Опубликовано в журнале Континент, номер 151, 2012
Михайло Михайлов
Мистический опыт неволи
Не человек должен защищать Бога, а Бог защищает человека, или, другими словами, Бога надо не защищать, а искать.
Лев Шестов
Возлюбил проклятие, — оно и придет на него; не восхотел благословения, — оно и удалится от него.
Псалом 108:17
За последние годы появилось немало книг, написанных людьми, прошедшими через советские тюрьмы и лагеря, в которых досконально обрисованы все стороны подневольного бытия. Несколько из этих книг-свидетельств привлекают особенное внимание тем, что в них показана не только внешняя сторона подневольной жизни, но и глубочайшие душевные и духовные переживания и изменения, которым подверглись прошедшие сквозь страшный тюремный и лагерный советский мир.
В этих описаниях душевно-духовных переживаний есть очень много парадоксального для привычного нынешнего сознания, однако, поскольку люди совершенно различных миросозерцаний и мировоззрений свидетельствуют как о несомненных фактах об одних и тех же процессах в глубинах человеческой души и одновременно утверждают и описывают зависимость человеческой судьбы от этих глубинных процессов, — то представляется возможной некая систематизация и попытка осмысления этих парадоксальных свидетельств. […]
Надо сразу подчеркнуть, что явления, которые мы будем анализировать, представляются революционными по отношению не только к психологии и психоанализу XX века, не только к марксизму и современной западной социологии, — но полностью взрывают фундамент, на котором построена вся нынешняя мировая наука, да и философия новейшего времени. Еще раз необходимо повторить, что речь идет об эмпирических феноменах, зарегистрированных людьми, часто не имеющими между собой ничего общего, и именно поэтому тождественность их опыта и свидетельств настолько веска и ценна.
В этом смысле нам представляются наиболее интересными книги следующих авторов: Солженицына — первая и вторая книги «Архипелага ГУЛаг», Шифрина — «Четвертое измерение», Панина — «Записки Сологдина» и Терца-Синявского — «Голос из хора». Интересна также и книга Гроссмана «Все течет…», однако автор лично не пережил описываемый им мир, поэтому ссылаться на его произведение как на достоверное свидетельство мы не будем.
Другие широко известные книги о подневольном советском мире, от «России в концлагере» Ивана Солоневича, «В стране ЗеКа» Марголина до «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург, свидетельства советских незапрещенных авторов (как, например, генерал Горбатов), свидетельства западных авторов (Вейсберг-Цибульский, Маргарита Бубер-Нойман), «Подконвойный мир» Варди, книга Марченко и даже ранние произведения Солженицына, не представляют интереса по отношению к анализируемой нами проблеме, ввиду того что в этих произведениях более всего внимания уделено описанию внешнего мира неволи, так же, как и во многих аналогичных свидетельствах о немецких концлагерях.
Основные парадоксы
Вдумчивому читателю указанных нами книг сразу бросается в глаза несколько постоянно повторяемых парадоксальных утверждений. Все эти авторы согласны в том, что арест, тюрьма, лагерь, короче говоря, — неволя, представляли в их жизни самое важное и значительное из всего когда-либо пережитого. Парадоксальность только усугубляется свидетельствованием о том, что не только сильнейшие душевные и физические страдания им пришлось испытать в условиях неволи, но и ощущения полного счастья, какое и не снится людям, находящимся вне тюремных стен.
Никто из них никогда до этого не переживал таких могучих чувств любви, ненависти или отчаяния, таких интересных, загруженных самыми важнейшими для человеческого бытия вопросами дней и ночей, такой близости к глубинам космического бытия, — что это позволяет охарактеризовать неволю именно как сгущенную, сконцентрированную жизнь. Жизнь, в которой, несмотря на все муки, парадоксальным образом, однако, по свидетельствам не только анализируемых нами авторов, самоубийств почти не было[1]. Менее всего подходит к этим свидетельствам название, данное в свое время Достоевским, — «Записки из мертвого дома». Или, точнее, в условиях того невероятно сильного давления внешнего физического мира (что и есть — неволя), какое в нормальных жизненных обстоятельствах чрезвычайно редко встречается, происходило полное разделение людей на живых и мертвых, душевно мертвых еще при жизни тела, по отношению к которым, но только к ним, в самом деле подходит название — «Мертвый дом». Говоря словами Шифрина, в этих условиях середины не было, человек или ломался, или становился сильнее..
Так же сразу бросается в глаза тоже парадоксальное утверждение и эмпирическое свидетельство, что тело, физическую жизнь, — спасал тот, кто спасал свою душу, то есть, именно во имя внутреннего императива, готов был к потере тела и физической жизни.
Обыкновенно мы считаем, что дело обстоит как раз наоборот, то есть что человек в трудных условиях стоит перед выбором между спасением или тела, или души. Но вот, прошедшие через предельно трудные обстоятельства, угрожавшие и душе, и телу, в один голос уверяют, что жертвовавшие душой для спасения тела теряли и то и другое и что, наоборот, людям, готовым во спасение души потерять тело, какой-то странный и таинственный закон, вопреки обыденному сознанию, спасал и тело, то есть физическую жизнь.
