. – Я человек маленький и тихий. Для грязных дел есть другие люди.
– Намек понял, – сказал я после недолгой паузы. – Но и заниматься этим водочным бизнесом я не хочу… Так что же мне делать? Посоветуйте! Вы же собаку съели в этих делах.
– С подобной ситуацией я еще ни разу не сталкивался, – насупился Лев Ароныч, недовольно и даже обиженно поглядывая на меня. – Но, мне кажется, у вас есть один только выход…
– Какой же?
– Продать свою долю Елизавете Вадимовне. При этом вы, конечно же, много потеряете. Но вы сами виноваты, вы сами этого захотели… Так что, я бы на вашем месте не торговался!
– А вы, я смотрю, уже знаете – сколько именно я потеряю на этой операции? – внимательно глянул я в его ускользающие маслянистые глазки.
– Ну-у… не знаю – откуда мне знать? Но прикинуть и подсчитать не сложно… Чуть позднее я вам представлю точный расчет… после консультации с Елизаветой Вадимовной. Потеряете вы немало, но все равно вам достанется громадная сумма!
И тут мне вдруг померещилось, что пройдоха-юрист заранее был готов именно к такому повороту событий, и не так уж он был поражен моим смехотворным желанием “уйти из греховного бизнеса” – скорее всего, та же Галина Борисовна перед смертью предсказала ему и этот вариант. Впрочем, то были всего лишь мои догадки. Но то, что Шуйкин изначально действовал вовсе не в мою пользу, а по сговору с Лизой, в этом я нисколько не сомневался.
Да и пусть, мне-то что? Все равно ведь по их волчьим правилам мне никогда не выиграть.
НОЧНОЙ ПРИЧАЛ
В тот же день мне впервые пришла в голову замечательная идея – на полученные от проданной доли наследства деньги создать благотворительный приют для бомжей “Ночной причал”, а при нем – противоалкогольную лечебницу для тех же бродяг и прочего отребья. А что? Вполне душеспасительная затея!
Если Бог есть на небе, он простит мне за это деяние кучу моих грехов. А если Его нет – что ж, благодарные земляки все равно будут вспоминать меня добрым словом… Так что, в любом случае я не прогадаю, и “пьяные” деньги будут потрачены с умом и не зря.
Так мне мерещилось, старому дураку.
– АХ ТЫ, СВЯТОША!..
Именно так восприняла мое решение жена Надя.
– Кому, на хрен, нужна твоя сраная благотворительность?! – кричала она, осознав, что я вовсе не шучу, а совершенно всерьез замыслил потратить НАШИ денежки на вонючих бомжей и опустившихся алкашей. – И ты думаешь, кто-то тебя похвалит? Да все над тобой только смеяться станут! Одумайся, Вадька! Все равно из твоей затеи ничего хорошего не выйдет!
– А мне кажется, что у меня все получится, – оптимистично возразил я. – И зря ты так убиваешься. От этих денег нам счастья все равно бы не было…
– Да что ты понимаешь в счастье? Разве ты хоть чуточку постарался сделать меня счастливой? Ты бы хоть со мной посоветовался, – причитала она, – хоть бы спросил меня – согласна ли я… Значит, я для тебя – никто? Тебе важнее чужие бродяги, чем родная жена? Ну, спасибо, Вадичка… за любовь и заботу спасибо тебе…
– Да не убивайся ты так, – попытался я ее утешить, – я же не все деньги на этот приют потрачу, останется и для тебя…
– Что – останется? Место в приюте останется? – взревела Надежда, и ее одутловатое лицо покрылось красными пятнами. – Отдельная палата? С душем и туалетом?
– А что… это, между прочим, неплохая идея… – И я призадумался.
– Да ты, я смотрю, совсем рехнулся! Я на тебя в суд подам! Вот увидишь! Потребую учредить опекунство! Тебя признают недееспособным и невменяемым… Ты же псих! Псих!
– Ничего у тебя не получится, Надя, я совершенно нормален. Впрочем, поступай как хочешь.
Все мои приятели и знакомые тоже были изумлены, узнав о моем “абсолютно идиотском” плане. Бедствующие братья-писатели осаждали меня собственными идеями и прожектами: один предлагал открыть большое издательское товарищество “Саяны”, другой – выпускать журнал местных авторов “Сибирские зори”, третий лез с проектом многотомной “Библиотеки сибирской литературы”, один из первых томов которой, конечно же, должен быть посвящен творчеству самого автора этого проекта, плохонького прозаика-деревенщика, типичного “жертвы перестройки”.
А престарелая вдова классика, Таисья Петровна Загадова, узнав, что я намерен отказаться от места смотрителя квартиры-музея по причине внезапно обрушившегося на меня богатства и собираюсь открыть приют для бомжей, не особенно удивилась. Правда, она поначалу слегка обиделась, что я хочу покинуть такую “почетную работу”, но тут же, немного подумав, сообразила, что эта халявная синекура недолго будет оставаться вакантной – “свято место пусто не бывает”. Потом она вдруг торжественно заявила, что я должен, я просто обязан назвать планируемое богоугодное заведение именем ее великого мужа, бессмертного классика сибирской литературы Трофима Загадова.
– Но, извините… – смутился я. – При чем тут Трофим Денисыч?
– Как – при чем?! – возмутилась благородная вдова, трясясь всем своим ветхим телом. – Своим творчеством Трофим Загадов проповедовал идеалы добра, гуманизма и милосердия! И как было бы замечательно, если бы ты, Вадим, в знак глубочайшего уважения к его памяти, дал этому приюту имя Трофима Загадова!
