Опубликовано в журнале День и ночь, номер 11, 2005
Малой моей родине – Хакасии
Памяти В.П.Астафьева
1.
От Владимира Чепурнова, колхозного электромонтера, неожиданно ушла жена. С четырьмя детьми, девчонками, старшей из которых, Насте, шел шестнадцатый год. Неожиданный, по его мнению, финт отколола супруга Соня, неприятный. Правда, не куда попади умелась Сонька, а к приезжему механику Глебову Ивану Даниловичу, в новый колхозный дом. Глебов работал раньше в милицейском управлении, дороги размечал, светофоры устанавливал, потом прогорел на чем-то, был изгнан с работы, из семьи – прибыл укреплять сельское хозяйство.
Первым делом новый механик раскрепил чепурновскую семью. Высокий, жердястый, светловолосый с мутноватыми навыкате голубыми глазами – по всем статьям не чета ему был электромонтер, который, в отличие от Глебова, ростиком вышел значительно ниже среднего, был несуразно тощ и головаст. На его круглом морщинистом личике гнездился крупный нос, рыжевато-темные патлы создавали впечатление постоянной нестриженности, сутулился. Лишь насмешливые, глубоко посаженные, глаза выдавали неунывающий характер, широкий рот склонен был не только к смеху или побаскам, но и к искрометному разнообразному мату.
Умными речами собеседников монтер не баловал, мастаком говорить не был, особой жизненной гибкостью не обладал. Не будь здоровенных, с буграстыми венами рук, его можно было принять за подростка. В армии он не служил – сказалась детская черепно-мозговая травма, учиться тоже особо не пришлось: курсы сельского электромонтера – все обучение; больше Соню свою учил, пока она рожала, да техникум животноводческий заканчивала на протяжении шести лет.
В деревне не было избы, где он не приложил свои электрические руки, через них прошло, естественно, все колхозное электрохозяйство; денег от односельчан за свою работу никогда не брал, дорожил репутацией, ограничиваясь совместной выпивкой или чем-нибудь съестным под последующую. За это бывшая супруга жестоко монтера третировала, называя пентюхом, простофилей, дурнем с отбитыми мозгами, тому подобными эпитетами.
Пять лет назад он упал с обледенелой опоры, повредил позвоночник. Стал прибаливать, еще больше похудел, однако худо-бедно по колхозным меркам семью содержал прилично. Но из песни слов не выкинешь: Соня помахала ему ручкой. Для монтера обиднее всего – без видимой печали!
Элементарный здравый смысл, заменяющий ему порой умственное развитие, подсказывал – пусть идет, всегда кажется, что чужой жене цены нет, но семнадцать совместно прожитых лет – все же не шутейное дело. А дети?
В НАРОДЕ ОН ЗВАЛСЯ КЕНТ!!!
Кличка прилепилась черт-те когда, и неизвестно от кого, но в деревне стар и мал его только так навеличивали, включая руководителей с женой. Он сам порой забывал собственное имя, при крепком подпитии рвал на груди заскорузлую рубаху с несусветными криками: “Я – Кент!.. Нет мне прощенья!”.
Семнадцатилетним мальчишкой Кент крепко дружил с такой же махонькой девчушкой-одногодком Надей Полухиной, дояркиной дочкой, но так ни до чего не додружился: выдали ее замуж в соседнюю деревню за знатного механизатора, который спустя десять лет приказал долго жить – в стельку пьяного его задавил собственный трактор.
Кента же взяла в оборот жизнерадостная нагловатая дочь бывшего ветврача, Соня Тяжельникова, которая до этого питала большие надежды на заведующего клубом, мечтала о городе, однако завклуб оказался тем еще товарищем: внезапно сделал ноги, только Сонины глазенки его видели. Крупной, белой, бровастой и языкастой Софье, справедливости ради надо отметить, не составило большого труда привести Кента в сельсовет для скромного бракосочетания. Зажили в самом крайнем домишке над прудом. Дети пошли. Родители Кента давно покоились на кладбище. И такой пассаж!
Кент забил на своей голубятне два десятка голубей, обработал их, свез в Абакан и продал на вокзале, как куропаток. Такими делами он занимался, когда кончались гроши, птицы были его бедой и выручкой в черные дни невезения. На вырученные деньги неделю беспробудно пил, наяривал на гармошке, кричал песни. Бригадир электриков, шестидесятилетний Сизов Александр Дмитрич, такой же замухрышистый, что и Кент, но с более благообразным лицом интеллигента, его не тревожил. Знал – Кент наверстает, хотя самому приходилось скакать по опорам, обслуживать подстанции, копаться в двигателях и щитах управления. Он уважал Кента за безотказность, умелые руки. Перебесится.
Когда опять кончились последние копейки, Кент направился к куму, Синеокову Григорию, бывшему афганцу.
Григорий после войны стал совершенно нелюдимым, безжалостным каким-то мужиком, равнодушным к колхозным делам. Лишь жену Лиду, библиотекаршу, на руках носил, да Кента никогда не обзывал кличкой. В колхозе он поработал два дня, остальные лет десять в его сторону даже не смотрел. Жене сказал внятно: “Убью еще кого-нибудь из колхозных жирняков под горячую руку – кто детишков воспитывать будет?” – ей такого объяснения оказалось вполне достаточно. Гриша без всякого стеснения браконьерничал, промышлял рыбой, козами, таежным песцом. Его не трогали, ходил слух о тяжелой контузии бывшего десантника.
Кента он встретил на лавочке около избы, в огороде делали грядки жена Лида и двоюродный племянник Семка. Покурили. Гриша негромко спросил, поигрывая тяжелым охотничьи тесаком:
– Кум, у меня умная мысль возникла: не отделать ли этого механика, а?
Кент равнодушно обронил:
– Не надо, кум. Она сама решила. Девчонок жалко, а так… не надо. Одолжи лучше червонец до получки… Тьфу, черт, легок на помине… несет нелегкая,– хотел уйти в огород, но Григорий придержал.
По проулку ходулисто шагал механик Глебов. Синеоков присвистнул:
– Эй, механический, подойди на минуту, дело есть.
Иван Данилович настороженно приблизился. Из ограды вышел увалень Семка, сел рядом с дядькой, нескромно принялся пялиться на механика. Гриша прикрыл забелевшие глаза, размеренно произнес:
– Я не умею говорить красиво, зато делаю все доступно… То, что ты – нахлебник с пустыми карманами – любой шавке в деревне ясно, но я не Кент – за пять секунд сделаю из тебя кучку костей и пару ведер воды, можешь не сомневаться.
Глаза механика заметались, он слышал разговоры о необузданности Синеокова, если того разбередить. Гриша затянулся папиросиной, продолжил:
– Кум отсоветовал, а жаль,– он неожиданным резким ударом в ухо, зажатой в кулаке рукояткой ножа, отправил в канаву… двоюродного племянника; обратным взмахом через плечо механика всадил клинок в ствол березы, десятью метрами отстоящей за его спиной,– … жаль, понимаешь?.. Вставай, Семен, иди, ищи на заливе утопленные сети, рыбачишка, товарищ пусть посмотрит, что его ждет, если я еще раз увижу или услышу, что он на мою Лидку глаз ложит.
На Ивана было жалко смотреть. Влажная теплота от ширинки стремительно распространялась по ногам, но Григорий уже заканчивал:
– Сказать просто, что ты сломал Кентовскую жизнь – значит ничего не сказать… Время покажет. Ходить тебя прошу по соседней улице, со мной лучше не встречаться. Обидишь девок – сам приду. Предупреди Соньку – я не Кент, чикаться не стану. Ты человек без якоря… живи пока. Утрись, двигайся дальше… или помочь?
На следующий день с обычной улыбочкой, шутками Кент получал указания от Дмитрича. По вечерам, двигаясь к пустой своей избе, нередко останавливался у дома механика. Младшие дочери с визгом расхватывали пряники и конфеты, старшая Настя заставляла посидеть на скамеечке. Однажды заявила:
– Я, папка, матери сказал, что к тебе уйду, так крику было на всю улицу, но…
– Ты что, доча, я же алкаш последний,– торопливо перебил ее Кент,– пропадешь, мать лучше знает.
– Дурачок ты последний, а не алкаш. Посмотри, весь колхоз работает от электричества, никого не обманешь – на тебе, да на деде Дмитриче все держится.
– Ладно-ладно, дочка, окончишь восьмилетку, тогда решим. Тебе учиться дальше надо, потерпи.
Потянулась холостяцкая жизнь Кента. Пил, ругался, работал, жил помаленьку. Про гармошку забыл.
Денег теперь не хватало постоянно, стал гнать самогонку. Она у Кента получалась исключительной, мужики хвалили. Слух дошел до бывшего парторга.
Слюнько Евгений Петрович после разгона “капээсэса” тут же переквалифицировался в замы председателя колхоза. Жена его, Антонина, тоже умела держать нос по ветру – из председателя профкома заделалась руководительницей хозяйственной части. Оказалось, ничего не потеряли, прислонились к новой хлебной кормушке. Одно досаждало: на дню по десять раз бумажки с места на место перекладывать, изображая бурную деятельность. Не стало необходимости болтать о сложных политических причинах для уклонения от простейших вопросов, хотя мастерство говорить, ничего не сказав, продолжало служить добрую службу. Почитывая газетки, супруги Слюнько видели, какие удивительные перемены происходят в стране, много разговоров посвящали божественным темам – впору тотчас рясу надевать. С некоторой опаской принялись строить на краю деревни небольшой такой, двухэтажный кирпичный закуток. Вроде как, между делом. Расчеты с наемными бригадами Евгений Петрович наладился производить самогоном. Так вышел он на Кента с его замечательным производством.
Летним вечерком заглянул, закуску с собой принес, Александровичем называл. После четвертого стакана, когда началось созревание для пятого, краснорожий, сытый, холеный, как кот, бывший парторг снисходительно начал толковать Кенту:
– Самогонка у тебя ничего, крепкая, но почему-то белесая… Неважно. Дай-ка дяденьке рецептик, Александрыч, он в долгу не останется… Не бойся, на каждом углу об этом орать не стану. Говорят, ты нечто специфическое используешь?
Кент помялся, сделал удивленно-смущенный вид:
– Все-то ты, Петрович, знаешь… Из молока я научился гнать самогоночку, вкус ты уже попробовал.
Бывшего парторга охватил мандраж, заскрипели мозги в подсчетах, воображение нарисовало текущие молочные реки пахучего напитка. Он хлобыстнул пятый стакан, стал проявлять настойчивость:
– Ну, так что, договоримся?.. Куришь ты много, не знаешь, конечно, что одна сигарета сокращает жизнь на минуту, дохнуть нечем… Решай, могу деньжонок подбросить.
Хозяин косил глаза, делал безвинное лицо, морщил в раздумье лоб:
– Если правда про курево – я бы не родился.. Молока только много надо.
Евгений Петрович опростал шестой, закусил собственной буженинкой:
– Чепуха, с фермы молоковозом станем возить… Давай рецепт, Александрыч.
Что делать Кенту, сломал его бывший парторг, доконал:
– Не такое молоко необходимо, Петрович. Мне, чтобы литр набрать, сутки свою суку Пальму доить приходится. Хорошо недавно ощенилась, а то…
Наутро он тщательно очистил двор от блевотины. Вот ведь свинячье рыло, до улицы не мог донести.
Бывший парторг был, пожалуй, единственным человеком, кого Кент не мог терпеть. Времена менялись, но кто был никем, тот тем и оставался, прежние парторги продолжали помыкать кентуподобными.
Помимо Кента с Дмитричем в колхозном штате имелось еще три электромонтера. Федя Сукин, пятидесятилетний бывший шахтер, владел хорошим набором инструмента, но кроме, как сумку с ним носить, да патроны под лампочки заряжать, на большее не годился. Серьга Иванцов, сынишка вороватого заведующего зернотоком, после четырехлетней отсидки, по прибытию объявил себя электриком, однако через пять минут после приема на работу выяснилось, что на “зоне” ему, видимо, лишь выключателем позволялось на ночь свет гасить. Иванцов имел нелепую кличку – “Быча”. Пять лет назад означенный “Быча” в темную зимнюю ночь залез в разбитое им же окно в здание школы. Якобы для беседы с престарелой бабушкой Феней – сторожихой. О чем они беседовали – сказать трудно, поскольку суд впоследствии проходил в закрытом режиме, но четыре годика он получил. Старая Феня отмалчивалась, иногда под пьяную лавочку родственникам слезно демонстрировала старые и рваные, военных времен, рейтузы. Третий, Лебедев Витек, молодой лоботряс, подавал кое-какие надежды: всего лишь месяц тренировался в сборке переносного пульта включения реверсивного двигателя. Все трое панически боялись лазить на опоры, от когтей и лаз шарахались – кружилась на высоте голова.
Дмитрич исходился матом. Что делать, если с ним или с Кентом что случится? Не проходило ночи, чтобы их не вызывали на аварии и неисправности, Кента, в основном – Дмитрич мог послать пенсионерски, с остальными связываться было просто опасно: либо заведение сгорит, либо сами под напряжение залезут. Так вертелись: двое работали электриками, трое носили, грузили, копали, умничали.
Руководил замечательным колхозом имени подвижницы Ильича, некто Штода Петр Афанасьевич, крестьяне называли его: “Что-то”. Среднего роста, полноватый шатен с неясными плутоватыми глазками и лицом, напоминающим мордочку безусого крысенка, он имел ряд традиционных привычек.
Например, если с утра катался по колхозу на служебной “Волге” с водителем, значит, на удивление трезв, но такую редкость просто трудно себе представить.
Если же удалой Петр Афанасьевич, ас, сам за рулем второй машины, “Уазика”, и без черных очков, то просто с похмелья или принял около трехсот.
Очки символизировали в любое время суток состояние после тяжелого бодуна или вливание свыше семисот.
Колхозники привыкли к черным очкам своего председателя “Что-то”, истинного выражения глаз его не знали.
Досадно. За глазами этими таились мысли и планы масштабного просоветского руководителя, своего рода мечтателя, подвижника.
2.
В понедельник, ранним сентябрьским утром, только явившись на работу, председатель вызвал к себе Кента. Срочно. Тот ввалился в кабинет взъерошенный, небритый, с мутными глазами. На пороге лязгнул зубами, продемонстрировав ужасающий зевок:
– Вызывал, Афанасьич?
