Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
К 40-летию Института Космических Исследований
Изначально проблема поиска жизни на Марсе была поручена Институту микробиологии АН СССР, который возглавлял академик А.А.Имшенецкий. Я попал в этот институт в погоне за званием ст.н.с. сразу после защиты кандидатской в ИАЭ и с энтузиазмом взялся за разработку методов поиска жизни.
Когда образовался ИКИ, эту тематику было решено перевести в головной институт по изучению космоса, и т.о. родилась отдельная лаборатория № 21, названная лабораторией экзобиологии. В здоровом коллективе ИКИ, состоящем главным образом из астрофизиков и высококвалифицированных инженеров, моя лаборатория напоминала незаконнорождённого ребёнка. Никто в ИКИ не разбирался в биологии, а уж слово “экзобиология” ассоциировалось и вовсе с чем-то абсолютно неясным. Однако, довольно скоро мне удалось убедить не только академика Г.И.Петрова, первого директора ИКИ, человека кристальной честности, настоящего русского интеллигента, но, самое главное, чл.-корр. И.С.Шкловского который любого мог смешать с известной субстанцией, что работы, проводящиеся в лаборатории, интересны с общенаучной точки зрения. Мне сильно помогли те обстоятельства, что 60-е годы были годами расцвета проблемы происхождения жизни, а наша 21 лаборатория помимо разработки методов поиска начала заниматься предбиологической эволюцией.
На Западе под проблему происхождения жизни давали деньги и результаты не заставили себя ждать: в нескольких лабораториях синтезировали аминокислоты, основания нуклеиновых кислот, С.Фокс соорудил микросферы и нагло заявлял, что проблема решена. Академик А.И.Опарин, тряся бородкой, говорил (и справедливо), что он те же микросферы, но под другим названием (коацерватные капли) сварганил сразу после Великой октябрьской революции. В Москве прошла большая международная конференция, было опубликовано несколько хороших книг, но живчика никому не удалось создать. Я полностью отдавал себе отчет, что американских учёных нам не обогнать и надо иметь свою экологическую нишу. Довольно скоро она была найдена не без помощи И.С.Шкловского. Однажды на весь холл т.н. стекляшек, куда мы направлялись с Н.С.Кардашёвым, Доктор (так звали его многочисленные ученики) завопил со своим непередаваемым акцентом: “Коля, Лёва! А вы знаете, что в фильме “Миллион лет до нашей эры” у всех девок сиськи – резиновые?” Продемонстрировав лишний раз свою незаурядную эрудицию, Доктор спросил меня: “Хотите поехать в Бюракан на очень интересную конференцию? Если придумаете по своей части что-нибудь новенькое (тут Доктор обрисовал руками нечто неопределённое), – поедете. Срок – 2 дня, – кстати, нобелевские лауреаты будут участвовать”, – строго добавил он и вернулся к теме силиконовых технологий с новым собеседником.
Конференция, действительно, оказалась событием в научном мире и была посвящена внеземным цивилизациям. Пожалуй, впервые эта тема, которая многие годы была прерогативой научной фантастики, стала предметом серьёзного обсуждения ведущими учёными планеты. Я, разумеется, никоим образом не мог себя к ним причислить и считал себя школьником, случайно попавшим на заседание Лондонского Королевского общества. Что касается чего-нибудь новенького, то я давно решил, что проблему происхождения жизни необходимо как можно более тесно увязывать с историей ранней Земли. Мне казалось, что вроде бы никто не рассматривал подводные вулканы как природные реакторы для органических синтезов, о чём я и доложил через 2 дня Доктору, который, одобрительно посмотрев на меня, сказал лишь одно слово: “Поедете”. Так я стал участником конференции, где познакомился с К.Саганом, Л.Оргелом, Ф.Криком и другими учёными из мировой элиты. Но это отдельная история.
Тем временем лаборатория начала разрабатывать методы поиска признаков жизни на Марсе, что требовало хорошего экспериментального оборудования. Мы сосредоточились на поисках микробной жизни и изучении той или иной активности микроорганизмов. Поэтому в составе лаборатории были микробиологи и специалисты по газовой хроматографии. Я убедил Г.И.Петрова в необходимости приобрести за валюту хорошее импортное оборудование. Г.И. согласился с этим, но для того, чтобы получить реальные деньги, надо было идти с этим вопросом к большому начальству, а Г.И. одолевали другие более важные проблемы, и я отправился за помощью к академику Л.А.Арцимовичу, которому рассказал о научных и “материальных” задачах лаборатории. Лев Андреевич сказал: “Это интересно. Вам нужно импортное оборудование?” Я тут же подтвердил эту мысль. “А что Г.И. не сходит к Келдышу?” – задал Арцимович риторический вопрос. Я промолчал. “Что они его все так боятся?” Я снова промолчал. Вся эта сцена имела место быть в здании президиума Академии. “Ну, пойдёмте к Келдышу”, – сказал Лев Андреевич, и мы пошли. Келдыша на месте не было. “Хорошо, я сейчас сам позвоню Гвиешиани”, – угрожающе сказал Арцимович и стал крутить “вертушку”. Гвиешиани, зять главы правительства – Косыгина, был очень влиятельным чиновником и распоряжался валютными ресурсами ГКНТ. Однако, авторитет Арцимовича позволил мне тут же оказаться обладателем целевой валюты в размере почти 700000 долларов – огромные деньги по тем временам. Лабораторию удалось оснастить по первому разряду. Все были счастливы. А к этому времени как раз подоспел спрос на химический анализ атмосферы Венеры. Приближался 1978 год, год в котором США предполагали впервые нарушить советскую монополию на исследование Венеры с помощью космических аппаратов, запустив к этой планете КА “Пионер-Венера”.
