К истокам терроризма
Опубликовано в журнале Континент, номер 152, 2013
О государственном терроре, — будь то террор якобинский, нацистский, сталинский или имя рек, — написаны фолианты. Нас здесь интересует не террор «сверху», а терроризм «снизу» — то, что известный западный исследователь вопроса Уолтер Лакёр характеризует как «насильственный акт, направленный против режима, правящего класса, этнического, расового, религиозного меньшинства, что не следует смешивать с другими формами насилия (гражданская война, государственный переворот, герилья)»[1]. Оговоримся сразу: в этой необъятной теме нас занимают не столько статистика или рассмотрение отдельных фактов индивидуального террора, сколько его социально-этический аспект, — не что и как, а почему…
К середине 60-х годов на Западе подросло первое послевоенное поколение, для которого многие привычные всем вещи стали отнюдь не сами собой разумеющимися.
В 1967-1968 гг. Европу и Америку сотрясли студенческие волнения, подстегнутые современными «левыми пророками», вроде Маркузе. В Париже в мае 68-го «запахло революцией», но повсюду, в основном, дело ограничилось массовыми демонстрациями, многотысячными митингами, хотя не обошлось без эксцессов и отдельных жертв. Протест был, так сказать, трехсторонним: «моральным» (против войны во Вьетнаме), «политическим» (против власти монополий) и «культурным» (против существующих «табу» в семье и обществе). Пафосом этих протестов было требование не свободы «для», а свободы «от» — от всяческих «буржуазных условностей». «Культурная революция» быстро выродилась в бунт хиппи, праздновавших под вопли и визги битлсов оргии «свободной любви» во имя «полного (читай — сексуального) раскрепощения личности».
Протестующие не выдвигали никаких конкретных альтернатив. Призывая покончить с войной, — порожденной «империализмом» и «фашизмом», — они призывали одновременно покончить с этим самым «фашизмом» и «империализмом», понимая под таковыми существующие в их странах демократические институты. Вынося тотальный приговор демократии, они провозглашали неведомую утопическую «свободу» по образцу мифологизированного Третьего мира.
Но постепенно «революционный» порыв иссяк: «поднять» народ не удалось! Дискуссии в переполненных аудиториях обнаружили поляризацию мнений и постепенный крах иллюзий. В результате этого краха большинство «остепенилось», ряд бывших лидеров избрали мирные интеллектуальные профессии и мирную политическую работу. Но незначительное меньшинство не успокоилось и, укрепившись в вере в необходимость и благотворность непосредственного действия, перешло от утопизма к насилию. Это экстремистское меньшинство, безответственное и невежественное, напичканное плохо переваренными цитатами из классиков марксизма-маоизма-геваризма и т. д. и т. п., нашло выход своим агрессивным наклонностям в насилии. Сорганизовавшись в различные вооруженные подпольные группировки, они начали с «имущественного террора» — с поджогов универсальных магазинов и взрывов зданий, — а кончили захватом заложников и убийствами.