И вот, сколько бы ни были необоримыми силы, задавшиеся целью уничтожить и душу, и тело человека, — жизненный опыт показал, что неведомая сила, находящаяся в глубине человеческой души, все же сильнее, чем все эти внешние силы порабощения и смерти. Не символически сильнее, а реально-эмпирически. И поэтому свидетели, описывающие этот факт, сотни раз проверенный и повторившийся в условиях ужасающей неволи, приходят к убеждению о мощности психической энергии в душе каждого человека, о неотделимости духовного мира от мира физического и к утверждению, что мысли и желания человека не менее, а намного более действенны во внешнем, физическом мире, чем руки.
И в то же время эти свидетели настаивают на том, что ничего случайного в их жизни не было, что все определялось каким-то роком, тянувшим и гнавшим их по определенной дороге, вопреки их планам и попыткам изменить свою судьбу. Здесь как бы противоречие: с одной стороны, в человеке заложены неведомые силы, которые таинственным образом бывают чрезвычайно действенны во внешнем мире, с другой стороны, существует какая-то предопределенность, изменить которую человек не в силах.
Однако это противоречие только видимое. Если человек, вопреки всем внешним обстоятельствам, вопреки своим желаниям и планам, вопреки угрозе физического уничтожения, вопреки доводам разума, не говоря уж об общественном мнении, следует за тем глубинным, не поддающимся никакому разумному контролю голосу души, то тогда в жизни человека сами по себе открываются пути, ведущие не только к сохранению всего того, чем было пожертвовано, но и осуществляются все самые заветные душевные стремления.
Если же человек действиями во внешнем мире, наперекор глубинному голосу души (некоторыми называемому инстинктом свободы), пытается осуществить свои желания и планы, спасти жизнь и избежать уничтожения, то тогда именно и вступает в силу фатум, рок, приводящий раньше или позже к уничтожению того, из-за осуществления чего отвергнут был внутренний голос.
А человек свободен следовать или нет за этим таинственным и крайне реальным внутренним голосом, или, точнее сказать, становится свободен, пройдя через страдания и усвоив страшные уроки неволи.
Так что противоречия нет: в мире одновременно существует и неизменимый рок, и крайняя свобода, определяющая даже внешние обстоятельства, в которых живет человек. И от него самого зависит, будет ли он жить в оковах рока или в свободе даже от законов физического мира.
Конечно, если это все так, — а опыт, о котором мы говорим, об этом свидетельствует, — то далеко идущие выводы подрывают основу, на которой покоится все здание нашей науки не только о человеке и человеческой душе, но и о всей видимой и невидимой реальности. Если одновременно существуют два мира, неслиянных, но и неразделимых, — мир фатума и мир свободы, если люди живут или в одном, или в другом мире, в зависимости от следования или отбрасывания никаким разумным критериям не подвластного и никаким научным изучениям не поддающегося, для каждого человека совершенно обособленного и личного, таинственного и не всегда хорошо слышного внутреннего голоса, — то тогда обессмысливается всякая наука, исходная точка которой — догмат о существовании только одного мира с одними и теми же общеобязательными законами, власть над которым дает именно познание этих от человека не зависимых законов.
Опыт людей, прошедших через сгущенную жизнь неволи, говорит о противоположном: познание даже таинственных неведомых законов, о которых здесь идет речь, вопреки всем видимым и самоочевидным ужасам спасающих тех, которые последовали велениям внутреннего голоса, не говоря уж о познании тех законов, изучением которых занимается современная наука, никакой власти не дает. Да и не нужна власть, не спасет власть, —а только свобода, ее же дает не познание, а вера, без которой невозможно следовать [ни за чем] «объективным», не подтверждаемым внутренним голосом. Или, точнее, следование за этим внутреннимголосом и есть вера.
Здесь, в сгущенной жизни, происходит «испытание доктрин в ужасных условиях», — пишет Панин; «здесь думают напряженней, чем в научной среде», — свидетельствует Терц-Синявский, и он же приходит к категорическому утверждению, возникшему в результате личного экзистенционального опыта, — «наука отодвигает от истины». Поэтому так напряженно заключенные вчитываются в переписанные от руки отрывки из Библии и Евангелия, собственным опытом заново раскрывают забытые людьми нового времени основные положения восточных учений о йоге, сами подходят к элементарным истинам теософии, — и всеми силами пытаются осмыслить свой, не подлежащий никаким сомнениям, личный опыт, который полностью обессмысливает всевозможные учения, идеологии, доктрины и науки нашего времени.
И вот, может быть, самое парадоксальное и оптимистическое убеждение этих людей, испытавших лично на себе всю силу зла, состоит в том, что сила добра непобедима, как пишет Панин; что мир все же более похож на белую скатерть, лишь залитую черным злом, а не наоборот, как уверяет Шифрин; что палач убивает себя, а загубленный — жив, словами Гроссмана, и что «жизнь значительнее, чем мы думаем», на чем настаивает Терц.