К этому времени лаборатория существовала около 10 лет. Она была ликвидирована как отдельная единица и вошла в состав отдела В.И.Мороза под названием “лаборатория физ.-химии планет”. Микробиология постепенно отмирала, но тема предбиологической эволюции и связанное с этим исследование вулканов продолжалось. У нас были практически ежегодные экспедиции на Камчатку, где мы искали предшественников органики, входящей в состав живого. Одновременно был сооружён искусственный вулкан в лаборатории.
Я рассказал о наших работах всесильному вице-президенту АН СССР Ю.А.Овчинникову, и он оказал нам существенную поддержку, переговорив с новым директором ИКИ Р.З.Сагдеевым и, сказав при этом, что наши работы очень важны для большой науки! Р.З. не стал спорить с Овчинниковым (себе дороже), тем более что однажды Ю.А. снизошёл до поездки со мной на Камчатку и Дальний Восток. Ситуация была довольно забавной, т.к. во время поездки произошло столкновение традиций ритуальных встреч большого начальства (Овчинникова) с его постом председателя Всесоюзного общества трезвости. Надо было видеть глубокую тоску в глазах партийных и академических боссов, когда Овчинников пресекал все попытки выпить лишнюю рюмку. Эти ребята, поймав его взгляд, буквально отдёргивали руки от бутылки. Да, это было золотое время, но оно не могло продолжаться вечно. Мудрый В.И.Мороз довольно скептически относился к этим работам и сказал мне однажды: “Ты брось заниматься этой х…нёй и делай эксперимент для Венеры. На Земле ты уже сделал всё, что мог, но финансировать тебя долго не будут. Надо работать на космос”. И мы начали разрабатывать газовый хроматограф для Венеры совместно с одним из институтов нефтяной промышленности.
Поэтому, прежде чем перейти к результатам, полученным при помощи космических аппаратов, я не могу не рассказать о том, как “рождался” газовый хроматограф для изучения Венеры. Тем более что история с нашим газовым хроматографом имела интригующее продолжение.
Нужно сказать, что прибор подобной сложности (я имею в виду чисто механическую часть прибора) должен был лететь впервые. Коллектив разработчиков прибора, которым руководил Б. Охотников, трудился дни и ночи. Люди не выходили из лаборатории сутками.
Наконец “кастрюля”, как любовно, но непочтительно называли мы газовый хроматограф, заработала. Нужно отметить, что принцип действия газового хроматографа очень прост. Вы запускаете исследуемую смесь газов в длинную трубочку, заполненную каким-нибудь сорбентом, к примеру, обычным углем, и, поскольку каждый газ в смеси сорбируется по-разному, на выходе из трубочки, ее называют колонкой, вместо смеси вы получаете отдельные компоненты. Но все просто только на словах. Колонка должна все время продуваться газом. В приборе масса кранов, он должен быть герметичен; в нем сложнейшая электроника, автономный блок управления, память, и все это весило около десяти килограммов.
“Кастрюлю” (она получила кодовое название “Сигма”) поставили на стол, который окружило со всех сторон большое начальство. “Пускайте”, – сказал Охотников нервно. На контрольном пункте управления зажглась лампочка, и чудо техники грустно вздохнуло. “Это что еще такое?” – с подозрением спросило начальство. “Газ пошел”. – “Ну-ну”, – сказало начальство, проявляя свою научную эрудицию. А “Сигма” тем временем выполняла цикл измерений. Переключались краны, со вздохом выходил газ из линии сброса. “Да, такого еще у нас не было”, – задумчиво сказал главный конструктор. Я подумал, что в этот момент у него возникли сомнения в успехе миссии: уж очень одушевленно вел себя прибор.
“Конечно, не было”, – скромно сказал Охотников. “Но ведь должны же мы идти вперед”, – добавил я и заслужил одобрительный взгляд начальства.
