Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2005
БОЖЕСТВЕННЫЙ ВЕТЕР
1.
Старик-директор ничего не ответил на мое приветствие. Указав рукой на колченогий стул, он продолжал перебирать на столе какие-то документы.
Вспомнилось: “Если давать волю языку, можно навлечь на себя позор”. Зная, что у старика недавно погиб сын, я не хотел нарушать молчания и стал наблюдать за мухой на оконном стекле, пытавшейся найти выход в открытое пространство. В голове крутились фрагменты только что проведенного урока.
Последние инструкции Школьной комиссии предписывали сосредоточить внимание учащихся на положениях Императорского рескрипта “Об основных принципах воспитания”.
“Во времена, когда Япония находится в центре противостояния враждебных государств, молодым японцам следует постоянно помнить об исключительности японской нации и с еще большим усердием изучать основы японской истории, морали и этики”.
В прилагаемом списке обязательной для изучения литературы была и книга “Хагакурэ”, самурая Ямамото Цунэтомо. Мой последний урок развивался по каким-то особым законам человеческого откровения и до знаменитого воина мы так и не дошли. Я никак не мог приблизиться к самурайской сентенции из “Хагакурэ”, – “Созерцать неизбежность смерти следует ежедневно”, как это объяснить детям? Выручала поэзия, я все читал и читал им хайку Басё и любимые стихи поэтов его школы.
Об отце, о матери
Постоянно тоскую.
Фазана крик.
Я специально сделал долгую паузу, чтобы дети могли глубже проникнуть в смысл прочитанного стиха. Неожиданно, маленькая Сумико встала и начала рассказывать о своем отце. Это было так естественно, что я не решился прервать ребенка. Поступок Сумико был как цепная реакция, дети тянули руки, каждый хотел поведать свою историю. Я же, превратившись в дирижера, осторожно показывал ученикам, кто будет солировать следующим. Прозвенел колокольчик, но дети не обратили на него внимания, продолжая рассказывать маленькие легенды о своих отцах – самураях, совершающих великие подвиги на заканчивающейся войне. Внезапно повисла тишина. Я жестом поднял класс-оркестр и, поклонившись, молча попрощался с ребятами. Они выходили очень тихо, и даже на крыльце школы никто не проронил ни единого слова.
В открытое окно шелестел легкий морской ветер, шевеля на учительском столе страницы томика Басё. Прикрыв окно, я направился в кабинет директора, чтобы вернуть книгу.
Муха на стекле продолжала искать свой выход. Я встал и осторожно положил книгу на край директорского стола. Старик закончил просматривать документы, взял томик, открыл наугад и прочитал:
Больше некому стало
Делать дырки в бумаге окон.
Но как холодно в доме!
Директор захлопнул книгу и сказал, что следует больше уделять времени изучению “Хагакурэ”. Потом, как бы вспомнив, что с завтрашнего дня я не учитель, а солдат, он словно реликвию преподнес мне томик Басё. Несмотря на жару, руки старика были очень холодные. Директор низко поклонился и, не обращая внимания на мой поклон, сел за свой стол. Он вновь стал шелестеть бумагами, давая понять, что аудиенция закончена. Согласно военному предписанию, завтра утром я должен явиться к причалу.
Одно платье снял
И нес на спине.
Перемена одежды.
Муха наконец-то нашла свой выход, и как бы фыркнув, вылетела в приоткрытое окно.
Я вышел на крыльцо и увидел маленькую Сумико, которая играла с всеобщей любимицей, дворовой собакой Хати, откровенно развалившейся у школьного забора. Дворняга была настолько безучастна, что позволяла девочке посыпать себя горячим песком. По умиротворенному виду собаки было видно, что ей нравятся эти песочные ванны. Удивительное единение человека и природы, а ведь это так трудно – понимать собаку или кошку. Не смея нарушать девиче-собачью идиллию, я пошел в сторону моря, к причалу. Дойдя до угла здания, я вдруг услышал пронзительно щемящий звук и, обернувшись, понял, что это воет дворняга. Сумико сидела рядом, и казалось, будто собака и ребенок воют в унисон, воспевая оду безысходному одиночеству. В следующий момент собака поднялась, встряхнулась и, виляя хвостом, побежала в мою сторону. Девочка, подняв портфель, пошла за ней. Собачонка, подбежала ко мне совсем близко, еще раз стряхнула с себя остатки пыли и встала на задние лапы. Залюбовавшись радостью дворняги, я не заметил, как подошла Сумико.
– Господин учитель, позвольте открыть вам мою тайну? – И, не дождавшись ответа, шепотом произнесла: – Моего отца унес божественный ветер, если вы его встретите, передайте это от меня.
В моих руках оказался детский рисунок с изображением моря и летящего к солнцу смешного военного самолетика. В тот же миг она помчалась к воротам, увлекая за собой свою четвероногую подружку.
На крыло самолетика села муха, наверное, это старая знакомая из кабинета директора.
Я поспешил домой, собираясь до утра написать несколько значимых для меня писем. Взглянув на причал, который был хорошо виден со школьного двора, я увидел небольшое рыбацкое судно и двух пожилых женщин, собирающих по отливу морские водоросли. Наверняка, военный корабль, который должен доставить меня в часть, в целях секретности подойдет только ночью.
Летом ночью ты
Раз ударишь лишь в ладонь –
И уже светло!
