Опубликовано в журнале Континент, номер 151, 2012
Книжные новинки
А. Авторханов
Происхождение партократии
Т. I. ЦК и Ленин. Т. II. ЦК и Сталин
[…] Цель этой книги — восстановить историческую правду о действительной роли Ленина в созданной им партии (автор считает, что «история большевизма — это перманентная борьба между ЦК и Лениным за гегемонию в партии») и о природе внутренних конфликтов в ЦК; раскрыть внутреннюю механику драматических перипетий междоусобной борьбы в верхушке партии за трон Ленина, а также показать духовные истоки, историческое становление и правомерность торжества сталинского уголовного большевизма в СССР. […]
Изд-во «Посев», 1973, т. I — 728 стр., цена 32 н. м. т. II — 536 стр., цена 23 н. м.
1974, № 1
Абрам Терц
Голос из хора
«Моей жене Марии посвящаю эту книгу, составленную едва ли не полностью из моих писем к ней за годы заключения».
Вот все и сказано: перед нами не роман, не повесть, не томик стихов, не собрание афоризмов, а книжка про все, что виделось, слышалось и приходило в голову, остриженную по-арестантски:
«О Декларации Прав Человека начальник отряда сказал: — Вы не поняли. Это не для вас. Это — для негров».
Или: «Очень смешно купаются воробьи: нагибаясь, мочат брюшко, а потом долго отряхиваются. И в это время заметно, что у них нету рук».
Книжка не «написана», а «составлена», как составляют справочники. Ведь письмо всегда справка. О здоровье, о родственниках, о знакомых, о всяком житье-бытье. В том числе и о мыслях.
Вот почему ее надо читать не подряд и не сидя; а стоя в трамвае или лежа в постели. Так прочитывается жизнь, не поднятая на принципиальную высоту.
В своем роде очень замечательная книжка! Зря только проставлен псевдоним «Абрам Терц». Зря потому, что автор ее — Андрей Синявский. Андрей Донатович. Тот самый…[…]
Абрам — выдумщик и сочинитель. У Абрама «женщина идеальной конструкции недвижно лежала рядом», а «лиса, не теряя скорости, перестроилась на колеса и поехала велосипедом без участия всадника, лишь пустые педали крутились автоматически». У Абрама: «ПХЕНЦ! ГОГРЫ ТУЖЕРОСКИП!» — человек-кактус. Абрам — яркая личность. Абрам — особенный.
А Донатович — негромкий голос из хора. И книжка его, как справочник по затронутым в ней вопросам. От воробьиной безрукости до негритянских прав.
Изд-во «Стенвалли», Лондон, 1973. 328 стр., цена 32.– н. м.
1974, № 1
А. Солженицын
Архипелаг ГУЛаг
Автор назвал свой труд «опытом художественного исследования». Это название верно, однако не только потому, что «в этой книге нет вымышленных лиц, ни вымышленных событий». Оно верно и потому, что это кусок истории, записанный пером художника. Так писал Геродот, но так же писал (вернее, читал свои прославленные лекции) Ключевский. Это та самая общая картина, которой историк добивается интенсивным вживанием в эпоху, своим внутренним духовным присутствием в ней. […]
Солженицыну «не досталось читать документов», его исследование- не прохождение по чужим следам, а свидетельство самого очевидца-Сол-же-ни-цы—на, хоть и опертое на 227 других свидетельств. […] Это и свидетельство, и обобщение разом, вернее, это показания свидетеля, одаренного драгоценной способностью видеть суть.
И не будем спрашивать, почему многочисленные воспоминания о лагерях и в иностранной, и в русской среде нашли так мало читателей, а «Архипелаг ГУЛаг» уже прочли миллионы? Ибо здесь дело не в накоплении случайных обстоятельств, не в гениальности солженицынского пеpa и уж, наверное, не в изобразительном бессилии других. Пришло, видно, время проявиться той Воле, без которой ничего не случается…
Изд-во YMCA-PRESS, I-II, 1973; III-IV, 1974
I-II,
606 с., цена 40 фр. фр. III-IV, 657 с., цена 42 фр. фр.