Короче говоря, после двух лет напряженнейшей работы прибор полетел. И когда наконец в Центре дальней космической связи пошла лента с информацией от “Сигмы”, мы все были просто счастливы.
Вскоре, однако, обнаружились серьезнейшие разногласия между данными нашей “Сигмы” и американским газовым хроматографом. В числе малых примесей в атмосфере Венеры мы обнаружили угарный газ и установили, что кислород практически отсутствует. Американские исследователи В.Ояма и М.Карле написали в своей статье, что угарного газа нет вообще, а кислорода в атмосфере Венеры содержится немало. Что значит немало? Около одной десятитысячной доли.
“Подумаешь, – скажет неискушенный человек, – ведь это пустяки”. Но это были отнюдь не пустяки. Именно такая комбинация – отсутствие окиси углерода и наличие кислорода – ставила перед геохимиками исключительно сложные задачи. Поэтому разногласия между результатами двух приборов оказались в центре внимания.
Началась круглосуточная работа по повторным послеполетным калибровкам прибора. Мы были уверены в наших результатах. Но, честно говоря, ситуация оставалась весьма скользкой. Дело в том, что Ояма уже имел значительный опыт космического приборостроения. Он участвовал в создании сложнейшего прибора для “Викингов”, исследовавших Марс, хроматомасс-спектрометра (сочетание газового хроматографа с масс-спектрометром). У нас же “Сигма” была первой “пробой пера”. Вполне естественно, что акции Оямы на мировой научной бирже котировались выше. А тут еще у нас затевалась совместная работа с французами, которые стали весьма косо смотреть на меня. Профессор Ж.Гюйшон – научный руководитель с французской стороны и мировая величина в области газовой хроматографии – не поленился слетать в Сан-Франциско к Ояме и проверить все данные. “У Оямы не может быть ошибки”, – сказал он мне весьма категорическим тоном, вернувшись из США. “Думаю, что у нас тоже нет ошибки”, – сказал я ему. Гюйшон пожал плечами.
Шли месяцы. Я полетел в командировку во Францию для обсуждения планов совместных работ. Совещания проходили в Центре космических исследований в Тулузе. Место удивительной красоты, каждое здание Центра носит имя великого французского ученого. Наши заседания, например, проходили в “Лагранже”. Французскую делегацию возглавлял член академии “бессмертных”, кавалер ордена Почетного легиона Ж.Бламон. Дело уже подходило к концу, через несколько дней надо было улетать. На одном из вечерних заседаний Бламон отвел меня в сторону и сказал: “Завтра у меня будет для вас важная информация. Мне звонили из США, Ояма подготовил какое-то письмо. Что в нем, я не знаю, но завтра телекс будет здесь”. Нужно ли говорить, в каком состоянии я находился до следующего дня?
Во время утреннего заседания я все время выходил в коридор покурить. Наконец я увидел Бламона, быстро идущего ко мне с какой-то бумагой. “Ояма ошибся, – сказал он улыбаясь. – Ваши результаты верные”.
Что же произошло? Как объяснял мне потом Ж.Гюйшон, немедленно снова слетавший к Ояме, американцы чересчур доверились машинной технике вывода и обработки информации. Они не сочли нужным проверять машину, а она спутала сигнал от угарного газа и выдала его как сигнал от кислорода. Только через несколько месяцев Ояме удалось установить эту ошибку. Я не могу не сказать о том, что от Оямы потребовалось большое мужество и честность настоящего ученого, чтобы публично признать все это и разослать письма исследователям Венеры.
На следующих КА Венера 13–14 с помощью всё той же Сигмы нам удалось впервые прямым методом обнаружить в составе аэрозоля облачного слоя серную кислоту. Тем временем в лаборатории моим бывшим аспирантом и нынешним её руководителем М.В.Герасимовым был проведён очень интересный цикл работ по моделированию ударных процессов на ранней Земле. Оказалось, что уже на определённой стадии формирования Земли можно получить значительные количества органики и быстро сформировать атмосферу. Я считаю эту работу одной из лучших работ лаборатории. Результаты по синтезу органики были опубликованы в “Nature”, а Карл Саган в одном из последующих выпусков “Nature” назвал эту работу пионерской. Это было тем более приятно, т.к. незадолго до этого бывший студент Сагана талантливый теоретик Джим Поллак фактически украл у нас с Морозом идею циклических изменений раннего климата Земли и Марса, не сославшись на нашу статью. Только 15 лет спустя Крис МакКей из Эймса восстановил справедливость, указав в журнале Icarus, что Мороз и я первыми сказали “мяу”.
Кстати о “Nature”. Главный редактор этого журнала Джон Мэддокс как-то приехал в Москву. Один мой друг его хорошо знал, т.к. вовремя втеревшись в доверие к Мэддоксу, он много писал для “Nature” в разделе “News and Views”.