Утром я бодро шел по отливу. У меня в портфеле было самое необходимое и томик Басё, подаренный директором с вложенным в него рисунком Сумико. Подходя к причалу, я увидел все тоже рыбацкое судно и тех же старушек, собирающих водоросли, словно со вчерашнего дня они не прекращали свое занятие. Подойдя к женщинам, я поздоровался. Одна из них сказала: “Если вы учитель, поднимайтесь на судно, мы скоро отходим”. Старик капитан посмотрел мое предписание и указал место на палубе, рядом с корзинами, до верха набитыми морской травой.
– Этот остров окружает доброе море. Вон сколько жена со своей сестрой набрали водорослей нори, моя старуха их отлично готовит, заходите как-нибудь вечерком, хотя… она стала сварлива, как теперь все женщины, но по стаканчику сакэ, обязательно подаст, чтоб меня крабы съели! Не скучайте, к вечеру будем на месте.
Капитан протянул мне свой бинокль. Я стал наблюдать за чайками на воде, потом перевел взгляд на берег и увидел школьное крыльцо. Оно было совсем близко. Директор, как всегда, стоял на своем посту и кивком приветствовал школьников. Время начала уроков определял он, поэтому, посмотрев на часы, старик поднял руку со школьным колокольчиком и приготовился потревожить утреннюю прохладу. К директору подбежала школьная собачонка и, встав на задние лапы, жалобно завыла. Старик улыбнулся и опустил колокольчик. Дворняжка побежала к воротам и требовательно затявкала. Вскоре во дворе появилась запыхавшаяся Сумико, она на мгновение остановилась и быстрым шагом направилась к крыльцу. Директор снова медленно поднимал школьный звонок, а подошедшая Сумико, видимо, что-то лепетала в свое оправдание. Директор, глядя на девочку, строго качал головой. Зазвенел колокольчик. Дверь закрылась. Собачонка удобно разлеглась на крыльце. Чистый звук колокольчика еще долго висел в утреннем воздухе.
За своими наблюдениями я не заметил, как судно отошло от причала. Знакомая муха сегодня почему-то особенно сердилась, ее жужжание все нарастало, превращаясь в зловещий рев. Недалеко от борта что-то сверкнуло, образуя небольшие фонтанчики. Утренняя игра рыбок так хороша на глади бархатной воды. Закрывшись лапой от лучей пробудившегося солнца, школьная дворняжка лениво помахивала хвостом.
Я перевел взгляд в сторону моря, наша посудина приближалась к полосе густого марева. Пронзительный собачий вопль заставил меня обернуться и посмотреть на удаляющийся северный городок Касивабара*. Школы не было. На краю огромной воронки выла собака Хати, придавленная горящей доской. Рыбацкую скорлупу поглощали объятия морского тумана. Жужжание мухи почти растворилось в соленом воздухе.
Все сгорело дотла
Но, по счастью, вишневый цвет
Уже облетел в саду.
Как мне добраться до Нагасаки?
2.
Двигатель самолета начал болезненно кашлять. Машина стала заваливаться на левое крыло. Нижняя часть живота похолодела, как будто там образовался кусок льда. Надо выключить заболевший мотор и попробовать запустить его снова. В шлемофоне раздался хрипловатый голос командира:
– Прямо по курсу вижу большой транспорт. Набрать высоту и укрыться за облаками. Пикировать без захода, вертикально, по команде. Третий, почему отстал?
Я доложил командиру обстановку.
– Ждать не буду, топливо на исходе… завалить этого поросенка будет трудно. У тебя мало времени, если не запустишься, десять градусов левее есть небольшой остров, за ним должны стоять корабли сопровождения, ущипни, если дотянешь. До встречи на небесах, самурай.
Первый отключился. Махнув крылом, самолет командира резко набрал высоту и растворился в облаках. С третьей попытки двигатель зафырчал, но вскоре из него посыпались искры, у меня в ногах тонна динамита, если загорится, я просто взорвусь в воздухе, так никого и не ущипнув. В просветах облаков было видно безмятежно отдыхающее море. Стрелка датчика топлива лежит на нуле, значит, у меня осталось пять-шесть минут. Машина, плохо слушаясь руля высоты, пошла вниз. Штурвал на себя, боевой разворот… и самолет, как бы почувствовав бессмысленность своих капризов, стал плавно набирать высоту.
Облака расступились, впереди показалась небольшая бухта, отвесные скалы и пологий берег с длинной песчаной отмелью. На небольшом холме сиротливо возвышается маяк с трепещущим на ветру национальным флагом. Никаких вражеских кораблей здесь нет. Вдалеке, справа от маяка, виднелось уходящее рыбацкое суденышко. Противника не обнаружено. Главный вылет моей жизни оказался холостым, не таранить же маяк с флагом моей страны.
Двигатель несколько раз крякнул и затих, приборная доска погасла, еще мгновение и я обнимусь с вечностью. Лед в животе растаял, но там что-то сильно забурлило, неужели в самый последний момент я оконфужусь? В былые времена, предусмотрительные самураи, перед обрядом сэппуку, затыкали себе задний проход куском ваты, чтобы не осквернить величественность самоубийства, у летчиков-камикадзе это не в почете, а зря. Мысль о вознесении к богине солнца Аматэрасу в собственных испражнениях, заставила меня откинуться на спинку кресла. Во рту возник приятный аромат традиционного саке, который мы пили перед своим последним вылетом, конечно, его не сравнить с тем божественным напитком, что подавала тогда гейша в чайном домике “веселого квартала” Кёкати. Стальная цепь, которой я приковал себя к штурвалу, натянулась, кажется до звона, мои руки окаменели, но штурвал не отпускали. Самолет слегка задрал нос и стал нехотя планировать на воду. Урчание в животе прекратилось, кажется, наступает момент великого спокойствия. На меня надвигается маяк с гордо развивающимся флагом Страны Восходящего Солнца. Хвост самолета ударился о воду и моя фанерная ласточка – цубамего, повалившись на брюхо, превратилась в скоростной катер. Она, дрожа всем своим деревянным нутром, глиссировала по направлению к маяку…
Здравствуй, тысячи лет великая богиня солнца!