1975, № 2
А. Сахаров
В борьбе за мир
(Я. Трушнович, составитель)
Аннотация на этот сборник, пожалуй, несколько опоздала? Он вышел ведь уже в 1973 году, а в 1974-м кандидатура А. Сахарова на Нобелевскую премию мира была отвергнута комиссией норвежского парламента.
Так нет! […] «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — лишь еще раз подчеркивает всю трагичность его одинокой борьбы, не за то, чтобы поставить еще одну заплату на ветхой ткани традиционной политики равновесия сил, но за ту «конвергенцию», за то подлинно демократическое сближение, без которого невозможно разумное мироустройство.
«Не мир должен принимать наши правила игры, а все должны играть по одним правилам», — сказал Сахаров голландскому историку Бессмеру. И эту главную его мысль в системе все новых и новых доказательств читатель найдет в каждом письменном или устном выступлении Сахарова.
Все [же] вместе дает достаточно полное представление об академике Сахарове и его значении для дела мира.
А в этом и есть смысл сборника.
Изд-во «Посев», 1973. 303 с., цена 17.60 н. м.
1975, № 2
Стремя «Тихого Дона»
Когда 23-летний делопроизводитель Михаил Шолохов опубликовал в 1928 году первый том монументального романа «Тихий Дон», а через год последовал и второй, у многих возникли сомнения: возможное ли это дело? С тех пор подозрение в плагиате осталось висеть на Шолохове. Подозрение это партия с порога объявила «клеветническим». Сталин назвал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени». Расследования не было.
А сейчас перед нами, к сожалению неоконченный, труд литературоведа Д*, поставившего себе задачу — выяснить правду об авторстве «Тихого Дона» и, насколько это возможно, реставрировать его первоначальный текст. […]
Если бы труд Д* был окончен и содержащийся в нем разбор замысла и конструкции романа укреплен лексическим и фразеологическим анализом, возникшие с самого начала сомнения, вероятно, перешли бы в уверенность: премию Нобеля Шолохов получил за плагиат; он был лишь тем, кого Д* называет «соавтором», поверхностно приспособившим не свою рукопись к требованиям партийного заказа.
Труд Д* остался неоконченным, и только поэтому проблема «Тихого Дона» еще не решена. Но путь к окончательному ее решению намечен, и пройти по нему может любой квалифицированный филолог, было бы только для этого время, охота и усидчивость.
И рано или поздно мы прочтем еще «Тихий Дон», пусть с пропусками, но без искажений.
Изд-во YMCA-PRESS, 1974. 195 с., цена 27 фр. фр.
1975, № 2
Роберт Конквест
Большой террор
Автор книги — талантливый английский историк, собравший и обработавший огромный материал прежде чем приступить к обобщениям и выводам. Книга Конквеста — доказательство силы и убедительности добросовестного исследования.
В центре его — террористическая деятельность И. В. Сталина, достигшая апогея в 30-х годах. […] Ключевыми главами книги надо считать главы IV, V и XI, «Признания», «Что означали признания» и «Большой спектакль» (Суд над Бухариным и Рыковым). Не будучи прямым свидетелем, но лишь талантливым историком, Конквест, не пройдя через тюрьмы и лагеря, сумел не только увидеть, но и показать читателю, что «искаженный легализм» сталинского террора объясняется не случайной прихотью тирана, не желанием «сохранить форму», но «решимостью вообще уничтожить понятие правды», из которой вырастает «мистическое тяготение» непременно добиться признания обвиняемого.
Конквест по всем доступным ему источникам прослеживает судьбы всех сколько-нибудь выдающихся жертв, всех, кем в той или иной мере занимался лично Сталин. Их имена нетрудно найти в алфавитном указателе в конце книги.