– Ну, не знаю… – промямлил я. – Мне кажется, Трофиму Денисычу славы и так хватает…
– Уж не завидуешь ли ты ему? – И вдова вонзила в меня свой пронизывающий взор.
– Вот еще! – возмутился я, а про себя вдруг подумал, что, конечно же, да – завидую, еще как завидую! – но вовсе не его славе, и не его сомнительному таланту, а совсем другому – огромной жизненной силе, могучей витальности, коей был наделен Загадов. Тут же вспомнились некоторые детали, о которых я никогда никому не рассказывал, да, наверное, никогда никому и не расскажу. Например, о том, как однажды мы с ним вдвоем прогуливались по загородной березовой роще – и Загадов остановился, чтобы помочиться. Справив малую нужду, он вдруг постучал своим большим членом по нежному стволу березы, а в ответ на мой удивленный взгляд ответил: “Надо, надо брать силы от матушки-природы!” В другой раз мы, помнится, переходили вместе с ним через улицу, и я, учитывая преклонный возраст спутника, взял его под руку, – но Загадов тогда (а было это примерно за полгода до его смерти) возмущенно оттолкнул мою руку и фыркнул: “Чего ты меня, как старца, под ручку? Я еще баб деру!..” И ведь он не врал, не хвастался. Точно знаю нескольких милых дам (среди них было и трое замужних), которые охотно и регулярно дарили свои ласки живому классику. Кстати, Таисья Петровна тоже все это знала, но особенно не переживала, ибо всегда была уверена, что “Трофимушка” никуда от нее не денется – ведь он же во всем от нее зависел. Она даже после его смерти продолжала хлопотливо о нем заботиться.
– А еще я абсолютно уверена, – не отставала настырная вдова, – что присвоение приюту имени Загадова поспособствовало бы и популяризации твоего имени, Вадюша, и продвижению твоих книг, – да-да! не спорь! – твоих книг на издательский рынок…
– Ух ты, – поразился я, – а давно ли вы, Таисья Петровна, стали разбираться в рыночной конъюнктуре?
– С волками жить, по-волчьи выть, – заметила мудрая старуха. – И еще. Ты поступил бы, наверное, очень разумно, Вадя, если бы объявил публично о том, что лучшие места в твоем приюте будут предоставляться бедствующим писателям – запойным поэтам, бездомным прозаикам, престарелым и тяжело больным литераторам… всем тем, кому в наше время особенно тяжело живется.
– Что ж, это – хорошая мысль, – согласился я. – Хотя, конечно, двери “Ночного причала” и так будут открыты для всех страждущих, но особенно широко они распахнутся для несчастных моих собратьев по перу. Они даже смогут выпускать свою собственную газету, которая так и будет называться – “Ночной причал”!
– Ну, вот видишь, – заулыбалась золотыми зубами вдова классика, – ум хорошо, а мой ум лучше. И все-таки, Вадя, я очень тебя прошу – подумай над тем, чтобы дать приюту имя Трофима Денисыча…
– Подумаю, подумаю, – пообещал я, хотя про себя твердо решил, что уж если “Ночной причал” и будет когда-нибудь носить чье-то имя, то, конечно же, это будет только мое… мое!.. мое имя!.. Но с этим спешить не стоит. Не сам же я буду давать приюту свое имя – пусть это сделают благодарные потомки… потом! потом! когда-нибудь!.. после моей смерти… И вот тогда мы посмотрим, кто более достоин славы – ваш протухший “классик” Загадов, или ваш покорный, о, слишком покорный слуга!.. Ведь не думаете же вы, Таисья Петровна, что я был счастлив, работая смотрителем вашего дома-музея? Нет, не так уж мне было приятно ежеминутно осознавать себя гнидой, молью, раздавленным величием вашего бессмертного муженька…
Ничего этого вслух я, конечно же, не сказал.
– Кстати, Вадя, – заметила вдруг вдова классика, – а ведь ты в тот раз был прав…
– Насчет чего?
– Насчет запаха из-под пола… Я и сама стала чувствовать – а потом позвала соседа Володю, он половицы поднял – а там крыса дохлая!
– А я вам что говорил? Вы бы еще стены проверили – может, у вас там еще кто-нибудь замурован…
– Типун тебе на язык!
Много сил и времени пришлось потратить на утрясание и согласование всевозможных бумаг. Куда только я не ходил, с кем только не консультировался… В УВД поначалу меня не хотели и слушать – они боялись, что я навешаю на них реализацию этого проекта, а в ментовской памяти свежи еще были воспоминания о приемниках-распределителях советской эпохи, возрождать которые у них не было никакого желания. Но когда я их успокоил, что все беру на себя, и оплачивать все расходы намерен щедро и из собственного, а не государственного дырявого кармана, то в глазах эмвэдэшников затеплились добрые огоньки, и с их стороны последовали заверения в будущей горячей поддержке, разумеется, небескорыстной.
Оставалось еще организовать медицинское обеспечение моего проекта. Нужны были врачи, медсестры, санитары.
ТЕ ЖЕ И ЯНЫЧ
Как говорится, на ловца и зверь бежит. Размышляя о том, кого бы из медицинских работников привлечь к создаваемому “Ночному причалу”, я встретил на улице своего давнего приятеля, врача-психиатра и нарколога, того самого Яныча, который нынче, как я слышал, работал заместителем главного врача областного наркологического диспансера. Он был старше меня года на два, но выглядел моложе лет на десять – высокий, стройный, лицо загорелое, модная мефистофельская бородка, ни одного седого волоса. К моему предложению Яныч отнесся сугубо практически, по-деловому, лишь мимоходом заметив, что это, конечно, бред, “но если кому-то вдруг втемяшилось в башку выкинуть денежки на ветер”, то он в этом романтическом стремлении препятствовать не намерен. За что я ему, кстати, был весьма благодарен – надоело выслушивать чужие ахи и охи, уговоры и разубеждения.
