Опубликовано в журнале Континент, номер 146, 2010
Факты, свидетельства, документы
К 80
—летию со дня рождения Владимира Максимова (1930 – 1995)Елена СКАРЛЫГИНА
— родилась в Магнитогорске. Окончила Факультет журналистики МГУ. Кандидат наук, доцент МГУ. Автор статей о русской литературе ХХ века и литературной журналистике, публиковавшихся в “Вопросах литературы”, “Новом литературном обозрении”, журналах “Общественные науки и современность”, “Континент” и др. Автор книг “Неподцензурная русская культура 1960 – 1980—х годов и “третья волна” русской эмиграции” и “Критика 1950 – 1960—х годов ХХ века”. Живет в Москве.Елена СКАРЛЫГИНА
Неуспокоенная душа
Думаю, самое главное, что сегодня обрадовало бы Владимира Максимова, — это то, что его детище — журнал “Континент” — продолжает регулярно выходить на родине; при этом не только не захирел, но и обрел собственную, уникальную нишу среди российских “толстых” литературно-художественных журналов.
Так случилось, что как писатель, прозаик В. Максимов сегодня почти забыт, переиздания редки и не вызывают заметного читательского отклика. А ведь была у него в 1960 – 1970-е годы настоящая слава: романы “Семь дней творения” (1971), “Карантин” (1973) распространялись в самиздате и были опубликованы на Западе. Романы “Прощание из ниоткуда” (1974 – 1982), “Ковчег для незваных” (1976 – 1978), “Заглянуть в бездну” (1986), созданные уже в период эмиграции, печатались крупными тиражами в разных странах и становились предметом серьезного анализа в критике. К концу 70-х книги Максимова были изданы более чем на двадцати иностранных языках, был он награжден престижными литературными премиями, участвовал в международных писательских форумах, где слово его звучало весомо и авторитетно.
Когда Владимир Максимов утверждал, что “всю жизнь пишет одну книгу — о самом себе”, он имел в виду главным образом общую философскую составляющую своих произведений. Нравственно-философская проблематика чрезвычайно характерна для его прозы, писатель находился под мощным воздействием творчества Достоевского. Даже если признать, что стиль романов Максимова порой тяжеловат или излишне патетичен, эти недостатки формы всегда окупаются чрезвычайно искренней авторской интонацией. В жанровом отношении романы Максимова можно, пожалуй, определить как “идеологические”, но суть этой “идеологии” — христианские ценности, сложный и полный испытаний путь человека к Богу. Взгляд писателя на русскую историю и революционные события 1917 года, в корне переменившие ее ход, был глубоко выстраданным, трезвым и горьким. Химеры коммунизма, ради которых страдали и бессмысленно погибали миллионы русских людей, всегда яростно разоблачались им.
Владимир Максимов был человеком, глубоко и истово любившим Россию. Он не мог спокойно и равнодушно наблюдать, как погибает его родина под гнетом коммунистической власти. Так он оказался одним из активных участников диссидентского движения. Решительности, смелости, мужества ему было не занимать. В письме в Секретариат московского Союза писателей (от 15 мая 1973 года), уже зная о грядущем исключении, Владимир Максимов назвал эту организацию “вотчиной мелких политических мародеров, литературных торгашей — мелких бесов духовного паразитизма”. Он убежденно и решительно поддержал Александра Солженицына в период беспрецедентной травли писателя на родине, а затем, уже в эмиграции, оставался одним из немногих, кто был близок Александру Исаевичу и его семье.
Выдавленный в эмиграцию, принужденный к ней, Владимир Максимов и там оставался человеком действия — решительным, волевым, неистовым в отстаивании собственных убеждений. Почти все современники, коллеги, друзья вспоминают о его жестком и взрывном характере. Но зададимся простым вопросом: смог бы человек с более мягким характером удержать на плаву корабль “Континента” в течение восемнадцати лет? Издавать русский “толстый” журнал в эмиграции чрезвычайно трудно — тем более, когда у этого издания много влиятельных врагов среди социалистов и коммунистов Запада, когда “третья волна” эмиграции расколота на непримиримые лагеря.
