Повесть
Опубликовано в журнале Континент, номер 145, 2010
Иван ВОРОНЦОВ — родился в 1977 г. в Москве.
Учился в Германии и Австрии, получил специальность агронома—виноградаря.
Служил во Французском легионе, был сотрудником радио «Свобода» (Прага), в
настоящее время работает таксистом, сотрудничает с украинскими и российскими
периодическими изданиями. Публикуемая повесть — его первое прозаическое
произведение. Живет в Праге.
Иван ВОРОНЦОВ
Ящерки
хвост
Повесть[*]
I.
Катя
В ту субботу в Праге было холодно, дул гнусный, промозглый
осенний ветер и крутились уже не желтые, а бурые листья. Катюша стояла в
махровом розовом халате на балконе обшарпанного панельного дома. Отсюда
открывался вид на старый железнодорожный мост, заросший лесом холм и крестик на
куполе неуместной в столице, деревенской на вид церковки. Вдалеке солнце уже
готовилось заходить над торчащими в небе, как зубы акулы, панкрацкими
новостройками и эстакадой Нусельского моста, любимого места чешских самоубийц:
прыжок с 60-метровой высоты избавил тут от тягот жизни уже не одну сотню
несчастных душ. Так что внизу, под мостом, какой-то предприимчивый чех даже
открыл бар «У прыгуна».
«Может, плюнуть на все и прыгнуть, пока там, наконец, не
построили непреодолимое ограждение? — вяло размышляла Катя. — А то
здесь слишком низко: только ноги переломаешь». Она затянулась «Кэмэлом» и
отхлебнула кофе пополам с вонючим «туземским ромом». Этот дешевый алкогольный
напиток, заслуженно любимый чешским народом и обладающий неописуемым привкусом
горелых конфет, в сочетании с кофе пробуждает лучше двадцатилетнего коньяка.
Мысль о самоубийстве приходила к ней той осенью все чаще.
«Да нет, глупость. Да и потом… А что потом? Говорят, на том
свете самоубийство не прощается… Хотя и эта жизнь хуже наказания»…
Вчера ей исполнилось двадцать семь.
Катя прикрыла глаза, и сразу же на нее навалились
воспоминания.
Золотоволосая девочка в белом платьице играет на
подмосковном лугу. За старой дачей заросшие бурьяном задворки, ветер воет в
березках, а невдалеке пьют на траве мужики…
Играет музыка над московским катком, Розенбаум поет про осенние
листья…
Вильфранш-Сюр-Мер, тихий французский городок,
восемнадцатилетняя русская няня в песочнице с детьми. Здесь тихо, еще нет
нынешнего разврата и шума и хорошо играть в кошки-мышки… И не поймать вам меня,
вашу мышку, милые малыши…
Шумят водопады Игуасу, бразильский адвокат поймал свою
русскую мышку, а в воздухе пена и влага, и сотни птиц хватают мошку в
хрустальных брызгах, и радуга над южной рекой. На столе знаменитая «песко
дорадо», золотая рыба, под двумя зелеными соусами, мягким и обжигающе острым,
искрится ароматная кайпиринья, и черной похотью блестят глаза на загорелом лице
мужчины…
Автовокзал в Рио, дурочка, что, сбылась мечта Остапа? Такси
и последние десять реалов в кармане, «Синьоре, пор фавор, коншуладо русо»…
«Господин консул, верните меня домой»…
И тут зазвонил телефон.
— Катя, ты чё, только проснулась? Давай бегом на
работу, — звонила коллега по радиостанции.
— Что? Почему?!
— Они арестовали Ходорковского, там у нас экстренный
«круглый стол». Дискуссия, понимаешь.
— Вот сволочи, не могли арестовать в понедельник! Да-да,
собираюсь.
И на хрена она каталась ночью в этот Оломоуц? Кто бы знал.
Сотрудница радио «Свобода» — и девочка по вызову…
Да, кто бы знал. Молодая и уважаемая специалистка еще в
98-м, на заре интернета, увлеклась знакомствами на только появлявшихся тогда,
как грибы после дождя, сайтах. В те годы всемирная паутина еще была роскошью,
да и детишки не ходили в школу с мобильниками и на сайтах было немало богатых и
интересных людей. А потом один словацкий бизнесмен подложил ей утром в кармашек
пальто банкноту с портретом отца-основателя Чехии Масарика — пять тысяч
крон, тогда это было сто пятьдесят с лишним долларов. И тогда Катюша
задумалась: а зачем им давать просто так, ведь как-никак весь мир бардак, а все
мы бляди.
Она не была классической красоткой-фотомоделью. Поколения
крестьянских предков одарили ее плечами, бюстом — и тазом и меднозолотыми,
густыми, как львиная грива, волосами. Многим это, однако, нравилось. Успев
поскитаться по миру, она недурно говорила кроме русского и чешского на
английском, немецком и французском, понимала по-польски и португальски, в
совершенстве разбиралась в любимой богатеями с интеллектуальной претензией
оккультной зауми, знала все про политику и в конце концов имела на шее возле кулона
с бриллиантовой буквой «М» (как «Милая», или как «Марек») пластиковую
электронную карточку «Радио Фри Юроп». Кое-кому поглупее она намекала и на
причастность к ЦРУ.
Развлечение превратилось в наркотик, недостатка в
постоянных клиентах не было. Она снимала маленькую квартирку, ездила на первую
работу на старом рено-21 или ходила пешком — полчаса отрезвляющим быстрым
шагом… А вечерами снимала джинсы и потертый свитер, обвешивалась украшениями и,
пересев в изящный мерседес-купе, отправлялась за приключениями.
Осенний Оломоуц красив. Домой в Прагу Катюша выезжала уже
на рассвете, солнце играло на Святой Горе и луковках здешнего православного
храма. Она любила и ненавидела этот город. 280 километров по автостраде
пролетали на бешеной скорости, как один миг, а «король» местных
контрабандистов, спекулянтов и взяточников пятидесятилетний чиновник и
предприниматель Марек все настойчивее предлагал ей плюнуть на «Свободу»,
переселиться в его виллу и чуть ли не выходить замуж. И она каталась туда все
чаще, и ходила на работу после бессонных ночей, и травилась смесью кофе с
коньяком или ромом, нелегальным кокаином и легальными ампулами гуараны, и не
знала, что и зачем…
И вот, суббота, только-только поспала пару часов, думала
отдохнуть, а надо идти в проклятую контору, чтобы какие-то уроды вовремя прочли
на сайте, что скажет Явлинский, а что Хакамада.
…А на Мадейре тем летом повсюду были ящерицы. Они были
именно вездесущи, но в том кафе это уже выходило за пределы разумного и
возможного. На горе над Фуншалем посреди ботанического сада австрийские
эмигранты выращивали в теплице орхидеи. А возле была терраса, десять
пластиковых столиков и сотня греющихся между ними на солнце рептилий. Рядом с
Катей и Франтой столик занимала русская семья, с двумя детьми — десятилетней
девочкой и длинноволосым мальчиком. Дети осторожно накрывали ящериц ладошками,
брали в руки и с любопытством разглядывали.
Катя вспоминала собственное детство. Тогда они сидели у
такого же столика возле пицундской Медеи, правда, братика аист ей не принес. И
тоже рядом была какая-то странная пара, и ящерок было всего две, и она поймала
одну за хвост. «Он оторвется и принесет тебе счастье», — сказала тогда
мама…
— Слушай, их слишком много… Может, мы вчера перепили и
начинаются глюки, — засомневался Франта.
— Не, это ты зря. У детей по-твоему тоже глюки? Нет, мы
здесь и сейчас, и они тоже. Ящерки нашего расставания…
Он был не такой, как все остальные, — молодой студент,
сын художника, будущий собственник большого доходного дома, вроде бы пустой и
избалованный, но с искрой Творца. Над ящерками бы посмеялся любой из ее
клиентов-бизнесменов, иной бы раздавил, иной тоже пытался бы поймать, но этот
чешский парень грустно и серьезно смотрел на нее, и на глазах у него, кажется,
даже наворачивались слезы.
Да, ящерки нашего последнего лета…
Она «поймала» его буквально на улице, влюбила, поиграла и
оскорбила в порыве гневной горячки.
— Да, кто ты такой? — в ту ночь она орала так, словно
в ней перегорел какой-то предохранитель. — Что ты видел, кроме своих
студенческих пьянок? Чему ты учишься? Государственное управление изучаешь? У
меня есть только купленный школьный диплом, но я знаю об этом «управлении»
больше ваших профессоров. Ты даже трахаться как следует не умеешь.
Отпуск они решили не отменять, и Катя надеялась, что все
устаканится.
На Мадейре она писала дневник:
И летели мы тогда над Пиренеями. И заходило над морем
солнце. И оставалась на темном небе багровая полоса. И вот мы в отеле «Орка
Прайа». И сидим мы на балконе над океаном. И заунывно воет чайка. И не зря ее
назвали смеющейся чайкой. Хотя, нет, не смеется она, но с презрением издевается
над людьми и над миром. И спускались мы на пляж, и бегал там рыжий котенок. И
забыла я, как по-португальски говорят «кис-кис»… И потом смотрели мы CNN, и
Лэрри Кинг рассказывал народу про соблазнившую четырнадцатилетнего мальчика
американскую учительницу, и смотрю я на Франту и вижу себя на месте этой
учительницы. И проклинаю натуру и собственное безумие. И не могу я спать, и
шумит море, и поет свою песню. А потом я заснула, и снилась мне школа,
московский седьмой класс, и Алеша с соседней парты. А жизнь наша — свинья.
Ей нравилось тогда начинать каждое предложение с «И». Один
старый литературный козел, которому она показала страничку-другую, просветил
ее, что она пользуется стилистическим приемом, с которого начинается Библия. «И
был вечер, и было утро: день второй…» В Новое время этот прием использовал
кто-то из писателей-пижонов, скорее всего, конечно, француз, — и
пошло-поехало, и вот дошло-доехало до нее.
— Ну, и что с того? — сказала она. — Поцелуй и
всё остальное — тоже из Библии, от Адама и Евы.
Он с энтузиазмом согласился, так что она даже пожалела о
своих словах.
А Франта спит, и пошла я перед завтраком погулять. И
крутится над морем серпантин. И стоят белые чистенькие домики, и растут здесь в
огородах бананы и помидоры между бананами. А в баре местный люд пьет у длинной
стойки кофе, и останавливается время, и оживают старые фильмы…
И пошли мы после завтрака к океану. И массировал нас на
пустом пляже морской ветер мягким черным песком. И игрались мы на волнах не как
несчастные бывшие любовники, а как брат и сестра…
А в рыбацкой деревушке Камаро До Лобос под утесом лагуна.
Мы пришли туда перед заходом солнца и сидим на террасе, где когда-то писал
картины Уинстон Черчилль, пьем зеленое вино и едим шашлыки из тунца. Давит на душу
португальское фаду, играют у пирса в домино старые рыбаки. А на лодочках сидят
молодые и, кажись, забивают там украдкой косяка…
А в отеле вечером шумит море, и не можем мы ни любить и ни
спать. Я сижу до пяти утра на балконе, а он читает в ванной про Гарри Поттера.
И потом целый день, как в тумане, мы лежим на солнце и океанском ветру. И
забвенье теплового удара стирает обиды и мысли. Мы стоим под ледяным душем, а
потом отдаемся друг другу в положении на боку: спины слишком горят…
А вот сегодня четверг. И плывем мы на Пустынные острова. И
звали капитана яхты «Савайо» Мигель, а гида — Сузанна. И было нас там
человек пятнадцать, французская семейка, англичанин, высокий и белый, как свежий
сыр, с миниатюрною подругой и две голландки, по виду старые лесбиянки… И сверкало солнце на
море, и скакали вокруг нас дельфины, и гонялась за ними касатка. И приплыли мы
на острова, а стоят они посреди океана, буро-красная базальтовая стена и
полоска гальки под ней. А живут там только тюлени-монахи. И завидовала им я, и
думала, найду ли где и когда свой монастырь. И прыгали мы с яхты в воду, и
плавали к берегу, а на раскаленную гальку нельзя было ступить. А на обед нас
кормили рыбой «эспада». И, как объяснила Сузанна, живет она на километровой
глубине, и ловят ее специальными сетями. И никто не знает, как она
размножается. «Все просто, — говорю я народу, — она вообще не
размножается. Этим рыбам миллионы лет, а когда мы всех выловим и съедим, то
больше их не будет». И хохочет вся яхта…
Мы гуляем по Фуншалю и едем на фуникулере наверх. Над
городом нас встречает прохладный и душистый воздух, а в бело-голубом соборе
покоится последний австро—венгерский император Святой Карл. А улички здесь на Мадейре узкие-узкие,
до автостоянки порой сотни метров, и непонятно, как они носят мебель в дома. А
вниз нас везут на деревянных санях, они несутся как бешеные по асфальту, а два
веселых португальца стоят сзади на облучке и тормозят подошвами своих
деревянных ботинок, аж пахнет горелым…
А на рынке португальские женщины в красивых цветастых
платьях продают удивительно вкусные мандарины и апельсины. А бананы еще, увы,
не созрели. Говорят, они здесь маленькие, но очень вкусные. И их запрещено
вывозить на континент — умные чиновники из ЕС придумали норму: банан
должен быть не меньше определенного размера. А в рыбных рядах ждут покупателей
метровые, напоминающие широкие сабли, черные и зубастые эспады. В воде на
километровой глубине они, говорят, серебристые. Но пойманные сразу окрашиваются
цветом смерти.
И пришел день отъезда и расставания. «Завтра утром, когда
прилетим в Прагу, мы покинем друг друга навсегда на выходе, в
аэропорту», — говорит мне Франта. А здесь на пляже как раз за
приливом — отлив. И блестит полоса мокрого песка. И следами ног мы пишем
на нем Мадейре и друг другу — «Катя», «Франта», «Прощай».
— Знаешь, как вернемся, я уезжаю в Америку, — на год, а может,
навсегда, — сказал он ей в салоне улетавшего из Праги в Фуншал самолета.