Но Конквест ясно отдает себе отчет и в том, что «все-таки самым главным остается масштаб террора» и что «на каждого пострадавшего члена партии приходилось 8-10 брошенных за решетку простых граждан». […]
Чтение книги Конквеста не назовешь, конечно, приятным или занимательным. Но не прочесть эту книгу — значит не пожелать прочесть едва ли не самую страшную страницу человеческой истории.
Перевод с английского Л. Владимирова.
Изд-во «Аурора», Флоренция, 1974, 1064 стр., цена 34 н. м.
1975 № 3
А. Солженицын
Ленин в Цюрихе
Это не исследование, не биография, не повесть и не роман, но лишь главы из широко задуманной эпопеи о русской революции 1917 года, из так называемых Узлов. Автор решился опубликовать их отдельной книжкой. […]
Это не черновые наброски и не неоконченные эскизы, но завершенно продуманный и мастерски исполненный портрет, по которому, вдумавшись, можно вообразить и «до» и «после» обрисованного персонажа. […]
А верен ли портрет? Таким ли на самом деле был Ленин, хотя бы и только в Цюрихе? […] Художественно солженицынский Ленин великолепен, но схвачено ли в нем эпохальное значение оригинала?
Вот вопрос, о котором еще поспорят историки, но главным образом не-историки, потому что именно его непременно задаст себе каждый читатель новой солженицынской книги.
Ленин — для одних бог, для других дьявол — у Солженицына страшен и жалок одновременно. Страшен злобным аскетическим фанатизмом, накалом желаний и предельной напряженностью стратегической воли к невероятному; жалок интеллектуальной и эмоциональной бездарностью, нелепыми тактическими просчетами и провалами, бесплодностью усилий, безвылазным одиночеством. […]
Роль Ленина в подготовке русской революции ничтожна. Но в этом ничтожестве уже проглядывается, какой она будет в ее эксплуатации. «Ленин в Цюрихе» еще не весь Ленин, но в этом цюрихском Ленине уже весь большевизм, та стихийно рвущаяся в историю нашего века воля к тотальному властвованию, которая в другой редакции прорвется и в Гитлере, человеке, к которому солженицынская характеристика Ленина, кстати сказать, тоже во многом подошла бы…[…]
ИМКА-ПРЕСС, 1975, 242 с. 30,– фр. фр.
1975 № 6
Александр Зиновьев
Зияющие высоты
(«Возраст человека», Лозанна, 1976)
Московский философ и логик Александр Зиновьев выпустил книгу, которой, вероятно, суждено занять особое место в литературе. Само название ее — логический парадокс, отражающий, как в капле воды, содержание, в свою очередь, отражающее тот кафкианский мир, который лишь по невозможности сравнить с другими, более нормальными, люди могут иногда принять за норму. В городе Ибанске всё вертится вокруг таких фундаментальных сооружений, как сортир и Гауптвахта (губа). Имена персонажей — клички, даже не претендующие на сходство с человеческими именами (Распашонка, Мыслитель, Член, Болтун). Наконец, полная серьезность изложения, нарочито короткие фразы — все это производит впечатление странное, страшное и… изматывает читателя: 560 страниц убористого текста вас вынуждают хохотать!