Сегодня, по прошествии многих лет, совершенно очевидно, что именно “Континент” стал делом жизни Владимира Максимова, пусть даже в ущерб его собственному писательскому творчеству. В 1978 году “Русская мысль” опубликовала большое интервью Кириллу Померанцеву (старейшему сотруднику газеты), в котором Максимов признавался, что “первые три года после эмиграции полностью ушли на организацию журнального дела”, и лишь год назад писателю “удалось, наконец, дорваться до письменного стола” для работы над романом “Ковчег для незваных”. “Журнал, как вы знаете, — вампир, — пояснял Максимов интервьюеру. — Это известно каждому редактору. Журнал, газета — требуют тебя всего, всего человека. Этим надо жить. С этим просыпаешься и с этим засыпаешь. Ведь это же — живой организм, который внутренне, постепенно тебя выедает. Но дело ст?ит того: журнал принят, он читается в России, и мы будем идти до конца”1 .
Ведущее издание “третьей волны” эмиграции целенаправленно предоставляло свои страницы для прозы и поэзии авторов, подвергавшихся гонениям на родине: Бориса Чичибабина и Геннадия Айги, Сергея Гандлевского и Александра Сопровского, Венедикта Ерофеева и Лидии Чуковской, Владимира Корнилова и Фридриха Горенштейна, Инны Лиснянской и Семена Липкина. “Континент” писал о сложной творческой судьбе Юрия Любимова и Андрея Тарковского, Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, рассказывал о живописи художников-нонконформистов, помещая на специальных вклейках цветные репродукции их картин. Весьма значительным был, кроме того, поток самиздатских рукописей, поступавших в редакцию по тайным каналам.
“Континент” был журналом с ярко выраженным направлением — антикоммунистическим, антитоталитарным. Он поддерживал диссидентское, правозащитное движение в СССР и других социалистических странах, целенаправленно освещал в публицистических статьях самые болевые точки русской истории ХХ века, которые сознательно замалчивала официальная советская историография. Здесь из номера в номер печатались коллективные заявления и письма протеста, открывавшие миру глаза на преследования инакомыслящих в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Максимов дружил с Эдуардом Кузнецовым и Владимиром Буковским, принимал участие в судьбе Петра Григоренко и его семьи, состоял в переписке с Кронидом Любарским и Александром Воронелем, помогал выехать в эмиграцию бывшим политзаключенным.
Лишенный гражданства, оказавшийся в весьма зрелом возрасте в положении изгнанника, Максимов никогда не терял духовную связь с родиной. К 50-летию Владимира Максимова Виолетта Иверни взяла у него развернутое интервью, которое было опубликовано в “Континенте”. Редактор успешного журнала, шесть лет проживший к тому времени на Западе, говорил прежде всего о России, о Москве: “И весь я там… Может, это и плохо, но я весь там. Вот я знаю здесь людей, близких мне, хорошо знакомых, они говорят: нет там больше ничего, ничего не осталось, все пусто, и связь прервалась. А я вот не могу — весь там. И все помню, всех помню”… Чуть ниже он вновь подчеркивал: “Но вот эмигрантом я себя никак не чувствую. Ко мне часто приходят люди, приехавшие из Москвы в туристскую поездку или в командировку, разговариваем мы, бывает, ночи напролет, и разговоры все те же, что были в Москве, и я никакой разницы между собой и ими не чувствую. Просто живем в разных городах, по разным адресам. Нет у меня ощущения оторванности”2 .
В 1984 году, когда “Континенту” исполнилось десять лет, редакцию поздравили все ведущие издания русской эмиграции (за исключением, пожалуй, “Синтаксиса”). Георгий Владимов, редактировавший в то время “Грани”, писал Максимову: “Журнал нужен России, как свет в оконце; лишенная права говорить о самой себе, с ним она обретает мнение и вкус, философию, нравственность, религию, а в целом — ответ на самую большую и жгучую тайну, особо тщательно от нее охраняемую, — как и чем жив ее народ и чем ему жить далее. Желаю тебе крепости духа и спокойствия, с которыми только и можно вести корабль журнала меж рифов и мелей нашего зыбкого успеха, средь горечей и обид, поверх неудач и ошибок, — при этом, что-то все-таки откладывается в историю, как отложились уже несомненно эти сорок книжек “Континента””3 .
