Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
[…] Эпитетов двадцатому веку надавали много. Это и «век атома», и «век космоса», и «век социальных преобразований». Можно дать еще десятки определений. Но каждое из них берет какую-то частную деталь. А нельзя ли ухватиться за главное?
Несомненно, можно. Наш век следует определить так: это был век, в котором бездуховность достигла максимума и начала испытывать все обостряющийся кризис. В этих словах лежит ключ к пониманию всех главных особенностей заканчивающегося столетия. Такая формулировка хороша тем, что «духовность» — понятие очень четкое. «Духовность есть обличение вещей невидимых», говорили наши мудрые предки, и точнее не скажешь. Следовательно, бездуховность есть неспособность воспринимать невидимое.
Раз наш век бездуховен, значит, он материалистичен. Тому, кто слеп и глух к вещам невидимым, остается признать лишь вещи доступные чувственному восприятию, т. е. материальные. Бездуховность рождает в нас материализм и философский, и житейский.
Впрочем, к теории, которая кладет в основу картины мира понятие материи и пытается вывести из него все остальное, даже трудно отнестись как к философии. Философия по самому своему определению есть наука о сокровенной сущности вещей, поиски подлинного, а не кажущегося смысла бытия. Для материализма же вещи служат своим конечным оправданием, и за поверхностью происходящего он не ощущает никакой глубины, никакой тайны. Но поскольку он претендует на то, чтобы быть философией, ему приходится прятать свое равнодушие к истинному знанию за дымовой завесой знания ложного. Описание явлений он выдает за их объяснение, метафизику подменяет изложенной на философском жаргоне физикой. По этому поводу можно было бы просто пожать плечами, как это делали лучшие мыслители прошлого столетия, но в нашем столетии выяснилось, что тут не до смеха. Кроме научной стороны, имеется и сторона социальная, и в этом смысле материалистическая философия заставляет отнестись к себе в высшей степени серьезно. […]
Идеологи материализма заявляют, что они любят народ и желают ему добра, а поэтому стараются освободить его от ложных верований и направить его усилия на достижение не иллюзорного, а реального счастья. Возможно, многие из таких заявлений вполне искренни. Но беда в том, что ложными-то являются как раз понятия материалистов о реальности. Бездуховность, т. е. неспособность осознать, что невидимое существует не в условном или психологическом, а в самом прямом смысле, делает материалистов почти слепыми, ибо самая важная и содержательная часть бытия не дана нам в непосредственном чувственном восприятии. На нее накинуто тонкое покрывало, ограждающее ее от праздного любопытства зевак. Тем не менее, и сам факт ее существования и основные ее черты человеческое сознание способно постигнуть, если только оно прибегнет не к одним внешним, но и к внутренним средствам познания. В этой полупроницаемости, в частичной сокрытости наиболее фундаментальных элементов сущего заключена вся суть гносеологической системы. Так сделано для того, чтобы истина принадлежала только тем, кому она действительно нужна. Здесь мы сталкиваемся как бы с целомудрием тайны, и в этом — удивительная мудрость мироустройства. Чтобы заглянуть в святая святых вселенского замысла, человек должен пройти некую проверку, оказаться полноценным не только физиологически, т. е. иметь нормально функционирующие рецепторы зрения, слуха, осязания и т. д., но и душевно: чувствовать многомерность бытия и испытывать потребность проникнуть в его глубинные измерения. Материалист не выдерживает этой проверки, не проявляет тонкости чувств и подлинной любознательности, а поэтому для него закрывается путь к познанию, и он еще гуще окутывается тьмой. Постепенно он окончательно отказывается от света, начинает называть его отрицание «просвещением» и рьяно пропагандирует его в народе. Что должно получиться из такого «просвещения», сказано в Евангелии: оба упадут в яму.
Навязывание обществу материалистической доктрины губительно. Правительство, избирающее материализм официальной философией, совершает роковую ошибку. Его вводит в заблуждение активный, наступательный элемент, характерный для первой фазы господства этой доктрины, — страстный призыв к освобождению человека, импульс к раскрепощению от всего, что закабаляет людей. Оно ошибочно видит в этом созидательное начало. Однако соединенное с бездуховностью это превращается в начало разрушительное. И через некоторое время правительство обнаруживает, что все шестеренки, которые должны приводить в движение нацию, крутятся вхолостую. Люди становятся циниками, энтузиазм переходит в равнодушие, и общество делается неуправляемым.
Политический деятель, исповедующий материалистическое мировоззрение, рассуждает следующим образом: надо обеспечить людям материальное благосостояние и воспитать их в духе коллективизма, тогда счастье придет само собой, так как способность быть счастливым заложена в человеке от рождения. Но такой ход мысли в высшей степени безграмотен. Природная основа человеческого организма позволяет человеку наслаждаться жизнью лишь на животном уровне. Но этого человеку мало. Он давно возвысился над животными и спуститься на чисто биологический уровень существования уже не может, даже если бы захотел. Для полноценного бытия ему нужно очень многое, выходящее за рамки биологии, например, ощущение исполненного долга, уверенность в том, что в его деятельности есть какой-то смысл, что суммарный итог его жизни не сводится к событиям самой этой жизни и в нем имеется остаток, ценность которого не выражается в категориях времени и пространства. Удовлетворение этих запросов души обеспечивается не физической природой индивидуума, а природой социума, в который человек включен, и характером этого включения. Общество играет решающую роль в раскрытии потенций личности, в появлении у нее чувства осмысленности существования.
