Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
Памяти редакторов литературных журналов советской России, не доживших до свободы слова.
ПЕРВЫЙ АПРЕЛЬ…
“…Никому не верь”?
И правда – не верилось мне тогда в удачу. Апрель для киностудий напряженный месяц: подготовка к летним съемкам. Для редакторов сценарных отделов особенно. Многоступенчатая система утверждения литературной основы фильма, какой является киносценарий, пожирала недели, а то и месяцы. Отзыв консультанта, то есть ведомства, чьи интересы затронуты в сюжете, заключение РОСКИНО – республиканского кинокомитета – утверждение в ГОСКИНО, своеобразном тогда Министерстве Кинематографии. А, случалось, сценарий “вентировался” в ЦК РСФСР или даже в ЦК КПСС. (До цензуры, так называемого ГОСЛИТА, дело не доходило. Кино было и “самым важным” из искусств, и самым, можно сказать, трусливым. Горячие каштаны из костра таскала мама-литература, об экранизации же “смелых книг” даже думать не полагалось.)
Разумеется, каждая инстанция посчитала бы себя кровно обиженной, если бы не дала список замечаний по сценарию и не настаивала бы, оттопырив щеки, на их исполнении: нельзя есть даром народный хлеб. Редактор, работающий бок о бок со сценаристом, как раз и отвечает за направления…
И вдруг я – в отпуске!
Прощай на 24 дня Урал, здравствуй Подмосковье: Дом Творчества.
У кинематографистов он свой, лучший, пожалуй, из всех: по долгу службы я бывал и в Переделкино, тоже под Москвой, и в Репино под тогдашним Ленинградом, и в крымском Коктебеле – могу сравнивать.
Но объяснялась “апрельская шутка” просто стечением обстоятельств. Уральской студии везло на экранизации классики – от “Угрюм-реки” и романов Мамина-Сибиряка до пьесы Пристли и документальной книги Д.Медведева “Сильные духом”.
С прохождением по инстанциям таких киноверсий дело обстояло проще, и в одно из таких “окон”, когда все утверждено и подписано, я и попал. Отпросился, купив путевку на творческую работу.
Как же! Классикой сыт не будешь, говоря идеологическим языком. Нужны фильмы на современную тему. А я как раз вознамерился написать сценарий о БАМе. Стройке века. Художественный – меня ли не послать, не отпустить… нет, не на БАМ, о чем позднее, но в тот самый “творческий заповедник”?..
Прибыл.
Можно поселиться в главном корпусе, но я выбрал домик-дачку на территории бывшей дворянской усадьбы. Спокойнее. Ведь одноместных комнат ни тут, ни там.
И, чего греха таить, не без волнения (плохой сосед – все насмарку) справился у дежурной по приему: кто в теремке под №3 живет? Оказалось, некто К а в е р и н.
– Вениамин Каверин?
Нет, однофамилец. Дежурная заглянула в формуляр:
– У него двойная фамилия: Каверин-Акрополев… Наоборот, простите: А к р о п о л е в-Каверин. Интеллигентный человек. Писатель.
С моего не-злого языка слетела шутка, как птичка с ветки:
– Специалист по эпитафиям?
– Что вы?.. – не поняла женщина.
– Я как писателя его не знаю. А вы?
– Знаете, – смутилась, но и вышла из положения дежурная, – я здесь недавно работаю…
Мне оставалось кивнуть, как поспешить на выручку:
– Вот оно что. Мне по долгу редактора художественных фильмов приходится бывать в столь благословенном месте, и персонал знаком, а вас, как ни напрягу память, не вспомню. Еще вопрос! Сосед… Как его имя?
– Эдуард Маркович.
– Он – с машинкой? Имею ввиду – пишущую. Не обратили внимание?
Кивнула. И совершенно резонно – под мою “с кислинкой” физиономию заметила:
– Но для чего же Дом Творчества?
– “Железная логика”, – вспомнил я Аркадия Дзюбина из любимой в детстве картины “Два бойца”.
ДВА СТРОЧКОГОНА
Сам я не печатаю на машинке. И пальцы не развиты, медлят, и стук мешает. Во имя тишины бежишь из дома, уединяешься – так на тебе!
Но поздно переигрывать. Первоапрельский заезд расписан, да я еще и ликовал, услышав о “тринадцатой”. Расположение дач мне ведомо, эта – лучшая. На берегу пруда, старицы реки Яузы. Невидимая за кустами сирени, пусть еще не распушившейся (апрель не радовал теплом), с уютной терраской и лавочкой у входной двери.
Тонкая штука-разница в том, что объемы работы разные. Стучи я сам по клавишам, сценарий – это 70-80 страниц. Повесть или роман – сотни. А всяк невольно превращается в “пулемет”, раз выкроил время, прибыл в Дом Творчества на полном обеспечении и уж молотить так молотить. Драматургия – шахматы: ломай голову над сюжетом, сценами и не спеши записывать. Проза, что ни говори о работе над словом (воистину свой язык у каждого писателя, а подлинных мастеров стиля по пальцам счесть) – текстовой вал. Гони и гони страницы…
Стоп, оговорка! Хоть мой пулемет с глушителем, пишущая ручка, спешить надо и мне. 70 сценарных полос бумаги за 24 дня путевки – тоже не барин чихнул. Потому и скис лицом – перед дежурной.
Поселился в домик. Сосед, похоже, отбыл в Москву, комната его пустует. Визит в столицу, хоть бы раз в неделю, неизбежен: тут и дела, и родственные, дружеским связи. Электрички к вашим услугам.
Осталось выяснить, кто сосед по столу. Что ни говори, отдых в столовой – не считая прогулок по разросшемуся саду, усадьбы – лучший способ отвлечься от рукописи, пополнить силы. Кормят превосходно, кухня “фирменная”. Но стол – на четверых. Тогда уже появилось многозначное, по-моему, райкинское: “Извините за компанию!” и случилось мне в просторное, многокаменное помещение входить к концу трапезы. Ни от чего так не устаешь, как от плетения словес – корзины пустопорожнего любопытства.
Нам, дачникам 13-ой, работать, не покладая рук, встречаться и за едой в столовой, но кто здесь наши соседи?..
ЗАОЧНОЕ ЗНАКОМСТВО
Не слишком ли много везения? Сверхблагополучие настораживает.
Стол, как дачка, один из лучших. В дальнем, спокойном углу столовой, на стыке окон, в которые ломятся нераспустившимися ветками березы и липы, солнце – когда оно появится – от завтрака до ужина.
Думаю, не одинок я в особой любви к полдникам, чаепитию с 16 до 17 часов.
Во-первых, не все к нему собираются. Половина столов пустует, а свежая выпечка – гордость местной кулинарни – будет, накрытая бумажными салфетками, ждать едоков до вечера. Во-вторых, предзакатный свет, даже при отсутствии светила, располагает к душевному покою каким-то особенным образом. В-третьих, чай подается горячим, в почти не остывших чайниках, а уж о сладком и говорить нечего: от сахара до варенья.
Когда в Доме Творчества жили кинодраматурги и приходилось их “уламывать”, чтобы выполнить требования инстанция, я всегда оттягивал решающий разговор до полдника. И решительное, отказное “нет!” на завтраке и обеде оборачивалось примирительным “идиотизм, конечно, но приходится чем-то жертвовать” – за вечерним чаем. Маленькая редакторская хитрость!..
Те, кто ездят в Москву, обычно возвращаются к полднику. Кто-то и проголодался без обеда, кому-то надо успокоить нервы.
Почему и не удивился я, следя за подходящими к столу, визитной карточке, приложенной к моему подстаканнику – привычный, деловой способ знакомства. На элегантной картонной карточке значилось золотым тиснением:
АКРОПОЛЕВ-КАВЕРИН
Эдуард Маркович
Главный редактор общественного литературно-публицистического журнала “ОТЕЧЕСТВО”.
Ниже указывались служебный и домашний телефоны. До эпохи факсов было еще, как до Луны.
“Редактор, пишущий книги, – мелькнуло в голове сочетание столь же банальное, как композитор-дирижер или, пусть реже, играющий тренер в футболе. Но, как ни крути, мы коллеги и, в чем бы то ни было, нам легче найти общий язык”.
Смутила внешность главреда. Я видел, как он – при моем подходе к столу – вынул визитку из кармана пиджака. Тут ведь не только акт знакомства, но и деликатный способ указать место за столом. Лучшие, с видом на окна, з а н я т ы, мне следовало удостоиться стулом, повернутым спиной к стене, к стеклу.
Ладно, кто опоздал, тот проиграл.
Я назвался, занимая указанное место, кивком поблагодарил за визитку: “Мне можно располагать ею?” – в ответ на утвердительное движение подбородком сунул карточку в нагрудный карман рубашки.
Каверин (сокращу вполовину его фамилию) дал себя рассмотреть, как бы освоиться с его типично азиатской внешностью (казах? Туркмен?), курткой брежневского фасона, украшенной орденскими планками, потом спросил:
– Вас что-то удивляет?
– Н…нет, – проронил я автоматически, кладя свое удивление, что называется, в задний карман брюк. – Почему, что меня должно удивлять?
– Ну, все же – тюрок, “восточный человек”. И р е д а к т о р журнала “Отечество”?!
– Мы многонациональная страна, Эдуард Маркович. – Как за спасательный круг, я схватился за заварочный чайник. – Вам налить?
– Я уже.
Он вынул стакан из подстаканника, дно которого было покрыто густой желтизной. Похоже – вместо того, чтобы налить кипяток, – он наслаждался продлением паузы…
– У вас не тюркское имя, – сказал я тогда, – но власти правы, когда записали в Конституции, что на территории СССР родилась – в горниле не-человеческих испытаний – новая историческая общность: советские люди…
– Хотите сказать, что тюрок вправе носить еврейское имя?
– Ну… можно сказать и так. Можно я налью вам кипятку?
Он подставил мне свой стакан. От волнения я чуть не промахнулся, слив первые капли на скатерть.
– Евреи, – продолжал тюрок, не поведя бровью, не моргнув глазом, – типичные сыны востока: в корнях. Вас это не должно удивлять.
“Что ты пристал ко мне??” – клубилось в моем сознании. – У меня нет ни малейшей охоты чему-либо удивляться. Есть желание вонзить зубы в эту вот пышущую ароматом булочку с изюмом, не говоря уже о том, что я не антисемит, не антитюрок, не читатель журнала “Отечество”… О последнем, впрочем, простая вежливость обязывала сказать:
– Я, честно говоря, больше смущен тем, что не читал, даже никогда не видел в глаза вашего почтенного издания. Может, до Урала он попросту не доходит и заглядывать в него… то есть почему “заглядывать”? ч и т а т ь иметь удовольствие лишь москвичи. Мне остается завидовать им!.. Приятного аппетита, Эдуард Маркович, – я жестом пригласил сидящего визави к выпечке, дав понять и о том, что представительская часть диалога исчерпана.
Но над моим ухом вдруг мягким смешливым, южнорусским говорком прозвучало:
– А шо завидовать, колы вы журнал в глаза не бачили, ни литеры не читали в нем? Можа и завидовать нечому, нема интереса к опусу.
Это вступил в разговор новый – для меня – член застолья. Представился, садясь: “Павло Иванович Ядешко, оператор студии “Киевнаучфильм”. Что ж, вдвойне приятно общество коллеги. Эта не-центральная студия гремела тогда, в 70-х. Она первая сделала “семь шагов за горизонт” (название нашумевшей научно-популярной ленты) того, что мы называем видимой реальностью. В терминах Н.К.Рериха, из его единственной на те времена книги статей, поступившей в массовую продажу, есть грубый, видимый материализм и тонкий, невидимый. Украинские научпоповцы, как их принято называть в нашей среде, и устремились туда – во все граничащее с тонкой материей. Понятно, слов “экстрасенс”, “парапсихология”, “контактеры” и т.п. не употреблялось. Каждое из них позже явится как из кокона. Но фильмы, исследуя природу, возможности человеческого организма, – бесконечно таинственного, как выясняется, – умно, тактично бодались с заскорузлым марксизмом-ленинизмом и готовили общество к эпохе нового мировоззрения.
Я отвлекся, но лишь потому, что скоро некоторые проявления таинственного – уже не в психике индивида, но в самой жизни, механизма, скажем так, мироустройства – дадут о себе знать в долгих беседах в стенах дачи №13 и за ее пределами…
Пока странность поведения Акрополева-Каверина заключалась лишь в том, что он молчал. По-восточному неподвижное лицо, темноглазое, широкоскулое, нельзя было не сравнить с маской. Если бы не чай, который он пил маленькими величавыми глотками, этот сын степей или пустынь превратился бы в живое изваяние или его подобие.
Я к тому, что он никак не отреагировал на добродушные, но ведь и колкие выпады украинца, касаемые журнала. Каким бы он ни был, это не о п у с.
Оператор, приступив к чаепитию, пояснил, что “Отечество” выросло из приложения к иллюстрированному журналу “Советский Союз”…
– Для нашего или зарубежного читателя? – щегольнул я своей осведомленностью, ибо два разных журнала издавались под одним названием.
– А бис его знает. Нехай он кажет, – поглощая булочку, Ядешко взглядом указал на главреда.
И тюрок вновь бровью не повел. Сделал вид, что в данный момент его интересует лишь национальный напиток. В руках его оказалась пачка зеленого чая. Не удовлетворенный индийским, он встал и сам, не подзывая официантку, прошел на кухню. Там ему выделят особый заварочный чайник, он вернется с ним к столу, лицо-маска оживится благодатной улыбкой.
Пока же я узнавал от научпоповца историю необычной фамилии:
– Хволынку внимания! Его первая родовая – А к р о п я н. Он немного армянин, мало-мало туркмен, трошки грек. Можа, греческий еврей, но тогда и русский армянин, и туркмен-турок-месхетинец. Була же писня: “И как реки сливаются в море…”
– “Так люди встречаются в Москве”.
– Во-во, оно самое. Кончил МГУ и сделался “Акрополевым”. Робил журналистом, взял псевдоним. Шобы под это сменить паспорт и остаться в Москве. Тильки он еще усугубил, приваял к Акрополеву фамилию жены…
– Кавериной?
– Ровно то. Известный письменник, громкое имя!..
– Но она не родственница автора “Двух капитанов”?
– Ни.
– Что ж. “Каждый сходит с ума по-своему” – народная мудрость. А родился-то он, значит, в Армении?
– В Ереване…
Бывший “Акропян” вернулся. Он обзавелся и новым стаканом в подстаканнике. Брызнула в него зеленой змейкой струя, пахнуло солнечным ароматом юга.
– У меня такое чувство, коллега, – произнес, обращаясь ко мне, южанин, блаженно вдыхая прелесть густой заварки, – что вы чем-то не удовлетворены и жаждете новых пояснений по адресу моей персоны.
Ощутив легкий жар в щеках, вызванный теперь вовсе не чаем, я напрямую спросил:
– “Кто вы, доктор Зорге?”
Довольные шуткой, оба моих сотрапезника рассмеялись.
Я продолжал, ободрившись:
– Почему бы, меняя фамилию, вам не стать “Акромбековым” или “Акроджановым”?..
– А почему грузинского пастуха в фильме “Свинарка и пастух” играет еврей Зельдин? – главред “Отечества” неожиданно разговорился. – Мало там “кипарисовых рыцарей”?
– Но он же не сделался ни “Зельдинидзе”, ни “Зельдиншвили””!
– Что еще скажете, урал-паша?
– Не скажу – спрошу. Вам, в смысле гремучей смесь ваших кровей, от Чингисхана капли-другой не перепало?
– Скорее от Тимура. Небольшая врожденная хромота.
“Он еще и хромой! – искрой в моем сознании. Не пошутил ли он: когда шел на кухню, ступал, по-моему, ровно. Хотя подчеркнуто неспешно.
А вот человек, вошедший в столовую, напротив, торопился – взяв направление к нашему столу. Так со всеми, кто прибыл из Москвы электричкой, подкатил на автобусе и торопился, чтобы успеть поесть.
Он издали, жестом, приветствовал сидящих в лучшем, самом светлом углу.
Извинился за опоздание: был в столице. Мне протянул руку для знакомства:
– Каверин Эдуард Маркович.
Уже скрипнув стулом, достал из нагрудного кармашка джинсовой куртки – визитную карточку. Ту, с золотым тиснением с телефоном “Отечества” и домашним.
Теперь в изваяние превратился я. В сегодняшние, новые времена это называется п р и к о л о м.
ДАЧНИКИ
“Им бы в артисты податься!” – думалось мне потом.
Нет – в актеры.
Разницу этих слов-понятий хорошо объясняет Георгий Жженов. Актер – лицедей, способный перевоплощаться. С помощью грима, костюма, изменения голоса – до неузнаваемости. Николая Гриценко, к примеру, игравшего в театре самые разнохарактерные роли классического репертуара, часто не узнавала на сцене родная мать. Высший сценический пилотаж? Да, наверное. Однако есть и закон личности, ее уникальности при неизменных “внешних данных”.
Это особенно заметно в кино. Актер… нет, извините: здесь как раз а р т и с т – это прежде всего человек с выразительным лицом (повторяю вслед за итальянским режиссером Микельанджело Антониони). Плеяда звезд, к которым несомненно принадлежит и сам Георгий Степанович Жженов, не нуждающихся ни в каком внешнем перевоплощении.
“Не надо петь! – кричали из зала Людмиле Зыкиной, когда после бисирования она указывала на уставшее горло. – Пахади по сцене взад-вперед!!!” Пылких кваказцев завораживал бюст а к т р и с ы.
