Опубликовано в журнале Континент, номер 146, 2010
Наталья ГОРБАНЕВСКАЯ
— родилась в 1936 г. в Москве, окончила филфак ЛГУ. Поэт, автор полутора десятков поэтических сборников. С 1967 г. — активная участница правозащитного движения, одна из основателей “Хроники текущих событий”. В 1986 – 1992 гг. — заместитель главного редактора “Континента”. Живет в Париже.
Наталья ГОРБАНЕВСКАЯ
Как порождаются мифы
(мифы, а то и просто вранье)
Технику этого “порождения” я обнаружила, столкнувшись с неоднократно цитируемым сообщением Сергея Довлатова об отношении к нему Максимова (текст беру из первоисточника, здесь и далее все выделено мной):
“Правда, Максимов, что называется, сменил гнев на милость и печатает в № 39 мой рассказ, но и то: рассказ был ему отослан с холодным сопроводительным письмом (то есть, я встал, по Вашему выражению, в позу просителя), никакого ответа не получил, а затем косвенно, через общих знакомых услышал, что Максимов говорит: “Довлатов, конечно, ничтожество, но рассказ смешной, и мы его опубликуем…” Что-то в этом роде”1 .
И вот как это выглядит шагом дальше, уже на стадии литературного критика (в данном случае Владимира Бондаренко):
“Владимир Максимов, печатая его в своем “Континенте”, заметил: “Довлатов, конечно, ничтожество, но рассказ смешной, и мы его опубликуем””.
Уже не “косвенно”, не “услышал” и не “что-то в этом роде”, а как бы вполне достоверная цитата.
Странно, однако, что до рассказа, о котором идет речь в письме Сагаловскому2 , Максимов печатал рассказы “этого ничтожества” дважды, начиная с № 11, 1977 год, и еще дважды после.
Еще более странно, что за четыре с лишним года до этого письма Довлатов писал Игорю Ефимову:
“Горбаневская, подозревающая всех в отсутствии комплексов, тоже меня наобижала. <…> Сказала мне: “Лично я не испытываю по отношению к твоим рассказам большого энтузиазма”. Мне энтузиазм и не требуется. Просто у меня лежит записка от Максимова: “Присылайте все, что есть. Мы все тут ваши поклонники””3 .
Владимир Емельянович — как раз со свойственным ему энтузиазмом — “всех нас” искренне зачислил в поклонники Довлатова. Я и тогда не была особой поклонницей Довлатова (и сейчас таковой не стала), о чем, как видит читатель, честно ему сказала. Не эти ли мои слова пять лет спустя аукнулись приписанной Максимову — и имеющей все шансы войти в историю литературы — фразочкой?
Это, конечно, частный случай, как частный случай и по сей день раздуваемая недругами история о том, как Максимов выгнал из редакции и лишил куска хлеба Виктора Некрасова. Я уже не однажды опровергала этот, мягко говоря, миф. Может быть, стоит еще раз, но уже здесь, в родном “Континенте”, привести посвященный этому отрывок из моего интервью Елене Скарлыгиной:
“Е. С. Вы сменили на посту заместителя главного редактора “Континента” Виктора Некрасова. Может быть, уже настала пора прояснить для российского читателя, для историков литературы и журналистики весьма важный вопрос: что послужило причиной выхода В. Некрасова из редколлегии? Известно, что он получал пенсию от “Континента” , что в первые годы эмиграции журнал оплатил дорогостоящее лечение тяжело больного писателя. На страницах “Континента” была опубликована его проза — “Записки зеваки”, “Взгляд и нечто”, “По обе стороны стены”. Видимо, существовал какой-то внутренний, личный конфликт между В. Максимовым и В. Некрасовым. Не могли бы вы раскрыть причины этого конфликта?
Н. Г. Давно пора. Только уточним: не из редколлегии, а из редакции (как зам. главного редактора Некрасов не был членом редколлегии). Однажды я уже внесла в этот вопрос ясность, благодаря чему в интернетном обзоре ХХ века супругов Отрощенко формулировка “изгнан из редакции” (или что-то в этом роде) была заменена на “ушел из редакции”.