Ныне, по прошествии десятилетия, международный терроризм (свое-образная уродливо-жуткая реализация «Интернационалки») стал грозным знамением времени, — может быть, «последних времен». Слова террорист и заложник стали паролем эпохи. Говоря так, мы имеем в виду, конечно, пока еще относительно свободный мир, где юные экстремисты (преимущественно недоучившиеся студенты, богема, деклассированные элементы), вооружившись автоматами и бомбами, решили перейти от «слов» к «делу». Как метко заметил тот же Лакёр, терроризм — болезнь демократии: в тоталитарных или хотя бы авторитарных странах не очень-то развернешься. Только за 1975-1977 гг. в западном мире произошло около 4000 похищений, совершенных, в основном, левыми, но иногда и правыми экстремистами, выдвигавшими требования денежного (выкуп) или политического характера. В одной лишь Италии за первую половину 1978 года было зарегистрировано 1487 покушений, в результате которых 23 человека убиты и 318 ранены. При этом становится трудно отличить по «почерку» профессиональных гангстеров от так называемых политических террористов, от тех, кто выдает себя за идейных борцов — во имя класса, нации или всего «прогрессивного человечества». […]
Какую же цель преследуют все эти террористические организации, — выступающие под анархо-коммунистическими, сепаратистскими или национально-освободительными лозунгами? Всех их объединяет, несмотря на некоторые частные различия, стремление разрушить тот или иной общественно-государственный порядок; посеять страх, панику; путем насилия вынудить тех, кого они считают виновниками своих бед, пойти на уступки. Они постоянно провоцируют демократические правительства, ставя последние перед сложной дилеммой — либо уступить их наглым домогательствам, шантажу, угрозам, насилию, либо дать им соответствующий отпор и не нанести при этом ущерба существующим свободам. В Европе такая дилемма решается соответствующими законодательно-исполнительными органами пока сравнительно успешно, но в таких, например, странах (с куда более слабыми демократическими традициями), как Уругвай или Аргентина, тупамаросы, монтанеросы и иже с ними вызвали своими действиями лишь приход к власти военных диктатур…
Ясно, что без соответствующей финансовой базы террористы не смогли бы действовать с таким размахом. И такую базу им предоставляют «заинтересованные» страны, в основном, коммунистического блока, которые прямо или косвенно, с оглядкой и с опаской (как бы не занести — «эффект бумеранга»! — бациллы терроризма в собственный дом), под видом поддержки национально-освободительной борьбы или под другим соусом помогают тем, кто расшатывает своими действиями устои западного мира. Терроризм сегодняшнего дня стал поистине прибыльной индустрией. По подсчетам специалистов, некоторые террористические группировки располагают капиталом порядка 100-150 млн. долларов в год! Не будь столь обильных «вспрыскиваний», вряд ли был бы неуловимым воспитанник московского университета им. Лумумбы «легендарный» Карлос…
Терроризм наших дней отличается от терроризма, скажем, столетней давности не только несравненно лучшей финансово-технической оснащенностью, но и— прежде всего — этически. Ныне нет никакой гарантии, что какой-нибудь новоявленный кондотьер, странствующий из страны в страну и из организации в организацию, выполняя задание своей группы или по собственному почину, не применит в борьбе с «противником» не только портативное ракетное, но и портативное ядерное оружие. Ибо всех этих людей, помимо «революционных» намерений, объединяет поистине дьявольская ненависть к окружающему их миру, абсолютный аморализм, полнейшее презрение к тому, что Швейцер называл «благоговением перед жизнью». Неизвестно, есть ли общая касса и боевой арсенал у нынешнего глобального терроризма, но у него бесспорно есть общие идейно-политические истоки, некий историко-теоретический опыт, который взят им на вооружение.
Столь ли уж глубока нравственная пропасть между «разрушителями старого мира» в прошлом, которые орудовали дедовскими средствами, и нынешними, действующими на базе современной научно-технической революции? Уолтер Лакёр (и не он один) ставит в пример сегодняшним террористам русских народовольцев и некоторых их последователей, которые, по его словам, предпочитали умирать сами, нежели убивать виновных, и были движимы любовью к людям. Терроризм, по его мнению, становится преступлением лишь тогда, когда он направлен против тех, кто сам никого не мучил, не убивал, кто сам по себе — не угнетатель, не палач и не диктатор (а именно таков терроризм сегодня). И все же… — попробуем вернуться к истокам, попробуем по возможности объективно взглянуть на тех, кто некогда в России начал беспощадную террористическую войну с властью.
Поначалу все было как будто мирно… «Ведь русские мальчики как орудуют? Иные то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это же один чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время…»[2]
Но вот 4 апреля 1866 года случилось неслыханное — средь бела дня в столице империи неизвестный совершил покушение на жизнь Александра II. Преступник оказался 26-летним дворянином, вольнослушателем Московского университета Дмитрием Каракозовым. Установили также его принадлежность к тайному московскому обществу Николая Ишутина, которое считало себя ветвью бакунинского «Интернационального братства» и ставило конечной целью, согласно докладу следственной комиссии, «путем революции ниспровергнуть существующий порядок в государстве». Каракозов был сторонником немедленных насильственных действий, вплоть до царе-убийства, и действовал на свой страх и риск. Его судили (вместе с другими ишутинцами) и приговорили к повешению… […]
Психологически неподготовленное к терроризму общество в целом отнеслось к покушению Каракозова резко отрицательно. Действия «фанатика» привели лишь к взрыву репрессий. Были закрыты «Современник» и «Русское слово», приостановили печатанье даже очередных глав «Преступления и наказания», хотя автор недвусмысленно осудил своего героя, «во имя идеи» переступившего через невинную кровь.