Как справедливо сказано в аннотации к книге, «кажется, будто все предшественники оставили тут свой след — Платон и Ионеско, Фонвизин и Хармс, моралистическая ода XVII века и многомерная логика XX…» Бурлескная эпопея, сочетание лирического абсурда и абсурдно-документальной сухости речи. Парадоксы и дотошно-верные силлогизмы, шизофренические речи Социолога или Сослуживца и ясная логика того, кто носит имя Шизофреник. Собачий нос Инструктора и отсутствующий Хозяин, которого сменил в этом гигантском городе Глупове некий Заведующий — прозрачный псевдоним Хрущева. Впрочем, некоторые прототипы угадываются столь же просто: под именем Мазилы — Эрнст Неизвестный, Певца — Александр Галич, дикий хоровод Уклонистов, Учителей, Литераторов, Академиков, Хряков и всяких прочих. Порой эти имена соответствуют персонажу, его роли, порой даются резко иронически. Так, один из самых порядочных — Клеветник, из самых умных — Шизофреник… Бесчисленные учреждения: Политическое Управление Пустяками (ПУП), Всеибанский Широкозахватный Институт Внеземных Цивилизаций (ВШИВЦ), Союз Распространения Академических Книг… Новое платоновское Государство, гибрид Глупова и первой из тоталитарных утопий — Государства Солнца Кампанеллы, а точней — все утопии и антиутопии в бешеном кружении вокруг Изма вообще, Социзма и его высшей стадии Псизма… Но толково пересказать — это значит написать к существующим 560 страницам еще несколько сот страниц комментария… Лучше просто прочесть книгу Александра Зиновьева.
И еще — не забыть лозунг, начертанный на стене Ибанского Крематория: «Уходя, забери урну со своим прахом с собой». Это пригодится и читателю, если смех на протяжении полутысячи страниц его все-таки доконает…
1977, № 10
Ко всем в СССР,
кто по работе или случайно соприкасается с рукописями
В издательства, в редакции, киностудии и газеты непрерывно попадают различные рукописи. Тут проза и стихи, публицистика, очерки, философия, богословие, пьесы, сценарии, научные статьи и книги. Лучшие из них не могут пробиться в печать даже ценой авторских уступок. […]
Мы призываем всех, кому в руки попадет интересная рукопись, которая не может быть напечатана, снимать с нее копию без всякого уведомления автора (для его же безопасности) и переправлять на Запад, в любую русскую редакцию или издательство — «Континент», «Вестник РХД», «Грани», «Новый журнал», «Русская мысль», «Посев», «ИМКА-Пресс», «Ардис», «Ритм», «Время и мы» и другие.
Помните, что:
— все русские издатели за рубежом тесно связаны друг с другом;
— тайна автора и пересылателя строго сохранится (если не будет другого распоряжения от них);
— рукописи можно посылать не только для печати, но и просто для сохранения — тогда помечайте их словом «Сейф»;
— не нужно заботиться о новых инструкциях по авторскому праву, которые выдумывают власти в борьбе с культурой. Еще Карамзин писал: «Гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя». К рукописям это относится тоже;
— посылайте не только целые рукописи, но если интересны отрывки, главы, отсекаемые при печатании, — шлите их тоже.
Почти вся лучшая русская литература и мысль идут сейчас в редакционные отходы. Не позволим им пропасть, как не позволяет пропасть русскому изобразительному искусству открытый под Парижем «Русский музей в изгнании».
Снимайте на пленку, перепечатывайте, списывайте и шлите всеми доступными вам способами за границу!
Группа писателей
Это обращение пришло из России от группы писателей младшего поколения. Мы не можем назвать их имена, но поддерживаем призыв. Нами внесены в текст некоторые уточнения и дополнения, касающиеся зарубежных издательств.
Редакция «Континента»
1977, № 10
Виктор Некрасов
Записки зеваки
(Посев, Франкфурт, 1976)
Начиная с Радищева публицистика наша очень полюбила уютную форму путевых записок. […] В русской традиции этот жанр всегда обманывал: только нацелишься отдохнуть — ан, нет! Схватит тебя автор за совесть и будоражит, беспокоит, напоминает о таком, о чем ты забыть хотел бы… Ну, Радищев свое получил — и сам виноват: зачем матушку-царицу беспокоишь?
