Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
— Петр Григорьевич, советское правительство лишило вас советского гражданства. Эта мера все чаще применяется к людям, выехавшим за границу с советским паспортом, но вы, насколько нам известно, первый, кто потребовал провести процесс по тем туманным обвинениям, которые выставлены основой лишения гражданства. Что означает для вас лишение советского гражданства — как практически, так и символически? Какую угрозу представляет подобная практика для других людей: защитников прав человека, независимых писателей и художников? […]
Прежде всего, я хочу обратить внимание на термин «лишение советского гражданства». Термин этот — жульнический. Он сам по себе ничего не выражает. Под ним скрывается насильственное лишение права жить на своей родине. Хуже того, это попытка вообще лишить человека родины, превратить его в безродного, изгоя.
Против лишения советского гражданства, т. е. против жизни в по-советски организованном обществе, вряд ли стоит возражать. Я, во всяком случае, твердо стою за то, чтобы избавиться от такого общественного устройства, так как оно лишило своих членов свободы и элементарнейших человеческих прав. Общество, в котором десятки миллионов людей были уничтожены неизвестно за что, где и как, в котором государственная власть может отчитаться за жизнь ею уничтоженного ни в чем неповинного человека справкой, подписанной мелким чиновником карательных органов: «Реабилитируется за отсутствием события преступления» — и никто за это не наказывается, даже не называются виновники, хуже — запрещается говорить о виновниках, искать их; общество, которое не только не защищает своих воинов, попавших в руки врага, но само их уничтожает, — такое общество не имеет права на существование, а его члены вправе не только отказываться от жизни в нем, но и бороться за его ликвидацию.
Советское гражданство в рассмотренном смысле мне не нужно. Меня нисколько не вдохновляет перспектива быть вечным рабом огромной колониальной империи, именуемой СССР, вотчины дикой бюрократии — партийно-чиновной саранчи.
Если бы речь шла только о том, считать ли меня достойным носить звание советского гражданина, не было бы предмета спора. Я сам не хочу этого звания. Но речь о другом. Разговор о том, имею ли я право на родину. Может ли советское правительство лишить меня права жить там, где я родился, на земле, политой потом и кровью многих поколений моих предков, вблизи дорогих мне могил, вместе с родными мне людьми, с моими друзьями и моим народом, служить моему народу своим разумом, своими руками, своим здоровьем и жизнью, бороться за лучшее будущее моего народа. Это право дано мне фактом моего рождения. И оно — неотъемлемо.
Но человек — не раб своей родины. Он, кроме права на родину, имеет неотъемлемое право на свободу передвижения. Эти два права — две стороны одной медали. Человек вправе жить на своей родине, покинуть ее пределы и в любое время возвратиться. Но советские власти игнорируют эти, как и другие, права человека. Они представляют себе общество не как содружество свободных людей, имеющих ряд неотъемлемых прав и присущие каждому разум и индивидуальные таланты. Для них общество — это масса слуг (рабов) государства, которое может творить с ними, что угодно: понуждать к бессмысленному непроизводительному труду, массами перемещать из одних районов в другие, бросать на завоевание чужих территорий и народов, приневоливать к выполнению сумасбродных утопических проектов, пытаться превратить все общество в однообразную серую массу, уничтожая национальные, религиозные и индивидуальные различия. И для достижения всего этого применять самое жестокое подавление, не останавливаясь перед массовыми уничтожениями людей. За личностью не признается даже права на жизнь. Где уж тут говорить о праве на родину и праве на эмиграцию. Выгодно государству — кое-кого отпустят, невыгодно — держат. А кого захочет — выбрасывают из страны или принуждают уехать добровольно. Следовательно, воспрепятствование эмиграции тех, кто этого хочет, и высылка за рубеж неугодных — явления одного и того же порядка.