Мадейра закончилась. Франта был во флоридском
Форт-Лодердейле, а в Чехии оставались осень, клиенты, Оломоуц и «Свобода». Та
жила своим замкнутым мирком. «Вот, святая святых “холодной войны”, гнездо
борцов за демократию», — думала Катя когда-то, еще совсем девчонкой
впервые заходя сюда на работу к родителям. Теперь она знала, что гнездышко
давно стало тихим и уютным болотцем. Здесь не было ни подлецов, ни
героев, — разными судьбами вынесенные в эмиграцию ветераны мюнхенских
времен, молодые московские журналисты, техники, продюсеры… В Праге они были
чужие. Тех, кому пришлось перебраться в 95-м из Мюнхена, оскорбила «совковость»
чешской столицы, приехавшие из России в массе своей Прагу просто игнорировали.
Слово «чех» стало в коридорах чуть ли не ругательным: примитивный мещанский
народ…
Да и вообще «Свобода» не жила высокими материями, и больше
всего в последний год всех здесь волновал запрет курить в редакции. Места в
здании бывшего федерального парламента хватало для всех. В кабинетах, обычно на
два-три стола, курящие располагались с курящими. Обитатели общих залов курили в
буфете и коридорах, продюсеры — в хорошо вентилируемых студиях. Но
американские правила, если уж приняты, строги по-немецки: курильщиков изгнали в
открытый внутренний дворик. По слухам, курить собирались запретить даже там. А
холода приближались. Говорили, что господину директору запах дыма, приходящий
из дворика по вентиляции, мешает наслаждаться работой в его мраморном кабинете.
«Да, нас скоро вообще выгонят на улицу», — вещал бородатый поэт-диссидент.
Он был влюблен в Америку, но отказываться из любви к ней от курения почему-то
не собирался. Поговаривали, правда, что над спуском во дворик к зиме соорудят
навес, и это вселяло некоторую надежду. Без тревог и забот о будущем курила где
угодно лишь единственная на радио колясочница, чешка из административного
отдела: право инвалида победило права некурящих…
Закончив в одиннадцать вечера работу, Катя помянула
нехорошими словами Путина вместе с Ходорковским, вспомнила с коллегой, как
Ельцин испортил журналистам Новый 2000 год, и отправилась погулять по Праге.
Пить не хотелось, телефон она отключила. На Влтаве плясали блики ночных фонарей
и плавали лебеди. И проплывали перед глазами бездарно прожитые годы…
А потом закончилась и «Свобода».
Катино тридцатилетие они отмечали возле камина в уютной
гостиной приват-клуба «Алена». На розовом кожаном диване вольготно полулежали с
бокалами в руке сорокапятилетняя хозяйка, чешка Алена, — она вот уже
десять лет руководила этим обустроенным в полуподвале дома в тихой Ростовской улице
между Вршовицами и Виноградами собственным бардачком, двадцатитрехлетняя
словачка Клара — недоучившаяся студентка из хорошо обеспеченной семьи, и
Катя. Ждали приехавшую в отпуск из Салоник украинку Лену. В качестве подарка
имениннице клуб для клиентов закрыли. Плескалось виски, и катился неторопливый
разговор.
Клара объясняла певучим словацким говором:
— Ты пойми, Катерина, вся наша жизнь четко и заранее
распланирована. И вообще все уже было. Ты понимаешь, это бесконечное колесо. И
на этом диване с бокалом виски с колой мы уже сидели бесконечное количество
раз. А потом, как пишет Азимов, роботами будет создана психоистория. И они
распланируют нашу жизнь и будут всем управлять. А раз Азимов это написал, то
это существует, потому что фантазия — это реальность, а реальность —
фантазия. Если мне что придет в голову, то это где-то существует. А поскольку
время — колесо, то существовало всегда. Значит, психоистория уже есть и
нами управляют те же роботы.
— Постой, — обычно не склонная к философствованию
Алена вдруг прислушалась к разговору. — То есть как? Это что же
получается: виски, что мы пьем, станет мочой, так, по-твоему, оно ей уже было,
и значит, мы пьем мочу?
— Ну да. Все верно.
— Ладно, Кларко, ты только клиентам не говори, что мы их
мочой поим: это не всем понравится…
Тут зазвонила в дверь и прискакала Лена. Из красного
рюкзачка на столе стали появляться пластиковые коробки.
— Смотрите, девочки, все домашнее, прямо из деревни, сыры,
оливочки.
— А это что?
Резкий запах аниса пробивал неплотные пробки бутылок из-под
минералки.
— Как что? Чиппоро.
— Какое еще чиппоро? — Катя понюхала. — В смысле,
узо?
— Ну, не знаю, в горах этот напиток называется чиппоро.
Гонит отец моего грека…
Да, всезнающая Катюша ошибалась. Чиппоро и «оузо»
(произносится «узо») — это хоть и похоже, но совсем не одно и то же. Это
как улыбка белозубой американки и ироническая усмешка усталой украинки, как
поцелуй школьницы и старой бордельмамы. И то, и другое — анисовый
аперитив, пьется с водой, образуя мутно-белые, слегка желтоватые хлопья. Оузо
стерильно-прозрачно, анис дозируется, температура перегонки контролируется, а
фильтры устанавливаются в строгом соответствии с нормами ЕС. Чиппоро мутно и
первобытно, пастухи гонят его по дедовским рецептам. Оузо нежно и романтично,
от него по телу проходит легкая дрожь. От чиппоро пробирает конкретно, и не
стоит делать больших глотков, а то придется бежать блевать в туалет.
…Тихо играет музыка. Красиво по-чешски поет о боли и любви
Яромир Ногавица. А Катюша вспоминает других бардов, и играет в душе знакомая с
детства и столь когда-то любимая песня: «Ведь я институтка, я дочь камергера…
Я черная моль, я летучая мышь»… Да,
доигралась ты, Катенька, хоть ты и не дочь камергера.
После хмурой «Свободы» были цветы. Катя стала цветочницей.
На смену мрачной осени и темно-бесцветной зиме пришла весна. Ходорковский
сидел. Но все расцвело, и был милый Хонза. А Прага цвела, и на Петршинском
холме у памятника поэту Махе благоухали розы. У тридцатипятилетнего Хонзы не
имелось ни постоянной работы, ни дома. Из-за многолетних долгов и неуплаченных
алиментов у него не было даже мобильного телефона на собственное имя. Зато было
главное — душа на ладони.
Они встретились совершенно случайно. Хонза натолкнулся на
русскую в вечернем магазинчике в Москевской улице. Тем февральским вечером она
как раз никуда не ехала и покупала после работы пару стаканчиков йогурта и
бутылку красного вина «Шене» с фирменным, изогнутым влево, горлышком. Он
непринужденно ни с того, ни с сего вдруг заговорил, какая, мол, оригинальная комбинация,
йогурт и вино. Такую раскованность Катя встречала только позже, у Лены с
Норской.
Статный парень в простенькой джинсовой куртке на белом
рыбьем меху, усики, длинные до плеч черные волосы. Он напомнил ей Д▒Артаньяна
из фильма. Катя не послала его, как делала весьма часто с такими, а просто
рассмеялась, и они сидели потом до утра в простенькой и полной пьяных цыган
вршовицкой «герне»… И Хонза рассказывал, как гулял с рюкзаком по Америке, как
на консервном заводе на Аляске крошил на куски несчастных крабов, как любил и
снова гулял, и про милого и умного двенадцатилетнего сына, и про ограниченную
стерву бывшую жену. Он просто и весело признался, что уже давно всерьез не
работает, что так вот живет: тут с вьетнамцами возили кроссовки в Норвегию, а там
разбирали старый ангар на металлолом… Он честно и открыто говорил: «Я не от
мира сего»…
Катюше надоели богатые сволочи или успешные и слишком умные
люди вроде ее Марка из Оломоуца, она чувствовала себя измученной и внутри
абсолютно пустой. А пустота жаждет заполнения. И вдруг ей показалось: вот
человек, чистое сердце, открытая душа, а остальное наладится. Следующим же
вечером она позвала Хонзу домой. И потом… Нет, она не спала много больше, чем
раньше, но уже не каталась ночами по Чехии. Они с Хонзой болтали, сидели, пили
и любили друг друга, и Катя была счастлива. Хотя и не знала, пожалуй, сама,
любовь ли это или просто горячка. Она забросила сайты знакомств и
клиентов-любовников, трогательным письмом все рассказала и объяснила Марку и
пожелала ему счастья, но — без нее. Тот даже и не обиделся. «Глупая
дурочка. Уже ведь не такая и молодая, а глупая», — написал он в ответ.
Она еще ходила на «Свободу», но фактически игнорировала
служебные обязанности. Во время важнейшего информационного выпуска, выходившего
в десять утра через Прагу из московского бюро, Катя просто не заметила, что
связь прервалась. В эфире была двадцатиминутная дырка, молчание, которое
возмущенные слушатели приписали потом проискам ФСБ… А Катюша —
практически, кстати, трезвая — сидела в студии и мечтала. Раньше с ней
такого не случалось никогда, ни после сотен километров за рулем, ни после
безумных бессонных ночей. «Катенька уже совсем… В полном тумане. Колоться что
ли начала», — пошли сплетни на радио, а за ними последовало расторжение
контракта. Но это Катю никак не расстроило. «Свобода» ей уже опротивела, и она
оставалась тут только по инерции.
А цветы появились еще до увольнения. Это была идея Хонзы. В
порыве серьезности Катя предложила ему совместную жизнь. «Но ведь все-таки надо
что-то делать и тебе. Ты должен найти себя». Тогда он и придумал продавать
цветы: «Мы будем дарить людям счастье. Что может быть прекраснее: ты стоишь
среди неземных ароматов, видишь радостные или просветленно-грустные лица. Нет
кругом ни компьютеров, ни черного излучения. А деньги… Деньги будут, это
хороший бизнес», — разглагольствовал Хонза.
Все казалось так просто. Оформить бумаги не составляло
особого труда. Восемьсот тысяч крон лежали у Кати на счету, были проданы и
казавшиеся пошлыми и ненужными украшения — все, кроме памятного и дорогого
ей кулона в виде буквы «М». Перешли в руки автоторговцев и стоивший год назад
полмиллиона мерседес — за триста тысяч, и за пятнадцать — старенькое
рено. Со «Свободы», откуда Катя уходила 1 июля, еще пришли две тысячи долларов
за неиспользованные отпускные дни. Всего получалась немаленькая сумма —
больше пятидесяти тысяч «зеленых» по тогдашнему курсу.
Они открыли пять киосков у пражских станций метро. Были
заплачены отступные, от ста пятидесяти до двухсот тысяч крон за каждый. Земля
принадлежала муниципалитету. В двух местах надо было платить в месяц по
восемнадцать тысяч, в трех других — по пятнадцать. Аренда вносилась за три
месяца вперед. Еще они купили за двадцать пять тысяч допотопный фургончик,
старый и еле фырчащий рено-трафик — возить цветы. Финансы запели романсы,
Катя заняла по знакомым (к счастью, на радио были обеспеченные люди) триста
тысяч на товар, и началась новая жизнь.
Жаркое лето. В одном из киосков стоит с гирляндой на голове
счастливая Катя, в другом Хонза, в трех — нанятые продавщицы… А вечером
после работы они любили друг друга прямо в киоске. А потом ехали в
романтический ресторан или запивали вином «Шене» козий сыр на ее вршовицком
балконе. «Ну, наконец-то, хватит свинства. Это действительно красивый
роман», — Катюша была счастлива.
Через месяц Хонза практически перестал ходить на работу,
целыми днями он сидел на балконе и думал о судьбах мира. «Это депрессия…
Бывает, я знаю. Называется маниакально-депрессивный психоз. Это моя беда. Но
это продлится недолго и обязательно пройдет», — с груст-ными глазами
успокаивал он Катю.
Пришлось нанимать еще одну продавщицу. Потом оказалось, что
выбранные Хонзой на волне энтузиазма места для киосков далеки от идеала. Рядом
с одним традиционная лавочка-посиделка бомжей, возле двух других — по два
конкурирующих торговца, по-настоящему бизнес идет только у самой Кати на одной
из центральных площадей — Академика Павлова. Но аренду-то платить надо
было за все пять объектов. Потом стала исчезать выручка. Хонза невнятно
разъяснял, что какие-то деньги он дал взаймы одной из продавщиц, что-то
сестре — и вообще, зачем возиться считать, когда все будет хорошо. Потом
пришла зима, не проданные вовремя, замерзавшие и вянущие цветы пришлось
выбрасывать…
В декабре наваждение рассеялось. Катя поняла: она разорена.
Продажи инвентаря, остатков украшений и стоявших на арендованной земле киосков
не хватало даже раздать долги. Этот бизнес как раз раскручивали крупные фирмы,
цветы трейлерами возили из Голландии, мальчишки на мопедах по телефонному
заказу доставляли букеты прямо на дом или куда угодно в любое время дня и
ночи… Впрочем, в итоге на долги хватило, вернуть оставалось сто восемнадцать
тысяч крон. Плюнув на сентиментальность и воспоминания, она продала за сто
двадцать подаренный Марком бриллиантовый кулон в виде буквы «М». Хонза исчез
столь же внезапно, сколь и появился, а Катя перебралась на койку в общежитие с
украинскими посудомойками.
Да, она знала шесть языков, но сейчас голова казалась
совершенно пустой. Не было сил ни думать, ни делать хоть что-нибудь. Былые
любовники и клиенты вспоминались с ненавистью. Катя физически не могла
возвращаться в прошлую жизнь, а просить помощи у Марка не позволяла гордыня.
Она пошла работать на продуктовый склад, тупо таскала ящики
и коробки и забывалась каждый вечер в пьяном бездумье. К лету Катя в ужасе
поняла, что, во-первых, безнадежно спивается, а во-вторых, просто не в
состоянии прожить на зарабатываемые десять тысяч крон. С коллегами-соседками
разговаривать было не о чем. Это были преимущественно простые девушки и
женщины, темные и ограниченные, копившие каждую копейку и посылавшие по 100 –
200 долларов в месяц домой, — как правило, оставленным детям. Они бы ее
просто не поняли. Она чувствовала себя абсолютно на дне. Конечно, можно было бы
обратиться к матери с отцом: какие-то сбережения у них, конечно, были. Но с тех
пор, как лет пять назад она хлопнула дверью мюнхенской квартиры, отношения с
родителями фактически прекратились.