– Если не передумаешь, звони мне хоть завтра, – сказал Яныч, протягивая свою визитку. – А я пока набросаю список самого необходимого на первый случай по медицинской части, составлю предварительную смету. Ты, главное, выбери хорошее помещение, и чтобы все было по закону – лицензия и так далее…
– Все будет тип-топ, Яныч. В наше время деньги все могут решить. А место я уже выбрал. На берегу реки, в старой пятиэтажке, на первом этаже. Никаких соседей, два разных входа – парадный и со двора. Там раньше была гомеопатическая поликлиника, недавно она обанкротилась и закрылась.
– А, знаю, – кивнул Яныч. – Это недалеко от речного вокзала. Место хорошее, лучше не придумаешь. Рядом причал, теплоходы, река… свежий воздух, прекрасный вид!
– В принципе все уже решено, – сказал я. – Место я забил, документы почти все оформил, а как только появятся живые деньги – сразу куплю. Все уже договорено с кем надо… Так что, ты не волнуйся.
– Да мне-то что волноваться… И еще. Свою основную работу я ради тебя бросать не стану – может, вся эта затея с приютом через неделю лопнет! – но в вечернее время готов помогать хорошему делу… Разумеется, за хорошие деньги, – добавил он, подмигивая.
– Не обижу, – заверил я. – И, пожалуйста, Яныч, прикинь сам, кого бы еще из персонала можно было привлечь…
– О’кей, товарищ. Поговорю, с кем надо.
ЧТИ ОТЦА СВОЕГО
– Вы что, собираетесь нас разорить? – жестко спросила меня по телефону Лиза. Вот так – без приветствия, даже без сухого “алло”, сразу в лоб. – Тоже мне, великий благотворитель! Или это ваша очередная шутка?
– Это не шутка, Лиза. Это мое очередное самостоятельное решение. Я не намерен быть марионеткой в ваших руках.
– Ваше решение – насмешка над нашим бизнесом! Это плевок мне в лицо!– И в ее голосе зазвучал металл. – Советую вам одуматься, пока не поздно.
– Да чем же я могу помешать вашему проклятому бизнесу? – искренне удивился я. – Ведь я уступил вам по дешевке все свои акции, я отошел от дел… Чем же я вам могу помешать?
– А огласка? А вся эта шумиха в газетах и по телевидению? А недавняя ваша пресс-конференция в Доме журналиста? А ваше издевательское решение – как бы назло нам! – организовать при своем дурацком приюте противоалкогольную лечебницу?.. Это же нож нам в спину! Это же антиреклама!
– А ты что хотела, доченька? – вкрадчиво спросил я. – Ты хотела, чтобы я тебя рекламировал? С какой стати? У вас свой бизнес, у меня – свой…
– Это не бизнес, а профанация! – зазвенело в телефонной трубке. – Вы пытаетесь сублимировать свои амбициозные комплексы! Вы – неудачник, мстительный злой неудачник, притворяющийся благодетелем… А еще вы – универсальный профанатор, опошляющий все, к чему прикасаетесь, всячески ублажающий свое уязвленное тщеславие! Вам лечиться надо!
– Нехорошо так говорить, дочка… Чти отца своего.
– Кого чтить – тебя?.. Придурок! Ты еще пожалеешь! – И она в бешенстве бросила трубку.
Прошло несколько недель, пока дело продвинулось к финальной фазе. И вот, наконец, все готово. Послезавтра – торжественное открытие “Ночного причала”.
ПРИИДИТЕ КО МНЕ, ВСЕ СТРАЖДУЩИЕ И ОБРЕМЕНЕННЫЕ, И АЗ УПОКОЮ ВЫ…
Эти евангельские слова Спасителя прозвучали в тот вечер из уст архиепископа Никодима, благословившего и освятившего наш приют своим пастырским словом.
Церемония открытия прошла как нельзя лучше. Правда, Лизы не было, хотя я ее приглашал, ну да это и не удивительно. Накануне приезжали ее посланцы – привезли пару ящиков фирменной водки “Сибирский алмаз”, как бы в дар, как бы в знак временного примирения, что ли, “от нашего стола вашему столу” – но я отказался принять этот дар, а когда они тут же умчались, оставив оба ящика на крыльце, я распорядился вылить содержимое всех бутылок в реку – символический жест, оскорбивший, конечно же, бедную Лизу, которой об этом, конечно же, донесли.
Не пришла и разобиженная жена Надя.
Зато явились почти все другие приглашенные – представители городской администрации, важные люди из отдела здравоохранения и соцобеспечения, было даже несколько братьев-писателей. На крыльце и у черного входа со двора приют охраняли нанятые громилы. Сам я встречал гостей в светлом холле, где журчал фонтан, благоухали в вазах живые цветы и щебетали в золоченых клетках разноцветные попугайчики. А в просторном зале были расставлены столы для фуршета, на столах – шампанское и фрукты (никакой водки! ни-ни!). В дальнем углу расположился популярный камерный ансамбль симфонической музыки под управлением Бориса Маняшина. Музыканты настраивали флейты, гобои, скрипки и виолончели, готовясь услаждать наш слух бессмертной музыкой Моцарта, Генделя и Мендельсона.
А для начала я провел гостей по всем комнатам “Ночного причала”. Вот, пожалуйста, это спальные, это ванные и душевые, здесь столовая, это кабинет врача, тут процедурная, а вот здесь будут проводиться психотерапевтические сеансы для снятия алкогольной зависимости и социальной реадаптации… Проводить экскурсию помогал Яныч в накинутом на плечи белом халате – ему явно нравилась вся эта затея с приютом, и он мне охотно подыгрывал.