Дело не политическое
Из всего до сих упомянутого видно, что борьба, ведущаяся между человеком и силами зла и смерти, — менее всего борьба только политическая. На поверхности и в самом деле кажется, что речь идет о политических столкновениях, об однопартийной диктатуре, о произволе и всевластии политической полиции, об отсутствии правовых гарантий и свободы слова. Но это только видимость и лишь социальная проекция другой борьбы, страшной и суровой битвы, ведущейся в глубине бесчисленных душ человеческих, поставленных в условия, в которых невозможно избежать участия в великой битве. И невозможно отказаться от рокового выбора: покориться ли могучей и до сих пор не побежденной власти, силе и насилию или восстать против нее, то есть поверить внутреннему голосу, не имеющему никаких гарантий.
Вот поэтому борьба, ведущаяся в наше время в тоталитарных странах, — по существу борьба не политическая, а религиозная, что, конечно, не всегда осознается даже участниками великого сражения. С полным правом пишет Солженицын, что именно христиане в СССР — истинно политические деятели,подрывающие самое основание тоталитарного строя — веру во всемогущество внешнего мира, от которого якобы зависит внутренний мир человека, его душа.
Если внешний мир непобедим, то рабство человека никакими политическими реформами не может быть уничтожено. Если же наоборот, —внешний мир подвластен внутренним силам человеческой души, — то тогда только от человека зависит его судьба, тогда невинно пострадавших вообще нет, а все испытания и муки заслуженны и правомерны, но тогда и открыта дорога к свободной жизни, в которой человечный политический строй — это лишь последствие внутреннего освобождения души.
В то время как для большинства людей вопрос о том, подвластен ли человек внешнему миру или нет, в общем, только теоретический, люди, чей опыт мы анализируем, были, наравне с миллионами других людей, поставлены в такие обстоятельства, в которых этот важнейший вопрос человеческого существования имел сугубо практическое значение. Ответ на него означал — жить или умереть, не теоретически, а буквально. Следуя таинственному внутреннему голосу, спасая душу, человек познавал эмпирически, что пока душа не потеряна, — главное еще не потеряно, а на этом основывается вера в бессмертие души человеческой. Следовать за внутренним голосом — это и значит все поступки во времени определять по отношению к вечности.
Но такой опыт чрезвычайно важен не только для людей, поставленных в условия максимальной неволи, но для всех когда-либо живших или ныне живущих на земле. Очень важно осознать то, что раньше или позжекаждый человек попадает в тюрьму, лагерь, во власть ничем не ограниченного произвола могучих сил внешнего мира, когда невозможно избежать выбора между покорностью перед смертью, полным уничтожением (не только физическим, но и душевным) и — дерзновенным следованием за внутренним голосом вопреки всему «реальному», объективному и разумному. Болезни, катастрофы, всевозможные несчастья, умирание — ведь это те же самые арест, следствие, тюрьма, лагерь. А избежать их — никому не дано.
И если не прошедшие через неволю люди предполагают, что есть существенная разница между бытием в тюрьме и вне тюремных стен, то имеющие опыт неволи начинают понимать то, что разница эта только поверхностная и временная и что для каждого человека в какой-то момент вольный мир превращается в камеру смертников. «Весь наш мир — камера смертников», — так и пишет Солженицын,и он же — «тесна камера, но не еще ли теснее воля?» Панин подтверждает, что «весь мир — только пересылка», а Терц сравнивает смерть с выходом на волю.
Первое и важнейшее
Что же происходит с человеком в тот момент, когда внезапно вырванный из обыденной жизни он попадает во власть безжалостных и могучих сил, по-видимому, желающих только одного — его уничтожения. Возможна ли какая-либо защита или сопротивление? Все, чем человек жил, все, что имел: воля, близкие, любимая работа, собственность, физическое тело, жизнь, — все это он защитить не может, все это во власти сил зла. И если человек пытается сопротивляться в сфере того, чем он до тех пор жил и имел, то он заранее обречен на поражение. Все, что мощные внешние силы, в тисках которых он находится, могут отнять, —не защитить самому человеку никаким способом.
И вот, находясь на краю бездны, перед полным уничтожением, человек начинает понимать, что все-таки существует что-то неподвластное внешним необоримым силам, и хотя уже все остальное не спасти, все же сопротивление, борьба и победа возможны, но только в одном: в сохранении своей души, или, — что то же, — внутренней свободы и непокорности злу и насилию. Но для того, чтобы борьба была успешна и вообще возможна, надо заранее отречься от всего, что внешние силы могут отнять.
«Только не дорожить жизнью», — пишет Солженицын, и еще — ничего не имей, отрекись от тела,вообще от всего, враги человека — даже ближние его, а Панин подтверждает, что для борьбы необходимо отказаться и от ближних, от всего на свете, кроме души. И только при полном отречении человек становится свободен, только тогда, когда уже у него нечего отнять.
И в тот момент, когда это случается и человек становится полностью свободен, происходит самое таинственное в опыте людей, прошедших через сгущенную жизнь, то есть максимальную неволю: появляется какая-то могучая сила в глубине человеческой души, не только дающая истерзанному телу невероятную способность сопротивляемости, но и каким-то совершенно мистическим и для нынешнего сознания полностью необъяснимым путем начинающая влиять на внешний мир и определять события, независимые от человека, однако спасительные для него.