Тут и подвернулся бордель на Ростовской улице, предлагавший
и работу, и жилье — в темноватой, но хорошо обставленной комнатушке. Алена
как раз меняла персонал. До этого у нее были три молодые пражачки. Но
оказалось, что девушки из столицы абсолютно развращены и избалованы: одна
кололась, другая воровала, третья открыто предлагала клиентам услуги без
презерватива, что дискредитировало заведение.
II.
«Сестры»
И вот они сошлись, четыре «жрицы любви», и отмечали
тридцатилетие Катюши. И у каждой была своя судьба…
Раньше Лена снимала четырехкомнатную квартиру недалеко
отсюда, в Норской, то есть Норвежской. (Прага славится кустами географически
названных улиц — Москевска и Руска, Голландска, Мадридска, Словинска и
Словенска, Харьковска, Житомирска, Севастопольска, Ростовска, Бородинска… Вот
и Норска.) Ей сейчас тоже было тридцать, а в двадцать она приехала в Чехию из
родного Донецка, потаскала вместе с мужиками кирпичи на стройке, шила и
убиралась, потом поработала год на сутенеров в борделе у немецкой границы,
наконец, перебралась с девятнадцатилетней чешской приятельницей Мартой на
вольные хлеба в Прагу. Ее квартиру, по словам Лены, знала половина столицы. Во
всяком случае на интернет-форумах о Норской номер пятнадцать вспоминали и годы
спустя.
За сносную сумму в двенадцать тысяч крон плюс коммунальные было
арендовано жилище в доме начала века. Добротные стены, большие окна третьего
этажа, четыре комнаты — две раздельные и две смежные, холл, шикарная
ванная. Вернее, шикарным все стало со временем. Изначально в квартире были
голые обшарпанные стены с дырами вокруг вентиляционных шахт и гнилой паркет.
Лена натаскала купленных по дешевке стройматериалов
(краденных украинскими рабочими на пражских стройках) и личным трудом бодро и
весело привела жилище в порядок. Квартира покрылась свежей побелкой и обоями, а
одну из спален обнаружившая художественные склонности Марта разрисовала
розовыми бабочками.
При минимальных финансовых затратах была собрана
великолепная мебель. Диваны и стулья, шкафы и шкафчики, огромное зеркало и
массивные дубовые кровати… В этом проявлялась не только подлинная страсть, но и
своеобразный талант. Лена обзванивала и объезжала сотни людей. Отдать старую
мебель за «отвоз» — явление нормальное, в относительно процветающей Чехии
многим уже лень пытаться продать старье. Но вот отыскать среди рухляди
уникальные экземпляры — это действительно искусство.
— Зачем тебе все это излишество, это же не твоя квартира?
Что будешь делать, когда съедешь? — спрашивали знакомые.
— Я не хочу жить как свинья.
Полы и полки действительно блистали чистотой, пыль
постоянно вытиралась, бросить грязные носки на пол означало лично оскорбить
хозяйку. А свою любовь к искусству Лена удовлетворяла бегемотами: к концу эпохи
Норской их в квартире насчитывалось уже больше сотни — могучие, до метра,
и миниатюрные — с ноготь, плюшевые, пластиковые, кованые, надувные и
фарфоровые, они толпились между бокалами в буфете, у изголовья постелей и
вокруг ванной. Парочка даже стояла на карауле возле щетки для чистки унитаза.
Бурная жизнь многих ломает, но Лену она закалила. Донецкая
девушка потеряла чувство страха, не только и не столько перед развлечениями
вроде рафтинга или банжи-джампинга, любить адреналин — дело нехитрое, но
что главное, перед людьми. Она принципиально никогда и ни к кому не обращалась
на «вы». Хоть чиновнику, хоть случайному прохожему Лена либо тыкала, либо, в
крайнем случае, невнятно смазывала местоимение. Она абсолютно непринужденно
знакомилась с каждым и каждой:
— Извини, а где купила курточку?..
— Что пес твой, старый какой-то, уж небось не трахается…
— Давно здесь за кассой работаешь? Сколько платят?..
— Слушай, у тебя, кажись, спина болит. Я тоже мучаюсь. А
как вообще лучше лечить радикулит?..
Некоторых ее знакомых, впадавших в конфуз от простой
необходимости спросить, как пройти, эта раскованность буквально сводила с ума.
Круглое славянское лицо, голубые глаза и светлые волосы,
хоть и не были лишены легкой вульгарности, всегда привлекали внимание. На
фигуре отразился физический труд. На плечах просматривались четкие мускулы. От
природы нехрупкая среднего роста девушка абсолютно спокойно передвигала шкафы и
поднимала мешки с цементом, при случае дралась с бабами и мужиками, в Пльзени
попала в газеты, покусав полицейского при попытке доставить ее в вытрезвитель и
чудом избежав депортации.
Ее одежда отличалась абсолютным отсутствием как стыда, так
и кокетства, сознательного желания соблазнять. Летом она ходила по Праге без
нижнего белья в розовеньком подростковом сарафанчике, еле прикрывавшем
попу — «не хочу, чтоб между ног потело», зимой же без малейших сомнений
укутывалась в шарфы и напяливала лыжные шапки по самые брови.
— Ты не выглядишь как дама!
— Так холодно же. Мне что, мерзнуть?
Лихие 90-е заставили ее забыть про недоконченный
бухгалтерский техникум и выгнали, как и миллионы украинцев, из родной страны.
Она не боялась труда, но мечтала о лучшей жизни, о роскоши и веселье: «Чем
трахаться за бесплатно и быть посудомойкой, лучше делать это за деньги и стать
проституткой».
В древнейшую профессию ее привели не нужда, не скука, не
философские соображения или страсть к приключениям, а просто некое стремление к
более легкому пути и спокойное «современное» отношение к физиологической
стороне жизни: «любовь — это дело серьезное, а секс — сексом»…
Впрочем, круг ее бурной активности проституцией отнюдь не
ограничивался. Да, мало-мальски организовав свое жилище в Норской, они с Мартой
стали с большей или меньшей периодичностью давать объявления и принимать
клиентов. Бесшабашная и вульгарная простота быстро принесла им популярность. Но
Лена просто не была в состоянии сидеть у телефона, ждать клиентов и считать
каждую копейку. Она постоянно ездила, пила, танцевала, купалась, собирала
грибы… А главное, куча знакомых, в том числе абсолютно случайных и никак не
связанных с «кшефтом», как пражские проститутки называют работу, превратила ее
жизнь в настоящую толкотню. Параллельно она занималась с бо┬льшим или скорее
меньшим успехом риэлтерским бизнесом, пыталась создать моделинговую агентуру,
снималась в порнофильмах и пробовала сама снимать рекламные, втюривала гражданам
страховые полисы, сделала себе водительские права на грузовик и мотоцикл.
У многих основным препятствием к успешному
предпринимательству бывает недостаток энергии, но в случае Лены речь скорее шла
об ее избытке и о презрении к арифметике. Вопрос, «а сколько ты
заработала?» — не только за всю жизнь, но и, допустим, за последний
год, — вызывал глубочайшее недоумение. При поразительной памяти на людей,
события, мельчайшие детали, пятнадцать и семнадцать она складывала на
калькуляторе. Счета оплачивались по два раза или не оплачивались месяцами и
приходили с пенями. Лена по непонятным причинам игнорировала кошельки, сумочки,
«бананы» и прочие традиционные способы переноски денег. Любые суммы — хоть
сто крон, хоть десять тысяч долларов — помещались в смятой пачке в карман
джинсов или за отворот декольте, в рюкзачок или пакет с продуктами, валялись по
квартире в самых невероятных местах. А квартира-то была проходным двором.
Сначала постоянных обитательниц жилища на третьем этаже под
номером «Норска, пятнадцать» было две, Лена и Марта. Молодая чешка, дочка
неизвестного отца и сельской парикмахерши, была полной противоположностью
подруги. Внешне они были очень похожи, правда, Марта чуть пониже, помягче телом
и пополней. При хорошем макияже их можно было принять за сестер. Младшая,
однако, не пила и не курила, тщательно откладывала на банковский счет свои
деньги (расходы делились, насколько это было возможно с учетом постоянного
бардака, поровну). В компаниях Марта почти всегда молчала, но иногда любила
помечтать о будущей спокойной и тихой жизни в соб-ственной квартире, с любящим
мужем и детьми. Она не участвовала в Лениных грандиозных проектах, принимала
больше клиентов, а в свободное время читала учебники. В сексе, однако, они обе
были одинаково вульгарно-безудержны, увековечив свой дуэт и на пленке.
Лена изобретала разнообразные развлечения. Например, для
облегчения работы по уходу за домом приглашались рабы. Это не шутка и не
криминал. По чьему-то совету однажды летом она дала на несколько сайтов
знакомств объявление: «Две симпатичные девушки ищут раба для ухода за
квартирой. Без секса и финансовых требований». Ответов пришло сотни. Конечно,
хватало шутников или любителей ругаться по переписке. Но больше десяти мужиков
у них действительно побывало, иные и по многу раз, и по нескольку часов
убирались. Лена великолепно входила в веселившую ее саму роль, гоняла
несчастных полотеров, ругала их за неловкость и нерасторопность, вспоминала
рассказы друзей, служивших в армии, как правильно чистить унитаз зубной щеткой,
импровизировала, заставляла делать себе педикюр. За подобными острыми
ощущениями приходили, как правило, невероятно приличные граждане, в костюмчиках
и при галстуке.
— Какой же я псих. Дома жена ругается, что не могу убрать
соб-ственное грязное белье и поставить чашку в мойку, а здесь полирую по три
часа твой сортир, — жаловался ей каждый раз, уходя, такой регулярный
домработник.
— А кто ж тебя заставляет?
Несчастный только глупо улыбался и пожимал плечами.
Многие как среди добровольных «рабов», так и среди клиентов
мечтали быть выпоротыми или вульгарно избитыми. Слегка с плеточкой Лена
поиграть могла, но колотить мазохистов всерьез боялась:
— Я девушка горячая, не надо искушать судьбу, а то войду в
роль, так ведь и покалечу.
— Не понимаю, чего им надо! — недоумевал ее приятель,
чуждый извращений реалитный маклер Ольда. — И что, даже деньги за это
предлагают?! А по мне, если уж хочет быть побитым, ну пусть пойдет вечером в
«герну», к игровым автоматам, пристанет там к цыганам или к скинхедам, —
так ему и морду набьют, и почки отобьют. И заметь, квалифицированно и
совершенно бесплатно!
— Слушай, я тоже много чего на этом свете не понимаю. Но я
же никому не причиняю зла. Хочет, чтобы постегали плеточкой, — так
постегаю. Серьезно не бью и не калечу. Ну, нравится ему это дело… Жалко что
ли? — философски объясняла Лена.
В минуты же, когда на нее находил стих умствования, она со
скорбью рассуждала о сексуальном упадке мира. Многие уставшие уличные или
вкалывающие на чужого дядю проститутки только рады, когда клиент не мучает их,
не проявляет большого аппетита. Но донецкая девушка, принимавшая кого хотела,
когда хотела и сколько хотела, возмущалась:
— Ладно, то, что мужик не хочет трахать жену, это я еще
понимаю. Надоели они там друг другу, рутина. Но когда он идет в бардак и не
трахается даже там?! Ну, куда же катится наш мир? Понимаешь, нормального секса
из десяти посетителей хотят в лучшем случае два, из которых у половины еще
толком не стоит. А так, кому в лучшем случае мине┬т, кого постегать, кого
обоссать, кто вообще лежит, гладит и на жизнь жалуется… А уходят почти все с
таким виноватым выражением лица, ну как с похорон. Ну что же это такое?!
Из экстравагантных клиентов она любила вспомнить убийцу.
История рассказывалась в разных застольях, разным друзьям и подругам
многократно.
— Понимаете, была я как раз дома одна. День, солнышко
светит. Марта куда-то ушла. И вот, звонят мне в дверь, открываю на цепочку:
двое, показывают удостоверения — «криминальная полиция». Ну я, понимаете,
хоть вроде деятельность моя и не запрещена, документы у меня легальные и
вообще… Но знаете же украинские рефлексы, да и за кем ничего нет? Ну я смотрю,
немножко мандражирую все-таки… Говорят: а можно зайти поговорить? Ну,
заходите. В гостиную зову, чаем угощаю, кофе. Думаю, может, чего еще
предложить. Ну а они смеются: мы, мол, не из полиции нравов, на ваш бизнес нам
наплевать, мы убийства расследуем. Ну, я так и осела: чего не было — того
не было, не убивала. «Не, к вам-то претензий нет. Вы, госпожа, как вас,
Кондратьева, вы нас интересуете как свидетельница»… Ну, в общем, —
доходила до дела Лена, — был у меня за день до этого мужичок. Нормальный
такой, симпатичный, лет сорока. И в постели тоже ничего, не как другие. Платил,
из какого-то портфельчика затрапезного деньги вытаскивал, и было их там у него
до хрена. Я чужие бабки не считаю, его дела. А оказалось-то, он зарезал жену,
бросил ее в ванной, забрал деньги из сейфа, нашел мое объявление, пошел
потрахаться, а потом — в участок, сдаваться… А менты-то были вполне нормальные
люди, поболтали. Расспросила я их как специалистов. Говорю, вот интересно, а
как вообще избавиться стопроцентно от трупа? И вы не поверите: объяснил мне
поручик, что это так трудно. Я ему про кислоту — мол, в ванне растворить
кислотой. А оказывается, кислоты столько надо и такой концентрированной, что
это, говорит, только в фильмах бывает, а вы, девушка, не пытайтесь… Да я ж,
ничего, и не собираюсь, чисто так, интересно все-таки…
Ольда достаточно вяло работал в расположенной относительно
недалеко от Норской, в Нуслях, отцовской риэлторской конторе, показывал народу
дома и квартиры, а к Лене весьма привязался — не как клиент, а просто
сдружился. Личная жизнь у него не складывалась, и, как и многих других, его
мучила скука. Спать со старой знакомой было бы пошло и уже просто невозможно,
но виделись они одно время чуть ли не каждый день. Лена почему-то привыкла к
нему как к оригинальной части интерьера жизни.