“Пред” уставился на Кента темными окулярами очков, из чего явствовало, что он с утра хорошо принял. По слегка порочной физиономии с длинным острым носом разлились красноватые прожилки, полосатый, непонятных цветов галстук на резинке, болтался тряпкой, лицо опухшее, сонное. Казалось, ему не только говорить – дышать лень. Сидел, развалившись, в такой мятой куртке, будто ее из-под бульдозера вытащили. Курил сигаретку с фильтром:
– Вы когда-нибудь меня заморозите, электрики драные. Опять печка не работает… делай побыстрее, уши трубкой сворачиваются.
Кент, не торопясь, осмотрел электрокамин, розетку, открыл свою брезентовую сумочку с инструментами. Примостившись на полу, за креслом председателя, принялся колупаться в проводах. “Пред” не унимался, его тянуло к разговору:
– Ты, я гляжу, Кент, вчера опять налакался?.. Чего там “нет”, не слепой – вижу. Я сейчас список подпишу для магазина – всех колхозных “аликов”, которым продавщица водку отпускать не будет, так ты там присутствуешь… Стой? Куда подался? Сначала отопление доделай… Как, при чем здесь ты? Я о твоем здоровье пекусь. Кстати, что за старуха у тебя в новых соседях появилась?
Электрик на вольное обращение внимания не обратил, о водке тоже заботы не было: через полчаса он отключит магазин для ремонта проводки по предписанию пожарников, допустим, на полдня – Верка-торгашка сама ящик притащит, прямо в мастерскую. Подумал лишь беззлобно: “Вот пьяная харя, чья бы мычала… к вечеру, на тебя глядючи, детки заикаться станут”. Вслух недовольно пробурчал:
– Обыкновенная бабка. Говорят с соседнего района. Лачугу Марфы-покойницы у ее дочери купила. Как она в такой дырявой халупе зимой жить будет – не представляю… У меня, между прочим, вчера именины были, так что… А бабка эта, имя у ней какое-то странное, у тебя в приемной сидит, дожидается.
Председатель икнул, сморщился куриной гузкой – надо же было послушать нового профсоюзника с кальвадосом, стреляный воробей – купился на привозную дрянь… Фу, во рту сплошная помойка, мерзостно. Вяло произнес:
– Это, конечно, повод, но…
Дверь без стука шумно открылась. В кабинет мужским шагом вошла старуха.
В правой руке алюминиевая лыжная палка вместо посошка, в левой капроновая сетка с двумя булками хлеба, завернутой в промасленную бумагу селедкой, десятком пачек сигарет “Прима” вроссыпь. Ни “здрасьте”, ни “физкульт-привет” – прямиком к приставному столику. Бросила на него кошелку, плотно уселась, уставилась на Петра Афанасьевича не смущенным взглядом. Кент в углу непроизвольно притих.
На вид ей было лет семьдесят, крепкая такая, суковатая бабуся в кирзовых поношенных сапогах. Волосы пепельно-серого цвета космато выпирают из-под вязаной из собачьей шерсти шали. Лицо бронзовое, с сухим, правильной формы греческим носом, удивительно маленькими плотно сжатыми губами. Подбородок узкий, с ямочкой. Из-под лохматых седых бровей сверкают колючие, синие, словно сама синева, молодые глаза.
У председателя вытянулось лицо, гусиные лапки морщин собрались у основания носа. Он начал тупо входить в процесс мышления:
– У нас вообще-то стучат, прежде чем войти… Поздороваться тоже бы не помешало… Кто вы, грубо говоря, такая?
Старуха ответила неожиданно трубным голосом:
– Здрасьте-здрасьте, председатель! Твоя фамилия, я слышала в народе,– “Что-то”?
Председатель болезненно скривился, услышав свою кличку:
– Не “Что-то”, а Штода, Петр Афанасьевич. Чем обязан, мадам?
– А я Олеся Марковна, буду в вашей деревне жить. Думаю, без меня ваш колхозишко в ближайшее время вылетит в трубу.
Колхоз действительно дышал на ладан, но не бабкам же с улицы об этом в глаза тыкать. Петр Афанасьевич вздохнул тяжко, подобрался, постарался придать лицу приятное и доброжелательное выражение:
– Так бы и сказали, что пришли на работу устраиваться, только у нас,– он задумчиво начал рассматривать потолок, словно пытался посчитать на нем прошлогодних мух. Мысль закончить старуха ему однако не дала:
– Я, батенька, свое уже отработала, пенсию получаю по старости лет. У вас в колхозе буду порядок наводить… Раньше ОБХСС был, так я заместо него за дело примусь. К вам зашла сообщить, чтобы неожиданностью не стало. Понятно?
У Петра Афанасьевича упали с носа темные очки, обнаружив смотрящие в разные стороны, ошалевшие глаза. Кент давно бросил работу, слушал разговор, разинув рот от удивления.
Наконец председатель волевым усилием собрал глаза в кучу. Вздор какой! Что это еще за психопатка?! Повысил голос до уровня руководящего:
– Ты что, бабка, рехнулась или с печки навернулась спозаранок, а? Что это ты тут плетешь? Не туда, видимо, попала – психбольница у нас в краевом центре.
Удивительное дело, но Олеся Марковна даже ухом не повела:
– Не надо вякать, уважаемый, да еще пытаться за дуру меня держать. Прижми задницу, послушай, что умные люди говорить будут… Чего глазищами стреляешь? Кента испугался… Ничего, ему тоже не повредит… Отеческий тон на будущее советую со мной не употреблять.
Петр Афанасьевич имел вид, будто его ненароком лягнула лошадь. Не сон ли кошмарный снится? Или кальвадос вчерашний не выветрился? Но не настолько же он хронический злоупотребитель, чтобы принять происходящее за действительность. Он непроизвольно засунул указательный палец в свой длинный нос, старательно поорудовал им, внимательно осмотрел содержимое, вытер о штаны, где уже покоился пепел от забытой сгоревшей сигареты. Опомнился:
– Ну-ка, ну-ка, а дальше чего? Расскажите поподробнее, дорогуша, право слово до безумия интересно. Я весь внимание.
Кента в углу трясло от хохота. Он расстегнул телогрейку, прилег на бочок, приготовился к дальнейшему созерцанию спектакля. Старуха невозмутимо продолжала, постукивая в такт словам лыжной палкой:
– Начну я, дорогой товарищ, с материального и продовольственного складов – источников благосостояния вашего брата, которые в конторе сидят. Одновременно полюбуюсь работой магазина. Не оставлю без внимания молочную ферму, свинарник, курятник и зерноток – там средний класс, так называемых руководителей, промышляет. Поинтересуюсь, естественно, сохранностью материальных ценностей в вашем лично подвале, что под новым домом отгрохали. Не возражаешь, председатель?.. Народ ваш, босяцкий, много чего порассказал старой контролерше… С тобой сведениями делиться не буду, поскольку ты самый первый жулик в колхозе, что меж своих людей скрывать, сразу в республиканскую или какую другую прокуратуру. Можешь не беспокоиться – вранья не будет, фирма гарантирует. Думаю, на первых порах этих мелочей будет достаточно, торопиться не будем – через пару недель результаты появятся… Вижу, ты очень обрадовался моей подмоге, Петр Афанасьевич, не скромничай, тебе это не идет.
Старушка вытащила из кармана выходной фуфайки смятую пачку сигарет “Прима”, подкурила спичкой сигаретку, облако дыма небрежно выпустила через ноздри. Пепел принялась стряхивать на пол.
Председатель, вытянув губы трубочкой и сведя взор на кончик носа, таращился на нее с весьма ошарашенным видом: ни дать, ни взять картина знакомства с инопланетянами. Кент в углу изнемогал. За всю жизнь он более увлекательного зрелища в исполнении первого лица колхоза не наблюдал.
Олеся Марковна докурила, поплевала на сигарету и щелчком, не глядя, отправила ее в угол кабинета – Кент сохранил целостность глаза благодаря исключительной реакции. Закруглилась она на миролюбивой ноте:
– Коли невтерпеж, можешь привстать и в другом месте поковыряться… Чтобы не возникло желания пакостить моим благим намерениям, советую поинтересоваться там,– она царственным жестом указала на то место в помещении, где предполагалась божничка,– сколько таких, как ты, руководителей, кладовщиков, прочего ворья приземлилось в последние годы на нары, кто поспособствовал. Поэтому, засучивай-ка рукава, председатель, начинаем работать… Пока будь здоров! Машину можешь не вызывать, доберусь самостоятельно. Кстати, почти вся контора, включая тебя, сегодня опоздала на работу, первая, так сказать, ласточка. Пить начинай поменьше.
Последнюю фразу Олеся Марковна высказала уже с порога. Петр Афанасьевич находился в полной прострации. Мало, что могло вывести его из равновесия, но сегодня… Нет, хоть мотай просто головой или бейся ею о стенку, но ЧТО-ТО ПРОИЗОШЛО!
Он надел темные очки, взялся за телефон. Как и когда удалился Кент, не приметил. Калорифер работал, но “преда” знобило. Чертовщина!
Кент вкатился в мастерскую электриков вихрем, прервав матерное выступление бригадира Дмитрича, присел на колченогую табуретку, заливисто закатился смехом. Его морщинистая маленькая мордочка выражала крайнюю степень радостного оживления.
Электрики замолкли, ждали продолжения. Кое-как успокоившись, он сияюще провозгласил:
– Кент докладывает! Снимаемся с якоря, отчаливаем на продовольственный склад: предстоит умора,– он красочно пересказал бригаде события в председательском кабинете. Все дружно повеселились, отличное начало рабочего дня, хотя мало кто принял происшедшее всерьез. Однако Дмитрич с Кентом на склад сходить порешили – давно кладовщица Дуська Князева ругательно просила починить освещение.
Дмитрич распределил электриков по объектам, напомнив Сереге Иванцову, что если тот еще раз распилит двухпозиционный выключатель, чтобы получить два однопозиционных, то будет немедленно изгнан с работы: посмешище, понимаешь ли, а не электрик.
Перед обедом они с Кентом вошли в продсклад. Увидели интересную картину.
Кладовщица Дуся, способная выиграть любое соревнование крикунов и горлопанов, задумчиво расхаживала по проходу. В белом халате!!! Не плевалась. Не сморкалась. Не сквернословила. На низенькой лавочке у дверей – бабка Олеся, в руках школьная синенькая тетрадочка, карандашик, в углу рта погасший окурок. Она приветливо помахала Кенту, вежливо поздоровалась с Дмитричем. Гулко попросила:
– Вы скажите, мужики, этой рыжей Дуське, что если я ей не нравлюсь, то пусть пойдет утопится в пруду. Не возражаю, все равно у ней ума кот наплакал. Меня отсюда не выгонишь, а ей лучше понять пораньше, пока не стало совсем поздно, что воровать я ее отучу… Гляньте, брыкается, будто кобылица норовистая… Не волнуйся, рыжая, к вечеру подобьем результаты и ты поймешь, насколько была не права. Спасибо мне будешь на дню по двадцать раз говорить, поверь старой…
Двери с треском распахнулись. Перед разгневанными, беспокойными, недоумевающими очами Евдокии предстал развеселый, здоровенный прораб Александр Шиманов. Он молодецки подмигнул кладовщице черным глазом, мотнул непокорной чуприной и ласково-скромно промурлыкал:
– Дуне-е-е-чка! Спроворь-ка, птенчик мой, пяток кило сальца, десяток мяска без костей, маслица парочку не забудь. Давай, деточка, время не ждет!
Дуся привычно спросила, косясь на зашевелившуюся старуху:
– Куда и кому, Яковлевич? Не вижу разрешения на отпуск со склада.
Прораб так же привычно ответил, посмеиваясь:
– Куда же еще, как не наемным работникам, что коровник ремонтируют. Захотелось проглотам. Требуют, не то работу бросят… Накладную я потом подпишу у председателя, подпишу и принесу… Давай, Дуся, некогда.
К удовольствию электриков от дверей подала голос старая Олеся:
– Дуська тебе может и “даст”… только не здесь, а где-нибудь в другом месте. Ты мне скажи, герой, у твоих рабочих фамилии есть? Что, сами не могут выписать со склада? Или неграмотные, а?
Прораб недоумевающе посмотрел на Дусю, потом на старуху, по инерции промямлил:
– Они не материально ответственны… Главбух не пропустит… Дуська, мать твою, в чем дело?!
Кладовщица лишь развела руками. А от порога неслось:
– Евдокия, отправляй хлюста к председателю с главбухом, чтобы накладная была оформлена именно на прораба… как его там… да, Шиманова, подписана обоими. С правой стороны должна стоять стоимость в рублях, ясно? Завтра пусть тащит отчет, куда израсходовал… за тремя подписями руководителей коровника у кого работнички его трудятся, тоже председателем утвержденный. Пока не будет отчета – не вздумай прорабу еще что-нибудь выдать со склада, будешь потом пенять на себя… Прямо любопытно, как этому груздю удастся мясишко на работяг навесить… Понял, что нужно делать, строитель хренов? Иди, оформляй бумажки, я попозднее проверю… Тот еще, попрыгунчик!
На лошадином лице прораба мелькнула тень временного умопомрачения, крупные влажные губы бессловесно шевелились, пытаясь что-то вымолвить. Право дело лошади в данный момент выглядели посимпатичнее; Александр испытывал волнительное чувство никчемности. Тупо покивав красноречивым движениям лицевых мускулов кладовщицы, он деревянным шагом покинул склад. Больше не появился.
Дмитрич с Кентом осветили помещение. Дуся продолжала мерять шагами его длину. Вместо привычного: “Спасибочко, угоститесь молочком”,– грубо их отравила, очень далеко, поминая при этом не только кентовскую маму. Старуха на лавочке прикрыла тетрадку, уселась поудобнее, достала мятую сигарету. Усмехнулась.
По деревне пополз слух, что в колхозе появился специалист по организации неприятностей. Пока для руководства. Колхозники оживились.
Вечерком после работы Кент с бригадиром вновь столкнулись со странной старушенцией. По многолетней привычке решили занырнуть в рабкооповский магазин. Бабка Олеся как раз давала представление. С тетрадочкой она сидела на стульчике в начале очереди, возле кассы.