Если послушать, что говорят философы-материалисты, то может показаться, будто они с этим согласны. Но такое впечатление обманчиво. Их утверждение «общество формирует личность» имеет ложный смысл уже потому, что глубоко ложной является их трактовка понятия общество. Здесь их мысль вертится в плоскости политических, экономических, правовых и бытовых межчеловеческих отношений. Они простодушно полагают, что надо спуститься с небес на землю и организовывать общество на реальных, а не воображаемых началах, и тогда оно будет хорошим, а все личности будут освобождены и раскрыты. Но этот упрощенный подход к столь сложному явлению, как социум, приводит к непредвиденным последствиям.
Делаясь государственной доктриной и получая возможность устраивать людские отношения по своей программе, материализм не только не сохраняет, но и активно ломает все те общественные регуляционные системы, действие которых для него слишком таинственно. Каждый индивидуум может сколько угодно иронизировать над официальным мировоззрением, а оно тем временем проводит свою разрушительную работу. И в один прекрасный день индивидуум обнаруживает себя в совершенно новой социальной атмосфере и чувствует, что ему нечем дышать. Его охватывает беспокойство, на сердце ложится какая-то тяжесть. Даже простые телесные удовольствия утрачивают для него значительную долю былой привлекательности. Будто и солнышко светит не так ярко, и осенние листья пахнут не так пряно. Условия жизни вроде бы неплохие, нет войны, дети растут здоровыми… А существование лишилось стержня, стало призрачным, потеряло ценность. Все есть, а радости жизни нет. Что же произошло?
А произошло вот что. В саду росло дерево. Хороша ли была почва, благоприятен ли климат — нам неведомо, но дерево выросло высоким, и его крона весело зашумела листвою. И вот заботу о нем взял на себя некий садовник. С виду он был обыкновенным человеком, но имел один дефект мышления: никак не мог вообразить, что под поверхностью земли могут находиться какие-то предметы. Ему казалось, что там ничего не может быть, а те, кто говорят о подземных предметах, — суеверные и невежественные люди. Исходя из такого своего представления о реальности, он спилил дерево и поместил его в железобетонный стакан, считая, что теперь оно будет стоять гораздо прочнее. Но листья вдруг начали желтеть и сохнуть.
Идеолог-материалист, облеченный полномочиями организовывать по своей теории общественные отношения, поступает, как этот садовник. И если даже он руководствуется самыми добрыми намерениями, людям от этого не легче: их души все равно начинают усыхать и свертываться.
Материализм может утверждать себя и в другой форме — как образ жизни. Эта его разновидность тоже есть порождение бездуховности. Оба побега растут от одного ствола и, несмотря на внешние различия, родственны друг другу.
Житейский материализм не стремится выразить себя в каких-то научных формулировках: он спокойно обходится без теоретической базы. Он любит подчеркивать, что в теории познания придерживается тезиса плюрализма — допускает, что истина не единственна. Но у него есть принцип, от которого он никогда не отходит: надо жить так, чтобы было удобно и приятно. Поэтому такой материализм можно назвать еще и гедонизмом. Он как раз потому и обладает некоторой философской расплывчатостью, что менять точку зрения на мир бывает приятно. Он не желает связывать себя прочными узами ни с каким конкретным мировоззрением, чтобы не лишиться возможности сегодня увлечься одной философией, а завтра — другой. Правда, при всем этом видимом свободомыслии он все же обнаруживает устойчивость симпатий: всегда флиртует с какой-нибудь формой философии человеческого самообслуживания, вроде прагматизма, позитивизма или экзистенциализма.
Связь этого материализма с бездуховностью самая непосредственная. Для того, кто перестал воспринимать невидимое, многое из того, что прежде рассматривалось как существующее, становится воображаемым. Из его картины мира один за другим выпадают целые пласты. И все же у него должна остаться какая-то опора. Опорой для человека может быть лишь то, что он считает реальным. У бездуховной личности объем реальности очень ограничен, но все же и у нее имеется некоторый выбор. Возможность выбора и приводит к расщеплению материализма на две разновидности. Одни считают «самым реальным» то, что находится вне нас и дается нам в сенсорных ощущениях; другие придерживаются убеждения, что с наибольшей надежностью можно говорить о реальности нас самих со всеми требованиями нашей природы. Они изучают и используют материю, не особенно вдумываясь в ее философский статус. Поэтому их и можно назвать житейскими материалистами.