— А вы вместе не спите?! Да ну, не ври, — не верили
друзья.
— Как же не спим: я у Лены и на полу спал.
— Не спал, а валялся, как свинья, — обязательно
уточняла она.
Действительно, как-то в субботу утром страдающий тяжелым
похмельем и как раз брошенный мимолетной пассией Ольда пришел к Лене помочь
вытащить из квартиры старый шкаф и втащить новый. Тот еще надо было привезти,
она дала старому приятелю опохмелиться, сдуру выставив непочатую бутылку
горького сорокаградусного «фернета», оставила в квартире и с другим знакомым
поехала за шкафом. На улице было тридцать три, а в помещении так душно… Ольда уговорил
бутылку и прилег на ковре.
— Да, пришли мы… — весело глядя на Ольду, вздыхала
Лена. — Там-то шкаф ребята в фургон положили, а здесь… Зденек, он же
вообще не силач, на тебя вся надежда, а ты валяешься, храпишь и хрюкаешь. Ну,
передвинули мы тебя в угол, думаем, может, проспишься. Часок подождали — и
ни хрена. Эх, умаялись мы тогда со шкафами, — ухмылялась Лена.
Вечером она выгнала Ольду домой, но уже назавтра отошла и
позвонила:
— Приходи, алкоголик, я щей сварила, только ни водки, ни
«фернета» сегодня не дам, а то уйдешь в запой.
У Ольды была склонность к мелким шуточным пакостям. Он с
невероятным удовольствием вытаскивал и закидывал под диван батарейки от пульта
телевизора, прятал Ленины телефоны, перекрывал воду и газ, ставил в холодильник
пустые стаканчики от йогурта и бутылки, а сахарницу засовывал в какой-нибудь
дальний ящик. Все это повторялось многократно и стало уже ритуалом. От многих
Лена бы подобного не стерпела, но к Ольдиным штучкам почему-то привыкла,
традиционно поругиваясь и посмеиваясь.
А сам Ольда любил рассказывать, как его приняли за
сутенера. Иногда, вдруг решив обслужить клиента, но будучи дома с друзьями,
Лена, естественно, не выгоняла их на улицу:
— Зайди в кабинет, — так она называла комнату с
компьютером, — посиди часок, хотя небось быстрей управлюсь.
Но в тот раз Ольде приспичило по нужде, и, выходя из
туалета, он как раз встретился с вводимым ею в холл двадцатилетним очкариком.
Вероятно, наслышавшийся о грозной мафии, клиент страшно испугался, а потом стал
договариваться с ним, как с хозяином, о цене.
— Да мне без разницы, — рассмеялся Ольда и пошел в
кабинет к компьютеру.
— Ну и перепугал ты пацана, — смеялась потом
Лена. — Ему потом ни до чего уже было, — поскорее бы ноги сделать…
На настоящих сутенеров она работала год в серьезном,
большом «найт-клубе» возле Пльзни. Эти клубы — странная серая зона
чеш-ских законов. В отличие от «приватов» или «приват-клубов», по существу
остающихся просто частными квартирами, они зарегистрированы как пансионы с
барами. Формально клиент там платит за напитки и за аренду комнаты, где
развлекается с девушкой. Торговля собственным телом в Чехии не запрещена.
Власти активно борются с уличной проституцией, однако «жрица любви» может
абсолютно легально давать объявления о предоставлении «эротических услуг» и
принимать клиентов на дому. Но вот сутенерство, дословно «извлечение выгоды из
проституции других», — статья Уголовного кодекса. Фактически, разумеется,
относительно «найт-клубов» всем все ясно, прейскуранты — «полчаса —
2500 крон, час — 4000» — открыто пишутся в рекламных буклетах и
объявлениях. Секс в таком клубе в полтора — три раза дороже, чем в
«привате», девушка получает тридцать – пятьдесят процентов, и такие публичные
дома действительно контролируются организованной преступностью. Всего их в
Чехии более трехсот. Каждый год пару-тройку не поделившихся или невезучих
владельцев сажают. Иногда в роскошных виллах встречаются и те, кто работают по
принуждению, — жертвы столь любимой газетчиками «торговли белым мясом».
Хотя, разумеется, добровольных жриц любви хватает, и запирают или бьют девушек
только отдельные отморозки. Тем более, что замученная и несчастная проститутка
только отпугнет клиентов. Другое дело — жертвы обмана, психологического
давления, соблазненные и бросившие семью, тем более иностранки, не желающие
возвращаться домой, в какой-нибудь свой Мухосранск, без копейки.
Что же касается «приватов», то в Чехии часть из них,
конечно, тоже под бандитской пятой, но большинство самостоятельны. Некоторые
девушки вообще работают в одиночку на дому. Иногда вместе снимают квартиру для
бизнеса. Во многих «приватах» владелец или владелица приглашают «персонал» и
берут от трети до половины заработка за пользование квартирой, за расходы на
объявления в газетах и прочую рекламу, за то, что уже есть клиентура и девушке
не надо раскручивать себя с нуля — конкуренция велика.
Лена не была ничьей жертвой, и ей не грозила нищета. Однако
она любила свободу и, просидев год в клубе «Паоло» под командованием двух
мукачевских братков и одного чеха, забрала молоденькую Марту и уехала в Прагу.
Братки, конечно, грозились всяческими карами, но под замок, как это показывают
в кино, не сажали. Ну а в Праге…
— Бандиты, говоришь, сутенеры? — рассказывала
Лена. — Вот, приходили один раз какие-то два хмыря, по объявлению.
Говорят, мол, работай на нас, бабло отстегивай. Ну, я объяснила, что ничего им
не дам: во-первых, у нас все легально, депортировать меня не депортируют,
во-вторых, хотите убивать — убивайте, только сразу и до конца, а то сама
на хрен зарежу. Они и отвязались. Это если девушка без документов или
боязливая, так будет платить. Марта, хоть и чешка, та бы наверняка с перепугу
«отстегивала», а меня на понт не возьмешь.
Формально у «жрицы любви» имелся торговый патент на «массаж
и службы личного характера». Потом появились еще два — на «рекламные
услуги и консультации» и «куплю и продажу»… Документы Лене за ежегодную мзду
в десять тысяч крон помогала оформлять небольшая и вполне культурная русская
фирма. Контора носила название «Алиса» и располагалась на Вацлавской площади,
согласно непонятной русской традиции: хоть и в десятиметровой комнатенке, лишь
бы в самом центре. Владелец «Алисы» бывший офицер Леша, несмотря на сто
тридцать кило веса и бритый затылок, отличался добродушием. Основной сферой его
деятельности (как, впрочем, и его многочисленных конкурентов) было
посредничество между соотечественниками, с одной стороны, и взяточниками из
полиции и прочих чиновных структур, с другой. Занимался он и помощью непутевым
или только приехавшим людям в оформлении абсолютно легальных документов, в
поисках адвокатов, а также жилья или прописки. Хороший доход приносили справки
о несудимости в России или Украине. Чешские власти многократно требовали
их — при получении или изменении виз и видов на жительство, оформлении
торговых патентов и т. д. Для легального получения справки надо было ехать
домой и проводить там недели, обивая пороги милиции. Российское посольство
такие справки тоже оформляло — за шесть-семь месяцев. Вот граждане, в
большинстве своем, разумеется, действительно никогда не судимые, и шли к тому
же Леше, имевшему коллекцию подлинных бланков и печатей и заполнявшему любую
бумагу за мзду в три-четыре тысячи крон.
Лена с Мартой два года жили вполне весело и беззаботно. С
клиентов, в зависимости от настроения, взималось по тысяче двести — тысяче
пятьсот крон за визит. Тысяч пятнадцать в месяц уходило на объявления в
«Аннонсе», две — на оплату красочной презентации на сайте «Эскорт».
Подавляющее большинство девушек там закрывают лица или вообще вешают чужие
фотки. Лена и Марта поместили штук десять абсолютно открытых и полноценных
своих — с лицами и всеми прочими прелестями. Непонятно зачем, правда,
назвались нелепыми псевдонимами Вивиен и Элеонора.
— Ведь это же глупо. Ну, знаешь ты в Чехии хоть одну настоящую
Вивиен? — недоумевал Ольда.
— Да, какая разница, так веселее, — отвечали девушки.
Параллельно Лена вынашивала наполеоновские планы
разбогатеть. Время от времени предпринимались попытки осуществить задуманное, в
реальности едва окупавшие расходы. Впрочем, пару успешных посреднических
операций ей провести удалось. В частности, одного из клиентов, менеджера
строительной фирмы, она уговорила заключить через нее на весь персонал
многолетнюю и дорогую страховку от несчастного случая: «Средства-то не свои,
фирменные, не жалко». От компании «Дженерали» она получила тогда четверть
миллиона комиссионных… Но и эти деньги все равно улетели непонятно куда.
Зато Марта копила свои. А потом покинула подругу. Нет, они
особо не ссорились. Но чешка устала от богемной жизни и постоянной суеты. Она
заочно училась, уже получила «матуру» — аттестат зрелости — и
поступила на экономический факультет. Проституцию Марта пока — до
приобретения диплома или появления прекрасного принца — бросать не собиралась,
но ей хотелось тишины. И она перебралась в «приват» за Влтавой, на пражском
Смихове. Тамошняя хозяйка забирала себе сорок процентов заработка, но был
гарантированный приток клиентов: не надо платить за рекламу, не надо суетиться,
все тихо и спокойно.
Лена была как-то не особо обижена, но разочарована. Да и
работать одной было не очень хорошо. Немало неплохих и постоянных клиентов
платили за дуэт, за имитацию лесбийской любви. Да и расходы лучше делить на
двоих. Оформив с помощью того же Леши приглашение и визу, она выписала из
Донецка дальнюю родственницу каких-то старых друзей. Двадцатидвухлетняя Маша
приехала, достаточно быстро освоилась и уже через три месяца неплохо говорила
по-чешски. Высокая, стройная и классически красивая блондинка обращала на себя
внимание. Но что-то было не то. В Норской появилось невиданное ранее
напряжение.
К проституции Машу никто не принуждал, но и отказаться она
была не в силах: Ленин бизнес давал неплохой заработок, а в Донецке и сестренка
нуждалась в помощи, и бабушка в дорогих лекарствах. Но торговля своим телом
оскорбляла Машино достоинство, и девушка не была в состоянии работать спокойно,
без комплексов. Она то вела себя откровенно вульгарно, устраивая стриптиз и
пытаясь соблазнять совсем не клиентов, но добрых Лениных друзей за мирным ужином,
то плакалась каждому встречному-поперечному, какая она несчастная, как ее
мучает жизнь, какая плохая и развращенная Лена. Ну а та, между тем, встретила и
полюбила парня.
Маленький, чуть ли не на полголовы ниже мощной украинки
тридцатитрехлетний столяр Лукаш несколько лет назад приехал из родной
южночешской деревни в Прагу, был брошен подругой, жил уже года два одиноко в
замусоренной квартирке, которую снимал на двоих с другим холостяком, работал
младшим кладовщиком на складе электроники, но был прост и весел. Он обожал
компьютерные игры и старые фильмы, еще социалистических и довоенных времен.
С Леной они встретились случайно и полюбили друг друга
практически сразу. Лена решила изменить свою жизнь и вообще не рассказывать,
чем занимается. Она и в самом деле быстро свернула всю прежнюю деятельность и
пошла в ресторан официанткой. Правда, забыла о снятом ей порнофильме, где они
еще с Мартой и статным чехом развлекаются, в том числе и прямо на подоконнике
гостиной в Норской перед лишь слегка прикрытым тюлевой занавеской окном.
Этот фильм был настоящим произведением искусства. Обычно в
порно «актрисы» делают свое дело с откровенно идиотским выражением лица и с
трудом способны произнести две связные фразы. Часто их вообще потом дублируют
остающиеся за кадром нормальные театралы. Но Лена с Мартой «играли»
всерьез — вульгарно и весело, с шуточками и прибаутками. Надо сказать, что
фильм имелся в коллекции старшего брата Лукаша, и тот весьма удивился, что за
подругу братишка привез на выходные в родительский дом. Но все обошлось.
«Прошлое есть прошлое», — согласилась семья, решив не ставить в
известность влюбленного Лукаша.
А на Норской с лета начался настоящий бедлам. Лена работала
от полудня до полуночи в ресторане, по традиционной в Чехии схеме
«короткая — длинная неделя». То есть рабочих дней — пятнадцать в
месяц, то понедельник, вторник, пятница, суббота, воскресенье, то среда и
четверг. Проституткой осталась одна Маша. Она принимала клиентов и жила в
бывшей Лениной спальне, разрисованной розовыми бабочками, с зеркалом два на два
метра. Гостиная находилась в общем пользовании, перебравшийся к подруге Лукаш
разделял с ней достаточно узкий и неудобный диван в бывшем кабинете. Четвертую,
как бы лишнюю, комнату — в прошлом альков Марты — Лена сдала, поскольку
стало не хватать денег. Лукаш приносил жалких двенадцать тысяч крон, в
ресторане у нее с чаевыми выходило около двадцати, а умения жить скромно и
считать финансы у Лены никогда не было. Тайком от практически в квартире не
появлявшейся хозяйки за пять тысяч крон была подселена двадцатидвухлетняя
моравская студентка Мирка. Она быстро нашла общий язык с оригинальными
соседями.
Друзей у всех, кроме, пожалуй, Маши, хватало. Пьяное
веселье фактически не прекращалось. Но скоро у Лены начались проблемы. Конечно,
было замечательно чувствовать себя приличной девушкой и строить планы семейной
жизни. Но Лукаш все больше пил и все меньше убирал за собой и собутыльниками.