Вот и Некрасов тоже — пустили его в свое время в Америку да в Европу — кажется, будь благодарен за это, так нет же — написал не то, что надо бы, а то, что видел сам, как понял сам, — ну никакой тебе идейной выдержанности! Не писатель, а «турист с тросточкой», как писали в то время советские газеты. Не оправдал, дескать, доверия. Не инженер человеческих душ — зевака! Праздный зевака! Назвали груздем — полезай в кузов. Вот и написал Некрасов еще путевые записки, и так их и назвал: «Записки зеваки». […] Зевака — он на всякие «можно» и «нельзя» чихал — что видел, то и писал. И самое страшное тут — не факты даже, факты всем известны, страшней всего простая мысль, что у «среднего человека» нет ни времени, ни возможности праздно глазеть на что-нибудь и думать. Ведь если задумается о виденном, начальству неуютно станет, и мало ли что еще…
Так что уж если матушку-Екатерину путевые записки одного такого зеваки тревожили, если столь же «либерального» Никиту тревожили живым, непредвзятым словом, то нынешним механизмам в пиджаках и вовсе нехорошо — ну как это так: смотрит человек, на что хочет, да еще и говорит, что хочет! Вот вам и безобидные «записки путевые»! Не читать! Вредно это, читатель! Вредно! А вдруг сам станешь зевакой?! А зеваки — они люди не тюремные, неудобные… Вот как.
1977 № 12
Венедикт Ерофеев
Москва — Петушки
(ИМКА-ПРЕСС, Париж, 1977)
[…] Весьма любопытный факт: отдельным изданием «Москва–Петушки» вышла вначале по-французски, а не по-русски. Похоже на то, что увенчанные благородными сединами зарубежные русские издательства сочли своего московского соотечественника слишком «не комильфо». […]
Надо признаться, что увидевшие в поэме Ерофеева непристойность, имели на это некоторые основания: «Москва–Петушки» трактует философский вопрос об отношениях между материей и сознанием в аспекте для неподготовленного читателя несколько экстравагантном. […] С изысканной изворотливостью гражданина первого в мире материалистического государства Ерофеев пользуется услугами материализма, дабы кормить криминальный идеализм: он отодвигает окружающий его мир в хмельное небытие, созидая в своем сознании мир иной, где скорбь и страх, мучающие его, не только не постыдны, но поразительно, очищенно прекрасны; где человеческие образы и реальные жизненные ситуации приобретают дивную способность испаряться даже без «сгинь!», по одному только неопознанному движению души; где Бог лучезарно близок, а дьявол смраден и никогда не торжествует; где есть земля обетованная, зовущаяся «Петушки», и там на перроне стоит рыжая с белыми ресницами и длинными косами, а еще чуть дальше за Петушками — восхитительный трехлетний мальчик, знающий букву Ю. И нет никакого сомнения в том, что рай с рыжей царицей и мальчиком, знающим букву Ю, может существовать только в сознании, укрепленном двумя четвертинками российской, двумя бутылками кубанской и розовым крепким за рупь тридцать семь, потому что иначе — вне — все ценности оказываются расщепленными на химические элементы, каждый из которых ничем не напоминает целого, и вообще целого не существует, а существуют только горечь и смрад душевного запустения. Живое и буквальное ощущение слов «мировая скорбь», в котором признается автор, делает его книгу — его поэму — при всей непереносимости для розовых дамских ушек некоторых слов, обозначенных отнюдь не многоточиями, — одним из самых целомудренных, самых трагических и самых правдивых произведений нашего времени.
1977, № 14
Е. Эткинд
Записки незаговорщика
(«Оверсиз» и «Оксфорд Пресс», Лондон, 1977)
Казалось бы — много ли можно написать о таком негромком деле, как исключение человека из Союза писателей? А о таком заурядном событии, да нет, не событии, скромнее — просто о таком заурядном факте, как увольнение с работы преподавателя, пусть даже профессора?