Понятно, что этот вид материализма тоже сильно воздействует на социум и переделывает его по своему шаблону. Он приспосабливает его к потребительским запросам и поэтому держит приблизительно на уровне индивидуума. С его точки зрения, общество должно оставаться достаточно многообразным, чтобы каждый человек мог извлечь из него что-то, что доставит развлечение или окажется полезным. […]
Господство материалистической доктрины, действительно, приводит к сужению национального сознания, к оскудению языка и других выразительных средств — например, искусства. Но тут есть и другая сторона. В исходном тезисе философского материализма о первичности материи и непреложных законов ее движения и вторичности всего остального проступает мысль об относительной ничтожности и уязвимости человека. Хотя современные философы-материалисты иногда восклицают «все для человека!», это скорее заигрывание с публикой, чем логический вывод из их теории. Нельзя обожествлять два объекта, нельзя служить сразу двум господам, и если тот, кто обожествляет материю, начинает провозглашать богом еще и человека, это выглядит фальшиво. В честной материалистической картине мира с ее бесконечным пространством и временем человек предстает крошечной пылинкой, чем-то случайным, что по стечению обстоятельств возникло из «первичного бульона» путем автоматической эволюции. И это представление не может не сказаться на общем умонастроении общества, которому навязана такая картина. Над этим обществом царит дух строгости и дисциплины, ему доступна идея суровой необходимости. Оно вырабатывает в своих гражданах определенную непритязательность, способность терпеть лишения, сознание превосходства целого над частью. Его индивидуумам понятно жесткое слово «надо». Услышав его, они не задаются вопросом: «а зачем, собственно, надо?», ибо в их души прочно въелось ощущение фатальности законов социального развития. В какой-то мере членам этого братства не чужды даже аскетизм и самопожертвование. Для них жизнь все еще есть напряжение и борьба — борьба за светлое будущее, приход которого предсказывается теорией. И в этом напряжении, каким бы напрасным оно ни было объективно, нередко раскрываются возвышенные свойства человеческой натуры и возникает субъективное чувство исполненного долга.
Гедонистическое общество, объявляет оно об этом открыто или нет, поощряет не аскетизм, а его противоположность — эпикурейство. Это постепенно приводит к обеднению личности. Хотя это общество обязано оставаться достаточно ярким и многокрасочным, чтобы обслуживать потребности индивидуумов, оно медленно, но неуклонно сползает вниз вместе с индивидуумами.
Конечно, в своем стремлении как можно больше насытить жизнь комфортом и удовольствиями, гедонизм пытается использовать самые различные свойства людской натуры, в том числе и такие прекрасные чувства, как религиозную интуицию, патриотизм, бескорыстную любовь к знанию и т. д. Ведь из них можно извлечь немало практической пользы и приятных переживаний. Но все же постепенно центр тяжести переносится им на всё более примитивные проявления человека, на его биологию, а затем и на физиологию. Этот процесс редукции развивается стойко, так как для того, кто бездуховен, низменные чувства и грубые инстинкты проще, надежнее и реальнее тонких эмоций. В результате, за последние 80 лет гедонистические общества очень изменились, и изменились в худшую сторону. Если бы какой-нибудь эпикуреец, умерший в конце прошлого столетия, встал бы сейчас из гроба, он содрогнулся бы от омерзения и назвал бы современных эпикурейцев скотами. Мы не замечаем масштаба совершившейся деградации только потому, что она шла постепенно. В жажде острых ощущений, в погоне за все новыми раздражителями и новыми утехами отменялся то один нравственный запрет, то другой, но прежде, чем сделать еще один шаг по направлению к полному бесстыдству, людям давалось время привыкнуть к тому состоянию, в какое их привел предыдущий шаг.
В обществе потребления возникает гибельный порочный круг. В нем развивается тенденция делать ставку на животные побуждения людей, так как такое капиталовложение окупается быстрее всего, а у людей, подвергающихся воздействию этого общества, такие побуждения начинают расцветать все пышнее, тогда как высшие части души, не находя достаточной поддержки, неуклонно атрофируются. Снижение духовного типа индивидуумов заставляет общество все азартнее играть на темных страстях, а темные страсти все больше стимулируются этой игрой. Дичает человек, и параллельно дичает общество. Мельчает личность, и соответственно упрощается социальная структура.
* * *
[…] Даже в самых дальних уголках людям некуда деться от вторжения атеистической идеологии или потребительского образа жизни. Трудно кому бы то ни было пойти сегодня против материалистического мировоззрения и против материалистического жизнеустройства. Они ошеломляют народы простотой и доступностью своих рецептов и, не давая опомниться, разоружают их, отнимая у них вековые национальные заветы. Это можно сравнить с грубым вмешательством в устоявшиеся жизненные циклы природы. Теперь мы хорошо знаем, чем обычно кончается такое вмешательство. В одном месте из лучших побуждений уничтожили воробьев, а потом их пришлось ввозить из-за границы. В другом месте неосторожно развели кроликов, и эти пугливые зверьки стали наводить страх на фермеров. В третьем месте на большой реке понастроили плотин, и вода зацвела, а рыба подохла. В этом отношении мы наконец-то несколько поумнели и стали говорить: экологические системы очень чувствительны ко всем внешним воздействиям, и без достаточного обоснования нельзя нарушать их баланс, ибо это может привести к катастрофическим последствиям. Но ведь людское общество сложнее и тоньше любой природной системы! Тем не менее, здесь никто ничего не остерегается и не интересуется обоснованиями. В наше время считается, что общество — нечто крайне простое, что каждый с одного взгляда разберется, что в нем надо улучшать и что отменять. Такое мнение — прямое следствие духовного ослепления нашей эпохи.
