О книге Рональда Хингли «Русский склад ума»
Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
О книге Рональда Хингли «Русский склад ума»[1]
Это отнюдь не рецензия на книгу г-на Хингли, а скорее ответ на нее — диалога ради — с точки зрения одного из неприкаянных носителей этого самого русского склада ума.
Рональд Хингли — человек влиятельный на Западе. Лектор Оксфордского университета, он опубликовал свыше двадцати книг по русской литературе, языку, истории и политике. В числе его книг «Краткая история России» и «Русская революция», книги о Сталине и о русских царях, о нигилистах и о тайной полиции, о Достоевском и о Чехове. Широта его интересов, творческая плодовитость и неизбежное влияние среди читающей публики заставляют отнестись к новой книге с повышенным вниманием. […]
Должен сказать, что книга достойна внимания не только сама по себе, а главным образом как выражение модной сейчас на Западе тенденции трактовать коммунистический тоталитаризм как явление сугубо русское. Одни выводят его из «варварского» русского обычая пеленать младенцев, другие из «монголизма» русских общественных учреждений, третьи из прирожденной «грозности» русских царей или из суровости русской зимы, четвертые, пятые и десятые — из чего угодно, лишь бы ярлык был наклеен: «сделано в России». Поэтому не приходится особенно удивляться, что Хингли выводит его из так называемого русского склада ума, то есть по существу из русского национального характера.
Разумеется, в самом желании проследить связь между формой государства и характером, или складом ума, населяющего его народа нельзя подозревать нечто предосудительное. Наоборот, всякий читатель, выбравшийся, как я, из марксистско-ленинского смрада о происхождении коммунизма из империализма как последней стадии капитализма, жадно набросится чуть ли не на любую другую теорию как на отдушину на волю. Но не забудем и того, что воля-то волей, а воздух-то там тоже не всегда свежий, а иногда и прямо-таки с подозрительным душком. Едва ли кто возьмется отрицать, что если не коммунистическая, то во всяком случае промышленная революция — со всеми отбросами — началась с Запада.
Тезис Хингли можно свести к четырем основным положениям:
1) русский национальный характер, хоть он и обладает рядом положительных черт, в общем «плох» и уж, во всяком случае, хуже, чем у таких западных народов, как англичане и французы, немцы и американцы;
2) «плохой» национальный характер русского народа на протяжении всей истории связан, «как курица с яйцом», с «плохими» авторитарными режимами;
3) стало быть, и коммунистический тоталитаризм происходит из того же самого «лукавого», то бишь русского национального характера или склада ума;
4) угроза коммунистического тоталитаризма Западу и всему миру все более возрастает потому, что «знакомство с Россией обычно приводит к русскому типу поведения даже среди самых невосприимчивых иностранцев».
Первый пункт своего тезиса Хингли основывает на наблюдениях немалого числа иностранных путешественников. Просуммировав, получаем следующий перечень пороков, изъянов и недостатков русского национального характера: лень и неспособность к планомерному труду; смиренность и раболепие; отсутствие самодисциплины и личной инициативы, безалаберность и расхлябанность; пьянство и чревоугодие; увлечение скандалами, театральной позой и великодержавным краснобайством; любовь к вранью (художественному) и надувательству (безыскусному); чувственная распущенность и ухарство; нетерпимость ко всему, кроме нечестности и подлости; неумение мыслить и выражаться точно.
Было бы несправедливо упрекнуть г-на Хингли в полном забвении положительных качеств русского народа. Он упоминает, например, его «доброту, щедрость и способность к состраданию». Но поскольку Хингли на них особо не задерживается, то и нам не резон. В конечном итоге он обобщает русский национальный характер двумя отличительными чертами: а) излишеством во всем; и б) тенденцией «переходить из одной крайности в другую и при этом умудряться каким-то образом занимать одновременно две взаимо-исключающие позиции».
Вероятно, иной русский читатель сочтет своим патриотическим долгом ринуться на защиту национальной чести и разнести книгу Хингли в пух и прах уже и по первому пункту. Мне же думается, этого делать не стоит хотя бы потому, что это отвлечет нас от остальных его пунктов. С меня довольно признания Хингли, что русские сами «остро осознают свои недостатки и критикуют себя и строже, и проимчивей, чем даже враждебно настроенные чужеземные наблюдатели». Право, не чужеземцы же открыли на Руси горе от ума и мертвые души, лишних людей и нигилистов, хлестаковщину и маниловщину, обломовщину, шатовщину и карамазовщину, а в наше время и образованщину. Соглашаясь или не соглашаясь с Хингли по первому пункту, нельзя не приветствовать его стремления разговаривать с нами нелицеприятно, что особенно ценно в нашу эпоху национальной уравниловки. Да, может, и то верно, что со стороны оно виднее. Во всяком случае, да не подумает г-н Хингли, что я вступаю в спор с его книгой ради национального ребячества и скоропалительных пререканий, кто кого хуже (при нынешнем глобальном положении едва ли позволительно задаться вопросом «кто кого лучше?»).