Я здесь. Я мчусь к тебе на старом фанерном самолетике, отремонтированном кое-как только для последнего взлета. Я несусь к тебе по бархатистой морской глади и в ногах у меня тонна динамита, предназначенная кому-то нести смерть, но здесь вообще никого нет… и я этому рад. Я не исполнил свой воинский долг, не уничтожил ни одного врага, но я следовал самурайским постулатам и ежедневно думал о неизбежности смерти. Через миг я предстану перед тобой, и мне очень жаль, что глупым взрывом изобретения великого Нобеля я могу омрачить твой божественный покой. Я чист, на мне летная форма Квантунской армии, выданная по велению твоего божественного потомка, императора Хирохито. В кармане моей летной куртки томик поэта Басё с вложенным в него детским рисунком. Ты же знаешь, я обещал передать этот листок отцу Сумико.
Почему ты не появляешься и не озаришь божественным светом мой путь к твоему гроту? Тебе неприятно, что мое нижнее белье мокрое от пота? Поверь, это не от страха перед надвигающейся смертью, а только от волнения. Сейчас я, простой солдат, предстану пред Аматэрасу – Богиней Солнца!
Или ты считаешь, что я должен был остаться в школе с детьми? Но тогда бы я нарушил Императорский указ о всеобщей мобилизации и стал обыкновенным преступником. Ты рассердилась, посадив меня в рыбацкую посудину и отправив в неизведанность морского тумана, чтобы отдалить нашу встречу? Может, ты считаешь, что я один из тех, кто творил на земле неправедные поступки? Но ведь я только маленькая песчинка того, что ты создала на земле своими божественными лучами. Наверное, мое предназначение в этой жизни было удерживать большие валуны на огромной горе? Прости, я с этим не справился, может, в другой раз, когда я буду хотя бы камушком, я смогу сдержать жестокий камнепад, сметающий все на своем пути. Будь милостива, пошли мне маленький лучик, я пройду по нему и склоню колени перед твоим гротом, чтобы тысячу лет замаливать свои грехи и может, тогда ты захочешь меня выслушать?
Все началось с простых вафель в виде рыбки, которыми мы, студенты университета, угощали своих девушек на прогулках после занятий. Но после того как из Германии прилетел знаменитый Цеппелин, вся молодежь заболела воздухоплаванием, и дешевые рыбки превратились в дорогие пирожные “Цеппелин”. У покупателей эта выпечка имела бешеный успех. Среди молодых ребят считалось особым шиком, хрустя вафлей, непременно рассказывать своим подружкам об авиации, изредка, как бы ненароком, поглядывая на загадочные облака. Наших девушек эти разглагольствования сражали наповал. Однажды у меня просто не хватило денег, чтобы угостить своих однокурсниц модными пирожными и уже у прилавка, понимая, что мне нечем расплатиться, я повернулся к своим подружкам и самоуверенно произнес:
– Пирожные – это банально, скоро я приглашу вас совершить путешествие на аэроплане.
Всю прогулку друзья смотрели на меня как на героя.
Мне с трудом удалось записаться в летную школу городка Токородзава, группы были укомплектованы, но на мое счастье кого-то отчислили и меня взяли с испытательным сроком на освободившееся место. Занимался я усердно и быстро догнал свою группу. Вскоре, помня мое обещание о воздушном путешествии, друзья стали ехидно мне об этом напоминать. К этому времени, я уже налетал 38 часов и сдал экзамены по теории. Остались показательные выступления, после которых нам должны были вручать удостоверения пилотов третьего класса, и мне было приятно позвать своих близких на это торжество.
Двигатель нашего самолета заводился вручную, и я нарочито громко, чтобы слышали мои товарищи, дурным голосом кричал:
– От винта!
Мой полет прошел успешно. Инструктор нехотя меня похвалил, что считалось высшей наградой, и пригласил своих выпускников, новоиспеченных летчиков, на ужин в квартал Кёкати. Он считал, что пилот должен посещать увеселительные заведения и тонко разбираться в древнем искусстве гейш, но с красавицами надо быть осторожным, как с мотором, говорил инструктор. В заключение праздника преподаватели авиашколы всегда выполняли фигуры высшего пилотажа, а мой инструктор завершал эти выступления своим коронным номером – “мертвой петлей”. Однако он не разрешал нам употреблять это выражение, а утверждал, что правильнее называть эту фигуру “Русская петля” или “Петля Нестерова”. На самой высшей точке своего полета двигатель его самолета заглох, и он “свалился в штопор”, сделать с непослушной машиной сэнсэй ничего не смог…
Война заканчивалась. После краткосрочной военной подготовки я был приписан к специальному авиаотряду Карафутской дивизии. Перед отправкой к месту боевых действий мне было поручено передать столичному начальству какие-то документы. По дороге в Токио, у маленькой станции, наш поезд попал под бомбежку. Никто не пострадал, но небольшой участок железнодорожного полотна требовал ремонта. Дабы скоротать время, я отправился в ближайшую деревушку. По пути начался сильный дождь, и я попросился переждать ливень в большом крестьянском сарае, который был местом деревенских сходов. Из-за дождя работы в поле прекратились и крестьяне, устроившись на циновках, слушали репродуктор, сообщавший им последние новости. Женщины плели из тростника шляпы амэгаса. Единственный старик, сидевший с мальчиком у небольшой жаровни, глядя на мою промокшую форму, поманил меня к огню. Молодых мужчин в деревне не было, родители считали своим долгом женить сыновей до призыва в армию, после чего юноши могли безбоязненно идти на войну. Старик спросил о здоровье моих детей, но когда узнал, что я не женат, стал сочувственно кивать головой и сказал:
– Сейчас такие времена, что трудно найти невесту, которая обладала бы всеми девятью достоинствами.