Материальная сторона, которая в нашем существовании первой бросается в глаза, является, несомненно, важной. Но она никак не может служить стержнем нашей жизни. Таким стержнем должно быть понимание фундаментальных аспектов мироустройства, т. е. тех вещей, которые превосходят наше бытие и включают его в себя как часть. Наше бренное земное существование, как и всякая конечная данность, не самодостаточно. В нем нет и не может быть объяснения его смысла, нет и не может быть полноты. Полнотой обладает только бесконечность, поэтому смысл человеческой жизни может быть осознан и прочувствован только в категориях бесконечных. Это непреложный закон логики, обойти который невозможно. Однако выработать соответствующие представления о мире и месте в нем человека индивидуум самостоятельно не в состоянии. Их может дать ему только общество, где они зреют столетиями и принимают конкретную форму, приспособленную к специфическим особенностям данного народа. Процесс формирования национальных представлений о коренных аспектах бытия не менее сложен и загадочен, чем становление экологической системы леса или болота. Это — сугубо нерукотворный процесс, суммирующий не только спонтанную духовную работу различных поколений, каждое из которых имело свой уникальный опыт и вносило уникальный вклад, но также откровения пророков и отшельников, которых нельзя назначить правительственным указом. Не менее сложны и невоспроизводимы и механизмы хранения складывающегося таким образом органического миропонимания и мироощущения. Оно удерживается в особенностях народной речи, в укладе жизни простых людей, в нравах и обычаях, в детских играх, в легендах и сказаниях, в архитектуре, одежде, прикладном искусстве, в народных промыслах, а главное — в национальной религии, как в ее вероучительном аспекте, так и в обрядовом.
Когда стране навязывается материалистическая идеология или материалистическое мироощущение и потребительский образ жизни, эта бесценная система жизнеобеспечения безжалостно разрушается. Независимо от того, восторжествовала ли здесь теория рукотворного построения коммунистического рая или же утвердился культ обогащения, из национального сознания одно за другим начинают выпадать все понятия, относящиеся к мистическим основам народного существования, так как теперь они перестают означать что-либо реальное. […] Национализм, распространяющийся сейчас по всей земле, есть самый простой ответ на разрушение внешними силами того невидимого, что создавалось веками и служило стержнем народной жизни. В нем стихийно проявляется коллективный инстинкт самосохранения.
Но силы сторон не равны, и мир все сильнее захлестывает современное варварство. Прямолинейность мышления берет верх над утонченностью, мещанский быт вытесняет сложные уклады иерархических обществ с их причудливыми отношениями между сословиями и кастами. Все неотвратимо движется к нивелировке и однородности, к воцарению стандарта и пошлости. Вступил в силу вселенский закон возрастания энтропии, которому людской род в течение семидесяти тысяч лет ухитрялся не подчиняться. Хорошее перерождается в мерзкое, возвышенное — в подлое. […]
Печально не только то, что силы, насаждающие бездуховность, могущественны, но и то, что у подвергающихся их воздействию народов возникает иллюзия выбора, хотя на самом деле выбора нет. Им кажется, будто они сами могут определить свою судьбу — взять за образец либо капиталистические порядки, либо социалистические, — и это усыпляет их бдительность. Можно лишь диву даваться, насколько хитер дьявол, притворно разделившийся надвое: один из видов зла можно выдавать за добро.
Правда, разрушить невидимые механизмы жизнеобеспечения нации очень нелегко, особенно если национальный организм был здоровым и сильным. Такой организм обладает страшной живучестью: как его ни кромсай, он находит внутренние способы заживления ран, вырабатывает в себе удивительные компенсационные аппараты, мобилизует какие-то таинственные ресурсы и продолжает существовать и функционировать. Огромной жизнеспособностью обладают, в частности, американский и русский народы. Они выработали в себе многие качества, которые частично уравновешивают вред, наносимый им воцарением бездуховности. В них появился иммунитет против целого ряда вирусов, размножающихся на питательной среде материализма, поэтому Советскому Союзу и Соединенным Штатам легче всего противостоять собственному варианту материализма. В этой адаптации можно было бы видеть нечто обнадеживающее: уповать на то, что обе державы вылечатся когда-нибудь от слепоты и снова обретут утраченную духовность и с нею полноту бытия, но процессу исцеления роковым образом препятствует возникающее на государственном уровне стремление направить весь мир по своему пути и возникающий на индивидуальном уровне соблазн заимствования чужого, которое издали кажется привлекательнее своего. Ситуация осложняется еще и тем, что все убеждены, будто третьего варианта не существует. «Считаете ли вы либеральную демократию приемлемой моделью или предпочитаете авторитарную государственную систему?» Заданный вопрос весьма типичен для нашего времени. Но ставить его — настоящее безумие. Это все равно, что спрашивать: что лучше — утонуть или попасть под поезд?