Но Павло Иванович Ядешко и Керим Керимович Орзалиев – режиссер Киргизской студии – актерствовали. Одни “мхатовские паузы” последнего, с непроницаемым выражением лице чего стоили!
Ядешке было легче. Слегка передергивая карты, он пересказал биографию соседа по столу, которую тот не мог вкратце обозначить. Ереван – за минусом тюркских корней – МГУ – женитьба на Кавериной (она умерла пять лет назад, но натурализованный москвич оставил себе ее фамилию: “в память”) – работа в ТАССе, в международной журналистике и назначение в журнал “Отечество”, действительно отпачковавшийся от внутреннего “Советского Союза”.
Реальный Эдуард Маркович Акрополев-Каверин оказался приятным, располагающим к себе мужчиной. Массивный, рослый, на людях осанистый: киргиз Орзалиев невольно копировал его чиновность или сановность – все же лишь напускную, партикулярную.
Тассовые разъезды, включая “не-хемингуэевскую” (его словцо) Африку, где он призадержался… туманный намек на спецпоручения (“нет, я не Сомерсет Моэм, который откровенно шпионил, прибыв в большевистскую Россию после переворота, но н у ж д а в нашем кочующем брате есть всегда”) – все испортило его сердце: астма, мерцательная аритмия. Был и легкий удар, как говаривали в старину – микроинсульт.
При том он категорический смолокур!
Если судьба умереть, так лучше с сигаретой в рту. И добавлял: “Знаете, какое наказание ждет курильщиков на том свете? Им вовсе не закрыта дорога в рай. Ведь чем-то мы занимались помимо того, что “смолили”! Но есть препятствие, единственное. Надо по-сизифовски, дружными усилиями, вкатить камень, тонн эдак в сто, на вершину горы. Не на Эльбрус, конечно. И раз-два-взяли: он подается! До вершины всего-ничего. А там, как у Маяковского: “Сядь на собственные ягодицы и катись” – то есть съезжай в р а й. И вдруг, на последних буквально метрах, раздается глас. Ясно, что не ангельский: “Смолокуры, к трубкам!” Есть площадка – вроде вертолетной, где деревянный навес… с трубками. Зажженными, раскуренными! Табак, естественно, наилучший, “Капитанский”. Что вы думаете? Достоверно известно, что к трубкам кидаются все. Сто процентов. Выкуривают табак до последнего грамма – пока камень скатывается вниз. Потом, вполне по-советски у подножья горы устраивается “партийное собрание”, все копаются и – принимают резолюцию показать дьяволу кукиш. Снова неистовые усилия вкатывания, снова последние метры и это, с провизгом, сатанинское: “Смолокуры, к трубкам!!” К а к о д и н. Почему меня никогда не занимала восьмерка, лежащая горизонтально. Что сие значит? Матенатический знак бесконечности. Ее нельзя понять человеческим умом. Но для курильщиков идея доступна!”
Курил главред – сигареты. Сорт – особая статья.
Любопытно, что, когда он затягивался, мясистое его лицо как бы втягивалось внутрь себя, делалось суше и оттого красивее. Без “подсоса” оно тяжелело, оплывало, щеки, как у бурундука, шли вширь. Короткий нос делался крючковатым. И в бархатно-черных глазах скоро начинали гаснуть искры эмоций, тускнея, они будто глубже, иногда колючей, сердитей западали под густые брови. Тоже черные. Почти “брежневские”, как тогда говорили о бровеносцах. Еще и сутулился он, смолокур, что портило глыбистую фигуру. Но это – до первой затяжки. Бутон, образно говоря, тотчас распускался. Курильщик цвел, хорошел, важничал.
Примечательная деликатность. Узнав, что я без машинки, он предложил мне – бирушк. Розовые восковые шарики в круглой коробочке. Продукция ГДР. В наших аптеках и сейчас таких нет, а чего, казалось бы, проще: заклеил, как пчела соты, уши и никакого шума. С ватой и близко нельзя сравнить. К тому же шарики дезинфицируют ушные перепонки.
Машинка в первые дни стучала часто, в хорошем темпе. Каверин писал монографию о Гарине-Михайловском, авторе хороших книг. Потом клавишный пулемет стал стрелять короткими очередями, захлебываться…
Возможно, пулеметчику текст давался труднее – с взрослением героя. Писательские судьбины драматичны, в России особенно. А, может, когда пришло-таки весеннее тепло, биографу просто захотелось отдохнуть. Ведь совершенной очевидность было то, что в Домах, подобных нашему, люди склонны к неге и благодати куда больше, чем к творчеству. Оно-то у тех же кинематографистов (я не люблю слово “киношник”, чем-то напоминающее пожарную к и ш к у) есть повседневный образ жизни, а вот в земном раю оказываешься, ой, как редко…
Но как привыкшему к редакционной журнальной суете сразу оказаться в колбе одиночества? Собеседник необходим. От него отделяет комнатная переборка.
И вместо с традиционными “прошу меня извинить” или “тысяча извинений”, он приучает меня к грубоватой, варьируемой присказке:
– Вы не ударите меня поленом по голове, если я наберусь наглости нарушить ваш творческий покой…
Или:
– “Зовите меня вандалом, я это имя заслужил”, но нельзя ли, сударь, пригласить вас на послеобеденную прогулку? Исключительно для повышения КПД аппетита!
– Нельзя, – развивал он тезу, когда мы оказывались на асфальтовой садовой дорожке, огибающей старицу и выходившей на саму Яузу, – чтобы нам, щелкоперам, по выражению гоголевского городничего, лист бумаги закрывал солнце, а то и весь белый свет.
Было литературной пошлостью с моей стороны напомнить крылатую фразу Евгения Петрова в бытность его (уже после смерти Ильи Ильфа) редактором “Огонька” – о том, что русские писатели о б о ж а ю т, когда их отрывают от работы: какой я, к черту, писатель? Но Каверин сделал вид, что я открываю ему Америку и даже изобразил своим короткими пухлыми ладонями продолжительный аплодисмент. Мол, поступайте так и со мной, когда вам заблагорассудится. Чем я, замечу сразу, отнюдь не злоупотреблял.
– Над чем вы трудитесь?
Вопрос столь же неизбежный, как лопающиеся на деревьях почки. Ведь он первый поставил меня в известность о своей монографии.
“Детство Темы” прекрасно, поддержал я доброе начинание, но… попытка экранизировать его неизменно проваливалась. Даже на студии детских и юношеских фильмов имени Горького. “Мир, унесенный ветром”. Вот если бы сделать фильм об участниках военно-патриотической игры “Зарница”!..
Еще важнее тот же БАМ.
И я поведал о своем замысле – под условным названием “Мост за Байкалом”…
НА ПРОГУЛКЕ
– А вы, Олег Иванович, были на БАМе?
Вопроса я ждал. Он был страшен для меня. Известно же, что Николай Георгиевич Гарин-Михайловский сначала строил железные дороги, зарекомендовав себя отличным специалистом, а уж потом написал повесть “Инженеры”…
Но прежде я должен обмолвиться о невольном своем псевдониме – в устах Каверина.
Как-то зашла речь о вкусах – в частности, народного читателя, зрителя (при всей условности определения “народной”). Журнал “Отечество”, конечно, не “Огонек”, не “Смена”, и уж тем более не “Юность”, но я поделился воспоминанием.
Снимался у нас, на Урале, фильм о судьбе паренька, потерявшего родителей и сразу – бросив учебу в школе – попавшего в беду. Новые дружки с воровской репутацией живо его подставили при неудачной афере, парень за решеткой. Как жить по выходе из тюрьмы? В песне о шахтерах “девушки пригожие тихой песней встретили и в з а б о й отправился парень молодой”. Здесь тот же нехитрый прием. И парни-товарищи и “девушка пригожая”, рабочие Горьковского автозавода парня и встретили, и приметили, и сделали хорошим станочником. “Конец фильма”.
Исполнял главную роль юный выпускник театрального училища “с симпатичной мордашкой”, как скажут в киносреде, что-то “простого зрителя” тронуло в нем… чего не скажешь о з у б р е актерского цеха Сергее Николаевиче Филиппове. Он как раз был с гастрольной поездкой в Горьком и мы попросили его – ради украшения нашей скромной “фильмы” – сняться хотя бы в эпизоде, в роли отставного милиционера, например. Зубр пощадил, согласился. “Может, вы прочтете сценарий?” – робко заикнулся режиссер. “Что-о?! – глазки-пуговки популярного комика округлились до размеров розеток для варенья. – Вы предлагаете мне роль без слов и хотите, чтобы я убил вечер на ваш говенный “сценарий”?”
Он просто знал, Сергей Николаевич, что ничего серьезного молодой провинциальной студии снимать попросту не будет “дозволено” и, естественно, попал в точку…
– В тот же год, – рассказывал я Каверину, – на экраны вышел фильм Бондарчука по рассказу Шолохова “Судьба человека”. И рассказ, и фильм меня потрясли!.. О чем я как-то поделился с женщиной-педагогом в купе поезда “Москва – Свердловск”. Говорил пафосно, цитируя диалоги, перечисляя эффектные кадры… Она соглашалась, тоже оценив картину. Но вдруг сказала… мне, р е д а к т о р у, дебютировшему в той ленте: “Судьба человека” хорошее кино. Но вы явно не видели “Ваню” Свердловской киностудии! Я наревелась на этой картине…
Хоть стой, хоть падай.
– И вы предъявили ей пропуск на уральскую студию, она распростерла объятия?
– Шутите, Эдуард Маркович. Я в подобных случаях рыба об лед: молчу.
– “Нам не дано предугадать, чем наше слово (или кинокадр) отзовется”.
– Золотые слова. Повторю: она учительница, моя соседка по купе. Сотни ребят за годы преподавания усвоят азы эстетики в ее видении!..
– Ваш дебют, говорите?.. “Ваня”? Нет, Олег И в а н о в и ч, не имел счастья посмотреть, не слышал аналогичных отзывов. Впрочем, кино, насколько мне известно, периодически садится в лужу. “Чапаев” был в ваших высоких инстанциях обруган – “карикатура на красного командира” – и шел где-то на задворках Подмосковья. Если бы не Ворошилов, едущий на дачу и случайно увидевший афишу из авто, – ну, позже, и оценка Сталина, разумеется, – сгнил бы шедевр советской кинематографии на складе. Я правильно излагаю?
– Так и было.
– А что ждет ваш “Мост”? Одному богу известно!
Пришлось пуститься в объяснения.
О фильме и помышлять рано. Сценарий, который начал, пробую написать… это некий эскиз, смутный прообраз – истории мостостроителей, а еще точнее, девушки-библиотекаря, занесенной шквалом романтизма (“Наш бум – БАМ!”) в их среду.
Да, на магистрали я не был. Когда и, главное, “на какие шиши” туда ехать – считайте на край света? Я не могу, работая на студии, заключить с ней договор на сценарий, получить аванс и полететь за Байкал хотя бы в мой очередной отпуск. Как сейчас приехал в Дом творчества. Полагаюсь на газеты, литературу о “стройке века”, ну, и не в последнюю очередь на то, что, извините на нескромность, называется воображением, игрой творческой фантазии…
– Возьмите “Сибириаду” режиссера Кончаловского. Сценарий написан кинодраматургом, нога которого дальше Мытищ не ступала – образно говоря! Но ведь фильм э п о п е я о новом, советском, освоении Сибири… пусть он снимался тоже по э т у, западную сторону хребта. Я – об уральском хребте.
– В Лосиноостровской?
– Нет, в Башкирии.
– М… мда. Подальше, чем окраина “Мосфильма”, – мой собеседник сложил губы трубочкой. – Да ведь в Сибирь-то без приговора Судебной коллегии – кому же охота?.. И все же фильм – не ударьте меня шкворней по хребту – типичная вампука, о п у п е я. Ни в одного героя или героиню, кроме бурильной установки, нельзя поверить! Что-то живое – в смысле совокупления – пробуют изобразить младший Михалков и престарелая Гурченко, но плащ, которым они покрыты, похож на саван. Такой же безразмерный и безличный. Сшит по заказу костюмерной… Нет, нет – не переубеждайте, Олег И в а н о в и ч! Уж не знаю, каков был ваш “Ваня”, но здесь, в “Сибириаде”, все заподлицо: и с к у к а, “перечить смерти в искусстве”, как известно, и неуклюжая, боюсь, пьяная фантазия творцов с просекой “на звезду”, которую рубит полоумный фанатик (с намеком на коммунизм), и псевдоистория с большевистским декабризмом (просветим Сибирь-матушку!), и прямо-таки фатальная л о ж ь во всем и где только можно! Недаром я слышал, Косыгин встал и ушел из просмотрового зала – стеная о выброшенных на ветер миллионах! Было такое?
– Слышал, но мне трудно судить, Эдуард Маркович. Для сопоставления нужна его редакция на “Ваню”. Хотя, повторяю, прокат в цифрах был – выше среднего. М е л о д р а м а обречена на успех.
“ПСИХО”
Я спросил Эдуарда Марковича, почему он литературному Передилкино предпочел наш кинематографический Дом Творчества? Две причины. Там его осаждали бы писатели, желающие публиковаться в новом журнале, он “погряз” бы в рукописях (не до своей) и, кроме того, он наслышан о хороших фильмах, чаще зарубежных, которые “втихую” у нас демонстрируются:
– Это миф?
Пояснил, что такие закрытые просмотры бывают лишь при проведении творческих семинаров – режиссеров, сценаристов, операторов… Оказалось, Каверин в первый же день заезда справился о таких мероприятиях и узнал: с 7 апреля в Дом заезжают художники-мультипликаторы. Помимо Диснеевской продукции, вечером, после ужина, им предлагается программа “для души”. Фильмы игрового жанра с актерами, сделавшие на Западе большие сборы.
Просмотровый зал в полуподвальчике главного корпуса невелик, когда и на полу “незваным гостям” приходится посидеть. Однако в добрых традициях Дома не отказывать счастливчикам – вне семинарского списка. Им надо лишь купить, как в обычном кинотеатре, билет.
– Что вы скажете о “ПСИХО”? – потолкавшись у бумажной афиши на предстоящий вечер, справился у меня Каверин. Мне фильм был знаком еще с прошлогоднего совещания редакторов студий при Госкино СССР. Яркое – для тех лет – чудище, “леденящее кровь” маэстро Хичкока, творца голливудских страшилок. Типичный фильм ужасов.
– О чем или о ком?
– Ну, Эдуард Маркович!.. Это же род детектива. Сказать человека, купившему билет, что “певицу убил скрипач”, значит, примерно то же, что выбить ему зуб. Он даст сдачи и будет прав.
– Меня это не шокирует, Олег Иванович. Дайте “наводку”, а имя убийцы можете не сообщать.
– Не получится. Убийца совершает свое черное дело в начале второй части. В Америке фильм назывался “ПСИХОЗ” или “ПСИХ” (не знаю, почему наши настаивают на “Психо”) – взгляда достаточно на героя, чтобы понять: вот он-то и есть п с и х и было бы глупо тянуть с убийством до финала.
– Пусть так. Известно ли вам, что в греческой драме времен Эсхила и Еврипида хор еще до поднятия занавеса объявлял фабулу пьесы и ее развязку. Считалось – не без оснований, – что важнее не то, что произойдет, но к а к это случится? В жизни мы тоже осведомлены о развязке: “все там будем”. И тоже – неважно, когда, хоть завтра! Но что мы сделали, чтобы спасти душу??
В том и кафедра, школа, смысл искусства – особенно драматического, литературного. Лучше Николая Васильевича Гоголя, вплоть до “явления титанов духа”, Толстого и Достоевского, никто это не понимал, не осознавал. Потом и вовсе забылось! Еще бы – “жизнь дается человеку один раз”, “морально и священно все или только то, что идет на пользу социалистической революции”… Какое уж там “спасение”?!
– ГУЛАГ на пользу?
– Еще бы! С Беломорканала и началось – в смысле “широкого соцстроительства”… Давайте, выкладывайте, – Каверин глянул на часы. – А то мне, безбилетнику, сидеть на полу!
– Девушка, управляющая автомобилем, останавливается на ночь в мотеле. Он невелик, пуст, хозяин – остроглазый неразговорчивый парень. Сразу заставляющий вспомнить название фильма. Но ведь девушке оно неведомо!.. Ее, напротив, располагает к парню то, что он ухаживает за ее машиной, как за скаковой лошадью: чистит, моет с превеликим тщанием. Она наблюдает из окна, имея все основания – потому что красива – принять это как чувство, вспыхнувшее с первого взгляда. Перед сном постоялица принимает душ, млеет от удовольствия после длинной дороги…
– Надеюсь, она закрылась изнутри?
– Да, но у парня свои ключи и отмычки: он к ней врывается. В маске и с кухонным ножом в руке…
– Это очень плоско и тупо.
– Ну, нож не назовешь тупым!
– Он убивает жертву…
– Легко смывая кровь. То есть “чистая работа”, ибо труп увозится на вычищенной до блеска машине и сбрасывается в ней же в океан. Со скального обрыва.
– Но хоть кто-то ночевал в мотеле?
– Нет. За ним, хозяином, право выбора: неугодным он объявляет, что все номера заняты. Так он делается неуловимым для полиции…
– Стоп! Вы сыграли роль х о р а, финал – психбольница…
– Где он, убийца, сидит на койке, завернувшись в белую простыню, с глазами, сведенными к переносице. Актерски все сыграно безупречно, то есть с максимальным эффектом присутствия – для зрителя…
– Я отбыл, Олег Иванович. Мне надо угадать к третьей, четвертой части контрход ФБР – или я, старый чтец детективов, перестану себя уважать.
…Утром, на легкой прогулке перед завтраком, я спросил:
– Вы спасли свою честь перед самим собой?
