Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
ОТ РЕДАКЦИИ-1982. Эта статья была написана до объявления в Польше «военного положения», однако авторский анализ сохраняет не только историческую ценность. В ответе на вопрос «Как пришла Польша к своей революции?» содержится указание и на те потенциальные силы, которые уже сейчас серьезно подрывают запланированное торжество контрреволюции и которые, возможно, в ближайшие годы или месяцы принудят генералов от партии к отступлению. Вопрос сейчас в том, что окажется сильнее: старый возвращающийся страх или испытанное счастье полноты гражданского мужества? […]
«Польско-ярузельской» называют эту войну так и не утратившие острословия поляки. Даже памятуя о том, что принципиальные вдохновители «решительных мер» сидят в Кремле или на Старой площади, горько сознавать, что в Польше нашлось достаточно «местных чиновников, комиссаров, губернаторов», чтобы объявить войну собственному народу. Станет ли эта горечь поводом извериться во всем, опустить руки? Толкнет ли она, наоборот, к еще большей решимости сопротивляться? Сохранится ли в Польше надежда? Если да, то сохранится и способность к сопротивлению. В этом ключ к будущему и Польши, и всей советской империи.
Как всякое значительное общественное движение, не свести к однозначности и то, которое захватило сейчас Польшу. В нем можно видеть революцию, а можно — мирное движение за реформы; выдвигать на первый план материальные требования, потребность более человеческих отношений в обществе или же религиозно-нравственное измерение; подчеркивать его классовый характер или всенародный отказ от послушания, столкновение трудящихся с государством-предпринимателем или нации с новой Тарговицей[1].
Польская революция не только многослойна — она еще как бы внутренне противоречива. С одной стороны, она, как ни одна революция в прошлом, является всеобщим движением. Она необыкновенно радикальна в первородном значении этого слова: она целится глубоко, стремится дотянуться до корней зла. Поэтому она не ограничивается политическими проблемами, формами институтов коллективной жизни или правил социального общежития — большую ценность придает она, пожалуй, проблемам достоинства человека, нравственным нормам межчеловеческих отношений.[…]
Чтобы толком описать происходящее в Польше, следовало бы пустить в ход пары взаимопротиворечащих понятий типа «организованная стихийность», «самоограничивающаяся революция», «национально-освободительное движение, отказывающееся назвать своего угнетателя».
Все эти противоречия, антиномии польской революции, ее ограниченность и непоследовательность — результат всеобщего сознания огромной опасности, перед которой стоят поляки, опасности реальной, о чем напоминает опыт Венгрии, Чехословакии и — совсем недавний — Афганистана. Чтобы заклясть опасность, уменьшить риск, поляки не только навязывают ограничения своей революции, но готовы — вот уж, действительно, парадокс — поддерживать рушащиеся стены Ancien Régime’a. Со смешанными чувствами наблюдают они результаты докатившейся и до самой партии волны демократических требований.
События, свидетелями которых мы являемся, — следствие и продолжение процесса десоветизации, который с разной степенью напряженности, то убыстряясь, то тормозясь, идет с 56-го года. Желая обнаружить специфику процессов десоветизации, неизбежно возвращаешься к прежним попыткам.
О
Венгерской революции и Пражской Весне
Десоветизации путем распада системы
Венгерская революция началась 23 октября 1956 года с мирной, разрешенной властями демонстрации солидарности с польским народом, переживавшим тогда перемены, известные под названием Польского Октября. Демонстрация, превратившаяся в массовый протест против ненавистной системы, была встречена пулями политической полиции и вызванных на подмогу советских войск. Население ответило вспыхнувшей по всей стране забастовкой. Распадается партия и администрация, с каждым днем редеет и исчезает политическая полиция, армия братается с населением. Стихийно формируются рабочие и региональные советы, созывающие народное представительство. Нежелание и неумение властей предержащих провести десталинизацию страны, чувство национального унижения и доходящие известия о Польском Октябре — все это подействовало, как взрывчатая смесь. Назначенный премьер-министром Имре Надь под нажимом революционизировавшегося общества провозглашает возврат к политическому плюрализму и создает правительство национального единства, в состав которого входят представители ликвидированных во время сталинизации политических партий. Символом перемен, разрыва со старой системой становится роспуск прежней компартии и объявление о создании новой. Дьёрдь Лукач, философ и один из ее основателей, предполагал, что на свободных выборах она соберет не больше 3% голосов. Перед лицом готовящейся новой советской интервенции Надь объявляет о выходе Венгрии из Варшавского пакта и ее нейтрализации. На рассвете 4 ноября советские танки входят в Будапешт.
Революция продолжалась меньше двух недель, и этого было достаточно для ликвидации советского строя. Система, которая казалась всемогущей, исчезла не столько в результате вооруженной борьбы и революционного насилия, сколько вследствие массового публичного отказа взбунтовавшихся венгров от послушания. Оказалось, что, кроме немногих продавшихся режиму групп да еще тех, кто боялся ответственности за совершенные преступления, советской власти в Венгрии не на кого было рассчитывать. В этом отдавали себе отчет даже такие люди, как Надь — идейный коммунист, стремившийся к реформам, которые устранили бы наиболее отталкивающие черты системы; перед лицом поражения патриотизм заставил его присоединиться к общественным устремлениям.