Но если борьба за свободу эмиграции, ввиду остроты этого вопроса, была одной из коренных задач правозащитного движения, то противодействие высылке и принуждению к эмиграции не достигали такого накала. И это понятно. Высылка похожа на эмиграцию и потому легко противопоставляется лагерю, тюрьме, спецпсихбольнице, ссылке как проявление «гуманизма». Естественно, что против такой гуманности возник протест. Но я не первый, кто решительно запротестовал против нее. Юрий Орлов и Александр Гинзбург решительно восстали против попытки КГБ принудить их к эмиграции. Александр Подрабинек, у которого судили по фальсифицированному обвинению старшего брата Кирилла, в ответ на предложение КГБ выехать за границу со своей семьей, включая и брата, сказал, что это для него неприемлемо. «Я предпочитаю, — добавил он, — чтобы эмигрировали вы». […]
Я, действительно, первым потребовал предоставления мне права вернуться на родину и в открытом судебном заседании доказать неправомерность указа о лишении меня гражданства СССР. Но это не «гениальное наитие» и не акт отчаяния. Это продуманный шаг, который определялся не только моей личной волей.
Когда власти с небывалой оперативностью (за четыре дня) дали разрешение на наш выезд в США для моего лечения и в гости к сыну, мы с женой и все наши друзья в один голос сказали: «Хотят выбросить из страны». […]
И все же мы колебались. Советовались со многими из наших московских друзей, съездил я и к друзьям на Украину и посоветовался с ними. Мнение было единодушным — ехать! Но за границей не делать никаких политических заявлений, чтобы не дать повода для наказания за поведение за пределами своей страны. Все считали: если мне удастся возвратиться, это будет новый важный шаг в развитии правозащитного движения. Ну, а если даже при «безукоризненном» поведении меня лишат возможности вернуться на Родину, то правительство даст хороший повод для разоблачения античеловеческой сущности так называемого лишения советского гражданства.
Как известно, пришлось разоблачать. Но зарубежная демократия поддержала нас слабо. Многим зарубежным деятелям, обычно поддерживающим советских правозащитников, данный случай, по-видимому, представился малозначительным. Да и в самом деле: не тюрьма же, не лагерь, даже не рядовая «психушка», а выезд в свободный мир, о чем мечтают десятки, а может, и сотни тысяч советских граждан. В общем, до ума и сердца западной демократии не дошло, что именно «гуманное» лишение гражданства наиболее ярко показывает полное бесправие советского человека. За ним не признают даже права на родину. Войнович это понимает и потому заранее отказывается от поездок за рубеж. Поймут это и другие советские писатели, ученые, инженеры, художники, деятели культуры и искусства. Поэтому лишение гражданства Галины Вишневской, Ростроповича и меня — кроме всего прочего, рассчитанный удар по научному, техническому, культурному обмену.
Буду ли я дальше бороться за возвращение на родину? Безусловно! Я не наивный человек и не лжец, поэтому не скажу, что верю в искру совести и минимум разума нынешнего правительства СССР. Нет, пока это правительство у власти, мне, несомненно, не разрешат вернуться. Но мой случай такой, что преступно не использовать его для разоблачения коварства, лицемерия, глупой и подлой жестокости правящей элиты, для просвещения подсоветских народов и западной демократии, для содействия приходу к власти более молодого по возрасту и более разумного правительства в СССР. Чтобы сделать «мой случай» понятным и для тех, кто не был знаком с моей прошлой правозащитной деятельностью, напомню основные ее этапы.
— Петр Григорьевич, мы думаем, что среди наших читателей трудно найти таких, кто не знал бы этого. Многим известны ваши самиздатские работы. Знают вашу судьбу и поступки и читатели «Хроники текущих событий», и советские слушатели западного радио, и читатели «Континента».