Уловив мой недоуменный взгляд, он пояснил:
– В старых книгах написано, что невеста должна иметь: красивые руки, ноги, глаза, рот, голову, хороший нрав, цвет лица, голос и фигуру.
Из репродуктора зазвучала музыка, исполняемая на сямисэне. Неожиданно в полутемном сарае появилась молодая женщина в светло-голубом кимоно из шелкового батиста. Рисунок нежно-фиолетовых ирисов на кимоно, изысканный, широкий пояс оби и высокая прическа с дорогими заколками, придавали ее облику, что-то неземное, несоответствующее войне. Старик ласково погладил мальчика по спине и сказал:
– Это гейша, из Токио. Ее дом разбомбили, и она со своим ребенком нашла приют в нашей деревне.
Услышав знакомую мелодию и увидев одобрительный взгляд старика, гейша начала танец “Цветение сакуры”. Старика это растрогало до слез. На середине танца музыка оборвалась и наступила тишина. Наверное, сейчас диктор будет призывать японцев еще туже затянуть пояса и увеличить сдачу металлолома, или сообщит, что потоплены наши военные корабли. Девушка продолжала танцевать в тишине. Наконец из репродуктора зазвучал тихий высокий голос Императора.
– Мы проиграли.
– Ну и, слава богу, – сказала гейша, – теперь никому не нужно умирать.
Я поспешил на станцию.
Сказочная гейша догнала меня почти у поезда. Вероятно, она хотела о чем-то меня просить, может быть взять ее с собой, но раздумала и молча протянула амэгаса – подарок крестьян.
– Я бы тоже хотела что-нибудь вам подарить.
Она достала из рукава карточку, на которой было написано: “Роскошь – наш враг”.
– Не сердитесь солдат, с большим удовольствием я бы вручила вам послание о встрече в чайном домике, но последнее время, из-за моих нарядов, мне в городе вручали только такие карточки.
Прощаясь, она грустно посмотрела на меня, сказав:
– В старину в странствиях часто умирали, поэтому, не забудьте написать на шляпе свое имя. Если доберетесь до Токио, непременно посетите район Кёкати, вам это будет на пользу.
Приехав рано утром в столицу, я остановился на привокзальной площади и долго смотрел на памятник собаке, поставленный городскими властями как знак преданности и верности. Может это изваяние той школьной собаки Хати из городка Касивабара, где я учительствовал? Подошедшая старушка, живущая видимо где-то рядом, с умилением посмотрела на мою тростниковую шляпу и прошептала:
– Бедная Хати, она так долго ждала своего хозяина.
Постояв еще у несчастной собаки, я отправился в штаб. Самолет на Хоккайдо будет только поздно вечером, значит у меня целый день свободный.
Ну, что, к гейшам?
Было около восьми утра, когда я добрался до района Кёкати. В это время там еще царил покой, лишь скрип повозки молочника нарушал тишину. Проходя мимо домиков, где живут гейши, я увидел множество белых воротничков для кимоно, развешанных под навесом у самого входа для просушки. В начале августа Токио часто бомбили, и эти нежные лепестки напоминали белые флаги капитуляции. Стоянка рикш была безлюдной, лавочка с товаром для гейш закрыта, только у самой купальни, банщик, как две росинки похожий на моего инструктора из летной школы Токородзава, подметал улицу. Сэнсэй был настоящим поэтом и обладал обостренным чувством прекрасного, он умел извлекать красоту из любого пустяка, даже свой последний полет он превратил в явление своеобразного эстетизма, подчеркивающего в нем настоящий японский характер. “Красавица – это меч, подрубающий жизнь”, любил повторять инструктор.
“Веселый квартал” оказался для меня страной мертвых, в которой мне все было знакомо, как будто я здесь родился и долго жил. Словно заключенный смертник из Токийской тюрьмы Сугамо, я поправил шляпу, скрывавшую мое лицо, и продолжил свой путь.
Неожиданно на крыльце магазинчика торговавшего саке, я увидел директора школы из Касивабара. Он возился с бонсай. На нем было старенькое короткое кимоно и потертые холщовые штаны. По тому, как он обмакивал кисточку в пузырек с настоем табака и с любовью прикасался кистью к листочкам миниатюрного деревца, было понятно, что бонсай – его всепоглощающая страсть. Рядом стоял молодой человек в форме пехотинца с винтовкой 38 калибра и по-военному что-то докладывал поглощенному своим занятием старику. Затем он снял с плеча тридцатьвосьмерку, воткнул ее штыком в землю и стал пересчитывать блестящие латунью патроны. Видимо, нескольких не хватало, и солдат с недоумением пересчитывал их снова, расставляя на крылечке в боевом порядке своих “оловянных солдатиков”. Все это напоминало диалог мандо, рассчитанный на интуитивное понимание смысла беседы между отцом и сыном. Но старик, не обращая внимания на тактические упражнения солдата, пытавшегося наглядно показать отцу обстановку своего последнего боя, стал тихо разговаривать с бонсай, не прекращая осторожно прикасаться маленькой кистью к листочкам своего единственного собеседника.