Потом все вернулись в зал, где уже звучала негромкая нежная музыка Моцарта, и, когда гости взяли в руки бокалы с шампанским, я предложил тост за открытие богоугодного заведения, подобного которому не было еще в нашем городе.
– Как вы знаете, я – литератор, автор нескольких книг прозы, лауреат Чеховской премии, – сказал я без ложной скромности, глядя с доброй братской улыбкой на всех собравшихся. – Но, мне кажется, дорогие друзья, сегодня я могу гордиться лучшим своим произведением… лучшим своим сочинением, если так можно выразиться, которое я посвящаю всем обездоленным людям нашего города. Мы не должны делиться на людей первого, второго и третьего сорта. Каждый человек – абсолютно каждый! – заслуживает если уж не любви, то жалости и сострадания. Надо меньше болтать о великих идеях и хлопотать о великом государстве – а больше заботиться о маленьких, даже самых ничтожных людях. Отныне каждый, кто обижен судьбой, имеет возможность получить здесь крышу над головой, тарелку горячего супа и чистую постель! Двери “Ночного причала” открыты для каждого – добро пожаловать!
Аплодисменты, звон бокалов, брызги шампанского.
– Господа, предлагаю с сегодняшнего дня начать в нашем городе кампанию против пьянства! – воскликнул, поднимая полный бокал, чудо-доктор Яныч. – Хватит спаивать население, особенно молодежь! Пора прекратить повсеместное воспевание пьянства, выгодное лишь внешним врагам России и олигархам, монополистам алкогольного бизнеса! Посмотрите, к чему приводят все эти сомнительные празднества, сопровождаемые массовыми попойками, все эти Дни Города, Дни Пива и тому подобные “пьяные” фиесты и фестивали… К деградации нации – вот к чему все это приводит! Немалый грех лежит и на совести наших мастеров культуры – писателей, режиссеров, телевизионщиков, которые изощряются в бесовском деле прославления многовекового “веселия Руси”! Сколько можно возводить национальный порок в ранг национального подвига и геройства?! Сколько можно глумиться над вырождающимся и спивающимся народом? Давайте же выпьем за будущую, трезвую Россию!
Все с восторгом поддержали этот тост, даже заместитель мэра, Виссарион Фуимов, которого явно покоробило прозвучавшее из уст Яныча осуждение “пьяных” праздников, охотно пригубил шампанского и вскоре сам пожелал произнести несколько слов.
– Дорогие друзья, – проникновенным голосом заговорил Фуимов, – от лица мэра и от себя лично я хочу поздравить всех вас с этим добрым, милосердным, по-настоящему христианским начинанием, которое – мне очень хочется в это верить! – будет непременно поддержано и продолжено другими деловыми людьми нашего славного города, по праву гордящегося своими давними, многовековыми традициями благотворительности и душеспасения! Городская администрация всегда будет вашим верным союзником, дорогой наш Вадим Иваныч! Предлагаю выпить за здоровье дорогого и многоуважаемого Вадима Ивановича!
Тут кто-то даже крикнул “ура”. Я был смущен, польщен и растроган. А камерный оркестр грянул “Многая лета”, отчего я вообще чуть не прослезился.
– Дорогие мои земляки! – старческим шамкающим голосом произнесла вдова классика, Таисья Петровна. – В этот замечательный день, когда мой давний друг и мой младший товарищ Вадим Цветков, верный продолжатель традиций Трофима Загадова, совершенно неожиданно для меня проявил себя с наилучшей стороны, мне хочется поднять бокал за те идеалы добра, справедливости и милосердия, которым служил своим творчеством и всей своей жизнью мой великий муж – Трофим Денисович Загадов! Позвольте же мне выразить надежду, что когда-нибудь, а может быть, и очень скоро, сей богоугодный приют обретет славное имя Трофима Загадова! Это будет более чем справедливо!
Сказав эти слова, старуха залпом выпила шампанское – и неожиданно хряпнула об пол бокал, который разлетелся на мелкие кусочки. Слава Богу, никто не последовал ее примеру.
СВОЙ КРУГ
Тут же, рядом с почетными гостями, за соседним фуршетным столом стояли и некоторые из первых обитателей “Ночного причала”. Я их заранее предупредил, чтобы шибко не налегали на выпивку, да они и сами чувствовали себя смущенно, особенно поначалу. Слева от меня стоял тот самый бомж-“террорист” Шурик, по случаю праздника отмывшийся и гладко выбритый, которого я накануне встретил на улице и заманил в свое заведение, уговорив его побыть здесь хотя бы несколько дней, “для пробы”. А напротив меня, по другую сторону стола, с бокалом, наполненным минеральной водой, красовался совершенно седой и морщинистый поэт Виталий Курочкин, мой давний приятель и собутыльник, который вот уже второй год скитался по чужим квартирам (жена его выгнала за бесконечные пьянки), а ко мне он попал тоже по моему личному приглашению. Поэт с гордостью сообщал всем окружающим, что находится в “железной завязке” и что в “Ночном причале” ему очень нравится, и что очень скоро он напишет для этого заведения специальный торжественный гимн.
– Завидую твоей могучей воле, Виталя, – сказал Шурик, обращаясь к непривычно трезвому поэту, – а вот я бы сейчас непрочь тяпнуть водочки…
– Шурик, Шурик, ты же мне обещал! – взволновался я.