У продавщицы Клавы Семиной все валилось из рук. Куда-то подевалась набитость движений, сноровка. То и дело слышалось:
– Подожди-ка минуточку, гражданка, как ваша фамилия? Так-так… Кривоносова Лушка, значит… Давай твою рыбку с сахаром перевесим… ничего страшного, Клавдия Митрофановна не обидится. Вот видите: в этом кульке двадцать граммов не хватает, а тут пятьдесят… Запишем, а ты вот здесь, Лушка, распишись. Дальше поехали. Стоп!.. Клавка, ты почему сначала на одно блюдо крупу сыпешь, а потом только второе на весы ставишь? Ну-ка, давай оба блюда перевесим… Здрасьте, милашка – разница сразу в восемьдесят грамм… Подойдите вы трое, подпишитесь, девушка не наивная – ни разу в противоположную сторону не ошиблась… Продолжай, Клавдюша, трудись: за недельку, думаю, года на два наскребешь.
Как тут можно плодотворно трудиться бедненькой продавщице, когда за руку постоянно ловят, не дают сосредоточиться на главном.
Кенту Клавка моментом указала на дверь, мол, председатель запретил таким, как он, водку продавать. Немедленно последовала бабкина реплика:
– Он у тебя, Клавдея, просит что ли? За свои заработанные рублики купить хочет. Завтра съезжу в район, поинтересуюсь у твоего руководства, есть ли указы президента или постановления правительства на введение запретов продажи товаров за деньги. Догадайся, Клавка, чем поездка закончится?
Продавщица с досады всучила Кенту без очереди две бутылки вместо одной, криком потребовала немедленно очистить помещение. Кент проявил честность – одну вернул.
На следующий день старуха с утра потребовала список промтоваров – у Клавы затряслись колени. Два последующих дня магазин не работал, районное начальство проводило ревизию, организовывало горячую воду, закупались белоснежные халаты и перчатки, проверялись в лаборатории весы, подбивались остатки. Клава на работе удержалась. До первого…
В результате открытый магазин было не узнать: всюду чистенько, на ярлыках стало возможным разобрать цену, в баке из нержавейки – горячая вода. В нейлоновом халатике Клава Семина смотрится принцессой с не только мытой шеей, но и руками. Перчатки, пакетики, непременное условие осмотреть цифры на весах до упаковки, отпечатанный перечень товаров с ценами на стенке, там же прочие услуги, продается все – были бы деньги, на лице продавщицы сплошной официоз, каменная неприступность – колхозники в продолжительном шоке.
Следом за Кентом с Дмитричем из магазина выскочил прораб Шиманов. Рот до ушей:
– Во дала гари бабка! Потеха!.. Дмитрич, у меня к тебе неприятная претензия,– он закурил, осклабился еще веселее,– твой ханурик Сукин Федька доложиться видать не успел, так я скажу. Где ты их только берешь, таких недоумков… Он сегодня в новом доме пяток выключателей смонтировал по принципу розеток. Дал напругу. Естественно, вся конструкция с грохотом сгорела… Весело, конечно, я понимаю, но у меня одна малярша с эстакадки упала, две уписались. Красиво, правда?.. Пообещали: только Сукин к ним на работу приходит – они сразу домой отваливают. Что же нам таперича делать, Дмитрич? Где выключатели новые брать? Может, вы с Кентом помалярничаете да штукатуркой позанимаетесь, пока гражданин Собакин… Сукин, то бишь, проводку будет делать?
Веселый парень Шурик Шиманов. Озорной. Неунывающий. Судьбой битый. Отца своего он в глаза никогда не видел, тихая спокойная мамаша в тайны сыновнего появления Шурика не посвящала. В строительном техникуме он уже в конце второго курса бурно загулял с однокурсницей, красавицей Марьяной, вводя в состояние онемения преподавательский состав. К концу третьего – соорудилась прелестнейшая дочурка Яна. В военкомате после окончания техникума дали годок отсрочки от службы в армии – поставить на ноги молодую семью. Саша постарался хорошо заработать. Вместо армии заработал семь лет общего режима, которые безвылазно провел в Иркутской области. По возвращении из неприятных мест, Шурик обнаружил полное отсутствие своей Марьяны, дочка Яна ходила в школу за ручку с бабушкой, его матерью. Опыт жизни у Александра кое-какой накопился. Он решил начать с сельского хозяйства, встать на ноги, потом строиться.
Однокомнатную квартиру сдали в аренду, переехали в описываемый залихватский колхоз. Поселились в казенной трехкомнатной квартире. Помимо них деревянный щитовой домик барачного типа обживало еще девять семей. Сосед слева – отзывчивый, бывший шахтер, Федор Сукин с кривоглазой усохшей женой Пашей.
Полтора года Шурик обживал просторы штодовского колхоза. Небезуспешно, надо отметить.
Желание держать корову или боровка зачахло, не родившись: этих насекомых, оказалось, необходимо кажин день кормить, кое-кого доить, убирать за ними навоз. Тогда, как же девушки?
На “потом” их оставлять Шурик не помышлял – необходимо было наверстать упущенное за семь безвозвратно потерянных лет.
Картошку в поле первой же весной посадил, вместе с Кентом освоили восемь соток. Хорошо уродился лишь бурьян, до самого носа, полоть, да тем более окучивать ее, времени не хватало – успел, перед снегом полоску запахал.
Устоявшееся хозяйство насчитывало восемь курей с петушком в придачу, лучок с редиской на закуску. Остальное без полива расти не хотело.
Состарившаяся мать не вмешивалась в аграрные деяния сынишки, бывшая учительница иностранного языка занималась только с внучкой Яночкой, которая спустя всего лишь год научилась здороваться по-французски, лет через пяток научится, возможно, прощаться.
Прогулявшись в первый день по деревне, молодой прораб узрел вполне достаточное количество слабого пола. Это вдохновляло; досадно, что в селе отсутствовала парикмахерская, чтобы вечерком Шурик мог ненавязчиво покрасоваться в клубе. Выручил соседушко Федор. Именно тогда начались их “дружелюбные” отношения, перерастающие иногда в мордобой.
– Я всю шахту стриг одной левой,– верещал сосед, прознав о заботах Шурика,– жалобщиков не было, “канадочки” получались “оторви да брось”, зак-ачаешься… Садись, я тебя своей машинкой механической обработаю – мама не узнает.
Саша, не обратив внимания на то, что Федор под хорошим поддатием, возможно всегда таков, согласился.
Федя смазал машинку солидолом для облегчения и ускорения процесса, приступил к модельной стрижке. Позднее выяснилось – машинка должна быть идеально сухой, значительно позднее, а сейчас…
Волосы зажимало между полотнами, летели клочья, Шурик матерно кричал. Через два с небольшим часа он любовался заплаканными глазами в засиженном мухами стенном зеркале результатами. Ничего не скажешь – мама действительно не узнает!
Кончилась эпопея стрижкой под “нуль”, налысо. Итоговый жест Александра – небрежный бросок машинки в помойное ведро, куда Сукин с жинкой бегали по разной нужде, чтобы не терять времени на походы в общую дворовую уборную. Как следствие, обида Феди – он так старался.
Волосы в конечном счете отросли. У прораба появился график заходов и заездов к своим бесчисленным подружкам, который он мог нарушить по единственной причине – бесчувственного алкогольного состояния. Попытки местных шалопаев проучить жеребчика ни к чему не привели: он не якшался с замужними, драться обучился в лагерях.
С председателем Штодой общий язык был найден после первой же попойки в его подвале. Шурик поразился наличию разносторонней снеди, количеством. Предложил услуги по реализации, но по рукам ударили наутро – вечером оба оказались нетранспортабельными.
Теперь на домашнем столе появились разные приятные продукты, в карманах всевозможные бланки накладных с печатями – вывози хоть весь колхоз с потрохами, карманная мелочишка на уровне пока зарплаты.
Кабинет, где он разрабатывал графики с планами строительства, учитывая опережающие темпы лет на сто вперед, устроил подальше от деревни, на месте долгостроя – нового зернотока; напоминал он смесь борделя с блиндажом, где можно было со строителями своими в урочное время – с дамами пообщаться. До поры, до времени на этом участке деятельности все, казалось, было шито-крыто. Замутнению вод способствовало железное правило Шурика – женщины прекрасны, но только до завтрака, потому уловить его в чьей-то постели было немыслимым: он ночевал дома. Всегда. В нынешнем сезоне обстановка огорчала: от нескольких сельских мадонн он услышал прозрачные намеки, дескать, до решающих событий остается значительно меньше девяти месяцев. Такой расклад беспокоил, вызывал озабоченность. Создавалось впечатление, что пора давать тягу. Трубы, которые беззаботно разбросал по полям главный инженер Гапонов, в ожидании не то потопа, не то мелиорации, Шурик пятью “Камазами” уже вывез, оставалось зерно, много зерна.
Приезд старой Олеси Марковны навел облака на челе Александра Яковлевича, который жизнь в деревушке считал улицей с односторонним движением, без тупиков. После первого же посещения ею пяти, почти достроенных, кирпичных домиков, в конце улицы откровенно засветился “кирпич”, могли получиться пустые хлопоты, плюс вновь казенный дом с решеточками. Остро-остро засвербило: рви когти, Шурик, скоро будет поздно!
Разговор с Олесей Марковной казался совсем безвинным:
– Дома ты построил просторные: три комнаты, зал, кухня – есть где ветру разгуляться. Молодой зоотехник уже заселяется, гляжу, кентовская “комолка” с новым муженьком – тоже… Ты вот только объясни старой недотепе – как они зимовать собираются без печек? Или это госсекрет?
– Котельную, бабуся, вы ненароком пропустили,– Шурик снисходительно заулыбался,– она в каждом домике. Углем народ отапливаться зачнет, ежу понятно.
Старуха покачала укоризненно головой:
– Котельную я, малыш, не пропустила… Только почему-то труб с батареями не приметила, хотя люди торопятся скорее занять жилье, их понять можно… То, что жить в котельной зимой придется – действительно ежу понятно… или в каждой комнате по буржуйке ставить… Кстати, нет ни одной уборной. Неужели проект такой, или ты зимой динамитом будешь ямы создавать?
И так далее в подобном духе. Шурик решил срочно эвакуировать семейство, самому готовиться к прощальным проводам со Штодой.
3.
Спустя четыре дня, в пятницу, электрики поздним вечером возвращались на своем рыдване с птичника, двенадцать часов ухайдакали на замену силового трансформатора. У Кента разламывался позвоночник, ему досталось больше всего – почти все время в лазах на бетонной опоре ремонтировал подгоревший разъединитель. Около дома председателя увидели грузовую машину с будкой. Оп-ля! – на крылечке магазина сидела и покуривала Олеся Марковна. В последнее время события, с ней связанные, вызывали буйный интерес. Дмитрич решительно притормозил, высунулся из кабины:
– Марковна, ты чего тут делаешь? Время заполночь, очередь за килькой заняла?
Старуха весело откликнулась:
– Губернатора жду, вот-вот подъехать должен, очередь просил покараулить… Вылазьте с Кентом, покурим.
После раскурки таинственно шепотом:
– Агентство “ОБС” сообщило: сегодня председатель будет свой подвал перевозить… Хочу подсобить маленько. Дуську кладовщицу час назад предупредила. Помощники его пьют пока, но вскорости приступят… будет весело.
Кент скромно поинтересовался:
– Что за агентство такое? Интерпол?
– “ОБС”-то? “Одна бабка сказала” – вот и все. Но в вашей деревне надежней нет. Дмитрич, ты поставь машину таким макаром, чтобы ихний тарантас не смог выехать между “чтотовским” домом и магазином, а хлопцев по домам распусти, будь другом.
Бригадир электриков с некоторых пор зауважал Марковну, поэтому просьбу ее выполнил.
Через полчаса из подвальных дверей прямо в будку машины началась погрузка. Двое грузчиков без обычных криков и матов, споро таскали ящики из подвала, третий расставлял их в машине. Марковна поднялась, потянулась:
– Ну, мне пора, мужички. Вы близко не подходите, сама не знаю, что за люди, как бы чего не вышло… Капот задери в машине, Дмитрич, вроде мотор испортился.
Она шустро пошагала к подвалу. Послышалось веселое:
– Бог помощь, трудяги! Правильно делает, Петр Афанасьевич, колхозное добро должно на складе лежать. Знаю, побаивался он, что разворуют, вот дома и хранил. Ничего, теперь не стащат, участкового я предупредила, скоро будет. Вы носите-носите, не тушуйтесь, я пока на учет продукцию возьму… для надежности… порядка ради.
В это время Петр Афанасьевич высунулся из подвала, окликнул старшего грузчиков:
– Основное погрузили, сейчас банки с солониной будем подавать, ставьте аккуратнее.
В ответ донеслось приветливое бабушкино:
– Банки сегодня не надо, Афанасьич. В другой раз. Твоя жинка мало-мало сама кой-чего солила, люди говорили. Помоги лучше пересчитать, да переписать, что вы наворотили… Кент, прыгай в машину, диктуй.
Председатель, словно ошпаренный, вылетел из подвала. Заорал было на водителя, чтобы уезжал немедля, но увидел машину электриков, загородившую выезд. Изумленно-обессиленно присел на корточки, закурил. Старший грузчиков быстренько доложил историю “предова” геройства при хранении различного имущества в собственном подвале, понизив голос, брякнул про участкового. Председатель смачно сплюнул, его до коликов нервировал бабкин речитатив:
– Так, колбаса копченая… сколько? Пятьдесят палок… Туши свиные – две… одна тоже копченая? Матерь божья, я такого и не видывала. Сколько, повтори, гусей… а утей? Хорошо! Поросят отдельно… Масло с салом назови кусками – все равно на складе будем перевешивать. Дмитрич, позови Дуську, скоро выезжаем… Кент, не торопись. Сколько, говоришь, курей… нет, копченых отдельно. Какая колбаса еще? Самодельная? Сорок кругов – отлично! Рыбу? Посчитай сколько… неужели вся копченая?.. Так, десять штук, каждая килограммов по пятнадцать, остальная мелочь – пять ящиков; что еще?.. Нет! Шубы и шапки брось обратно в подвал, работа для других; что, говоришь, пропустил?.. Ни хрена себе, три фляги молочных с медом, шуткуешь, Александрыч! Все?.. Поехали на склад.
В понедельник, как ни в чем не бывало, Петр Афанасьевич провел утреннюю планерку. В это же время на складе старательная бабуся с кладовщицей Дуськой и экономистом колхоза, одноногим Валерьяном Гапоновым, оценивали приход, устанавливали комиссионную цену.