– Мой неблагодарный сын так непочтителен, он погиб на войне, ну не плут же, поэтому я и влачу такую жизнь. Ты и представить себе не можешь, как тяжела моя старость.
Пехотинец собрал с крылечка своих “латунных однополчан”, закинул на плечо винтовку и вытянувшись в струнку, отчеканил:
– Наша дивизия окружена, но мы, самураи, будем сражаться до последнего патрона.
Издалека послышались мерные удары тайко. Солдат повернулся кругом и зашагал маршем мимо домиков гейш. Белые воротнички грустно трепетали во след уходящему воину. Звуки старинного барабана словно извещали Японию о наступающем мире и напоминали торжественно-неторопливые удары бронзового новогоднего колокола, каждый из которых изгоняет из жизни сто восемь бед, омрачающих наши сердца.
В конце улицы показалась детская процессия ряженых, идущая за сказочным кораблем Такарабунэ, плывущим по воздуху с восседающими на нем богами. Празднично одетые скоморохи несли бумажные штандарты с гербами своих городов. Улица пестрела разноцветием флажков Осака и Токио, но больше всего было рисованных украшений Хиросимы и Нагасаки. Детвора веселилась и кричала:
– Бандзай! Здравствовать Вам тысячу лет!
Мальчиком, под Новый год, чтобы увидеть сон исполнения желаний, я клал под подушку открытки с изображением семи богов удачи. Я не представлял еще своего ремесла и не знал, какое божество выбрать себе в покровители, поэтому, под моей подушкой, на сказочном корабле ночевали все боги.
Солнце припекало, во рту пересохло и хотелось пить. Я достал платок. Из кармана на землю выпала карточка гейши, с надписью: “Роскошь – наш враг”. На обратной стороне предупреждения, в овале красной губной помады был указан адрес в квартале Кёкати.
Из-за деревьев показался небольшой домик, утопающий в кустах жасмина. Входные двери были украшены ветками долголетней сосны, стойкого бамбука и жизнеутверждающей сливы. От легкого ветерка они чуть покачивались, словно приглашая меня войти в деревянную прохладу здания. На крылечке стоял крепкий мужчина, обмахиваясь веером, и как будто ждал меня. Хозяин, поклонившись, сказал:
– Зайдите утолить жажду, господин учитель.
Приняв шляпу, он проводил меня в комнату.
Помещение в восемь татами было отгорожено ширмами, искусно расписанными старыми мастерами. В нише для священных предметов – токонома, на небольшом возвышении стоял красиво инкрустированный столик, на котором лежал томик поэзии Басё. На стене рядом со свитком китайской живописи висел листок из школьной тетради с рисунком самолетика, летящего к солнцу. Хозяин бережно положил рядом с книгой мою шляпу и пригласил садиться. Поклонившись священным предметам майбуцу, я, скрестив ноги, сел на подушку.
– Приглашаю вас в страну чистоты и утонченности, в страну гармонического единения с миром.
Закрыв глаза, я услышал мелодичное звучание воды, бурлящей в чайнике. Специальное приспособление придавало звукам особые рокочущие тона. По китайскому чайному канону, кипячение воды имеет три стадии: вода выделяет маленькие пузырьки, которые сравнивали с глазами рыб, затем появлялись пузырьки, похожие на гроздья хрустального бисера на корне бьющего фонтана, и только потом вода вздымалась клокочущими волнами бури.
Хозяин сделал три с половиной глотка, аккуратно промокнул салфеткой край керамической чашки тяван и протянул ее мне. Теплая шершавость глины придавала изделию особую прелесть. С наслаждением, сделав несколько глотков, я вернул гостеприимному хозяину драгоценный предмет. Затем появились чашечки белого фарфора, и изумрудная жидкость полилась в них из чайника, украшенного горным пейзажем с листьями бамбука.
Из-за ширмы показалась знакомая мне красавица, исполнявшая танец “Цветение сакуры”. Значит, деревню разбомбили, и она погибла. Гейша несла лакированный поднос с чашечками, для саке. Под шуршание своего шелкового облачения, она поставила прибор на низенький столик, наполнила маленькие чашечки и села рядом со мной. Хозяин, потягивая саке, предложил послушать сямисэн.
– Правда, моя дочь делает только первые шаги, но мне кажется, у нее есть успехи.
– Господин, у вашей дочери большой талант к музыке и, если вы позволите, я дам ей несколько уроков.
В комнату вошла моя ученица Сумико. На ней было аквамариновое кимоно, нижнюю часть которого украшал великолепный рисунок. Красильщик постарался, на серебристом фоне была нарисована ладья семи богов удачи и иероглифы счастья. Широкий пояс, свободно свисающий сзади, изготовленный из особой парчи, скрашивал угловатость детской походки. Сумико устроилась у токонома и вечерний полумрак комнаты заполнила мелодия песни сборщицы чая. Смотря на тихо догорающую свечу, я понял – мое время истекло. Девочка, особенно проникновенно, заиграла мелодию из оперы “Мадам Баттерфляй”.
Гейша, провожая меня за ворота, тихо плакала.
– В той деревне я потеряла своего мальчика.
Грустите вы, слушая крик обезьян,
А знаете ли, как плачет ребенок,
Покинутый на осеннем ветру?
Деревянное брюхо самолета заскрежетало по песку. Уцелел ли домик Чио-Чио-Сан в Нагасаки?