– Все же это был затяжной прыжок, – Каверин погромыхивал спичечным коробком, а сигарета, как приклеенная, торчала на кончике губы. – У Хичкока хорошие сценаристы. До приблизительно пятой части они водили меня за нос… Но я расколол ход и остался в зале, чтобы своим выходом не оскорбить ничье любопытство. Убежден, что все рассчитывали на погоню, перестрелку в коне, а тут банальная “психушка”…
Усладно заглотив дым, выпрямив плечи, мой спутник философически изрек:
– Вы, разумеется, читали – в промежутке между изучением карты Бама, – он пошлепал меня по плечу: “Не обижайтесь!” – булкаговский “Дон-Кихот”. Я в том смысле, что “Мастер и Маргарита” – это…
Каверин кашлянул, закатив глаза к небу, словно прося у него разрешения договорить до конца.
– Это вторая в истории мировой литературы гениальная книга, написанная человеческой рукой. Испанец сокрушается, русский – угадывает. Ведь что у Булгакова? Дьявол не инициирует губительные процессы, а лишь активизирует, ускоряет. Он “отец лжи” по Библии, но не отец зла.
– Пожалуй. “Квартирный вопрос”, который испортил людей, возник задолго до появления в Москве Воланда.
– Именно! Это следствие революции, а Ленину и Троцкому все же далеко до Магистра. Хотя, наверное, он включил бы их в свою свиту. – Каверин отогнал от себя дым, справляясь с кашлем. – Я даже думаю, хотя конщунственно вторгаться в воображение гения, “суди не выше сапога”, что Ленин и послужил прообразом Кота. Знаете, почему? В предреволюционные годы была очень популярна карикатура “Как мыши кота хоронили”…
– Помню. Кот – Ильич, мыши – меньшевики, эсеры, кадеты…
– И прочие, прочие. Он их похоронил, то есть съел, но это приложение – другой вопрос. Михаил Афанасьевич надеялся ведь опубликовать роман, как Пастернак своего “Живаго”. Отсюда и “ученик дьявола” под личиной кота-обормота…
– Эдуард Маркович! Вернемся к природе зла. От Хичкока, снявшего не один десяток фильмов ужасов (слова “ужастик” тогда не было в речевом обиходе – Прим. Автора) мы не получили ответа. С и р, я обращаюсь к вам!
– А полегче у вас вопроса не нашлось, с э р?
С парадного крыльца, полукружья ступеней, главного корпуса уже спускались те, кто успел позавтракать. Ранние пташки, они приходят в столовую первыми.
Мы ускорили шаг. Каверин, расставшись с сигаретой, взяв меня под локоток, сказал:
– Представьте себе картину в жанре фантастической религиозной мистерии – ну, что-то вроде “легенды о Великом Инквизиторе” на экране. Сюжет в следующем. Для Воланда настал час конца. Ему так и назначено: исчезнуть, быть поверженным. На очереди – метла. Которой вымести зло из мироздания! Она в руках Демиурга, Творца вселенной… Вы же, проведя ночь в очереди за билетом, трепеща от предвкушения разгаданной тайны (а зло главная тайна мира! Вовсе не смерть! – душа бессмертна, сие аксиома), входите в просмотровый зал и вдруг контролер с лицом Берлиоза портит вам весь кайф, как мы теперь говорим. Произносит, отрывая контроль, д в а с л о в а. Угадайте, какие!..
– То есть сообщает финал?
– А что еще ждать от убежденного атеиста и материалиста?
– Ну… не знаю, право. Ведь Бог-Отец первое действующее лицо мистерии, а дьявол уже повержен… То есть “дворнику” обеспечена свобода рук!
Мы уже ступили на крыльцо.
Не выпуская моего локтя, наклоняясь к уху, мой спутник, он же на данный момент мистификатор, шепнул:
– “Метла сломалась”.
ПЕРЕПОЛОХ, ИЛИ НЕ БОЙТЕСЬ НОЧЬЮ ЧЕЛОВЕКА В БЕЛОМ
Что-то неладное в столовой.
Смятенные улыбки, полужесты, взгляды, обращенные… к нашему столу.
Смешливо морщится официантка, подавая рыбное блюдо режиссеру Орзалиеву, да и в нас с Кавериным, пока шли по ковровой дорожке, кто-то ткнул вилкой, как указкой.
– Что происходит? – справился, усаживаясь на стул, Эдуард Михайлович. Наш застольный круг в сборе, мы приветственно покивали один другому, а главред журнала “Отечество” продолжал: – У меня такое чувство, что корова съела рака, как говорят французы.
Мы в центре внимания.
– Так вы ж на выселках живете, до вас события международного масштаба доходят, як до жирафов, – оператор Ядешко уже добрался до сырников, залитых сметаной, и в подробности вдаваться не хочет.
Орзалиев, можно сказать, в своей привычной роли: сама невозмутимость.
Обращаемся к официантке. Узнаем.
Почтенный киргиз был, по-видимому, самым спокойным зрителем на фильме “Психо”. Он прошел войну – проехал на полуторке, зис-пятом, крутя баранку, – и ему киноужасы, как фронтовику майская гроза. Придя в номер второго этажа дома, где мы сейчас трапезничали, он лег в постель и уснул. В коридорах же, в холлах, превращенных в курилки, фильм долго и живо обсуждался. Кто-то уверял, что Синяя Борода из мотеля не выдумка сценаристов, но факт, потрясший Америку. В ванной, под душевой колонкой, были зарезаны чуть не десять молодых женщин, общественность требовала посадить убийцу на электрический стул. Он же и впрямь оказался маньяком с порочной от рождения психикой, в сумасшедшем доме жил еще довольно долго.
Режиссер “Киргизфильма” из курильщиков, но фильм так его утомил, что он отбыл к Морфею сразу. (Кстати, позже он отверг версию факта, ибо матерый волк криминального детектива никогда не вложил бы денег в экранизацию “нашумевшей истории”. Хичкок, говорил Керим Керимович, сам абсолютный шизофреник, но не дурак).
Среди ночи Орзалиеву пришла охота сделать пару-другую затяжек. У себя в пачке он не нашел сигарет и, завернувшись в простыню, пошел к соседям по этажу: спавший рядом звукооператор Дабашинксас из Литвы был некурящим. По закону подлости он, Орзалиев, мягко постучал – к женщинам. “Шел в комнату, зашел в другую”. Запираться изнутри в обители творцов не принято. А дама – художница из мультипликаторов, участников семинара, человек, живущий воображением, как дегустатор нюхом, включила бра. Перед кроватью стоял “кыргыз в белом” с тем же, как ей показалось, кухонным ножом из фильма!.. Женщина взвизгнула, номер оказался на четверых, проснулись остальные и паника вспыхнула, как порох!!!
Случай, ставший легендой Дома Творчества кинематографистов – вплоть до распоряжения Госкино не показывать фильмы ужасов в о о б щ е… (пожили бы те доброхоты в послеперестроечное время, в дни, когда пишутся эти строки!). Так все и было с “Психо”, кроме байки о мультипликаторшах, выпрыгнувших, якобы, из окна – со второго этажа?..
Ну и до международной огласки, если не считать многонациональный по-советски то заезд и семинар, дело тоже, конечно же, не дошло.
ПУТЕМ А.Т.
Герои мои то курят, то не курят, а я все не расскажу, почему Эдуард Маркович Акрополев-Каверин предпочитал всем остальным сортам “Ароматные”. Дешевые и дрянные, то есть “вонючие”, на языке курильщиков, сигаретки…
Женщины о мужчинах нет-нет да позлословят: “Они все дети, только разного возраста”. Тут не без зерна истины.
“Ароматные” курил великий А.Т. – Александр Трифонович Твардовский. Пристрастился к ним. Злые языки даже говорили, что не без умысла. Что дома главный редактор журнала №1 “Новый мир” курит чуть ли не “Герцоговину флор”. А стоит затянуться совещанию в его кабинете – ведь словоохотливей литераторов только базарные торговки, – как А.Т. вынимал свои “вонючки” и люди (кто и затыкая себе нос) закруглялись, устремлялись к выходу. Об отвратительном качестве “Ароматных” – название даже не насмешка, издевка над табачным вкусом – говорит их судьба. Уступив потоку жалоб, министерство пищевой промышленности п р е к р а т и л о выпуск неудачного сорта. Запасы какое-то время оставались на складах в провинции. И Твардовский пускался в розыски по Подмосковью, брал коробками, блоками (курил много, нещадно, чем весьма навредил своему здоровью), а либо заказывал авторам из глубинки привезти ему сигареты, сделать “лучший подарок”.
Мальчишество Каверина, как я понял, вернее, догадался по некоторым его обмолвкам, шло от желания подражать человеку и гражданину, с которого он брал пример. Всегда, а уж сев в кресло главреда, тем более.
Об “Ароматных”, не без оттенка смущения, говорил так: – Они не люкс, конечно. Но что-то от “яблочной водки” в них есть… Почему Европа вдруг пристрастилась к этой уксусной кислятине? В “Триумфальной арке”, в “Возлюби ближнего своего” – дешевле для эмигранта ничего не было. А инстинкт подражания один из сильнейших в человеке, в людях. Имею ввиду т о л п ы. Весь фашизм на этом. Стало модным – подражать: салюту с эффектно вскинутой рукой, крику “зиг-хайль”, коричневой моде на рубашки и партупею…
– Ну, а “Рот-фронт”? – вырвалось у меня.
Каверин понизил голос, даже инстинктивно огляделся:
– Из той же песни. Мы как раз были п е р в ы м и. Из рубашки полувоенные – в “Комсе”, и шествия с поднятым кулаком. Гитлер сообразил и “слизал”. Он ведь провозгласил: “Не тот сегодня владеет страной, кто владеет недвижимостью и банками, а тот, кто хозяин на улице”. На арену истории вышла – улица. “Долгожданное свершилось”… От нее и для нее все: власть, мораль, культура…
– Массы – все, индивиду – ничего?
– Если он у этих масс не в услужении. Сам часто из их толщи. Да, самородок – вроде того же Шолохова. Никакой, разумеется, не Бунин, а уж о Льве Толстом и заикаться не станем. Революции все на самородках – как яблочная водка на яблоках… С добавлением эссенции. Но это уже другое, с н о с к а.
…Огляд оглядом, не нынешняя воля-вольная, да читатель, надеюсь, заметил: в дачном домике №13 между его апрельскими “недолгожителями”, если можно так выразиться, скоро установилось – полное взаимопонимание. И доверие. Тоже п о л н о е.
Пуд соли – метафора. Когда-то довольно и солонки.
Скажем, отношения к “Новому миру”, а с ним к поэту, к личности под аббревиатурой “А.Т.”.
– Один лишь момент, дорогой студиец… если вам не по душе слова “киношник”, “киньщик”! Лбить Твардовского мало. Оставим это читателям – благо их миллионы. Мы-то с вами не одним ли с ним мирром мазаны: р е д а к т о р ы. Допущенные, что ни говорите, к кормилу… Знаю, знаю: не машите рукой! Власть, возможности редактора киностудии, да еще провинциальной…
– Редактора-клерка! – незамедлительно ввернул я.
– Ну-ну, унижение паче гордости? Когда-то, согласитесь, в железнодорожной аварии бывает и вправду виноват – стрелочник, я не прав?.. Верно и обратное: мало своей силенки, ищи помощников, единоверцев. Здесь-то как раз у всех лениных человеческой истории есть чему поучиться. “Единица – ноль… но если в партию сгрудились малые”…
– Так это, с и р, ахиллесова пята русского народа! Мы категорически, исторически не умеем и не хотим объединяться с н и з у. Ленин, к примеру, знал. И рассчитывал вовсе не на русский народ, не на русскую революцию…
– Да, да. Было: “Мне на вашу Россию наплевать” – это его слова. Либо поднимется Европа…
– “Даешь Варшаву! Крепись, Берлин – идем на помощь немецкому пролетариату!”
– Верно. Троцкий тоже: “Одни, островом в море буржуазных в море буржуазных государств не выстоим. Рано или поздно они нас смоют”… Так, возможно, и будет – да вернемся к нашим баранам. Вы, кинематографисты, напрасно думаете, что вам под прессом инстанций трудно, а Твардовский открыл Солженицына, печатает Василя Быкова, Семина, Драбкину, Овечкина… Как “Москва” Булгакова, “Молодая гвардия” Астафьева… Широко живут, сладок хлеб. Ой-ли? Все от незнания вами конкретики, ситуации изнутри, той крови, пусть даже чернильной, которой все это победительство дается.
Извольте выслушать всего лишь о д н у историю о д н о й, скажем прямо, вовсе не звездной (ваш киносленг), не выдающейся рукописи. Именно “из редакционной почты”, из потока…
– Я весь внимание, Эдуард Маркович – тем более что в кино вы сегодня не идете…
– Да, мне как-то не до “мультиков”, хоть они там, на семинаре, тоже о чем-то спорят, жалуются на опеку: “Жить вообще вредно, – ту Маркс прав, – от этого умирают”.
Так вот извольте, милостивый государь, принять к сведению. На мой редакторский стол ложится повесть некоего Ивана Садовникова “Поиск”. Машинопись – текст от руки, как, наверное, и вы в сценарном отделе, мы не рассматриваем, возвращаем автору. Еще раз вспомню гениальный роман. “Чтобы убедиться в том, что Достоевский писатель, – сказал Коровьев сражу Дома, точнее, ресторана, литератуоров, – не нужно никакого удостоверения. Возьмите пять любых страниц из любого его романа, и вы убедитесь, что имеете дело – с писателем”.
– Да, – согласился я, продолжив цитату: – “Полагаю, прелесть моя, – сказал Коровьев вахтеру, – что тогда и удостоверения-то никакого не было” – типа членского билета в СП СССР.
– Я, Олег Иванович, прочел – в суматохе будней редакционного дня не пять, а всего лишь одну, первую, страницу рукописи. И понял, что передо мной – писатель… Нет, Россия талантливейшая страна, чтобы создавать тексты – в прозе, в поэзии – не нужно разучивать гаммы. Потому великих писателей гораздо больше у нас, чем великих музыкантов и то же касается живописи, скульптуры. “Анафемски талантлива Русь!” – прав Горький… И все же, ощутив лапу, руку способнейшего Ивана Садовникова, я так разволновался, что встал со своего редакторского кресла и – закурил. Зависть, она ведь и воистину может быть б е л о й. Что такое талант вообще? Осознание, что ты, он может так, а я не только не могу, но и не смогу так – никогда. Вы согласны? Вы испытывали это чувство?
– Многократно. Если не сказать, каждодневно. Драматургия, включая кино, с и р, особый жанр. Он вроде науки или ремесла, навыка составления кроссвордов. Еврейские, более хитроумные мозги овладевают этой способностью скорее…
– Или ловчее?
– Уважим “избранный народ” – скорее! Почему в России раз-два обчелся драматургов, а прозаиков, поднявших наше словесность – в глазах того же Генриха Белля – до уровня “святости”…
– Да, да, прочитав первые уже вещи Солженицына, он сказал, что этот новый представитель с в я т о й русской литературы поднимается над западной так, как над Европой Кельнский собор!.. И раз я не печатаю в “Отечестве” пьес и сценариев, вы должны понять мое волнение. Это не колокольня Ивана Великого, стапятидесяти-страничная повесть “Поиск”, но один из колоколов в ее звоннице. Который поднять на высоту – на высоту “первой публикации” – предстояло мне, нам. (Здесь сноска. Мой восторг разделили время спустя все работники журнала, весь редсовет). Чего скромничать: не Александр Бек, автор, на мой взгляд, лучшей книги о Великой Отечественной “Волоколамское шоссе”, не Анатолий Знаменский с его самой страшной вещью о ГУЛАГе “Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!” – я ее прочел некогда в рукописи, которую получил по каналам “самиздата”, не сибирский бриллиант-самородок Виктор Астафьев, человек с золотым горлом, чародей русского слова и – правдивейший из писателей двадцатого века… Иван Бунин снял бы перед ним шляпу, но… Но! Я ставлю всю свою литературную репутацию на карту, больше: голову кладу на плаху: Иван Садовников стал бы в нашей литературе и м е н е м, несомненным открытием “Отечества”.
– Вы так о нем говорите, что нельзя не верить, но, подозреваю, кто-то опередил вас!
– Законное подозрение. Традиция безвестных авторов: посылать рукописи по нескольким адресам. Авось, где-то и прочтут, и примут.
– У подводников это называется “стрелять веером”. Торпедами по цели. С поправкой на скорость, течения – одна да попадет!
– Я поэтому сразу позвонил Софие Ханановне Минц – в “Новый мир”. Это их ответсвенный секретарь. По случаю я давно свел с ней знакомство… Оказалось, нет. То же в “Знамени”, в “Октябре”: никто не видел, не читал. У д а ч а!
Каверин сделал паузу. Разводом рук дал понять, что во все толстые журналы не обратишься…
– Война? – спросил я, имея ввиду тематику.
– Эхо. Но совсем дальнее!.. Фабула, как часто бывает в наших русских книжных сочинениях, проста. Еще Толстой сказал: мы не французы, умеющие “строить сюжет”. Отечественный роман прост, как хлеб, честен, как завещание, содержателен, как пророчество. А наши повести часто значимее и х романов. И наоборот…
– “Иметь и не иметь” Хемингуэя – типичная небольшая повесть. Да и “Фиеста” тоже. Нет – считаются романистикой.