Если не считать неудачного повторения каракозовской попытки, предпринятого в следующем году в Париже польским эмигрантом Березовским, террор более чем на десять лет заглох, однако мысль о насильственных формах революционной борьбы давала уже первые ядовитые плоды. В конце 60-х годов в одной из неподписанных бакунинских брошюр периода женевской эмиграции — «Постановка революционного вопроса» — ставка делалась, в частности, на… разбойный мир: «Разбой — одна из почетнейших форм русской народной жизни. Он был со времени основания московского государства отчаянным протестом народа против гнусного общественного порядка. <…> Разбойник — это герой, защитник, мститель народный, непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством...»
В марте 1869 года в Женеву прибывает молодой Сергей Нечаев. Выдавая себя за представителя мифического революционного комитета и беглого узника Петропавловки, он приводит в восторг Бакунина и Огарева. И, хотя нечаевская программа «казарменного коммунизма» противоречила бакунинскому анархизму, хотя Нечаев лишь упростил, извратил и приспособил к собственным нуждам мысли Бакунина о роли «разбойной» стихии в революции, Бакунин оказал Нечаеву (и без того полному разрушительных эмоций) дурную услугу. В брошюре «Начало революции» (по мнению Н. Пирумовой, автора книги «Бакунин», М., 1970, эта брошюра написана Нечаевым) доминируют две идеи: террор и допустимость любых средств для достижения революционной цели. «Дела, инициативу которых положил Каракозов, Березовский и проч., должны перейти, постоянно учащаясь и увеличиваясь, в деяния коллективных масс, вроде деяний товарищей шиллерова Карла Моора с исключением только его идеализма, который мешал действовать как следует, с заменой его суровой, холодной, беспощадной последовательностью». «Данное поколение должно начать настоящую революцию,.. должно разрушить всё существующее сплеча, без разбора, с единым соображением “скорее и больше”». «Яд, нож, петля и т. п.!.. Революция всё равно освящает в этой борьбе. <…> Это назовут терроризмом!<…> Пусть! Нам все равно!» (подчеркнуто мною. — В. Ч.).
В знаменитом нечаевском «Катехизисе революционера», наряду с кредо революционного аморализма («Нравственно всё то, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступновсё, что мешает ему»), предлагается и программа тотального террора: «Первая категория — неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так, чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих».
До поры до времени призывы Нечаева и якобинско-бланкистского ткачевского «Набата» (основанного в 1875 году в Женеве) «к насильственному нападению на существующую политическую власть с целью захвата власти в свои руки» путем создания хорошо законспирированной иерархической организации не находили широкого отзвука в революционной среде. «Земля и Воля» строит расчеты на массовой агитации и в 1876–1879 гг. предпринимает «хождение в народ» (провал его укрепит террористические тенденции внутри народничества).
31 марта 1878 года петербургский окружной суд присяжных, заседавший под председательством А. Ф. Кони, оправдал Веру Засулич, выстрелом в упор ранившую градоначальника Ф. Ф. Трепова. Засулич мстила Трепову за его приказ высечь розгами политзаключенного Боголепова, который не снял шапку перед градоначальником при посещении им Дома предварительного заключения. По собственному признанию Засулич, она понимала, как тяжело поднять руку на человека, но была готова на этот шаг, чтобы даже ценой собственной жизни привлечь внимание к произволу.