Десоветизация путем внутренних реформ
Очередная попытка десоветизации была предпринята в Чехословакии в 1968 году. То, что принято называть Пражской Весной, началось с перемен в партийном руководстве. Несмотря на то, что чехословацкая попытка закончилась аналогично венгерской, и течение ее, и характер были иными. Тут не было стихийного взрыва, воли к уничтожению ненавистной системы и обретению независимости от Советского Союза. К Советскому Союзу относились, в основном, дружелюбно, а режим обладал более широкой социальной базой, чем в Польше или Венгрии. Пражская Весна не была направлена против компартии и в значительной степени была результатом инициативы партийной интеллигенции и части партаппарата. Основной целью инициаторов, находивших все большую общественную поддержку (всеобщей она стала лишь перед лицом внешней опасности, незадолго до вторжения), была демократизация строя. Главные требования относились к сфере информации, вплоть до ликвидации цензуры, к необходимости провести фундаментальные экономические реформы, изменить роль компартии в политической системе страны (из коллективного диктатора она должна была стать социальным инициатором, в крайнем случае «более равным» среди равных членов Национального Фронта) и повысить роль партий-«союзников», до сих пор служивших чистой декорацией. Возрастает роль профсоюзов, различных общественных организаций, создаются сильные группы давления (Клуб беспартийных активистов), участвующие в создании атмосферы этого периода. Изменение роли компартии в обществе было тесно связано с ее внутренней эволюцией: началась ликвидация традиционных основ партии ленинского типа, где безраздельно господствует аппарат, — партия демократизировалась.
Пражская Весна больше обещала, чем осуществила. Некоторые элементы системы советского типа подверглись сомнению, но такие люди, как Дубчек, не были склонны воскресить плюралистическую систему, отказаться от привилегии «последнего слова» партии во всех решениях.
Тем не менее, можно полагать, что Брежнев со товарищи трезвее, чем многие вожди КПЧ, оценивали динамику и направленность процесса, на который все больше влияло общество. Вторжение произошло меньше чем за три недели до созванного на 9 сентября XIV съезда КПЧ. Впервые в истории коммунистического движения делегаты съезда были избраны путем подлинных выборов. Мало того, основным критерием на этих выборах было отношение делегатов к продолжающемуся процессу десоветизации. […]
Венгерская революция вела к десоветизации путем распада системы, Пражская Весна — путем ее реформирования. Советская армия затормозила и остановила оба процесса.
Польша вчера — десоветизация путем либерализации
Первая польская попытка десоветизации едва не окончилась так же трагически. Польский 56-й год напоминал венгерский всеобщим отношением общества к системе и к СССР. Против рабочих Познани пришлось послать танки — как несколькими месяцами позже против рабочих Будапешта. В Польше, как и в Венгрии, хотя слабее, стал ощутимым распад органов контроля над обществом: цензуры и полиции; партия стала в значительной степени пустым названием. Повсеместно раздавались голоса протеста против зависимости Польши от Советского Союза.
Многие факторы привели к тому, что Польский Октябрь не имел того трагического финала, как вспыхнувшая несколькими днями позже революция в Венгрии. Свою роль, несомненно, сыграла память о войне, в особенности о Варшавском восстании. Этот дорогостоящий урок реализма заставлял искать возможных, а не исключительно желаемых решений.
Важную роль сыграла, — и это напоминает Пражскую Весну, — значительно бóльшая, чем в Венгрии, гибкость существенной части партийного руководства, стремившейся к некоторой гуманизации системы: действовали как идеологические мотивировки, так и желание укорениться в польском обществе.
Общественное давление в сторону создания более человечных условий жизни, большего ощущения безопасности, ликвидации унизительных символов государственной и национальной зависимости встретилось с идущим свыше стремлением к ограниченной политической демократизации. Это стремление было столь сильно, что позволило вовремя произвести перемены, разрядившие нараставшую напряженность. Некоторые из них: прекращение массовых репрессий, введение некоторых норм правозаконности — проводились в согласии с общей тенденцией во всем социалистическом лагере. Другие были вырваны обществом или, что то же самое, проведены властями в поисках общественной поддержки. Была допущена деколлективизация сельского хозяйства, прекратились репрессии против Церкви, были признаны ее роль и права, получили признание рабочие советы, расширена автономия предприятий; власти пошли на проведение выборов с числом кандидатов, превышавшим количество мест, ограничили цензуру, вузам дали автономию, а молодежи — право на несколько разных молодежных организаций, ликвидировали закрепощение рабочих суровыми дисциплинарными правилами, наконец — обеспечили чуть бóльшую независимость государства от СССР. Реформистские тенденции в партии, а особенно общественный нажим были достаточно сильны, чтобы гарантировать устойчивость некоторых уступок, но слишком слабы, чтобы сохранить их все.