КОНЦЕРТ МЕНДЕЛЬСОНА
Дорогие наши герои, фронтовики! Победа близка, и Родина ждет, когда советский солдат водрузит над поверженным Берлином Красное знамя Победы. Наша консерватория с первых дней войны готовит большой концерт, посвященный этому грандиозному событию. Некоторые номера из этой программы мы с волнением представляем сегодня на ваш суд. Желаем вам скорейшего выздоровления и новых доблестных подвигов во славу нашей великой Родины! Во славу героического советского народа, побеждающего фашизм! Во славу вождя мирового пролетариата дорогого товарища Сталина!
Мендельсон-Бартольди. Концерт для скрипки с оркестром, ми минор, опус 64. Исполняет студент третьего курса…
Кажется, каденция получилась, профессор прав, надо чуть приподнять кисть, и весь первый фрагмент играть на одном дыхании, пиццикато и штрихи должны быть более воздушными, все верно, но что за странное чувство?..
Отчего во взгляде этого лейтенанта было столько высокомерия? Ведь ему понравилось, это было видно, когда он аплодировал, но почему он смотрел на меня сверху, хотя на сцене был я, этот офицер, видимо, знал про романтика Мендельсона что-то такое, совсем мне неизвестное …тонкая, холеная кисть музыканта, на груди два боевых ордена, летчик. Профессор после выступления сказал, что если я так сыграю на главном концерте в своей жизни, то он будет считать себя не самым плохим учителем. Старик говорил еще какие-то лестные слова, но я его почти не слушал, мне хотелось найти летчика и спросить его! Кажется, он разговаривал со знакомым мне врачом, слева от сцены, у выхода, надо подойти к доктору.
– После вашего выступления лейтенант сразу уехал, его давно ждала машина. Он летчик милостью Божьей, в последнем бою сбил два самолета, был тяжело ранен, но сумел посадить свой истребитель, к сожалению, летать больше не сможет. Он целую вечность не слушал живую музыку, так и сказал: пусть я получу взыскание, но скрипку обязательно послушаю. Мне кажется, его очень взволновал Мендельсон в вашем исполнении, и я с удовольствием разделяю восторг этого музыкального офицера.
Профессор меня пожалел, пиццикато должно тревожиться, и кода… очень невыразительно… может, это и думал музыкально одаренный лейтенант с тонкими, холеными руками? Что он ко мне привязался, этот летчик-ас, я и без него знаю, кода не получилась, все топорно, примитивно, так играют, в музыкальной школе… а война заканчивается, без меня.
– Ты что, пингвин, к репродуктору примерз? Ухо отодрать не можешь, так август на дворе, до морозов еще далеко, японцы сейчас в лесу грибы-ягоды собирают, а у тебя ухо примерзло, я сейчас отдеру его вместе с твоей башкой! Команда “Отбой!”, что, не для тебя, пичуга?
– Товарищ старшина, там Ойстрах концерт Мендельсона играет.
– Если через тридцать секунд не будет выполнена команда, то для тебя птенец, не только ой страх начнется, а наступит ой ужас, на весь период, пока ты, птаха, будешь порхать под моим началом. Время пошло, осталось двадцать секунд… за нарядом подойдешь ко мне завтра утром, перед завтраком, чижик мендельсонов.
У меня был замечательный педагог. Давид Ойстрах исполнял Мендельсона именно так, как говорил профессор. Прискорбно, что мой учитель не дожил до своего главного концерта. После его смерти занятия в консерватории потеряли всякий смысл, и еще, меня не покидало чувство, что я упускаю в жизни что-то очень важное – война не должна закончиться без меня. Я, кажется, стал понимать высокомерный взгляд того лейтенанта, он как будто говорил: если бы ты, юнец, услышал мелодию смерти, твой Мендельсон зазвучал бы иначе. Наверное, он прав, сейчас я этот концерт играл бы уже по-другому.
Мама все больше плакала, а на прощанье сказала: береги руки, это твое главное оружие.
Салют Победы застал меня в летной школе. Курсанты организовали для жителей города большое представление, и я играл короткие скрипичные миниатюры и бесконечно аккомпанировал, желающих в этот день петь было предостаточно. После концерта начальник школы, похвалив меня за выступление, передал благодарность от генерала и сказал, что после экзаменов меня приказано оставить в летной школе поднимать военную самодеятельность, но в начале августа весь наш выпуск откомандировали на Дальний Восток. Была объявлена война империалистической Японии.
В новеньких сержантских погонах и со специальностью стрелка-радиста я прибыл на Сахалин, освобождать бывшую царскую каторгу – исконно русские земли, от японских захватчиков. Только прибыл – и уже завтра получу от грозного старшины наряд, зато теперь я знаю, что мой профессор мог бы учить самого Ойстраха, и с концертом Мендельсона стало понятней, кода должна быть очень-очень светлая. Надо помалкивать, что я музыкант, а то запрягут поднимать военную самодеятельность, так и эта война закончится, а на моем счету ни одного вражеского самолета…
– Товарищ капитан, вновь прибывшее подразделение выполнило команду “Отбой!”.
Командир приказал отдохнуть молодняку как следует: может, завтра, если будет погода, начнутся боевые вылеты.
– Берегись, Микадо! Выступает русская эстрада! Вот уж станцуем мы польку-бабочку с “красивой бабой”, окопавшейся на северных Курилах! А эти птенцы только что из-за парты, небо, поди, из песочницы видели, как поведут себя в бою? А еще дисциплину хулиганят, да и разница во времени, восемь часов впереди Москвы, не шутка, знаете, сам не могу уснуть, вот хожу по ночам, устраняю недостатки.