<…>
Никакого внутреннего, личного конфликта между Некрасовым и Максимовым не было. Просто когда по возрасту радио “Свобода” собиралось внештатнику Некрасову платить пенсию, то его предупредили, что пенсию ему будут платить, только если он уйдет из “Континента” . Не знаю, таким ли было реальное положение вещей или ему кто-то соврал: тот человек в Париже, который его об этом информировал, либо какой-то начальник этого человека, но Некрасов решил из “Континента” уйти и честно рассказал все обстоятельства Максимову. Максимов поставил меня на его место, но зарплату (никаких пенсий в “Континенте” не было) платил ему до конца жизни: я продолжала получать меньше и ничуть не обижалась”4 .
Но, конечно, и до сих пор преобладают мифы более общие: о Максимове нетерпимом (“нетолерантном”), враге демократии и плюрализма. Особенно яростно рисует такую картину некто Вадим Белоцерковский, о котором, помню, Владимир Емельянович сказал: “Ну мы всегда готовы печатать материалы, с которыми мы не согласны, но это же ниже всякого уровня” (по той же причине я этого автора и цитировать не собираюсь).
А вот Ежи Гедройц, например, полновластный хозяин в своей парижской “Культуре”, как-то даже счел, что Максимов уж чересчур терпим: получив статью одного члена редколлегии с нападками на Солженицына, Владимир Емельянович оплатил ее перевод на разные языки и разослал русским и иностранным членам редколлегии с просьбой сообщить их мнение. Дело в том, что, — как читатели “Континента” могли прочесть в публикации той же Елены Скарлыгиной, — член редколлегии у нас имел “право опубликовать в “Континенте” любой материал (даже если таковой противоречит политическим и эстетическим принципам журнала), разумеется, сопроводив его собственным предисловием”, и “право “вето” на любой материал, готовящийся к публикации, разумеется, обосновав это “вето” достаточно вескими аргументами”5 . Гедройц считал, что он бы статью, смутившую Максимова, просто выбросил в корзину.
Не случайно Лев Лосев писал Максимову: “Многие рты поразевали, когда я заговорил о беспрецедентной толерантности редакционной политики “Континента”, но это очень легко было доказать”6 . Действительно, широта горизонтов “Континента” парижских времен почти необъятна: достаточно посмотреть содержание номеров журнала. Кто только у нас ни печатался, включая всех врагов и критиков журнала, а исключая разве что случаи “ниже всякого уровня”.
Очень смешно об этом говорил Василий Аксенов в интервью “МК-бульвар”:
“Скажем, лидером эмигрантской литературы в восьмидесятые годы считался одно время Владимир Максимов. Он был естественным лидером, потому что он был главным редактором “Континента” . “Континента” , как единственного журнала, который платил приличные гонорары. И все хотели там… кстати говоря, великолепный журнал, плюралистический журнал. Он печатал там своих врагов, но он был человек ужасно нетерпимый. Страшно нетерпимый”7 .
Ужасно (ужжжасно!), страшно нетерпимый человек, который в своем великолепном, плюралистическом журнале печатал своих врагов. Эта парадоксальная картинка, может быть, имеет некоторый смысл, скажем, такой: человек — нетерпимый, а как редактор — полностью отрешенный от присущей ему нетерпимости. Но я (а я человек действительно нетерпимый и с Максимовым часто спорила именно из-за его, как мне казалось, чрезмерной широты в редакционной политике) думаю, что Аксенов прав лишь отчасти, принимая за нетерпимость бурный темперамент.
Еще смешнее (но куда противнее) россказни Саши Соколова, объявившего Максимова продолжателем традиций соцреализма, не допускавшим в журнал никакого “новаторства” (а я помню, как Максимов мне сказал: “Пришла вчера проза. Это, конечно, не в моем вкусе. Но читал всю ночь, не мог оторваться”. И автора, конечно, сразу напечатал). Поскольку “уровень” Соколова позволяет, приведу цитату из его интервью:
“…интересно, что в эмиграции оказались люди не только дерзающие, с новаторскими замашками вроде меня, но и бывшие соцреалисты, которые работали на советскую власть, были членами Союза писателей, и они продолжали в том же духе работать за границей.
— Например?