Этот оправдательный приговор стал для революционеров как бы пробным камнем, проверкой отношения общества к подобным «выстрелам». Не случайно идеолог народничества Н. К. Михайловский назвал это событие началом политической борьбы в России. […]
Почти одновременно с Засулич к мысли о необходимости иных, «активных» политических форм борьбы приходят «южане» — Г. Попко, В. Осинский, Д. Лизогуб. По их почину в недрах «Земли и Воли» возникает Исполнительный комитет и намечается террористическое направление. Его сторонники и организовали вскоре убийство шефа жандармов Мезенцева. Исполнителем назначили Сергея Кравчинского. 16 августа 1878 года на Михайловской площади в Петербурге Кравчинский смертельно ранил Мезенцева ударом кинжала в грудь и скрылся. В своей апологетической книге «Подпольная Россия» Степняк-Кравчинский писал: «Нечего было и думать о взятии приступом твердыни царизма,.. нужно было обойти врага с тылу, схватиться лицом к лицу позади его неприступных позиций, где не помогли бы ему все его неприступные легионы. Так возник терроризм».
Весною следующего, 1879 года А. Соловьев предложил «Земле и Воле» собственноручно убить Александра II, причем искупить грех цареубийства ценою собственной жизни. По свидетельству В. Фигнер, после бурных споров руководящие деятели организации решили отказать в помощи покушению, «но индивидуально отдельные члены могли оказать ее в той мере, в какой найдут нужной». Соловьевское покушение, которому суждено было окончательно изменить политико-психологическую ориентацию землевольцев, было предпринято 2 апреля 1879 года и потерпело неудачу. Соловьев всю вину взял на себя и, подобно Каракозову, был казнен… В поведении Соловьева уже проявилась присущая людям его типа готовность заплатить жизнью за смерть своей жертвы. Недаром многие из них сравнивали свою судьбу с судьбою христианских мучеников, а казенный «бунтарь» И. Ковальский даже писал, что их борьба «выше, лучше, святее».
Обескровленная арестами и казнями, «Земля и Воля» была восстановлена упорными усилиями А. Михайлова, но после выстрела Соловьева действие центробежных идеологических сил логически вело организацию к расколу. Принципиально пересматривалась проблема методов и целей борьбы, отношения к государственной власти, роли политики в революционном движении. Теперь террор (по принципу «или-или») представлялся наиболее «нетерпеливым» одним из самых действенных средств войны с режимом — средством, которое якобы стимулирует борьбу, устрашая одних, воспитывая силою примера других. Как сказал бы Иван Карамазов, им надобно было немедленного «возмездия», «здесь уже, на земле», и чтобы они сами его увидели… Подобно Шигалеву, они словно ждали «разрушения мира, и не то что бы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого».
Раскол, назревавший в недрах «Земли и Воли», окончательно оформился после Липецкого и Воронежского съездов (июнь 1879) и привел вскоре к созданию двух самостоятельных организаций — «Народной Воли», стоявшей за активные (террористические) действия, и «Черного Передела», защищавшего мирные методы. После ряда тщетных попыток, 1 марта 1881 года народовольцы бомбой, брошенной на Екатерининском канале в Петербурге, убили Александра II — накануне утверждения им так называемой лорисмеликовской конституции. Первого, неудачливого метальщика — Рысакова — схватили, второй — Гриневицкий — погиб при взрыве вместе со своей жертвой.
Непосредственных участников и зачинщиков покушения осудили на смерть. «3-го апреля между 9 и 10 часами утра на Семеновском плацу в Петербурге, — извещалось в прокламации Исполнительного комитета “Народной Воли”, — приняли мученический венец социалисты: крестьянин Андрей Желябов, дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, крестьянин Тимофей Михайлов и мещанин Николай Рысаков». Интересно отметить, что Желябов, арестованный из-за предательства еще до покушения, потребовал накануне суда приобщить себя к делу 1 марта: «…если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности». И в постскриптуме: «…требую для себя справедливости», т. е. смерти на эшафоте. На суде по делу первомартовцев Желябов заявил: «…истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера». Перед казнью он поцеловал крест. Но, по глубокому замечанию Бердяева («Духи русской революции»), «сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом» (подмеченное еще Достоевским!).