– Да, я помню… но знал бы ты, Вадя, как трудно исполнить такое обещание… – И он горестно вздохнул, словно я лишил его самой главной на земле радости. – Водка наша, сущая на небесах! – забормотал он вдруг, как бы пародируя евангельскую молитву “Отче наш”. – Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе. Водку нашу насущную дай нам на сей день… и прости нам запои наши, как и мы прощаем собутыльникам нашим… и не введи нас во трезвость, но избавь от злого похмелья… Ибо твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь!
– И не стыдно? – сказал я. – Зачем ты кощунствуешь, Шурик?!
– Да брось ты, Вадька. Ведь сам же не веришь ни в Бога, ни в черта… Эх, если б мы верили… если бы верили!.. – И он тоскливо махнул рукой. – Если хочешь знать, в нашей жизни вообще нельзя оставаться трезвым… Это даже неприлично! Быть трезвым сегодня – стыдно и пошло! Только водка спасает от стыда и отчаяния… Как же можно не пить?! Когда людей унижают на каждом шагу, когда правят бал спекулянты и воры, когда учителям и шахтерам платят гроши, когда грабят стариков, когда невинных детей захватывают в заложники и стреляют им в спины, когда люди боятся вечером выйти из дома… ну как можно не пить – в такой стране?
– Ишь какой ловкий, – заметил я укоризненно, – какую ты базу теоретическую подвел под свое пьянство… Но тебя-то, тебя лично – что заставляет пить?
– Меня лично? Лично… – И Шурик угрюмо понурился, а потом вдруг сказал, не поднимая головы: – У меня лично недавно погибли жена с дочерью… Бывшие мои жена с дочерью… бывшие… но ведь мои! Мои родные! В том самом самолете, Москва-Сочи, в котором они летели на море, отдыхать… А самолет, как вы знаете, взорвался в воздухе и рухнул на землю…
– Ох ты, господи, – прошептал поэт Курочкин. – Царствие им небесное.
– Извини, Шурик, – смутился я. – Разве ж я знал… Прими мои соболезнования…
– Я и сам до вчерашнего дня не знал, – глухо пробормотал он. – Пока опознали… пока то да се… И узнал-то уже от других людей. Мы ведь с ней давно в разводе… вроде бы, как чужие… Но ведь не чужие же! Не чужие! – И он вскинул сжатые кулаки, и прижал их к лицу, и заплакал.
– Да, брат, – тихо сказал Курочкин, – тут без водки никак…
– А я что говорю? – встрепенулся Шурик. – От этой сладкой шипучки у меня только изжога! Я бы сейчас не водки даже – а спирта бы чистого, неразведенного!.. А еще б лучше – метилового! Чтоб на фиг ослепнуть и сдохнуть! Ведь это же я их убил… я – убил… Я! Я! Я!
– Что ты мелешь?! – возмутился я. – Чего ты на себя наговариваешь? Как ты их мог убить?
– Если б не я – они бы спокойно жили со мною вместе… жили бы тихо-мирно… а из-за меня – уехали в Подмосковье, к теще… и вот… Это все – из-за меня!
– Если так рассуждать – невиновных вообще нет на свете, – заметил непьющий поэт.
– А так оно и есть, – кивнул Шурик. – Невиновных – нету. Разве ты этого еще не понял?
ДРУЖБА – СОЛОМИНКА
– Ну, как вы тут? – подошел к нам Яныч. Он выглядел шикарно в своем костюме цвета маренго, благоухал французским одеколоном. – Что за спор? Какие-то проблемы?
– Все в порядке, шеф, – сказал Шурик, вытирая слезы. – Никаких проблем.
– Доктор, на вас вся надежда, – влюбленно глядя на Яныча, произнес “завязавший” поэт Курочкин. – Вы наш спаситель, а Вадим – наш ангел-хранитель!
– Всех спасем, всех вылечим, – заверил его Яныч, поглаживая мефистофельскую бородку, и улыбнулся мне. – Ну чего ты, дружище, невесел? Чего загрустил?
– Да нет, все в порядке, – неуклюже попробовал я улыбнуться. – Надеюсь, что все образуется…
– Вот за это и выпьем, – подхватил мои слова Яныч, – за надежду, которая умирает последней!..
– А может, лучше выпить за мужскую дружбу, – тихо сказал я, не очень уверенный в правоте и силе своих слов. – Ведь мы же все – почти ровесники… мы люди одного поколения… мы должны помогать друг другу, поддерживать друг друга… Разве не так?
– Золотые слова, – сказал Шурик.
– Ты прав, дружище, – кивнул Яныч, – ты прав на все сто.
– Абсолютно с тобой согласен, – поддержал и поэт Курочкин.
– Кроме дружбы, у нас ничего не осталось, – продолжал я упорно ломиться в их распахнутые сердца. – А ведь согласитесь – так хочется хоть во что-то верить! Раз уж Бога нет – а его, скорее всего, нету… впрочем, если он даже и есть, он же в нас все равно не верит… Вот ведь в чем проблема: не в том – верим ли мы в Него, а – верит ли Он в нас? Увы, увы… Господь отвернулся от нас, грешных, хотя сам же такими нас создал, он не хочет нас замечать, мы давно уже – беспризорные дети на этой земле. А раз не во что больше верить – будем верить в нашу дружбу… Пусть хоть что-то, хоть эти святые осколки останутся в наших душах – будем верить друг в друга!
– Вадик, дружище! Дай я тебя поцелую! – кинулся мне на шею Яныч, растроганный моими словами.
– И я! И я! – лез целоваться поэт Курочкин.
– Да я за вас, братцы… – всхлипывал расчувствовавшийся Шурик, окосевший от шампанского и моих слов. – Да я за вас… да я всех тут на хер поубиваю… Да я за друзей!.. да я!..