— Самый яркий, наверное, пример — это Владимир Максимов. Человек, совершенно случайно получивший большие деньги на издательство “Континента” , он играл несколько не ту роль, которую мог бы играть. Окажись на его месте другой человек, человек более современных воззрений литературных, с каким-то более утонченным вкусом, — такой человек мог изменить ситуацию, направить течение литературы немного в другое русло. Увы, все сложилось не так. Особенно в Париже, который, конечно, был центром европейской эмигрантской литературы. В Париже был “Континент” с Максимовым, там же жила Наталья Горбаневская, работавшая с ним, плюс еще старая эмиграция. Все эти люди, объединив усилия, законсервировали литературу. И то, что печаталось, по крайней мере первые несколько лет, в “Континенте” , — все это просто социалистический реализм с обратным знаком был. И некоторым более молодым и новаторски настроенным людям приходилось очень сурово. Литературная борьба отнимала много сил, этих людей давили, им не давали прохода”.
Меня спросят: что же тут смешного? А смешно то, что это пишет писатель, напечатавший в “Континенте” свою “Палисандрию”. Впрочем, по сравнению с тем, что в том же интервью Соколов говорит о Бродском (арестованном, как ему, видите ли, рассказали ленинградцы, “за продажу тряпок”!), вышеприведенная цитата выглядит образцом изящной литературной полемики.
Ту же полемику, но уже “ниже всякого уровня”, поддержал некто Владимир Котляров, “гнуснопрославленный” под псевдонимом Толстый. Но — извините за непочтение к покойникам, и извините, что я все-таки его процитирую:
“Максимов был не слишком талантливый человек. Вдобавок, некультурный. А на том уровне, на который он замахивался, это все же было обязательным. Он был о-очень некультурный человек. Поэтому в конце концов его бросили все — патриоты, евреи, диссиденты, западники и славянофилы. Он стал не интересен никому”.
Никому? А вот замечательная запись в ЖЖ (Живом Журнале) молодой израильтянки наших дней, уроженки России:
“Созрел у меня большой пост о “своих” и “чужих”, о том, как преломляются взгляды многих правозащитников, и подумалось, что сегодня именно отношение к тому, что происходит у нас, является той “лакмусовой бумажкой”, которая и выявляет то, что было заложено уже давно.
А потом я нашла в сети статьи уже покойного Владимира Максимова, редактора “Континента” <…>
И поразилась, насколько они актуальны, хотя Максимов писал их очень давно, о совсем другой действительности и совсем другой стране. Но многое из написанного можно отнести и к нам сегодняшним.
Вот для начала несколько цитат. “Мы не из левого лагеря, мы не из правого лагеря, мы — из концлагеря, — говорит Владимир Буковский. И о лапидарную обнаженность этой позиции разбиваются самые ухищренные построения интеллектуального истеблишмента на Западе”” (дальше следуют еще цитаты из “Саги о носорогах”).
Из комментариев к записи (это пишет кто-то постарше):
“О да, Максимов это класс! И всегда в точку. И как публицист и как писатель, кстати. Я все его книги залпом прочла когда-то, а уж “Сагу о носорогах” — и говорить нечего.
На “Континент” мы подписались в 74-м у сестры Максимова — Кати, которая со своим мужем жила тогда в Хайфе.
А сам Максимов приезжал сюда, мы были на встрече с ним. Умный и очень наш человек”…
Отвечает автор записи:
“Ты знаешь, я когда думала, о чем писать, решила почитать “Сагу о носорогах”, я ее толком никогда не читала, и наткнулась на этот сайт и не могла оторваться. Он не просто “наш”, он очень-очень наш. Надо будет и книги почитать, я как писателя его не очень знаю”.
Еще из комментариев:
“Анечка, спасибо!
Читаю “Сагу” — БЛЕСК!!!
Надо будет Буковского перечитать, я его читал очень давно, еще там, и тогда для меня все его опасения насчет западного идиотизма были чистой теорией. Думаю, сейчас я сильно иначе его восприму”.
И опять ответ автора записи:
“Я вчера утром зашла на этот сайт за цитатой и не могла оторваться, насколько все точно и актуально. Я теперь его прозу хочу почитать, я его почти не читала”.
И этот энтузиазм — вокруг той самой “Саги о носорогах”, за которую Максимова кто только ни клял! Кому-то, оказывается, и в XXI веке это интересно. Кто-то предпочитает читать самого Максимова, а не сочинителей мифов о нем… Жаль только, что нет в сети целиком номеров максимовского “Континента”.
* * *
Стоит вспомнить и о том, каким редактором был Владимир Емельянович (тем более что где-то мне попались слова о том, что оба мы, Максимов и я, были редакторами из рук вон плохими. Это пишет поэт Слава Лён, тоже, кстати, печатавшийся в “Континенте”).