Ближе к вечеру большая часть жителей колхоза толпилась в очереди, председателевых харчей попробовать захотелось: столетия нужны, чтобы заведенные большевиками привычки изжить, хотя почему бы и нет в данном случае: свое, колхозное, заработанное.
Кенту с Дмитричем досталось по копченой рыбине. Под зарплату. После второго стакана, бригадир задумчиво произнес:
– Уханькают старушенцию, как пить дать уханькают. Откель она такая прилетела?
– Отчаюга бабка! – Кент похмыкал,– с Украины, вроде, сама ничего не рассказывает. Вчера мне говорит: “Народ наш русский баран бараном, ни прав своих не знает, ни законов – кто хочет, тот на нем и катается. А я, мол, все законы знаю – поэтому жулье из начальников меня боится: сами-то ведь тоже ни бум-бум, нахрапом народишко дурят. Скоро ко мне очередь длиной в улицу будет стоять за юридической консультацией, поскольку я весь Уголовный кодекс наизусть знаю, Гражданский тоже”,– понял Дмитрич, непростая она бабулька.
Светленький чубчик бригадира задорно подскочил
– Дак, правильно говорит, старая. Я шестьдесят годков прожил, а спроси про законы – ни зуб ногой, дерево. Почти ровесники с ней, но ты подумай-ка, какая грамотейка… Рыбкой колхоз угостила, колбаской. ПРАВЕДНИЦА, ей богу, к нам на деревню пожаловала!
В воскресенье Олеся Марковна задумчиво прохаживалась вокруг недостроенного двухэтажного кирпичного коттеджика бывшего парторга Слюнько. Двое черномазых кавказцев возились в огромном котловане, готовились бетонировать подвал. На десятом кругу наткнулась на хозяина, попытавшегося при виде ее сделать задний ход. Не успел.
– Неплохой домишко получается, Евгений Петрович, просторный, светлый… ты все денежки, небось, со сберкнижки поснимал, бедный, на корочки хлебца скоро с Антониной Михайловной перейдете. Жалость какая,– она сделала прискорбное лицо.– Доярке, или тому же Кенту, лет двести без кормежки надо упираться, чтобы хижинку такую отгрохать, простой же, застенчивый партейный труженик – запросто. Старается просто, правда ведь Евгений Петрович? Копеечку к копеечке складывает, недоедает, дети в обносках, словно африканские оборванцы, шляются, милостыньку просят. Ох, горе-горе!
Толстый загривок бывшего парторга побагровел, морда вздулась, в углах рта появилась полоска пены:
– Твое какое дело, старая карга?! Может, в пруду давно не купалась – быстро организуем… Суешь свой нос, куда собака не сует…
Марковна строгим учительским тоном его приукоротила:
– Ты куклу свою, Тоньку, в пруду купай, сопляк. Пока строй, полы настилай, подвал бетонируй, стекла вставляй, крышу обязательно покрой соответственно… лучше всего оцинкованным железом… Потом я комиссию сюда вызову, телевидение, пусть проверят, на какие шиши вся эта махина вытаращилась. Ты время не теряй, бумажки собирай, сказки про наследство придумывай, в общем – прояви гибкость, прогнись, где следует. Только поторопись. Мне видится в домике славный приют для малолетних преступников, на дверях, чтобы твой цветной портрет висел, как раскаявшегося основоположника, основателя, можно зачинателя – тебе виднее, сам понимаешь. Трудись, Петрович, трудись с душой. Постарайся к Новому году закончить… Я тоже постараюсь. Будь здоров, не хмурься, добро-то колхозное – радоваться надо!
Посещение Олесей Марковной птичника, свинарника и молочной фермы породило массу анекдотов локального характера. На самом деле визиты прошли обыденно.
На птичник она приехала с Дмитричем и пожилым электриком Федором Сукиным, по прозвищу “Сумконос”. Легоньким перышком, с раскрасневшимся хрестоматийным личиком, бригадир запрыгал около круглой железобетонной опоры, пытаясь объяснить дремучему Феде, как на нее забраться, чтобы восстановить освещение. Тот упирался, отбрыкивался, бубнил сквозь вислые усы:
– Что я обезьяна, что ли, по таким столбам лазить, рази можно.
Дмитрич с легким накатистым смешком его увещевал:
– Про “это дело” у батяньки своего поинтересуйся… Будь здесь Кент – объяснять нечего. Тебе же, турку, хоть ссы в глаза – все божья роса. Рассказываю и показываю…
Пока электрики организовывали работу, старуха познакомилась с заведующей.
Зоя Спиридоновна уже наслушалась басен о заковыристой бабульке, смотрела косо, на вопросы отвечала невнятно. Сразу за воротами птичника высилась гора дохлых кур, обволакивая округу зловонием. На вопрос – сколько копили – последовал ответ: “Неделю”,– плохая, дескать, вентиляция, а курочки нежные создания. Олеся Марковна потребовала книгу учета, кладбищенскую, так сказать, живых и мертвых. Оказалось, подсчеты средне-потолочные, на пальцах. Картина в самом помещении у рядового бывшего советского гражданина сильных отрицательных эмоций вызвать не могла – обычный смрад; голые голодные курицы, без изолирующего противогаза не войти, птичницы порхают, словно из г…на пули, грязные, замурзанные, шасть-шасть – скорей на улицу, отдышаться. От всей этой оперы яиц куриных до смерти не захочется.
Олеся Марковна видела, видимо, картинки в жизни похлеще, терпела, чирикала карандашиком в тетрадочке. Крайне заинтересовала ее машина, сверх бортов нагруженная коробками с яйцами. Она пересчитала коробки, выяснила общее количество яиц и хотела, было, на этом закруглиться, да черт за язык дернул:
– Куда торговать возите, в Абакан или Минусинск?
Зоя Спиридоновна выкатила глазки на лоб:
– На свиноферму возим, остатки – со склада колхозникам.
Впервые видеть пришлось Олесю Марковну озадаченной:
– Куда – куда? А причем свинарник? Извиняюсь… первый раз слышу, чтобы свиней яйцами кормили… век живи…
– У нас там два хряка племенных. Чтобы лучше у них “это дело” получалось – яйцами их угощаем.
– Мамочки, машина в день двум боровам? Сколько же тогда свиноматок для них нужно? Или они у вас через день поросятся?.. Очень занимательно, поеду-ка я на свинарник.
Она уговорила Дмитрича ехать следом за машиной с яйцами. Водитель яичной колымаги вел себя несколько странно: раз пятнадцать он останавливался на разных улочках деревни, постукивал по скатам, поднимал капот, доливал воду в радиатор, просто перекуривал на лавочках, словно приглашая Дмитрича на обгон. Но тот, следуя указаниям Марковны, останавливался всякий раз в хвосте передней машины. К обеду четыре версты до свинарника были преодолены. Шофер так злобно оглядел Марковну, что Дмитричу стало нехорошо.
Валентина Борисовна, коренастая, словно безногая, заведующая свинофермой, подтвердила, что два ведра битых яиц хрякам положено давать ежедневно. Факт засвидетельствовал главный зоотехник, длинноволосый пегий крепыш, Иконников Станислав Никитич, прибывший на десятой скорости к месту событий, как только узнал, в какую сторону новоявленная инспекторша направляется. Олеся Марковна пообещала проверить, чем занялась немедленно: для контроля приступили к битью яиц. Треть машины хватило на два ведра. А остальные куда?
Валентина Борисовна смотрела вбок, водитель в землю, зоотехник в небо, Олеся Марковна – задумчиво в свою тетрадку: какой дурак колхозник, имея своих чистеньких кур, будет выписывать яйца со склада под зарплату? Есть их тоже никто не станет, зная условия содержания. Вывод один: подпольно продают, деньги делят, яйца списывают на хряков. Эх-хе-хе, воришки, воришки – кругом одно ворье.
Дополнительно Олеся Марковна переписала всех свиноматок, оказалось всего-то с супоросыми тридцать штук. При этом свинарник весь в дерьме, кругом – дохлые поросята.
Станислав Никитич от жизнерадостных вопросов старушки изнемог, взопрел весь, насмешливая его улыбочка постепенно переросла в гримасы из кривого зеркала. Неуютно ему стало, словно на трусах резинка порвалась, мешают они ходьбе, ножки стопорят.
Откровенно зудело в одном месте у заведующей, запопахивало не просто заурядным происшествием, но…
Олеся Марковна не собиралась тащить виновников на дознание, люди узнают – сами руки поотшибают.
После ее отъезда оба животноводческих деятеля уселись решать бабкины вопросы: как в течение недели освободить свинарник от навоза, провести дезинфекцию, посчитать, по каким дням кормить яйцами хряков, коли покрывать некого, где брать белые или синие халаты, как правильно оформлять падеж – много еще чего.
Со следующего дня ведра с битыми яйцами стали возить прямо с птичника, а основная их часть поехала продаваться в ближайшие города; малые копеечки упали в кассу колхоза.
На молочной ферме, из-за неисправной ванны для пастеризации молока, до города в теплую погоду его было не довезти, а в холодное время санитарные службы не пропускали.
Руководила молочно-товарной фермой сорокапятилетняя Дарья Степановна Крутова, представляющая по комплекции примерно пять Кентов или шесть Дмитричей в пучке и обладающая несдержанным матерщинным языком. В коммунистическом прошлом судьба готовила Дарье роль кухарки-руководительницы, государева человека, но на полдороге дело остановилось. После восьмилетки бойкая комсомолка так лихо начала доярничать на ферме, что вскоре вместо подойника в занавоженном коровнике в руках у нее появились красненькие книжечки депутата всевозможных уровней. Привесили ей парочку медалек, грамотами облепила стенки избы, заделалась партейкой. Ферма процветала. У Дарьи в двадцать с небольшим лет появилась привычка покомандовать, впереди виднелся изумительный разноцветный мир без тревог и опасений. Цветной, но обманчивый. Судьбе угодно было, чтобы Даша вышла замуж непостижимым образом: супруг ее, Толя Крутов, с малолетства слыл на деревне отменным хулиганом. В молодости работал редко, в клуб мог запросто прийти босиком, дрался систематически – пил постоянно. Но любовь иногда зла, Дарья смело взялась за его перевоспитание: теперь мужу приходилось автослесарить в гараже хронически. Однако служебная карьера Даши накрылась в момент и безвозвратно: отучить Анатолия от пития оказалось бесполезно. В состоянии хорошего перебора, по иному он не умел, процесс воспитания в семье переворачивался: ревнивый супруг бил лопатой стекла соседям, за Дашкой гонялся с оглоблей, устраивал запоминающиеся шоу-дебоши на ее родной ферме или колхозной конторе. Еще больше жизненных забот последние годы принесли подросшие деточки: Стасик с Аленой, на которых новые времена подействовали просто сногсшибательно. Кое-как, используя прежнее влияние, Дарье удалось дать им образование на уровне техникума, дальше дети пошли своей дорогой. Оба устроились в Абакане, в деревню наезжали за продуктами, да деньгами. От двух неудачных браков Алены на руках Дарьи оказались две чудненькие внучки, которые маму родную видели раз в полгода. Ныне дочь жила в гражданском браке с каким-то ментовским шофером-сержантом, ожидалось прибавление бабушке Дарье третьего внучонка. Стасик пошел дальше: за виртуозное обращение с наркотиками получил приличный срок. По его письмам из ИТК можно было смело предположить, что на путь исправления он становиться не собирался. Круглое, ясноглазое лицо Дарьи хмурело год от года. Вдобавок ко всему, новые хозяева сельского строя загнали колхоз в такой угол, из которого обычно выносят ногами вперед. Дарья крепилась.
Дней через десть после прибытия Олеси Марковны в колхоз заведующая крупным рогатым скотом вызвала на ферму Кента вместе с Дмитричем.
Встретила их Дарья в своем, некогда шикарном, ныне напоминающем колхозную кинобудку, кабинете хмуро. Электрики устроились в поломанных деревянных креслицах, закурили. Приготовились к прениям.
– Дмитрич! – начала она с придыхом,– убирай к едрене матери этого… который Витька Лебедев, с фермы; на кой… его к нам закрепил – парень дубовый, в электричестве ни бэ, ни мэ. Сегодня доили-доили утром, вконец за…сь, а он так и не смог включить пару вакуум-насосов… я что ли разрежение буду в системе создавать? – Дарья выдохлась, хлебнула водички.– Я тебя уважаю, давай Кента мне на ферму – и по рукам. С меня магарыч. Других своих раздолбаев уведи с глаз долой. Они скорее к сиськам научатся электричество подключать, может даже к коровьим, чем к доильным аппаратам. Договорились?
Разговор на тему Кента происходил не в первый и не в сотый раз. Дмитрич мило заулыбался старческим своим личиком, подмигнул Кенту:
– Вас в колхозе, Дашка,– он развел руками в стороны,– эвон сколько, а Кент у меня один… Угомонись, будет буровить-то. Будешь помаленьку мантулить с теми, кто есть, других получше пока не имеем. С насосами сейчас разберемся… Что ты там про магарыч-то рассказывала? Вынай, скоренько, за прошлые наши заслуги… за будущие заодно, я знаю, где у тебя стоит.
Дарью слегка повело:
– Сейчас! Разбежалась! Ты, старый хрыч, меня в зиму без… без… без штанов оставишь. Еще одна такая холодрыга, как нонче – ферма загнется. Не по вашей, конечно, вине, но свое-то сделайте по уму.
В разговор ввязался Кент:
– Дарь Степанна! Чтобы без трусьёв не остаться – дави немедля на инженера с председателем. В первые же морозы засер…сь, нет ни одного запасного двигателя на очистные навозные транспортеры, ни куска кабеля. Я помочь не смогу ничем. На дворе сентябрь, шевели ушами… мозгой тоже. Иначе в холода – кранты! – он мельком глянул на интеллигентный пальчик Дмитрича с обломанным ногтем, понял,– по магарычу шеф правильно сказал: мы у вас на ферме днюем, ночуем…
– Хватит канючить, Кентик, заболтали вы меня, христарадники,– со смехом перебила его хозяйка кабинета, поворачиваясь к обшарпанному сейфу с огромным ключом,– попробуйте только мне в чем отказать – удавлю!