Так мы сладостно лгали друг другу, приглатывая полусладкое шампанское и слушая сладковатую музыку Генделя в исполнении камерного оркестра. Пели скрипки, стонали виолончели, нежно плакали флейты и драгоценным жемчугом рассыпались по нашим издерганным нервам капризные фортепьянные трели.
А потом непьющий поэт Курочкин порадовал нас своими стихами. Вот, например.
БАЛЛАДА О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
Она любила стоять у окна,
А я – сидеть у огня.
Когда она уходила одна,
Я не был спокоен ни дня
И ждал ее с утра до темна,
Любя ее и кляня…
…Когда же домой возвращалась она,
То не было дома меня.
ЗЛОЙ ВЕСТНИК
– Ну и гадюшник вы тут развели! – скрипучим голосом произнес неожиданно вдруг возникший возле нашего стола бритоголовый Серега – тот самый парень, из-за которого я когда-то попал в ментовку. Тот самый враг бомжей, бичей и прочих социальных “отбросов”, от которого крепко тогда досталось бедному Шурику.
– Как ты здесь оказался? – удивился я (уж его-то точно не было в списке приглашенных). – Каким ветром тебя занесло?
– Попутным, – ухмыльнулся Серега, расстегивая кожаную куртку. – Охрана у вас ненадежная, Вадим Иваныч… Ждите беды.
– Ты что, пугаешь меня?
– Не пугаю – предупреждаю. Мы не позволим устраивать в центре города мерзкий клоповник, пристанище для всякого сброда…
– Кто это – “мы”? – поинтересовался я.
– Такие, как я. Молодые волки, патриоты родного города. Мы наведем тут порядок. Мы эту нечисть выжжем огнем…
– Уж не меня ли вы имеете в виду? – насупился Шурик.
– А-а, и ты здесь, гнида? – Серега оскалил желтые прокуренные зубы и сунул руку в карман. – Может, выйдем на улицу, поговорим?
– Молодой человек, что вы себе позволяете? – возмутился вальяжный Яныч, отталкивая его от Шурика. – Кто вы такой?
– Я – санитар общества, вот я кто! Очень скоро вы пожалеете, что затеяли всю эту комедию с приютом… Нечего их тут прикармливать, этих тунеядцев! Кроватки им, видите ли, чистые… простынки, подушечки… супчик с котлетками… Да их убивать надо всех, как бешеных собак! Убивать! Жечь напалмом! Чтобы не мешали жить нормальным людям, чтобы не отравляли своим зловонием чистый воздух, чтобы не поганили наш город своим присутствием! Они мешают нам возрождать Россию, они препятствуют выздоровлению больной нации, они – гангренозные бактерии на теле страны… А этот – вообще тип опасный! – ткнул он пальцем в Шурика и покосился на меня. – Вы разве забыли, как он листовки террористические по стенам расклеивал? Забыли? Или вы с ним заодно?
– Эка невидаль – листовки, – рассмеялся я. – Да то была просто забава, шутка… Ты что, Серега, всерьез, что ли, принял его за террориста?
– А для вас это, значит, шуточки? Вот такие же шутники – самолеты взрывают! Наших детей убивают… а вы – их оправдываете!
– Ты бредишь, Сергей! У него самого жена с дочерью погибли в том самом самолете, что недавно разбился… Где ты тут увидел террористов?
– Да вот же он, вот – рядом с вами! Забыли, как он грозился – взорвать плотину ГЭС и затопить весь город? Забыли? Да таких, как он, надо на месте расстреливать! А вы им потакаете, вшивые либералы, гнилые интеллигенты… Так что, пока не поздно, прикрывайте свою паскудную лавочку…
– Только не пугай, не пугай!
– Думаете, это пустые слова? А ведь мы вас отсюда выкурим!
– Как это – выкурите?
– Да очень просто… Подожжем ваш “Ночной причал” с четырех сторон – и разбегутся все ваши бомжи, как крысы! А мы еще двери подопрем – чтоб они вырваться не смогли, чтоб заживо сгорели в огне… На окнах-то ведь у вас – решетки! И все ваши врачи и медсестры отсюда сбегут – через неделю никого не останется!
– Да вы, молодой человек, сами – террорист, – возмущенно сказал Яныч. – За одни эти слова вас можно…
– Руки коротки! – рассмеялся Серега, отступая на шаг от стола. – На, попробуй, возьми меня.
– Шел бы ты, Сергей, отсюда, пока я милицию не вызвал, – устало сказал я. – Не успеешь и глазом моргнуть, как окажешься снова в кутузке…
– Милиция – с нами, – многозначительно заметил Серега, вновь обнажая в волчьем оскале свои желтые зубы. – Мое дело – предупредить. Чтобы потом без обид… Ну – пока!
И он так же быстро исчез, как и появился.
– А ведь, может быть, он и прав, – вдруг сказал погрустневший Шурик (вот уж от кого я не ожидал таких слов), – и никому этот приют не нужен… никому, кроме тебя, Вадя…
– Как?! – изумился я. – Ты – соглашаешься с этим волчонком? Он же тебя ненавидит – а ты!.. И что ты имеешь против “Ночного причала”?
– Да я не против… – замялся Шурик. – Но… как бы тебе это сказать…
– Скажи правду!
– Что ж, если правду – нам, бомжам, не нужны приюты. Нам свобода нужна… Свобода! А свобода дороже бесплатного супчика и чистой постели… Уж ты извини меня, Вадя…
А буквально через полчаса в “Ночной причал” нагрянули менты!
РАЗВЯЗКА
Сразу три милицейских машины с сиренным воем подъехали к подъезду нашего богоугодного заведения. Что за чертовщина? Неужели и впрямь Серега их на нас натравил? Нанятые мною охранники даже не пытались сопротивляться – куда им, троим, против дюжины омоновцев!