“Хочешь, – познакомлю?” – спросил он.
“Конечно, хочу”, – ответил я, надеясь всучить Мэддоксу что-нибудь для публикации. Но до этого дело не дошло. Когда мы с Максимом приехали в отель, то нашли Мэддокса, нервно разгуливающего по номеру.
“Что это с ним?” – спросил я.
“Выпить хочет”, – шепнул в ответ Максим.
И действительно, Джон немедленно театральным движением раздвинул занавески, и на подоконнике обнаружились две бутылки водки и здоровенная банка чёрной икры. “Appetizer”, гордо сказал Джон и налил каждому по полному стакану. Что было дальше, я помню с трудом. Много лет спустя, когда Мэддокс уходил с поста главного редактора, мы снова встретились с ним, но уже в Вашингтоне, где на farewell party было только шампанское. Через какое-то время он подошёл ко мне и сказал шёпотом: “В Москве было лучше”. Неверно думать, что Джон исключение. Как рассказывал мне В.Г.Курт, принимавший известного американского астрофизика Тома Голда, тот как-то заказал себе на ужин в отеле “Россия” батон белого хлеба, сливочное масло, икру (чёрную) и опять же бутылку водки.
Но вернемся к науке. Совместные работы с французами у нас как-то не заладились. Однако работы по ударной дегазации и трансформации твердого вещества при моделировании ударного процесса вызвали интерес в институте космохимии общества Макса Планка в Германии. В это же время в лабораторию была переведена группа Б.М.Андрейчикова из ГЕОХИ, которая приняла участие в разработке a-Р-Х спектрометра для изучения элементного состава марсианского грунта. Впервые прибор был установлен на КА М-96. К сожалению, эта экспедиция окончилась неудачей. Позже прибор сработал на американских КА. Сотрудничество с немцами, на мой взгляд, было плодотворным и, кроме всего прочего, давало возможность многим сотрудникам лаборатории выезжать на Запад и зарабатывать тем самым дополнительные деньги на жизнь.
Успешной оказалась работа по интерпретации данных пылеударного спектрометра “ПУМА” в космической миссии “Венера–Галлей”. К этому делу меня привлёк Р.З.Сагдеев, и мы очень плодотворно поработали вместе с О.Ф.Прилуцким, Е.Н.Евлановым и М.Н.Фоменковой. Последняя продолжила работу с американцами в Эймском центре, а мы опубликовали результаты наших изысканий всё в том же журнале “Nature”. Это было приятно само по себе и еще потому, что другая группа исследователей, возглавляемая Кисселем и Джесбергером, считала себя монополистами в этой области, а свои результаты по интерпретации данных “ПУМЫ” – истиной в последней инстанции. Таким образом, за 30 с лишним лет существования лаборатории её сотрудниками было сделано немало как в области космических исследований, так и в развитии новых концепций в предбиологической эволюции и истории ранней Земли.
Хочется сказать и о том, что вообще в отделе физики планет в то время (а я был зам. зав. отделом) была исключительно творческая атмосфера, прежде всего благодаря В.И.Морозу, с которым меня связывали и работа и дружеские отношения. Начальство нам в основном помогало, но случались и комичные истории, характерные для доперестроечного времени. Не могу не рассказать об одной из них. В те, не очень давние времена, святой обязанностью учёных были участие во встречах различных зарубежных деятелей и работа на плодоовощных базах. Понятное дело, что отнюдь не каждый сотрудник отдела хотел участвовать в этих мероприятиях, которые курировались дирекцией и партбюро. Наши аргументы, состоявшие в основном в том, что большая часть сотрудников отдела занята очень плотно на испытаниях и калибровках КА для очередного запуска, совершенно не принимались во внимание.
Однажды дело кончилось тем, что Мороза и меня вызвали на совместное заседание, дирекции и партбюро для показательной порки. Заседание вёл В.Г.Золотухин, присутствовали кадры, партийные деятели, режим, профсоюз в лице С.Васюкова. Для начала Золотухин, в общем хороший парень, с суровым лицом объяснил нам азы политики партии и правительства и мрачно пробубнил что-то неопределённое о нашем соответствии занимаемым должностям. Партийная камарилья его горячо поддержала. Мороз начал багроветь (а это был опасный признак) и я, зная, что он способен в этом состоянии ляпнуть всё, что угодно, решился первым нанести ответный удар.
“Да мы, ведь, полностью согласны со всеми вами, и отдел и его руководство действительно полное г…но”, – сказал я. “Ну, подумаешь, в отделе два лауреата Ленинской премии, столько-то Государственной, столько-то докторов и кандидатов. Но не это же главное”.
Золотухин и компания одобрительно закивали головами, ожидая полного покаяния и раскаяния. Но не тут-то было.