Каков итог осуществленных и неосуществленных обещаний Польского Октября? В самых общих словах можно сказать, что сохранить удалось те уступки, которые ограничивали поле деятельности власти, — потеряно же было практически всё, что затрагивало принципы функционирования системы в области народного хозяйства, в общественной или политической жизни. Иначе говоря, систему удалось либерализовать, но не демократизировать[2]. Несмотря на то, что беззаконие оставалось основой системы, большинство граждан могли спать спокойно. Значительные области интеллектуальной и творческой деятельности были исключены из-под прямого политического контроля. Основательная деидеологизация публичной жизни повысила автономию личности, не подвергаемой такому «промыванию мозгов», как в других коммунистических странах. Нравы повседневной жизни перестали быть предметом внимания партии и полиции. Один западный наблюдатель в начале 60-х годов написал, что коммунистическая власть в Польше, желая выжить, научилась самоограничению.
Ограничению территории власти, т. е. либерализации, не сопутствовали изменения механизмов ее функционирования. Внутрипартийный плюрализм, прорезавшийся в эпоху Октября, выражал временную слабость партии, а не перемену ее природы. Одновременно идет ликвидация разнородности, микроплюрализма вне партии. Обострение цензуры ослабляет возможность общественного нажима и контроля.
Быстро отброшены проекты реформ демократизации народного хозяйства. Рабочие советы как органы рабочего самоуправления на предприятии постепенно ликвидируются.
Почему судьба оказалась менее милостива к мероприятиям по демократизации? Немаловажен тот факт, что у коммунизма в Польше, в отличие от Чехословакии, не было плодоносной почвы. Этим ослаблялось стремление даже самых радикальных внутрипартийных сил к расширению «гражданских прав» на все общество — слишком велик был риск. Популярность Гомулки справедливо оказалась мимолетной, связанной со всеобщим чувством угрозы национальному бытию. В этом, национальном аспекте Октября — еще одна причина слабого акцента на демократизацию. Общество тогда, по понятным причинам, сильнее всего ощущало, во-первых, освобождение от террора и ограничение произвола властей; во-вторых — проблему зависимости Польши от СССР. Прогресс либерализации и очевидный рост автономии Польши в рамках блока давали обществу определенное удовлетворение, а Гомулку, символ этих перемен, превращали в национального героя. Вес механизмов отправления власти осознавался меньше. Доверие к лицам нередко заменяло веру в эффективность институциональных гарантий. Но важнейшую причину несостоявшейся послеоктябрьской демократизации следует искать, по-моему, в отношении СССР к этим попыткам.
В сознании советских вождей либерализация — не трагедия: она не создает принципиальной угрозы системе. На их языке ее можно назвать шагом назад, который предшествует двум шагам вперед. Советский Союз знавал свои периоды либерализации (особенно годы нэпа и, разумеется, послесталинская «оттепель»). Пока нерушима партия ленинского типа, пока монополия насилия — физического (полиция, армия), материального (труд и зарплата) и духовного (цензура, пропаганда, образование) — остается в ее руках, всякое ограничение сферы власти может рассматриваться как временное явление, плановое отступление для перегруппировки войск перед новой атакой. Поэтому лишь угроза партии, ее военизированной структуре, ее месту в политической системе неприемлема для Москвы.
Как выглядит дальнейшее развитие Польши на наших осях координат? История, вероятно, уделит 60-м годам не слишком много места. По сравнению с 50-ми, сначала трагическими, затем полными надежд, по сравнению со взрывчатыми 70-ми — это период малой стабилизации между бурями.
Государство-партия стремится вернуться на позиции, уступленные ею обществу. Обостряются судебные и внесудебные репрессии, начинаются новые попытки ограничить роль Церкви, постепенно подчинить крестьян, но всё это ограниченные успехи ресоветизации. Самые большие опустошения произведены в области свободы слова и творческих свобод. Все грубее действует цензура, все более жестокому контролю подвергаются печать, творческие союзы, научные учреждения. Кульминация этого процесса — мартовские события 1968 года, за которыми последовали массовые процессы на основе сфабрикованных обвинений, массовая чистка интеллигенции, эмиграция тысяч евреев, небытие, в которое ввергнуты самые замечательные деятели литературы и искусства.
Ясно, что на оси «демократизации» 60-е годы тоже не отметили ничего положительного. Когда в декабре 1970-го полетел Гомулка, мы не удивились, узнав, что не было не только демократии, но и партократии, и бюрократии (власти Политбюро), — власть находилась исключительно в руках Гомулки и его ближайшего окружения.
После декабря 1970-го на вид мало что изменилось. Некоторые люди утеряли власть, на их место пришли новые. Пообещали выяснить, кто несет ответственность за декабрьскую кровавую расправу, — составленный текст доклада так и не был опубликован; пообещали экономические реформы — и быстро о них забыли; сделали несколько жестов, рассчитанных на то, чтобы привлечь интеллигенцию.
Неверие в глубинность происходящих перемен отразили две остроты начала 70-х. Одна приветствовала наступившие перемены восклицанием: Новое возвращается! В другой перемены сравнивались со стаей ворон, сгоняемой с дерева: они быстро на него возвращаются и заново — гадят и галдят, галдят и гадят (по-польски «заново, снова» звучит так же, как «обновление»).