Тогда отмечу только одно. Когда меня арестовали в первый раз и судили как невменяемого, закрытым судом, не допустив в зал даже жену (и меня, конечно, не было: военная коллегия Верховного суда не пожелала проверить своими глазами заключение экспертизы), это было беззаконие по существу, но формально всё было по закону. После суда началось беззаконие и по форме. По закону, офицеры и генералы Советской Армии, признанные судом невменяемыми, увольняются в запас или отставку или зачисляются в резерв «до выздоровления»; из партии коммунисты выбывают, а по выздоровлении восстанавливаются автоматически. Меня же лишили звания генерал-майора «за поступки, позорящие высокое звание», и уволили из армии без выплаты жалованья (за семь месяцев), без выходного пособия и без пенсии; из партии исключили «за антисоветскую деятельность». В общем, странный сумасшедший — невменяемый только для суда, а для правительства и партийного руководства — государственный преступник. В результате этой двойной бухгалтерии я пятнадцать месяцев пробыл в тюрьме и спецпсихбольнице, а нетрудоспособная жена и сын-инвалид детства жили, не имея никаких источников существования. Хорошо лишь то, что заключение кончилось относительно быстро. Жена, воспользовавшись снятием с поста Хрущева, сумела вырвать меня на волю. Но беззаконие продолжалось. На работу по специальности (инженер-строитель) не принимали. Работал сторожем, грузчиком. Лишь через восемь месяцев после освобождения министерство обороны назначило пенсию сто двадцать рублей (в два с половиной раза меньше, чем по закону), «простив» себе всё, что не было выплачено за предыдущие два года. […]
Та же двойная бухгалтерия сработала и после моего второго ареста. Отправив меня в спецпсихбольницу, со мной поступили как с пенсионером, осужденным к лагерному сроку: вопреки закону, лишили пенсии со дня ареста, а восстановили со дня освобождения — снова вместе со мной наказывали мою семью. И я снова фигурировал в двух ипостасях: как не ответственный за свои действия психически невменяемый человек и как осужденный к отбытию лагерного срока опасный государственный преступник.
Так кто же все-таки я на самом деле? Опасный государственный преступник, — отвечает господин Брежнев, подписавший указ о лишении меня советского гражданства. В указе ясно сказано, что лишили меня гражданства за то, что я подрывал престиж Советского Союза. Поскольку на Западе я не выступал, то, значит, подрывной деятельностью занимался у себя на родине. А так как сумасшедший своим бредом вряд ли может подорвать чей-либо престиж, то мои высказывания не являются бредовыми и я, следовательно, вменяем. Но если это так, то на каком основании меня шесть с половиной лет держали в «дурдомах» — в специальных психиатрических больницах? Почему меня не судили и лишили возможности защищаться? Почему меня выпустили из страны, а не отдали под суд за совершенные преступления? Чтобы разобраться во всем этом, я и хочу вернуться на родину.
Кроме того, мне очень важно узнать, на какие доказательства опирался Президиум Верховного Совета СССР, принимая решение относительно меня. Мне никогда никакой суд не предъявил обвинений. Ни в письменной, ни даже в устной форме никто и никогда не сообщал мне, какие мои действия считаются преступными, и я поэтому не имел возможности дать свои объяснения, опровергнуть вымысел, клевету, инсинуации.
Я давно знаю, что советской страной правит не юридическая власть, а тайная полиция, именуемая КГБ. Правит бесконтрольно и беззаконно. Она, эта полиция, приняла и решение о лишении меня гражданства. Для того, чтобы доказать это, тоже следует возвратиться на родину. И для того, чтобы раскрыть коварство, лицемерие, трусость и подлость тех, кто готовил и осуществлял операцию лишения гражданства. […]
Добиваясь возвращения, я не ставлю ни одного условия, которое могло бы помешать властям СССР принять положительное решение. Я не требую никаких гарантий личной безопасности, хотя прекрасно знаю, сколь коварна и подла карательная система Советского Союза. Я готов к любому, даже самому жестокому и несправедливому приговору. Но только вынести его должен открытый суд. И правительство СССР должно сделать об этом публичное заявление, указав, в частности: 1) что для суда будет предоставлено достаточно просторное помещение, 2) что на суд будут допущены наши родственники, друзья и иностранные корреспонденты, 3) что на оставшиеся места будут допущены все желающие, в порядке живой очереди, а не агенты КГБ и отобранная ими «публика», 4) что для тех, кто не попадет в зал, будет организовано транслирование всего процесса. Под флагом открытого суда я и буду вести борьбу за возвращение на родину.
— Но вот волей-неволей вы оказались за границей. Чувствуете ли вы, что и здесь можете оказаться полезным для наших соотечественников?
Окажусь ли я полезным для своих соотечественников, находясь здесь, в зарубежье, покажет жизнь. Во всяком случае я верю, что всё, что делает человек, имея образ Божий в душе, бесследно не пропадает. Поэтому я приложу все свои силы, свой разум и умение, чтобы творить на пользу своему народу, своей родине, всему человечеству.