Собственно, и против второго пункта тезиса Хингли нет у меня принципиальных возражений. Ведь с «Государства» Платона уже известно, что характер народа является одним из важнейших факторов, определяющих тип государственного устройства, и наоборот. Поэтому нет ничего удивительного в утверждении Хингли, что «плохой» характер русского народа, коль скоро он действительно признан таковым, взаимосвязан с «плохими» авторитарными режимами на протяжении всей русской истории, «как курица с яйцом». […]
Хингли ссылается, в частности, на такой довод А. В. Никитенко в пользу авторитарного строя России (приводимый здесь в обратном переводе с английского): «Стоит трем-четырем русским собраться во имя продвижения какой-либо идеи или общего дела, и вы можете быть абсолютно уверены в том, что они обязательно перессорятся, начнут устраивать друг другу подвохи, и через два-три дня вот уж и разошлись». Хингли охотно присоединяется к выводу «либерала» Никитенко, что «наше единственное спасение зиждется на вмешательстве (авторитарной) власти».
Хингли приводит пример из своих личных наблюдений над русскими эмигрантами. [Столкнувшись в каком-то лондонском учреждении с безалаберностью русских эмигрантов и] вопреки своим лучшим чувствам, Хингли обратился, по его выражению, «к методам Ивана Грозного, Петра Великого и Сталина», хоть и в миниатюрном масштабе. Только тогда совершилось чудо: русские сотрудники принялись за работу «дружно и эффективно», и «никаких затруднений больше не возникало». Вслед за описанием этого эпизода Хингли так обобщает свою философию русской истории, на которой построена вся книга: «Ежовые рукавицы или полная анархия — вот выбор, перед которым русские подчиненные ставят любого человека, которому доверена ответственность за их коллективные усилия. Не придется ли поэтому заключить, что именно русский склад ума привел к авторитарному государству? Или что русский склад ума является скорее продуктом авторитарного государства? С уверенностью можно сказать лишь то, что эти два феномена связаны друг с другом, как курица с яйцом».
Хотя я не могу полностью согласиться с такой философией русской истории, должен признаться, что, к сожалению, наблюдения Хингли в общем подтверждают мои собственные впечатления. Невольно приходит на память невеселая шутка: «Один русский — русский, два русских — драка». Россиянам стоит об этом крепко призадуматься как раз сейчас, когда на повестку дня стал уже вопрос об устройстве послекоммунистической России. Как бы честны и искренни ни были устремления подсоветского «демократического движения», какой бы популярностью ни пользовалось само слово демократия, приходится согласиться с Солженицыным, что послекоммунистическая Россия должна стать авторитарной, прежде чем она сможет рассчитывать на развитие в сторону демократического идеала — и чтобы не стать добычей бессовестных демагогов.
Однако из признания того, что русский склад ума, или русский национальный характер, со всеми его изъянами лучше всего совместим с авторитарным строем, отнюдь не вытекает, что он также совместим и с нынешним коммунистическим тоталитаризмом. К сожалению, именно такой вывод делает Хингли в третьем пункте своего тезиса: коммунистический тоталитаризм является-де, прямым наследником авторитарных традиций царской России. И, что еще хуже, несмотря на то, что Хингли применяет термин «тоталитаризм» только к послереволюционному периоду, он не показывает его принципиального, коренного отличия от авторитаризма, считая его всего лишь разновидностью последнего. […]
Ошибка Хингли тем более досадна, что, в отличие от большинства западных специалистов по России, он не питает иллюзий насчет тоталитарной сущности нынешнего режима. Он знает, что тоталитаризм начался не со Сталина, а еще с Ленина, и что в настоящее время развился в «форму рабства, более изысканную и всеохватывающую, чем любая из известных истории». Не приходится упрекать Хингли и в ходком на Западе желанномыслии, что эта форма рабства — явление преходящее, то есть своего рода болезнь коммунистического роста, и что после смерти Сталина коммунизм якобы неуклонно и сам собой перерастает в разновидность с человеческим лицом. «Несмотря на эти иллюзии, — пишет Хингли, — Запад наконец начинает сознавать, что по сравнению с положением при Хрущеве угнетение при Брежневе не ослабело, а усилилось». […]
Книга Хингли продиктована не столько академическим интересом к России, сколько чувством глубокого беспокойства за судьбу своей страны и западных демократий вообще. Его беспокоит как рост тоталитарной угрозы извне, так и проявления симптомов тоталитаризма внутри западных демократий. Эти проявления Хингли видит в половой уравниловке и в потакательстве «наглым, грубым, лохматым и невежественным» недорослям-крикунам; в презрении к частной собственности и к профессиональной выучке со стороны отпрысков богатых семейств; в студенческих беспорядках и в осмеянии профессоров, старающихся поддерживать академический уровень; в оправдании политического терроризма и революционного насилия; в утопизме и фразерстве оголтелых бомбометателей; в оправдании уголовных преступлений «пагубным» влиянием среды; в презрении к правам личности со стороны левой интеллигенции. По мнению Хингли, все это симптомы политической патологии, или психопатолитики.