Оказывается, можно об этом написать толстую книгу. Незаговорщик? Что это такое? «Не бывает такого животного», — сказал скептик, увидев в зоопарке жирафа. В данном случае в роли скептика — партийное начальство, ленинградские власти разных уровней. В заговорщики рядят любого, кто на дороге попадается. Кто не стукач и не карьерист — тот уже и заговорщик. Вроде и не числится ничего за человеком — а все же… Вот это «все же» и есть психология люмпенов у власти. Описание этой психологии, широко документированное, и делает книгу Эткинда объемистой. В данном случае невозможно иначе. Не в масштабе событий дело, а в точных деталях и подробностях, в четких характеристиках людей, которых автор знал на протяжении многих лет. И он далек от того, чтобы превращать одних из них в ангелов, а других в бесов. Живые люди намного сложней, крайностями тут не обойтись. Поэтому ни лживые утверждения, что советская действительность идеальна, ни полное отрицание всего, что в ней есть, автору не подходят. Он видит односторонность и неправоту многих людей, которые, живя давно на Западе, отрицают даже лучшее из того, что появилось в России за шестьдесят лет. Он видит и ложь, и — что еще важнее — полуправду, в которой живут такие же, как он, «незаговорщики», обыкновенные люди…
Лейтмотив книги — чувство стыда за себя и за свою страну, за всех нас, ибо все в той или иной степени соучастники. Стыд за соучастие, тот «черный стыд», о котором писала А. А. Ахматова, — вот позиция автора.
1977, № 14
Неизданный Булгаков. Тексты и материалы
(«Ардис», Анн-Арбор, США, 1977)
[…] Наиболее любопытна из публикаций впервые изданная пьеса «Батум», в первоначальной редакции носившая название «Пастырь». Это пьеса о Сталине, задуманная и начатая Булгаковым в 1936 году и законченная им в 1939-м. Любопытен не только сам факт написания пьесы на подобную тему (в этом нет ничего удивительного, если учесть положение Булгакова, постоянно упрекаемого в симпатиях к «белогвардейщине». И кто бросит камень в него за это?), любопытно то, что, во-первых, пьеса у него не получилась, а во-вторых, постановка ее была запрещена еще до того, как пьеса была закончена. Нет никаких сомнений в том, что запрещение исходило от самого Сталина. По мнению одного из критиков, В. Петелина, Сталин решил, что все молодые люди похожи друг на друга и, следовательно, нет необходимости в пьесе о его молодости. Объяснение это представляется крайне слабым. […] Быть может, зная Булгакова, [Сталин] как раз того и боялся, что в пьесе он получится похожим на всех молодых людей? Или опасался еще живых (хотя к тому времени уже весьма немногочисленных) свидетелей своей юности — в том случае, если пьеса окажется слишком сусальна? Или он понимал, зачем Булгаков пишет пьесу о нем, и пожалел писателя в одном из приступов капризного деспотического великодушия? Или вдруг решил дать своему окружению урок скромности? Вряд ли кто-нибудь на сегодняшний день в состоянии разрешить эту загадку. […]
Что касается самой пьесы Булгакова, то она, несомненно, самое слабое его произведение. В ней нет проблемы, более того, нет даже любопытства к образу центрального героя. Сталин у Булгакова действительно получился молодым человеком «как все», пьеса же построена по стереотипу «биографических пьес», которых потом развелось великое множество и которые существовали только за счет априорного утверждения, что речь идет о гениальной личности. У Булгакова же, написавшего Сталина весьма живым, но отнюдь не выходящим из ряда вон юношей, исчезает главное: основание для написания пьесы, мотивировка. Пьеса становится совершенно беспомощной, и явственно выплывают на поверхность усилия автора сделать ее хотя бы занимательной. Он пытается ввести в нее живые детали, живые черточки — в образы персонажей, и ему — мастеру диалога — это удается. Но детали так и остаются деталями, они не соединяются в целое. Действие не движется, каждая предыдущая картина не создает предпосылок для возникновения последующих. Каждый из персонажей может быть легко перенесен в любое другое драматургическое произведение, от этого ничего не изменится. […] Возникает впечатление, что автор стыдится собственных героев, собственного произведения стыдится, потому и пишет его какой-то стеснительной скороговоркой, смущенно пробалтывая вяжущие рот слова.