Однако, если приглядеться, с начала 70-х годов обнаруживаются едва заметные, но существенные перемены. В эти годы постепенно исчезает страх как социальное явление. Этому способствует ряд факторов. В социальном сознании стираются образы войны и сталинизма. Церкви удается преодолеть ощущение «одиночества в толпе», столь распространенное ранее. Важными вехами на этом пути было избрание Кароля Войтылы на папский престол и затем его визит в Польшу. Большую роль в преодолении страха играет демократическая оппозиция, самим своим существованием демонстрирующая силу солидарности и бесстрашия.
Наиболее существенно меняется роль рабочего класса. Начиная с декабря 70-го рабочие как бы приобрели неписанное право вето. Очередная неудавшаяся попытка повышения цен в июне 1976 года, отмененного на следующий же день, подтвердила неписанную привилегию, от которой с тех пор рабочие не собираются отказываться. Это означало новое существенное ограничение коммунистической власти в Польше, т. е. ее вынужденную либерализацию. Как до этого ей приходилось частично считаться с интересами крестьян, так теперь интересы рабочих становятся границей, которую нельзя перейти под угрозой нового массового взрыва с непредсказуемыми последствиями.
В 70-е годы также смягчилась репрессивность системы. Многое, за что раньше карали, теперь или не преследуется, или преследуется меньше.
Либерализация, результат рабочего права вето, отнюдь не была широким жестом властей. Она была завоевана и сохранялась в силу повторяющихся забастовок и постоянной угрозы их расширения. Но в ином плане либерализация была не только вынужденной, но и дозволенной свыше. Во многом это было следствием коренного изменения стратегии партии в ее отношениях с обществом.
Политику конца 40-х и начала 50-х гг. можно коротко охарактеризовать как войну против народа. После краткой послеоктябрьской идиллии и до конца 60-х годов мы наблюдаем смешанную стратегию конфронтации и интеграции. В каждый данный момент атакуется конкретный, заранее выбранный противник: Церковь, интеллигенция, евреи. В идеологическом же плане все более подчеркиваются мотивы национальной, социальной и политической солидарности, — эта тенденция стала господствующей в 70-е годы. Забыты «классовые враги» и «классовая борьба» — доминирует лозунг национального согласия, единого сообщества всех поляков. Эта перемена — результат как ослабления власти, так и ее активного стремления обрести статус «законного представительства» всего народа. Этим можно объяснить менее агрессивное отношение к Церкви и сравнительную терпимость к участникам демократической оппозиции. Выбор стратегии поведения по отношению к обществу заставлял искать менее террористические методы решения социально-политических конфликтов.
Того же требовали и все более усложняющееся экономическое положение и обостряющаяся, особенно после июня 76-го, социальная напряженность. Когда власть все сильнее ощущала, что сидит на вулкане, репрессии против независимой интеллигенции легко могли нарушить неустойчивое общественное равновесие. Либерализму властей способствовала и углуб-ляю-щаяся экономическая зависимость от Запада: партия не могла себе позволить шаги, способные пресечь поток жизненно необходимых западных кредитов. В особенности нельзя было слишком демонстративно идти вразрез с модными решениями Конференции в Хельсинки.
Таким образом, в 70-е годы, особенно во второй половине их, в Польше создается парадоксальное положение. С одной стороны, в школах, на заводах, в издательствах, в парткомах, в вузах углубился процесс советизации. Март 68-го оставил прочные следы в официальной общественной жизни: стерилизация культуры, невозможность дискуссий или предложений о серьезных переменах, усиленная идеологическая муштра. В то же время гражданское мужество как бы подешевело и стало доступней: несмотря на всяческие преследования, выбор независимого пути уже не приводил в тюрьму и, что, может быть, еще важнее, не загонял в изоляцию, не создавал ощущения впустую растраченной жизни. За пределами опустошенной и бесплодной официальной культуры развивалась все более богатая творческая, интеллектуальная, общественная жизнь, устанавливающая новую иерархию, признаваемую широкими кругами общества.
Множатся примеры нонконформизма, а то и прямой оппозиции в рамках «официальной Польши», среди тех, кто в центр своего политического мышления ставит процессы, идущие в аппарате власти. Это целая гамма чрезвычайно различных явлений — от безнаказанной публикации в эмигрантском издательстве заметок высокопоставленных деятелей до работ семинара «Опыт и будущее», в создании и деятельности которого важную роль сыграли члены партии. Однако всё вместе это свидетельствовало об усиливающемся параличе власти.
Границы либерализации и кризис системы
Анализ перемен в Польше после 1956 года приводит к выводу о неравномерном развитии вдоль выбранных нами осей координат. При заметной либерализации со сталинских времен неизменен способ организации и контроля официальной общественной жизни.