Возмущенная Лена сначала ругалась, потом давала оплеухи, однажды просто
выбросила парня за дверь. И все равно ничего не менялось.
— Ну сколько можно! Каждый день говорю: курить только на
подоконнике гостиной и при открытом окне. А окурки в окно не бросать, чтоб не
сказали, что свиньи живут, а выносить вниз, в мусорный бак!.. И все равно,
вернусь с работы, — сидят, скоты, все бухие, полная пепельница и мусорное
ведро полное, в гостиной воняет, как в «герне», а им хоть бы что. Говорю: стоит
возле стиральной машины корзина. Снял грязные носки, — так положи в
корзину и закрой крышку, а он все равно швырнет под кровать, а раз вообще нашла
носок под подушкой! Говорю: не пердеть при людях, — некультурно. А он
набздит потихоньку, — ему это, небось, фиалки, — и ходит, смеется! И
хоть кол на голове теши, — не могла смириться Лена.
Разумеется, со временем Лукаш узнал не только о фильме, но
и вообще о ее прошлом. Теперь, напившись, он полюбил рассказывать приятелям,
как страдает.
— Моя Леночка, — жаловался он, — она была курвой…
Как ужасно, как мне больно.
А Лене все труднее было сводить концы с концами. Денег
отчаянно не хватало. Планы Лукаша были велики, понятны собутыльникам, но, увы,
непонятны приземленной подруге: он мечтал приобрести в рассрочку за двести
тысяч могучий квадроцикл.
— Зачем? — охренела, услышав это первый раз,
Лена. — Ну, я понимаю, нормальную тачку купить. Но что ты будешь делать с
квадроциклом?
— Это же так прикольно, — расплывался в улыбке
Лукаш. — Ты не понимаешь: никакой джип не проедет там, где хороший
квадроцикл.
— И что? А зимой мы как будем ездить?! Спину же застудим.
— А че, оденемся как следует…
Потом Лукаш предлагал приобрести где-нибудь километрах в
шестидесяти от Праги по дешевке на ипотеку большой дом, постепенно его
ремонтировать и растить там детей.
— А чем мы будем заниматься в деревне? Где работать, что
есть?
— Ну, можно же ездить на работу в Прагу.
— Ты получаешь двенадцать тысяч, вычти из них расходы на
дорогу. Даже на автобусе это самое малое две с половиной тысячи в месяц.
— Ну, Леночка, ты вот родишь ребенка, и мы будем получать
пособие.
— Да, и этого хватит на ремонт дома, на поездки на
квадроцикле?!
— А я опять буду столярничать.
— А почему ты ушел из отцовской мастерской?
Когда возразить было нечего, Лукаш начинал мямлить что-то
невнятное и жаловаться на свои страдания. Из мастерской же, насколько было
известно Лене, отец фактически выгнал его за безделье. Парень не то чтобы не
умел работать, наоборот, был весьма рукаст, но час стругал, а потом три часа
ходил по помещению и рассуждал, где что усовершенствовать и что бы такое
придумать, чтобы все делалось само собою.
Да, Лена любила своего нелепого милого друга, но уже через
полгода они скандалили каждый день, а через год ей стало ясно: так дальше дело
не пойдет. А тут как раз Лукаш угодил на бюллетень.
В квадроцикле ему было отказано, но ко дню рождения Лукаш
выпросил у подруги горный велосипед за пятнадцать тысяч крон. А через три дня,
выпив пару кружек пива, решил покататься на нем по лестницам в пражских парках.
Велосипед не пострадал, — пострадал сам Лукаш. И хотя с разбитой бровью и
сломанной левой рукой вполне можно было и дальше подмахивать бумажки на складе,
он предпочел сидеть месяц дома, на больничном, получая за это ровнехонько
половину зарплаты. А тут как раз ушла, перебравшись к любимому парню,
субарендаторша Мирка, и Лена крутилась как белка в колесе и даже устроила на
квартире мини-дом свиданий, давая объявления и сдавая комнату страстным парам
за двести крон в час или пятьсот на целую ночь. Ну а скучающий на больничном
Лукаш тем временем увлекся «Битвой за Нормандию». Кто-то принес ему пиратский
диск с игрой, и он сидел целыми днями у компьютера, азартно расстреливая
фашистов. А с Машей тоже стало совсем невыносимо: проституция, видно, совсем ее
затянула и одновременно достала, — и девка уже практически не говорила
нормально, а чуть ли не лаяла…
Нет, хватит, решила Лена.
Она как раз сделала себе постоянный вид на жительство,
депортация больше не грозила. Она уволилась из ресторана. Старый знакомый
предложил вернуться к «эротическим услугам» — оказывать их в Греции. В
начале лета Лена неожиданно объявила за завтраком Маше и досиживавшему
последний день бюллетеня Лукашу:
— Вот что, я сегодня улетаю в Афины. Пока на месяц, а потом
посмотрим. Разбирайтесь здесь сами — взрослые. Я не няня, и мне надое-ло
за вами ухаживать.
В Греции ей понравилось. И хотя опекавший девушку там
Николас оставлял себе процентов семьдесят-восемьдесят выручки, ей все равно
оставалось не меньше двадцати пяти-тридцати евро за час, а большинство богатых
клиентов брали Лену на целую ночь за пятьсот евро, из которых ей причиталось
сто. Николас оценил украинку по тому самому порнофильму, хоть ей уже и было
двадцать девять и красивых и молодых хватало. Но «такая бесшабашная
оригиналка — это же уникум, эксклюзив», — объяснял он друзьям.
А клиенты были по-южному галантны и щедры. Ее возили на катере
на острова, приглашали в роскошные рестораны, на концерты бардов. До этого Лена
вообще была у моря только раз в жизни — в пионерлагере в Крыму, — и
Греция ее очаровала. В Прагу она возвращалась с твердой уверенностью: «рано или
поздно я должна сюда переселиться». Однако месячная виза заканчивалась, а
переходить на нелегальное положение Лена не желала.
Лукаш встретил ее в аэропорту на одолженной у приятеля
машине и с большим букетом цветов. Но, приехав в Норскую, она обнаружила гору
окурков, галерею пивных бутылок и злую Машу. За квартиру они платили поровну,
на двоих, получить долю с Лукаша было фактически невозможно. Уезжая, Лена
оставила ему десять тысяч — на счета. Выяснилось, что деньги бесследно
исчезли, а счета не оплачены еще с марта: стало быть, и раньше Лукаш с
выданными ему кронами ходил не на почту (хозяйке все посылалось официально
переводом), а куда-то еще.
Уезжая, Лена рекомендовала Лукашу принимать пары, которым
нужна комната, — среди таких уже появились постоянные клиенты. За месяц
все они оказались потеряны. Оказалось, что договориться с влюбленными и пустить
их в квартиру Лукашу всегда мешали объективные обстоятельства: то он был у
друга на дне рождения, то ходил на концерт знаменитой рок-группы, то страдал
похмельем… Маша же «домом свиданий» не занималась из принципиальных
соображений:
— Это не мой бизнес, мне хватает и собственных клиентов.
Две с половиной тысячи евро, привезенные из Греции, были
истрачены на недоимки. Но тем не менее возмущенная хозяйка к 1 сентября
аннулировала арендный договор. Уходить из любимой квартиры было обидно и
грустно: столько сил вложено, столько жизни убито. Но альтернативы не
оставалось. Обустраивать с нуля новый дом не было сил. Лена развезла по друзьям
своих бегемотиков, выгнала на все четыре стороны Лукаша и Машу, в течение трех
дней вместе с Ольдой очистила квартиру от не нужной хозяйке, с такой любовью
собранной мебели, вывезя все, разумеется, на свалку, и перебралась в
приват-клуб «Алена». Лукаш уехал в родную деревню жаловаться семье на судьбу, Маша
отправилась в «найт-клуб» каких-то русских «бизнесменов».
Вот так они и сошлись однажды.
Сначала появились Катя и Лена, а вслед за ними Клара,
миниатюрная, миловидная словачка с зеленовато-голубыми глазами и слегка
шатеновыми волосами. Она стригла их под микадо и то красила в иссиня-черный,
то, наоборот, выбеливала пергидролью. Она чуть ли ни каждый день ходила в
книжный магазин. Немало литературы — якобы для нужд учебы — ей
покупали через интернет и присылали родители. У ее отца в Восточной Словакии, в
горном районе Гельницы, имелось несколько мясных магазинов. Для семьи Клара
была примерной студенткой Гуситского теологического института, живущей со столь
же чистыми и просвещенными молодыми барышнями. Однажды на рождественские
каникулы она даже возила к своим родителям Катю, выдав ее за приехавшую по
обмену преподавательницу из России. В простой деревенской семье перед обедом
молились, ели овечий сыр и галушки со шкварками, пили можжевеловую
«боровичку»…
В приват-клуб «Алена» не ходили те богатые, интеллектуалы
(или изображающие интеллектуалов), которых ловила в прошлом во всемирной
паутине Катя. Но Алена все-таки держала планку. Обходилось без дебошей, бандиты
не появлялись. С мужчин брали по полторы тысячи крон в час. Половину получала
хозяйка, сама, впрочем, тоже обслуживавшая клиентов. На это можно было жить в
свое удовольствие в клубе, не заботиться о рекламе, электричестве, газе.
Работали по вечерам. Обычно посетители, которых было в
среднем на каждую от одного до трех за ночь, начинали приходить где-то после
шести — и до трех-четырех утра. Их принимали в гостиной, желающим выпить
наливали напитки по обычной цене среднего бара: шесть-десят крон рюмка виски
или ликера, триста — бутылка шампанского, потом, кто хотел, отправлялся в
комнату той или иной девушки.
Алена не открывала заведение днем: во-первых, больше
конкуренции; во-вторых, в дневные «приваты» ходят те, кто слишком уж вульгарно
изменяют подругам и женам. На случай появления «проблемных» клиентов имелась
кнопка вызова ребят из службы безопасности. Впрочем, за десять с лишним лет
пользоваться этой кнопкой приходилось всего дважды: в массивных дубовых дверях
был глазок, и явно пьяных или подозрительных гостей просто не впускали.
При борделе имелись современная кухня, а также выход во внутренний
дворик. Клиентов туда не водили, но сами девушки любили посидеть летом у белого
пластикового столика под хиреющей от недостатка солнца вишней с чашкой кофе или
бокалом вина. «Мамка» была незлобива и опытна, денег ей хватало, и она
позволяла сотрудницам ездить по своему усмотрению в отпуска или на выходные.
— Дело ваше, — говорила она, — сами меньше
заработаете. Главное — не уезжайте все вместе, чтобы хоть одна со мной
оставалась.
Жизнь давно научила ее: не надо доставать людей без нужды.
Ты со мной по-хорошему — и я с тобой тоже.
Саму Алену, симпатичную ухоженную даму, легко можно было
принять за типичную бизнес-леди — менеджера или банковского клерка. В
заведении она проводила почти все время. У нее не было ни детей, ни личной
жизни. В прошлом в еще коммунистической Праге Алена работала официанткой в
одном из немногочисленных тогда ночных баров — для иностранных туристов,
агентов ГБ, фарцовщиков и валютчиков. Собственным телом начала подрабатывать с
семнадцати лет. Получала драгоценную валюту и туземные «боны». После «Бархатной
революции» один из ее любовников приватизировал отель на пражском Жижкове. Она
стала коммерческим директором, солидным и уважаемым человеком. Отель процветал.
А в 1995-м ее напарника посадили: оказалось, что он набрал кредитов на
полмиллиарда крон, девшиеся потом непонятно куда. Отель продали с аукциона за
сто двадцать миллионов.
Алена осталась без работы, но у нее были кое-какие
сбережения. За два с половиной миллиона она купила стоящую сейчас не меньше
семи шикарную, хоть и темноватую квартиру в полуподвальном первом этаже тихого
дома в Ростовской улице. Там были тридцатиметровая гостиная с настоящим
камином, пять отдельных комнат метров по пятнадцать, прихожая, кладовка и
кухонька. Всего сто пятьдесят метров. Добротные каменные стены изолировали
любые звуки. Для борделя помещение было просто идеальным. Девочки быстро стали
для «мамки» и в самом деле чем-то вроде дочерей, или, скорее, домашних
питомцев, птенцов.
— Выкормишь их, полюбишь, привыкнешь, или наоборот —
возненавидишь, все равно рано или поздно улетят… И опять все снова, —
говорила Алена.
Появлением Кати, Лены и Клары она была очень довольна,
после разочарования предыдущим «выводком» получив, наконец, возможность
вздохнуть спокойно.
Девушки тоже быстро сдружились. Клара привезла из Словакии
Анжелину, породистого щеночка шарпея. У этого пса было редкое свойство —
Анжи не лаяла. Нет, она не страдала немотой, в наличии был, как и положено
старой китайской породе, фиолетовый язык. Повстречав сородича, Анжелина умилительно
повизгивала, но — лаять не лаяла никогда.
С собакой они гуляли все вместе. И вместе долгими вечерами
сидели в ожидании клиентов. Клара с Катей читали книжки, Лена с Аленой больше
смотрели телевизор и болтали.
За год с Кларой русская подруга прочла больше, чем за
предшествующие суетливые десять. Девушки читали приключенческие и исторические
романы, но главное — фантастику, философию, эзотерику.
— Что ты здесь делаешь, Кларка? Зачем? Ты же молодая,
никогда ни в чем не нуждалась, родители тебе посылают апанаж, купят, наверное,
потом квартиру. Правда, почему не учишься, почему не живешь нормально? —
чуть ли не каждый день спрашивала недоумевающая Алена.
— Такая, видно, у меня карма, — как всегда спокойно,
никогда, согласно заветам тибетских мудрецов, не повышая голоса, разъясняла
та. — А потом, чему мне там учиться? Настоящая мудрость не постигается в
вузах. А здесь, у тебя, мне хорошо.