В 2006 году мне довелось поработать в Историческом архиве Forchungsstelle Osteuropa при Бременском университете (ФРГ), куда Максимов за несколько лет до смерти передал редакционный архив “Континента”. Помню, как дрожащими от волнения руками я брала в руки пожелтевшие листочки, зачастую рукописные, и читала переписку Владимира Максимова с Андреем Сахаровым, с Романом Гулем, с Александром Солженицыным, с Эрнстом Неизвестным, с Василием Аксеновым и Виктором Некрасовым. Даже на фоне двух великих людей, пророков, посланных России в ХХ веке, — Александра Исаевича Солженицына и Андрея Дмитриевича Сахарова — фигура Максимова не мельчала, не казалась необязательной, возникшей по воле случая. Вставала за письмами редактора “Континента” личность крупная, яркая, с выстраданными убеждениями, за которые человек готов сражаться всерьез.
Возможно, в повседневной редакторской практике, в общении с авторами Максимов бывал излишне нетерпим, категоричен, но интересы дела он всегда ставил превыше всего. История “Континента” — это в том числе история личных расхождений, а затем и расставаний с людьми, которые совсем недавно казались товарищами по несчастью и единомышленниками. Справедливости ради следует сказать, что в истории не было ни одной эмиграции (будь то чешская, польская, немецкая и т. п.), которая сумела бы обойтись без конфликтов, интриг, внутренних противоречий и взаимных подозрений.
Всем известна многолетняя вражда между журналами “Континент” и “Синтаксис”, которая привела к расколу вчерашних эмигрантов из СССР на два враждебных лагеря. Конфликт, начавшийся с редакционных разногласий и межличностных проблем, перерос в настоящее идейное противоборство. Столкнулись, как принято считать, представители консервативно-почвеннической и западнической моделей развития России. Но справедливости ради следует подчеркнуть, что многое в этом конфликте объяснялось и чисто человеческими причинами: непрощенными обидами, соперничеством, завышенными амбициями.
Одной из серьезнейших причин раскола среди представителей “третьей волны” русской эмиграции стало отношение к Солженицыну и его выступлениям в западной печати. Максимов относился к Александру Исаевичу с большим пиететом, о чем свидетельствует их весьма обширная личная переписка. Вместе с тем он обижался на Солженицына за то, что тот почти не печатается в “Континенте” и ограничивается лишь советами по улучшению редакционной политики издания.. (Однако, — замечу в скобках, — такие советы, очень внимательные и подробные, Солженицын Максимову все-таки давал. В архивах мне встречались документы такого рода. Так, в письме от 28 января 1979 года Солженицын писал, в частности:
“Вам… надо стремиться: чтобы ласково было душе от чтения Вашего журнала. Чтобы перевес страниц душевных над желчными был таков, что и через 20 и 40 лет в свободной России его был бы смысл почитать, чтоб не умерли его страницы, как умрут газетные”.) В свою очередь супруги Синявские, Лев Копелев, Ефим Эткинд не могли простить Солженицыну статей “Образованщина” и “Наши плюралисты”, а также многочисленных антизападнических, как они считали, выступлений в мировой печати. Максимова также обвиняли в отказе от демократических ценностей и диктаторских устремлениях после его яростной “Саги о носорогах” (1979), действительно, не свободной от крайностей. Но истина, как мне кажется, состоит в том, что ни шовинистами, ни националистами, ни сторонниками тоталитарной власти ни Солженицын, ни Максимов не были никогда (а ведь именно в этом их обвиняли!). У них были свои, выношенные и выстраданные представления о русской истории и русской национальной культуре. Прислушаемся к Науму Коржавину: “Во все годы “застоя” “Континент” при всех своих неизбежных недостатках был флагманом свободной русской прессы. В нем при всей определенности и даже жесткости личных взглядов главного редактора имели возможность высказаться не только те, кто был согласен с религиозной и антисоциалистической линией журнала. Не допускал он только двух вещей — во-первых, поношения России и русского народа как средоточия пороков и единственного виновника всех бед человечества в ХХ веке. Во-вторых, всех видов шовинизма, в том числе и антисемитизма”4 .