Поэтому — «спасешь душу — сохранишь тело», — твердит Панин; только духовное спасает, дух держит тело, — повторяет Солженицын, и все описывают пережитые ими лично, или своими глазами увиденные случаи невероятной живучести тела, поддерживаемого сильным внутренним духовным напряжением. И наоборот, все неоднократно видели, что потеря духовного прямо вела к смерти физической.
Отношение к внутренней силе
Огромная сила скрыта в нас, восклицает Панин, вся вселенная — система сгущений и разряжений, какими-то таинственными нитями связанная с глубиной нашего духа. Каждый из нас — центр вселенной, пишет Солженицын. И не абстрактным путем пришли они к этому выводу, а на себе лично неоднократно испытали действие неведомой силы. О внутреннем таинственном теле, появляющемся как бы из другого мира и спасающем человека в леднике, свидетельствует Солженицын. О непонятной и неведомой силе, после сорока дней вернувшей его к жизни, рассказывает Панин, и он же — о заключенном, ежедневно «раздевающемся догола и катающемся по снегу» на ужасном морозе безо всякого вреда для здоровья; о многих пережитых ими лично или виденных, непонятных и поражающих явлениях повествуют эти книги-свидетельства.
Но когда, отбросив все внешнее, человек решался следовать внутреннему голосу и внезапно видел и ощущал в себе вполне эмпирически, с восторгом, ужасом и трепетом, таинственную, но совершенно реальную и могучую силу, действующую и в его теле, и во внешнем мире, — одновременно приходило сознание, что он не хозяин этой силы, то есть что не в его воле распоряжаться ею по своему усмотрению, а наоборот, что все в жизни, и самая жизнь, зависит полностью от этой внутренней и таинственной силы (мистикос — это и есть таинственный), на языке религии называемой Богом.
Вот этот пережитый опыт всемогущества неведомой силы и приводил заключенных кпопыткам осмысления и осознания и самой мистической силы, и отношения человека к ней. Не абстрактно, не теоретически, не в экспериментальных «научных» целях, а с одной-единственной целью — спасения от страшной и неизбежной смертной угрозы, — подверглись испытанию и проверке — и молитва, и медитация, и техника йоги, и даже просто заклинания. Не только Ветхий и Новый Завет, в рукописных отрывках, записанных по памяти, но и все, связанное с древним учением йоги, с парапсихологией, с теософией, явилось самым насущным и необходимым практическим пособием для сохранения души и тела в условиях, в которых действие духовное прямо на глазах вызывало последствия в мире физическом.
О реальной силе молитвы свидетельствует Панин, и он же пишет о Раджа-йоге, а Шифрин — и о Хатха-йоге, о «Тайной доктрине» Блаватской, о лагерном самиздате по парапсихологии и тому подобном. Снова, как в забытой и невидимой за далью веков древности, стали самоочевидными такие истины, что воздух есть в то же время и дух, питающий неведомыми энергиями, по словам Терца; что в пище, принимаемой человеком, находится таинственная энергия, которую древние индусы называли Праной, как повествует Панин; что человека вполне реально бережет от внешнего зла и физического поранения астральная броня, о чем рассказал Панин, лично переживший такую защиту, и что под прессом физического и душевного страдания спадает с человека «кольчуга злой энергии», как говорит Солженицын.
Совершенно понятно, что у людей, испытавших не по своей воле таинственные и страшные явления, появлялась путаница во многих религиозных, мистических, магических, эзотерических теориях и доктринах, к тому же воспринимаемых умами, воспитанными полностью материалистически и даже технически. Поэтому не удивляют такие высказывания, как, например, Панина, что духовная энергия, наподобие электричества, растрачивается или на мозговую деятельность, или уходит в руки при физическом труде.Совершенно нормально воспринимаются теории о влиянии солнечной активности на земные революцииидаже магическое действие самого упоминания Иисуса Христа, о чем пишет Солженицын.
Однако, несмотря на все эти попытки теоретического осмысления, оказалось, что ни при какой духовной технике все же нельзя научиться управлять таинственной силой. Сила вела и указывала, неведомыми и не всем заметными духовными знаками, и можно было только довериться ей или нет. Но нельзя было по своему желанию или хотению направлять мистическую силу, а только лишь принимать от нее указания.
Духовный орган
Солженицын замечательно описывает внутреннее «реле», безошибочно оповещавшее его о том, каков человек, с которым ему приходилось иметь дело. Другие тоже свидетельствуют о безошибочности того, что мы привыкли называть интуицией. Единственным внешним проявлением внутреннего мира человека были только — глаза. Что глаза говорят «лучше паспорта», неоднократно свидетельствуют Шифрин, Панин, Солженицын. Какой же это единственно надежный критерий истины, которому нельзя рационально ни обучить человека, ни передать словами осознанную правду? А вот опыт показал, что именно это и есть единственный в мире истинный критерий.