Бессмысленное злодейское убийство Александра II привело к торможению очередных реформ и к усилению реакции и было (по выражению Бердяева) «концом и срывом» самих народовольцев. И конец этот был очень скверным. Издавна разъедавший организацию — по самой ее централизованно-конспиративной природе — рак провокации, на этот раз в лице выдающегося провокатора Сергея Дегаева (действовавшего вкупе с начальником петербургской секретной полиции Судейкиным), доконал «Народную Волю». Убийство Судейкина по постановлению Исполнительного комитета (руками самого Дегаева и его подручных) 16 декабря 1883 года и предшествовавшее ему убийство военного прокурора Стрельникова в Одессе (18 марта 1882 года) были последними громкими террористическими акциями народовольцев. […]
Вплоть до начала нового, XX века о «большом» терроре было не слышно, пока он вновь не возродился в деятельности партии социалистов-революционеров, считавшей себя идейно-политической наследницей «Народной Воли».
14 февраля 1901 года бывший студент с.-р. Карпович смертельно ранил министра народного просвещения Боголепова, а осенью того же года с.-р. Григорий Гершуни, с благословения Е. Брешко-Брешковской, организовал особую боевую группу внутри партии с единственной целью террора, в котором «бабушка русской революции» видела пример «великой революционно-гражданской доблести». По согласованию с ЦК партии, группа после первого же террористического акта должна была быть названа Боевой организацией и получить фактическую независимость в проведении так называемого центрального террора.
Первой жертвой был намечен министр внутренних дел Сипягин. 2 апреля 1902 года молодой социалист Степан Балмашев, переодетый в адъютантскую форму, явился в Мариинский дворец и, встретив Сипягина, дважды выстрелил в него. В прокламации, озаглавленной «Боевая организация Партии Социалистов-Революционеров» (с подзаголовком «По делам вашим воздастся вам»), заявлялось: «…незачем объяснять, почему казнен Сипягин. Его преступления слишком известны, его жизнь слишком всеми проклиналась, его смерть слишком всеми приветствуется». Такое выступление от имени «всех» звучало по меньшей мере нелогично, поскольку несколькими строчками выше авторы прокламации «скромно» именовали себя сознательным меньшинством: «…мы, сознательное меньшинство, считаем не только своим правом, но и своей священной обязанностью, несмотря на все отвращение, внушаемое нам такими способами борьбы, — на насилие отвечать насилием, за проливаемую народную кровь — платить кровью его угнетателей…». Авторы требовали немедленного прекращения производства политических дел, освобождения политзаключенных, «отмены всех исключительных законов и правил национальных и сословных ограничений и изъятий, свободы собраний, печати и слова», а также созыва всенародного Земского Собора… Степана Балмашева, отказавшегося просить о помиловании, казнили 3 мая того же года в Шлиссельбурге. Террор стал программным пунктом партии.
Вскоре в статье «Террористический элемент в нашей программе» можно было прочитать: «Мы — за применение в целом ряде случаев террористических средств. <…> Террористические удары должны быть делом организованным. Они должны быть поддержаны партией, регулирующей их применение и берущей на себя нравственную ответственность за них (подчеркнуто мною. — В. Ч.). Это сообщит и самим героям-борцам то необходимое моральное спокойствие, которое невозможно при действиях на свой личный риск и страх, без уверенности в моральной санкции и поддержке партии». Недаром Великий Инквизитор у Достоевского говорил, что человек ничем так не тяготится, как собственной свободой, свободой воли, свободой выбора!..
Идейно подчиненная партии, Боевая организация была независима от нее организационно: она получала от ЦК общие директивы относительно выбора места, времени и объекта очередного нападения, — в остальном она была автономна, строго засекречена и имела собственную кассу.
После убийства Сипягина Гершуни скрылся из Петербурга и стал готовить покушение на харьковского губернатора князя Оболенского, «осужденного» за жестокое обращение с голодающими крестьянами. 29 июля 1902 года рабочий Фома Качура стрелял в Оболенского, но промахнулся. После некоторого затишья, 6 мая 1903 года, член БО слесарь Егор Дулебов застрелил уфимского губернатора Богдановича. В том же месяце, после ареста Г. Гершуни, главой Боевой организации стал Е. Азеф, который обновил и состав так называемых боевиков, и технику террора: на смену револьверу пришел динамит. Осенью 1903 года, облеченный полным доверием (и будучи, как выяснилось позже, негласным сотрудником департамента полиции), Азеф готовит убийство министра внутренних дел Плеве. 15 июля 1904 года боевик Егор Сазонов бросает бомбу в карету Плеве, убивает министра и сам тяжело ранен взрывом. Приговоренный к каторжным работам, он покончил с собой на каторге.
