Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
Ружене
В отеле «Метрополе»,
под мухой, в час ночной —
чего мы намололи
на мельнице ручной?
Всё помнить обреченный —
припомнить не могу:
чему же муж ученый
учил нас в МГУ?
Всё помнить обреченный
на долгие года —
я помню кофе, черный,
как прошлая среда.
Как черный день позора
в отечестве квасном.
Хлебнув его, не скоро
уснешь спокойным сном.
Где ты теперь, пражанка?
Услышу ль голос твой?
Все глушит грохот танка
по пражской мостовой.
Почетно быть солдатом
в отечестве моем.
Стоим мы с автоматом,
всем прикурить даём.
Хотя и не просили
курильщики огня…
За то, что я России
служу — прости меня!
Весна
Ночное метро. Наверху непогода:
туман красноватый клубится у входа,
и в мокром асфальте, как в крышке рояля —
огни, окружившие площадь роями.
Оттуда — капроны в подтеках и крапах,
и влажного драпа щекочущий запах.
А мраморный мир безмятежен и светел,
и залы ночные как будто просторней.
Подолы рванет субтропический ветер,
и шаром прокатится гром по платформе.
И вспомнит весну полированный камень
под нашими грязными башмаками.
Ночное метро — пассажиры ночные,
вагоны шатаются, будто хмельные.
Оттуда, где были — в кино, вероятно,
в гостях, вероятно — обратно, обратно…
На лицах усталость и тяжесть в ресницах,
но пахнут весною мимозы в петлицах.
Я помню всегда: мы живем не в романах,
ключи от квартир мы таскаем в карманах,
теряли мы голову — их не теряли,
тактично бренчали они: не пора ли?
Но нас наверху стережет непогода,
парные озера дымятся у входа,
сугробы чернеют, перегорая,
настоены скверы на запахах талых,
и бродят автобусы, подбирая
совсем охмелевших, совсем запоздалых…
* * *
Ты умерла — и дом снесён,
одноэтажный дом на Бронной,
старинный дом, цельнооконный,
Екатерининских времен.
И вот стою через года
в том незастроенном квартале,
стою, стараюсь угадать:
где стол, а где тахта стояли?
Я — тоже призрак. И во мгле
мерещатся душе стесненной —
и те бутылки на столе,
и ты на той тахте снесенной…
* * *
Я просыпаюсь посреди
полночных перегонов
с провалом карстовым в груди
и с дрожью перепонок.
Там города лежат в ночи
в ознобе телеграфном.
Простуженные москвичи
закутывают шею шарфом.
Там женщины в дождевиках
стоят с синицами в руках.
Там счастье, детство и Москва,
разорванные в клочья,
вся всероссийская тоска,
нахлынувшая ночью.
И женщины, и фонари,
и города, и ливни —
все обрывается внутри,
как в падающем лифте.
Как будто, сотрясая мозг,
грохочет бесконечный мост…
1980, № 24