Только в самое последнее время появились признаки осознания бессмысленности такого обсуждения. Одним из таких признаков можно считать выход 21-го номера журнала «Континент», где опубликована анкета, содержащая совсем иной вопрос: существует ли выход из дилеммы западная демократия — восточный тоталитаризм? Это правильный подход к делу, ибо и так называемая демократия, и пресловутый тоталитаризм — глухие тупики. Выход, конечно, есть: русским надо излечиться от своего тоталитаризма, а американцам и западноевропейцам — от своей демократии. Но сделать это они могут лишь своими собственными силами, опираясь на лучшие национальные традиции, на заветы своих великих предков. Однако это пока мало кто понимает, и безумный вопрос дискутируется снова и снова, радуя сатану и заставляя людей тратить массу времени и энергии только для того, чтобы туже затянуть петлю на своем горле.
Возникает какая-то безысходность. Люди, которые понимают, что в их отечестве не все ладно, вместо того, чтобы искать причины этого и терпеливо устранять их, восклицают: сделаем все так, как у наших соседей! И им не приходит в голову, что у тех масса собственных бед. Чудовищная деятельность левацких террористических групп ярко демонстрирует, чего нужно ждать от перенесения на западную почву марксистских идей в их прямом, не ослабленном вакциной «еврокоммунизма», значении. Философское отрицание бессмертной души, против которого в России давно выработано противоядие иронии, на незащищенном от него Западе приводит к логическому выводу о бессмысленности понятия нравственных норм и о допустимости убийства ни в чем не повинных людей. Если левое движение и впредь будет развиваться в странах капитализма, мы станем свидетелями таких ужасов, равных которым еще не было в истории. Но тем не менее катастрофическим было бы насаждение западных порядков в России. Направить Россию по пути так называемой западной демократии было бы последним бесчеловечным экспериментом над этой многострадальной страной, на живом теле которой было уже испытано столько политических изобретений.
А провести такой эксперимент хотят многие. Слово демократия стало сейчас каким-то фетишем. Человек, который скептически отзовется о демократии, берется на подозрение. Но это лишь одно из самых убедительных свидетельств современного одичания. Восхвалять то, что в наше время понимается под демократией, — значит либо быть бездумным конформистом, присоединяющимся к мнению большинства, либо убежденным сторонником самого пошлого жизнеустройства. То, что называют сейчас демократией, на самом деле есть охлократия — власть стада, торжество толпы.
Популярность демократии прежде всего говорит о всеобщем историческом невежестве. В прежние времена, когда культура мышления была еще достаточно высокой, вопрос о предпочтительности демократического, аристократического или монархического способа правления обсуждался довольно подробно и были выявлены недостатки и преимущества каждого. Об этих исследованиях сейчас никто не вспоминает. Когда, например, спрашивают: «доросла ли Россия до демократии?», никто не задает встречного вопроса: «а может быть, она давно переросла демократию?» и не обсуждает проблемы: «доросла ли Америка до аристократической формы правления?». Современный обыватель, разучившись думать, усваивает, как заклинание, тот термин, который для него приятнее звучит. А слово «демократия» нравится ему тем, что в нем он улавливает отголосок идеи: историю должен делать народ, ибо «глас народа есть глас Божий».
Эта идея абсолютно верна. Но парадокс заключается в том, что вплоть до того момента, когда восторжествовала нынешняя демократия, история всегда и делалась народом, а с этого момента перестала им делаться.
Секрет в том, что народ — это вовсе не масса, не количественное большинство. Принадлежность к народу определяется наличием прочных связей с космическим кругооборотом бытия, с землей, с природой, с Богом. Народ — носитель национального завета, источник таинственной мудрости, создатель языка и религии и вообще всего подлинно нового и нерукотворного. Он — основа всей той экосистемы, которую представляет собой всякое живое общество. И основа эта глубоко мистична. В то же время она абсолютно реальна. А вот толпа, несмотря на ее зримость, многочисленность и крикливость, иллюзорна. Народ имеет лицо, толпа безлика. Народы разных стран резко отличаются друг от друга, толпа везде одинакова. Народ — некто, толпа — никто. И вследствие демократического правления история сейчас управляется никем. Ее швыряет то туда, то сюда слепая стихия.
Нет ничего нелепее и безграмотнее представления, будто с помощью голосования можно найти какую-то историческую оптимальность. Прав был Бердяев, говоря, что если бы история решалась голосованием, то она никогда не началась бы. Можно добавить: а начавшись, не двигалась бы дальше вперед. Вот она и прекратила поступательное движение и дрейфует без руля и без ветрил. А такой дрейф всегда кончается выбрасыванием на скалы.
