Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
САМОВОЛКА
Отец рассказывал. В 1944 году его призвали в Красную Армию. Но на фронт сразу не погнали, а отправили на подготовку в учебные лагеря где-то в лесу, совсем недалеко от дома. Новобранцев из жителей Поволжья – татар, марийцев, чувашей, были, конечно, среди них и русские, обучали стрелять, драться врукопашную и прочим воинским делам. Жили они повзводно в землянках. Их часто поднимали по тревоге и устраивали всякие показательные “бои”. Выбегать на построение из землянки надо было за считанные секунды в полном облачении, с оружием наизготовку.
Однажды их в очередной раз подняли по тревоге среди ночи. Первые несколько солдат выскочили на улицу без помех. А остальные три десятка застряли в узком проходе между нарами. Задние отчаянно напирали на передних, ругались – ведь уходили драгоценные секунды. Никто ничего не понимал. А от выхода из землянки кто-то орал благим матом:
– Сдай назад! Ружжо сломашь!
Оказывается, один из бойцов, выбегая из землянки, винтовку держал не просто перед собой, а поперек. Так и налетел на выход. Напирающие сзади придавили его к оружию, затрещали ребра. А боец подумал, что это трещит винтовка, и смертельно испугался. Пока разобрались, что и как, да сдали назад, ребра у солдатика и полопались. Все, отвоевался! “Не повезло” и отцу. Его прихватил аппендицит. Отправили в госпиталь, прооперировали. Поправившись, обратно в часть отец возвращался “на перекладных”. Попал к водителю машины из родного района. Восемнадцатилетний пацан не удержался от соблазна и решил заглянуть домой – думал, никто не узнает. Соседи тут же донесли. Под утро за отцом пришли. Трибунал дал ему за самоволку три года. А могли и расстрелять – время-то было военное. Так отец на войну не попал и остался в живых. Но до конца жизни стыдился той самоволки.
ЛЮБОВЬ ДО ГРОБА
Случилось это в начале восьмидесятых. Вернувшийся из армии Сережка К. – красавец-парень, кудрявый, синеглазый, с чистым белым лицом, потомок прииртышских казаков, – взял да и закрутил с Людой Г., на несколько лет старше его, некрасивой, толстой и конопатой, да еще и замужней, матерью двоих детей. Уж непонятно, чем она его взяла, но Серега так прилип к ней – “Кировцем” не оторвать. Пятерыжск – деревушка небольшая, здесь без ведома жителей не то что такой пылкий роман не закрутишь, а и, как у нас говорили, лишний раз не пукнешь. Муж Людмилы очень быстро узнал, что она своим поведением способствует возникновению на его голове нежелательных наростов, и напившись (а пил он часто), бил ее смертным боем. А до Сереги руки у него почему-то никак не доходили. Людмиле все это, в конце концов, надоело, и она дала своему любовнику от ворот поворот.
Серега же – вот страсти-то неземные! – жить без Людмилы уже не мог. Он искал встреч с ней, домогался ее снова и снова, уговаривал уйти от мужа к нему. Людмила же – ни в какую, и я догадываюсь, почему: она понимала, что рано или поздно эта юношеская влюбленность у Сереги пройдет, пелена с его глаз спадет и он увидит, сколько вокруг молодых и свободных красивых девчонок, заглядывающихся на него, а он почему-то живет с ней, толстой и некрасивой, обремененной сопливыми детьми. И уйдет, а она останется ни с чем. Поэтому Людмила и гнала его от себя. Серега был в отчаянии. Однажды Людмила шла по улице мимо дома его родителей, с которыми Серега жил после армии, со своей одноклассницей, нарочито весело болтая и стараясь не смотреть по сторонам. А Серега – как в засаде сидел. Он выскочил из своего двора и преградил подружкам дорогу. В руках у него было двуствольное ружье. Женщины оторопело уставились на смертельно бледного Сергея.
– Надька, ты отойди! Люда, в последний раз спрашиваю тебя: пойдешь за меня? – хрипло сказал он, поднимая ружье.
Людмила, не сводя с него глаз, медленно помотала своей рыжеволосой головой:
– Нет, Сережа, я ведь тебе уже говорила. Успокойся и иди домой.
– А-а! – отчаянно закричал он, и выстрелил. Людмила упала на пыльную пятерыжскую улицу, забилась. В соседних дворах испуганно залаяли собаки, закудахтали куры. Сергей еще раз выстрелил в уже лежащую Людмилу и ушел к себе во двор, а стволы его ружья, из которого он только что убил свою возлюбленную, еще дымились.
– Боже мой, он застрелил ее! – только тут закричала вышедшая из оцепенения ее подруга и побежала прочь.
Скоро у дома Сергея собралась гомонящая толпа. Родители его были на работе – отец в поле, мать на ферме, младший брат на рыбалке, и Сергей закрылся в доме один. Когда дверь попытался открыть наш нештатный участковый, Сергей крикнул:
– Дядь Леня, уйди, выстрелю!
Толпа отпрянула от двери. Сергей, расслышав голос своего одноклассника, подозвал его, и они негромко поговорили через дверь. Потом одноклассник отошел, утирая слезы. И за дверью грохнул выстрел. Когда дверь сорвали с крючка и несколько человек вошли в сени, они увидели пытающегося встать с пола сконфуженно улыбающегося Сергея. Левая его рука безжизненно висела, а бок под ней был весь окровавлен – Сергей стрелял себе в сердце, да видно, рука в последний момент дрогнула, и дробовой заряд вырвал ему всю подмышку. Сергей потерял сознание. Его срочно повезли в больницу. Там он и скончался от большой кровопотери.