— За границей вы представляете не только лично себя и не только советское правозащитное движение в целом, но и Группы-Хельсинки — московскую и украинскую. Что вы можете сказать о репрессиях, обрушившихся на всё хельсинкское движение и на украинскую группу, в частности? Есть ли у вас надежды, что, вопреки этим репрессиям, деятельность Хельсинкских групп будет продолжена? Что вы знаете о нынешних умонастроениях на Украине? Мы помним, что после волны репрессий 72-го года там на какое-то время воцарился климат страха. Удастся ли сейчас властям снова запугать украинцев, снова продемонстрировать им опасность «связей с москалями»?
Участие в работе Групп-Хельсинки, московской и украинской, — это не дополнение к моей правозащитной деятельности, а самая ее суть в последние годы моего пребывания в СССР. До конца дней своих я буду благодарен Юрию Орлову и Миколе Руденко за то, что они пригласили меня в состав учредителей, соответственно, московской и украинской Хельсинкских групп. Из-за одного того, чтобы узнать этих людей и насладиться совместной творческой деятельностью и дружбой с ними, стоило жить на свете. Наша совместная борьба, жизнь в постоянной опасности и бескорыстная самоотверженная дружба никогда не уйдут из моего сердца.
Юрий Орлов, известный миру ученый-физик, не мог жить только своей научной отраслью. Его звала родина, думы о будущем человечества. И он услышал этот зов. Первым в мире он понял, что покорно подписанное западными политиками Хельсинкское соглашение, которое было задумано советской дипломатией и разработано как документ, узаконивающий советские захваты в Европе и пребывание советских войск на захваченных территориях, — можно и нужно превратить в документ защиты прав человека в СССР. Мало того, он нашел организационную форму и методы борьбы, возглавил эту борьбу.
Выдающийся украинский поэт и философ Микола Руденко понял то, чего тогда еще никто не понимал: единичную инициативу надо превратить в движение. И он создает украинскую группу. Насколько это было важно, мы можем судить по отзвуку в других национальных республиках. Почти сразу же за украинской организовалась литовская, за ней грузинская, а через некоторое время и армянская Хельсинкские группы. Молдавские правозащитники установили связь с украинской группой; один из них — Василе Барладяну — впоследствии был осужден одновременно с Миколой Руденко и Олексой Тихим.
Признавая выдающиеся заслуги Юрия Орлова и Миколы Руденко, московская и украинская группы постановили считать их своими руководителями вплоть до их освобождения.
Власти растерялись вначале. Об этом свидетельствует, в частности, заявление ТАСС, в котором деятельность Орлова по созданию Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР объявляется преступной и указывается, что если эта деятельность не будет прекращена, то Орлов будет привлечен к уголовной ответственности. Мы, все члены-учредители Группы-Хельсинки, ответили на это контрзаявлением о том, что деятельность группы считаем законной, что объединились мы в группу по солидарному согласию и Орлов имеет те же права, что и все. Следовательно, он единолично не вправе приостановить ее деятельность. Право было явно на нашей стороне, и власти отступили.
Началась бурная деятельность группы. К ней буквально потоком потекли материалы о нарушениях прав человека. Группа установила тесные контакты с Христианским комитетом, руководимым священником Глебом Якуниным; создала Рабочую комиссию по расследованию использования психиатрии в политических целях; немедленно устанавливались контакты с создававшимися национальными Группами-Хельсинки. Вокруг групп собирался добровольный актив, стремившийся оказать им помощь. Активисты, в частности, выезжали, наряду с членами группы, для проверки материалов, поступающих с мест. Выезжали не только в такие близкие от Москвы места, как Литва или Крым, но и дальше: в Краснодарский край, в Сибирь, на Дальний Восток.
В общем, Запад получил достаточно проверенных фактов нарушений Советским Союзом Хельсинкских соглашений, и сообщения продолжали непрерывно поступать. Чтобы прервать этот поток, власти начали репрессии. Арестовали Александра Гинзбурга и Олексу Тихого, затем Миколу Руденко, а за ним и Юрия Орлова. Запад, по существу, не реагировал на эти аресты. Во всяком случае, ни одно из западных правительств не заявило, что аресты людей, следящих за выполнением Хельсинкских соглашений и информирующих правительства и общественность о нарушении этих соглашений, недопустимы, что такие аресты превращают само соглашение в фикцию. Результат — еще один арест (Щаранский). Чтобы удар был чувствительней, Щаранского объявили шпионом. И, хотя президент США, лично проверив, заявил, что Щаранского в списках сотрудников ЦРУ никогда не было, его уже больше года держат в строгой изоляции в тюрьме КГБ, очевидно, выбивая «признание».