Но не только в прямом соприкосновении с другими людьми внутреннее «реле» безошибочно оповещало человека о глубинной сущности явлений, но и то, что мы называем предчувствием, действующим на расстоянии, так же совершенно безошибочно оповещало человека об опасности, об удаче, и обо всех событиях, касающихся его жизни. Панин рассказывает о пережитой смертной тоске именно в тот момент, когда, как это впоследствии он узнал, было решено его арестовать, о внутреннем ощущении, ясно сообщившем ему, что в этот день у него украдут оставленную в бараке пайку (что в тех условиях угрожало жизни). Солженицын рассказывает о предчувствии беды у бежавшего зэка, поехавшего за своей женой и спасшегося только потому, что он полностью доверился этому внутреннему чувству и изменил свой образ действия. Много подобных эмпирических свидетельств находим в анализируемых нами книгах.
Значит, существует какая-то внепространственная вполне реальная связь человеческих душ. Однако не только внепространственная, но и вневременная связь, о чем тоже свидетельствуют пережившие это на собственном опыте люди. Солженицын описывает провидца, бывшего с ним в одной камере и во сне безошибочно видевшего все важнейшие камерные события следующего дня, Шифрин, выйдя на волю, даже предпринимает дальнюю поездку к ясновидящей, настолько для него после пережитого опыта стала самоочевидной возможность вневременного и внепространственного зрения.
Самый главный, самый основной мистический закон
Терц-Синявский, прошедший через сравнительно легкие испытания уже послесталинского времени, однако духовно лучше других уже до тюрьмы подготовленный к восприятию мистических явлений, пишет, что то, о чем много думаешь, вдруг приходит само, и рассказывает, что нужные книги как будто кто-то ему подсовывал в самый нужный момент. Мысль не менее действенна, чем руки, — утверждает Шифрин и повествует о том, как все время кто-то сталкивал его, когда он мучился неразрешимыми вопросами, то со странным заключенным теософом, внезапно именно к нему подошедшим на одной пересылке и ознакомившим его с основами эзотерических знаний, то с оккультными книгами в больнице.
Из осознания, что мысль сама по себе действенна, становится объяснимым, почему в тоталитарных системах самое страшное преступление — это «инакомыслие», по словам Шифрина, или, как пишет Солженицын, — «мысль только и каралась».
Тем не менее именно случаи, которыми наши авторы иллюстрируют действие мысли, показывают, что не мысль, а что-то другое было чрезвычайно действенно, а сами мысли во внутреннем мире, так же, как и книги, и нужные встречи во внешнем мире, — кто-то в нужный момент лишь подталкивал к человеку. Лучшим примером, полностью иллюстрирующим этот самый главный, самый основной мистический закон, служит рассказ Солженицына о случае заключенного астрофизика в первой книге «ГУЛага». Заключенный астрофизик в одиночной камере спасался от сумасшествия напряженным и углубленным разрешением каких-то астрофизических проблем, но через некоторое время натолкнулся на непреодолимое препятствие: он не знал наизусть каких-то нужных ему данных и цифр. Напряженная работа ума, спасающая астрофизика, остановилась. В отчаянии он взмолился еще не зная кому, — Богу ли, той ли неведомой силе — о спасении. И вот произошло совершенное чудо: по ошибке, случайно, в его камеру принесли из тюремной библиотеки учебник по астрофизике, о существовании которого в этом месте заключенный и не догадывался. И хотя через два дня ошибку заметили и книгу унесли, однако он уже отыскал и заучил все нужные ему данные, продолжил умственную работу и создал оригинальную новую теорию.
Шифрин тоже описывает случаи таинственного вмешательства в события, угрожающие самому главному, тому, к чему было направлено его душевное стремление. Во время обысков в лагере, благодаря нескольким совершенно невероятным «случайностям», был спасен единственный экземпляр Библии и рукописный текст книги «Экзодус», переводу и распространению которой Шифрин посвятил много сил.
Не мысль этих людей была действенна, а полное душевное, внутреннее устремление к определенной цели, вызвавшее ответное действие мистического закона во внешнем, якобы независимом от человека, мире. Не мысль действенна, не магическая власть мысли над миром, а, как Солженицын во второй книге «ГУЛага» догадывается, — «небеса прислушивались к молитвам и вмешивались…»
Поэтому можно сказать, что всякое инакомыслие, которое карается при тоталитаризме, — не причина, а лишь результат и внешний знак внутреннего устремления к какой-либо цели, устремления, опасного для власти уже тем, что оно внутреннее, а это значит — свободное от власти князя мира сего. Не мысль карается, а это душевное устремление.
Сильное внутреннее устремление вызывает ответное действие мистической силы, находящейся и в глубине души человеческой, и во внешнем мире, и человеку кажется, что кто-то вмешивается в жизненные течения в нужный момент и помогает достижению цели, на которую направлено стремление. Вот это и есть основной мистический закон, изменяющий все человеческое мышление и взрывающий фундамент под самой идеей нашей науки.
Но сразу надо сказать, что душевное устремление, о котором идет речь, — не есть волевое устремление и не зависит от желаний человека и его выбора. От человека зависит только — последовать ли за этим внутренним влечением или нет. Но, по отношению к внешнему миру, следование за внутренним голосом, куда бы он ни звал, — акт величайшей свободы, и вспоминаются слова Бердяева о том, что не человек хочет свободы, а Бог требует, чтобы человек был свободен. […]
Осознание этой реальной связи внутреннего мира человека и мира внешнего и есть религия (религио — связь), а вера — это не требующее санкции разума следование за внутренним голосом, куда бы он ни звал.