Дверь хлопнула, к сильному неудовольствию электриков, влетел жизнерадостный прораб Саша Шиманов. Дарья оставила ключ в замке сейфа, набычилась:
– Здорово-здорово, строитель-монтажник!.. Погоди, помолчи. Вчера приезжая старуха мне про какое-то мясо рассказывала. Это кому – дармоедам твоим, что ли?.. Передай своим бездельникам – за два месяца не закрою ни одного наряда. К вечеру чтобы духу их на ферме не было… А мне наплевать! Не хватало у меня еще шашлычников. Все! Выметайся! Через полчаса приду смотреть ваши ремонты, приготовьтесь, запах мяса гарантирую!
Обескураженный прораб вышел извинительным шагом.
– Бабка-то, Марковна, старуха военная,– задумчиво сказала Дарья,– свежим взглядом посмотрела, будто сфотографировала. Только без толку все… Зайдете после работы – угощу. Господи, сейф чуть не забыла закрыть, раззява.
– Да ничего, мы же рядом с тобой,– безвинно обронил Кент.
Хозяйка фермы глянула на него, расхохоталась:
– Тебе Танька Шилова молоко носит?.. Хорошо. Дмитрич не просит, значит ему не надо; мы его от отдельных коровенок доим, вручную, для себя… да для председателей разных с конторской сворой… Пей, не бойся, сама беру. Лет этак через двадцать мясо нормальное в колхозе появится – заживем… если к Новому году “Что-то” не ухряпает на колбасу последних коровенок… Или сами “кони” не кинем.
На улице, перед воротами фермы, нудился главный инженер Кирьян Гапонов, поджидал бригаду механиков, косоротился, плевался.
Был Кирьян довольно высок ростом, с очень-очень короткими ножками и невероятных размеров животом, поэтому при малой нужде затруднялся определить, что именно поливает: то ли забор, то ли носки ботинок.
Тридцать лет. Холостой. По деревне летал на “Яве” без коляски. Лучше портрета, чем цирковой медведь на мотоциклетке, не придумать. Чревоугодник. Аморальностью не отличался, хотя в школьные годы неоднократно застукивался около девичьей уборной. Языкастые школьницы по неизвестным причинам и прилепили ему не совсем изящную кличку “Дундук”, оказавшуюся несмываемой годами. От армии его папулька, колхозный экономист, в свое время отмазал. Молодой еще был Дундучок, не сообразил, какую пикантную болезнь для него придумал старый мудрилка папашка. Даже военком диву давался: недержание как “того”, так и “этого”. Пришлось Кирьяну поусердствовать, чтобы при стационарном медобследовании подтвердить диагноз. Постарался. Подтвердил. Невест, правда, в колхозе растерял. Хотел поджениться в сельхозинституте, для окончания которого батянька вынужден был “уходить” половину колхозных баранов, но вышла осечка. Глянулась Дундучку молоденькая ассистентка лектора общей химии, Снежаночка, кругленькая, прыщеватая самую малость. Стал делать ей задумчивые глазки. Однажды в любовном затмении по ошибке забрел в женский туалет. В соседней кабинке кто-то так изощрялся в аккордах, что Киря поразился: какой продукт необходимо скушать, чтобы такое стало возможным. В коридоре решил подождать, любопытство разобрало. Когда из дверей с оторвавшейся табличкой вынырнула скромненькая Снежана, Дундук потерял дар речи, обомлел. Любовь тоже сомлела, остались воспоминания, слуховые, так сказать, галлюцинации. В работе главным инженером, куда его родитель беспощадно определил, очень часто проявлял полное отсутствие осведомленности, баранов на помощь не призовешь, к тому же вывели их в колхозе из сельхозпроизводства. За ненадобностью. Собачьи шкуры дешевле. Метался Кирюха на своей “Яве” по отделениям колхоза туда-сюда, делал разное лицо, но… На первый взгляд – вроде ничего особенного не ломалось, зато ничего и не работало, как положено.
Целое лето он, с новоявленным механиком-эмвэдэшником Глебовым, пытался внедрить на ферме Крутовой свою идею дробления грубых кормов с последующей автоматической раздачей их по кормушкам.
Смысл идеи казался простым, аки малосольный огурец: скотник бросает в аппарат лопату турнепса, а через тридцать минут в другом конце коровника коровка получает красиво порубленный салатик.
Усердный папаша пригласил из района главу администрации на смотрины технического чуда, новинки. Глава, старый прожженный хакасский сельхозволк, походил, посмотрел, похмыкал. В заключении похлопал Кирьяна по плечу. Что сей жест обозначал – осталось известным только ему самому.
Желаемая идея упорно не хотела претворяться в действительность, постепенно теряла контуры, подходило время потери смысла. После пятнадцати переделок эффект дробления в неком барабане оказался достигнутым, дальше дело шло туго.
При всем недоразумении с “новинкой” голову Кирьяна забивали мысли о полевых работах. Если посевную с применением метода “остап-бендеровского сеятеля” удалось проскочить, то урожай убрать казалось немыслимым: некем, нечем, солярки с запчастями нема – исчезли дурачки, что раньше в долг давали. Осеннюю вспашку придется шилом проводить. Дела-а-а!
Увидев Дарью Крутову, главный инженер сосредоточенно изобразил деловой и умно-озабоченный вид. Солидно поздоровался. Однако у собеседницы уже шлея попала под хвост. Она взяла инициативу собеседования в свои руки:
– Значит так, Кирьян Валерьянович,– Дарья начала сухо-официально,– я, может быть, в технике дура набитая, но когда мне старушки дремучие показывают пальцем на вашу установку и сильно при этом смеются, то волей-неволей приходится умнеть. На словах все отлично, стоит только убрать вечное “если”, а на деле?
Гапонов круто опешил от такого приема. Смешался, заегозил:
– Немного осталось, к зиме закончим. Я же вас никогда по большому счету не подводил.
Заведующая взорвалась:
– Ты на “мотике” своем к зиме “кончай”… насчет подводить – всему есть начало; лето целое мне мозги сушили, полкоровника разворотили, воды в поилках по сей день нет. Механика где-то откопали, который давно в тираж вышел, в башке сплошная неразбериха – очки мне тут втирают, песенки поют. Хватит петь, кайло в зубы и… В общем, чтобы к вечеру я вашей установки, гробовины несуразной, в коровнике не видела. Оставляйте дробилку – остальное руками растаскаем. Шабаш! Я вам тут не исповедальня, со строителями.
Кирьян пытался что-то сказать в оправдание, но взбушевавшуюся Дарью остановить возможности не было:
– Зима на носу, а где запасные двигатели, провод, кабель, лампочки, ТЭНы, лента транспортерная, а? Говорю первое, что на ум пришло, остальное в заявках, тобой подписанных. На собраниях ты в каждой бочке затычка, только назем почему-то до сих пор никто не вывозит. Ты что парень – забыл, в какой отрасли работаешь?
Дальнейший диалог Кент с Дмитричем не дослушали, посмеиваясь, пошли смотреть на трудовые успехи Лебедева.
– Вот кого председателем надо ставить, Дашку неуемную. Она живо народ на попа поставит,– веселился Дмитрич,– жалко семейка у ней не приведи боже, да я за нее и сейчас бы хоть ногами проголосовал.
В коровнике их поджидала стайка доярок. Шипели. Втихомолку матерились.
– Штой-то девоньки наши захмурели, а, Кент? Не убедил вас Витька Лебедев? Здоровый, вроде, крепкий, застоялый парняга. Смелости, поди, не хватает, помогать надобно, учить,– забалагурил Дмитрич.
Ответные речи доярок лучше не воспроизводить. Опереточный красавец Витюша нервно подрыгивал ножкой в сторонке. Кенту сказал, что заедают кнопки автоматов АП-50, принес стремянку.
Кент поднялся метра на два, где по стенке в ряд выстроились шесть пускателей в паре с автоматами, закрепленных на одной металлической рейке.
Доярки, прекратив матерщинничать, столпились внизу, отпуская шпильки по поводу его дрожащих коленок, мутных глаз, расстегнутой мотни – шутили незлобиво.
Автоматы на ферме Кент проверял накануне, поэтому сходу даванул кнопку первого же. Раздался громкий хлопок, из-за рейки вылетел клубок пламени. Он отшатнулся и вместе со стремянкой полетел… Доярки взвизгнули, но не разбежались, приняли планирующего вниз головой Кента на свои белые руки.
Кент вовремя прикрыл глаза, опалило лишь волосы с ресницами, на лбу будут волдыри. На лице недоумение, у Дмитрича никак не встанет на место отпавшая челюсть. Вот так новости!
Объяснение оказалось сверх простым: на подоконнике покоилась стопка задних крышек, изолированных, которые Витёк забыл установить на автоматы после кентовской проверки. В результате два автомата коротко замкнули на металлическую рейку, хорошо не все.
Дмитрич резво вывел Лебедева в коридор, принялся шепотом внепланово инструктировать. Удивительнейшее дело: ни одного цензурного слова, а молодой электрик абсолютно все уловил.
Доярки рассматривали сидящего мирно Кента удивленно, озабоченно, уважительно. Он подал сиплый голос:
– Хватит его воспитывать, Дмитрич, у мальчика есть папа с мамой. Пусть автоматы где-нибудь ищет, у механиков с “агрегата” можно забрать. Нет, но это же надо?!
К обеду ремонт закончили. Лебедев выглядел смущенным. Осмотрели ванну для пастеризации молока. Старье, надо срочно менять, иначе молоком придется самих коров поить. Помогла Олеся Марковна. Чтобы даже вблизи не видеть ее внешности, Петр Афанасьевич ускоренно решил вопрос о новой установке. Теперь ежедневно бочка с молоком каталась в город, обратно капали скромные копеечки, складываемые в рублики.
Олеся Марковна получила официальную благодарность от Дарьи, колхозники по другому взглянули на нее, житейски прищурились, почесали за ухом.
4.
После происшествия в коровнике Дмитрич с Кентом поехали на своем затрапезном ГАЗ-51 с приземистой будкой без окошек в столовую полеводов, где их кормили бесплатно, поскольку электроплиты имели дурную привычку частенько выходить из строя. Газик второй год водил сам Дмитрич, шофера, желающего поработать на указанном корыте со ставкой электрика, в колхозе не обнаружилось. Ставил он машину у себя во дворе, о чем ежедневно имел скандал с завгаром, кривоносым дергано-нервным Германом Вашкевичем, требующим доставки транспортного средства после работы в гараж, за три километра от дома бригадира электриков. За стариковскую неуступчивость завгар урезал бензин до непотребного количества. Дмитричу не по годам уже было проводить утренние и вечерние марш-броски в гаражную зону, достал деда кривоносый.
Намедни Дмитрич дал команду отключить электроснабжение гаража по причине вконец состарившегося питающего кабеля и поставил Сукина с Иванцовым копать метровую траншею от силового трансформатора. Ни много, ни мало – с полкилометра.
Второй день гараж сидел без света, машины заправлял ручным насосом сам завгар, поскольку заправщицей числилась его припадочная жинка Анютка. Электрики обещали работу через месяц-другой закончить, машину же будут регулярно ставить в бокс с сегодняшнего дня.
До обеда оставалось минут двадцать, когда их обнаружил завотделением Наум Криков, сухопарый рябой мужик с добродушным лицом, в двадцатилетней давности сереньком чистом пиджачке. Когда-то он был главным агрономом, сам принимал решения, отстаивал их, имел некоторую независимость. Однако после того, как полевые деяния колхоза превратились в полный абсурд, а он уже на столько творил, сколько лично бредовщину претворял в жизнь – Наум плюнул и ушел в отделение.
Электриков сразу потащил на свой механодвор, торопливо поясняя по дороге:
– Ни один станок, едрена вошь, не работает, только мычат, как коровы. “Немку” (так он называл немецкую жатку) угробили на ухналь, новый механик, хрен моржовый, вместе с Дундуком рогом не шевелят. Помогайте, ребятишки, выручайте дедушку.
“Дедушке” не так давно исполнилось полсотни. Электрики озадаченно осмотрели Наума. Вроде трезвый. Странно. Кент буркнул:
– “Высокая” сторона, Дмитрич.
– Конечно, дитю понятно,– ответил истинный дедушка.
Они развернулись к полевой “катапэшке” (комплектная трансформаторная подстанция). Высоковольтных предохранителей в колхозе не имелось много лет, причем на стороне шесть тысяч вольт сельским электромонтерам работать не разрешалось. Однако сутки-двое ждать приезда бригады из районных электрических сетей Дмитрич никогда не собирался – делали самодельные высоковольтные вставки вдвоем с Кентом. Никого при исполнении работы даже близко не подпускали: увидят, проявят в другой раз дурную инициативу – сгорят к чертовой матери. Науму он посоветовал:
– Ты не сбивай нас с панталыку, возьми березовый стежок и никого не подпускай к подстанции, пока мы с Кентом работаем. Слушаться не будут – лупи по кумполу… я разрешаю… Потом “немку” посмотрим.
Через полчаса с радостным Наумом направились к “немке”. Красивая, изящная, неподвижная.
Криков горячился:
– То ли дело русские агрегаты, сами знаете: тут веревкой привязал, там проволокой примотал, где гвоздем приколотил, здесь лопатой поприжал, ж-жжик-поехали! Немецкая, нежная курва, обхождения требует. Встала, как колода, ни “тпру”, ни “ну”, хоть “караул” кричи… Так и хочется кому-нибудь по мусалам дать… Ты чего там, Кент, лаешься, будто сапожник?.. А-а, меня материшь – тогда ладно, извиняюсь.
Дмитрич добавлял Кента старческим фальцетом:
– Варвары, язви тя в душу! Вам бы только давай-давай, глухари неразумные – чисто пеньки: кто стекла в кабине побил?.. Не знаешь? Должон знать! Да на хер вам стеклянная кабина, ее мыть надо… руль чтоб с сиделкой железные были, вместо тумблеров рычаги толщиной в ногу, колеса без резины – вот тогда будет хорошо, по нашему, морда негритячья – зато герой! – старик разорялся правильно, Наум не обижался, молча покуривал.
От очередного вскрика Дмитрича дрогнул, подавился “бычком”:
– Кент, ты посмотри под панель управления, едртит твою маталку, они же все повыдирали с мясом. Наум, лезь сюда, я тебя мордой потыкаю…
Еще хотят, паразиты, чтобы “немка” ездила… Видишь?.. Что мне твой магарыч, да еще три пузыря всего… Коли так, то попробуем… Кент, завтра включи все напрямую, но через парочку автоматов, которые я с “болгарок” привез, не то спалят машинку, дуроломы. Оставь две сигнальные лампочки, панель пусть сварщик намертво заварит… Слазь отседова, Наум, на бороне вам только можно доверить управление. Осень протянете.