Нельзя, конечно, сказать, что народа уже нигде не осталось. Народ есть еще во всех странах. Но дело в том, что как раз там, где утвердился постулат демократии, т. е. в США и в Западной Европе, народ составляет меньшинство, поэтому тамошняя система выборности властей дает ключи к политике не народу, а новым плебеям, которые точно так же, как и плебеи Древнего Рима, требуют лишь хлеба и зрелищ. И это страшно. Плебеи страшны тем, что в силу своего социального конформизма всегда выражают не провиденциальный смысл эпохи, а случайные зигзаги моды. Сегодня они кричат одно, а завтра с таким же энтузиазмом противоположное. Это к ним применимы теории Маркса и Фрейда, рисующие человека пассивной игрушкой природных сил. Но Маркс и Фрейд ошибались, полагая, будто жизнь и деятельность этих людей составляли историю. История всегда творилась в глубинном измерении, для плебеев недоступном; она была последовательностью откровений, а откровения нисходили только к личностям, но не к толпе. И эти личности были мистически связаны со своим народом, поэтому историю творил в конечном счете народ. Но делал он это не прямо, а с помощью многоступенчатого незримого механизма, понять сущность которого современный бездуховный человек совершенно не в состоянии.
Чтобы увидеть порочность современной демократической системы, не надо быть глубоким философом. Задумавшись об этом хотя бы несколько минут, нельзя не понять, что суммированием голосов нельзя получить никакой истины, а значит, и отыскать наиболее достойных руководителей страны, тем более, что сейчас голосуют не за подлинно существующих людей, а за их образы, созданные средствами массовой информации. В Афинской республике каждый гражданин лично знал Перикла, поэтому его выбор был хоть как-то оправдан; знание же избирателями современных кандидатов — чистая фикция. Большая истина не складывается из малых заблуждений, и ошибочные мнения частных лиц при усреднении не могут перейти в непогрешимое высказывание, ибо усреднение не улучшает качества мнений. Утверждать, будто система подсчета голосов обеспечивает осуществление властью воли народа, — значит не понимать того фундаментального факта, что народ не есть сумма индивидуумов, а есть особый мистический сверхорганизм, имеющий свои собственные способы исторического самовыражения. Эта система ведет лишь к капитуляции власти перед числом, перед массой. Но даже если эти соображения покажутся кому-то слишком сложными, он может убедиться в неэффективности демократической системы на фактах, так как кандидаты, собравшие большинство голосов, сплошь и рядом оказываются жуликами и наносят нации значительный вред. […]
Весь пафос современной демократии состоит не в выборности власти, а в ограничении ее компетентности, в отвоевании у нее так называемых прав человека, а точнее — прав индивидуума. Достойный или недостойный кандидат сядет в президентское кресло — это неважно; главное, чтобы он понимал, что будет сидеть в этом кресле прочно лишь в том случае, если угодит индивидуумам, ибо впереди новые выборы. Но у индивидуума на первом плане стоят шкурные биологические интересы, элементарные потребности данного момента. Он не способен заглянуть в будущее, лишен исторического мышления и исторической интуиции, а поэтому безответственен. Ему нет дела до основного закона миропорядка, заключающегося в том, что взрослому человеку изначально принадлежат не права, а обязанности, а права развиваются по мере выполнения им обязанностей. У него свои законы: простенькие правила житейского материализма. Политическое господство таких выключенных из вселенских циклов и замкнувшихся на самих себя индивидуумов и есть охлократия. […]
В центре мировой охлократии — Соединенных Штатах — сформировалось множество защитных механизмов против этой системы. Из старушки-Европы туда пришли такие традиции, как добросовестность выполнения своей работы, стремление к профессионализму, бережное отношение к любому имуществу. Несмотря на культ денег, там все же укоренилась определенная деловая порядочность и аккуратность. И даже само обожествление доллара имеет у американцев отчасти идеальный характер. Доллар превратился у них как бы в абстрактный регулятор взаимодействия людей между собою и отношения каждого человека к самому себе. Количество нулей банковского счета определяет у них не столько возможность тратиться, сколько уверенность, что жизнь прожита не напрасно, что все делалось правильно. Но вот, скажем, в России ничего этого давно уже нет, и если здесь провозгласить демократию, которая включает в себя право свободного предпринимательства, то это будет никакое не предпринимательство, а повальный грабеж, не стесняемый никакими сдерживающими факторами.
* * *
Но независимо от того, разрушит ли одна из фракций всемирной партии бездуховности другую фракцию, навязав ей собственные формы жизнеустройства, или же их спор будет продолжаться, создавая иллюзию, будто существуют разные точки зрения на мир, дела наши на исходе ХХ века нельзя назвать иначе, как из рук вон плохими. Когда столетие только начиналось и на Парижской выставке по этому поводу пускали фейерверки, никто не думал, что оно закончится так мелко и пошло. У мнительных натур могли быть апокалипсические страхи и смутные предчувствия войн и революций, но уж пошлости не предвидел ни один скептик. Ведь тогда все твердо верили в поступательное движение человечества.