Александр Исаевич Солженицын, выступая 8 июня в Гарварде, сказал, что Запад, в лице его правительств и ведущей интеллигенции, «сдал позиции». Полностью поддерживая это заявление, я добавлю, что самый позорный акт этой сдачи, прямая измена делу правозащиты, состоялся в Белграде. Не желая «обидеть» Советский Союз, западные дипломаты отдали ему на расправу людей, которые ценой своей свободы и благополучия доставляли материалы о серьезных нарушениях Хельсинкских соглашений и тем боролись против угрозы нарастания войны. Уже во время Белграда в Москве расправились с Мальвой Ланда и Феликсом Серебровым, нанесли сильнейшие удары по украинской, грузинской, литовской и армянской группам.
На Украине арестовали и после Белграда осудили инженера Мирослава Мариновича, историка Миколу Матусевича и Петра Винса — сына известного баптистского деятеля, отбывающего лагерный срок за веру, Георгия Винса. Был арестован и подвергнут пыткам близко стоявший к Хельсинкской группе известный украинский писатель Гелий Снегирев. По дошедшим до меня сведениям, пыткам подвергались также Матусевич и Маринович, а Петр Винс был избит надзирателями в тюрьме. После Белграда арестован и шестой член украинской группы юрист Левко Лукьяненко, который только два года как отбыл 15-летний срок заключения. Я после Белграда лишен гражданства. Таким образом, из первоначального состава украинской группы остались только четверо: писатель-фантаст Олесь Бердник, юрист Иван Кандыба, тоже отбывший 15-летний срок, микробиолог Нина Строката, жена заключенного Святослава Караванского, отбывшая четырехлетний срок заключения, и мать заключенного лагеря строгого режима Олеся Сергиенко 73-летняя Оксана Мешко, женщина невероятного мужества и трагической судьбы. В сталинские времена ее увели на целых десять лет от двухлетнего сына, и, когда она вернулась, сын не хотел ее признавать, так как она «враг народа». Когда же она вновь его завоевала, приспела тюрьма для него. Он тяжело болен, и бедная мать места себе не находит в страхе за его жизнь. Но, несмотря на огромные потери, украинская Группа-Хельсинки представляет собой живой организм. […]
Сходное положение и в московской группе. В июне арестован и отправлен в ссылку еще один из ее членов — Владимир Слепак, а несколько раньше, прямо во время процесса Орлова, был арестован Александр Подрабинек. Теперь в группе из первоначального состава остались только Елена Боннэр, Мальва Ланда и Анатолий Марченко. Но группа пополнилась: в основной ее состав вступили профессор Наум Мейман, служащая Татьяна Осипова, врач-фармаколог Виктор Некипелов и один из самых близких к нашей семье людей, мужественный человек и адвокат Софья Каллистратова, а в Рабочую комиссию по психиатрии — наш друг врач Леонард Терновский .
Таким образом, продолжая по примеру А. Солженицына, пользоваться военной терминологией, мы можем сказать, что на сданных Западом позициях группы мужественных людей продолжают вести упорные бои в окружении. Я сожалею, что не могу стоять с ними плечом к плечу. Каковы перспективы этих боев? Предсказания — не моя специальность, но я твердо знаю, что к отрядам, мужественно сражающимся в окружении, надо пробиваться извне. Запад, даже по соображениям собственной безопасности, должен занять твердую позицию в отношении защиты прав человека. Хельсинкское соглашение, если СССР не выполняет его гуманитарные статьи, выгодно только для Советского Союза. Для Запада оно в этих условиях теряет всякий смысл.
Что касается положения на Украине, то я должен сказать, что климат страха, к сожалению, существует не только в этой стране. Однако в ней немало и смелых людей. Об этом говорит хотя бы то, что украинцы-политзаключенные составляют 51% численности лагеря особого режима, а в лагерях строгого режима — около 30%. Репрессии на Украине продолжают расти, но они не могут остановить движение сопротивления. Тем более, что на Украине, кроме общих для всего СССР оснований для недовольства, оно вызывается еще и неумной национальной политикой, той безудержной русификацией, которая ведется под флагом создания единой социалистической нации. Так что, я думаю, движение сопротивления на Украине будет расти. Одними жестокостями власти не могут справиться с нарастающим возмущением народа.