“У нашего отдела есть одно неоспоримое достоинство”, – продолжал я.
“Это, какое же?” – иронически спросил Г.П.Чернышёв – боец невидимого фронта и замдиректора по режиму.
“А в отделе нет евреев”, – нагло заявил я.
В кабинете Золотухина повисло мёртвое молчание. В.И.Мороз решил его несколько разрядить и сделал это крайне неудачно:
“Ну, Лев Михайлович”, – сказал он, – “если считать нас с тобой по половинке, то один-то еврей наберётся”.
Вся камарилья с ужасом следила за нашей дискуссией, понимая, что проблема встреч и баз уехала в совершенно другое скользкое и нехорошее русло.
“Не знаю как Вы, Василий Иванович, а я человек русский”, – лицемерно сказал я.
Опытный В.С.Золотухин, оправившись от всего этого безобразия, быстро свернул заседание, пробормотав, что всем всё ясно и можно расходиться. Мы разошлись, но квот на картошку нам не уменьшили. Правда, хорошо, что не увеличили. Это о вещах, которые мешали нашей работе.
Другое обстоятельство, которое нередко портило настроение и отнимало время и нервы, было оформление зарубежных поездок и взаимодействие с чекистами.
Дело в том, что практически каждого выезжающего они хотели сделать или шпионом (техническая разведка) или на худой конец стукачом. Я, например, сталкивался с этим как минимум 2 раза.
“Напишите нам, что Вы знаете о Карле Сагане, типа характеристики”, – сказал мне куратор КГБ.
Дело было на явочной квартире на площади Маяковского. Я чувствовал себя Штирлицем. Прекрасно зная, что ничего подписывать им нельзя, я, будучи человеком азартным, всё-таки написал, пару фраз о том, что Саган – хороший учёный и известный борец за мир.
“И это всё?” – разочарованно спросил куратор.
“Всё”, – сказал я и подумал: “Накося-выкуси, никому ты эту бумажку не покажешь, погонят тебя с Лубянки за такую работу”.
Потом в номере гостиницы Россия меня попросили опять же написать бумагу о сотруднике отдела Саше Липатове. Тут я просто отказался. Однако, случались и совсем невероятные истории. Один мой знакомый даже написал рассказ о “выездной истории” Л.М.Мухина. Не знаю верить или нет, но эту историю следует опубликовать. Итак.
ВЫЕЗДНАЯ ИСТОРИЯ
Чудеса в нашей жизни случются довольно редко. То, что несколько сот лет тому назад казалось знамением божьим, сейчас объяснимо просто и убедительно, и каждый школьник знает, что комета на небе – не чудо, а просто глыба льда. Нет чудес.
Однако нет-нет да и ударит молния в алтарь, и останутся на камне опаленные огнем буквы священного писания.
Вот такая, из рук вон удивительная история произошла недавно с одним моим близким знакомым Львом Михайловичем Мухиным (далее Л.М.)
Л.М., хотя и окончил в свое время физический ф-т МГУ, не был обременен тяжелым грузом знаний. Наукой он стал заниматься вплотную после 35 лет, когда его хватил удар и на некоторое время ему пришлось отказаться от мирских утех, толк в которых он понимал. Этот короткий перерыв мой герой использовал успешно и даже получил степень доктора, что свидетельствует с одной стороны о том, что какие-то способности у него были, а с другой о его напористости и хватке, доставшихся со стороны еврейских предков.
По всей видимости, от этих же предков он унаследовал несколько назойливое чувство юмора, что не раз причиняло ему в жизни мелкие и крупные неприятности.
В науке Л.М. предпочитал заниматься вопросами, которые трудно или невозможно проверить и поэтому люди недалекие считали его умным человеком. Ему удавались иногда, в силу удачливости, и конкретные задачи, что позволило Л.М. прослыть ученым с “широкими” взглядами. К 45 годам он стал в составе научных делегаций ездить за рубеж, и Париж был его любимым городом. Правда, для большей точности изложения следует заметить, что за границей Л.М. был только во Франции. Человек он был беспартийный и “осведомленный”, т.е. приобщенный к тому, что принято у нас называть туманным выражением “государственная тайна”. Последнее обстоятельство очень важно для нашего дальнейшего рассказа, поскольку в КГБ и директивных органах сложилось твердое убеждение в том, что “государственную тайну” могут продать лишь три категории людей, – во-первых, те, которые ее знают, т.е. “осведомленные”, во-вторых, беспартийные, т.к. член партии не может ее продать в соответствии с требованиями устава КПСС, и в-третьих, евреи или люди с примесью еврейской крови.