После убийства Плеве следует знаменитое покушение на вел. кн. Сергея Александровича, когда И. Каляев не метнул приготовленную бомбу, увидев, что великий князь едет в карете с женой и племянниками. Только двумя днями позже он подстерег, наконец, великого князя в карете одного и с расстояния четырех шагов бросил бомбу. Это было 4 февраля 1905 года.
Готовились и другие акции «центрального» террора (покушения на Николая II и на П. А. Столыпина), но они не были осуществлены. […].
1908 год — год разоблачения В. Бурцевым Азефа — стал началом конца Боевой организации. Боевиков арестовывали, их акции лопались одна за другой. Так, 24 сентября провалилось намеченное нападение на «центр центров»: в этот день,- во время смотра Николаем II крейсера «Рюрик», машинист Авдеев и вестовой Каптилович должны были убить царя, но у них не поднялась рука… Через два года новый руководитель Боевой организации Б. Савинков вновь пытался организовать покушение на императора, но в обстановке усиливавшейся слежки и общей деморализации, а также из-за тактических разногласий с ЦК он решил распустить летучий отряд и отправился за границу.
Бывший член Боевой организации В. Зензинов писал о боевиках: «Да, люди, бравшиеся за страшное оружие убийства — кинжал, револьвер, динамит, — были в русской революции не только чистой воды романтиками, но и людьми наибольшей моральной чуткости! Они шли на убийство человека лишь после тяжелой и долгой внутренней душевной борьбы, лишь после того, как сами приходили к убеждению, что все мирные средства исчерпаны и бесполезны». И он же: «В глазах русских террористов политическое убийство было последним и высшим актом человеческой активности во имя общего блага, актом справедливости прежде всего — и морально оно в глазах террориста могло быть оправдано до некоторой степени — только до некоторой степени! — лишь тем, что террорист отдавал при этом собственную жизнь».
Да, были некоторые судьбы, подтверждающие подобную оценку. Не случайно Ивана Каляева посетила в Пятницком арестном доме вдова убитого, великая княгиня Елизавета Федоровна, которая молилась вместе с ним и тщетно уговаривала подать прошение о помиловании. Уже на следующий год вышел в свет «Конь бледный» В. Ропшина (Ропшин — псевдоним Б. Савинкова), написанный на материале покушения на великого князя, с фигурой Ивана Каляева в центре.
Диалог между Ваней (Каляевым) и героем-рассказчиком Жоржем на тему «не убий», составляющий идейную сердцевину книги, по этической напряженности один из самых захватывающих в русской литературе после Достоевского. «Убить всегда можно», — утверждает Жорж, на что Ваня с волнением возражает: «Нет, не всегда. Нет, убить — тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу» (то есть обречь ее на вечную погибель).
И еще:
«— Ваня, Христос сказал: не убий.
— Знаю. Ты о крови пока молчи. Ты вот что скажи. <…> Кровь лилась за свободу. Кто ей верит теперь? Кровь лилась за социализм. Что же, по-твоему, социализм — рай на земле? Ну, а за любовь, во имя любви, кто-нибудь на костре горел? Слушай, я верю: вот идет революция крестьянская, христианская, Христова. Вот идет революция во имя Бога, во имя любви. <…> Маловеры мы и слабы, как дети, и поэтому подымаем меч. Не от силы своей подымаем, а от страха и слабости. Подожди, завтра придут другие,чистые. Меч не для них, они будут сильны. Но раньше, чем придут, мы погибнем…»
Терроризм — это довод слабых! — таково, по сути, важнейшее признание в устах террориста, свидетельство бесплодности данного движения, аргумент тупика.
Вопрос о том, можно ли противиться злу насилием, обращенный и к религиозному, и к атеистическому сознанию, — вопрос, от правильного решения которого зависит во многом будущее человечества.