— Петр Григорьевич, до вашего приезда вас представляли на Западе как «неколебимого марксиста», защитника «чистоты ленинизма», публиковали вас под одной шапкой с Роем Медведевым. Для нас, знающих вашу деятельность, никогда не было важно, сохраняете ли вы свои марксистские убеждения или нет, но некоторые западные круги, несомненно, разочарованы занятой вами позицией. Считаете ли вы вообще правомерным подход к той борьбе, которую ведет советское правозащитное движение, с точки зрения идеологических подразделений?
По правде сказать, я не знаю, как меня представляли на Западе. Но я твердо знаю, что западные коммунистические партии не захотели установить со мной контактов. Мне неизвестно, кто меня ставил под одну шапку с Роем Медведевым, но компартии на Западе нас не путали. Общей шапки у них для нас двоих не нашлось. […]
Теперь о разочарованности «некоторых западных кругов» занятой мною позицией. Я думаю, что эти круги разочаровались не моей позицией, а фактом, что я говорю не то, что им бы хотелось. Моей позицией нельзя было разочароваться просто потому, что я ее еще ни разу не формулировал. Боюсь, что после того, как я это сейчас сделаю, разочарованных станет во много раз больше. Но я не боялся говорить то, что думаю, в Советском Союзе, тем более не побоюсь это сделать здесь.
Итак, какова же моя позиция? Кто я таков?
Я уже не коммунист, хотя почти всю свою сознательную жизнь исповедовал это учение. Отрывался я от него с трудом, мучительно, со многими ошибками и новыми увлечениями. И, пожалуй, единственное, что дало мне силы не угодить в какой-нибудь новый тупик, — это твердая убежденность, тот вывод, который я сделал из опыта своей жизни: ни одна самая блестящая идея, самая «высокая» цель «не стоит одной напрасно пролитой слезы ребенка».
Не коммунист, потому что не верю ни в одно коммунистическое учение — ни в марксизм, ни в ленинизм, ни в какой-либо иной «изм». Марксизм и ленинизм я пытался постичь всю свою жизнь и к концу ее, наконец, уразумел, что ни в одном, ни в другом нет ни грана научности. Я прочел четыре изданных в СССР тома «произведений» Мао Цзе-дуна. Говорить о научности написанного там можно лишь иронически. Зато из произведений «классиков» коммунизма можно извлечь уроки, как душить народ, лишая его всех человеческих прав. Есть там в большом количестве и демагогия, способная увлечь политически незрелых людей.
Анализ тех общественных систем-монстров, которые созданы на основе указанных теорий, лучше всего подтверждает их полную несостоятельность. Известно, сколь долго бюрократическая элита советской империи тиранила населяющие ее народы, уничтожала людей десятками миллионов и довела до нищеты и голода, утверждая при этом, что это самая передовая, самая прогрессивная, самая справедливая система, обеспечивающая зажиточную и счастливую жизнь для всех. Какой полной бессовестностью и бесчестностью нужно обладать руководителям страны, до какого состояния ужаса надо довести весь народ, чтобы скрывать от всего мира истинное положение и рисовать идиллическую картину жизни в стране. Сколько загубленных жизней, сколько мужества и самопожертвования борцов потребовалось, чтобы сорвать покров с тайны истинной жизни в СССР. Мир никогда не должен забывать этих борцов и обязан помогать тем, кто продолжает эту борьбу сегодня. Я думаю, что не выйду за рамки поставленного вопроса, если напомню о титаническом подвиге Александра Исаевича Солженицына в разоблачении советской системы тотального террора. После солженицынской критики советская система так уж и не смогла надеть свою старую маску «прогрессивного строя». Теперь уже трудно найти того, кто стал бы открыто защищать «советский коммунизм». Ну, а чем лучше другие здравствующие коммунистические системы? […]
Я не вижу коммунистической государственной системы, которая не душила бы свой народ, не лишала бы его всех человеческих прав, не ликвидировала бы свободу и демократию, не установила бы полного господства над народом партийно-государственной бюрократии, ее дикого произвола. Я не знаю коммунистической теории, которая бы давала основания для строительства иных, чем реально существующие, коммунистических систем. Если еврокоммунисты верят в иной, чем существующий, социализм, то пусть подтвердят свою веру практикой. Но при этом возьмут для своих опытов те же страны, над которыми они уж упражнялись. Пусть создают свой «социализм с человеческим лицом» не путем захвата власти в демократических странах, а перестройкой тоталитарных коммунистических систем. Я лично в такую возможность не верю, и потому я не коммунист.