На земле Дмитрич успокоился, снова посмеиваясь, добавил:
– Скажи спасибо, Наум Георгиевич, что Дундук в районе болгарский агрегат вам не закупил. Я отсоветовал: сейчас бы со смеху падали, али с тоски. Восемь двигателей на нем: сам подбирает зерно, моет, сушит, веет, протравливает, еще чего-то делает. Так вот в соседнем колхозе на третий день заместо движков вокруг агрегата восемь баб бегало: с лопатами, ведрами, совками, мешками, матюками… Не для нас, папуасов, такая техника, не для нас… Будь здоров, Наум. Нам с Кентом после обеда на свинарнике еще заморочки разбирать.
Во время обеденного перерыва Кент накормил поросенка, утей, насыпал зерна курицам – большого хозяйства не держал. Во двор занырнула соседка через дорогу, Шилова Татьяна, с трехлитровой банкой молока.
Татьяне не было еще тридцати годочков, но имелись в наличии двое отпрысков: армянистый мальчик с русистой девочкой. Отцы их народу в деревне известны не были. Природа наградила ее щедро: ростиком около двух метров, грудная клетка двухкентовского размера в куче, мощные конечности. Маленькое, хорошенькое личико с прямым носиком и незлыми фиалковыми глазами, сплошь в веснушках, словно воробьиное яичко. Трудно ей приходилось из-за роста с сужеными, но живой характер от таких напастей Таня не меняла.
Кент немедленно насторожился, ожидая мелкой пакости:
– Ты когда меня, Кентик, в гости позовешь, исстрадалася вся, горю.
Тот задумчиво:
– Был у меня когда-то корешок…
– Неужели засох совсем, мабуть в корягу вырос, ох-хи-хи-хи! – Танька залилась, смешинку словно проглотила.
– Да не про это я,– Кент, не удержавшись, прыснул,– кореш у меня был – такая же здоровая дубина, примерно как ты… тьфу, забыл, о чем сказать хотел… у тебя одно на уме, чертовка. Опять школьное платье надела, видать все, торчит везде – ну, не бессовестная ты, Танька, а?
Соседка изобразила необузданное дыхание, придвинулась:
– Такая вот я, вся наскрозь непосредственная, Кентик… Пойдем лучше в избу, отдохнем от трудов праведных… Я тебя на ручках поношу, понянчу… Пойдем, миленок.
– Может, лучше борща поедим, у меня вчерашний остался,– бухнул невпопад электромонтер.
Татьяна засуровела лицом. Играя веселыми глазами, повысила голос:
– Некогда мне, лучшей доярке колхоза, лясы с тобой точить. Стар уже, сучок, чтобы юную девушку соблазнять. Песок сыпется, а туда же, ишь гусь! Я тебе молоко ношу?.. Тогда где еще два провода ко мне во двор? Мой новый… хи-хи… корешок хочет пилорамку подключить, домик подремонтировать, говорит, двух фаз каких-то не хватает… Ну, так что?.. Значит подсылать? Спасибочко, Кентик, ты настоящий друг… Отказываешься-то зря, еще на карачках ко мне прибежишь, придет время. Молоко убери – прокиснет.
Пошагала через улицу, умопомрачительно виляя задом.
За несколько дней до описываемых событий у Свиридовой Нюрки “ЧП” приключилось. Сынок ее, студент техникума Петрушка, в городе лопатой “уходил” на тот свет одного гаврика, другого изувечил. Крупный должен был получиться срок отсидки. Кент присоветовал ей обратиться к Марковне.
Старая Олеся оставила без присмотра деревню, уехала на несколько дней, к знакомому, мол, адвокату. Свиридиха окошки проглядела. Безмужняя, где ей взять деньги на “лапу” адвокатам, судьям, прокурору – не смазанная российская судебная машина плохо заводится. Сапоги кирзовые с собачкой Жучкой заложить? Марковна приехала довольная. В присутствии толпы деревенских баб авторитетно заявила:
– Сидеть твой Петька не будет. Хорошего сына вырастила, Нюра, гордись. Будущий председатель растет.
Свиридиха грохнулась в беспамятстве. Очнулась, сбегала домой, рублики замусоленные в горсточке принесла, со слезами Марковн сует, радостно причитает. Та вытолкала ее за порог вместе с капиталами. Кенту по секрету сообщила:
– Снасильничали девку пятеро великовозрастных дебилов. У одного папа крупная шишка. Петька, Свиридихин сынок, выручать кинулся, а те на него с ножами… Вот их и поколотил малость, по-деревенски. Девка из-за позора давать показания боялась, но мой знакомый адвокат ее убедил. Теперь самый малый срок получит тот, который ее одежду держал – семерик обеспечен, остальным поболе выйдет.
После оправдания Петрухи Свиридова у избы Олеси Марковны постоянно крутились женщины: она учила, как писать жалобы, заявления, прошения, к кому обращаться по различным вопросам – никто не уходил не обнадеженным. Денег не брала. Разве, что сала кусок кто принесет, масло ли, молоко – это другое дело. Но в меру.
Иногда Марковна ворожила на картах. В один прекрасный день Кент привел к ней своего кума, Синеокова Гришу, с женой Лидой: у них ребеночек помер в возрасте года, со вторым вот уже семь лет ничего не получалось.
Марковна подумала-подумала – решилась. Неделю они с Лидой ходили в баню, что-то она ей там шептала, нашептывала, свечки ставила, отвары из трав варила, ночами бухала поклоны Божьей матери. Сказать нечего, кроме как “словно бабка нашептала” – П О Л У Ч И Л О С Ь!
Взгляд Григория Синеокова, обращенный к Олесе Марковне, читался без интерпретаций: воздушный десантник, орденоносец, опаленный огнем афганской войны, с этого дня не позволил бы волоску упасть с ее головы!
Перед самым свинарником тарантас Дмитрича лихо обогнал бензовоз, резко затормозил. Из кабины вылетел завгар Герман Поликарпович, не в меру возбужденный: косой носик ходит винтом. На ногах расхлюстаные пролетарские полуботинки, кепочка “а-ля гегемон” – сплошной представитель рабочего класса на селе. Свою речь он с утра придумал под диктовку супруги, поэтому выразился конкретно:
– Дмитрич, на сей раз я заранее не стану отказываться от того, что скажу, только имей в виду – ты простой советский старый хрен, понял? Машину можешь дома ставить, бензину каждый день по двадцать литров без напрягов, договорились?.. Нет-нет, пока двадцать, зимой добавлю, вот и славненько… Только к вечеру мне в гараже нужен свет… Начхать на ваш кабель! Что мы не русские, что ли: как-нибудь, да куда-нибудь, но выедем… давай лапу!
Потрусил дальше. Безобидный в общем-то мужик, Герман Вашкевич. Женившись в шестой раз, поверил, наконец, врачам, что он бесплоден, по собственному выражению, как сперматозоид в керосине. Собирались к Новому году взять с Анютой пару ребятишек из приюта.
Дмитричу пришлось срочно изменить маршрут.
Федор Сукин с Иванцовым отрыли метров пять траншеи, готовились копать дальше: по старинному советскому обычаю перекуривали, около часа дымили, делились впечатлениями о международной обстановке. Лежа.
Дмитрич насмешливо осмотрел канаву:
– Не орлы, нет, не орлы. На амбразуру не кинетесь, разве что на кассу за получкой. Энтузиазьм не наблюдается… Ладно, кончай копать – пока закапывать… Что за вопросы, мать твою?.. Сказано – значит закапывай! Займется мероприятием Федя, хотя разницы нет – оба в электричестве ни уха, ни рыла, но пусть себя проявит… Нет уж, Федор, один раз не закопали, забыл результат?
Под широким конским лбом бывшего шахтера мысль обычно долго не задерживалась, но упомянутый случай он помнил.
По весне электрики тянули короткую воздушную линию из пяти опор на новые колхозные домики. Вырыли двухметровые ямы, обтесали бревна, навернули крюки с изоляторами. Ждали привоза бетонных пасынков. Но дожди ждать не стали: ямы залило водой, занесло свежими стружками. Купались в них деревенские утки, ребятня кораблики пускала… Федя тоже окунулся. Будучи вдрезину пьяным. Рьяно оправдывался: “Как так? Пущай не было стаканов – что с того? Рази можно всего с тридцати “бульков” света белого не видеть Ерунда! Самогонка дерьмо!”.
Ямку Федя осушил стремительно, немедленно после похмелья, чтобы сумочку свою знаменитую с инструментом выловить, без нее никак нельзя – нуль.
Дмитрич между тем накалял ситуацию:
– Что бы мы делали без Сереги-электрика? А-я-яй! Хужее, чем пятое колесо в телеге, заусенция, прости Господи! Чем думает, задницей, что ли? Ты чего нагородил, харя протокольная, вчерась у зоотехника?!. Здрасьте, дорогой товарищ! У него сгорел холодильник, все лампочки полопались, утюг импортный накрылся. Не будь в цветном “Панасонике” заводских предохранителей от русских расп…ев, ему бы тоже п…ц пришел. Вот тебе и “ничего такого!” Кенту не дали снов про светлое прошлое досмотреть, приволокли твою работенку разгребать… Зоотехник “преду” успел накапать… Иди, Сергунька, к Станиславу Никитичу, разбирайся, кто за что платить будет, кто ремонтировать… Додуматься же надо – триста восемьдесят вольт в квартиру завести! Иди, а то приведут, да болтай поменьше, не ботало коровье. Ежели совсем рожки скручивать зачнут – беги за мной, чума электрическая!
На гаражном трансформаторе Кент в темпе собрал схему питания, подали напряжение в хозяйство Вашкевича. Двинулись дальше.
Гражданка Толстопятова, заведующая свинарней, Валентина Борисовна, в ожидании электриков вся извелась:
– Кормозапарник, орелики, крякнул. Свинушки плачуть, кушать просють… пошевеливайтесь!
Дмитрич лениво встал, покряхтел:
– Мне здеся делать нечего. Кент, побеседуй с дамой, я сбегаю на зерноток.
Вышел. Уехал. Кент смолил сигаретку, посматривал в окошечко. После минутного молчания заведующая, наряженная в мешкообразное платье – пыль в глаза бабам пускать, мол худеет – продолжила:
– Долго будем рассиживаться? Поросюшки… С того, с того самого маленького свинарничка… Откуда? У меня всего два ТЭНа осталось… Как так – “делай сама”? А ты на кой?.. Хватит в окно пялиться, конфетку, что ли увидал?
Кент положил ногу на ногу, прикурил вторую сигаретку. На свинарнике, опять же по славным советским правилам с семнадцатого года, существовал еще минисвинарничек, куда направлялись, так называемые, выбракованные поросятки: выживут – хорошо, нет – хрен с ними. На самом деле обитали в нем самые что ни на есть здоровенькие чушки для разных районных и выше начальничков, Петр Афанасьевич с бывшим парторгом хозяйничали в тихом свином заказнике, как под подолом у супруги. Под хрюшек заповедных коптиленка своя, а как же! Благополучие заведующей зависело от этого, собственно говоря, благочинного участка. Кент отлично знал про свиные выкрутасы, мотал Валюхе нервы. Заведующая от дальнейшей выдержки отказалась, не новичок, чай, в житейских вопросах:
– Не трави душу, злодей? Понимаю, виновата – в прошлый раз полмешка комбикорма не довезла. Забыла в сутолоке. Сегодня мешок вечером привезут… Ну, не наглец, а?.. Ладно, Дмитричу тоже… Убедил – обоим по отбракованному поросенку. Договорились. Действовай теперь шустрее! – она достала из стола пачку “Беломора”, прикурила, сощурилась,– другой бы радовался, что такая… этакая видная женщина с вами олухами дружбу водит… Чиво-чиво? Я те покажу “вкус”! А ну-ка, двигай отседова!
Вечером по дороге через магазин домой Дмитрич ухитрился не задавить пьяного в дымищу нового профсоюзного лидера Шутова Бориску, по отчеству Климовича, метнувшегося из-за угла под колеса машины на велосипедике без крыльев.
Шутов Боря после армейского стройбата долго выбирал, где поудобнее устроиться. Поработал в милиции, рыбнадзоре, кладовщиком, школьным завхозом, городским автобусным контролером, но все чего-то не хватало говорливому пустомеле. Очень кстати Антонина Слюнько место освободила. Эврика! После недельного запоя с Петром Афанасьевичем то на природе, то у знакомых… кхе-кхе… скромниц в соседних селениях, или просто в подвале – его выдвинули. Народ не возражал – другой мог быть хуже, да и что с того, есть профсоюз или нет: ни холодно, ни жарко. Мешальником в колхозных прожектах он не был, туговат с детства на головку, помощником – тоже. Потренькает на собраниях языком, немножко отсебятины добавит, от его правды окосеть невозможно, да и делу конец. Вышли за двери – забыли. Обычный, молодой, упитанный, мнимоделовитый колхозный дармоед, начинающий речи: “Мое твердое убеждение, скажу откровенно-принципиально, как написано в газете…”. Чему удивляться? Велосипеду, разве? Так паренек наверстает.
Выправляя “восьмерку” на переднем колесе, Бориска косноязычно, несгибаемо и сурово твердил: “Все нельзя, а если можно – то обязательно, поняли, хмырье… Все нельз…”
Уехали. Оставили Шутова наедине с речами, пусть стишок заучивает. Прибыли домой к Кенту. Дмитрич уже десять лет жил с девяностолетней матерью после смерти супружницы, поэтому старый бригадир иногда задерживался в гостях.
Только-только разлили под яичницу с салом и солеными помидорами, вломился ветврач Верич Игнатий Львович, незаурядная колхозная личность.