Однако пошлость воцарилась в мире, все победила, всем овладела, всюду проникла, всюду пустила корни, и спрятаться от нее стало некуда. Жить стало возможно, только ни о чем не задумываясь. Едва перестаешь подстраиваться ко всеобщей беготне, едва остановишься, оглянешься вокруг и сравнишь увиденное с тем, что просит душа, сразу же начинаешь чувствовать пустоту бытия. Кажется, всего много в нашем веке, но выбрать душе нечего, ибо все мерзко и безобразно. Безобразен шизофренический тезис о первичности материи и вторичности духа, несовместимый ни с логикой, ни с основным элементом внутренней жизни каждого человека — ни на секунду не покидающим его ощущением своей личности. Детская наивность этого тезиса отнюдь не умиляет, а вызывает тревогу за состояние общественного рассудка. Безобразно низведение человека средствами массовой пропаганды, массовой культуры и могучей рекламы на уровень бездумного потребителя. Наблюдая однотипную жизнь современных мещан, не только не имеющую никаких перспектив одухотворения, но и с каждым годом делающуюся все более примитивной и стандартизированной, начинаешь испытывать уже не тревогу, а отвращение. Мерзостен современный наукообразный стиль мышления — новый вариант древнего книжничества, вызывавшего гнев Христа. Создателями и распространителями его являются наши ученые. Когда они пишут о своем предмете, это еще как-то можно читать, поскольку при этом излагаются конкретные вещи; но как только они уходят в сторону от своих профессиональных вопросов и начинают делать обобщения, прогнозировать будущее, давать обществу советы, рассуждать о морали, нравственности и этике, анализировать возможности установления контактов со внеземными цивилизациями, подсчитывать вероятность спонтанного зарождения жизни на других планетах и т. д. — это становится непереносимо. Стандартность мысли, безликость языка, банальность жизненных установок, омертвелость чувств и убогость воображения жрецов современной науки заставляет отвращение перейти в страх. Ведь толпа верит, что ученые владеют ключами от истины, а на самом деле они давно погрязли во лжи. […]
Не менее тягостное впечатление производят люди, увлеченные политикой. Их преобразовательные программы часто прямо противоположны, и это порождает в их среде страстную полемику. И все же у них есть одно общее свойство мышления, по которому их сразу можно узнать. Все они твердо верят в возможность построения рукотворного рая.
В математике доказательство того, что такой-то объект имеется, называется «теоремой существования». Без нее пытаться строить объект очень рискованно, так как может оказаться, что его нет в природе. Пример такого напрасного труда — знаменитая квадратура круга. В течение тысяч лет фанатики геометрии верили, что имеется вычерчиваемый циркулем и линейкой квадрат, площадь которого равна площади заданного круга. На его построение было затрачено много сил и времени. И только в конце прошлого века Линдеман доказал, что такого квадрата вообще не существует. После этого попытки выполнить квадратуру круга прекратились.
Общественные структуры неизмеримо сложнее геометрических, и они строятся не из точек и прямых, а из куда более загадочных элементов. Но главное отличие состоит в том, что общественные структуры лишь малой своей частью расположены в чувственно воспринимаемом слое бытия, а все остальное погружено в область невидимого. Именно туда, в глубинные измерения, запрятаны все узлы и пересечения, все секреты устройства. Но фанатики политических преобразований этого понять не желают и хотят вычертить идеальное общество с помощью циркуля и линейки, тратя на это гораздо больше усилий, чем изобретатели квадратуры круга. Они умеют мыслить лишь на бытовом уровне, и тут разворачиваются вовсю. Государство для них, как и для Руссо, — просто общественный договор, а отсюда и их убежденность, что его можно перезаключить каким угодно образом. И каждый из них рьяно развивает свою программу перезаключения. При этом они кажутся себе очень умными и предусмотрительными, так как любая политическая идея имеет у них вид логической фигуры, называемой импликацией: «если, … то». Но беда в том, что в слое повседневной реальности, из которой мысль современного политика выскочить не способна, существуют лишь обрывки и фрагменты целостного бытия, а поэтому в нем нельзя построить подлинно строгих логических замыканий, и внешне правдоподобные импликации всегда оказываются произвольными и ложными.
Поскольку квадратура не получается, политики очень сердятся. Они начинают обижаться на своих политических оппонентов; им невдомек, что историю вершит не деятельность партий и фракций, а нечто такое, что втекает в наш видимый мир оттуда — из той части бытия, где только и может развязаться завязанное здесь. […]
* * *
Раздражительность и обиженность всегда являются симптомами слабости. Не обманывает этот признак и на этот раз. Мы живем не только в эпоху взаимных обид, но и в эпоху расслабленности. Даже великие государства стали бессильными, ибо общества лишились способности напрягаться, а индивидуумы разучились жертвовать своими интересами ради общего дела. Миллионная толпа трепещет сейчас перед кучкой террористов. Раньше их уничтожил бы как бешеных собак безоружный народ, а теперь наисовершеннейший полицейский аппарат не может их поймать, а если и поймает, то всего лишь сажает под замок в комнату с цветным телевизором. Отмена смертной казни говорит не о возросшей доброте, а о том, что, независимо от того, признаем мы на словах религиозные утверждения или нет, мы уже абсолютно не верим ни в какую жизнь, кроме телесной, и смерть для нас есть бесконечная потеря, в то время как мера преступности любого деяния конечна. Мы пасуем перед мыслью о потустороннем и сосредоточили все свои устремления на жизни здесь. А мужество и твердость приходят лишь оттуда.
