Опубликовано в журнале Континент, номер 151, 2012
Две исповеди[3]
Среди великого множества памятных дней, столь охотно отмечаемых в Советском Союзе (лишний повод выпить с полным на то основанием), среди всех этих Дней — Конституции, шахтера, физкультурника, птиц (есть и такой!) — особняком стоят две даты: 22 июня и 9 мая, день начала (для народов Советского Союза) Второй мировой войны и день ее окончания, День Победы.
И если все прочие Дни условны, а то и вовсе бессовестны, как например День Конституции, то эти два имеют прямое отношение к судьбе каждого из нас — и не только современников и участников войны, но и тех, кто родился много позже мая 1945 года, кто не умирал под Сталинградом и Курском, не тонул в гнилой вонючей воде Сиваша, не падал от голода на улицах блокадного Ленинграда, не ждал «похоронок» и даже не очень-то отчетливо знает, что означают слова «эвакуация», «светомаскировка», «воздушное заграждение», «зажигалка» и прочая, и прочая.
Почему это так?
Почему больше чем четверть века спустя так живы в людях воспоминания (или размышления) о войне, почему она, война, снова и снова так бередит и тревожит человеческие души?
Ответ на этот вопрос, разумеется, далеко не однозначен. Да и не может он быть однозначным!
Слишком уж много все тех же условностей вбито за все эти годы в сознание людей лживой и бессовестной советской пропагандой, слишком уж нагло, по-мародерски, присвоили себе так называемые руководители Партии и Правительства великий подвиг народов Советского Союза, вопреки бездарному и тупому руководству отстоявших родную землю от захватчиков — в непосильных тяготах, в голоде и лишениях, ценою миллионов, погибших зазря. […] В этот бессовестный обман, в это вселенское жульничество, надо признать, искусство и литература тоже внесли свою немалую лепту.
Впрочем, вскоре после войны, еще во второй половине 40-х годов, появились, вышли в свет «В окопах Сталинграда» В. Некрасова и «За правое дело» В. Гроссмана — книги талантливые, мужественные, честные. И на первых порах — по недосмотру партийной пропаганды, что ли — произведения эти были, что называется, «подняты на щит», награждены Сталинскими премиями, изданы и переизданы миллионными тиражами. Но потом спохватились! Вторая часть романа В. Гроссмана «За правое дело» была арестована КГБ — да, арестована, взята под стражу рукопись — вроде как тот колокол в Угличе, у которого был вырван язык, ничто не ново на Руси! А роман В. Некрасова «В окопах Сталинграда» стал в печати упоминаться все реже и реже, все глуше и глуше, пока и вовсе не исчез из парадного списка произведений, посвященных Второй мировой войне.
В пресловутые дни «оттепели» (никто, кстати, не обратил внимания на двусмысленное значение этого слова — оттепель в разговорной речи вовсе не означает наступления тепла, а только временное потепление) вышла в свет, опять-таки по явному недосмотру, книга А. Некрича «22 июня 1941 года». Но тут уж спохватились мгновенно — книгу эту стали изымать не только из библиотек, но даже из книжных магазинов. «Классическими» (в советском понимании) произведениями о войне стали «Молодая гвардия» Фадеева, романы К. Симонова, «Судьба человека» М. Шолохова, фильмы Озерова, Бондарчука и прочих «правдиво-верноподданных» писателей, художников, кинематографистов.
А война — я уже сказал об этом вначале — продолжает по-прежнему занимать и тревожить людей. Видно, о чем-то самом главном, самом важном, исцеляющем и очищающем человеческую душу, до сих пор, даже в лучших, упомянутых мною произведениях, все-таки не было сказано. Да, пожалуй, и не могло быть сказано тогда — нужна была, выражаясь научно, дистанция, необходимо было время — понять, осмыслить, оценить.
Здесь я не могу удержаться, чтобы не привести цитату. «…Понятия добра и зла, человечности и бесчеловечности представлялись нам пустыми абстракциями. И я не задумывался, почему это человечность — абстрактна, а историческая необходимость или классовое сознание — конкретны»… И далее: «Все это я стал сознавать по-настоящему значительно позже, много лет спустя. Но уже в последние месяцы войны я ощущал это, как неотвратимо нараставшую угрозу… Миллионы людей озверели, развращены и гитлеровщиной, и самой войной, и нашей собственной пропагандой, воинственной, националистической, лживой».
Это из книги Льва Копелева, бывшего офицера Советской армии, бывшего зэка — «Хранить вечно».
Два произведения, две рукописи, хранившиеся долгие годы — то ли в ящиках письменных столов, то ли в каких других потаенных, укромных местах, совсем недавно, с небольшим разрывом во времени, стали книгами, вышли в свет (не в Советском Союзе, конечно), изданы и нашли свой путь к читателям.
В обеих речь идет о том периоде войны, когда советские войска вступили в Восточную Пруссию.[…] И я не могу отделаться от чувства, что именно эти произведения, такие разные и такие, в главном своем, в нравственном значении похожие, — начали наконец тот долгожданный разговор, который, хочется верить, поможет людям истребить войну в собственных душах, подвести черту под прошлым, разделаться с муками совести.
«Попытка исповеди», — сказал о своей книге Лев Копелев.
«Попытка исповеди» — мог бы с тем же основанием сказать о своей поэме Александр Солженицын.
Исповедь! Покаяние!
Пожалуй, среди духовных богатств, подаренных человечеству, едва ли не самыми значительными представляются мне умение быть благодарным и способность признавать свою вину — перед людьми и природой, перед мыслью и самим собой, — ибо без признания вины нет и не может быть ни исповеди, ни покаяния, а значит — не может быть ни любви, ни прощения, ни искреннего стремления к добру.
Удивительно (вот еще одно из чудес подлинного искусства и великих тайн бытия!), что именно эти два художника, чьи жизненные пути, философские и политические убеждения, дарования, да наконец просто особенности характеров — столь различны, существуют в таких, казалось бы, несовместимых измерениях, — сегодня, разделенные границами, одновременно заговорили об одном и том же, рассказали людям, каждый очень по-своему, о той муке вины, которая жила в них все эти годы и рассказ о которой есть великий шаг на пути к очищению.
Впрочем, как известно, судьба еще и раньше сталкивала А. Солженицына и Л. Копелева — в стенах тюремной «шарашки» (Копелев стал, до некоторой степени, прообразом Рубина в романе «В круге первом»), а потом и на воле. Но я не знаю, не думаю, что они своим замыслом делились друг с другом, хоть это, разумеется, и не имеет значения.
Эта заметка написана не с целью критического разбора или литературоведческого анализа — этим, я не сомневаюсь, займутся, и с бóльшим основанием, другие, — я же просто хотел сказать Александру Солженицыну и Льву Копелеву, что призыв их к очищению, исповеди, покаянию — услышан, понят и, с благодарностью за мужество и благородство, принят в сердце!
Александр Галич
1977 № 12