– Всем оставаться на своих местах! – зычно крикнул лейтенант в камуфляже. – Приготовить документы для проверки!
– Это что за комедия, лейтенант? – дрожащим голосом спросил заместитель мэра Фуимов. – Вы хоть знаете, куда вы ворвались?
– У нас есть приказ, есть ориентировка, – жестко ответил лейтенант. – Вот мое удостоверение, а вот ордер на обыск и арест… Среди вас находится человек, подозреваемый в сотрудничестве с террористами. Повторяю – всем оставаться на своих местах!
– Черт знает что… – пробормотал Фуимов. – Это беззаконие! Тут же все – уважаемые, авторитетные люди…
– К сожалению, не все, – сказал лейтенант, быстрым взглядом окидывая присутствующих и останавливаясь на Шурике. – А вот и он – тот, кто нам нужен… Взять его!
Сразу несколько омоновцев накинулись на бедного перепуганного Шурика, повалили его на пол, заломили ему руки за спину, надели наручники.
– Обыскать его! – крикнул лейтенант. – А все прочие – документы на стол!
– У меня нет с собой никаких документов! – визгливым голоском выкрикнула вдова классика. – Разве я обязана таскать с собой документы?! Меня и так все знают – я вдова писателя Трофима Загадова! Книги моего мужа дети изучают в школах!..
– В отделении разберемся, – спокойно обронил лейтенант.
– Но позвольте, – подошел я к нему, – тут какое-то недоразумение… Я даже догадываюсь, кто донес вам на этого невинного человека… Он ни в чем не виноват!
– А вы кто такой?
– Я?.. – И я растерялся, потом оглянулся – ведь все здесь присутствующие должны меня хорошо знать. – Я директор приюта “Ночной причал”… У нас сегодня как раз открытие…
– Ваши документы!
– Документы? – Я полез дрожащей рукой в карман, вытащил паспорт. – Вот, пожалуйста… Цветков Вадим Иванович…
– Хорошо, – кивнул лейтенант, удостоверившись в моей личности. – Успокойтесь, Вадим Иванович. И не спешите заступаться за этого мерзавца…
– Но это недоразумение!
– Помолчите, если не хотите оказаться с ним в одной камере, – негромко, но с явной угрозой посоветовал лейтенант. – И вообще – зря вы открыли этот притон…
– Это не притон – приют! – оскорбленно воскликнул я. – Он открыт на законных основаниях, у меня есть лицензия… могу показать!
– Да что мне ваши бумажки, – отмахнулся лейтенант. – Вы очень многого не знаете, Вадим Иваныч… Мы живем в тревожное время… Надо быть бдительным, как никогда! А вы – пригреваете тут всякую сволочь… устроили прибежище для бандитов…
– Это неправда! – выкрикнул я, чуть не плача, и оглянулся на присутствующих в зале важных персон. – Господа, что же вы молчите? Почему вы не одернете этого солдафона?
Но все почему-то помалкивали. Никто не спешил меня поддержать. Никто не осмеливался спорить с лейтенантом. Все явно припухли, набрав в рот воды – и архиепископ Никодим, и заместитель мэра Фуимов, и вдова классика Таисья Петровна, и братья-писатели, и поэт Курочкин, и побледневший от страха чудо-доктор Яныч… А бедный бомж Шурик так и лежал безмолвно на полу с вывернутыми на спину и скованными руками.
– Я тебя выручу, Шурик, – сказал я, склоняясь над ним. – Ты не отчаивайся…
– Не бери в голову, – прохрипел Шурик, – за меня не волнуйся – я сам этого хотел… Сам виноват – доигрался…
– Молчать! – прикрикнул на него лейтенант, а потом обратился ко мне: – Вы свободны, Вадим Иваныч. Советую вам немедленно отправляться домой и хорошенько поразмыслить над моими словами…
– Но как же… ведь сегодня – торжественное открытие…
– Как открылись – так и закроетесь, – издевательски ласково сказал лейтенант. – Уж мы постараемся, чтобы этот притон не поганил наш город… Вы свободны, свободны. Не мешайте нам работать. Господа, повторяю – все должны предъявить свои документы… а при отсутствии оных – придется проехать с нами.
Мне там больше нечего было делать. И я направился к выходу. Своей машины у меня еще не было, как не было и водительских прав, и я собрался идти до дома пешком. Можно было, конечно, вызвать по телефону такси, но я решил прогуляться по свежему воздуху, проветрить мозги, придти в себя, отдышаться.
ФИНАЛ
– Вадим Иваныч! – окликнул меня знакомый звонкий женский голос, когда я вышел на крыльцо. – Это я, Лиза… Могу добросить вас до дома!
Рядом с “Ночным причалом” стояла темно-синяя машина с выключенными фарами, марки я не разобрал. Да и не очень-то я разбираюсь в иномарках. Дверца была приоткрыта, светилось женское лицо, мерцали знакомые глаза. Глаза первой моей любви.
– Да садитесь же, – сказала она. – Давно не виделись, есть о чем поговорить.
Я помедлил, потом молча сел на заднее сиденье. Дверца мягко захлопнулась, машина рванулась вперед. Лиза молчала. Ждала, когда я заговорю первый.
– Вы, конечно, в курсе всего случившегося? – спросил я ее.
– Да, я в курсе.
– Хотя и оставались снаружи?
– Для того, чтобы быть в курсе, не обязательно быть внутри, – сказала Лиза.
– Так, может, ты все это и организовала? – спросил я, незаметно соскальзывая на “ты”.