– Какие недостатки, могут быть у образцового старшины, твое подразделение командир всегда хвалит: быстро, говорит, освоился на новом месте, бойцы в полном порядке.
– Вам, конечно, виднее, товарищ начальник особого отдела, у вас служба такая, но я иногда замечаю всякую мелочевку. Вот, скажем, сейчас, захожу внезапно в спальное помещение и вижу: один боец, из желторотиков, прилип ухом к репродуктору и отлипать не собирается, ой страх, говорит, там мендельсонов передают. Ну, я ему, конечно, повторил: “Отбой!”. Он понял, сейчас лежит, выполняет команду, но завтра этот чижик, наряд вне очереди у меня обязательно получит, перед завтраком. Вот такие нарушения дисциплины, товарищ начальник особого отдела, еще случаются.
– Зови этого разгильдяя, я его сейчас расстреляю, без трибунала! Смотри, чего удумал, в военное время не выполнять команды образцового старшины! Он что, смертник?
Капитан потянулся к кобуре и стал медленно ее расстегивать. Глаза старшины округлились.
– Товарищ капитан, да он только прибыл, жиденок неоперившийся, еще на крыло не встал, я ж так, для острастки, чтоб к порядку привыкал… их и так Гитлер покосил… надо оставить на развод, они, говорят, музыканты больно хорошие… а как нам после войны без песен? Россия без хлеба может, без песен… не выдюжит. Не наказывайте жиденка.
– Не одних евреев Гитлер покосил, а что они хорошие музыканты, это правильно говорят. Ладно, зови, расстреливать не буду. Прошу вас запомнить, товарищ старшина, Феликс Мендельсон – великий немецкий композитор, но еврей. Давид Ойстрах – выдающийся советский скрипач… тоже еврей. Вот что я тебе скажу, образцовый старшина, службу ты правишь отменно, молодец, но не забывай, что мы служим в авиации! Сталинские соколы – особое подразделение Советской армии, поэтому, подход к бойцам надо искать более деликатный, не выискивай блох, к миру надо готовиться, хотя для нас война еще не закончилась. Вот искупаемся в проливе Лаперуза – и по домам! А город Касивабара, вовсе не красивая баба, а хорошо укрепленная вражеская крепость, расположенная на Северокурильском острове Парамушир, и шутить по этому поводу не стоит, лучше расскажите бойцам о серьезности предстоящих боевых вылетов. Подумайте и выполняйте.
Я стоял перед капитаном и улыбался. Надо же было проехать через всю страну, от Ташкента, где наша семья оказалась после оккупации Одессы, до Сахалина, чтобы у берегов Тихого океана, задать бывшему лейтенанту мой вопрос. Стоило поторопиться, наверное, капитана ждет машина, и я опять не успею. Капитан молчал, но было видно, что он меня узнал. Наконец я собрался и выпалил:
– Товарищ капитан, разрешите задать вопрос? Почему тот лейтенант так высокомерно на меня смотрел? Я очень плохо играл?
Капитан как будто ждал этого, фокусируя на мне чуть помутненный взгляд, он ответил:
– Потому, что тот лейтенант слишком переоценивал свои творческие и физические возможности, ему казалось, что он может летать, как птица, и на скрипке играть, как Ойстрах, и оптимизма ему было не занимать. Он тоже учился музыке, но когда его сбили в бою, он везде стал слышать мелодию смерти, а Мендельсон – это жизнь, и в этом вы были совершенно правы. Хорошо, что мы однополчане, вот разобьем самураев и начнем поднимать армейскую самодеятельность, а то еще не все бойцы знают, кто такой Феликс Мендельсон. Отдыхайте и не забудьте подойти к старшине за нарядом, учтите, он очень строгий.
Старшина, стоявший во время нашего разговора по стойке “Смирно”, облегченно заулыбался. Капитан перевел свой остекленевший взгляд на дверь, поправил кобуру, выдохнул пары спирта, козырнул и ушел.
Боевых вылетов наша эскадрилья делала мало, но учебные полеты и теоретические занятия были постоянно. Особое место занимала политучеба, на которой сам начальник особого отдела рассказывал нам о боевом духе и вооружении Квантунской армии, о стратегических объектах и особенностях местности острова Хоккайдо. Иногда капитан устраивал семинары и предлагал бойцам осветить военно-политическую обстановку. Как-то он попросил меня высказаться о социально-экономическом положении японских трудящихся. Жизнь пролетариев тяжела во всех странах, и Япония здесь не исключение, но мне почему-то захотелось развить эту тему. Я увлекся, моя речь текла легко и свободно, а воображение загоняло меня, в коммунистические дали мировой революции. В общем, закончил я стихами Павла Когана:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
Финальный аккорд моего выступления был совсем пафосный:
– И не далек тот день, когда над Страной Восходящего Солнца засияет мирное небо и свободный от милитаристской военщины японский пролетариат провозгласит в своей стране Народную Демократическую Республику! И кто-то из нас, оставшихся в живых, водрузит над Императорским дворцом в Токио Красное знамя Победы!
Все встали, как будто я запел “Интернационал”. После занятий ко мне подбежал помощник дежурного по штабу и передал приказ – срочно явиться к начальнику особого отдела.
– Идет война! Мы находимся у линии фронта, и всюду могут быть враги! Вы сейчас на политзанятиях почти в стихах изложили содержание шифрограммы, полученной сегодня ночью из Ставки Командующего Дальневосточным фронтом. Откуда вам стали известны секретные оперативные сведения?