– Все рекламные трюки: хоть горшком назови, лишь бы продать, сделать хорошие бабки… То же и здесь, в “Поиске”. Эпическое в будничном, бесхитростном. Героиня повести, Лена Одинцова, профессиональный историк, кончает истфак МГУ. В память об отце, пропавшем без вести в 41-ом на Брянском фронте, она избирает темой дипломной работы судьбу не отца – что посчитала бы нескромным делом, – но дивизии, в которой он служил… Знаете, маршал Чуйков был совершенно прав, когда назвал один из своих мемуаров “Армия массового героизма”. Действительно, такой и была в Сталинграде его 62-ая. Но вдумаемся: бывало такое, что в Сталинград ночью переплавлялась целая дивизия. Утром она в боях, убитые, раненые – знамя цело, а дивизии в 5-6 тысяч человек н е т. На следующий день в тех же домах, на этажах элеватора, в цехах заводов сражается уже новая часть, под новым номером. “Наши силы неисчислимы”, – объявил на весь мир товарищ Сталин. И был прав! Если немецкие дивизии пополнялись, оставаясь таковыми чуть не с первых дней войны, то наши – заменялись… Однако, чтобы кончить о Сталинграде, все новые части зачислялись в состав 62-1 армии (о 64-1 пишут реже) и, поклонимся до земли всем павшим – сражались дивизии, в с е без исключения, с удивительным упорством и геройством. У Симонова это было еще в “Днях и ночах” – люди вдруг почувствовали необыкновенный прилив сил и обрели абсолютную веру в победу…
– Это есть и у Некрасова. Он подметил – уже в послевоенной публицистике, не в “Окопах” – что нигде так быстро, в течение порой нескольких часов, суток, необстрелянные солдаты не осваивали науку войны, как в Сталинграде. Ни до, ни после!
– А почему благодатное озарение должно снисходить только на людей искусства или науки? Оно снизошло тогда на Красную Армию, на ее с о л д а т и командиров. “Царица Небесная распростерла свой спасительный покров” и тевтонский дух померк… Мы вовсе недалеко ушли от Лены Одинцовой! Сталинград явление исполинских масштабов, тектоническая подвижка почв на театрах военных действий Второй мировой. Немецкий генералы, видимо, справедливо пишут в мемуарах, что русские дивизии уже в 41-м были не-одинаковы по своим боевым качествам. Некоторые сражались на редкость эффективно, стояли против вермахта до последнего человека. Но были такие батальоны, даже полки, которые обращались в бегство даже от боевого охранения, заслона, их немецкой разведроты… Вот и сравнила дочь погибшего солдата первые письма от отца с Брянского фронта и последние: их четыре. По всем выходило, что его 129-я стрелковая воевала в составе 48-ой армии доблестно. Включая, надо думать, бои в полуокружении. Армия дралась потом “перевернутым фронтом”, потому что с общей задачей – остановить марш танков Гудериана к Киеву из-под Смоленска – войска не справились… Девушка надеется, что путь и судьба дивизии приоткроют ей загадку “пропавшего вез вести” родителя. Расчет столь же верный, столь маловероятный, но и волнующий, берущий за душу. (Повесть прослоена воспоминаниями об отце, начиная с детства героини, которую папа называл “Лека”, “Ленок”, “Елочка”…)
– Автор, кончено, фронтовик?
– Садовников? Да. Когда мы познакомились, сказал с грустной усмешкой: “Уцелел за счет легких ранений в легкие”. Минометчик. “Спасала земля: овраги, воронки, ямы, в которые зарывались. Миномет должен стрелять с закрытых позиций. Это не на лаву свинца бежать в атаку! Несчастные пехотинцы… Госпитали, передовая. МГУ после войны: истфак. Клятва, себе данная в мае 45-го – посвятить жизнь п р а в д и в о м у историческому исследования “неслыханной русской войны” (так он ее называл) от Белого моря до Черного, включая и Тихий океан тоже. Он дал мне понять – мы как-то не придаем значения этому – что войны в ходе сражений мало что знали даже о ближних своих соседях! Тут и “некогда” и “военная тайна” и “слухи” и сознательная дезинформация. Голод на правду – как это все случилось, так в песне поется?..
– “В какие вечера”…
– В четыре часа утра двадцать второго июня сорок первого? Как шло? Чем завершилось? – этот информационный голод был ничуть не менее мучителен, чем физический: в тех же Брянских лесах или ржевских болотах! И Садовников делает так, чтобы на педагогическую 3-х летнюю отработку его после университете направили не куда-нибудь, но – в Подольск. Поближе к архиву Минобороны…
– Их несколько, насколько мне известно. Архив Генштаба, военного отдела ЦК КПСС…
– Разумеется. Даже трудно, не имея доступа, судить, какой же г л а в н ы й?
– Георгий Константинович Жуков, работая над мемуарами, ездил туда, в Подольск.
– Ну и Садовников, и его героиня в “Поиске” – тоже… Остановимся на этом, Олег Иванович. Для чего у нас с вами по кипятильнику, включая чай, кофе и лимон?!
ЯМА ЦАМО
Поселок, а скорее, небольшой город, разбросанный по берегам Яузы, слишком хорош в своем бледно-зеленом апрельском убранстве, паутине дорожек и троп, лабиринту улиц и улочек в настроенном на тишине уюте, чтобы не отправиться после трудов праведных и яств столовских в ближние путешествия.
То первый, с утра до вечера, солнечный день заставил нас и сном при залитых светом окнах пренебречь, и даже не пойти на полдник.
Отвели душу. Нагулялись, наговорились…
– Начнем с ЦАМО, – вернулся к рукописи Ивана Садовникова главред “Отечества”. – Это именно Подольск, Центральный архив Министерства обороны. Его уникальность в том, что тут хранятся самые ценные свидетельства, самые, если можно сказать, живые голоса войны – боевая документация. Приказы, распоряжения, отчеты с мест событий, с п о л я б о я! Написанные часто карандашом, выцветшими чернилами авторучек, напечатанные на машинках со стертыми литерами, пропусками букв – в руки берешь, как святыню, пахнущую порохом…
– Вы там были, работали?
– Неоднократно. Есть, действительно, архивная служба Генштаба, его восьмое управление. Есть Росгосархив с военным отделом, закрытые фонды музеев, ИМЭЛа.
– Института Маркса-Энгельса-Ленина?
Каверина кивнул:
– Война оставила необъятное бумажное наследие, хотя сама как явление ассоциируется с огнем, свинцом… Сложи все фонды и гора бумаг сравнится не с Эльбрусом, но с Кавказским хребтом!
– Но когда же было воевать, – слетело с моих губ, – если надо исписать столько бумаги?
– Кажется диким преувеличением, да? А вот вам обухом по темени. Громыко Андрей Андреевич, глава МИДа, только о самом себе сказал, что гора бумаг, которые он прочитал и подписал за годы своей службы, высится – предположительно – как высочайший из пиков Памира…
– Неудачное сравнение или шутка, с и р. Один пик Коммунизма, что есть нечто утопическое, другой пик Ленина, ярого врага бюрократов.
– Не скажите. Ильич, который был никакой не Витте, не Столыпин, чтобы профессионально вершить государственные дела, управлял Совдепией с помощью записочек. Соберите-ка их! “Вагон и маленькая тележка?” Больше. Состав подгоняй. И, между прочим, почти все они – в спецохранах. Когда-то всплывет из этого белого омута, возможно, совсем д р у г о й Ленин, чем тот, которого мы знаем, изучаем по собранию сочинений…
– Сталин, наверное, тоже?
– Тут соратники поступили мудрее и… безопаснее, что ли. Все, говорят, сожгли. Прямо во дворе Кремля!
Отыскалась пропавшая зажигалка, вспыхнул язычок пламени. Шибанул в нос запах “Ароматных”.
– Порядки в ЦАМО драконовские, – вернулся к теме курильщик. – Самому Жукову в деликатной форме отказывали в предоставлении материалов. Имея разрешения – за несколькими подписями – получаешь документ: для пользования лишь здесь, в стенах архива. Это резонно. Готов смириться с запретом на фотографирование. Однако наивен тот, кто думает, что переписанный текст – ваша собственность. Выписки заносятся не в личную тетрадь, но в зарегистрированную. Которую просматривает цензор. – Опахалом ладони Эдуард Маркович разгонял едкий дым. – Что-то, как правило, самое важное – то есть новое для тебя, для читателя – беспощадно вымарывается. Из записанного вашей рукой. Когда и выстригается на ваших глазах!.. Ибо закон для них не писан, никого над ними нет “наверху” – кроме министра обороны. К коему не обратишься. Не то, чтобы “скудной лепты” он не возьмет, но попросту не примет. Дела сегодняшние ему ровно в миллион раз важнее и срочнее дел минувших…
– “Он рыться не имел охоты в хронологической пыли”.
– Есть “Правила” пользования фондами, на которые цензор сошлется, но вся штука в том, что они, правила, ими же, цензорами, и написаны. “Утверждены министром обороны!” Каким? Когда? Где теперь этот министр – их столько перебывало на этом посту… Замкнутый круг.
– А как же с международными правилами снятия грифов?..
– У нас засекречено в с е! – перепил, кашлянув, рассказчик. – Даже наградные листы. Логика прямо-таки детская: представление к награде содержит описание боевых действий и… как бы чего не просочилось, не разошлось с официальной версией.
– Слово “утечка” для них второе после слова “смерть”?
– П е р в о е. Ведь, как поется в песне, “Смерть не страшная, с ней не раз мы встречались в бою”. Страшны роковые ошибки, промашки, проколы. Что для советского архивиста – утечка… Ну такая деталь – к примеру. Считается, что Ельня 41-го, освобождение города, ликвидации фашистской группировки, чуть ли не единственный тогда пример наступательных действий РККА. Руководил Жуков и этим все сказано. Но месяцем раньше на Северо-Западном направлении был освобожден город Сольцы, который побольше Ельни, да и войск немецких перед частями Ворошилова было больше. Но здесь – для историков войны – “все сказано” тем именно, что руководил операцией Климент Ефремович Ворошилов. Одного подписывалось “задвинуть”, другого “выдвинуть”. Только и делов – для ревнительной исторической правды!..
– Все у нас, – оставалось мне согласиться, – политизировано, идеологизировано…
– Или сфальсифицировано? Разумеется, “во имя”, интересов “текущего момента” ради, уважая “боевой путь” очередного Генсека…
Каверин привычно устремил взор к нему и просительное – чтобы ему договорить, досказать – смешивалось с извинительным, виноватым: нельзя ему ни на природе, ни в помещении баловаться глубокими затяжками. А лучше бы и вовсе бросить курить.
Я переждал приступ кашля с пониманием, но и тревогой. Молча, глазами: “Пора завязывать”. Он взглядом, ответно: “Слаб человек”.
А вслух – с паузами:
– Есть и фактические ошибки, что иногда… с самых военных лет… Нельзя подставлять “совинформбюро”… Скажем, объявили тогда об “освобождении от немецко-фашистских захватчиков города Холм… А он-то не только не был взят, но так долго удерживался немцами, что в рейхе была даже медаль отчеканена: “За Холм”…
Дыхание выровнялось, рассказ пошел живее:
– Каково же было удивление дипломантки Лены из повести Садовникова, когда она по материалам Брянского фронта не может найти не только следов отца, но и самой этой 129-ой дивизии – в которой он воевал!! Да, на этапе формирования преданных фронту сил она значится. Геринг тогда бросил на выручку Гудермана целый воздушный флот. Еременко, командовавший фронтом, непонятно почему умалчивает (ведь его личной вины в том нет, а неудачи войск более чем объяснимы) о почти полном разгроме войск на станциях выгрузки. В сущности, оперативная операция – фронтового масштаба! – выигранная не наземными войсками, не вермахтом, но люфтваффе. Что они умели, то умели. Придать самолетам и танкам роль кувалды, которой и ковали их победы…
Спутник мой сделал паузу, невольно засмотревшись на пойму Яузы. Свободное от застройки пространство лугами уходило чуть не до горизонта. К лесу – зубчатой сине-черной его полоске.
Мне картина была знакома, знал я о недоброй славе “синего леса” – туда не спешили на прогулках обитатели Дома Творчества, – но спускаться по ухоженным дорожкам к воде было истинным удовольствием.
Что мы и сделали.
Я высказал предположение, что Лена Одинцова могла ничего не знать о бомбежках – раз генерал уж Еременко, комфронта, упоминает о их вскользь, – и, понятно, что дивизия ее отца… более в сводках не упоминалась.
– Нет, – возразил Каверин, – она не значится в боевой документации в ходе боев, но, как вы понимаете, до последнего бойца ее не могли разбомбить. И были же письма “минометчика Одинцова”! Он сражался!..
К моему огорчению “Ароматные” вновь пошли в ход. И не могли не пойти. К рассказчику вернулось волнение, сдержать он и не мг, и не хотел:
– Трагедия в том, Олег Иванович, что выражение “п р о п а л б е з в е с т и” – это в войнах знамение не одной лишь человеческой судьбы или многих судеб. Часто, а в Великой Отечественной фатально часто, это уход в небытие, в безвестность целых соединений. Вплоть до полков, дивизий и даже (как мне представляется) корпусов и армий!
– Это при Монблане бумаг, отслеживающих все или почти все?!
– Как ни парадоксально.
Курильщик предался своему белому харакири.
– Не приходилось, – откашлялся в сторону, инстинктивно разгоняя дым рукой, – читать раннего Булгакова?.. Впрочем, это раритет: “Необыкновенные приключения доктора”… Я читал. Он пишет о событиях, в которых участвовал, на северном Кавказе – в рядах Добровольческой армии. Такой “штрих”… я по памяти: “На плато ни души”… (Обратите внимание: п л а т о, открытая местность, – не лесистая Брянщина, где растворились полки 129-й стрелковой дивизии)… “Сколько ни шарили стекла Цейса, – продолжает Миша Булгаков, – ни черта. Как сквозь землю провалились все. И д е с я т и т ы с я ч н ы й отряд с его артиллерией, и чеченцы на своих конях. Если бы не дымок от догорающего в верстах пяти селения, я бы подумал, что здесь вообще никогда не было людей”…
– Десять тысяч – это дивизия! – проронил я.
– Плюс чеченская сотня… Это внушительное по тем временам войско так и не будет найдено, судя по “Запискам”.
ВЕЧЕРНЕЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Итак, мы впервые отказались от чаепития в столовой.
Ужин не скоро, а путь до “синего леса”, куда потянуло невесть почему главреда, не близок.
Еще удивительнее то, что я уговорил смолокура оставить сигареты дома, на даче.
Видимо, и то помогло, что, позвонив из главного корпуса своей молодой жене Анжелике, москвич от нее тоже получил аналогичное наставление. Как ему не быть? С прогулки я возвращаюсь с лицом порозовевшим и посвежевшим, а мой напарник – ходок с осунувшимся и покрытым сетью синих прожилок…
– …Мы остановились на Булгакове. Открою вам маленькую военную тайну. В инстанциях, где я обивал пороги с повестью Садовникова, добиваясь разрешения на публикацию, неотразимый довод о пропавшем “отряде” – дивизии я выдавал за отрывок из… дневников Серафимовича. Сходило, но – делу не помогло. Мол, отряд мог уйти в полном составе к Врангелю в Крым, а оттуда уплыть за Босфор…
Забегая вперед, скажу: Иван Константинович Садовников до развязки “хождений по мукам” не дожил. Умер. Легкие-то, я говорил, простреляны или задеты не один раз. Царство ему небесное! – Каверин мелко перекрестился. – Да п о в е с т ь лучший ему памятник, вернемся к ней.
Лена, где не сядет в читальном зале архива, оказывается в пятом углу. Люди в погонах с большими звездами – кандидаты, доктора наук (начальник зала в полковничьем звании) – ничем студентке не помогают. Но среди архивариусов немало женщин. Их почему-то принято называть по отчествам. Слышишь: “Обратитесь к Кузьминичне”, “Тут без Спиридоновны не обойтись”. Или – под занавес: “Если Савельевна не нашла, считайте, что документ утерян, а либо его и вовсе не было”. Железная логика?? Так-то, сударь мой. Когда они – все в почтенном возрасте – снуют меж столов, меж полок с толстенными папками, что-то от “полета валькирий” в этом есть!..
Но случай – судьбы господин. Так в жизни, а тем паче в литературных ее версиях – повестях, романах. Лена оказалась землячкой одной из валькирий, и та простерла над дипломанткой свое серое перепончатое крыло… Не слишком банальный образ?.. Словом, девушке предоставлен режим наибольшего благоприятствования в ЦАМО.
И что бы вы думали?
– От 129-й дивизии никаких следов.
– Увы!
– “Дивизия вошла в леса и они поглотили ее”…
– Но у Казакевича в “Звезде” она не потеряла ни личный состав, ни технику, ни знамя.
– Да, воевала. Но мне, читателю “Поиска”, выйди повесть в свет, все равно бы не верилось в такой финал, Эдуард Маркович. Или нужен эпилог-развязка, или “строка, оборванная пулей”, “Черный квадрат” Малевича…
– Эк, куда хватили! “Квадрат” – хулиганская выходка псевдоавангардиста, которую превзошла лишь мазня обезьяны: с привязанной к хвосту кистью. А в смысле открытого финала – извините, товарищ кинематографист! На воре шапка горит, коли вспомним “Звезду”. Хорошую ленту сняли: Вербицкий – Травкин, Крючков – Мамочкин, Меркурьев – Аниканов превосходны. А что финал? Все ведь смазали, весь смысл повести свели на нет. Девушка по рации запрашивает: “Звезда! Звезда!” Ну – молчали разведчики некоторое время. Может, им предписано радиомолчание? И вот вам, как букет имениннице: все живы и здоровы, во главе с лейтенантом, бодрым маршем шествует по экрану. Это же как предать книгу! Жемчужину советской литературы, как ее Молотов назвал…
– Они не шествуют, а идут в атаку, может быть, в последнюю.