Нет ничего более поучительного в плане чисто психологическом, чем эта пьеса. Ибо ничто не может с такой явственностью свидетельствовать о порядочности писателя, как неловкость его попытки совершить непорядочный поступок.
1977, № 14
Новые русские мученики
Les nouveauxmartyrs russes.
(Ed. Resiac, France, 1976)
Русское издание книги протопресвитера М. Польского и А. Валентинова (много лет «переиздававшееся» в самиздате) давно стало библиографической редкостью. Информация об уничтожении коммунистической властью служителей Православной церкви и верных мирян, послужившая основой книги, тайно собиралась в стране со времени Октябрьского переворота. Последние полтора десятилетия позволили собрать новые сведения о прежних и нынешних преследованиях Церкви и верующих в Советском Союзе. Эти сведения вошли в дополненное издание книги, выпущенное протопресвитером М. Польским по-французски. «Для Франции, — пишут в предисловии издатели, — эта книга — крест на бесчисленные могилы русских мучеников, где нет крестов».
При чтении книги снова поражает, что громадное большинство уничтоженных большевиками священнослужителей вели свое происхождение из самых непривилегированных сословий, из простого народа. Среди народа и с народом они жили, делили нужду и бедствия, а нередко — и гибель за веру. Сквозь скупые и страшные подробности кровавого уничтожения священников, монахов и монахинь проступает вся ненависть коммунистических «мечтателей» к учению Христа: «Выкололи глаза, отрезали язык и уши и закопали живьем в навозной яме» (пасхальная ночь 1918); «Перед казнью коленопреклоненно молился. Отрублены нос и уши, потом голова» (весна 1918); «Зарублен в Верхнеуральской тюрьме» (17–18 июня 1918); «Неизвестный мальчик был застрелен по ошибке вместо его второго сына» (1918); «Убийцы закручивали дратву вокруг головы, пока не раскололся череп» (конец 1918); «Зарезан» (19 июня 1919); «Была 30 лет прикована параличом к постели, почиталась в народе за благочестие и духовные дары. Расстреляна с четырьмя оставшимися с ней девицами. Перед казнью была высечена» (август 1919); «Убит. В штыковую рану убийцы воткнули крест» (1920); «Шел на расстрел радостно и спокойно» (1920); «Сожжен в стогу сена» (1921)…
Никакие ссылки на «обстоятельства гражданской войны» не заставят менее ужасаться бесконечному списку убитых и замученных. Но вот окончилась братоубийственная война — и в «мирное время», только за 1922 — 1924 гг., убито священников — 2691, монахов и монахинь — 5409. По собранным данным, в 1414 случаях народ оказал сопротивление убийству священников и ограблению храмов.
Книга не щадит и служителей Церкви, отступивших от истинности ее, пошедших на сговор с безбожной властью. В 1926 году, после недолгого заключения, митрополит (будущий патриарх) Сергий признал не только законность советской власти, но и возблагодарил советское государство «за его великую заботу о религиозных нуждах православных» — в то время как иерархи и миряне медленно гибли в полярных лагерях.
И вновь бесконечные списки загубленных и обстоятельств их кончины. В одном из сталинских лагерей казнили 60 священников. Каждого подводили к общей могиле и спрашивали: «Есть Бог или Бога нет?» — Есть Бог, — отвечал осужденный на краю смерти. Раздавался выстрел в затылок. Ни один не отрекся. Эти свидетельства исполнены страданием — светлым, мужеством — спокойным и верой, напоминающей о первохристианах.
Книга заканчивается описанием преследований верующих в наши дни: лагеря, психиатрические тюрьмы, загадочные нерасследованные убийства. Но книга эта не кончается захлопнутой обложкой: она продолжается вместе со страданиями, мученичеством и борьбой и будет продолжаться — до свободы.
1978, № 16