О том, как на эту проблему смотрели сами террористы, мы уже вкратце упоминали. Индивидуальный террор они считали вынужденным. В своем заявлении (10 сентября 1881 г.) Исполнительный Комитет «Народной Воли» резко осудил убийство американского президента Гарфильда, подчеркнув, что в такой свободной стране, как США, «политическое убийство, как средство борьбы — есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своею задачею. Деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия». Перед народовольцами как бы не возникало вопроса, кто и на каком основании, руководствуясь какими критериями, может присвоить себе право самосуда.
«Мы воюем не с личностью, а с принципом самодержавия, много раз заявляли народовольцы <…> Вот почему Маркс, говоря о развитии террористической борьбы в России, подчеркивал, что морализация в таком случае неуместна, так же как при землетрясении» (подчеркнуто мною. — В. Ч.), — пишет в своей книге «Героический период революционного народничества» М. Г. Седов. В таком же духе размышляет, готовясь к цареубийству, и герой романа С. Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов» (1889): «Нравственное право и справедливость замышляемого не подлежали для него никакому сомнению», — говорит о нем автор.
Но был и есть иной — не политический, а метафизический — взгляд на проблему, сводимый к толстовской формуле «непротивления злу насилием». По словам Л. Толстого, для которого насилие было абсолютным злом, откуда бы оно ни исходило — «сверху» или «снизу», «одно из главных приобретений человечества — невозможность насилием и вообще убийством достигать своего совокупного блага» («О борьбе со злом. Письмо к революционеру»). «Доводы ваши сводятся к тому, — читаем мы в этом письме, — что человек, во имя любви к людям, может и должен убивать людей, потому что есть какие-то для меня таинственные или самые непонятные рассуждения, во имя которых люди всегда и убивали друг друга; те самые, по которым Каиафа нашел, что выгоднее убить одного Христа, чем погубить целый народ». И еще: «… как только правительства или революционеры хотят оправдать такую деятельность (противодействие насилию и убийству насилием и убийством. — В. Ч.) разумными основаниями, тогда является ужасающая бессмыслица, и необходимо нагромождение софизмов, чтобы не видна была бессмыслица такой попытки». «Нельзя огнем тушить огонь, водой сушить воду, злом уничтожать зло», — вновь и вновь повторяет Толстой («О непротивлении злу злом»).
Нынешние западные сторонники насильственных форм политической борьбы претворяют в жизнь теории своих учителей, над сознанием которых тяготеют стереотипы: «Парижская коммуна, русская революция, китайская революция». И, говоря о былом российском терроризме — терроризме без заложников, с «правилами», «границами» и «мотивами», мы, при всех скидках на историческую обстановку и общий более высокий духовный потенциал того времени, не станем утверждать, что в высшем смысле тогдашний терроризм был лучше теперешнего. Нет «плохого» и «хорошего» терроризма… […]
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что нынешние российские оппозиционеры в целом решительно выступают против террористических форм политической борьбы: достаточно напомнить хотя бы о неоднократных заявлениях на этот счет — по разному поводу — академика Сахарова и некоторых других видных инакомыслящих.
Между тем, нравственно-психологическая установка на ненасилие — отнюдь, и это следует подчеркнуть, не свидетельство пассивности или покорности, о чем в свое время неустанно говорил Ганди, проповедуя ненасильственные несотрудничество и неповиновение. «Ненасилие в действии, — писал он в “Доктрине меча”, — означает сознательное страдание. Это не есть покорное подчинение воле злодея, это есть противопоставление всех духовных сил воле тирана (подчеркнуто мною. — В. Ч.). Руководствуясь этим законом нашего бытия, один человек может бросить вызов всей мощи незаконно существующей империи и тем самым спасти свою честь, свою религию и свою душу». И, может быть, в том, что именно в России, впервые прошедшей через жесточайший террор «снизу» и попавшей под пресс невиданного террора «сверху», с каждым днем множится число людей, противопоставляющих тотальному насилию лишь силу своего духа, — может быть, именно в этом высший пример для истинных поборников справедливости во всем мире, для всех тех, кто стремится к подлинной свободе.
1979, № 21