В колхозе Верич, как и Кент, казался человеком незаменимым. Вся живность от кошек до быков проходила через его руки. В отсутствии нормального человеческого доктора народишко тоже пользовал. То грипп с поносом подлечит, то повязку после драки наложит – всего помаленьку. С Кентом у них общие производственные интересы: при кастрации частных боровов с бычками они на место действия выезжали вдвоем. Кент в молодости “увел” где-то мощный театральный фонарь, софит. Когда Игнашка проделывал грубые безнаркозные операции над животными, он прыгал вокруг с подсветкой. Никому другому Игнатий такую важную роль не доверял. Оба чудика старались по-своему, но ни одного самца они по своей специализации не искалечили. Плотный, сорокалетний, с лысой шарообразной башкой, Игнатий Львович слыл к тому же безвинным врунишкой, особенно касаемо рыбалки. Ездил он по деревне на специальной дезинфекционной машине, выделенной колхозу былой советской властью, новая ограничивается базарами, постоянно имел чистый медицинский спирт.
С порога весело протрубил:
– Получайте подарок со свинарника, кемарики. Толстопятиха разгрузилась на два мешка!.. Что за праздник у вас, аванс получили? Видели бы вы какого шухера навела в свинарнике старуха Строганюк, помру и не встану, Валька толстопятая по сю пору подметки рвет!
Кент засуетился, приставил третью табуретку:
– Падай, Львович, угостись. Сам знаешь – наши авансы поют романсы, кончился день – отметим… Не надо, у нас есть, Дашка угостила, неудобно, в гостях… ладно, спиритус – это зашибись, грех отказаться. Присаживайся.
С него и начали. Кент поперхнулся закашлялся. Игнатий постучал по его хилой спине лопатистой дланью, беззлобно заметил:
– Не в коня корм. Пьете всякую гадость – отвыкли от нормального продукта… Кент, мне одна гадалка достоверно сообщила – в выходные у нас с тобой “операция”. Будь готов, не как в прошлый раз.
Кент удивленно выкатил глаза, наливая по второй:
– Не припомню, чего такое случилось в прошлый раз, Игнаша?
– Сколько можно говорить – не обращай внимания на дикие крики, не суетись.
– А если ты кричишь, тогда как же?
Львович хохотнул:
– Я не закричу, не сумею боровом… На рыбалке совсем другой коленкор, когда эвот такой,– он растопырил ручищи метра на полтора,– клюнет. Тогда я не только диким хряком заору, покруче – как на бабе сразу после “этого”, понял?
Плавно в разговор включился Дмитрич, чокаясь по третьему заходу:
– Не знаю, не знаю. Я в молодости за час штук по двадцать поболе размером, чем ты хвастаешь, отлавливал, но чтобы двадцать раз за это время на бабе… простите, сумневаюсь.
Рыбья тема всегда волновала ветврача. Он вошел во вкус:
– Нечего сомневаться, старичок, не будешь же ты спорить что хорошая рыбина получше всякой бабины, то есть бабуины… тьфу, заморочил голову, пенек трухлявый, бабищи, конечно. Вчера у меня такое бревно сорвалось, морда с Кентовскую голову – в желудке аж булькнуло.
– А в штанцах не булькнуло, случайно?
Ветврач укоризненно покачал головой, взглянул на Дмитрича сычом:
– Острите, дедушка, старый охальник, сам окромя пескаришки другой рыбы не видывал. Послушай, однажды я…
Пошло-поехало. Разошлись в полночь. Кент поехал провожать Дмитрича до дома. Задрипанный автоаппарат полз по улицам на первой передаче, словно немецкий радиопеленгатор в годы войны. Один глаз бригадира спал, другой засыпал. Из кабины неслось разухабистое пение Кента: “Эх, яблочко, да куда котишься, попадешь в “ЧК” – не воротишься!”,– жителям деревни становилось ясно: электрики возвращались с задания. Завтра предстоял такой же обычный рабочий колхозный день.
5.
В начале ноября Кент навестил приболевшую старуху, принес баночку брусники с медом, раскочегарил печку. Попил с ней горячего чаю. Разговор незаметно перекинулся на семейные дела:
– Я гляжу дочка твоя старшая, сколько ей уже… шестнадцать в середине ноября будет… часто к тебе в гости прибегает. Так ты высуди ее законно, а то твоя дура забрала всех четверых, алименты получает, ты же бирюком живешь… Что как?.. При чем здесь мать? Ты-то отец!.. Господи, ни один дурак в деревне законов не знает. Говори, хочешь дочь законно получить?.. А она?.. Тоже? Приходи завтра – будем грамотную бумагу в суд составлять.
Кент не верил в затею. Он знал характер своей бывшей драгоценной Софьи Агафоновны, которая могла выцарапать глаза противнику под горячую руку, про глотку лучше помолчать. Однако послушно собрал нужные справки. Дмитрич охарактеризовал его письменно лучшим электриком всех колхозных времен. Штода два дня мурыжил, не хотел заверять: после экспроприации припасов своего подвала он относился к Кенту глухо отрицательно, называя зловредным семенем, однако на очередной конфликт со старухой не рискнул. Добавились сведения о зарплате, жилье, здоровье, судимостях – лучше больше – кашу маслом не испортишь.
Олеся Марковна тщательно подготовила юридическую подоплеку. Даже без адвоката решила обойтись, ограничившись общественным защитником – редко пьющим Матвеем Рыжовым, шофером, здоровенным, уважаемым в деревне мужиком. Он относился к Кенту с ласковой добротой, называя маленькой работяжкой. Согласился без раздумий.
Накануне суда, по получении повесток, Сонька попыталась устроить около избы Кента свару, обломками кирпичей по окнам кидала, выражалась матерно, обзывалась похабно, за что-то грозилась тюрягой. Кент помалкивал, смущенно-извиняюще озираясь на толпу ротозеев. Очурал Софью Гриша Синеоков:
– Иди отсюда, Агафоновна, не позорься. Доорешься – я тебе вместе с твоим хахалем моментом ноги повыдергиваю. Сама, курва, облажалась, так мужика еще грязью обливаешь… Считаю до семи: раз!.. Два!..
Белеющих глаз Григория страшились все. Он редко пил, но при необходимости бил, не мудрствуя лукаво. Война сделала его тяжко справедливым, иногда страшным. Убегающая Соня хотела по его контуженым мозгам пройтись, но язык прикусился сам по себе: парень про ноги слово мог сдержать.
В район поехала и старшая дочь Настя, ей через неделю исполнялось шестнадцать.
Суд оказался на удивление коротким. Именно Настино твердое: “Хочу жить с отцом!” – решило спорный вопрос.
Озадаченную и озабоченную Софьюшку вывели из зала суда под руки. Поведение дочери ей было абсолютно не понятно. Она ведь мать! Вдруг “кентище”, сукин сын, вздумает вторую дочь к рукам прибрать? Мамочки мои родные, что творится! Было о чем задуматься Соне, законы ведь не только дураки пишут.
Ко дню рождения Настя с хилыми своими вещичками должна была перебраться к отцу, ждали письменного решения суда.
Кент в очередной раз оказался без гроша в кармане. Вновь обратился к своей голубятне. Всю ночь общипывал, палил, потрошил. Набралось тридцать штук. Если даже по червонцу загонит на вокзале заместо куропаток – будет дочери подарок, остальным девкам на конфеты. Главное, чтобы менты не прогнали сразу, дальше его задача – коммерческая.
Спозаранок в праздничный день направился к трассе, ловить попутный транспорт. Около калитки старая Олеся поджидает:
– Чем у тебя, Володя со двора несет, палениной будто?
Через неделю после знакомства она перестала называть его “кентом”. Владимиру было непривычно, даже жена сплошь кличкой обходилась. Сейчас он засмущался по другой причине: неудобно совсем откровенным босяком предстать. Неловко. Глядя в землю, рассказал, она старуха с понятием.
– Куропатки, значит?.. Что ж, хорошо придумал. Ключ от избы оставь мне на всякий случай, горюшко электрическое… Мне таблеток от головы купи, на-ко вот грошики.
– Куда столько, Марковна?
– Бери, дурень, потом вернешь. Праздник, попутных мало, на автобусе уедешь. Бери, говорю, пока костылем не огрела!
Пока он коммерцией занимался, от ментов вокзальных ноги уносил, она поснимала в избе заскорузлые тюлевые занавески, отыскала засунутую куда попало одежонку, затопила баню, перестирала. Повыбивала от пыли и грязи домотканые тряпичные половички, вымыла окна, подмазала и побелила печь.
Избенка преобразилась. Кент вернулся в приподнятом настроении, местами получилось даже лучше: кого-то удалось надуть.
За вечерним чаем, а старуха пила только черный, густой, она завела безобидный разговор:
– Седни Надька Полухина приходила, погадать на короля бубей… Ты, вроде, в молодости погуливал с ней, жениться, говорят, хотел, да Сонька дорогу перебежала, или как?.. Чего морду-то воротишь? Сколько она одна живет, годов десять, я слыхала? Ох-хо-хо, тяжко бабе с обмороженными ногами зерносклад охранять, полы в конторе мыть. Дочечка еще, вертихвостка городска, последние соки вытягивает… Ну, да ладно. Я к чему говорю – зайди, сгорела у ней проводка в избе, сама попросить стесняется.
Наутро второго праздничного дня пошагал Кент к Наде Полухиной. Впервые в избу к ней за, незаметно пробежавшие, двадцать два года. Страшновато, не по себе, внутри селезенка трусится. Прихватил с собой сонного Дмитрича. Тот поворчал, но Кента уважил.
У Надежды глаза по чайнику нарисовались, метнулась переодеваться. Они проводкой занялись. Обманула, старая пройдоха, все оказалось в порядке; кое-где подправили, в подполье лампочку провели.
Надежда Михайловна принарядилась, словно на пасху: двадцатилетняя кофточка накрахмалена, плиссированная юбка, которую после смерти мужа ни разу не надевала, смотрится новехонькой, не шанель номер пять, но каких-то духов флакон на себя вылила, под китайскими цветастыми тапочками не заметишь обмороженных в почтальонские годы и покромсанных хирургами ступней, в ушках сережки с искусственными камушками, такой же на пальчике перстенек, гладко причесана, лицо, не изгаженное косметикой, умыто румянится, разгладились житейские морщинки, огрубевшие руки незаметно спрятаны под передником.
К столу хозяйка снесла весь, видимо, годовой запас, на просьбу Кента испить водички шарахнулась с кружкой в сенцы – чудом косяк лбом не повредила. Молодостью на Кента пахнуло, глаза подозрительно пощипывало.
После третьей Дмитрич деликатно засобирался домой, Кент решил не отставать. На крылечке вдогонку она спросила тихонько:
– Как ты там, Володя? – распахнутые, жалостливые глаза доспрашивали.
Он смастерил беззаботную улыбку, махнул рукой:
– Нормально. Живой еще,– пошагал сутулясь.
Не посвистывал. Песенки не мурлыкал.
Накануне дня рождения дочки с Кентом могла случиться беда. Из-за Надежды.
На зерноскладе заканчивалась раздача зерна колхозникам по отработанным за год трудодням. Немного, но кое-что крестьяне получили, Штода расщедрился, извилинами повредился никак. Бурт зерна оставили под охрану сторожей. Аким Иванцов, заведующий, отец бестолкового с тюремным стажем электромонтера Сереги, старый, битый куркуль, пообещал остатки выдать на другой день.
Вечерело, когда в окно кентовской избы постучал парнишка, внук шофера-автобусника Матвея Рыжова:
– Дядька Кент (о, Господи!), сбегай на зерноток, тетка Надька – сторожиха просила… там свет везде потух, боится ночью, темно… собака у ней сёдни сдохла.
Ни слова не говоря, Кент поспешил на ток, следом помчался кобелишка Пират. В проулке навстречу Серега Иванцов:
– Куда намылился, Кентяра, на ночь глядя?.. Не ходи, я там уже был, два автомата пылью перекрыло – завтра починим. Ветер смотри какой, снег опускается – до утра потерпит… Не русский, что ли? Не ходи, б…, говорю – зачем руки морозить… Ты что – пенек глухой? Завтра с Витькой Лебедевым замастырим, как надо… Тьфу ты, в бога мать, сколько долдонить, крюк ты разогнутый, нечего там делать, сторожиха в избушке дрыхнет без задних ног… Да это что за дубина такая стоеросовая, на китайском или каком тебе языке объяснять?
Но Кент отмахивался от назойливого, воняющего сивухой, Иванцова, шагал в темноту: теперь он знал куда – к полевой “катэпэшке”.
Одного взгляда оказалось достаточно – работы часа на два. Ни грязи, ни пыли, а клемы четырехсотамперных автоматов действительно оказались странным образом перекрытыми, попросту отгорели в результате короткого замыкания. Темень – глаз коли, с ног ветрюган валит. Автоматов новых он не найдет, надо ставить накоротко перемычки. Работать под напряжением. Дергать разъединитель еще опаснее, там шесть тысяч, а он один.
Кент приладил лампочку-переноску, положил рядом диэлектрические перчатки. Приступил.
В полночь зерноток осветился. Испуганной Надежде замерзшими губами посоветовал:
– Уходила бы ты отсюда, от греха подальше.
Она вздохнула:
– Куда, Володя? С голоду помирать?
Он привязал на углу сторожевой избушки своего пса Пирата, помахал ему строго пальцем, поскакал домой греться.
Через час в дверь постучали. Был бы на месте Пират – к порогу не подойти, только к окошку в палисаднике, но верный пес остался с Надеждой.
Во дворе трое. Кент одного припомнил – в соседнем колхозе встречал, четвертый младший Иванцов. Передний, длинный с гнилыми зубами выдохнул злобно, чесночно:
– Тебе говорено было, сука, завтра свет починить, а? Непослушных учат,– он без особого замаха влепил Кенту кулаком в челюсть. Второй рукой успел поймать, мощным ударом в грудь отправил тщедушное тело под двери сарая. Добавил по ребрам сапогами.– Будешь знать, гад, куда не следует лазить,– перед носом Кента сверкнуло лезвие ножа,– приколол бы, как муху к стенке, да сидеть из-за такого не хочется. Учись, сволочь, на будущее.
Утром Кент на работу не пошел, не рискнул показаться на люди, полюбовавшись в зеркало.
Достал из подполья картошку, соленые огурцы, помидоры, грузди, капусту. Петуха зарубил. Подумал, подумал – курицу добавил. Помаленьку праздничный стол начал готовить. Подарочек, бусы, на голубиные деньги купленные, в уголке, около старого телевизора “Рекорд”, пристроил.
Через пару часов Матвей Рыжов на автобусе прикатил:
– Чего барином расселся? На ферме дойка стоит, а он… Погоди, кто это тебя так? Да не надо глазки-то опускать; ни х… себе! Сегодня за током пятьдесят мешков с зерном нашли… так-так-так… не будешь, значит, говорить? Ладно. На ферме обойдутся. Я твоей Настюхе часики на ручку купил… так-так-так… Сиди дома, гостей жди.