Прежде всего Максимов с самого начала выстроил структуру журнала. Сначала идут стихи и проза, занимавшие около (но обычно не больше) половины общего объема. А затем идут публицистика и критика, расположенные по рубрикам: некоторые из них встречаются не в каждом номере, но основные повторяются из номера в номер, и Владимир Емельянович всегда заботился о том, чтобы для этих рубрик нашелся высококачественный материал. Вероятно, самые главные из них — “Россия и действительность”, “Восточноевропейский диалог”, “Запад — Восток”, “Религия в нашей жизни”, “Литература и время”. Вокруг них строилось все остальное: “Факты и свидетельства”, “Истоки”, “Искусство”, рецензии и т. п. Плюс в каждом номере обязательное интервью, а со временем почти в каждом — то или иное “Специальное приложение”. Эту структуру я восприняла еще до своего отъезда в эмиграцию, на основании первых пяти номеров журнала, прочитанных в Москве. До тех пор я знала Максимова лично, читала его прозу, знала его еще туманные предотъездные планы насчет журнала, но тут поняла, что и как редактор он (употребим стилистику израильских блогеров) “очень-очень мой”. И журнал, судя по этим пяти номерам, — “очень-очень мой”.
Пока я долетела до Вены, а из Вены (через полтора месяца) доехала до Парижа, где Максимов сразу взял меня в редакцию, шла работа уже над восьмым номером “Континента”. Тут я могла своими глазами убедиться, как работает главный редактор. В редакции (при всех заменах на редакционных постах: главный, зам. главного, ответственный секретарь, зав. редакцией) всегда оставалось четыре человека, над журналом практически работало трое (т. е. без Некрасова: Виктор Платонович скорее “представительствовал”), но больше всего работы вкладывал сам Максимов8 .. Он не только формировал — “складывал” — номер, но и внимательнейшим образом прочитывал его от корки до корки, вставляя правки своим корявым, но разборчивым почерком (правая рука у него была изуродована). Нам, собственно, оставалось уже немногое. И номер шел в типографию всегда в срок. Я же (на всех своих менявшихся постах) читала полученную из типографии корректуру, но Владимир Емельянович и сюда заглядывал. Скорее чтобы проверить, как выглядит номер, есть ли в нем цельность: в корректуре оно виднее, чем в пачке машинописей.
Была у него забавная поговорка при обращении к заведомым противникам: “Присылайте текст, напечатаем как есть, ни одной запятой не исправим”. Тут я, конечно, вмешивалась: “Нет, запятые все-таки исправим…” И исправляла.
Ссорилась я с ним (по всяким частностям) постоянно, хоть и не настолько, чтобы прекращать совместную работу. Проходило время, — и я обнаруживала, что прав был он. Ну и честно признавалась.
Когда меня позвали работать (сначала на полставки, потом и на полную) в “Русскую мысль”, я, конечно, сразу пошла к Максимову: благословит — пойду, а нет — так нет. Благословил. Но в “Континенте” я оставалась и работала до самого его переезда в Москву.
Мне вообще повезло с главными редакторами: Владимир Емельянович Максимов в “Континенте”, Ирина Алексеевна Иловайская в “Русской мысли”, а теперь Ежи Помяновский в “Новой Польше”. Ни с кем из них отношения не были безоблачными, я всегда лезла со своими мнениями, иногда по делу, иногда попусту, но до разрыва нигде не доходило. Зато работалось с ощущением плодотворности.
Сноски:
1 Довлатов — Науму Сагаловскому, 28.2.1984 // Письма к Науму Сагаловскому. Копии автографов из домашнего архива С. Д. в Нью-Йорке: http://www.sergeidovlatov.com/books/sagal.html
2 Довлатов С. Представление // “Континент”, 1984, № 39.
3 28.11.1979.
4 Горбаневская Н. “Показать, каким был журнал на самом деле…” // “Вопросы литературы”. 2007. № 2.
5 См.: Из архива журнала “Континент”// “Континент”, 2006, № 129.
6 Там же.
7 “МК-бульвар”, 15 – 21 февраля 1999 года.
8 Следует, конечно, напомнить, что с самого начала и во все годы парижского “Континента” был в редакции и еще один сотрудник — нигде не объявленный, не оплачиваемый, но тянувший на себе гору черной работы. Это Татьяна Викторовна Максимова, для меня Таня, Володина жена.