Мне уже приходилось писать об этом основном законе зависимости внешнего мира от внутреннего, мира физического от мира духовного, намеки на который можно найти в русской самиздатской литературе новейшего времени. Комментарии и отклики на это мое выступление показывают непонимание того, о чем по существу идет речь. Высказывалось мнение, что основной мистический закон, о котором я пишу, тождествен с идеями Романо Гвардини, высказанными в его известной книге о Достоевском. Это неверно.
У Гвардини речь идет о том, что люди живут в разных мирах в зависимости от внутреннего мира, но только в том смысле, что, например, для человека хорошего, жизнерадостного, с сердцем, исполненным любовью ко всему живому, открываются совершенно другие и весьма широкие дороги и возможности, чем для человека злобного и ненавидящего самого себя и весь мир. Перед первыми все люди, животные, и даже растения, раскрываются, идут во всем навстречу, а от вторых — бегут. Значит, они живут в разных мирах, причем от души каждого из них зависит, будет ли мир, в котором они живут, более свободным, открытым, как для одних, или, во многих отношениях несвободным и замкнутым, как для других.
Ничего мистического в высказывании Гвардини нет, и даже новейший психоанализ свободно может подтвердить явления, им описанные. Я же все время говорю об ином — о реальном влиянии внутреннего мира человека на физически и пространственно совершенно не связанные между собою события, какие, например, описывают Солженицын, Терц, Шифрин и Веркор. Это ничего общего не имеет с тем, о чем говорит в своей книге о Достоевском Гвардини.
И в то же время необходимо подчеркнуть, что не я первый заговорил об этом. Не употребляя слова «закон», но именно об этом явлении писал, насколько я знаю, вообще первым (и не только в новейшей истории) — Георгий Мейер, в своей замечательной книге «Свет в ночи», посвященной анализу «Преступления и наказания» Достоевского. Вообще, интересно заметить, насколько мало известна эта глубочайшая книга, по сравнению с которой такие, ныне у историков и теоретиков литературы популярные работы о Достоевском, как, например, книга Бахтина, — просто духовный хлам.
Основной мистический закон показывает, что существует неведомая общая основа и мира физического и мира духовного и что от событий в мире духовном зависят события в мире физическом, а не наоборот. И снова становятся понятными слова из древней книги, что на десяти праведниках держится физический мир, не символически, а буквально, и что, может быть, отнюдь не пустые выдумки рассказы из этой же древней книги о том, что бывали случаи, когда человеку покорялись законы природы и физического мира, а не он им.
Все правильно
Но если все, что с человеком происходит в жизни, — лишь результат его отношения к миру внутреннему, — то тогда, значит, и тюрьма, и лагерь, и все мучения вполне закономерны и заслуженны? Да, это именно так, говорит опыт переживших максимальную неволю. Однако существуют ведь и безвинно пострадавшие, которых именно следование за внутренним голосом и сопротивление насилию привело к вратам смерти? И это верно, подтверждают наши авторы. Опять явное противоречие, о котором, однако, свидетельствует жизненный опыт. Как быть?
Поэтому Солженицын во второй книге «ГУЛага» оговаривается, что он в отношении к себе полностью принимает, что все, что с ним произошло, было совершенно заслуженным, однако не решается распространить такую закономерность и на тех, кто не примирился с насилием, не изменил своей душе, но погиб на Архипелаге.
Вспоминается, что Толстой в «Смерти Ивана Ильича», описывая внутренние невыносимые мучения умирающего, говорит о том, что в какой-то определенный момент Иван Ильич понял, что не смерть страшна, а прожитая жизнь, что именно главное и основное мучение состоит в его жизни, прожитой греховно, конечно, не по отношению к общепринятым моральным и этическим нормам, а по отношению к внутреннему голосу, о котором мы все время говорим. И он чувствует, что ему в этот смертный час единственное и реальное облегчение дают те редкие минуты жизни, когда он следовал за внутренним голосом, а не за общепринятыми мнениями и обычаями: какая-то любовь в юности, дружба…
То же самое подтверждает и опыт переживших максимальную неволю. Не тюрьма страшна, а жизнь до ареста! Все они, а особенно Солженицын в «ГУЛаге», описывают те душевные муки, которые вызывало воспоминание о дотюремной жизни, о грехах по отношению к собственной душе, а значит — и к другим людям.
Однако ведь смерти никому не избежать, она ждет и тех, кто пережил, благодаря чуду мистического закона, следствие, тюрьму и лагерь. Но если опыт показывает, что в глубине нашей души существует вневременная и внепространственная сфера, или точнее, что именно наша душа принадлежит к этой сфере, — то тогда для души никакой смерти нет, так как смерть связана со временем и пространством. И тогда важно не то — потеряна физическая жизнь или нет, а как потеряна. То есть самое важное — подошел человек к смерти, следуя за внутренним голосом, или нет. Может быть, в этом и состоит самая существенная разница между смертью праведника и грешника.