Разумеется, никакие секреты мне неизвестны, не говоря уже о планах ставки Главкома, но начальник особого отдела праздно задавать такие вопросы не станет, значит, ляпнул что-то не то, может быть про японский пролетариат? Но ведь еще в летной школе нам рассказывали о национально-патриотическом движении в освобожденных от фашизма странах и о главенствующей роли Коммунистической партии в этой борьбе – не ужели в Японии не так?
– Товарищ капитан, я видимо сделал неправильный вывод из ваших сообщений о враждебной стране, с которой Советский народ вступил жестокую, кровопролитную войну. Очень прискорбно, что вождь японских коммунистов товарищ Сэн Катаяма, захороненный в Кремлевской стене, не дожил до этих светлых дней, будь он жив, я уверен, что японский пролетариат вел бы уже партизанскую войну против Квантунской армии. Обещаю к следующему политзанятию хорошо подготовиться и устранить свою ошибку.
– Так, значит, это я рассказывал бойцам о водружении Красного знамени над Императорским дворцом в Токио и провозглашении народной демократии в Японии? Я говорил о внезапном броске нашего десанта на Хоккайдо, который секретно готовится в Приморье и Хабаровске? А о бомбовом ударе авиации с Сахалина тоже я говорил?
– Нет, товарищ капитан, вы так не говорили, но все стратегические объекты вражеской территории определили: пролив Лаперуза – всего сорок километров, рельеф местности северного Хоккайдо в основном гористый, Сахалин – исконно русская земля. У бойцов так в конспектах записано.
В конце своих объяснений я протянул начальнику особого отдела брошюрку воина-десантника о приемах ведения боевых действий в морских портах Японии, подаренную мне ребятами из Приморского экипажа, привозившего нам боекомплекты. Откуда мне было знать, что еще на Ялтинской встрече Сталин, Рузвельт и Черчилль обсуждали вопрос об оккупации Японии по Германскому типу, и что Сталин поручил маршалу Василевскому разработать план оккупации острова Хоккайдо.
– Садись и пиши, стратег, откуда взял секретные материалы, и моли своего еврейского бога… еще раз услышу про Народно-Демократическую Японию и знамя Победы над Императорским дворцом – пойдешь под трибунал! Понял?! Кругом! Марш!
Ребята из нашей эскадрильи мне сочувствовали, а комэска обещал доложить командиру полка о странных придирках начальника особого отдела. Почти у каждого были подобные брошюрки, кто летал в Приморье и Хабаровск, но особист почему-то из известной всем информации делал секрет Полишинеля. В эскадрилье считали, что он мой друг, и многим такие несуразицы по отношению ко мне казались странными. Штурман экипажа посоветовал мне больше не развлекать пьяного капитана. Все знали, что если вечером на окраине поселка, где мы квартировали, скрипка начинала мучить чардаш Монти, стало быть, капитан в подпитии, и это случалось довольно часто. Инструментом он владел посредственно, но играл с большим чувством. Через полчаса музыкальных страданий я ждал посыльного с приказом срочно явиться к начальнику особого отдела. Каждый раз, захмелевший любитель музыки, размахивая пистолетом, умолял меня поиграть ему на скрипке и говорил, что если я откажусь, он застрелится.
У капитана был хороший инструмент работы французского мастера, но как он к нему попал, оставалось тайной, и про свое сокровище просил никому не рассказывать. Но как утаить поющую скрипку? Поначалу мне даже импонировало, что со мной водит дружбу капитан-особист, но эта дружба продолжалась ровно столько, сколько капитан был во хмелю, трезвый он даже не смотрел в мою сторону. Я, конечно, не собирался бравировать нашими отношениями, но с каждым разом мне становилось все обидней, что из солдата я превращаюсь в крепостного музыканта, и это меня сильно угнетало. Все наши разговоры с пьяным капитаном сводились к одному: как после войны мы вместе с ним будем поднимать военную самодеятельность.
Как-то под большим секретом капитан сказал, что его должны перевести в Москву и место в ансамбле песни и пляски имени Александрова мне обеспечено, только он требовал подтянуть политучебу, там с этим строго, и не залетать по пьянке. Выпить, конечно, можно, но только со своим капитаном. Однажды, измученный “пунктиком” крепостного музыканта, я, приняв для храбрости, заявился в кабинет особиста и высказал ему все, что у меня накипело. В конце своей пламенной речи я картинно влепил начальнику особого отдела увесистую пощечину. Примчавший неведомо откуда старшина тут же определил меня на десять суток за пьянство.
После моего освобождения капитана в части не было. Он погиб в небе над Касивабара.
Как-то вечером, после вечерний поверки, к моей кровати подошел старшина, присел и долго молчал, потом бережно протянул завернутую в простыню скрипку.
– Жалел он тебя, чижик, все боялся, кабы самураи не грохнули тебя в последние дни войны. Солдат он, говорит, маленький, а музыкант – большой, талант сберечь надобно, как нам после войны без песен…. Если японцы скоро не капитулируют, приказал оформить тебе еще десять суток… да ладно, ты нормальный боец, и стреляешь отлично, и с парашюта…
На дне футляра лежали старенькие ноты скрипичного концерта Мендельсона с надписью на титульном листе: “Музыка сильнее смерти”.
Наши войска в первых числах сентября заняли южный Сахалин и Курильские острова. Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции. Война закончилась.
Красное знамя Победы над Императорским дворцом в Токио я так и не водрузил.
г. Люберцы, Московская область