Я уже говорил о том, что Л.М. был человеком неглупым. И уж определенно умным человеком была его бабушка Серафима Яковлевна Френкель, которая в мрачные времена царизма крестилась и получила чисто русскую фамилию Алексеева. Таким образом, формально Л.М. имел только две Каиновы печати. Начальство его и в особенности заместитель директора по режиму догадывались, что Л.М. их обманывает, когда нагло пишет в анкетах “русский”. Однако начальство закрывало на это глаза, поскольку Л.М. хоть и врал, но “сокращал” своим враньем общее число “настоящих” евреев в институте, что для начальства было чрезвычайно выгодно.
Итак, Л.М., будучи хоть и “русским”, но беспартийным и осведомленным, не имел никаких шансов в соответствии с правилами игры, установленными директивными органами, поехать один в заграничную командировку. Тем не менее, он поехал, и именно об этом чуде я хочу рассказать.
20 мая 1979 года в квартире Л.М. раздался телефонный звонок.
“Лева”, – сказал его друг и начальник В.И.Мороз, – “тут мне звонил наш с тобой знакомый из “Лит. газеты”, Лепихов, приглашал выступить на Мадридском телевидении. Я сказал, чтобы он тебе позвонил. Я в чудеса не верю, но поговори с ним”.
Нельзя сказать, что после этого разговора Л.М. не спал ночь. Он тоже в чудеса не верил, но звонка Лепихова все-таки ждал с интересом. На следующий день Лепихов позвонил и сказал:
“Л.М., не хотите ли выступить на тему “Жизнь в космосе”?”
“Когда и где?” – спросил лукаво Л.М.
“Через две недели в Испании”, – просто ответил ему Лепихов, – “Оформлять Вас будет Гостелерадио”.
“Не успеют”, – слабо заартачился Л.М.
“Они все могут”, – веско сказал Лепихов, – “Так я им сообщу о Вашем согласии?”
“Ну, сообщите”, – сдался Л.М.
“Кто это тебе звонил?” – спросила подозрительно жена Катя.
“Да так”, – промямлил Л.М. – “Вот еду посланником мира, доброй воли и советской науки в Испанию через две недели. В партию только вступить надо”.
“Трепло проклятое. Если вступишь, — из дома выгоню”.
Ругаться с женой не хотелось, было жарко, и Л.М. промолчал. Жена Катя продолжала на кухне ругать советское государство, и только очередной телефонный звонок на время остановил ее.
“Тебя грузин какой-то”, – позвала она к телефону Л.М. – “Голос приятный”, – проинформировала она его дополнительно.
“Л.М.! Коркелия, Вахтанг Исакович с Гостелерадио”, – сообщил приятный голос. – “Так едем в Испанию? Начальство возражать не будет?”
“Думаю, что не будет”, – ответил Л.М. – “Но времени очень мало, ведь 40 дней оформляют”.
“Времени много”, – решительно сказал грузин с Гостелерадио. – “У нас, если надо, за день оформляют. Письмо писать буду”, – добавил он и попрощался.
Чудовищный оптимизм грузина в сочетании с его уверенностью и акцентом посеял неясные надежды в душе Л.М., и он решил поговорить с директором.
“Здесь мне сделали предложение”, – начал Л.М., заходя в кабинет академика, – “абсолютно нереальное”, – добавил он осторожно.
“Что такое?” – спросил директор доброжелательно.
“Да выступить на испанском телевидении. Тема – “Жизнь в Космосе”.
“Я не возражаю, – очень интересно”.
“Но ты поддержишь?”
“Конечно”, – привычно соврал сказал директор.
“Вообще-то в Испанию интересно съездить”, – сказал один из его замов по науке, – “да только нам, настоящим учёным, время тратить жалко. Можно было бы не ездить, а здесь записаться”.
“Да я согласен с тобой”, – лицемерно сказал Л.М., – “времени у нас, у настоящих, совсем не хватает. Но там передача “Круглый стол”, присутствовать надо”.
“Да-а”, – сказал зам., а Л.М. побыстрее выкатился из кабинета и сообщил грузину, что начальство не возражает.
“Письмо писать буду”, – с угрозой сказал Коркелия, – “в Прэзидиум”.
Было 24 мая 1978 г. А 25 мая Коркелия с письмом приехал в Президиум АН СССР. Письмо было адресовано новоиспеченному академику Г.К.Скрябину, Главному ученому секретарю АН СССР, непосредственно отвечающему за все зарубежные поездки советских учёных.
Поскольку мой рассказ посвящён чуду, то в нём обязательно должен быть и добрый волшебник, и злодейка баба-яга. Такой бабой-ягой оказалась Л.И.Хрюнникова – секретарша Скрябина, люто ненавидевшая за что-то Л.М. Я с пристрастием допрашивал Л.М., за что она его так не любит. Он клялся и божился, что не знает. Однако директор его института, хоть и был физиком-теоретиком, находил объяснение этому в весьма обыденном факте, состоящем в том, что Л.М. не уделил ей в своё время достаточного внимания, как женщине. “Надо было трахнуть ее сразу”, – с прямотой римлянина заявил академик Сагдеев.
