Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
[…]
— Как бы вы определили понятие «религиозного», выраженного средствами современного искусства? Ограничились бы вы только работами, в которых используются явные религиозные образы или религиозная символика?
Я не могу увидеть разницы между религиозным и нерелигиозным искусством. Я думаю, что все искусство религиозно. Искусство рождается из стремления найти связь или цельность в существовании. Должно быть понятно, что слово цельность описывает духовное измерение, к которому человек может приблизиться посредством творчества, религиозного экстаза или подлинной набожности. Я хочу сказать попросту: если нет веры, если не чувствуешь наличия духовной истины, которой нужно придать форму, — не нужно идти в художники, ибо у тебя нет оснований заниматься живописью.
— Но можно все же сказать, что некоторые художники более религиозны, чем другие?
Конечно. Если осознаешь свою веру в Господа, тогда, естественно, преобразуешь свои творческие способности в таинство понимания или даже в переживание Божественного.
— В некотором смысле можно сказать, что работы Мондриана религиозны, в то время как работы Тулуз-Лотрека нет. Не правда ли?
Но в то же время Тулуз-Лотрек оказал большое влияние на Руо, который был глубоко религиозен. И Руо, будучи христианином, писал своих ужасных проституток и другие картины, которые были еще «хуже», чем у Тулуз-Лотрека.
— И, конечно, Церковь осудила его за это.
Да, и Церковь, и его близкие друзья. Для Руо это было тяжело. Он был в безысходном состоянии, но чувствовал, что просто не может принять христианскую живопись своего времени, которая была сентиментальной и лживой.
— Китч?
Да, как «Христос» Торвальдсена. В этой статуе есть что-то мягкое, что-то лживое. Правдивый художник должен был порвать с этой фальшивкой. Нужно было быть честным в отношении жизни как она есть. Но для Руо это было как распятие. Через страдание он понял, что христианство — это не свод моральных правил, но опыт спасения. Поэтому Руо оказался способен так изобразить Христа, с такой духовной силой, которой европейское искусство не достигало со времен Средних веков. Только через правдивость можно прийти к. любому виду истинно религиозного искусства. Нельзя притворяться. Как сказал Жак Маритэн: «Если ты христианин, не пытайся писать христианские картины; живи как христианин и будь хорошим художником». Допустим, вы приступаете к изображению Христа и стараетесь сделать то, что понравится зрителю. Вот сюжет воскресения из мертвых, — но сколько вы видели картин, на которых Христос идет так, как будто Он только что выпил чашку чая, а в Библии сказано, что Воскресение было потрясением, и люди падали как мертвые? Очень редко можно увидеть картину, которая передает это потрясение.
— Могли бы вы сказать, что все религиозное искусство должно содержать в себе элемент потрясения?
Думаю, что должно. Я также полагаю, что мы уже перешли от разговора о религиозном искусстве к совершенно отличной теме — к христианскому церковному искусству. Это понятие относится к тем редким произведениям искусства, которые иконописцы называют нерукотворными. Это картины, выражающие христианское таинство прощения, центральную идею в нашей вере в Бога, Который принял страдания для того, чтобы спасти человека от самого себя. […]
— Какой художник оказал на вас наибольшее влияние?
Я всегда был захвачен иконами. Для меня также очень много значит Руо. Не так его стиль, как дух, который излучают его работы. Но прежде всего я должен сказать об одной работе, которая никогда не покидала моего сознания с тех пор, как я впервые ее увидел. Это Распятие, написанное с таким страданием и с таким жестоким реализмом Матиасом Грюневальдом в 1590 году. Я долго не мог принять его, пока не узнал, что Изенгеймский алтарь был написан для монастырского госпиталя. Во время чумы перед этим алтарем клали умирающих, чтобы несчастные могли ощутить, что Христос принимает на Себя все наши уродливые язвы и гноящиеся раны, которые поражают тело и душу. […]
— Для меня в религиозном искусстве кажется очень важным то, что оно должно быть таинственным и не обязано быть доступным.
Не в логическом смысле.
— Вы, может, помните, что Кьеркегор называл это «непрямым сообщением». Иногда бывает совершенно необходимо затруднить понимание, чтобы заставить людей использовать свое воображение. Создается впечатление, что бóльшая часть современных художников стараются облегчить задачу.
Вы правы. Часто думают о том, чтобы создать нечто прекрасное — декорацию на стене, которая не имеет никакого значения. Я совсем не стремлюсь к красоте. Я стремлюсь к правде…
— …которая часто нарушает покой.
Да, в большинстве случаев покой нарушается.
[…]
— Чувствуете ли вы близость к русской живописи, а не только к иконописной традиции?
Боюсь, что я плохо знаю современное искусство России. […] Возвращаясь к ситуации в Советском Союзе, — похоже, что режим как бы осознал полный провал создания нового советского атеистического человека Даже верховный жрец идеологии Суслов, кажется, покровительствует религиозному национальному искусству, чтобы укрепить расшатанный режим. В прошлом году Илье Глазунову, официозному художнику, написавшему портрет Брежнева при всех его регалиях, позволили показать для полумиллиона москвичей серию слащаво-религиозных работ.
Но странно и удивительно подумать, как много русских было в авангарде начала века: Малевич, Сутин, Шагал, Кандинский. […]
— Когда вы впервые начали делать витражи?
Работать со стеклом я начал случайно. В Норвегии был большой национальный конкурс. На западном побережье, в Ставангере, у нас есть прекрасный собор. В нем было несколько витражей в плохом состоянии, которые решили заменить. Я выиграл конкурс, хотя ни разу не работал с витражами. Поэтому мне пришлось учиться. Год я экспериментировал. Я обнаружил, что стекло — замечательный материал, я был полностью им захвачен, я чувствовал, что оно мне очень подходит. Это один из самых таинственных материалов, потому что то, с чем вы работаете, — это свет. Когда вы делаете витраж, свет уже присутствует. Все, что нужно сделать художнику, это ввести тени. Художник останавливает свет, но не полностью. Он делает окно, через которое нельзя смотреть наружу, но Нечто снаружи смотрит в это окно, и это Нечто — свет. В этом заключена религиозность, с самого начала. Художник — грешник, замутняющий свет. Но свет пронизывает тьму; и если бы не было тьмы, нельзя было бы видеть свет. В этом заключено таинство. […]
— Почему советское правительство так напугано тем, что оно называет «авангардом»? В большинстве произведений искусства религиозность не выражена явно, да и так называемые религиозные деятели на Западе не проявляют к ним особого интереса. Так чего же так боятся советские власти?
Это очевидно. Советский режим установился благодаря идеям, которые теперь застыли в неподвижные догмы. Даже партийные лидеры больше в них не верят. Кремлевские старцы потеряли способность обновлять свои представления, поэтому они ненавидят творчество. Советский режим не боится традиционного искусства или традиционной Церкви. Но они знают, что идеи их мертвы и что скоро будут мертвы их тела. Они испытывают отчаянный страх, что творчество может привести к культурному возрождению, что религия сможет возродить Веру.
Вел беседу Эдвард Робинсон
1980, № 26