Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
Владимир ТОКМАКОВ
ВТОРАЯ МИРОВАЯ
По опустевшему городу
В двух грузовиках
Везут лошадей
Все как у людей:
То ли на бойню
То ли в поле
На волю
ПАМЯТИ Э.Э.К.
…я просто сказал ему: вот видишь, и к нам пришла весна.
Но он не поверил:
нет, не вижу.
Ты тоже говорил ему, что пришла весна,
Снегурочка говорила ему, что пришла весна,
Русалочка говорила ему,
Красная Шапочка шептала ему,
Дюймовочка кричала ему,
Спящая Царевна намекала ему,
Золушка писала ему,
Белоснежка читала ему, –
он не верил:
нет, мадам.
Пока здоровенная сосулька
сорвавшись на углу
проспекта Ленина и улицы Пролетарской,
угодила ему в темечко –
и наконец втемяшила.
Евгений БАННИКОВ
ОКТЯБРЬ НА АЛТАЕ
Не по-птичьи, так по-человечьи
Осень пусть исполнит свой концерт.
Там деревья, как большие свечи.
Там очарованьем дышит смерть.
Там цевница северного ветра
Ночесь предвещала холода.
Там вопросы тонут без ответа,
Стынет в ведрах талая вода.
Небо ближе. И далече песня
Стелется по склонам синих гор.
И хрустальным голосом про вечность
Звезды затевают разговор.
Стороною пролегла дорога
Кали-юги, гибнущей в огне.
На вершинах этих имя Бога
Прозвучит пронзительней вдвойне.
Людмила ГАРКАВАЯ
* * *
Луга, запестревшие разнотравьем,
Росою Иван окрестил.
Мы ходим, и топчем, и впрок собираем
Просвирник, кипрей, девясил.
Душицею, мятою, зверобоем
Лекарство болезненных слов:
Задушена, смята, убита тобою,
Болиголов.
ЯБЛОКИ
Вот посмотрите, в муках и усладах,
Как женщины, рожают дерева.
Светило обогреет их, сперва
По-девичьи стыдливых, угловатых.
Спеленутость тугую побеждает
Невинность обнаженная цветков,
И стая отражений – мотыльков
Из лона в лоно сладостно летает.
Но ветви лепестками насорят
Повсюду, нежнокрыло наслаждаясь,
И юная, взрослеющая завязь
Продолжит сей таинственный обряд.
Мы ели яблоки, еще не старясь,
В лугах пустых… Там дерева стоят!
Фарида ГАБДРАУПОВА
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Молодость. Осень. День – среда,
У него в квартире кончилась вода.
И я несла ему эту воду,
Гордая, словно несу свободу.
(Он жил по соседству.
Говорил, что я ни на кого не похожа.
Он был на три года меня моложе,
Он не знал, что у меня есть ещё и сердце,
Но я любила его.)
Я рассказывала ему о Лоэнгрине,
Бессмертную историю аббата Прево,
И что Бог создал людей из глины,
Но, кажется, он не понимал ничего.
Мы включали музыку, наполняя мелодией зал,
Мы танцевали под блюз Гарри Мура.
У меня тогда была хорошая фигура,
И мне кажется, это он знал).
Я уходила под утро, рано.
Я собиралась бесшумно и быстро.
Я знала, что мы никогда не поженимся.
Я уносила с собою блаженство,
Сердечную рану
И пустую канистру.
* * *
На юбке моей широкой –
Цветы небосвод и солнце.
Стою я на пыльной дороге
Рябиной под майским ветром,
Скульптурой на постаменте,
Уранией-Афродитой
С глазами больной собаки.
Ты женишься на другой.
Но вечером снова выйдешь
Гулять под луной со мной.
И снова себя не выдашь,
И снова ты мне не скажешь,
Как долго меня ты любишь.
* * *
…И был в моем театре Черный Клоун.
Он был монахом, принцем и паяцем.
Я по наивности своей не знала, кто он
И что его мне следует бояться.
Лицо скрывая в черном капюшоне,
Он золотыми ниточками к небу
Привязывал свои большие буквы.
(Никто-никто его лица не видел!)
Он клоунов испытывал на храбрость.
Рукою к солнце, к счастью и – вперед!
Кто первым к небу лесенку подставит,
Кто эту буковку ловчей достанет,
И кто куда больнее упадёт.
А мне ужасно не хотелось падать.
И я его отважно привела
Туда, где эта буковка висела,
Рукою дерзкой капюшон сняла,
Лицо открылось – я на землю села…
Он хохотал, и небо сотрясалось.
А буковка сама собой упала.
Хрустальное рассыпалось на крошки,
И разбежались слов сороконожки.
Из добрых чувств вернула капюшон,
Чтобы смеющийся не стал смешон.