Между различными “волнами” русской эмиграции существовало, как известно, взаимное недоверие, недопонимание. Это было вызвано не только временн?й и поколенческой дистанцией, но и серьезными различиями в ментальности, в жизненном опыте. Вчерашние выходцы из СССР казались представителям “белой” эмиграции чужими, безнадежно “советскими”. Тем важнее и плодотворнее усилия, которые Владимир Максимов предпринимал как человек и как редактор для налаживания контакта между эмиграциями. Он печатал в “Континенте” И. Чиннова и Ю. Иваска, В. Перелешина и Л. Ржевского, был хорошо знаком с А. Л. Толстой — дочерью Л. Н. Толстого — и призывал русскую эмиграцию помочь Толстовскому фонду, одной из старейших благотворительных организаций.
Последние годы жизни Максимова были невероятно драматичными. Поначалу не поверив в перестройку и гласность, он затем с большим уважением относился к Михаилу Горбачеву (и лично встречался с ним в Париже), но то направление, в котором стала развиваться Россия при Борисе Ельцине, категорически не принял. Свое выступление на международной встрече в Российской Академии Наук в июне 1993 года писатель назвал “Поминки по России”.
“Нынешняя Россия — это омерзительная необольшевистская клоака, симбиоз вчерашних номенклатурных растлителей с откровенной и абсолютно безнаказанной уголовщиной, — говорил Владимир Емельянович. — И самое невыносимое и унизительное для меня состоит в том, что до этого позорного состояния ее довели те же самые, выражаясь по Щедрину, твердой души прохвосты, десятками лет растлевавшие страну, а нынче наспех напялившие на себя демократическую одежонку, из-под которой хорошо просматривается их старая коричневая шкура: недавние областные гауляйтеры, партийные журналисты и писатели, комсомольские запевалы, брежневские телеклоуны и творцы помпезных кино и театральных эпопей во славу родной партии и правительства. Господи, когда же Ты, наконец, избавишь Россию от этой прожорливой саранчи!”5
В октябре 1993 года вместе с Андреем Синявским, Марией Розановой и Петром Егидесом Максимов выступил с письмом протеста против танкового обстрела здания российского Парламента, против пролитой крови и человеческих жертв. Статья “Под сень надежную законов” была опубликована как в России, так и в эмиграции. Разразился скандал. Газета “Русская мысль”, с которой Максимов тесно сотрудничал на протяжении многих лет, перестала печатать его статьи и не вспоминала о нем вплоть до самой его кончины.
Владимир Максимов дожил до краха коммунизма, падения советской власти и полного развала СССР, до великих исторических потрясений, которые провозглашались со страниц “Континента”. Казалось бы, он мог вздохнуть с облегчением и с чувством исполненного долга. Но вместо чаемой для России новой, свободной и счастливой жизни он увидел страшное разграбление страны и торжество бывшей партийно-советской номенклатуры, воспользовавшейся победой демократической революции. Этого он пережить уже не смог. С этим потрясением, ощущением краха и чувством глубокого одиночества связана, возможно, и его последняя, смертельная болезнь — скоротечный рак. В поздние годы жизни Максимов печатался в “Советской России” и “Правде”, что стало, конечно же, неожиданным и парадоксальным поворотом в его судьбе. Он вновь оказался инакомыслящим, и большинство изданий демократического толка закрыли перед ним дверь. Сборник страстной, исполненной подлинной горечи и гнева публицистики Максимова (“Самоистребление”), вышел незадолго до его смерти.
“Горяч был во всем. Очень. Я его Шум и Ярость звал, — вспоминал Эдуард Кузнецов. — А надо было еще и Милосердие”6 .
Сноски:
1 “Русская мысль”. Париж, 1978, 8 июня. № 3207.
2 “Континент”. Париж, № 25 (1980, № 3).
3 “Континент”. Париж, № 40 (1984, № 2).
4 “Континент”. Москва, № 84 (1995, № 2).
5 “Континент”. Москва, № 77 (1993, № 3).
6 “Континент”. Москва, № 84 (1995, № 2).