Не берусь спорить с этим диагнозом, тем более что сам Хингли подкрепляет его авторитетом Достоевского, который уже проанализировал подобный общественный недуг в «Бесах». Но в чем я совершенно не могу согласиться с Хингли, так это в его определении происхождения и развития этого недуга — в четвертом пункте его тезиса. Согласно Хингли, современная «психопатолитика» на Западе и во всем мире — это результат заражения некоторых кругов населения такими русскими национальными чертами, как излишество и крайность во всем. В прошлом веке эти черты породили в России нигилизм, нечаевщину и даже «девушек-бомбометательниц хрупкого сложения, но со стальными нервами». В наши дни, подразумевает Хингли, эти черты вне пределов России породили бессмысленный терроризм Красных бригад и банд вроде «Баадер-Майнхоф». Как эта зараза перекочевала из России XIX века на сегодняшний Запад, Хингли даже не пытается объяснить, если не считать объяснением его поразительное утверждение, что знакомство с Россией само по себе приводит к русскому типу поведения. «Не становимся ли мы все теперь русскими XIX века? — патетически восклицает он в заключительном параграфе своей книги. — Если это так, то жаль, что эта коллективная психика… распространяется на международной арене, хотя она, может, и убывает в стране своего происхождения…» […]
Признавая, что нигилизм, терроризм и другие формы экстремизма в самом деле бурно проявились в России в течение полувека, предшествовавшего коммунистической революции, осмелюсь утверждать, что они никогда не были более русскими, чем, скажем, «русский грипп», поразивший Запад прошлой зимой. Вирус психопатолитики не знает национальных границ. Англию он поразил в 1642 году, Францию — в 1789, а Россию — в 1917. В Англии он разразился «куцым парламентом», казнью короля и «железнобокой» внутренней и внешней политикой Кромвеля. Во Франции — якобинством, казнью короля и королевы, гильотиной, культом «Верховного Существа» Робеспьера и имперскими завоеваниями Наполеона. В России этот вирус привел к роспуску Учредительного собрания, к поголовному уничтожению царской семьи, «культу личности», массовым чисткам, лагерям смерти, промывке мозгов, показательным судам, шарашкам и — в наши дни — к «форме рабства, более утонченной и всеохватывающей, чем любая из известных истории». […]
Давно пора понять, что коммунистический тоталитаризм — не национальная болезнь, а общечеловеческий недуг. Симптомы этого недуга повсеместны, и местные вирусные атаки, если их вовремя не изолировать, угрожают глобальной эпидемией. Поэтому и курс лечения должен быть глобальным, и для его определения надо прежде всего разобраться в происхождении и развитии самого недуга.
Тот факт, что симптомы политического психопатства бурно проявляются в наши дни даже в наиболее развитых, цивилизованных, свободных, демократических и преуспевающих странах, — не ставит ли под вопрос саму концепцию социально-экономического детерминизма, которая под названием марксизма установила полную монополию в историографии за железным занавесом и которая даже без ссылки на Маркса оказывает преобладающее влияние на историографию в свободном мире? Книга Хингли тем и интересна, что представляет собой попытку вырваться из тисков этой концепции. Но, вырвавшись из одних тисков, не попадает ли он в другие? Не поддается ли он общей человеческой слабости, которая заставляет нас навьючивать своими грехами беззащитного козла отпущения? Мне думается, что такого козла Хингли увидел в русском складе ума. […]
Между тем, намеки на то, где следует искать источник как нынешней психопатолитики на Западе, так и тоталитарного недуга человечества вообще, содержатся в самой книге Хингли. К сожалению, духовным истокам тоталитаризма Хингли не уделяет должного внимания. Мне же думается, что среди всех других факторов любого исторического процесса, включая сюда и нынешний рост тоталитаризма, ведущая роль принадлежит не социально-экономическому, не политическому, не фактору национального характера, а фактору духовно-интеллектуальному.