И быть может, для одних смерть — это выход на волю, словами Терца, а для других — заключение, «вечная ссылка», как говорит Солженицын в «Раковом корпусе»? Если это так, тогда совершенно понятно, что человек может даже после вынесения смертного приговора ощущать огромное счастье, как, например, в описанном Солженицыным случае одной заключенной, пережившей после вынесения смертного приговора самую светлую неделю в своей жизни. […]
Но, несмотря на внутренне переживаемое счастье, ведь и для праведника существует смерть и мука уничтожения тела? Однако о том, что ждет человека за вратами смерти, мы ничего не знаем. И верно ли то, что будь человек абсолютно безгрешен, то есть имей он такую духовную силу — во все минуты жизни, от самого рождения, следовать только за внутренним душевным голосом, — то никакой смерти вообще бы не было, так как физические законы стали бы человеку подвластны? И об этом мы ничего достоверно не знаем, однако несомненно то, что почти для всех людей, переживших страшный опыт близости физического уничтожения, бессмертие человеческой души становится самоочевидным фактом.
И все же, в условиях максимальной неволи, жизнь спасали и те, которые не то что покорялись, а открыто становились на сторону зла. Но что мы знаем об их конце?
Карма
Выстраданная вера в бессмертие души и опытное сознание того, что все, что с человеком происходит, — полностью заслуженно и безвинно пострадавших нет, — приводили мысль заключенных к древнему учению о Карме, о мистическом законе, утверждающем, что за всякое зло, учиненное человеком, он расплачивается тем, что такое же зло обрушивается раньше или позже на его голову. Однако, так как в течение одной жизни человек не всегда расплачивается за свои грехи, то закон Кармы связывается с верою в реинкарнацию, перевоплощение души человеческой, и говорит о том, что человек в настоящей жизни своими несчастьями расплачивается за грехи, содеянные им в прошедшей жизни.
Христианство не признает перевоплощения душ, а стоит на той точке зрения, что расплата за грехи единственной жизни ждет человека на Страшном суде.
Мне хочется подчеркнуть, что учение о Карме не должно быть необходимо связано с перевоплощением души. Именно незнание того, что человек переживает в страшный час смерти, может означать, что, несмотря на внешнюю видимость безнаказанности в течение только одной жизни, все же расплата приходит уже в этой жизни. Ведь в той сфере, в которой находится душа человеческая, никакого времени нет, и Иван Ильич Льва Толстого переживал именновечность страдания.
Так или иначе, но наши авторы самой жизнью были приведены к понятию о Карме. Шифрин пишет о том, что осознание закона Кармы и реинкарнации меняет все человеческое мышление. Солженицын описывает свою встречу с доктором Корнфельдом, за день до смерти поведавшим ему о своей уверенности в том, что все, что с человеком происходит, происходит кармически совершенно заслуженно, и он же в «ГУЛаге» рассказывает о старухе, глубоко уверенной, что ее выпустят на волю тогда, когда Бог сочтет, чтóона перестрадала за свои прегрешения. «Бог сроки знает», — говорит старуха, и, как Солженицын свидетельствует, она никому не пишет прошений или жалоб, но проходит некоторое время, из Москвы приходит приказ — и ее выпускают.
Из такого опыта у заключенных создавалась уверенность в том, что ошибочно своими силами самому добиваться чего-либо, а надо покориться судьбе и только следовать за внутренним голосом, и если душевное спокойствие свидетельствует о том, что человек следует за внутренним голосом даже тогда, когда бездействует, терпит и только ждет сроков, как описанная старуха, — то тогда все окончится наилучшим образом. Наоборот, — попытками самовольного вмешательства в течение судьбы человек может только усложнить и испортить свою жизнь.
И если страдание освобождало от греха и в конечном счете выводило в определенный момент на волю, то в тюрьму приводил именно грех. «Заслужили все дальнейшее», — пишет Солженицын, и он же — «все видят, в чем пострадали, но не видят, в чем виноваты», и неоднократно повторяет, что слабости отдают во власть НКВД и что все происходит от страха.
И вот интересный парадокс, замеченный Гроссманом: те заключенные, которые в самом деле боролись и сопротивлялись тоталитарному режиму на воле (другими словами, следовали за внутренним компасом), считали, что все заключенные невиновны, и наоборот те люди, которые не имели грехов перед властью, но все же попали в лагеря, считали, что только с ними произошла какая-то ошибка, а что другие и впрямь виноваты. И только страдание открывало духовные глаза, и являлось понимание того, что перед властью и в самом деле не многие были виноваты, но именно поэтому-то и были повинны перед собственной душой, так как покорность судьбе не означает покорности перед князем мира сего, а лишь перед требованиями души.
Поэтому нельзя даже временно, в целях обмана злых сил и для сохранения жизни, согласиться на внутреннее рабство. Наказания за это не избежать человеку. И ничего случайного в жизни нет: и плохое и хорошее, что кажется случайной удачей или несчастьем, — полностью заслужено. А в глубине души, находящейся во вневременной сфере,человек наперед знает, что с ним произойдет, хотя осознают это знание только специально одаренные провидцы. Терц, раздумывая об этом, вспоминает анамнезис Платона, Шифрин пишет о Карме.