– А ты, папочка, туго соображаешь, – и она рассмеялась. – Ведь я же тебя предупреждала… Ну что ж… Теперь пеняй на себя.
– О чем ты?
– Сам знаешь, о чем. Жизнь – жестокая штука.
– В жизни очень много хорошего, этим она и ужасна, – сказал я задумчиво, – ибо немилосердный боженька в конце концов все отнимает…
– Не у всех. Лишь у тех, кто играет не по правилам.
И она замолчала. А я вдруг заметил, что мы едем совсем не ко мне домой, а куда-то в другую сторону.
– Куда ты меня везешь?
– Что, испугался? – И я увидел в зеркальце ее усмешку. – Не бойся… Мы едем к маме…
– На кладбище, что ли?
– Ну да. Не в рай же. Впрочем, навряд ли она попала в рай… А ты ведь, папа, даже не был на ее похоронах… Нехорошо. Она тебя так любила, так щедро тебя одарила в своем завещании, а ты… Даже на минутку не соизволил появиться! Ведь я смотрела – тебя в тот день там не было… И в последующие дни… Ты ни разу… ни разу!.. ни разу не пришел на ее могилу! Разве это правильно, папа?
– И ты решила исправить?
– Да, я решила исправить… А вот мы уже и приехали!
Как я успел заметить, машина въехала на кладбище не через главные ворота, которые, скорее всего, в это позднее время были уже закрыты, а откуда-то с тыла, через пролом в задней кладбищенской стене.
– Так ближе, – не глядя на меня, сказала Лиза.
Подъехали почти к самой могиле. Вокруг – никого. Ничего удивительного – полночь.
Галя была похоронена на видном и престижном месте, на взгорье, там, где заканчивалась так называемая Аллея почета. Гора венков покрывала и могильный холм, и временный сосновый крест, который вскоре, конечно же, будет заменен роскошным памятником, уж в этом можно не сомневаться.
Я молча стоял возле могилы своей первой любви, и никаких свежих мыслей не рождалось в моем переутомленном сознании. Думал я совсем о другом – о том, что произошло сегодня в “Ночном причале” и о том, как мне быть дальше…
– Тебе, похоже, нечего сказать? – спросила Лиза.
– А что тут скажешь… Все уже сказано.
– Жаль. Ты лишаешь меня последней возможности быть милосердной.
– О чем ты? – насторожился я.
– А ты не догадываешься? – Лиза достала из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила. Ее осветившееся на миг лицо вновь напомнило мне ту, молодую Галю, которую я когда-то любил. Те же светло-карие, чуть золотистые глаза, тот же вздернутый как у девчонки нос, та же челка наискосок. Только по краям нежных припухших губ змеились жесткие складки. – Ох, как было бы хорошо, папа, если бы ты согласился уехать из этого города…
– Вот еще! – хмыкнул я. – С какой стати я буду уезжать? Неужто я так тебе мешаю?
– Да. Именно так. Ты мешаешь. Ты опаснее, чем я думала. Мама тебя недооценила. Ты и сам не знаешь, как ты опасен. Ты продолжаешь все портить, папа. Ты неисправим. Ты портишь все, к чему прикасаешься – любое дело, любые отношения… И даже от твоих повестей и рассказов – я их пыталась читать! – для души никакой ведь пользы, одна тоска и безнадега… – Она говорила тихо, спокойно, беззлобно, даже с некоторой печалью, как бы прощаясь со мною, неисправимым и отпетым. – Ты никому не нужен, папа. У всех своя жизнь, а у тебя нет своей жизни, у тебя нет ничего и никого. Ты искалечил жизнь моей маме, ты искалечил жизнь самому себе, а сейчас пытаешься испортить и мою жизнь…
– Это бред! Моя жизнь не имеет никакого отношения к твоей жизни! Бедная Лиза… ты заблуждаешься… я сам по себе!
– Ты пытался разрушить мой бизнес, – бесстрастно продолжала она, не слушая моих возражений. – Тебе это не удалось… и не удастся! Но зачем мне из-за тебя пребывать в постоянном напряге? Зачем? Зачем мне все это терпеть?
– Ну и что же ты предлагаешь?
– Я уже все решила, – и Лиза отбросила сигарету, закурила новую. – И я сделаю все сама. Сама! Пусть это будет не по закону и не по понятиям, но зато – по совести… Пришла пора платить, папа. Я твой судья и твой палач. Дети – это возмездие.
– Что-то похожее я уже где-то слышал… Или – читал… Вроде, у Ибсена… Или у Блока?.. А тебе не кажется, моя дорогая…
– Хватит! – перебила она. – Хватит, хватит сорить словами. Пора отвечать за свои слова. Оглянись – видишь, вон там, справа от маминой могилы?..
Я оглянулся – справа от могилы Гали чернела свежевырытая яма с аккуратно обтесанными краями. Тут же, рядом, светясь белым черенком, лежала новенькая лопата.
– Ну и что? – сказал я.
– А ты не догадываешься?
– Ты меня пугаешь… Зачем?
– Я тебя не пугаю. – И она достала из сумочки маленький пистолет с большим глушителем. – Вы будете лежать почти рядом. Ты вернешься к ней. Она об этом мечтала.
– Лиза, одумайся… что за театр? Это дурная литературщина! Мыльная опера! И потом, я же автор всей этой истории – меня нельзя убить… Я же твой отец, Лиза!
– Знаю, папа. – И сухо хлопнул негромкий выстрел.
…и каурый шальной жеребец налетел на меня рыжим вихрем, и оглушил своим ржанием, и опрокинул, и сокрушил меня тяжкими копытами, и умчался прочь.
26 августа – 26 сентября 2004 года,
Красноярск