Исходя из примата духовно-интеллектуального фактора, постараюсь теперь противопоставить тезису Хингли свой: коммунистический тоталитаризм связан «как курица с яйцом», не столько с русским складом ума, сколько с западным типом мышления, сложившимся в результате духовного сползания христианской западной цивилизации в ее нынешнюю секулярную и материалистическую фазу, и, поскольку все другие страны, в том числе и Россия, следуют за Западом в том же направлении, коммунистический тоталитаризм — это недуг всего секулярного человечества.
Чтобы хоть немного компенсировать неизбежную голословность этого тезиса ввиду малого размера статьи, постараюсь теперь конкретизировать его, разбив на составные части:
1) Коммунистический тоталитаризм не только не имеет ничего общего с русским авторитаризмом, а есть качественно новая форма государственности, коренным образом отличающаяся от всех предшествующих форм — как в России, так и вне ее.
2) Главная особенность этой новой формы государственности — то, что она основывается на идеологии марксизма, претендующей на авторитет абсолютной, универсальной и единственно-непогрешимой религии всего секулярного человечества.
3) Тоталитарная сущность марксизма коренится как в самой личности Маркса, движимой фанатической нетерпимостью и непомерной гордыней человекобожества, так и в духе времени, в которой та сформировалась.
4) Помимо материализма, утилитаризма, позитивизма и слепой веры в научно-технический прогресс, этот дух времени определялся не только атеизмом, но и богоборчеством.
5) Оформившись интеллектуально в эпоху Просвещения, богоборческий дух до сих пор продолжает оставаться одной из важнейших черт, характерных для нынешнего научно-технического направления человечества вообще и для Запада — как инициатора и предводителя этого направления — в особенности.
6) Лучше всего богоборческий дух нынешней фазы западной цивилизации был схвачен в разгар промышленной революции Мэри Шелли в ее мифе об одном западном ученом, пожелавшем превзойти Создателя в Творении, но преуспевшем лишь в лабораторном производстве человекоподобного чудовища на горе человечеству и на свою погибель.
7) Coвременник и духовный и интеллектуальный собрат Франкенштейна — Карл Маркс — тоже возомнил себя современным Прометеем, титаном-богоборцем и благодетелем человечества, и из достижений бездуховной западной учености «сотворил» свой план создания нового человечества.
8) Эксплуатируя в своих целях благосклонность русского образованного общества ко всему западному, Ленин и его соратники сделали все, чтобы превратить Россию в лабораторию западного прогресса и претворить план Маркса в действительность — и весьма даже преуспели, но лишь в превращении России в труп и в последовавшем «оживлении» этого трупа в «новое общество», но не с человеческим лицом, а с рылом, при виде которого сам Маркс затрепетал бы и в могиле.
9) Поскольку это чудовище, нареченное выше коммунистическим тоталитаризмом, есть интеллектуальный и духовный (точнее: бездуховный) отпрыск Запада, последний несет ответственность за преступное и печальное хождение чудовища по миру не меньшую, чем вольные и невольные работники российской лаборатории западного прогресса, из которой чудовище вышло в свет.
10) Запад едва ли сможет справиться со своим блудным пасынком до тех пор, пока сам не отрешится от богоборчества и не откажется от антидуховных идей материализма, утилитаризма, позитивизма и, конечно марксизма, которые, вкупе с такими недавними «измами», как релятивизм и экзистенциализм, продолжают определять культурную, идеологическую и политическую жизнь Запада.
По мере того, как нынешнее пораженческое состояние умов на Западе будет увеличивать угрозу окончательного соблазна коммунистическим тоталитаризмом, западные демократии неизбежно окажутся перед выбором: или доказать свою жизнеспособность посредством самоограничения своих свобод, как это было сделано, например, в борьбе с национал-социалистическим и фашистским тоталитаризмом, или уступить свое место более авторитарным режимам, тысячелетняя история которых доказывает, что они не только сами по себе никогда не приводили к тоталитаризму, но и могут послужить наиболее надежным заслоном демократии против тоталитарной угрозы. Как-никак, на карту поставлено не только существование капитализма, либерализма или западных демократий, но и всего человечества.
Всё остальное — перекладывание вины, но не с больной головы на здоровую, а с дурной на несчастную: с западного состояния умов на русский склад ума. Как рыба гниет с головы, так и современное человечество — с Запада.
1978, № 17