Короче говоря, наша баба-яга (экспансивный Коркелия называл её профурсеткой и сукой) применила несколько испытанных способов отмены советскому учёному заграничной командировки. Удивлённо поглядев на Коркелия, она спросила, зачем Гостелерадио совершает крупную ошибку, посылая в ответственную командировку столь слабого учёного как Л.М. Сердце Коркелия сжалось, но отступать ему было некуда. Кроме того, ему, грузину, женщина сказала, что он ошибается. Этого он, конечно, стерпеть не мог, и письмо было вручено адресату. После этого наш добрый волшебник, обругав бабу-ягу, уехал к себе в центр пропаганды достижений советской власти, а баба-яга позвонила в Академический филиал КГБ или, как его официально называют Управление внешних сношений АН СССР.
“Этот Мухин”, – многозначительно сказала она начальнику УВС, бросая на стол козырного туза, – “ИНТЕРЕСУЕТСЯ поездкой в Испанию”.
Читателю (я имею в виду нормального человека, но человека незнакомого с правилами игры академического КГБ) эта фраза ничего особенного не скажет. “Ну, интересуется человек своей поездкой, и что же здесь такого?” Э-э! Нет. Нельзя, ни в коем случае нельзя пускать, если хоть немного интересуется. “Да, почему же?” – спросит наивный читатель. Убелённый сединами чекист из УВС лишь посмеётся над этими детскими вопросами. Он-то знает, в чём дело. Ведь если человек интересуется, значит ему хоть что-то интересно. Во-первых, это само по себе подозрительно. Но хуже всего, что ему интересно ТАМ. Ну, теперь ведь всё ясно. Советский ученый, который ИНТЕРЕСУЕТСЯ, может сбежать, остаться, не возвратиться, попросить убежища, предать Родину. Чёрт знает что! Ведь тогда нашего чекиста из УВС в лучшем случае лишат премии, а в худшем попросят на пенсию. Итак, Л.М. ИНТЕРЕСУЕТСЯ и звонит, сообщила Хренникова. Всё это было чистой воды враньё, т.к. Л.М., человек эмоциональный и несдержанный, был всё-таки не настолько глуп, чтобы действительно звонить и ИНТЕРЕСОВАТЬСЯ.
Чтобы окончательно истребить Л.М., баба-яга сказала чекистам, что его пытаются оформить его друзья с Гостелерадио, а сам он, скорее всего, сбежит.
На следующий день Л.М. был поставлен директором в известность о том, что ему лучше “слинять”, работать, сидеть тише воды, ниже травы и, конечно, никуда не ехать. А зам., который говорил, что у настоящих учёных времени мало, стыдливо улыбаясь, сообщил Л.М., что он поедет вместо него. В этот момент Л.М. понял, что никакого чуда нет и быть не может, позвонил грузину, изложил ему новую информацию и в припадке малодушия сказал, что никакой Испании ему не надо.
“Ай-яй-яй, какой Вы пэссымыст”, – укоризненно сказал грузин, – “зам. нэ поэдет, Вы поэдете, Коркелия так просто нэ сдаётся. Пустым в ход против ваших академиков тяжёлую артиллерию”, – сказал он многозначительно и повесил трубку. До предполагаемого выезда Л.М. оставалось ровно 8 дней. На следующий день грузин потребовал от Л.М. копию характеристики и так называемой объективки, разновидности анкеты, которая, по всей видимости, называется объективкой потому, что на ней ставит свою подпись начальник отдела кадров института.
Понятное дело, ни того, ни другого Л.М. не дали, более того его подняли на смех и сказали, чтобы он забыл об этой поездке. Л.М., естественно, позвонил грузину.
“Ничего, ничего, слушай”, – сказал “дружок” Л.М., которого он никогда не видел в глаза, – “сейчас не дали, через два часа начнут давать”.
Через два часа действительно начали давать, и тогда Л.М. поверил в волшебные способности грузина. В кабинет Л.М. прибежал начальник отдела международных связей института и сказал, что пришла срочная телефонограмма из УВС относительно его командировки и есть уже положительная резолюция директора, копия характеристики и объективка готовы, и надо их срочно отвезти в Гостелерадио, и там же заодно заполнить анкеты в Испанию. Л.М. ринулся с бумагами в Гостелерадио и там впервые увидел Коркелия, оказавшегося молодым энергичным соотечественником Л.П.Берия, менгрелом лет 30 от рода.