– А, может, и победную: прорвутся к своим… Нет, дорогой коллега! Измена тексту, духу книги – при даже блестящей ее экранизации – есть и з м е н а. Ибо Эммануил Казакевич и Иван Садовников знали, оба фронтовики: смерть неумолима. Н е т разведчиков, н е т дивизии. Доказывать – в эпилоге – нечего.
– Хорошо, сдаюсь. – Я даже и руки над головой поднял. – Тогда ссылались бы в спорах с инстанциями, на “жемчужину”, а не на Булгакова…
– “Серафимовича”…
– Хаос гражданской не отслежен в миллионах страниц.
– Вот про то и будет мой рассказ, как русские сказочники выражались. При одном лишь существеннейшем напоминании! – помимо смыслового наполнения, “Поиск” блистал россыпями отличного русского языка, являлся, говоря канцелярски, фактом, данностью высокого художества. От чего не отмахиваются, что приветствуют: “В полку мастеров снова прибыло! Давайте-ка по кавказскому обычаю наполним рот вином, осушим его до дна, послав по кругу!” Я не слишком далек от истины, Олег Иванович?..
– Подозревая, что бедного автора, напротив, избодают этим рогом – до полного кровоистечения. А за одно и редактора!
– Вы в е щ и й.
– Бросьте! Их философия брехтовская: что тот солдат, что этот.
– “Анафемски талантлива Ручь!”
– Потому и а н а ф е м а: самородкам. Но посмотрите на небо, Эдуард Маркович. Мало того, что за лесом дурная слава, его тут называют “чертовой рощей”, так над ним еще встает туча. А мы без головных уборов и без зонтов.
– Вы прозорливец.
– Повернули?
– Но все же сходим – в гости к черту? Вы когда-то поймете, ч е м вызвана моя настойчивость.
– В другой раз.
– Тогда откроем томик Ремарка и найдем там “Дас вег цурюк”.
– “Дорога назад”?!
Любое возвращение заставляет ускорить шаг. И речь, если разговор на ходу, тоже.
Каверин спросил меня о ЛИТО – комитете по охране государственных тайн в печати. Получишь от них разрешение на публикацию значило “залитовать” рукопись. Но я, редактор киностудии, как уже говорилось, не имел дел с цензурой. Слышал: редакции журналов, издательств отцеживали там много крови…
– Не то слово, с э р. После КГБ, ЛИТО второй “мертвый дом”, ждущий своего Достоевского. Как у медведя в сказке – деревянная лапа, как стеклянный глаз “зорче” живого: вот ЛИТО. Закажите цензору мемуары, получите стопку белых листов. Почему? Потому что никто никогда с государственными тайнами к ним не совался, нет таких идиотов и не может быть по определению. Я, скажем, владею гостайной, хочу продать ее и получить бабки. Меня осеняет, так как выходов на иностранные посольства у меня нет. Написать роман – скажем, об инженере-химике, в котором он предлагает формулу горючего для новых ракетных двигателей. В жарких спорах на страницах романа об адской смеси керосина и гексогена дается фактически полное описание этой “горючки”. Товарищ, во-первых, забыл о существовании ЛИТО – где ему и работавшему с ним редактору оторвут яйца, – но во-вторых, какой смысл?? Ч т о он, соискатель-предатель, будет с этого иметь?..
– Абсурд.
– Именно! Ничего подобного, разумеется, не случалось.
– В журнале “Урал” был случай, когда автор употребил выражение: герой, де, работал на заводе “три тройки”. А это военный завод №333. Таким его знает весь город, не ведая, конечно, что за продукцию он гонит. Ну – влетело в ЛИТО всем! Вернули набор и прочее.
– Этот простак-автор бросил голодной своре к о с т ь. Псы-цензоры явно устроили пир по сему поводу! Оклады-то высокие, вывеска – для дураков – красивая: “Комитет по охране г о с у д а р с т в е н н ы х т а й н в печати”! – а работы нет. Фактов нет. И они превращаются в цензоров-церберов, охотящихся за правдой.
Каверин сорвал, не останавливаясь, зеленую травинку, начал жевать, волнуясь, как травку наркоман.
В ответ на мой кивок:
– Я как-то сказал одному такому псу – тоже по своему простодушеству. Знаете, говорю, у норманнов-варягов было как номер один неписаного морского устава: “Плавать по морю необходимо! Тогда как жить не так уж необходимо”. Естественно, что подобная “религия” рождает и тружеников, и воинов моря. (Мой цензор согласился). Но ведь абсолютно то же, продолжал я, можно говорить о п р а в д е в литературе! Писать правду необходимо, публиковать правду необходимо, тогда как жить – в стороне от этих забот – не так уже необходимо.
– Он?..
– Промолчал. Единственное, чего они умеют: держать язык за зубами.
– Да уж! Невелика доблесть, когда ты не в застенках НКВД и не в лапах Гестапо. Что же с “Поиском”, Эдуард Маркович?
Главред выплюнул травинку:
– Подпись под разрешением должен был поставить некто Гомик Федор Фадеевич. Белорус. Был в партизанах подростком, награжден медалями. Минский пединститут, райком. Высшая партийная школа. Типичная советская биография… Он курировал наш журнал. Идти с версткой к “гомику” – так мы прозвали его за маленький рост, а еще “булавкой”… У американцев есть выражение: “Человек с булавочной головой” – по-русски: обиженный умом… Пордон за язвительность, но есть такие… люди-карикатуры, люди-маски для театра сатиры…
– Федерико Феллини, итальянский режиссер, собирает такой типаж “по объявлению”, соперничая с Биструпом. Но у того карандаш, а тут живые люди, киномаски.
– Да, знаю. У нас, по-моему, Кира Муратова идет по этой стезе – на Одесской студии. Но впрямь! Вы согласны, что не всегда то, что мы носим на плечах, можно назвать г о л о в о й? Русский язык щедр: “Головы кочан”, “дыня”, “тыква”… А вот у нашего куратора был – череп. Нагло обритый череп. Словно снятый со школьного пособия по анатомии и обмененный на живую голову. Да еще череп в очках, занимающих треть лица! И несомненно в черной роговой оправе, так идущей к белой, без кровинки, коже. Я тут мыслю за Федора Фаддеевича, ибо ему решать. Он как-то уронил, сломал очки, он приобрел взамен точно такие…
– Эдуард Маркович, вам вредно смотреть Хичкока! Воспаляется воображение. Вы еще не вручили рукопись Гомику, а я его уже боюсь.
– Правильно делаете! Вот разденьтесь вы донага, встаньте под душ в ванной и он – ворвется и зарежет вас поварским ножом… Только речь-то у нас не о персоналиях в ЛИТО, что тот солдат, что этот, но о болезни. Которую можно, пожалуй, назвать “палочкой Кока”. Это патологическая, ненавистническая, наследственная – от закрытия Лениным всех газет, кроме с в о и х, – боязнь истины. Да, той самой “правды, как он есть”.
– Гомик был болен?
– Неизлечимо! Он зарезал Садовникова сразу, с первого предъявления. Брянский фронт свою задачу выполнил: крепко бил по тылам Гудериана (хотя Киев был взят, благодаря “быстроногому Гейнцу”, как сами немцы называли генерала-танкиста), пропавшая дивизия – “выдумки”, история героини, Лены Одинцовой, – “частный случай”… Нес эту п е т у х о в и н у минут сорок.
Мы входим в ворота Дома Творчества.
– Спорить с этими прокаженными, – закруглил рассказчик, – бессмысленно. Что-то они мотают на ус, но “палочка Кока” синоним рака – нет вакцины. Сегодня не скажут бывшему лейтенанту-окопнику, что он не имеет права писать о сражениях, решавших судьбу войны. Но в сороковых годах так именно киевские “гномики” из ЦК КПУ наступили на горло Виктору Некрасову: “Кто вы такой, чтобы писать о Сталинградской битве?” И, как Виктор Платонович рассказывает, папка с рукописью “Сталинград” (название “В окопах Сталинграда” пришло позже) даже не была развязана в кабинетах ЦК! Если бы не Москва, не “Знамя”, не Всеволод Вишневский во главе журнала, повесть не увидела бы света.
Но истина, говоря по-народному, входит в эти ч е р е п а пудами, а выходит золотниками – в смысле пользы и блага.
“ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЛЕС”
Что-то не шло, не заладилось у меня со сценарием.
Самое, пожалуй, удачное – название “Мост за Байкалом”. Красиво ушел от знаковых букв “БАМ”…
Были и сцены, моменты с живинкой. Потому, что девушку-героиню я не придумал, но встретил однажды – на целине. По окончании библиотечного техникума она приехала с рюкзачком за плечами, со стопками книг в руках, обеспечивать досуг целинников. Общались мы мало, она села на попутку и уехала в палаточный совхоз. Но что-то из ее судьбы, замешанной на романтическом порыве, на вере в целину, как в “молодежную планету”, просматривалось наперед. Дошло потом отголоском. При переправе через реку на пароме она уронила одну из пачек в воду. На мелкое место и вода стынь, но ребята-комсомольцы, ныряя по очереди, достали. Использовал я штрих – в сценарии…
Так-то оно так, эти “дежурные по апрелю” не столь уж отличались друг от друга на картах строек, но – “все же, все же”…
Все же Забайкалье не Барнаульская степь. Мой вымышленный “городок мостоотряда” не станция Боровая, где случилась целинная встреча. Прибыл я туда, нельзя не добавить, не как трудяга-первопроходец, не по путевке ВЛКСМ, а как студент сценарно-редактоского факультета киноинститута для “сбора материала”, который ляжет в основу курсовой работы.
…Словно подслушав, угадав моим смятенные мысли, днем позже редактор журнала “Отечество” и провозглашает – когда я вынул из ушей затычки:
– Никто не может безнаказанно работать день и ночь. Знаете, кто сказал?
– Только не Бальзак!
– Андре Моруа.
– Сомнительно, Эдуард Маркович. Насколько мне известно, он трудоголик, пишущий по нескольку романов в год.
– Писавший. Он умер. Тем ценнее его признание, сделанное, быть может, на смертном одре… Свертывайте свою сценарную продукцию и, пока солнце не село, сходим до “чертовой рощи”.
Пока я собирался, зачехлив шариковую ручку колпачком:
– По слухам, Олег Иванович, готовится шикарный ужин, плавно перетекающий в банкет, по случаю окончания семинара мультипликаторов. Променаж нам не помешает!
Сняв беретку перед стражем ворот, указав на дальний край поселка – не на вокзал, не в Москву, но на прогулку, Каверин, обращаясь ко мне, без предисловия сомкнул вчерашний рассказ с сегодняшним:
– Я вспомнил о Вишневском. Вы не знали его? Занятный, очень занятный персонаж!.. Талантлив, хотя никакой не алмаз из толщи народной. Рядился под братишку-пулеметчика с полей гражданской: “Мы из Кронштадта” и прочее, а сам, когда мать-дворянка приехала из Парижа в Москву, бросился обнимать ее на вокзале, сыпля французской речью, которой владел с детства. В пору переворота просто вовремя, раньше Алексея Толстого, сориентировался и записался в матросы. Столп соцреализма на подмостках театра. С задором, с чудинкой даже. А ля Иван Александрович Хлестаков. Не читали стенограмму Первого писательского съезда? Она издана, хотя раритет.
Славя вклад товарища Сталина в победу на фронтах гражданской, он попал в трудное положение. Все фронта, где вождь действительно был “комиссарил” по большому счету, предыдущими ораторами были уже разобраны, охвачены, упомянуты. Оставалась Сибирь, где “комиссар” не был. Ничтоже сумняшеся (так и записано в стенограмме) Вишневский сказал с трибуны, что “товарищ Сталин, склоняясь по ночам над картой, м о л ч а руководил партизанским движением в Сибири”…
– Не может быть!
– У меня есть том, – Каверин пальцами показал размер стенографического отчета: фолиант. – Зайдете ко мне в Москве и прочтете. Самое удивительно, что н и к о г о это не смутило. “Аплодисментов, переходящих в овацию”, тоже не было, но, что называется, приняли, корова съела рака… Задумайтесь – почему? Все вместе: и “заколдованный лес” идеологии, в котором колдун с Лубянки навели к концу 30-х полный порядок, и общая восторженная атмосфера (ведь писателей тогда чтили, как ныне кинозвезд, толпы стояли у Дома Советов – так уж они-то в речах заливались соловьями!) и еще нечто, не названное, не определенное, психологами… Я тоже ищу слова, термины и не нахожу! Некое сгущение л ж и, суггестия ее, до смещения пространства и времени. Нет, человеческое сознание – “мелочь”, тут явление почти физическое, астрологическое, если хотите. Мозг – жидкий кристалл. Он легко играет красками понятий легче легкого поддается гипнозу. “Людям нужно какого-нибудь божка”, – сказал Сталин Шолохову. Имея ввиду себя, конечно. А где божок, бог, там гипноз.
– “Культ личности”?
– Он самый. Но суггестивное, в огромных количествах, скопление л ж и может породить (моя гипотеза!) явление фантомов. Неких якобы материализованных существ, даже и событий. Мозг-то слаб, да импульсы, исходящие из него могучи. Этакие лазерные молнии. И они в видимый мир “насылают” образы, созданные воображением! Так живее сосуществуют с неживым, люди с фантомами: в сказках – с чертями. Так что ничего несуразного, фантастического в этом н е т. Я позже поясню вас на конкретном примере, связанном с судьбой книги Садовникова. Мы воистину далеко ушли от истины, – главред виновато улыбнулся, достал сигареты, – но сложное не всегда можно объяснить простым!
– Заинтриговали, Эдуард Маркович. С таким собеседником можно в “чертово место” зайти и не вернуться… Тем более Вишневский был – кусок стали. Не Николай Погодин, с которым у нас во ВГИКе была встреча: пригласили на наш, сценарный, курс, состоялся разговор по душам. Тоже адепт соцреализма, автор “Поэмы о Тагоре”, “Кремлевских курантов”. Но он – как бы в шутку – дал понять: побывав в Соединенных Штатах, он убедился, что нечто близкое к коммунизму давно построено – за океаном. Ну – в смысле лучшей, единственно возможной (при изначально греховной природе человек!) организации общества. Мы же избрали – выходило по его логике – явно не тот путь. Он приведет в тупик. Сам великий советский драматург запил после Америки и уже “не вышел из штопора”. Вишневский же написал “Незабываемый 1919-й”…
– Эта пьеса, а затем и фильм, – Каверин щелкнул зажигалкой, – сущая вампука, абсолютная стопроцентная ложь. В ней правда только то, что Сталин был в Петрограде, получил за наведение порядка на фронте орден Боевого Красного Знамени, которым очень гордился всю жизнь. Но все было – включая взятие фортов Красной Горки “с моря” – совершенно не так, не с теми людьми, не в такой последовательности. Муж моей первой жены историк, директор музея флота в Ленинграде, так что можете мне верить. Ч т о реально творилось в душе братишки-пулеметчика, знавшего в совершенстве французский, нас с вами знать не дано. А что пел он до конца свою песню про соленый сахар, “оптимистическую трагедию”, так это закон. Еще Жюль Ренар в своих остроумных дневниках заметил: “Поэт – как кузнечик. Одна-единственная нота, повторяемая бесконечно”.
– Так, пожалуй. Его “Мы из Кронштадта” были в рукописи речетативом, этакой поэмой в прозе, о матросах, сошедших с кораблей. В с ц е н а р и й для кино набор слов и словес превратил Евгений Гаврилович, тогда уже профессионал жанра.
– Иначе быть не могло… Но вернемся-таки к Садовникову. Придя из ЛИТО, проанализировав отзыв Гомика… чтобы не сказать б р е д н и, я все же несколько успокоился! Да, да! Опираться на здравый смысл, никогда не терять надежды на то, что он восторжествует – в порядке вещей для хомо-сапиенса. Иначе все п о е д е т, как Пизанская башня: не упадет, так наклонится.
Вспомните его замечания, Федора Фаддеевича. “Брянский фронт был по тылам Гудериона”. Но кто ж это отрицает?? В письмах отца Лены, героини повести, говорится черным по белому о яростных боях. Вовсе не безуспешных для наших войск, сохранившихся после бомбежек Геринга. У нас не было танков, уж их-то коршуны люфтваффе в первую голову крушили на платформах – и в пути, и на станциях выгрузки.
А Гудерман имел в своем распоряжении армаду, танковую армию! Ну, били наши по тылам, ну, теряли немцы какую-то часть живой силы, но не Брянскому же фронту суждено было переломить ход войны… “Частный случай” с дипломной работой Лены Одинцовой на фоне огромного вклада и тэ-дэ архива в историю ЦАМО, а вся история литературы состоит из частных случаев, начиная с судьбы Одиссея или Дон-Кихота. Значит, самое уязвимое: пропажа документов… То есть бумаг нет и 129-й стрелковой дивизии на Брянском направлении тоже как бы нет.
Допустим. Но тут я вспомнил об Иване Сидоровиче Шишкаре. С которым я свел пляжное знакомство в Ялтинском санатории.
Колоритный, знаете, мужчина. Кряжистый такой дядька-усач, похожий, как две капли воды, на вашего артиста… в “Кубанских казаках” играет роль председателя колхоза: Дровосеков:
– Плотников.
Каверин рассмеялся:
– Видите, каким зигзагами шарит память, как мой дед говаривал! “Топор-рукавицы”…
Отстав от меня, прокашлялся. Но – что за упрямец? – вновь упоенно втянул в себя дым.