После обеда притопала Марковна, молча стала помогать, глазами лишь зырк-зырк, знала что-то, старая. Отвлеклась единожды:
– Я Надьку пригласила, возражать не будешь?
Кент согласно мотнул головой.
Ближе к темноте автобус снова подъехал, Матвей из кабины призывно рукавичкой помахивает. Кент фуфаечку накинул, запрыгнул в салон.
На переднем сиденье кум его, Гриша Синеоков, небрежно посиживает, позади несколько местных мужиков. Посередке ночная троица, с Серегой Иванцовым во главе. Григорий слабенько прищурил белые бездонные глаза:
– Эти, Владимир Александрович?
Кент опустил взор. У Иванцова дробно застучали зубы, остальных обуял животный страх. Синеоков переглянулся с Матвеем:
– Понятно… иди, стол накрывай, Настьку мы твою обогнали, с чемоданом по улице чешет… Мы тоже вскорости будем… Уроки поучим малость с преступным кадром… без ментов. Иди-иди, не мешайся тут.
Кент озабоченно, испугано смотрел вслед автобусу: нельзя, ох нельзя кума было отпускать. Зверь. А глаза щиплет: не чужой…
Первой пришла Надежда, кобелька Пирата на поводке привела, нерешительно застряла у порога. В руках узелок с подарком. Олеся Марковна решительно ее к делу пристроила, неловкость стала проходить.
Тут и Настя с баулом. Насовсем. Обняла отца. Притихла.
Кент на улицу засобирался, тулупишко старенький напялил, за стайку на зады ушел. Выглянувшая из-за угла дочь, только плечики его вздрагивающие, худющие увидела, сама к столбику прислонилась, с подбежавшей теткой Надей вместе, обнявшись, поплакали.
Ничего, хорошие это слезы, легкие, не горькие. Сегодня Кент разгонит их гармошкой, песнями о старенькой деревеньке, деревянной…
Терпение Петра Афанасьевича и бывшего парторга оказалось не вечным. В доверительной приватной беседе с влиятельными членами районной администрации они высказали свои обиды на старушку, пакость этакую, мешающую четко налаженному трудовому процессу. Там пообещали разобраться, подослать, кого следует.
Ранним декабрьским утречком за час до работы прикатили к правлению колхоза на ментовском “Уазике” два добрых молодца: зам начальника РОВД, майор, с молоденьким лейтенантом, следователем. Душевно пообщались с обиженными, чайку попили с лимончиком, хлопнули по рукам – поехали на собеседование со зловредной старушенцией. Пока туда-сюда шастали – полдеревни о приезде милиции прознало.
На повороте в кентовский проулок, у своей избы, с лопатой в руках сидел на лавочке Гриша Синеоков. Покуривал папироску. На распахнутой груди синелись полоски тельняшки. Жесткие, немигающие глаза равнодушно встретили остановившуюся машину. Майор подлетел с вопросом:
– Эй, мужик, где тут бабка Строганюк проживает?
– ??
– Ты что, глухой что ли? Где старуха Строганюк, спрашиваю, живет?
Гриша сплюнул окурок на хромовый сапог майора, лениво пошевелил лопатой:
– Ослеп, майор? Не видишь – человек занят.
Майор полупал недоуменно широко раскрывшимися очами, неловко повернул к машине:
– Погоди, легавый, слово скажу.
Пришла очередь лейтенанту глаза вытаращить: на голове Григория лихо, набекрень возник голубой берет. Он вразвалку подошел к машине, остановил побелевший взор на майоре, распахнул камуфляжную куртку:
– Ты слышал когда-нибудь о спецназе ВДВ… Что рот разинул? А за какие заслуги вот такие цацки дают – тоже не в курсах?.. Тронешь Олесю Марковну – лично объясню. Популярно. Понятно?
Развернулся, сел на лавочку, безразлично закурил. Беретик не снял.
В машине милицейский начальник ошеломленно пришептывал: “У него же два боевых ордена, медаль “За отвагу”… Глаза-то бешенные, как… Что-то однако не так… странный народ”.
Олеся Марковна встретила гостей у калитки. Провела по двору, показала курятник с тремя курицами и петушком, пригласила в избу:
– Проходите, гости дорогие, заждались вас. С котом Васькой заодно познакомитесь… Иди, Вася, погуляй, люди по делам, видать, приехали. Сейчас мы чаем морковным народных слуг напоим, капусткой угостим, самогоночкой попотчуем, петуха последнего прирежем… на закуску.
Милиционеры с любопытством оглядывали убогую обстановку. От перекуса отказались. Майор присел за покрытый клеенкой стол, снял шапку. Марковна пристроилась напротив, включила настольную лампу:
– Рассказывайте, касатики, что принесло вас в такую даль? Старушку попроведать?
Старший милицейский чин откашлялся, степенно начал:
– Жалобы на вас поступают, от трудящихся…
Марковна, не переставая улыбаться, грубо его перебила:
– Не тридцать седьмой годок, майор, сразу поясняйте: письменные ли жалобы, от кого. Заодно подготовьте документ, на основании которого вы ко мне заявились.
Майор в очередной раз за утро опешил, крутнул головой в сторону лейтенанта:
– При чем здесь – устно или письменно. Сигнал поступил, мы проверяем… Какие могут быть документы.
Старуха перестала улыбаться, глаза превратились в колючки:
– Значит, без бумаг примчались… Хвосты подносить нашим руководителям – прохвостам. Хорошо! Давайте сюда удостоверения, я ваши фамилии перепишу, завтра отравлю с письмом в республиканскую прокуратуру… там вам и объяснят “при чем”. Давайте-давайте, не стесняйтесь, ко мне явились безо всякой скромности, чего уж прикидываться: продолжим дальше на законном основании… Так, майор Берендеев Иван Силантьич, лейтенант Калинин Вадим Сергеич… очень приятно. Что прижмурились, соколики, у вас трудности еще впереди… Чего у нас дальше по программе?
Майору категорически расхотелось вести дальнейший разговор. Приструнив взглядом лейтенанта, глубокомысленно поглядывающего на дверь, вяло продолжил:
– Кляузы, вроде как, пишете… Главного инженера пообещали на перевоспитание в курятник вблизи Магадана поселить, порядочных людей оговариваете…
Олеся Марковна вновь его перебила:
– Надоели вы мне своими баснями. Те, кто вас ко мне направил, не сказали главного: я никогда не пишу анонимок, о каждой строчке их лично предупреждаю. При этом за любое слово подпишется полдеревни, а в суд почему-то никто за клевету не подает. Разрешаю начинать следствие. Воры, хапуги, жулики используют вас, как… Вы же вместо того, чтобы брать их за белы ручки, да на ближайший лесоповал отправлять, ко мне сломя голову прилетели… Я такого развития ждала: не хотите сами ворьем заниматься – придут другие, посерьезнее люди, с вами попутно потолкуют, с кем вы сотрудничаете, с кем “дружите”. Кстати, инженер Гапонов после моего “обещания” через две недели вентиляцию на птичнике починил, теперь в него не только зайти, но и работать можно… Все! Я вас в гости не приглашала, помахайте бабушке Олесе правой ручкой – и к порогу пожалуйста!.. Лида, ты закончила чистить картошку?
Пред очумелые очи ментов из-за запечной занавески вынырнула ладная молодая женщина:
– Готово, баба Леся. Пойду Гришу позову, он на лавочке заждался,– она накинула кроличью шубку, выскочила на улицу.
– Опять зарделись, ребятки?.. Кто-то умничает, голой задницей на острие принципа заскакивает, а мы что – лапти деревенские,– старуха весело расхохоталась,– свидетель разговора, как видите, есть… Пленочка с записью тоже пригодится,– она щелкнула выключателем настольной лампы,– бывайте здоровы, счастливого пути!
Побуревшее лицо майора слегка подергивалось, лейтенант молча, со смутной ухмылкой, выскочил во двор. Навстречу им в калитку входили Гриша Синеоков с кумом Кентом. Не заезжая в контору погнали в РОВД.
В председательском кабинете ожидали результатов раздавленные клеветой, униженные и оскорбленные. К обеду почуяли неладное, начали названивать в район. Напоролись прямо на начальника РОВД.
Таких похабных, скабрезных выражений Петру Афанасьевичу давненько не приходилось слышать. В свой адрес. Медленно положил трубку. На немой вопрос Евгения Петровича шелестящим голосом ответил:
– Сказали: займутся…
– Кем займутся, Афанасьич?
В ответ матерное:
– Нами займутся, идиот, кем же еще!
Через две недели Евгений Петрович продал свой недостроенный коттеджик какому-то районному прохиндею под дачу. Принялся вострить лыжи в администрацию, тем более что супруженица Антонина смаху приземлилась в канцелярии этой самой районной конторы. Дальше вопросов возникнуть не должно: товарищи с прекрасно поставленным политическим нюхом маху не дадут, вскорости начнут творчески трудиться, слава богу от старухи окаянной отвязались вовремя.
Петр Афанасьевич чувствовал острый запах жареного, осторожничал. Свой особнячишко с подвалом, не колеблясь, отдал под библиотеку, от чего сельские граждане припухли, онемели: за весь период “демократической” власти первый оказался случай.
Ничего, вот-вот поедет Петр Афанасьевич на новое место, очередной колхоз на ноги поднимать, он там все потери из-за треклятой старухи компенсирует. Нашли дурака – он еще себя покажет! Не хватит на всю Расею Олесек разных Марковных. Не хватит!
К Новому году бабка Олеся заумирала. До этого регулярно приходила по утрам в колхозную контору, вгоняя в дрожь управленцев. Съездила к нотариусу и слегла.
На третий день болезни позвала Кента. Он поразился, насколько высохла Олеся Марковна, опала лицом, заострилась вся. Старуха долго молчала, собиралась словно с силами и духом. Тихо заговорила:
– Не перебивай, Володя, пока молвить буду, могу не успеть… Не махай руками, лучше знаю… сиди молча. Попа нет исповедаться, ты первый… ты последний. Расскажешь кому – твое дело, но лучше оставь на память. Гриша с Лидочкой потомство Марком или Олесей назовут, спасибо им, славные ребятки, гордые… Слушай, не перебивай. Сама я с Украины, из-под Киева. Во время оккупации отец старостой у немцев был, бог ему судья. Мне с сорок второго с немецким обер-лейтенантом жить пришлось, в восемнадцать лет согласия не спрашивали, молодогвардейцев писаки советские напридумывали, потом совестью маялись. Хлеб растили, своих людей кормили, в Германию отправляли: немцы умели организовать работу железным порядком. Партизаны самостийные, дезертиры да уклоненцы от Красной Армии тоже, словно саранча, кормились, в лесу булки хлеба с салом на деревьях не растут; паровозов немецких наподрывали не отходя от своих хаток – Землю пять раз обмотать можно, а кушать с нашего брата домогались… Под немцем не два дня жить пришлось. После освобождения Украины отца с матерью в лагеря отправили, больше их не видела. Сама я в Германию не поехала. Пряталась, своих дожидалась. Дождалась… Прилепили “десятку”, стала Краслаг осваивать. Чтобы скучно не казалось, пару раз срок добавили. Ухряпала в лагере здоровье, издевательств натерпелась, хуже, чем у всяких завоевателей, законы только наизусть выучила. Советскую власть возненавидела, ложная она сплошь. Все написанное – вранье, в угоду и под диктовку этой власти. Русские таланты, честные, неподкупные стрелялись, вешались, исчезали безвестно. Немногие правдивцы, Солженицыны, Астафьевы, Высоцкие при жизни подвергались постоянным гонениям, большевистская проказа по сю пору у руля: Главарь-то в Мавзолее. После выхода на Украину не вернулась, приросла к сибирскому климату, людям. На власть не работала ни дня, разве сторожихой когда. Огород всегда держала, помогала, чем могла людям… Так же, как у вас сейчас. По молодости гоняли меня с места на место, шесть раз дом поджигали, стрельбой грозились, тем светом, но я не сдавалась. Зашуганный наш народ русский, замордованный властью, которая его ленивым да пьяницей хочет представить; а он на три жизни вперед отработал по таким условиям работы, при никакой оплате. Законы власть под себя писала, не обижала, но и их знать надобно. Ездила я из деревни в деревню, показывала людям правду-матку, гоняла ее из одного болота в другое. Знаю, ненадолго: ворюги от власти все равно народ облапошат, мудрилы-юристы помогут, никого ведь не посадят, я на первой встрече обманула труса “преда” об отсидках, проверить он побоялся. Но не с мельницами я боролась: учила вас уважать свое достоинство, сравнимое с самой Русью – на душе становится спокойнее и легче… а нонче все, сгорела Олеська – ночью кончусь… Про дезертиров не возражай, много я их по тюрьмам повидала. Будь сейчас китайская или японская оккупация – половина крыс двуногих в героях бы бегала – война спишет, но нету ее, приходится только собственный народ разбоями донимать… Правду не спрячешь.
Олеся Марковна стала задыхаться. Попросила водички, лицо мокрое рушничком утерла и совсем тихо закончила:
– Такая вот моя нелепая жизненка, Владимир… но не зряшная. Поправь маленько подушку… спасибо. В сундучке справа денег немного – сделай все по-христиански. Родственников, деток нема, посодействуй грешнице. Рухлядь, лопотину старушонкам, подружкам моим, раздай, машинку швейную дочке твоей Насте… там в машинке бумага: домишко я на тебя переписала – девка замуж выйдет – все крыша над головой. Людям поклон низкий. Иконку Богоматери себе возьми, замолила я тебя… с Надей живите ладом. Все, как будто… Прощай, дорогой… Старух позови, пусть обиходят… Может Митрий Спирин по своему Евангелию отпоет… Попроси… Прощай…
Глаза ее засветились в последний раз, словно свечечки, стали меркнуть.
Ночью Олеси Марковны Строганюк не стало. Под стеклышком на деревянном крестике – ее улыбающееся лицо в обнимку с котом, повыше полукругом рукой Гриши Синеокова выжжено: “ПРАВЕДНИЦА!”.
Богоугодные дела Кент, Владимир Александрович Чепурной, выполнил добросовестно, опрятно. Жизнь продолжалась.
г. Красноярск