Однако равнозначна ли Карма основному мистическому закону, о котором у нас шла речь? Нет. Карма (или, что одно и то же, — рок) — расплата за отступление от следования за внутренним компасом, действенна только в несвободной жизни, точнее — Карма и есть несвобода. Основной мистический закон, наоборот, выявляет ту, для нынешнего сознания необъяснимую свободу, в которой даже физические законы реального мира служат осуществлению человеческого стремления, когда это стремление тождественно внутреннему голосу души.
Заключение
«Как освободить того, кто душевно не свободен?» — спрашивает автор «ГУЛага», а Шифрин как бы отвечает на это — «лишь тот освободится, кто выйдет из пустыни внутреннего рабства».
Внутреннее рабство приводит в тюрьму, внутреннее освобождение выводит на волю. А страдание открывает человеку глаза на внутренний духовный мир, на мистический компас, находящийся в душе каждого человека, и на грехи в жизни до ареста. Ареста же и тюрьмы — никому не избежать, как мы уже упоминали. И может быть, величайшее наказание состоит именно в том, что человек не проходит еще при жизни через страдание, а прямо, умирая, навеки попадает в «тюрьму».
Об этом мы ничего достоверно не знаем. Так или иначе, пережившие страдания максимальной неволи согласны в том, что в тюрьме человек был словно под увеличительным стеклом и переживал самые значительные минуты своей жизни, — словами Солженицына. Терц подтверждает: «человек в тюрьме — самый полный человек». Так же, как и Шифрин, Солженицын свидетельствует о том, что в тюрьме проходил одновременно процесс растления и восхождения, начиналось шевеление добра в душе, человек становился более терпимым и терпеливым, словом, перестрадав, человек становился хорошим. Все зэки — личности, люди в тюрьме возвышаются и становятся интересными, самая сильная любовь — в лагере, — пишет Солженицын..
И по сравнению с видимостью свободной жизни людей на воле, ничего не смыслящих в самых важных для человека вопросах (о грехе, рабстве, страдании, свободе, смерти) и поэтому находящихся как бы во сне, тюремная жизнь кажется единственной настоящей жизнью, с разбуженными ото сна обитателями. «Хочу на Родину, к себе в Архипелаг», — восклицает Солженицын, а Терц парадоксально утверждает: лагерь, это максимальная свобода.
Страдание открыло дорогу к истинной свободе, освобождая человека от всего внешнего и второстепенного в жизни, а главное — от служения и поклонения кумиру власти земной, так как опыт показал, что все кумиры бессильны спасти человека в смертный час. «С душевным рабством раз и навсегда покончено», — восклицает Солженицын и благословляет тюрьму.
Опыт неволи убедительно показал, что в каждом человеке заложены огромные возможности реального достижения максимальной свободы и могучие силы для изменения внешнего мира на основании мистического закона. Эмпирически подтвердилось, что судьба и жизнь каждого человека зависит не от власти князя мира сего, не от внешних физических сил, а лишь от мистической силы, веками называемой Богом. Отношение же этой силы к человеку, по-видимому, определяется только отношением человека к внутреннему голосу души.
По существу, это триумфальное подтверждение онтологической и эмпирической свободы каждой человеческой личности. Вряд ли существует в мире что-либо оптимистичнее сознания, что совершенно реально можно влиять на мировые события, вопреки могучим силам зла, лишь следуя за освобождающим внутренним голосом души. И никакими внешними силами нельзя отнять у человека эту свободу, его душу, а только сам человек может ей изменить.
Духовный мир снова стал видимой реальностью. Вот этот осознанный опыт не может не изменить все человеческое мышление, все науки и идеологии, всю сознательную жизнь нашего времени.
И тем не менее нет полной уверенности в том, что пережитое до конца осмысливается. Хотя опыт, о котором свидетельствуют книги прошедших через неволю, говорит о том, что только следование за внутренним компасом освобождает, что только это следование и есть свобода, авторы этих замечательных книг, свидетельствами которых мы воспользовались, начиная обобщать свой опыт и поучать людей, выступают как бы не доверяя тому, что то, что их спасало, будет и для других таким же спасительным.
Оказывается уже, что не внутренний голос, а что-то внешнее должно бы освободить человека и привести человечество к свободной жизни. По Солженицыну, это человеколюбивый авторитарный строй, идеологически основывающийся на православии, Панин всю надежду возлагает на Церковь и классическую церковную организацию, Шифрин, по-видимому, рассчитывает на усвоение людьми эзотерических доктрин и учений.
Их собственный опыт свидетельствует о противоположном. Никакие внешние организации общества, никакие Церкви и идеологии, никакие эзотерические или экзотерические учения не спасают человека и не освобождают его. Спасает одна лишь могучая сила, управляющая человеческим и физическим миром, следование за голосом которой освобождает человека, по-видимому, даже во вратах смерти.
Нет и никогда не будет внешних гарантий, данных либо разумом, либо наукой, либо Церковью, какими-либо учениями, в отношении внутреннего голоса, различного для каждого отдельного человека. Да и не надо никаких гарантий и учений для того, у кого открылись духовные глаза, так же как совершенно бессмысленно изучать, где будет находиться север или юг по отношению к тому месту, в котором мы будем завтра или послезавтра, — если при нас находится магнитный компас.
Словами Льва Шестова: «В страну обетованную приходит лишь тот, кто не знает, куда идет».
1975, № 5