Постепенный и ограниченный характер либерализации сводил на нет угрозу советской интервенции. Каждый раз перед Кремлем вставала альтернатива: либо смириться с ограниченными издержками — допущением права вето рабочих, укреплением Церкви или самоорганизацией групп интеллигенции, либо платить неизмеримо более высокую цену вооруженного вмешательства. Даже в декабре 1970 года, когда варшавские власти были готовы к самым суровым мерам по подавлению рабочего бунта, Кремль стремился избежать вовлечения в конфликт и советовал найти «политическое» решение. Судя по опыту, у себя дома советские власти наверняка использовали бы менее «либеральные» методы. Есть также основания полагать, что Москва не возражала против подписания соглашений 1980 года, предпочитая компромисс открытому столкновению. Это не означает, что она мирилась с последствиями подписания соглашений.
Но,
даже протекая постепенно и с соблюдением «советских правил игры», процесс
либерализации не может продолжаться безгранично. Пределы либерализации
определяются не только Кремлем и теми, кто в Польше заинтересован в сохранении
«статус-кво», но, прежде всего, фундаментальным противоречием: нельзя
ограничить сферу деятельности власти без нарушения самих принципов
функционирования системы советского типа. Сужение поля деятельности власти,
естественная тенденция которой — стремление к всемогуществу и
вездесущности, ведет к глубокому кризису всей системы.
Экономическая политика и либерализация
В ряде статей последнего времени, анализирующих причины кризиса в Польше, описания симптомов и оценки довольно схожи и неопровержимы. Все эти оценки примерно делятся на те, где подчеркнута архаичная, примитивная система организации экономики, и те, где на первый план выдвинуты ошибки в экономической политике. […]
Такой анализ, однако, оставляет без ответа весьма существенный вопрос: отчего именно в Польше (и уже в третий раз) наблюдается глубокий экономический кризис, сопровождаемый политическим потрясением.
Мне кажется, для понимания причин этих специфически польских кризисов следует рассмотреть выводы из фундаментального противоречия между логикой системы советского типа, почти не изменившейся в Польше с конца 50-х гг., и той особой эволюцией, которую претерпевает польская власть и которую мы назвали либерализацией.
Сначала, однако, краткое отступление о логике экономической системы советского типа. Парадоксальным образом, система планирования и управления, которая, согласно стереотипам, особенно успешна в слаборазвитых странах, давая им возможность ускоренного развития, — в действительности предполагает наличие изобилия. Но изобилия особого рода: власти практически могут абстрагироваться от ограничений, связанных с материальными или людскими ресурсами, — например, внезапно повысить темпы роста экономики, увеличить расходы на вооружение, ограничить продажу мяса на рынке, а «сэкономленные излишки» экспортировать, вычеркнуть из плана расходы на здравоохранение, а вне всякого плана предпринять строительство металлургического комбината.
Это изобилие, являющееся прерогативой власти, возможно благодаря пренебрежению общественными потребностями, но представляет собой необходимое условие функционирования экономики советского типа. Если бы не возможность повышать капиталовложения и тормозить динамику доходов населения, эта экономика давным-давно оказалась бы в застое. «Изобилие» служит плановику для компенсации низкой производительности экономики, ее неизбежной расточительности.
Нормальное функционирование экономики советского типа требует изобилия трех основных факторов производства: труда, капитала и общественного терпения. Однако уже с конца 50-х гг. ограничения становятся все более очевидными во всех странах советского блока. Дефицит — противоположность изобилия, фундаментальная черта хозяйствования в современном обществе — бьет и по советскому плановику. Все более дефицитны трудовые и сырьевые ресурсы, все труднее принуждать общество мириться с лишениями и покорно терпеть.
В начале 70-х гг. в Польше власть уже не могла рассчитывать на терпение общества. Декабрьские события и затянувшееся еще на несколько месяцев брожение заставили ее осознать границы поля маневрирования. Руководство знало, что Декабрь может повториться и, главное, что этого нельзя допустить во имя сохранения самого строя.
Естественной в таком положении стала политика, ставящая на первый план потребление. Удовлетворение потребительских нужд общества стало единственным возможным способом завоевать если не благосклонность, то хотя бы спокойствие общества. Рост материальных благ должен был также подменить иные блага и общественные ценности, которых эта система не может предоставить обществу. Перестав быть амортизатором, сглаживавшим последствия экономически нерациональных решений, потребление превратилось в одну из первоочередных задач властей.
На мой взгляд, опыт польской экономики показывает границы либерализации, не сопровождаемой изменением принципов функционирования экономики. Власть, опирающаяся на произвол, на искусственное «изобилие», не может функционировать в условиях все более сужающегося поля выбора, все более расширяющегося «дефицита».
Этот тезис подтверждается на примере сельскохозяйственной политики. Отказ от коллективизации в 1956 году не означал отказа от планов подчинения сельского хозяйства прямому контролю государства. История этих лет — это история попыток постепенного закабаления крестьянства. Каждый раз властям приходилось отступать, чтобы избежать глубокого кризиса сельскохозяйственного производства, а следовательно, растущего недовольства городского населения. Однако очередные неудачи не приводили к окончательному признанию индивидуального сектора в сельском хозяйстве. Отступление всегда носило временный характер, было тактическим выжиданием более удобного момента для «социалистической перестройки сельского хозяйства».