Но я и не антикоммунист. Во-первых, потому что через частичку анти ничего определить нельзя. Брежнев, безусловно, считает себя антифашистом. Я тоже антифашист. Но что между нами общего? Насколько сходно понимаем мы хотя бы термин «фашизм»? Думаю, что взаимопонимания мы не достигнем ни по одному вопросу.
Во-вторых, я не антикоммунист, потому что не признаю конфронтацию разумным способом разрешения споров между людьми. Наше время — время страшного разобщения людей. Мой любимый современный немецкий писатель Генрих Бёлль гениально заметил, что в нынешнем обществе людей сумели разделить с помощью железок и тряпочек более основательно, чем их разделяли в средние века социальными перегородками. Полностью присоединяясь к этому, я добавил бы к тряпочкам и железкам ярлыки и клички. Назвали страну капиталистической, социалистической, народной, демократической, а человека правым или левым и как будто этим всё прояснили. «Правые», «левые», «коммунисты», «антикоммунисты», «анархисты», «троцкисты», «маоисты», «капитализм», «социализм», и т. д., и т. п. Не надо ничего читать, ни о чем думать, логически рассуждать. Принял какую-то кличку и навешивай ярлыки на других. Я не признаю никаких ярлыков, никаких кличек. Для меня нет ни «правых», ни «левых», ни «анархистов», ни «коммунистов». Есть люди. И с людьми, носящими на себе кличку или живущими без таковой, я готов вести дружественный диалог. Если бы я согласился с тем, что клички что-то значат, мне надо было бы отказаться от всякой надежды на лучшее будущее. В Советском Союзе шестнадцать миллионов членов КПСС. Если бы я поверил, что с ними можно стать только в отношения «анти», я должен был бы признать, что у нашей несчастной родины нет будущего. Если с этими миллионами нет возможности говорить и добиться взаимопонимания, — значит, война.
Нет, я лучшего мнения о людях, о человеке. Конечно, есть умственно ограниченные, фанатики, страдающие односторонностью, просто паранои-ки. Но основная масса людей, вне зависимости от их кличек, способны к взаимопониманию. Ведь не напрасно дан нам разум и вложено слово в наши уста. Я желаю пользоваться этим даром. А если все же надо как-то называться, то на себя я согласен принять только звание христианин. Да и то не в понимании противопоставления иным вероучениям, а как утверждение себя в вероучении, которое придает решающее значение слову.
О чем же говорить? На чем можно поразуметься? Только на одном: на глубоком изучении и всесторонней оценке реальной жизни, на отыскании путей и способов устранения ошибок, совершаемых людьми и обществом в целом.
Можем ли мы определить на основе жизненного опыта моего и последующих поколений, чего нельзя допускать в общественную жизнь? Безусловно, можем! И ответ однозначен — коммунистического и фашистского террора, подчинения всей жизни страны бюрократическому произволу.
А возможно ли выявить, что из уже достигнутого отдельными странами следует взять за образец для других? Несомненно! Кто, например, станет спорить, — если он не профессиональный лжец, разумеется, — что наивысший уровень экономического развития достигнут в США? Следовательно, другим странам надо стремиться к этому уровню, а не к камбоджийскому, скажем, или к китайскому. У США можно поучиться и многому другому. Именно эта страна ближе всего подошла к осуществлению извечной мечты человечества: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Американское общество стоит буквально у грани полной ликвидации различия между трудом умственным и физическим. Что же касается различий между городом и деревней, между центром и провинцией, то они практически ликвидированы. Даже жизнь в деревне и в провинции во многом стала предпочтительней. Замечательны и достижения американской демократии.