Но ведь спокойно жить на земле долго все равно не удастся! Кончается нефть, загрязняется океан, отравляется атмосфера. Подсчеты показывают, что скоро разразится всеобщая катастрофа невиданных масштабов. В этот час нам понадобятся и мужество, и терпение, и стойкость духа, а как раз их-то в нас и не окажется. Спрашивается: на что же мы надеемся?
Уповать на политическое разрешение кризиса абсурдно, ибо политики видят только симптомы общественных недугов и не понимают их причин. Многие люди стали сейчас осознавать это и относиться к политике с недоверием и даже презрением. Но вместо того, чтобы искать другой выход из тупика, они проникаются каким-то оптимистическим фатализмом. […]
Если мы вдумаемся, почему человечеству до сих пор удавалось выйти из кризисов невредимым, то мы обнаружим, что его неизменно спасала внешняя помощь — помощь Бога. Ветхий Завет буквально переполнен описания-ми того, как Бог предотвращает события, которые могли бы привести к катастрофическим для людей последствиям. Он направляет людское племя по верному пути устами пророков, запугивает его знамениями и чудесами. Но с течением времени непосредственное вмешательство Бога в людские дела ослабевает. Это не случайно. Вся суть Божьего замысла в отношении человека состоит в том, чтобы примирить в его лице дух и материю, «сделать внутреннюю сторону как внешнюю, и внешнюю сторону как внутреннюю» (Евангелие от Фомы). В богословии это называется обóжением вселенной. Человек задуман Богом как средство для обóжения мира. Для выполнения своей миссии человек должен, оставаясь материальным по телу, стать божественным по духу. Это значит, что он должен стать совершенным. Совершенство же включает в себя свободу. Следовательно, человек должен становиться все более свободным, а это предполагает удаление от него Бога, ибо явное присутствие Бога рядом с ним сковывало бы его свободу. Но свобода предполагает возможность бунта и отпадения. Так возникает «божественный риск». Существо, на которое Бог возлагает все Свои надежды, может не оправдать этих надежд, и каким бы всемогущим Бог ни был, Он не в силах уменьшить степень риска. Особенно велик риск на поздних стадиях совершенствования человека, когда его свободу нарушить уже почти недопустимо. Сейчас мы как раз и достигли такой стадии.
Две тысячи лет назад уже был момент, когда вся кропотливая работа Бога по выращиванию Себе в этом мире помощника была поставлена под угрозу. Материалистическая цивилизация Древнего Рима увлекла человечество на смертельно опасный путь. Люди возомнили, что нет у них другой цели, как угождать самим себе и обслуживать самих себя. И к этому моменту внутренняя свобода человека достигла такой степени, когда прямое воздействие со стороны Бога было уже исключено. Но Бог нашел удивительное средство. Он прислал на землю в образе простого смертного Своего Единородного Сына, и Бог-Сын, ценой унижения и крестной муки, спас человечество. После Воскресения и последующего нисхождения на Иисусовых учеников Св. Духа история пошла по новому руслу.
Нынешний момент очень похож на тот. Наша цивилизация — Новый Рим. Опять увлечение материей, опять самоугождение. Но сейчас степень нашей свободы увеличилась, ибо мы от многого были освобождены Христом. Сейчас и такая форма помощи, как воплощение Бога в человека, была бы непозволительно резкой. Теперь мы должны выпутаться сами. А коли не выпутаемся, то погибнем — на то и «божественный риск». И нечего утешать себя тем, что до сих пор мы не гибли. Во-первых, мы были детьми, которых можно водить за ручку, а сейчас стали взрослыми и сами ответственны за свою судьбу. Во-вторых, неверно, что не гибли. Погиб и неандертальский человек и другие ветви, которых антропологи называют «неудавшимися вариантами». Точно так же может погибнуть и «гомо сапиенс», если попытка Бога сделать из него добровольного помощника окажется неудавшейся.
А чтобы стать такими помощниками, которым Бог может сказать: «больше не называю вас рабами», — мы должны понять смысл своей свободы. Тогда мы поймем и другое: что Бог, не желая оказывать на нас давление, лишь спрятался от нас, а на самом деле Он существует и внимательно наблюдает за нами. Тогда, оставаясь совершенно свободными, мы с необходимостью повернем души к Богу. На один наш шаг к Нему Бог сделает десять шагов нам навстречу. Так произойдет диалектическое «снятие» риска. Снова, как в день Пятидесятницы, на нас заструится благодать Духа, и все наши понятия изменятся, а проекты будут забыты. И если это случится, то в день своей смерти двадцатый век воскликнет: на какие же глупости я потратил лучшие свои годы!
1980, № 25