Не будучи в состоянии национализировать сельское хозяйство, власти «национализировали» его будущее, сделали все от них зависящее, чтобы остановить его развитие. Этому служили и политика цен, бившая по доходам крестьян, и политика капиталовложений, лишавшая их возможностей развития, а зачастую и простого воспроизводства находившихся в их распоряжении средств, и введенные ограничения на покупку и наследование земельных угодий и т. п.
Снова парадокс либерализации в условиях советской системы: власти были не в состоянии преодолеть ограничения, наложенные на них независимым сельским хозяйством, но не были и склонны примириться с действительностью. Результат — застой сельскохозяйственного производства. И другой парадокс: венгерское сельское хозяйство, после подавления революции подвергнутое жестокой коллективизации, находится в значительно лучшем состоянии, чем польское, по преимуществу единоличное. Получив полный контроль над сельским хозяйством, венгерские власти не видели причин вести войну против крестьянства. Наоборот, они широко снабжали крестьян средствами производства, допускали некоторую неформальную (а значит, и не бесповоротную) деколлективизацию труда, устанавливали выгодное соотношение цен на сельскохозяйственную продукцию и в конечном итоге добились значительного роста сельскохозяйственного производства.
Можно править при помощи террора или, наоборот, опираясь на общественное признание. Но система, которая неспособна ни терроризировать общество, ни обрести его признание, обречена на глубокий, хронический кризис и распад.
Коррупция, небывало распространившаяся в Польше 70-х гг., также, по моему мнению, выросла из столкновения традиционных советских принципов с вынужденной либерализацией. Помимо развитой системы привилегий, в правящих кругах всегда существовала тенденция использовать свое положение для получения дополнительных благ и преимуществ. 70-е годы приносят Польше такое разрастание этого явления, что можно уже говорить о появлении клептократии — социальной группы, рассматривавшей свои высокие посты исключительно как источник незаконных доходов.
Классическая советская система решает проблему клептократии с помощью чисток, полицейского контроля доходов и трат, чувства постоянного страха у работников аппарата власти. В демократическом государстве развитие патологических явлений тормозится путем общественного контроля: пресса, выборы и т. п. Система, сложившаяся в Польше в 70-е годы, не имела ни той, ни другой возможности. Сталинской идеократии 50-х годов пришла на смену идеологическая партократия 60-х, породившая, в свою очередь, поколение «либеральных» клептократов 70-х годов.
Несколько слов о венгерской либерализации
Венгерский опыт за четверть века после подавления революции, на первый взгляд, противоречит сформулированному выше положению. Действительно, в Венгрии с начала 60-х гг. мы наблюдаем процесс либерализации, который делает ее уникальной в советских владениях страной, где сравнительное благосостояние населения соединяется с довольно широким либерализмом коммунистической власти.
Советское вторжение и последовавший за ним террор сломили сопротивление венгерского общества. Однако от прежней сталинской системы в Венгрии не осталось и следа — ее нужно было не восстанавливать, а создавать заново. Разгром сопротивления и всеобщая апатия дали коммунистической власти широкое поле маневра. Это показала проведенная жестокими методами коллективизация.
Желание прорвать изоляцию партии от общества склонило Кадара и его коллег к радикальной перемене политики в первой половине 60-х годов, что выразилось в лозунге: «Кто не против нас, тот с нами». Государство-партия самоограничивается во многих областях. Сделаны серьезные уступки крестьянам: они не получили землю, но в рамках колхозов приобрели значительную автономию; существенно возросли их доходы. Заметно либеральнее стала и политика в отношении интеллигенции. Границы Венгрии на Запад открылись шире, чем в любой другой стране советского блока. Проведенная в 1968 году реформа ощутимо изменила структуру экономики. Власти терпимо относились к развитию независимого предпринимательства и к повышению роли т. н. параллельной экономики. Значительно смягчилась и репрессивность системы.
Эта политика была довольно благожелательно встречена населением. Не бросающийся в глаза компромисс был сочтен за максимум того, чего можно было достичь после поражения революции и под неусыпным присмотром Москвы.
Либерализация в Польше была результатом непрекращающихся конфликтов между коммунистической властью и обществом (или отдельными группами общества), а не результатом соглашения между обществом и властью и не вела к такому соглашению. Наоборот: каждая новая победа общества повышала напряженность в его отношениях с властями — в частности, и потому, что каждую уступку приходилось завоевывать, а то и оплачивать кровью. Потому-то либерализация вела не к расширению социальной базы и «легитимности» власти, а к новому падению ее авторитета в широких кругах общества. В Венгрии же либерализация не была вынужденной, хотя принципиальную роль в выборе этой политики сыграло стремление властей сломить пассивное сопротивление общества, войти с ним в какой-то контакт.