Так выглядит «капитализм» США под углом зрения некоторых коммунистических догм, если провести объективный анализ, а не изрекать привычную, набившую оскомину коммунистическую демагогию. Но американское общество — конечно же, не идеал. В его общественной жизни имеются серьезные недостатки, и их надо вскрывать и устранять, но я не ставил своей задачей проанализировать здесь американское общественное устройство. Я лишь пример привел. К тому же, учиться можно не только у США. Каждый народ многое может внести в общественную копилку, если будет изучаться его реальная жизнь, а не лживая пропаганда. Так называемый коммунизм изо дня в день долбит на весь мир, что «капитализм» стареет, загнивает, отживает свой век, что на смену ему идет «цветущий здоровьем коммунизм», а ученые социологи, вместо того чтобы убедительно разоблачить эту ложь, ищут «альтернативу» коммунистической «идеологии». Они не видят той простой истины, что нет такой идеологии, есть ложь, монбланы лжи и демагогии. А альтернатива лжи давно известна, и ее искать не надо. Альтернатива лжи — правда. А правду искать надо в жизни, а не в априорных теориях.
Мой жизненный опыт говорит за то, что человек не может провидеть будущее, не может знать, как построить идеальное общество и можно ли вообще его построить. Человечество прокладывает свой путь через неожиданные препятствия, совершая попытку за попыткой, совершая ошибки и устраняя их. Коммунистические партии потому и создали такие страшные общества, что они «знают единственно верный путь». На самом деле они знали только, как создать такой совершенный аппарат насилия, что он способен загнать человечество в пропасть.
— Петр Григорьевич, наш последний, традиционный вопрос: что вы хотели бы сказать читателям «Континента»? Но вас мы спросили бы еще: что вы хотели бы сказать как читатель «Континента»?
.
[…] Александр Исаевич Солженицын выдвинул моральный призыв: «Жить не по лжи». Наш век — век самой бессовестной лжи. Нередко ложь выступает под личиной правды, притом привычной и даже модной правды. Чтобы опровергнуть такую ложь, иногда требуется немалое мужество.
Пример. После войны были наказаны военные преступники. Скрывшихся разыскивали и разыскивают до сих пор. Разыскивают, чтобы по справедливости наказать. А действительно ли только в этом справедливость? В то время как этих нескольких доживающих свой век стариков ищут евреи всего мира, наиболее активно им помогает КГБ, т. е. тот орган, который совершил преступления значительно большие, чем Гитлер, в том числе и евреев истреблял. И вот ездят по дебрям Южной Америки агенты еврейских организаций, расползлась по всему миру агентура КГБ, крича «Держи преступников!». И шум этот надежно прикрывает других, куда более многочисленных преступников. И они гордо несут голову, изображая себя блюстителями законности. Уже давно пора бы еврейским организациям обратить главное свое внимание на выявление преступлений против еврейского населения в Советском Союзе и сорвать маску «защитников» еврейства с КГБ.
И еще один вопрос, связанный с этим. Известно, что вместе с гитлеровцами принимали участие в истреблении евреев и люди из других наций, в том числе украинцы. Но распространилось и культивируется мнение, что украинцы сделали евреям больше вреда, чем другие нации, даже больше, чем гитлеровцы, что вообще украинцы — нация антисемитов. Ложь эта звучит с экранов телевизоров и кино, распространяется прессой. Она оскорбительна и вредна.
Я украинец. В детстве и юности воспитывался в простой украинской семье, где к евреям всегда относились с уважением и сочувствием. В молодости и в течение всей последующей жизни я решительно выступал против советского (культивируемого государством) антисемитизма и гордился этим. И вдруг теперь, на старости лет, узнаю, что принадлежу к нации антисемитов. Ложь эту несложно опровергнуть, поскольку за рубежом сейчас уже десятки тысяч евреев, выехавших с Украины, живших там в доброй дружбе с украинцами, но они молчат, видимо, считая, что нечего писать о ясном вопросе. Основательной борьбы против этой лжи нет. А так как у нее есть могущественные сторонники, то она продолжает распространяться. Делает это КГБ, стремясь унизить национальное достоинство и тем помешать союзу между еврейским и украинским национальными движениями. […]
1978, № 17