– Он занимал пост в отделе Шауро, в ЦК КПСС. Идеолог!.. Позже его перевели, но тоже в Большой дом. Этих, кстати, Больших домов в Москве, как грибов после дождя. Есть ЦК РСФСР, Совмин, МК, Горисполком. Есть Кремль. Рокировка не ротация, люди все номенклатурные, откалиброванные: друг другу не дадут пропасть. Своеобразный партийный клан, даже мафия, если угодно! Хотя – фильм “Крестный отец” очень верно трактует с е м е й н у ю базу мафии: в Америке. Партия же, конечно, не семья. Союз единомысшленников – по идее. Но групповщина на верхах – факт. И партэлита – факт. Этакая дворцовая гвардия и… далеко ли мы ушли, в таком случае, об иерархии царского двора при русских самодержцах?
– Где та ленинская кухарка, что управляет государством?
– Как “ночные горшки из золота”, – хмыкнул мне в тон рассказчик, – и прочая утопическая дребедень, за которую пролиты реки крови? “Кто был никем – сыном сапожника, например, – тот станет всем”, – единственное, что осуществилось… для партэлиты, в первую очередь.
Шишкарь никакой не простак, скорее играющий под простака (начиная с усов), сына простого станичника. Но и не светом мысли… в коих ведь и нужды нет в “отделе идеологии”. И вот я вспомнил. Как-то за бутылочкой “хванчкары” в той крымской райской обители Иван Сидорович поведал мне историю куда более свирепую и несуразную, чем “Полковник Шабер” у Бальзака. Его Шабер носил юбку. Большевичка со времен гражданской… Песню помните: “Краснознаменная, даешь О т п о р!” Это не “отпор интервентам”, а название станции. В боях за нее девушка-казачка из Даурии была красноармейцем-медсестрой. Вступила в партию. Показала себя с лучшей стороны и на партработе дошла потом до краевого уровня. В конце 20-х ее посадили. За сочувствие троцкистам. Она не стояла на их платформе, но позволяла высказываться. Что ее дубоватые соратники в “кожанах” сочли за сочувствие. Она – письмо в ЦК. Тогда жалобы еще рассматривались и ее выпустили. Как же, давая слово троцкистам, она же первая их “громила”, есть стенограммы и прочее… Билет ей вернули на пленуме крайкома. Потом новые места. Чтобы не плодить протекционизм, партийцев перебрасывали, тасовали колоду. В 37-м она где-то на Волге (не на Неве!) попадает в “Кировский поток” и снова садится. Тут никаких разбирательств, первая посадка лишь усугубляет и – 15 лет лагерей. “Даешь отбой!” – это уже 50-е. Но седая старуха, реабилитированная вчистую, не угомоняется и просит, требует, чтобы ее – восстановили в партии. С этим, как говорят, хуже… Нужны материалы пленума того крайкома, где с нее смыто пятно “троцкизма”, принесены извинения и возвращен – прямо по ходу пленума, в зале, под аплодисменты всех верящих в социалистическую и партийную законность – тот самый вожделенный билет. Позже, в НКВД, отобранный. Ведь судить члена партии нельзя! (ничего себе “законность”!) Его задним числом исключают из партии, а уж потом отдают в лапы “тройки”, провоцируя по-советски… Что вы думаете? В краевом архиве материалов о том пленуме – пленуме!! – не оказалось. Их н е т.
– Не было самого пленума?!
– По бумагам – не было. Она – запрос в Центральный партархив. Тянут с ответом. “Полковник Шабер” – в Москву. Формально копии документов должны сохраняться. Но не только не находят, но еще и подозревают, что женщина на Колыме – свихнулась. Логика на стороне экзекутуров. Ей говорят: “Вам не могли вернуть документ на пленуме. Вы пишете, что для вас это было приятной неожиданностью, своеобразным подарком, букетом цветов от родной партии. Эмоции понятны, но есть ведь и оргмомент. Не вам объяснять, что для оформления документа – что может быть важнее в жизни человека?.. Хотя все годы существования партии большевиков до их прихода к власти никаких “партбилетов” не существовало вовсе, было “членство сердца и ума”, если можно так выразиться… Нужна, мол, новая фотография, заполненная учетная карточка, ваши росписи, первый членский взнос… Шабер в юбке в слезы: я что, авантюристка? “кликуху” себе придумала? Все так и было: пленум, билет, а вся канцелярия – потом…
Мы входили в лес.
– Что в наших архивах, – договорил Каверин, – обычный российский бардак, колымчанке поневоле не пришло в голову. Нужна ведь компьютеризация, как оно водится в развитых странах, ревизия и переучет хотя бы основных фондов, проверка и перепроверка: в идеале. Народ, теряющий память, заблудится в собственном прошлом, как африканская песня в джунглях – примеров сотни!.. Но Шебер наш кончает инфарктом (“жизнь за корочки” – по аналогии с “жизнью за царя” Ивана Сусанина), а много потом в кадрах самого ЦК находится сибиряк, который п о м н и т: и тот пленум, и акт вручения женщине, несправедливо обвиненной в троцкизме, партийного билета. Поезд ушел!
– В вечность?
– Какое там! Наше кредо: жизнь дается человеку о д и н р а з… В глину, куда, как на мель, выбрасывает под красную звезду на пирамидке красный гроб. Говорю вам: О н о р е снял бы шляпу перед прахом казачки и расписался бы в своей литературной беспомощности описать подобное…
Угрюмая рощица, а, правильнее сказать, кусок гниловатого сорного леса ничего необычного в себе не таила. Не тающий снег в ямах, гнилые пни, наверняка, пристанища змей, видимо, и клещей много, раз не ходит сюда местный люд. Далеко не пройдешь из-за сырости, в которой утонула и сама тропа, вернее, полузаметная стежка. Осинник вперемежку с ельником не радует глаз цветовой гаммой. Всюду и лохмы старых тенет. Птичьих голосов не слышно, запах прели, качнулась зыбь, едва не плеснув воды в наши ботинки… и, не сговариваясь, мы повернули назад. Каверин лишь пробурчал: “Вот мы и дома”, – как сказал солдат, залезая в окоп”. Бросил окурок в лужу.
– Раз “вещий”, – вспомнился мне на выходе из царства сырости предыдущий наш разговор, – попробую предугадать события.
– Валяйте, – кашлянул спутник.
– Но при условии, что вы не затянитесь по-новой.
– Накурился.
– Вы связались с Шишкарём, дали ему “Поиск”. Он прочитал и пошел к “гномику”, уважая не столько собутыльника по “сухашвили”, то бишь “Хванчкаре”, сколько автора рукописи. Уж потому хотя бы, что увидел хорошего писателя. Смысловые акценты всегда можно перерасставить, скорректировать, но талант – всенародный праздник. Гомик выслушал историю зэчки-большевички и – смягчился. Попросил написать эпилог: мол, все нашлось, кроме следов минометчика, сержанта Одинцова, да не без потерь же война! Однако вас ждал сюрприз. Садовников писать такое послесловие категорически отказался. Нашла коса на камень.
– Это ваша версия, да? – главный рассказчик невесело рассмеялся. – Мне идея с эпилогом напоминает упрек старика на споры детей о наследстве: “Вы когда-нибуль видели гроб с прицепом в похоронной процессии?.. Не бойтесь, я ничего не увезу, не заберу с собой”.
– “Все остается людям”, то бишь детям? – вспомнил я название популярной песни.
– Даже колдуны ошибаются. И вдохновенные кудесники тоже, а уж князья тем более. – Эдуард Маркович придал голосу нотки судьи, объявляющего вердикт. – Шишкарь прочел рукопись. Она ему понравилась. Но между Большими домами нет подземного тоннеля и пройти из одного в другой не просто. Поняв, что из ЦК КПСС Иван Сидорович Шишкарев переведен в ЦК профсоюзов цензор ЛИТО в аудиенции ему – отказал. Хорошо, что по телефону выслушал и оценку “Поиска” вчерашним идеологом (читать он хотел теперь на вкусы “профсоюзника”), и – в кратком изложении – историю с пленумом крайкома, “вычеркнутого” из истории партии. На то он Гомик, чтобы заколотить вопрос в гробик, объявить: “Садовников не Солженицын, тем более не Шолохов. Сравнение какого-то там (!) пленума забайкальского крайкома в 20-х годах, следы которого могли быть временно утеряны (!!) и боевой единицы в 41-м году – “хромает”, несопоставимо. ЦАМО признан на международном уровне. В нем работают, ссылаются на него не только лучшие советские историки, но и иностранные. Публикация повести поставила бы под сомнение как уже состоявшиеся публикации, так и обращение к архиву будущих исследователей эпохи Второй мировой войны и Великой Отечественной как наиболее важной ее составляющей”. Точка! В бытовом плане это – не лезь со своим профсоюзным умом в государственные тайны.
МЫТАРСТВА
Какое-то время мы с соседом по нашему дачному гнездышку отвлеклись на наши рукописи, но оба и поустали, и соскучились по общению.
Шахматы? К нашим услугам.
Но я плохо играю – даже на условии сокращения числа фигур противной стороны, – со мною скучно бывшему школьнику-перворазряднику (в МГУ он “не баловался”, истово учился) и на перекурах, на скамеечке у входа в терем-теремок, разговор по той иной теме возвращался на круги свои.
Не был исключением и Иван Садовников – то есть, правильнее, сидящий бок о бок со мной его редактор. Неутомимый доброхот, упрямый ходок по инстанциям – пусть даже с искрой надежды, пусть не бескорыстной, уподобиться великому А.Т. и открыть своего “Сложеницына”. Так многолетние даже и преданные его читатели произносили фамилию живого классика, пока растущие слава и мученичество его не выправили и глаз и язык.
– Я, Олег Иванович, пошел ва-банк. Лучший вид обороны – наступление: альфа и омега любой хитроумной стратегии. Пошел – в Большой дом. Лично. В самый большой! К заведующему всем идеологическим хозяйством или сектором – по их реестру. К “Грозному” Глебу Анатольевичу Баксакову. Слышали о таком?
– Да. Из тех, о ком говорят: умный человек, но лучше не иметь с ним дела.
– На шаржированного чинушу он не похож. Высокий, сухопарный, я бы даже сказал, подтянутый человек. Заметили, наша армия выше подполковника состоит из “пузанов”. Жуков пытался их подтянуть: сдача нормативов, кроссы. Тысячи инфарктов! “Ты что – начал уничтожать собственную армию?!” Его сняли с министра обороны. Ведь прав был. В США – это видно по хронике – человек “с пузом” в офицерских погонах немедленно увольняется. И не в запас, а насовсем. Скажу более. В Больших домах толстяков тоже нет, не было – кроме Хрущева. Что ни говори, меньше пьют, больше работают… Баксаков в прошлом военный. Политработник. Танкист. Может, в танк он и не садился – при своем росте и своих обязанностях, – но “войну прошел”. Глаза у него не комиссарские. Мы привыкли по экрану к мягкому взгляду Блинова в роли Фурманова в “Чапаеве”, к строгому, но и человеческому взору Мартынова в “Мы из Кронштадта”…
– Зайчиков Василий Федорович.
– Актер?
– Да. Эталоны, кумиры детства! Этот, из штабных танкистов, с острым черным зрачком под черными же ресницами, сразу по-удавьи, если можно так выразиться, превращает тебя в кролика. Не личное мое впечатление, многие отзывались так же…
– Погодите, Эдуард Маркович! – я придержал шаг. – Ну пусть я не вещий “князь”, не хочу играть в “угадайку”, но – любопытно. По вашей характеристике (черт с ним, со взглядом: он же не выбирал цвет и форму глаз) выходит – этот глупости не скажет, не сморозит. И вы правы, что пошли к нему. Но согласится ли он, Баксаков, прочесть рукопись? Есть ведь референты, это их хлеб.
– Ну, что-то от кудесника, пусть пушкинского, не вдохновенного, в вас все же есть…
– Да просто опыт, с и р! Помилуйте…
– Он, Баксаков, явно передоверил Садовникова своим подручным… Знаете, мне это словцо, запущенное Хрущевым, страшно всегда не нравилось. Писатели, де, “инженеры человеческих душ”, а мы, журналисты – “подручные партии”. Великая честь был п о д р у ч н ы м, не правда ли? Мне говорили, что сталевары – доменщики просто смеялись. Критикуют кого-то в ЦК – Овечкна, Померанцева, после Аджубея – они: “Давайте их к нам, в цех! Подручные всегда нужны…”
– Ну, рабочий люд с его “прямотой” не надо идеализировать, я давно отболел этой детской болезнью. Для сталевара Солженицын – “продавшийся”, Евтушенко – “балда”, работник при поле, Бродский – “выкидыш”…
– Да бог с ними, трудовым базальтом всякой нации! Я же о Баксаковых, которых нигде, кроме соцстран, попросту н е т. Да, Глеб Анатольевич не нес п е т у х о в щ и н у, как гомик, человек он не с булавочной головой. Он согласен с Садовниковым, что Брянский фронт, образованный слишком поздно, сформированный наспех, с упором, в основном, на стрелковые и артиллеристские (на конной тяге) части, задачи своей по сдерживанию Гудериана не выполнил и не мог выполнить. События в повести отражены верно – если сам Сталин приехал в госпиталь к Еременко, когда его из-под Брянска привезли на самолете. Чтобы вот так, раненого генерала, почтил посещением Верховный, не было потом за всю войну…
Тут он, Глеб Анатольевич, пустился в рассказ о судьбе Брянского фронта, который потом внес лепту и на Курской дуге. Перебить мемуариста было совершенно невозможно, так как он сам, когда фронт принял Рокоссовский… до Курской битвы, до начала активных действий, “воевал” там в танковой бригаде. Я, скрепив сердце, ждал.
– В Одессе это называется “ля-ля”, Эдуард Маркович…
– Но тут-то я и понял, что “Поиск” он в глаза не видел! Он не коснулся ни одного из эпизодов, написанных Садовниковым, и опирался на географию времен затишья. “Вам не скучно там?” – спросил Сталин Рокоссовского перед тем, как отправить его под Сталинград.
– Понимаю вашу досаду. На телевидении это называется: сам не смотрел, например, председатель Гостелерадио, е м у смотрят. И – докладывают.
– Будучи наблюдателем, Баксаков понял, что я все понял. И перевернул пластинку. Огорошив меня заодно своей осведомленностью. Оказалось, чего я даже не знал, что наше “Отечество” печатается в той же типографии, из стен которой выходит “СССР на стройке” – журнал, созданный по инициативе Горького. И тут стальной соловей засвистел-защелкал привычную ему песнь! Хватит – описывать наши неудачи в войне с Гитлером: мы, в конце концов, сломали ему шею, а не он нам. Хватит – играть на руку нашим диссидентам и потрошить курицу изнутри: критиковать наши порядки, нашу науку (намек на историографию, архивное дело). Хватит – отступать. СССР на новой стройке, с нами нет только Горького, который мог и хотел, хотел и мог мобилизировать на трудовой фронт инженеров человеческих душ, а уж подручных партии тем более… “Этот Садовников не еврей?” – спросил он вдруг. Я опешил. Ведь Иван Константинович Садовников! Сидящий в начальственном кресле смежил один глаз (у него веки, когда он распылялся, шевелились несимметрично: может, легкая контузия?) и рубит: “В том и дело. Твардовский вот публикует И.Грекову. А она Елена Сергеевна Вентцель. “И.Грекова” – игрек. А у вас – икс. Хватит уже! Дурачков делают из нас и наших читателей”. Аудиенция окончена. Я, можно сказать, не вышел – выполз из кабинета. Стыдно признаться: полдорожки прошел вперед спиной. Пятясь, бормоча какие-то вежливые слова… Тьфу!
– “Палочка кока”, сир.
– Она самая.
Где-то над головой, громко, с птичьим сарказмом крякнула не то ворона, не то сова. Подумалось: тот заколдованный лес не наш ли с а д на берегу Яузы? В природе явно возможны и ротации, и рокировки… Икс – игрек! Черте что! Фантасмагория.
АНЖЕЛА
Соскучившись по жене, Акрополев-Каверин уехал на всю вторую половину дня в Москву. Я выкроил время и что-то из наших бесед, из истории рукописи Ивана Константиновича Садовникова записал в свой путевой блокнот. Привычка.
Жизнь действительно интересна в мириадах своих проявлений, в ее броуновом движении частиц смысла и бессмыслицы. Может, когда и пригодится? – вечный зов подсознанья. А вот теперь и не вспомнил бы, если бы не записал тогда, ни аббревиатур инстанций, куда обращался главред “Отечества”, ни тем более их наименований, которые выстукивала на машинке под диктовку мужа молодая жена – библиограф “Ленинки”. (Написал автоматически, да, впрочем, и не знаю, как теперь именуется главное в России “румянцевское” книгохранилище?)
Она-таки сыграет – благодаря усилиям А н и, она не Анжела: самой одинаково по душе оба имени, Эдуард Маркович предпочитал первое, русское – свою роль в развязке истории.
Да, все той: несостоявшегося дебюта “икса”.
Странного ничего нет, что жена разделяла страсти мужа, хотя при надиктовках адресов только что не плевалась. Она была ласточкой, пока еще не делающей весны, но явно прилетевшей – как все ее поколение – из какой-то теплой солнечной дали. Кругом сугробы, даже еще не подтаявшие, о ручьях и поэты не мыслят, а она хлопочет, щебечет…
За ужином оглашает призывы ЦК к народу, к предстоящему съезду КПСС, к читателям газеты “Правда”:
– “Только правдивое изображение действительности, нашего настоящего и прошлого, лишь оно способно дойти до ума и сердца читателя, воспитать в нем активное отношение к жизни на пути к коммунизму”… Это передовица, Эд!