До борделя Клара закончила словацкую гимназию и
по-настоящему проучилась в Праге три года. В Гуситский институт, подразделение
знаменитого Карлова университета, принимают и девушек: это не духовная
академия, и лишь немногие студенты избирают впоследствии карьеру священника или
проповедника. Около половины ходивших на лекции вообще открыто называли себя
атеистами или агностиками и не скрывали, что пришли за качественным,
пользующимся хорошей репутацией образованием, а многие и сами не знали, зачем.
В институте были разные факультеты: систематической
теологии, изучения Библии, истории Церкви, философский, педагогический… Клара
училась на факультете этики и психосоциальных наук. Ее с детства увлекали тайны
мира и человеческой души. Простая вера родителей как-то не удовлетворяла. Для
отца склоны Татр представляли интерес как пастбища. Он смотрел на них
практичным крестьянским взглядом: где какая растет трава, откуда зимой сходят
лавины. Девочка же мечтала о горных духах и пещерных гоблинах, она никогда не
могла поверить, что легендарных существ не бывает.
— Не, ну раз о них столько пишут, значит, где-то все-таки
есть. Или были раньше, а сейчас спрятались… Что есть, а чего нету — это
вообще трудно сказать. Но во всем есть скрытый смысл.
Законы психологии, человеческого мышления, фрейдисты и
постфрейдисты, — поначалу все это ее очень заинтересовало, и Клара стала
лучшей студенткой, но уже на втором курсе она решила, что все не так…
— Нас учат слишком просто, логично и холодно. Нет
глубины, — любила она критиковать факультет.
На третьем курсе Клара увлеклась индийской философией. На
студенческих вечеринках она полусерьезно объявляла себя джайнисткой и
объясняла, что неодушевленная материя — тоже живая и каждый атом имеет
собственную душу, беседовала с бокалами и пепельницами. Над ней посмеивались:
— Это ж надо, мы по десять косяков забиваем — и ни
хрена. А эта — трезвая и видит душу стола.
К концу третьего курса Клара увлеклась теориями сексуальной
энергии. Практического опыта не было никакого, с парнем она переспала один раз
по пьянке — аж в двадцатилетнем возрасте, на втором курсе. На третьем ее
уже никто даже и не пытался затащить в постель: слишком странная.
Как-то раз она предложила подвыпившему сокурснику
соединиться бесконтактным сексом через токи мозга. Тот честно попробовал и,
побыв две минуты под пристальным взглядом подруги, вырубился до утра. Так Клара
открыла у себя паранормальные способности. В тому времени она прочитала немало
о староиндийской храмовой проституции и решила применить теорию на практике.
Так вместо четвертого курса она и оказалась в приват-клубе «Алена».
Старая «мамка», расспросив девушку о практической стороне
дела, даже удивилась, что в наше время возможна такая невинность в двадцать два
года, и первым делом поручила Лене научить новенькую на банане делать минет:
— А то еще укусит клиента…
Такое действительно случилось в далекие социалистические
времена с самой, еще неопытной семнадцатилетней Аленой.
Клара быстро привыкла и всему научилась. В борделе она
ходила в полупрозрачном голубоватом сари, тихо и томно приветствовала
мужчин, — столь же томно, впрочем, она беседовала и с подругами, обязательно
вспоминала нечто умное.
По книжкам девушка изучила «магический массаж», позже
объявленный эксклюзивом заведения. Сложным узором в виде лилии в комнате вокруг
постели выстраивались свечки, зажигались ароматические палочки. Нет, массажем
это не было, но тихое поглаживание, натирание маслом, монотонно напеваемые
непонятные индийские фразы со словацким акцентом, — это действо нравилось
очень многим. Кто-то засыпал и, просыпаясь, верил, что побывал в нирване,
кто-то наоборот — возбуждался настолько, что сотрясался в конвульсиях
оргазма без всякого секса. Желающим, впрочем, Клара предоставляла, разумеется,
и классические услуги. Во время них она соединялась с «космосом» и приходила в
ей самой малопонятное состояние то ли экстаза, то ли транса. Мужикам, понятное
дело, это импонировало, укрепляло веру в соб-ственное искусство любви. Особенно
на седьмом небе от счастья были те единицы, что ходят в бордель действительно
за сексом и при этом хотят и умеют отличить спектакль от реальности. А Клара
мало по малу и сама стала искренне верить в магию произносимых таинственных
слов…
Лена посмеивалась над ней, хотя из интереса попробовала
«магический массаж» и на себе, и он ей весьма понравился. Впоследствии она
регулярно просила подругу полечить ее от головной боли или радикулита. В
мистику украинка особо не верила, но и не отрицала. Лена была уверена, что
высшие силы существуют, какая вера правильная, не знает никто, поэтому надо
уважать все и без нужды не дразнить ни бога, ни дьявола, ни бесов, ни ангелов.
— Главное, — говорила она, — не причинять никому
зла. Кто как живет, — не мое дело. Будь ты хоть убийца, хоть скотоложец,
не мне судить, я тебя не трогаю — и ты не трогай. А главное — пусть
никто меня не учит жить.
Как раз перед Катиным тридцатилетием, съездив в Салоники,
она умудрилась найти себе нового друга и теперь увлеченно рассказывала о «своем
греке», который, правда, толком не говорит ни на одном языке, но «такой милый,
и веселый, и чистоплотный, не грубый, не то что чешские или украинские мужики».
— А по-гречески я скоро научусь, уже кое-что могу сказать,
и мы друг друга понимаем…
Она собиралась покинуть Алену и подруг и перебраться в
Грецию навсегда.
— Но вы не печальтесь, Алена найдет кого-нибудь, а я буду
ездить в гости, и вы ко мне приезжайте…
III.
Хмурое утро
Ну а Катя жила и думала. Восточной философией она
увлекалась когда-то давным-давно и теперь ничего нового в ней для себя не
находила. Слишком много боли и бед принесла ей эта философия. И как-то уже
толком не верилось в то, что все относительно, все дороги хороши и должны
цвести все цветы. Но жизнь продолжалась, и не было сил выбраться из болота…
Хотя грех жаловаться: здесь, у Алены, все-таки относительно тихо и комфортно. А
Кате есть с чем сравнивать.
Она вдруг вспомнила видеочат. Вот уж где невозможно
работать! Полгода назад ей предложили попробовать: это же все-таки лучше, чем
бордель. Спокойная мамка Алена предупредила: «Не думаю, что лучше», — и
отпустила на две недели попробовать.
За две недели Катя поняла: в бордель все-таки ходят более
или менее нормальные, порой даже весьма интересные люди, а здешние
клиенты — или убогие одиночки, или конченные извращенцы.
Этот феномен эпохи интернета заслуживает отдельного
описания. Камеры в переделанной в студию квартире стояли повсюду — даже в
туалете. И рассматривать тебя могли в любое время и за любым занятием. А если
клиент не просто смотрел «за стекло», а заказывал беседу или шоу, приходилось
вести разговоры, уместные скорее у психолога, а то и сексопатолога, или,
выполняя его причуды, заниматься самоудовлетворением, демонстративным
отправлением естественных потребностей — да чем угодно. Просто
подглядывать желающий мог за тридцать евро в час, индивидуальное шоу или
виртуальное «общение» обходилось в два евро за каждую минуту. «Артистке» причиталось
сорок процентов.
— Особо не старайся, — наставляла новенькую
двадцатишестилетняя чернявая Моника, на основной работе секретарша в
суде, — работать всерьез искусственным членом, а тем более двумя ты все
равно долго не сможешь. Используй ракурс, играй приближением камеры, пусть
кретин думает, что ты ненасытная нимфоманка. Главное — это орать и стонать
как следует. Вот это надо делать всерьез, хотя глотка, конечно, устает.
Однако отнюдь не всех посетителей видеочата интересовал
именно секс. Несчастные одиночки, живущие с родителями сорокалетние сынки,
профессиональные холостяки, скучающие мужья, не способные даже пойти
потрепаться с кем-нибудь в пивную, — они изливали потоки нелепых, а порой
просто детских жалоб на мир и на жизнь.
— И зачем они платят такие деньги? — спрашивала
Катя. — Ведь хватает бесплатных чатов и форумов.
— Там, — объясняла здешняя хозяйка Маркета, — с
ним могут поговорить, а могут и послать. А я-то ему в беседе не откажу: он мне
за это платит. Вот идиот и получает свою порцию любви и общения. А мне тоже
приятно: ощущаю себя не дерьмом, а доброй феей. А какие мне комплименты
делают, — закачаешься!
Маркета знала, что говорит: она была дипломированным
социологом. Кому-то нужно было общение и ласка, кто-то требовал удовлетворения
извращенных, а порой откровенно непонятных фантазий.
— Он мне говорит: «Возьми маленькую камеру, засунь ее себе
в зад-ницу и сиди так час», — рассказывала Кате искушенная коллега. —
И я вот сижу и думаю: что этот псих может там увидеть? — ведь там же
темно…
«По-своему эти клиенты — мои духовные братья, —
думала тогда Катя. — Тоже убегают от жизни, каждый в свою сказку». Она с
трудом выдержала на видеочате пробные две недели и, вздохнув с облегчением,
вернулась в клуб «Алена».
Но это было еще весной, а теперь глубокая осень, и ветер
крутит уже не желтые, а бурые листья. И четыре проститутки сидят в приват-клубе
«Алена», отмечают катюшино тридцатилетие и закусывают виски и чиппоро большими
греческими маслинами и горной домашней фетой.
— Не бойся, а радуйся, — поет над розовым диваном
словацкий говор. —
Да, тебе тридцать, но
это ничто перед вечностью. Мы всегда были и всегда будем, у каждого своя карма.
Катя рассеянно кивает. Она не возражает блаженной Кларке,
но и не соглашается с ней. Всегда? То есть как это — всегда? Так стало
быть она всегда была здесь, в этом борделе, здесь и останется. Нет, она не
хочет этого
Льется чиппоро, стоит в комнате аромат аниса, и
вспоминается жизнь.
Катины родители жили размеренной жизнью московской
интеллигенции. Оба были выпускниками журфака. До рождения дочери мама успела
несколько лет поработать в «Комсомолке», но потом в газету уже не возвращалась,
формально став домохозяйкой, а в реальности — литератором на дому. Она
писала детские и подростковые книжки, старемясь учить молодое поколение тому
лучшему, что удавалось извлечь из социалистической морали, — «доброму и
вечному». Отец, из-за знакомства с неблагонадежными людьми в 79-м фактически
уволенный из «Известий», был внештатным редактором издательства «Молодая гвардия»
и литератором на вольных хлебах. Ни тот, ни другая никогда не были
диссидентами, но уже в 70-е годы твердо разочаровались в советской системе, а к
середине 80-х — и в «социализме с человеческим лицом».
Мама и папа верили в искусство и мировую культуру, занимавшие
в их в головах место религии, и Катя с раннего детства росла среди книг, умных
разговоров и интересных людей. Отец собрал огромную библиотеку, знал наизусть
целые главы из «Евгения Онегина» и «Фауста», бесчисленные стихотворения Пушкина
и Лермонтова, Фета и Есенина. Дома валялся попадавший в Катины руки еще с
детства самиздат и тамиздат, а читать она научилась чуть ли не в три года.
…Детские сказки стали вдруг так скучны, а мир
взрослых — так интересен. И уже в восемь лет девочке пришла в голову простая
мысль: а кто решает, что такое хорошо и что такое плохо? Почему нехорошо
воровать? Почему надо слушаться маму? Почему не надо делать больно другим? Это
же так весело. Катя ведь не глупее ни мамы, ни учительницы. Так зачем их
слушаться? Почему не жить своим умом?
В десять лет к радости мамы и папы она уже прочла Диккенса
и Мериме, Достоевского и Толстого. Правда, родители не знали, что идеалом
дочери была не Наташа Ростова, но прекрасная Элен, что ее сочувствие вызывала
не глупенькая Констанция Бонасье, а великолепная Миледи. Девочку манили яд и
вино. Она находила остатки отцовского коньяка, и тепло разливалось по телу, и
кружилась голова, и так хорошо было читать — и мечтать. Ей снились
виденные во французских фильмах розовые машины с белыми креслами и бокалы с
шампанским и коньяком…
Середина 80-х. Родители печатались в прогрессивных журналах
и боролись за лучшее будущее. Они мечтали, как дочь станет гражданкой свободной
страны и свободного мира. Катюше давали читать взрослые прогрессивные книжки и
долго и подробно объясняли, как важна свобода и как плох тоталитаризм. И
девочка действительно полюбила свободу и тоже мечтала. Только у нее были
несколько иные мечты…
Июль, Пицунда. Катя не может заснуть до утра. Утром на
пляже прогрессивные родители ругают взяточников и режим, а умная девочка шепчет
про себя: «Пусть падет поскорее проклятая советская власть и станет вон тот
красивый грузин большим мафиози, и пусть покатает меня на розовом кадиллаке». А
потом они сидят с родителями под черной скульптурой Медеи, а за соседним
столиком — молодая грустно-красивая пара. И с алчной завистью смотрит на
них девочка: вот и она, Катя, тоже будет так любить и горевать. Грусть всегда
так прекрасна и так романтична. Быть счастливой — это же просто скучно…
И выбегают две зеленые ящерки.
— Поймай одну за хвост, и он принесет в жизни счастье. А у
ящерки вырастет новый, — с улыбкой говорит мама.
Катенька оскорбляется: она уже не ребенок! Но вдруг прыгает
и хватает зеленую ящерку за хвост. И проносятся перед глазами девочки пальмы и
мерседесы, и крутится слышанная на даче песня. «Ведь я институтка, я дочь
камергера»…
На дворе перестройка. Литва провозглашает независимость.
Дома — смесь эйфории и страха: отец уверен в скором падении режима, мать
боится:
— Будет гражданская война, нас посадят, дочку сошлют.
И семья решается уехать. Мартовским грязным днем
тринадцатилетняя Катя прощается с Россией. В Мюнхене небывалая оттепель, плюс
двадцать, солнышко, и полон нудистов Английский парк.