Так на пятерыжском кладбище – правда, в разных его концах, – с разницей всего в один день появились две свежие могилы, усыпанные цветами и заваленные венками с траурными лентами…
ЕРШ ИВАНОВИЧ
В райцентре, где я начинал работать в газете, одну из не очень невысоких, но вполне заметных должностей занимал человек (назовем его Григорием Ивановичем) с неожиданным прозвищем Ерш Иванович. В глаза-то его называли, как и полагается, по имени-отчеству, а за глаза – Ерш да Ерш. Вот обстоятельства, при которых он заработал это, как говорят в определенных кругах, “погоняло”. В начале зимы, когда еще не так холодно, но Иртыш уже скован льдом и припорошен снегом, на подпуска хорошо ловится налим. Подпуск – это кусок толстой лески, закрепленный на середине небольшой палки, с большим самодельным крючком, обычно изготовленным из велосипедной спицы. На этот крючок цепляется живец – ерш (потому что очень живучий и крепкий), подпуск опускается в прорубь, палка кладется поперек проруби. Все это дело присыпается снегом и оставляется на ночь. А утром подпуска (обычно каждый рыбак устанавливает их до десятка и более) проверяют и непременно обнаруживают почти на всех крючках совершенно не сопротивляющихся крупных, весом от килограмма и более, страховидных налимов, заглотивших ершей и лениво их переваривающих.
В ту зиму несколько рыбаков, ставивших подпуска за десяток километров от райцентра, вдруг время от времени стали оставаться без улова: свои пустые снасти они обнаруживали валяющимися у прорубей. Следы показывали, что любитель поживиться за чужой счет приезжает сюда на мотоцикле “Урал” с коляской. “Ах ты, гад! – сказали разозленные рыбаки. – Ну, погоди…” Они устроили засаду и подловили воришку. Им и оказался тот самый Григорий Иванович – мужики даже не поверили своим глазам. Но это был он, небольшой, но все же заметный начальник. Это еще больше разозлило мужиков. Наиболее горячий из них даже предложил расширить пешней одну из ограбленных лунок и “отправить гниду под лед – знакомиться с налимами поближе”. Григорий Иванович смертельно перепугался – самосуд в этом безлюдном месте, да еще ранним утром, все равно бы никто не увидел, – упал на колени и умолял не топить его.
– Я плавать не умею! – причитал он, пытаясь разжалобить суровых рыбаков – как будто умение плавать пригодилось бы ему подо льдом. – Отпустите, товарищи, я больше не буду, честное партийное слово!
– Ну, если партийное, тогда, конечно, – переглянулись мужики. – Но урок мы тебе все же зададим. А ну, сымай штаны!”
Григорий Иванович подумал, что его хотят отхлестать ремнем как нашкодившего пацана, вздохнул и покорно спустил ватные брюки – все лучше, чем путешествовать подо льдом с выпученными глазами и немо разинутым ртом. Но шлепать по заднице его никто не стал. Мужики выбрали из садка самого ершистого ерша, нагнули Григория Ивановича и… загнали ему в организм эту колючую рыбу скользкой наружности головой вперед. Лучше бы они его утопили. Григорий Иванович все десять километров ехал в райцентр на “Урале” стоя и все десять километров визжал. Хорошо, хирург районной больницы оказался на месте. Он-то, тихо матерясь, и извлек из деликатного места пострадавшего еще живую рыбу. А Григорий Иванович с тех пор стал зваться Ершом Ивановичем. И еще – он больше терпеть не мог налимов. Ни в каком виде.
ЕДИНСТВЕННЫЙ
Он – единственный ребенок. Способный, симпатичный и абсолютно домашний мальчик. Мать в нем души не чает и очень хочет, чтобы ее сын “соответствовал”. И сын старается. Поступил в университет и закончил его. С компьютером на “ты”. Не пьет и не курит, по ночам нигде не шляется, очень серьезный, всегда аккуратно причесанный, застегнутый на все пуговицы. При разговоре, интеллигентно поблескивая очками, тщательно подбирает слова, чтобы избежать жаргонизмов, просторечья, поэтому часто “мекает”, подбирая литературные фразы, обороты. На работу его взяли тут же после университета, причем – сразу заместителем директора какой-то небольшой хитрой федеральной конторы, обрабатывающей и поставляющей в центр геологическую информацию. Мать смотрит на него влюбленными глазами, когда он, тщательно причесанный, отутюженный, в начищенной обуви уходит на работу. Перестала спать, когда над сыном нависла угроза призыва в армию (пока учился – действовала отсрочка): “Не отдам!” Заставила его поступить в аспирантуру, и военкомат дал очередную отсрочку. Мать успокоилась. У сына – первый заслуженный трудовой отпуск. С Крайнего Севера он поехал на юг Казахстана, к бабушке с дедушкой, также страшно обожающих внука – он и у них единственный. На пару дней остановился у дядьки в Алма-Ате, бывшего правительственного ответработника. Он еще только переступил порог алмаатинской квартиры, а мать, уже вычислив время, звонит ему и, любовно дыша в трубку, спрашивает:
– Сынок, как ты себя чувствуешь, ничего не болит?
Видимо, там, в Алма-Ате, рядом с племянником стоит дядька, человек умный и насмешливый. И сын, стараясь не ударить перед ним в грязь лицом – аспирант, как-никак, – каким-то чужим голосом докладывает матери:
– Процесс адаптации организма после длительного перелета протекает нормально.
– Вот козел! – восхищенно говорит мама, положив трубку…
п. Тура