Странную метаморфозу, произошедшую с УВС и директором, Коркелия объяснил в простых и понятных терминах. Согласно задумке Гостелерадио Л.М. должен был быть первым советским человеком, выступающим по испанскому телевидению. Сразу после него в Мадрид должен был ехать зам. главного редактора “Литературной Газеты” Сырокомский (по свидетельству И.С.Шкловского у Сырокомского было прозвище “половой из органов”), а затем и министр Громыко. Срыв этого мероприятия был нежелателен для советского посольства в Мадриде и нового посла, члена ЦК и заведующего первым европейским отделом МИД, Ю.В.Дубинина. Поэтому раздались звонки в ЦК и из “Лит. Газеты”, и из МИД, и из Гостелерадио, звонки в отдел политической пропаганды. Кроме того, совершенно неожиданно уперлись испанцы, заявив, как выяснилось позднее, что пересмотрят целесообразность последующих визитов, если Л.М. не приедет на телепередачу в Мадрид. Таким образом Л.М.. оказался в центре событий, и уже никого не интересовало, что он будет говорить в Испании, еврей он или казах, о чём он осведомлен – отдел политической пропаганды сказал, что он, Л.М., должен ехать. Заодно чекисты из УВС получили нагоняй из ЦК и очень неприятное для них обвинение в политической слепоте. Ясное дело, с испугу они “прозрели” и даже дали некоторую слабину, позвонив Л.М. и спросив, как он успеет или не успеет оформиться в Испанию. Случай для УВС беспрецедентный! Л.М. нахально заявил, что оформление дело не его, а УВС, и ещё раз убедившись во всесильности Коркелия, почти поверил в свершение чуда.
Однако в четверг 7 июня за день до отъезда всё опять стало плохо. Оказалось, что у обезумевшего от злобы УВС остались неиспользованные резервы для срыва поездки, и в решающий момент эти резервы были двинуты к линии фронта.
Читатель должен знать, что существует такая форма заложничества как письмо-поручительство, в котором приблизительно 6 человек расписываются в том, что ученый, несмотря на свою осведомлённость, должен ехать за границу. Неявно подразумевается, что тем самым эти 6 человек ручаются за командировочного и уверены в его возвращении обратно. Документ этот имеет разные названия в разных ведомствах. В Гостелерадио он называется письмо-поручительство, в АН СССР – справка об осведомлённости. И грузин, и Л.М. забыли об одном деликатном моменте. Всё оформление в Испанию проводило Гостелерадио, но ведь Гостелерадио не могло поручиться за Л.М. Поэтому, умудрённые опытом чекисты из УВС, выстрелили из орудия крупного калибра. Мало того, что они затребовали этот документ за день до отъезда в четверг 7 июня, они сказали, что поручительство должен подписать или президент АН СССР или на самый худой конец – вице-президент – академик Велихов. Снова возник вопрос из детской сказки кто сильнее, кит или слон, прогрессивный ЦК или реакционный КГБ. Как ни странно сильнее оказалось ЦК и Коркелия, несмотря на то, что УВС (читай КГБ) не постеснялось использовать в игре просто-таки жульнические приёмы. Им (КГБ) было хорошо известно, что окончательное разрешение на поездку дается т.н. выездной комиссией ЦК, что делается, как правило, раз в неделю по средам. Из-за особой важности политической миссии нашего героя в ЦК сказали, что к вопросу о разрешении на его поездку, отнесутся с пониманием. Другими словами решение могло выйти даже в день отъезда. Потеряв голову от злобы, УВС (КГБ) решило задержать документы до пятницы (дня отъезда), и только в четверг поздно вечером была получена подпись Велихова. Утром в пятницу менгрел велел Л.М. явиться в Гостелерадио с вещами, сказав, что решение всё равно будет, а самолёт Москва-Мадрид он с помощью того же КГБ (но другого отдела) задержит на сколько надо. Ничему уже не веря, в состоянии близком к умопомешательству, Л.М. взял 3 рубашки, джинсы и номер журнала “Вопросы философии” со статьёй Шкловского о разумной жизни. Всё это он положил в маленькую папку и с совершенно дурацким видом появился в отделе загранкомандировок Гостелерадио. В 11 часов 15 минут туда ворвался менгрел и, размахивая какой-то бумажкой, закричал – “Есть решение, едем! Я заказал машину с сиреной, самолёт задержан”. В 12 часов Л.М. получил паспорт в консульском отделе МИД и, чувствуя себя по меньшей мере зампредом КГБ, попросил включить сирену в машине. Черная Волга, распугивая народ, понеслась в Шереметьево. Самолёт поднялся в воздух, чудо свершилось и, сидя в салоне 1-го класса Л.М. выпил первую порцию бесплатного коньяка.
До сих пор не знаю, верить или нет моему знакомому: уж слишком много в этом рассказе неправдоподобного. Он говорил мне, что чудеса с Л.М. продолжались и в Мадриде, но это уже не имело отношения ни к лаборатории, ни к ИКИ.
г. Москва