Родители практически сразу устроились работать на радио
«Свобода», главный «бастион демократии». Романтика свободы, ветераны
сотрудники, диссиденты, — девочку брали в гости, на взрослые
посиделки, — поначалу все это очень увлекло Катюшу. Но правозащитные
разговоры и тюремные истории быстро наскучили ей. «Какие же идиоты, —
думала она, слушая рассказы про голодовки. — Месяц не есть из-за того, что
кого-то где-то посадили в карцер!» Вот если бы она сама попала в тюрьму, она
обязательно трахалась бы с охранником, варила чифирь, доставала бы водку и
колбасу. Диссиденты — просто все чокнутые…
В мюнхенской школе каникулы. На дворе Фашингсцайт,
католическая масленица, карнавал. Шатаются по городу пьяные толпы, все
дозволено — время греха.
— Мама, я пойду погулять.
— Иди-иди, Катенька, только не вздумай пить — не
забывай, что тебе только пятнадцать. И приходи пораньше.
— Да-да, мамочка… («Дудки, приду, конечно, приду, только
сначала, разумеется, напьюсь и, наконец, найду мужика»)
Английский парк воняет пивом, за каждым кустом похотливые
вздохи и пьяный смех. На лавочке холодно, ногам неудобно, пыхтит жирный немец,
и на клетчатой юбочке остается кровавый след…
Прошло еще два года, и Катя объявила родителям, что
намерена бросить школу:
— Вы интеллигенты, вы снобы. Пишете какую-то херню на бумажках.
А я хочу быть с народом, я пойду работать, вернусь к простой и нормальной
жизни…
Конечно, она лгала: рабочее быдло она презирала не меньше,
чем интеллигенцию. Но не скажешь же предкам: «Хочу быть любовницей
бандитов — да хоть проституткой, хочу жить в красоте и гулять».
И услышала в ответ:
— Ты хочешь работать, дочка? Да?
Кажется, отец даже обрадовался: желание быть с народом было
понятно и похвально. Он и сам в молодости работал на заводе, ездил с
геологическими партиями, писал для многотиражки.
— Ладно, — легко согласился он. — У меня в
Рейнланде есть знакомый фермер. Давай, вот начнутся каникулы, поедешь туда.
Узнаешь, как растет виноград.
Отступать было поздно.
Работа на винограднике — нелегкое дело. Постоянных
наемных тружеников у герра Вольфа семеро — два югослава, две польки,
венгр, турок, чех и вот восьмая — Катя. Здесь, на склонах холмов, техника
практически не используется. Обрывать лишние листья или подвязывать покинувшие
полку ветки просто: берешь бечевку, отрезаешь кусок — простенький узел, и
дальше. А вот прополка, особенно первый день… В полусогнутом положении спину
ломит уже через двадцать минут. Через сорок немеют и невыносимо болят руки, и
начинаешь считать время, а впереди еще почти десять часов. И лезешь по склонам,
вверх-вниз, а в глазах играют зайчики и пляшут почти что наркотические
звездочки. И каждую минуту мечтается: брошу все, уйду, вернусь домой, в
гимназию, к книгам, на милый диванчик… Но нет, Катенька, ты же не тряпка, ты
не уступишь…
Вечером в душевой Кате становится плохо. Заботливая полька
Анжела помогает подняться:
— Ничего, русская, привыкнешь. Отдохни, полежи. Поначалу
всегда тяжело…
Катя открывает измученные глаза и, с усилием подбирая
польские слова, шепчет чуть слышно:
— Пойми, Анжела, злые родители… Они мне не дают ни
копейки — ни на косметику, ни на мороженое… Запрещают учиться, гонят
работать…
Господи, как это похоже на сцену из фильма!
В летнюю жару сортировать бутылки в погребе — это как
отдых. Да, они литровые и надо брать по две пальцами каждой руки, но это
ничего, это можно пережить. Похотливо смотрит на золотовласую русскую
изголодавшийся по женщине Мустафа. А Катюша как будто случайно расстегивает три
пуговицы на груди рабочего халата… Холодно, конечно, — где хранят вино,
там стабильная температура плюс десять – двенадцать, — но ведь это же
приключение. И не может он оторваться, стоит, забывая про бутылки, и смотрит, и
смотрит, а они сейчас в подвале одни.
— Комм, комм, Мустафа…
Секс у бочки короток и гнусен, и противна вонючая волосатая
шея турка. Но теперь уж точно есть что рассказать!
Осенью Катя не пошла в школу. Четырнадцать месяцев она
разносила почту, мыла посуду в ресторанах, опять ездила на виноградники. Когда
днем после ночной смены было свободное время, читала. Классику она поглотила
еще в детстве, а теперь наслаждалась французскими детективами, первыми книгами
Коэльо, философской фантастикой Шекли. Литература пополняла мир бурных фантазий
и помогала созданию собственного образа: «Я же не дурочка, надо уметь вставить
умную фразу». А по ночам после работы Катя все чаще либо запиралась в комнате с
бутылкой полусладкого портвейна или «Мартини», либо шла в какой-нибудь бар. В
семнадцать лет ей давали самое малое двадцать — и без всякого макияжа.
Тогда, в Мюнхене, она еще не брала деньги за секс. Не то
чтобы боя-лась или считала аморальным, но просто не было необходимости, и
потом, заниматься проституцией со снятым в баре клерком — это для
тогдашней Кати было слишком примитивно. Тем более в ее сценарий собственной
жизни не входило стояние на уличной панели.
Из заработанной же честным трудом ежемесячной тысячи марок
половину она давала маме, — «чтобы ты не пудрила мне мозги, и не учила
меня жить», а другую половину даже не удавалось потратить. Дорогие модные вещи Катюша
презирала с тринадцати лет: пусть за модой следит толпа, а она, Катя, выше
этого быдла. Она обычно носила белые или зеленые джинсы или вельветы и
подчеркивающие бюст обтягивающие черные или красные тенниски или свитера. Так
же, как и моду, презирала Катюша популярные сериалы, голливудские фильмы,
женские журналы… Почти ничего не тратила она и в барах, быстро усвоив:
девушке нужно иметь несколько марок на первый стакан, а потом всегда найдется
дурак, за счет которого можно напиться, — а заодно, естественно,
порассказывать, пощипать душу историей бедной и несчастной русской… Немцы
интересовались Россией. И Катя любила «вспомнить», как русские дети пили в
школьных туалетах одеколон, как по московской квартире бегали крысы и одна
укусила ее, маленькую, за ухо. (На самом деле крыс живьем она впервые увидела
на ферме герра Вольфа. Одеколон действительно один раз пробовала, но не в
школе, а дома. В элитную 149-ю старшеклассники иногда приносили французский
коньяк.)
— Что делают твои родители?
— Отец посылает в Россию машины, мы его так боимся: он
через день бьет мать…
Единственное, в чем девушка не врала: в отличие от многих,
она никогда не придумывала себе имен, дорожа собственным. «Я —
Катя», — так она представлялась даже много позже клиентам в борделе, где
под подлинным именем не работает практически никто.
Катя не только рассказывала сама. Она любила и послушать
других. Из книг по психологии она твердо усвоила: чтобы манипулировать
человеком, надо дать ему выговориться, а затем похвалить или посочувствовать.
Когда хочешь чего-то добиться от другого, нужно сделать так, чтобы он сам
просил тебя об этом. Наконец, из чужих исповедей узнаешь столько новых сюжетов…
И многое впоследствии можно пересказать самой.
В семнадцатилетнем возрасте она увлеклась восточной
философией. Теория кармы, почерпнутая из нескольких популярных сборников,
давала ответы на все вопросы, а главное — абсолютную индульгенцию. Катя
нашла здесь веру в себя, избавилась от страха перед смертью и людьми, а заодно
и от оглядки на традиционную мораль. «Все вечно, все течет, нет ни добра, ни
зла, все относительно, и я творю, что хочу. Ну, испорчу карму в этой жизни, так
поправлю в следующей: буду милой и доброй морской свинкой. Главное, чтобы было
весело и интересно жить», — так примерно звучало ее кредо.
Отношение Кати к сексу было вполне циничным. О том первом
опыте на лавочке Английского парка она никогда не могла вспоминать без боли и
тошноты. Однако отвращение к соитию как таковому прошло относительно быстро. По
порнофильмам она в деталях изучила технику. Потом пробовала увиденное на
практике — с «взрослыми» мужиками из кабаков. Ей очень нравилась
цивилизованность современного европейского общества: с тем, кто тебя поит,
можно потрахаться, а можно его и просто послать. Они же — немцы, толерантные,
западные, боятся закона, и силой тебя никто не возьмет.
Осенью 1994-го Кате исполнилось восемнадцать. На следующий
после совершеннолетия день она устроилась в эротический бар. Для стриптиза у
нее не было ни соответствующей фигуры, ни умения танцевать. Однако разносить
без лифчика напитки особого труда не составляло. Главной же частью работы было
«развести» клиента.
Заведение с невероятно остроумным названием «Белая тигрица»
не было борделем, и прямо договариваться с посетителями о сексе девушкам
запрещалось. Да и ходили сюда по большей части солидные люди — обсуждать
контракты. Особенно модно проводить совещания в таких заведениях было в
полубогемной среде рекламщиков. Но иногда в «Тигрицу» забредали и скучающие
одиночки. И вот тогда в задачу «хостески» и входило подсесть к дураку, развлечь
разговором, а главное, добиться, чтоб клиент угостил ее шампанским. Бутылка (в
случае если сам он пил что-то другое, девушке вместо шампанского наливалась
обыкновенная шипучка) стоила двести марок. Из них сто двадцать шло заведению,
восемьдесят — девушке. В особо удачных случаях идиота удавалось раскрутить
на две или даже три бутылки. В этом деле Катюша была весьма успешна: процессе
«интеллектуальной» беседы и взаимного поглаживания шел у нее как по маслу. Сказался
опыт походов по барам.
Через пять месяцев в шкатулке, где Катя хранила свои
сбережения, лежали пятнадцать тысяч марок. Поработав так пару лет, вполне можно
было бы накопить на собственную квартиру. Но, во-первых, это было бы слишком
по-мещански. Во-вторых, «Белая тигрица» ее просто достала. Ночная жизнь не в
удовольствие, а по обязанности выматывала. Получить, ходя днем в автошколу,
водительские права, сил, правда, хватило, но на большее не оставалось.
Похотливые взгляды, отвратительные потные руки, табачный дым, одна и та же
шарманка бессмысленных разговоров, — все это преследовало ее даже во сне.
Катя засыпала, и перед глазами крутились все те же клиенты, звенели бокалы…
Тогда впервые пошатнулись ее представления о жизни. Она
всерьез задумалась, что, может, и не так плохо быть обыкновенной секретаршей
или бухгалтершей. Ходить на работу, читать вечером книжки, печь пирожки. Но
признать ошибки, помириться с семьей, быть послушной дочкой… Или у нее совсем
уже нет гордости?! И потом… «Ну да, Катюша, и что? — говорила она
себе. — Ты доучишься, будешь сидеть в какой-нибудь идиотской конторе. А
дальше? Выйдешь замуж за какого-нибудь скучного Дитриха, который будет ходить
подписывать контракты в “Белую тигрицу” и кадрить по барам девок, пока ты
сидишь с ребенком? Да и вообще, видела ты вокруг себя хоть одну счастливую и
живущую интересной жизнью семью? Родители, что ли, счастливы? Или их
приятели?..»
В начале апреля Катя ушла из «Тигрицы», купила за десять
тысяч марок подержанный гольф-кабриолет, заплатила на год вперед страховку и
налоги, положила в сумочку оставшиеся четыре тысячи и отправилась
путешествовать.
— Катя, ты понимаешь, что ты делаешь? — увещевал
отец. — Молодая девушка, одна, в машине, — ты хоть понимаешь, чем это
грозит?! Да ты же и водить практически не умеешь!
— У каждого своя карма. Все крутится. Чему быть, того не
миновать.
— Ну ладно, остановить тебя все равно не остановишь, но ты
хоть деньги не вози при себе, положи на карточку.
— Да не верю я этим буржуйским карточкам! — объявила дочь:
иметь в сумочке красивую пачку банкнот — это было по-настоящему круто.
Отец пожал плечами, мать заплакала. Катя села в машину и
поехала навстречу своей судьбе.
С управлением она кое-как справлялась, и гольф катился
вперед. Конечно, потели с непривычки руки, гудели клаксонами подрезаемые по
ошибке автомобили. Но Катя твердо помнила прочитанное в пособии для начинающих:
нельзя бояться и нельзя ехать, как «чайник», вперед и еще раз вперед. С
открытым верхом она разгонялась под весенним солнцем до ста двадцати. Свистел
ветер в ушах, крутились волосы, подобно рою золотых мушек, прыгали кузнечики
света по зеркально-темным очкам. Катя ехала в Париж.
И доехала, и всерьез попотела, паркуясь в уличке возле
Северного вокзала. И сама — веселая, гордая, взрослая — сняла номер
за двести франков за ночь. Она провалялась минут сорок в горячей ванной,
удивилась устройству постели: одеяло было покрыто, как это принято во Франции,
второй простыней сверху, и все вместе как конвертик надето на матрац, получался
своеобразный спальник, — и вышла на улицу, во французскую ночь.
Французский язык был немного известен еще со времен
москов-ской спецшколы и мюнхенской гимназии, и заказать поесть или выпить
проблемы не представляло. Вывески манили романтикой когда-то просмотренных кинофильмов,
но Катя бесцельно бродила по Парижу. Нотр-Дам, Эйфелева Башня, Лувр, толпа
народу у разочаровавшей ее какой-то слишком будничной Джоконды, рестораны,
бары… Лень было знакомиться да и просто говорить. Когда они путешествовали с
родителями, это всегда было по определенному плану. Мать писала в блокноте:
зайти туда, посмотреть это. Так они побывали когда-то в соборах «Золотого
кольца», сидели у могил Канта в Калининграде и Волошина в Коктебеле, любовались
полотнами Рубенса и Рембрандта и Сикстинской Мадонной в Дрезденской галерее,
осматривали остатки афинского Акрополя. Затевались разговоры, что, кто, почему
и зачем сделал и на какие мысли наводит искусство, и кого здесь убили, а кого
целовали… А потом Кате все это надоело. О чем говорить и ради чего? Зачем все
эти планы, программы, хронологии? Что за интеллигентская ерунда, надо просто
жить.