Женщину удивило, что ни один мускул не дрогнул на лице мужчины, занявшегося куриной ножкой. Он пробурчал:
– Я не раз тебе говорил… повторяю… “Демагогия” – греческое слово… оно означает искусство… и с к у с с т в о, Анна!.. Придавать лжи вид правды.
Молодая женщина отвлеклась на блинчики, которые подавались к кофе, а когда вернулась к столу, муж развил мысль ровным голосом:
– Только не подумай, пожалуйста, что я вижу в “Правде” образец демагогии. Это пошлая погудка дежурной пропаганды. Вот Ленин когда-то писал: “Нам нужна полная и правдивая информация. Правда не должна зависеть от того, кому она должна служить”. Звучит, как набат!
– Да, это искусство…
Не уловив нотки иронии в устах пересмешницы, муж с чувством заметил:
– Когда читаешь Ленина – я тебе процитировал 54-й том, – словно глотаешь горный воздух и звенит в висках. Пусть он и впрямь был “кремлевский мечтатель”, но почему мы прощаем дон Кихоту его бредни… нет, его максимализмы и тоже ведь чистой воды диктат (его поставь над людьми, это был бы Чингизхан, Гитлер!), а ленинскими прожектами увлечься не хотим? Утопист? Да хоть бы так. История поместила в пантеон героев великих утопистов. Знала такого и Россия.
– Ну, всякие там сен-симоны проливали не кровь, а чернила…
– Между утопией и абсурдом, – пропустил глава семьи между ушей реплику хозяйки, – разница как между орлом и петухом. Читаешь “Зимний перевал” Орабкиной. Видишь Ленина, уставшего от говорильни прожектеров на партсборищах, но он ведь всех слушал, сам брал слово лишь в конце. И страсти кипели, и ему, черь побери, искренне грезилось: так вот она, подлинная свобода! Слова и чувства – против буржуазной ангажированности, клакеров: нанятых людей… А до чего мы, “верные ленинцы”, дошли? Перед московским партактивом, где в роли Ленина Брежнев, собирают участников и внаглую инструктируют: при появлении генсека – встать, после слов, “слово предоставляется Леониду Ильичу! – встать, аплодировать, по ходу речи, в такт повышенной модуляции голоса – аплодировать сидя. Один, говорят, вышел пораньше: в буфет. Подошли и отобрали мандат…
– Куклы и кукловоды, “ленинопродавцы”.
– Ты все это не без подначки, Ан? По аналогии с “христопродавцами”? Но ведь, как оно ни страшно, т а к.
– А я вообще серьезная женщина. Ты на мои губы не смотри: уголки вниз, такой уродилась. Ешь!! Опять все остынет.
– Ты серьезная, да не культурная, – улыбкой на улыбку ответил муж. – “Ешь”… А вот партайгеноссе Шелепин, когда критиковал Пастернака за издание “Доктора Живаго” в Италии, говорил с трибуны: “Даже свинья не делает в посуду, из которой к у ш а е т”…
И уже на диване – он лежал, она сидела рядом – вновь повторил, но без усмешки:
– Если серьезная, слушай! Миропорядок, мироустройство – это изделие не проще атомной бомбы, согласна? Парадокс в том, что секретов нет, все на виду в истории, а успехов, увы, меньше, чем у физиков. До идеала далеко и “формула Ленина” не “формула Эйнштейна”. Человечество можно и нужно пожалеть. Бьется – когда и головой об стену, об стол… Ленина, опять вернусь к нему, был все же личностью. И глава великой, исполинской страны обязан быть личностью. Наш Л е н я, которому приказано аплодировать при одном его появлении, не личность, просто привыкший к власти, умеющий представительствовать, обученный говорить по бумажке партийный чиновник высокого ранга. Это первое. Он, однако, ничто – в значении властной структуры, морального авторитета – если мы будем говорить о нравственной идее вообще. Ее зарождении, развитии, судьбе в мировой истории. Так вот французский писатель – моралист Камю, нобелевский лауреат, приходит к выводу: м и р б е з н а д е ж е н. Он фактически констатирует смерть нравственной идеи…
– Я пробовала читать “Чуму”. Скучная книга.
– Ну, не Жорж Сименон, конечно… Итак, мораль мертва. Это – второе. Наконец, особняком стоит Россия. “Вечная загадка, – как сказал о ней Черчилль, – окутанная покровом тайны и посещенная в центр таинственного”.
Проще – абсолютно непредсказуемый гигант на одной шестой части земного шара. Это – третье. Все правители, вырастившие исполина, боятся его! Суперпарадокс. И держат в узде, в цепях. Он именно на цепи, русский медведь! ЦК, МГК, КГБ, ПУР, ЛИТ, СП, СК… – все звенья одной цепи. И надо сказать, кузнецы, колодники преуспели. Я знал человека, который был близок к светочу нашей науки – академику Вернадскому. О нем мало пишут, но он не “ленинец”… (“шютка! шютка!”), но это Коперник миропонимания. Открывший ноосферу: своеобразную интеллектуальную оболочку Земли, вбирающую в себя все н а ш и мысли. Зачем, во имя чего, бог весть? Но и мы с тобой, обжившие на данный момент диван, шлем в ноосферу свои мысли-импульсы… Так вот в узком кругу, академик говорил: “Часть народа при большевиках превращена в рабов”. У нас писатели-деревенщики сокрушаются: ах, колхозники не имели паспортов, ах, произошел возврат к крепостному праву! Мало того, что еще бабушка надвое сказала – кто лучше жил: крепостной крестьянин, лишь частично работавший на барщину, или советский колхозник, все дни молотивший на государство за “палочки” трудодней. Так никого в кругах интеллигенции не беспокоит возврат к временам Римской империи, к самому откровенному р а б с т в у.
– Ты о ГУЛАге?
– Не только. Рабство, как все, меняет формы. Байконур строили “свободные люди” – в солдатских погонах. Но это было нечто неописуемое по самой зверской эксплуатации человека государством! По срокам, условиям жизни, “кормежке” (до бунтов доходило). Мне это известно доподлинно. И что было бы, если бы я Баксакову, в Большой Дом, принес рукопись некоего “зета” под названием “Байконур, вид с земли”? “Иксы”, “игреки” показались бы им школьными сочинениями на вольную тему…
– Эд, но мы шагнули в космос.
– Да мало ли что мы сделали!! Покорили Енисей, построили Волго-Дон, освоили целину. Я, когда получил доступ к книжным развалам на Сене, почел, не отходя от прилавка, у Николая Бердяева: “Задействованы огромные силы людей, – это он о нас, – включая человеческий героизм, жертвенность. Внутренняя же жизнь человека пуста, ибо сознательно опустошается”. Так тенью физического рабства или полурабства простирается рабство духовное, манкуртизм!..
– Ты сегодня хандришь по-черному.
– Принеси курево.
– Нет!
– Анчоус, не делай мне больно.
– “Ароматы” не спасут…
– Не мучай старого больного еврея…
– Ты – грек. Армянский грек с не-русской грустной физиономией А к р о п о л е в. А у нас в 666-й московской школе словесником был Ованесян Николай Аванесович. Наверное, потому, что Островский его тезка, он воспитывал нас на “Как закалялась сталь”. Напишешь диктант без ошибок, он покажет твою тетрадь классу и громко: “Вот где сталь закаляется”!..
– Жухрай. Принеси сигареты!
– Напишешь сочинение плохо: “перепиши”. Еще раз перепиши, еще! Под Новгород-Волынским Красноконики 17 раз ходили в атаку: “И взяли-таки наперекор всему!”. А ведь правда, Эдуард Маркович, с е м н а д ц а т ь раз это много, очень много…
– Не отрицаю. Но что до сигарет, я сегодня выкурил их не больше десятка.
– Сколько раз (молчи, самоубийца, про сигареты) ты ходил на чинуш в атаку с рукописью Садовникова?
– Начиная с ЛИТО, с Гомика, четыре.
– Ты незакаленная сталь. “Ни сказок о тебе не расскажут, ни песен о тбе не споют”…
– Ах, ты, провокаторша!
Муж поднялся рывком, сграбастал молодое гибкое тело в объятия, не дав ускользнуть, и, осыпав голову, плечи, грудь поцелуями, вынес потом решение:
– Пойдешь со мной в пятую, шестую, десятую атаку, пока не сложишь, не уронишь на машинку голову…
И застрекотал – под диктовку главреда – машинописный аппарат. Вече за вечером Анка-пулеметчица строчила:
– “НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ ПО ВОПРОСАМ ИДЕОЛОГИИ ПРИ ЦК КПСС”…
Копия: “…ПРИ ЦК РСФСР…”
“ЗАС.ЗАВ.ОТДЕЛОМ КУЛЬТУРЫ ПРИ МОСГОРИСПОЛКОМЕ…”
– Эд, почему “заму”, а не “зав”?
– Зав – в Кремлевке: рак.
“СЕКРЕТАРЮ ПРАВЛЕНИЯ ССП СССР…”
Копия: “СЕКРЕТАРЮ ПРАВЛЕНИЯ СС СССР…”
Копия: “В ССП РСФСР”…
– Эдик, “секретариат” от слова секрет?
– А черт его знает, я не лингвист: стучи!
– “В ПАРТГРУППУ СЕКРЕТАРИАТА ССП…”
Копия: “В АППАРАТ СЕКТОРА КУЛЬТУРЫ ПРИ ИНСТИТУТЕ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА ПРИ ЦК КПСС…”
Копия: “В СЕГМЕНТ (зачеркнуто) СЕКТОР ИДЕЛОГИИ И ПРОПАГАНДЫ МК КПСС…”
Подлинник: – “СЕКРЕТАРЮ ПАРТКОМА ЦЕНТРАЬНОГО МУЗЕЙ СА С ПРИЛОЖЕНИЕМ ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПИСЬМА ЗАВОТДЕЛОМ КУЛЬТУРЫ БАУМАНОВСКОГО РАЙОНА СС (зачеркнуто) КПСС”…
Копия с добавлением:
“В ОТДЕЛ ПО РАБОТЕ С ТВОРЧСКОЙ МОЛОДЕЖЬЮ ПРИ ЦК ВЛКСМ СО ССЫЛОЙ НА КОММЕНИАРИЙ ГЛАВПУРА СД (забито)… СА И ВМФ НА ОТЗЫВ ЦАМО С РЕЗОЛЮЦИЕЙ МГК И ПРОКУРОРСКОГО НАДЗОРА МИЮСТА СССР от… (дата).
Как пишется в трагедиях: “Хор возвещает конец действия, героиня мертва (в данном случае полумертва), уронив голову, рассыпав локоны по каретке машинки, в которую заправлен лист бумаги с напечатанным на ней адресом: “ОРГКОМИТЕТ МОСГОРПАРТКОНФЕРЕНЦИИ, СЕКЦИЯ ИДЕОЛОГИИ И КУЛЬТУРЫ…”
Занавес опускается.
НЕОПОЗНАННЫЙ СИДЯЩИЙ СУБЪЕКТ
– Вы, конечно, понимаете, – подвел черту летописец бумажной войны, – разницу между атаками на Новгород-Волынский… трупы людей, лошадей, усеявшие поле, но “взяли наперекор всему!” и – нашим с Аней бросками на бюрократически флеши, которые – спустя месяцы – ни к чему не привели. Меня и рукопись Садовникова футболили из одного дом-кабинета в другой, пока Аня, она же Анжела, не возопила: “Я застрелюсь!” (У ее отца, члена военного совета двух фронтов был именной браунинг).
Однако именно Мосгорпартконференция – так вышло – открыла мне глаза на суть сути. После чего борьба за правду в моем конкретном случае обрела вид мышиной возни. А само действо стало трагикомедией. Повторю, “к счастью” – мертвые сраму не имут, наш и к с, Иван Константинович Садовников, ушел от нас в лучший мир.
Том, что такой существует, у меня нет ни малейших сомнений.
На конференции моим соседом в ложе – мы оба гости, не делегаты, да и гостевой-то билет дался мне с великим трудом, “по блату” – оказался некто Каштанов Петр Логинович. Приятный человек, хотя полковник КГБ в гражданском. Он видел, как я волновался весь первый дебютный день, пришлось сказать, что жду, надеюсь: вдруг да мне, коммунисту, с пригласительным билетом – дадут слово. Теоретически, по уставу партии, это возможно. А нет – я собирался “Поиск” и приложение к нему письмо за моей подписью – передать секретариату.
Каштанов либо искренне заинтересовался, либо проявил деликатность: попросил у меня рукопись домой – на вечер.
И действительно вернул утром следующего дня. Со словами: “Мужайтесь. Слова вам не дадут. Секретариат – пустой номер. Садовников отличный писатель, жаль, что умер. Но сработал он в стол. Вы, пожалуйста, не ссылайтесь на меня, но есть список закрытых тем для их критического освещения в журналах, в беллетристике: советский суд, КГБ, МВД… в числе их и ЦАМО. Как все архивное управление при ЦК, Совмине”.
Я обомлел.
“Петр Логинович! Но если сведущим лицам известен список, зачем они в с е м н а д ц а т и кабинетах, извините, за народное выражение, полировали мне яйца?!” “Именно затем, уважаемый главред, чтобы скрыть тайну – существование списка. Он носит рекомендательский характер, но идет под грифом “для служебного пользования, распространению не подлежит”.
– Рекомендательно-приказной! – присвистнул я. – А вы еще катили бочку на ЛИТО, что у них нет государственных тайн. Есть!
…Из Москвы Эдуард Маркович привез чазвей, спиртовые таблетки и кофемолку. Все – с запасом зерен, купленных в магазине “ЧАЙ” у метро “Кировская”. Не было, пожалуй, командированного в столицу в те поры, кто бы не наведался в это злачное фирменное местечко. Очередь на полчаса-час, особенно в предпраздничные дни, но терпение вознаграждается.
Что ж, кейфовать так кейфовать. У меня стол свободнее, да нет кресла – с короткими ножками, с подлокотниками, снабженными подушечками. Что я облюбовал его сразу, Каверин заметил и, приглашая к себе, напоминал:
– Старое пароходное правило: “Если хочешь спать в уюте, поселись в чужой каюте”.
Не знаю только, что сильнее на меня подействовало в тот вечер, исключив даже малый позыв к сну: крепчайший кофе или нечто невероятное, что произошло в стенах Большого дома, куда Акрополев-Каверин был приглашен через неделю после упомянутого Мосгорпартконференции. Ему было ясно, что разговор пойдет не о Садовникове.
Он не ошибся.
Спросил меня:
– Вы слышали о КОМЕСе? Это европейское сообщество писателей. В главе с Джанкарло Вигорелли. Сопредседателем тогда был Жан-Поль Сартр. Сессии КОМЕСа проходят в разных городах – столицах Европы. От нас ездят “бессмертные”: Федин, Симонов, Твардовский, Сурков. Ну, естественно, Марков от ССП, как пред. Писатель слабый, да ведь там, на этих элитных посиделках, не выставляют оценок за творчество. В ПЕН-клубе строже на этот счет, нужна “заслуженная известность”… Дело, повторю, не в качестве книг, но в деликатности, щепетильности иных проблем. Зажим свободы, к примеру, отношения литературы с властью, преследование или, напротив, ангажированность. В той или иной мере это всегда разговор о судьбе нравственной идеи в двадцатом веке, о которой экзистенциалист Альбер Камю писал как о заживо похороненной. Его соотечественник Дидро пророчил: человек перестает м ы с л и т ь, когда перестает читать. Но какие же книги в эпоху СМИ от газет до телевидения? И пожалуйста: фашизм, маоизм, хиппи, “красные бригады”…
Почему я назвал проблематику щепетильной – для нас, соцреалистов, надеюсь, объяснять не надо. А ведь сидеть в зале и молчать в тряпочку мало удовольствия. Вышел – на тебя тучей налетают журналисты: где Даниэль, где Синявский, где Бродский?.. Кто несет ответственность за ввод танков в Чехословакию?? “Все несем” – одна позиция, “Те, кто приказал” – другая. Но за о б е по возвращению в Москву тебе намылят холку. А то и из партии выгонят. Словом, к черту на рога – хоть завтра, не привыкать. В Париж, Лондон, Вену к Вигорелли – ни за какие коврижки.
– Вас, Эдуард Маркович, избирают очередным агнцем на заклание…
– Меня вызывают на ковер к Баксакову. Чего угодно я ждал, начиная с головомойки за “мышиную возню”… Семь писем, своеобразная акция или провокация (документы сохраняются, слухи – круги расходятся), но только не этого!
– “А мы выбираем трудный путь”…
– Это жизнь у м е е т! Если пробовать человека – на излом.
– Я узнал вас как очень скромного человека. “Защита Лужина” – “я не Твардовский”…
– По порядку. Обычно Анна меня осматривает с ног до головы в прихожей, когда я отправляюсь на работу: пылинку сдует! Ну и сам строг: костюм – паспорт государственного чиновника вообще, как говорил мой отец, хорош одетый человек меньше похож на дурака. Но в тот день что-то, как по сценарию, шло в дурноту, не заладилось…
– Корова взяла рака в рот и – выплюнула?
– Очень точно! Аню что-то отвлекло, я в лифте Большого дома, среди всех его зеркал, обнаруживаю отсутствие заколки на галстуке и – о ужас!! – нечищенные штиблеты. Точнее, одного коснулась щетка, другого нет. Как такое могло быть? Это же в кошмарном сне не приснится!
– Приснилось.