Второе отличие венгерской либерализации: соглашаясь на постепенное расширение сферы свободы в условиях ограниченного давления со стороны общества, власти сами выбирали масштабы и области либерализации. Иначе говоря, они не подвергали риску все здание системы — более того, выбирали как раз те области, где допущение широкой общественной инициативы не только способствовало уменьшению социальной напряженности, но и повышало общую эффективность системы. Так, гибкая политика в отношении крестьянства или терпимость к «параллельной экономике» способствовали повышению благосостояния венгров, а в результате — и политической стабилизации. В Польше же либерализация происходила не там, где властям было удобней ее допустить, а там, где угнетение было для общества непереносимей. Поэтому она затрагивала жизненно важные точки системы, приводя к ее постепенному параличу.
Наконец, в Польше борьба за ограничение коммунистической власти приводила к выделению и обособлению различных социальных групп. В Венгрии уступки всегда имели как бы конкретного адресата: власть бдительно следила, чтобы не появились организованные группы ее противников, чтобы дело не дошло до выдвижения коллективных требований.
Со времени венгерской революции прошло 25 лет. Затянулись раны, постепенно размывается психологическая основа компромисса, основанного на данных обществу уступках. Этому способствует еще и факт, что, как и в других странах социалистического лагеря, нарастают экономические трудности, а с ними — и общественное недовольство. В будущем это может «полонизировать» венгерский вариант либерализма. Но может произойти и другое — попытка советизации Венгрии, возвращения ее политического развития назад, к состоянию всех, за исключением Польши, стран Восточной Европы.
Революция и перспективы
Если развитие Польши в направлении либерализации и демократизации шло неравномерно и процесс далеко зашедшей либерализации при блокировании перемен в направлении второй координаты неизбежно вел к напряженности, конфликтам и кризису системы, отсюда еще не следует, что августовские события 1980 года вытекали из этого неизбежно. В революциях, в крупных общественных движениях элемент случайности всегда играет огромную роль. Несомненно, власти могли сделать выбор в пользу более разумной политики в отношении крестьян и избежать продовольственного кризиса; проводить более рациональную экономическую политику и не довести до теперешней драматической ситуации; избрать другую стратегию по отношению к растущей демократической оппозиции и, быть может, предотвратить формирование хорошо подготовленных деятелей в среде рабочих и крестьян; наконец, больше заботиться о моральном состоянии собственной «голосующей публики», не допустив или ограничив клептократию. Таким образом, катастрофа системы не была неизбежна, но стала возможна благодаря фундаментальному противоречию между логикой произвола, на котором основана коммунистическая власть, и ограничениями, навязанными ей обществом.
В событиях лета 1980 года и дальнейших, в уступках, на которые народ заставил пойти партию и которые зафиксированы в различных соглашениях, можно заметить продолжение прежней тенденции к либерализации. Действительно, признание свободных профсоюзов, права на забастовку, сужение компетенции органов цензуры — все это означает дальнейшее радикальное ограничение монополии власти. Однако очевидно, что идущие в Польше процессы не сводимы к продолжению и расширению либерализации.
Само возникновение независимых профсоюзов и других подлинно общественных организаций есть политический акт огромного значения, ибо создание независимых учреждений в сфере общественной жизни не может быть аполитичным в рамках данной системы. В крайнем случае, его можно считать антиполитическим, ибо цель его — ограничить самое сферу политики, осуществляемого партией контроля.
Далеко за пределами логики либерализации — гарантированное Гданьским соглашением право рабочих влиять на решения относительно всей экономики, всего общества в целом. Ленин писал в свое время, что хозяйственный план есть вторая программа партии, — и вот профсоюз завоевал (пусть пока на бумаге) право участвовать в выработке решений, которые, по Ленину, принадлежат партии. Точно так же нельзя вместить в рамки либерализации и всё более частые примеры устранения из аппарата власти наиболее скомпрометированных его представителей: не имея возможности избрать своих подлинных представителей, общество стихийно стремится узаконить такую практику, при которой оно, по крайней мере, будет контролировать спущенных ему свыше наместников.
Наконец, само по себе соблюдение навязанных политике ограничений должно привести к радикальным преобразованиям внутри нее самой. Другими словами, дальнейшее расширение либерализации требует далеко идущих изменений в механизме отправления власти, т. е. демократизации.
Возвращение на землю
Лето 1980 года, открыв возможности для глубоких изменений в системе, одновременно ввергло Польшу в зону повышенной опасности. Никто не знает, какой выбор сделают власти в Кремле перед лицом дальнейшего развития польских событий. Никто не знает также, возможно ли создание некой «гибридной» системы, которая обеспечит сохранение того, что является самым важным для Советского Союза, и в то же время позволит удовлетворить устремления поляков. […]
Похоже, что Москве легче согласиться с теперешним состоянием разложения государственного организма, чем со стабилизацией в неприемлемом для нее направлении. Москва не признаёт и не признает происходящих в Польше перемен: слишком они опасны для ее физической и идеологической империи, — вместе с тем огромные потери (в прямом и переносном смысле), в которые обойдется вооруженное вмешательство, удерживают Советский Союз от наиболее естественного для него решения.