– Слушайте дальше. Начальство не опаздывает, а задерживается. Мне приходится ждать в приемной. Его секретарь… такой, знаете, неприятный тип с чекистским, раздевающим тебя взглядом… Сам щегольски одетый то и дело зырится (школьное словцо) на этот мой нечищенный башмак. Что ведь объяснимо, правда?.. Уткнется в бумаги, а стоит позвонить телефону, он трубку к уху – взгляд на мой штиблет.
– Что-то садистское, да.
– Говорю вам, ч е к и с т. А вот теперь вам ребус-шарада. Вошел Баксаков, я – успокоился. Угадайте, почему?
– Это просто. Он тоже в нечищенной обуви.
– Тепло, но не жарко. Ладно, пощажу вас: луна взошла. Или еще кофейку?
– Рассказывайте!!
– Не в том пикантный момент, что они, мокасины, серого цвета… нет, серо-землистого… цвета коровьего копыта, вот! – были не чищены (это при том, что сам он был в безукоризненном черном костюме, белой сорочке), но ф а с о н! Боже ж ты мой, давно вышедший из моды. А ведь Глеб Анатольевич никакой не старик…
– Вы как ребенок, Эдуард Маркович. Словно не знаете, что при болезни ног, опухании, ревматизме, мозолях, врачи рекомендуют старую разношенную обувь.
– Верно! Но мне это, клянусь, в голову не пришло! Просто я подумал, что мы с ним… на равных, что ли!
– Успокоились и хорошо.
– Он с а м, поздоровавшись кивком, распахнул передо мной двери, внешнюю и внутреннюю… система тамбуров, вы же знаете!.. В старом НКВД, говорят, между дверьми был – люк. Он при выходе человека иногда открывался и… конец. Даже секретарь, капитан или майор имел потом алиби. Некто зашел к полковнику или генералу и – “больше я его не видел”. Т а к и б ы л о!
– Слухи.
– За что купил… в уже знакомо мне кабинете, просторном, как зал для игры в пинг-понг, мы располагаемся естественным образом: он в кресле, за столом, я перед ним… Ну, обычная мизансцена. Он с подчеркнутой, но одновременно и холодной, безулыбчивой, бы так выразился, вежливостью предлагает мне пачку “Казбека”…
– Руку даю на отсечение: если бы вы сказали сейчас “предлагает мне пачку “Ароматных”, я бы упал в обморок.
– Мне было не до шуток тогда, уважаемый Олег Иванович. – Рассказчик посуровел лицом. – Как уже сказал: сердце предчувствовало недоброе.
– Извините.
– Последовал дежурный, тоже бездушно-казенный (“человечинки” ради, да актер-то он некудышный, генерал идеологии!) вопрос делах в журнале, я что-то, столько же дежурное в ответ: работаем, стараемся… И тут-то он – о поездке в Р и м. На сессию КОМЕСа. В состав делегации светил, в роли партгруппорга…
– Как и там??
– Партгруппорги? Или мы не советские люди?.. – Каверин произнес это в тоне грустного вздыхания, развел по сторонам руки. – Ваша “защита Лужина” не сработала. Я не поэт, не писатель – редактор журнала. Мне следует выступить. Тема сессии – свобода слова. Мы, советские, не должны уходить от споров, от дискуссии.
Тут “мурлыкнул” телефон, “генерал” больше слушал, чем говорил.
Я успел высмотреть, что за книга лежала сбоку от него на абсолютно гладкой столешнице: Тадэуш Бреза “Бронзовые врата”. На обложке католическая символика, Ватиканский собор – как мне показалось. Про себя отметил: умница, велел подобрать ему материалы по Италии. Наверняка через этот кабинет пройдут все, уезжающие на сессию… Прочесть самому? Но – дрожь по телу, штык в позвоночный столб, лишь вспомнил: “Надо выступить”… Нет, откажусь категорически! С в о б о д а с л о в а… Умнее не придумаешь…
А он, положив трубку, добивает. Спрашивает, как дела с повестью Садовникова.
Меня как подбросило на обшитом кожей стуле. Вспышкой, коротким замыканием мысль: под Рим и нужно пробить “Поиск”. Час мой пробил!
Живо рассказывал о мытарствах, о якобы черном списке запретных тем…
Телефон, будь он неладен! Да в подобных кабинетах не бывает иначе. Другой раз предложение не доведешь до конца.
– Знакомо, Эдуард Маркович. Другой раз “волком бы” перегрыз шнур!
– Он, Баксаков, что-то буркнув в микрофон, кладет трубку на белую, унизанную кнопками и тумблерами панель: “Выбросьте все это из головы”. Я: “Что: Черный список?”. Он: “Все эти п о и с к и и находки. Езжайте в Рим”. И положил свою ладонь с украшенными перстнями пальцами – на книгу.
– Как на Библию?
– Тут меня изнутри взорвало. Страха не было. Просветление на сидящего под деревом Будду. “И в качестве кого, если выбросить из головы Ивана Садовникова, должен я подняться на трибуну, Глеб Анатольевич, если КОМЕС обсуждает свободу слова?”
– Вы Александр Матросов.
– А вы держитесь за кресло, коллега. Хотя легко сообразите, что терять сознание на тот момент мне было куда как естественней, чем вам сейчас. “В качестве шута”, – был ответ.
– Что – без тени юмора??
– Б е з. Баксаков, по-моему, вообще не умеет шутить. Это я, огорошенный, ударенный, доской по голове, попытался придать происходящему вид интермедии. Спросил, криво улыбаясь: “К… какого шута, Г… глеб Анатольевич?” Он, чуть ведя плечами: “А какие бывают шуты?” Я: “В Европе – королевские, у нас, в русских народных сказках – гороховые”. Он: “Почему г о р о х о в ы е?” Я: “Не знаю. Наверное, потому что их ставили потом на горох за вольность. Шутка ведь тем смешнее, чем острее. Забывались “товарищи”!
Тут замигала “вертушка”. Весь герб СССР на ее корпусе высветился.
Дальнейшее предсказуемо. “Выхожу, Михаил Андреевич! (Суслов?)”. Баксаков поспешно, но не суетно, встал, я – вскочил. Вместе идем вдоль стола заседаний по ковровой дорожке к двери. Впервые назвав меня по имени-отчеству, даже коснувшись рукой моего плеча, хозяин кабинета, опять же впервые за обе наши встречи, изваял на своем каменном лице подобие ухмылки: “Забывались, говорите, “товарищи”? А вы, Эдуард Маркович, кремлевский шут, не забывайтесь там. У Вигорелли. И начните готовиться к поездке немедленно”. Простился кивком. Путь в коридоре нам лежал в разные стороны…
МУДРОСТЬ ОТЦА ПИЯ
– Я упустил одну деталь! – вернулся к ночному разговору мой сосед-спутник, когда вышли на прогулку перед завтраком. – В книге “Бронзовые врата” лежала закладка, белая костяная линеечка. Где-то на половине. Что и помогло Анжеле быстро выйти на разгадку… То есть я был в полнейшем стрессе, только что не в коме, когда вернулся домой и Ане рассказал все в общих чертах. О книге упомянул. Выпил д в а с т а к а н а коньяка (против нас большой гастроном, куда я завернул прежде, чем подняться в квартиру) и рухнул на лежак. Покрытый, кстати, шкурой уссурийского тигра: блажь моей первой, покойной, жены.
Отрубился.
Анна поняла: беда. Первая ниточка – “Врата”. Женское чутье не обмануло, она помчалась в “Ленинку”. Утром, приняв ванну, я вышел в халате в кухню, к завтраку. В руках у моего домашнего невропатолога уже этот занимательный опус. “Римский дневник” польского дипломата, наблюдающего в 50-е годы нашего века католическую Италию. Тадеуш Бреза: “Бронзовые ворота”.
“Дурашка ты, – объявляет мне дорогая супруга, распахивая книгу. – А Баксаков явно переоценил твою начитанность. Книга давно в широкой продаже и “генерал” рассчитывал на понимание. Бросил тебе пинг-понговый шарик, а ты не отбил, не вступил в игру. Полез с дурацкими расспросами: что за ш у т, и какого театра. Слушай! (Не удивляйся, что я текст помню наизусть – и вы бы запомнили до гробовой доски). “Известный итальянский актер Карло Компанини обратился к популярному среди определенной части интеллигенции духовнику отцу Пию с письмом такого содержания: “Я хотел бы принадлежать к твоей духовной семье, преподобный отче, но как же я могу к ней присоединиться, если почти каждый вечер с разукрашенным лицом должен строить из себя ш у т а!” Отец Пий ответил ему: “Сын мой, твоя щепетильность неоправданна. Ведь каждый и з н а с, с тех пор как стоит свет, строит из себя шута там, куда его определило провидение”.
– Ай да Аня! – восхитился я.
– Молодец. Кстати, сам Тадеуш Бреза тоже называет откровение отца Пия “великим высказыванием”. И поясняет: серьезность мало свойственна человеку. Когда и вовсе не свойственна, как существу, на котором лежит печать первородного греха. Не это ли обстоятельство рождает в человеке, включая верующих христиан, особого рода с т ы д, некую неуверенность в своих действиях, побуждениях, вызванную грехопадением первых людей в раю. То есть, как любое клеймо, даже самое ужасное, оно выставляет падшего в смешном свете.
ИСТИНА МНОГОТОЧИЯ…
Акрополев-Каверин съездил на сессию КОМЕСа, выступить с трибуны – к великому его счастью – не удалось: тему свободы деликатно свернули по закулисному настоянию представителей соцстран. Но с Глебом Анатольевичем Баксаковым судьба столкнула “кремлевского шута” на заседании расширенного секретариата СП и Союза журналистов. Вернее, за несколько минут до начала. Оба чуть припоздали и быстро приводили то, что “так, лишь для себя осталось”, по выражению А.Т. из некогда буйных шевелюр, у зеркала в фойе. Генерал от идеологии замешкался в поисках гребешка, Каверин протянул ему свой, дунув на зубчики, тот, не мешкая, благодарно воспользовался…
Потом они оказались вдвоем в кабине лифта:
– Ваша шутка, Глеб Анатольевич, – сказал главный редактор журнала “Отечество”, – помогает мне жить.
– Какая шутка? – неулыбчиво спросил Баксаков.
– Мудрость отца Пия. Я узнал в Риме, пробуя ему позвонить, что он ушел к Богу.
Если вспомнить традиционные словесные клише под искреннее недоумение, принятые в родной словесности, то взгляд идеологического бонзы можно обозначить так: “О чем вы, милейший?”
– Я имею ввиду “Бронзовые врата”…
Но “врата” кабины лифта открылись. На выходе Каверин успел пробормотать имя автора: – …Тадеуша Брезы.
Баксакова уже ждали – организаторы совещания. Именно на выходе из лифта.
Сухо бросив: “У вас смещение памяти, товарищ Акрополев”, – пассажир лифта, облаченный теперь в стального цвета костюм (“под цвет блеска глаз” – добавил, рассказывая мне о встрече с Баксаковым, сосед по даче), в сияющие черным блеском импортные полу ботинки, мгновенно отвлекся на летучий доклад оргсекретаря и зашагал с ним по проходу в зал.
Еще один описательный штамп, приличествующий моменту: “На лице нашего героя, обращенного в маску с т р а х а, выразилось полнейшее недоумение”…
* * *
Пришло время – для рассказчика необычной, скажем так, истории – подвести философический итог.
Каверин дал волю чувству, фантазии, н начал с пантомимической сценки. Изобразил свою молодую женушку, катающуюся на диване от смеха. (“Мне показалось, наигранно, но я был весь уже во власти мнительности, подозрительности”…)
– “Он забыл все, Эдуард!! Ну это же элементарно!” – Анжела театрально шлепала себя ладонью по лбу. Стала перечислять круг забот государственного мужа: десять встреч, одна ответственнее другой, по ходу дня, вызовы на толстые ковры – к тому же Суслову, Демичеву, Шауро, да и к самому Брежневу, прием какого-нибудь Энрико Берлингуэра, деятеля итальянской компартии, визит к нему маршала Конева… а тут Акрополев-Каверин, которому всего-то надо подкрутить хвост перед поездкой в Рим!
– Логично, Эдуард Маркович. У нас в кино был прецедент. Герой фильма “Коммунист” просит Ленина достать гвозди – на строительство Волхоской ТЭЦ. Помог. Герой потом погибает от рук бандитов…
– Его Урбанский играл?
– Да. И вот Ленину называют имя погибшего…
– Губанов.
– Он. Мол, тот, который просил с гвоздями помочь, а Ленин в ответ: “Не помню”. Ну – миллион забот!.. Так было в сценарии у Евгения Габриловича. В фильме наоборот: “Помню, помню!” – говорит в телефон Ильич. Баксаковы обязали исправить сценарий.
Каверин поднял указательный палец:
– О д и н процент я допускаю. Не больше! Как можно забыть о книге, лежавшей на его столе… гладком, как лобная плаха, да еще с закладкой на середине?
– Но он же не сказал вам, что он не знает, не читал Тадеуша Брезу.
– Ну, вот. Аня дважды права. И потому, что мог з а б ы т ь, и потому, что испугалась за вашу психику.
– Тут-то вы – в точку. С психикой. Не в первый день, позже, я выложил Анжелике то, что говорил неоднократно вам. О двойственности мира и точках пересечения времен. Что философствовать, когда и в бытийном плане все это на поверхности, ломится в глаза. Идеология – одно, реальность – совершенно другое!.. Полистайте “Огонек”, любимый цековский орган – после “Правды”. Мы живем в стране, прекрасной, как их обложки. Промышленность чуть не лучшая в мире, космос “наш”, нивы тучны, культура в расцвете. А страна на краю пропасти, мне это от весьма осведомленных лиц известно. Старая Россия была океаном хлебов, колосящихся от Украины до Сибири. Теперь мы везем хлеб из-за океана. У нас топливный кризис. Да-да, нефти нам не хватает, хоть мы и продаем ее. На Луне высадиться не удалось. А, главное, все бюджеты лежат на сберегательных книжках: товаров нет… Однажды все это вспучится и лопнет.
– Не дай Бог, но хочется верить в лучшее…
– Мы так и в Италии говорили на пресс-конференциях: в е р и м. Однако, есть некая критическая точка, своеобразный переход из количества в качество. Рассказывают, что наш с вами кумир, Александр Трифонович Твардовский, так прокомментировал свой уход из “Нового мира”. Среди, конечно, соратников: “Что делать: предел возможного. Это не расчет, когда приходится есть больше дерьма, чем делать людям добра”. Понимаете? Верим в лучшее, п ы т а е м с я делать добро, но – существует баланс, предел. За которым и добро превращается в абсурд.
…Как, наверное, и Анжеле, мне захотелось внести свою лепту в травмированную психику главного редактора журнала “Отечество” – просуществовавшего, добавим здесь, недолго, явлением в отечественной периодике тех советских лет, не ставшего. Да мало ли таких? От горьковской затеи с “СССР на стройке” тоже никаких следов…
За прощальным нашим чаепитием – не без бутылочки армянского “трехзвездночного” – я высказал Эдуарду Марковичу свою версию происшествия в Большом доме. Придерживаюсь ее и сейчас.
– Обратите внимание на следующее. Баксакова вежливо препроводили на пенсию в весьма скором времени после того совещания: идеологического “птичьего базара”. Где он присутствовал и не выступил – тоже намотаем на ус. Якобы он болел, но из стен санатория ЦК выходят его военные, комиссарские мемуары. Они опубликованы. Допускаю – писал “литобработчик”. Однако, на прежний пост, на другие – выше или ниже – человек в разношенных башмачках не вернулся. Вам это ни о чем не говорит?
– Я не Холмс. Это ваша фамилия с ним на одну букву.
– Но это элементарно, Эдуард Маркович! Не у вас, а у Глеба Анатольевича Баксакова начались проблемы с памятью.
Каверин, выпятив нижнюю губу, призадумался. Со с в о е й версией – гостя из мира теней, фантома, порожденного сгущением тотальной лжи, ему явно не хотелось расставаться. Буркнул, плеснув в кофе коньяк:
– Не знаю, не знаю… Писал мемуары, говорите? Мне они не попались… Кто же с проблемами с памятью пускается в воспоминания? Разве сумасшедший… Хотя – Анна Андреевна Ахматова, по слухам, так отзывалась об Эренбурге с его сагой “Люди. Годы. Жизнь”: “Ни слова правды. Прекрасное качество для мемуариста”… Литобработчик? Ну, этот мог постараться. И в ЦАМО ему легче добыть материалы.
– Так наверняка и было!
– Не знаю… Вы мне симпатичны, О л е г… Я рад знакомству с вами…
– Взаимно, Эдуард Маркович…
– Но что-то в вас от О.Генри, от “великого утешителя” есть. И это, не сердитесь, – настораживает.
ЭПИЛОГ-СПРАВКА
Эдуард Маркович Акрополев-Каверин скоро отправился, скажу так, вслед за отцом Пием: обширный, молниеподобный инфаркт.
Анжела Иосифовна Каверина (на описываемый период, новой ее м у ж н е й фамилии не знаю) живет и здравствует.
Мой сценарий “Мост за Байкалом”, поддержанный ЦК ВЛКСМ, был о б р у ш е н единственный чиновником Центрального телевидения, занимавшим начальственное кресло.
Я не жалею. В сценарии было мало правды. В опубликованных дневниках бывшего новомирца Владимира Яковлевича Лакшина читаем такие строки:
“Мы люди верующие, но верим не в бога, а в дьявола, и если нас что-либо не удается, всюду обнаруживаем его происки. Да и как иначе? Поскольку для нас наш разум и дальновидность вне сомнения, приходится искать причину всех бед на стороне”.
Дом творчества кинематографистов закрыт на бессрочный ремонт.
Новый его аналог для работников русского кино открыт – в Тунисе.
г. Шарья, Костромская область