Принятая пока что Москвой стратегия «ни войны, ни мира», все чаще сопровождающаяся необычайно грубым, неприкрытым нажимом, рассчитана на изматывание польского общества кризисом, непрестанным напряжением, на укрепление сторонников порядка «любой ценой». Но эта ситуация негативного равновесия может пойти на пользу польскому обществу, несмотря на все приносимые им жертвы, ибо чем дальше, тем глубже и необратимее перемены в политической, общественной и духовной жизни страны.
События в Польше и будущее советской империи
Польская революция стала источником надежды не только для поляков, но и для миллионов людей на Востоке и Западе, которые верят, что советская система не вечна. Потому-то, как в 1956-м, а затем в 1968 году, постоянно слышишь вопросы о вероятности распространения движения за свободу на другие страны империи, включая Советский Союз.
Увы, в историческом развитии нет механических закономерностей. Появление массового сопротивления в Польше не означает, что подобное движение автоматически последует в других странах. В отличие от сказок, в истории счастливые развязки редки.
И все же, несмотря на эти оговорки, несмотря на необходимую долю скептицизма, трудно отделаться от мысли, что события в Польше могут сыграть определяющую роль для будущего империи. На этот раз советская система поражена в самое сердце, в самый корень, в то, что в глазах ее правителей оправдывает сам смысл ее существования. На этот раз мы имеем дело не с движением за реформы, возникшим в рамках партии, которая пытается найти способ сосуществования с обществом на основе компромисса. На этот раз речь идет не о временных уступках, от которых затем можно будет отказаться. На этот раз советская власть оказалась лицом к лицу не с раздробленной массой, а с обществом, сумевшим восстановить свою целостность, реконструировать разорванные связи, возродить взаимное доверие, моральные ценности, веру.
Глубокий кризис советской империи проявился и на другом ее краю. В Афганистане все началось с самого заурядного коммунистического переворота в 1978 году. Вначале реакция общества не была слишком резкой: вероятно, прежний режим был не чересчур привлекателен. Однако затем произошла беспрецедентная в истории СССР вещь: социальная база, на которую он мог опереться, не только не расширялась, но постоянно сужалась, что привело к затяжной войне колониального характера.
В истории захватнической политики Советского Союза, начиная от вторжения в Грузию в 1921 году и кончая интервенциями в Венгрии и Чехословакии, особенно поражает необычайная способность советских властей находить себе в занятых, завоеванных, оккупированных странах некоторую — пусть даже ограниченную — общественную поддержку. В 56-м или 68-м году управление захваченной страной чрезвычайно быстро, по сути дела — сразу, оказывается в руках местных, а вовсе не советских чиновников, комиссаров или губернаторов. Эта социальная база создавалась по-разному: террором, подкупом, но и путем удовлетворения некоторых важных нужд местного населения. Афганистан — первый пример в истории, когда эта стратегия оказалась безрезультатной.
Когда-то советская империя соблазняла людей своей идеологией, было время, когда на нее с надеждой были обращены глаза народов, стремившихся стать экономически развитыми нациями. Теперь у нее осталась только сокрушительная военная мощь. Московский Казанова больше не в состоянии соблазнять — он может только насиловать. А пример Афганистана показывает, что и это больше не остается безнаказанным.
Итак, два явления, два процесса ставят советскую империю в драматическое положение: с одной стороны — общенародная война за независимость, с другой — общенародное движение за все более широкую автономию, за возможность вести дела у себя дома в соответствии с собственными традициями. Афганская война показала всему миру империалистическую природу советской власти. Польская революция показала, что советский строй не вечен, что из этого тупика можно найти выход.
Как Польша, так и Афганистан демонстрируют, что самой большой угрозой для империи являются надежда и сопротивление. Когда-то советский строй опирался на слепую веру ничтожного меньшинства и на чувство бессилия задавленного террором большинства. Сегодня он может рассчитывать лишь на апатию, безропотность и безверие угнетенных народов.
1982, № 31
[1]
Тарговицкая
конфедерация — заговор магнатов против Станислава Августа и Конституции 3
мая, призвавших «братскую помощь» Екатерины II, за чем
последовал второй раздел Польши. — Прим. пер.
[2]
Здесь мы будем понимать под либерализацией всякую перемену в политической,
общественной, экономической или культурной жизни, которая приводит к
ограничению сферы прямого или косвенного контроля со стороны политической
власти. Эти перемены могут быть сознательной политикой властей или вырваны под
нажимом общества. Ограничения власти могут гарантироваться в порядке закона
либо быть исключительно результатом изменения соотношения сил между властью и
обществом, без изменения буквы закона. Можно говорить о либерализации,
происходящей как в демократической системе, так и в авторитарной или даже
тоталитарной (классический пример — нэп). Под демократизацией же мы будем
понимать процесс расширения круга людей, участвующих в принятии решений
относительно всего общества или имеющих влияние на эти решения. Расширение «гражданских
прав» может ограничиться Центральным Комитетом, может охватить весь партаппарат, партию или еще более
широкие социальные группы. Таким образом, понятие демократизации относится не к
сфере, но к способам отправления политической власти и к ее представительности. —
Прим. авт.