А теперь ей вдруг стало одиноко и пусто: уехать-то уехала,
и что? Она месяцами думала, как купит машину, пошлет на хрен опостылевших
предков и отправится в путь. И начнет свою игру, свой неповторимый сюжет, свой
собственный свободный полет. И вот мир так велик, а она совсем одна и никак не
может вспомнить, зачем ей все это…
Через неделю Катя отправилась дальше на юг. Она доехала до
испанской границы, назло собственным страхам и предрассудкам переночевала в
машине — одна на пустом пляже, окунулась утром в только-только начинавшее
прогреваться апрельское море и поехала вдоль него назад на восток —
Перпиньян, Монпелье, Тулон, Марсель, Канны, Ницца.
Ей везло, на нее не нападали бандиты, и единственным
ущербом стала вмятина на крышке багажника — от угла не замеченного на
стоянке мусорного контейнера. Но постепенно кончались деньги. Каждая ночь в
гостинице стоила от ста восьмидесяти до двухсот пятидесяти франков, приходилось
платить за бензин, недешевы были и ресторанные деликатесы. Настоящий
марсельский буйабес из семи разных рыб: колючего красного морского ерша, рыбы
святого Петра, черного морского дьявола и смешного розоватого морского петуха,
способного, как рассказали ей позже в Вильфранш-Сюр-Мере, выдавать странные
птичьи звуки, склизкого, вырастающего до сотни килограммов морского угря,
пожирателя твердых моллюсков и ежей мор-ского волка и лишенной желчи
краснобородки с мидиями, креветками, кусками лангуста, — нет, нигде больше
вам его не подадут, но уже тогда, в 95-м, за этот суп с выложенными на
отдельную тарелочку кусочками рыбы в ресторане брали не меньше ста восьмидесяти
франков.
В этом путешествии Катя влюбилась в морских тварей. Раньше
они казались какими-то безвкусными и вонючими, а теперь она вдруг почувствовала
их аромат, вкус соли и след силы великого океана. Она приходила утром в порт и
смотрела на вытаскивающих сети рыбаков… Зрелище получше кино. А заговаривать
Катя ни с кем не заговаривала, жестко отсекая любые попытки скучающих мужчин.
Она сама не знала, тяготится или упивается одиночеством.
Восьмого мая она приехала в Ниццу. Европа отмечала 50-летие
победы, и по набережным ходили еще относительно нестарые французские
ветераны — в красивых беретах, увешанные орденами. Кате вспомнился парк
Горького десять лет назад — и как отец носил ее на закорках, и как еще
совсем крепкие русские мужики раскладывали на газонах, прямо на молодой траве,
белые скатерти, втыкали в землю таблички с номерами полков и разливали водку по
стопарям. И впервые она почувствовала бег времени — как нет, не течет оно,
а летит. И вспомнила, как хохотала тогда в зеркальном лабиринте комнаты смеха,
и показалась ей вся жизнь каким-то кривым зеркалом.
А 9 мая Катюша оставила машину возле тихого отеля и пешком
прошла шесть километров по красивой дорожке в соседний с Ниццей
Вильфранш-Сюр-Мер. В то время этот маленький городок, где жилье сейчас одно из
самых дорогих в мире и где теперь бузят русские олигархи, был удивительно мил и
тих. И на стене газетного киоска Катя увидела написанное от руки объявление на
немецком: «Приличная семья ищет для очаровательных малышей двух и четырех лет
гувернантку с немецким языком».
Еще месяц назад мысль стать гувернанткой просто бы не
пришла ей в голову. Но тут, в цветущем весеннем Вильфранше в ней что-то
перевернулось. Как будто вдруг пахнуло покоем, сладостью воспоминаний,
собственным детством. Она позвонила и на следующий день приехала на
собеседование.
Господа Байеры оказались симпатичной парой около тридцати.
Франц — рослый и веселый бородатый баварец — и Жюли — маленькая
и хрупкая француженка с кудрявыми черными волосами. Франц работал в бюро
путешествий и был все время в разъездах: возил по всей Европе экскурсии. С
женой они говорили по-французски, и надо было учить старшего Франсуа и младшую
Брунгильду речи германских предков.
После пяти лет в Мюнхене по-немецки Катя говорила в
совершенстве — разве что с легким акцентом. Она не стала скрывать, что
вообще-то из России, но шарм, оригинальность и психологические навыки
сработали: ее взяли. Хотя, с точки зрения здравого смысла, пренебречь
обращением к какой-нибудь солидной «о-пер» агентуре и взять в дом
восемнадцатилетнюю русскую девку, бросившую два года назад гимназию и
раскатывающую на гольфе-кабриолете, было верхом абсурда…
А лето было прекрасно. Катю поселили в маленькой комнатке в
мансарде увитой плющом виллы, в тени спасавшего от солнца старого платана,
давали на карман тысячу франков в месяц, великолепно кормили. Жюли готовила тот
же буйабес не хуже пятизвездочных поваров, а заодно и учила помогавшую ей на
кухне русскую. Катя полюбила французские салаты, козьи сыры, научилась
филигранно замешивать всевозможные соусы.
— Горчичный, говорите, соус, думаете, это просто так?
Ха-ха! Настоящий французский соус «винегрет» — от слова «винегр» —
уксус, не путать с русским салатом, — это же целое искусство: два раза
одинаковый не сделаешь. И уксус должен быть какой надо — настоянный на
травках, и горчица. И от оливкового масла очень много зависит. А сколько соли
бросить, сколько перца… Все простое как раз и бывает сложнее всего, —
любила потом объяснять Катя коллегам на «Свободе», мужикам в ресторанах,
подругам в борделе.
Жюли очень быстро стала воспринимать девушку не как
служанку, а как подругу. Они ездили вместе купаться и покупать рыбу, любовались
старыми замками, играли в теннис и бадминтон. Катюша с удивительной скоростью
осваивала французский и рассказывала старшей приятельнице свои трогательные
истории: как ее выгнали из дома, как женатый богатый еврей купил ей кабриолет,
а потом бросил, как она не знает, куда теперь податься… Родителям она звонила
буквально пару раз из автомата, из Ниццы, — на случай, если те поставили
определитель на свой старый телефон.
— У меня все в порядке.
— Где ты? Что делаешь?
— На Лазурном Берегу. Живу, работаю и наслаждаюсь…
Но дети действительно были очаровательны. С ними Катюша
забывала идеи, планы, марево своей Большой Игры. Франсуа и Брунгильда играли по
малому, просто и весело, в тихом садике возле дома в кошки-мышки, строили в
песочнице замки и копали рвы, она учила их прыгать в классики… Катя
вспоминала себя такой и иногда вдруг понимала, что скучает по родителям, по
совсем раннему, еще доверчивому детству, по нормальной жизни. Но морской ветер,
манящие дали и ослепительные мечты быстро развеивали тоску по дому. К тому же,
чтоб совсем не омещаниться и не превратиться в домашнюю квочку, вроде Жюли,
Катя нет-нет, буквально пару раз в месяц, но все-таки посещала бары Ниццы.
Эта дерзкая идея блеснула у нее как раз по дороге из бара.
«Этот Франц, — внезапно подумала Катя, — у него такая рыжая бородка…
А прикольно было бы соблазнить его прямо в доме жены»…
Возможностей было не так много, но в субботу, 7 октября,
судьба подбросила ей шанс: Жюли с детьми собралась на выходные к своим
родителям. Катя пожаловалась на плохое самочувствие: страшно болит голова,
месячные, наверное, вот-вот начнутся, — выслушала соболезнования и
рекомендации и осталась в Вильфранше. Франц, уехавший куда-то с очередной
группой пенсионеров, должен был вернуться к вечеру.
К его приезду она запекла в духовке мидии, сделала
великолепный «салат никуаз» с вареными перепелиными яйцами, анчоусами,
маслинками и соусом «винегрет». В оливковом масле пополам с соком лайма лежали
замаринованные в ожидании прыжка на сковородку стейки из темно-бордового
свежайшего тунца, а Катя сидела у стола в белом платьице с вырезом и с
грустным, буквально страдающим выражением лица. За ужином, отвечая на расспросы
баварца, она нехотя призналась, что сегодня у нее трагическая дата: ровно год
назад ее бросил единственный парень, которого она так любила, и ей пришлось
потом делать аборт, и она так страдает, и не может забыть… Ей было трудно
говорить — каково признаваться в таком мужчине! — правда, Францу она
так доверяет… — и волнение то и дело перехватывало горло.
Грусть — хороший соблазнитель. Франц не устоял перед
чарами и утешил золотоволосую гувернантку. Потом они катались по ночному
Лазурному Берегу, а в воскресенье обедали и опять любили друг друга. Только
Жюли поссорилась с мамой и вернулась не в понедельник днем, как собиралась, а в
воскресенье в шесть вечера, — и застала их прямо в постели.
Она была так шокирована, что даже не знала, что сказать: ее
предали и муж, и молодая подруга… А ведь она так любила своего Франца… И Катя,
подумать только, Катя — такая добрая, такая умная… У нее даже не было
сил обругать русскую или дать ей пощечину.
Франц тоже не знал, как оправдаться, потому что сам не
понимал, зачем сделал то, что сделал. Только Катюша все знала и с любопыт-ством
ожидала развязки: наконец-то все как в фильме! Ну, авось не убьют… И в самом
деле, никто ее не тронул. Жюли плакала, дети тоже плакали, Франц курил перед
домом.
Катя быстро собралась, села в гольф-кабриолет и поехала
дальше, навстречу своей судьбе. По пути на заправке она купила бутылку виски и
пачку крепких «Житанок» и, заехав в какой-то придорожный мотель, напилась в
номере до беспамятства. Потому что оказалось, что пережитое не веселит, что на
душе мерзко и гнусно… И в пьяных снах крутилась черно-серым вихрем карма,
летали вороны и бегали мор-ские свинки… «Ладно, в следующей жизни все
исправлю», — пообещала себе Катя поутру.
Она доехала до Парижа, поселилась в отеле «Формула-1» на
окраине города, за сто шестьдесят франков в день, и пошла искать работу. Ее
взяли официанткой, естественно, по-черному, в шумный стейк-бар возле площади
Бастилии. Она разносила бифштексы, вино, пиво, — здесь, в отличие от
большинства французских заведений, не в маленьких бокалах, а в тяжелых
пол-литровых кружках, — с одиннадцати утра до двух ночи шесть дней в
неделю с плавающим выходным за двести пятьдесят франков за смену — из
распределяемых старшим кассиром чаевых. Хозяину иностранка не стоила ни
копейки. В месяц за вычетом расходов на отель оставалось около полутора тысяч
франков, чего едва хватало на жизнь. Впрочем, тогда в Париже в арабском уличном
киоске великолепный сэндвич — горячую багету с котлетами из рубленого
мяса, яйцом, жареной картошкой, майонезом и острым соусом — можно было
купить всего за двадцать франков.
Через два месяца, продав за двадцать тысяч свой гольф, она
уволилась из стейк-бара, села на поезд и опять поехала на юг. В памяти не
сохранилась ни последовательность событий, ни то, что и почему она делала.
Кажется, в Марселе она остановилась в дешевом отеле и пошла в портовый бар. С
кем-то болтала, что-то пила… Играла музыка, блестели чьи-то глаза. Катя
проснулась утром на лавочке. Было очень холодно, болело и было липко и гнусно
между ног, и пуста была голова, а в сумочке не оказалось ни франка. Да-да, она
тогда остановилась в отеле, — потому-то и уцелел паспорт: она оставила его
в номере, в рюкзаке с вещами. Но исчезла вся красивая пачка франков, вырученных
за машину: не доверяя буржуйским карточкам, Катя по-прежнему носила деньги с
собой.
Она дошла пешком до отеля, забрала рюкзак и без копейки в
кармане отправилась на вокзал. Все тело ломило, хотелось есть и пить. Надо было
как-то добираться до Мюнхена. Придется вернуться домой, ничего не поделаешь.
Катя сидела и думала. И тут к ней подошел молодой араб.
— Мадмуазель, с вами что-то случилось? Простите, но вы так
плохо выглядите. Могу я как-то помочь?
…Три дня в квартире Муссы она просто тихо отдыхала. Потом,
когда спаситель влез к ней в постель, естественно, не могла отказать. С этой минуты
секс оказался ее обязанностью. А еще через пару недель новый друг предложил
Кате работу. Она стала курьером.
В Марсель привозили тонны укрытого в грузовых кораблях
гашиша. Она приходила в тот или иной всегда грязный и прокуренный бар с
каким-нибудь нелепым опознавательным знаком вроде пачки определенных сигарет в
левой руке: бандиты очевидно не отличались особой изобретательностью и
подражали своим коллегам из кино. Ей передавали килограммовый пакет —
четыре «мыла»: марокканский гашиш паковался вакуумным методом в пластик,
кусками по двести пятьдесят граммов. И она отправлялась на вокзал, и ехала в
Париж, Страсбург, Метц, Кале. И опять такой же бар и передача товара.
Мусса становился все грубее и вульгарнее. За работу он
давал ей на железнодорожные билеты плюс по пятьдесят – сто франков сверху. Он
хотел забрать у Кати паспорт, но она уговорила не делать этого:
— А что если у меня проверят документы? Я покажу
паспорт — о’кей, все в порядке, еду дальше. А без паспорта — труба:
отведут в участок, и товар пропадет.
— Ладно, катайся с паспортом, — решил Мусса. —
Если что, мы тебя все равно найдем…
Но у нее не было сил даже думать о побеге. А родителям она
иногда звонила из автомата:
— Не беспокойтесь, у меня все в порядке. Живу, работаю,
наслаждаюсь.
В марте кончилась немецкая виза, и Катя, взбунтовавшаяся в
свое время против принятия гражданства («Я — русская и хочу остаться
русской, — кричала она тогда родителям. — Это вы, демократы,
развалили великую страну, вы сделали нас эмигрантами! Но я всегда останусь
русской и никогда не приму немецкий паспорт»), оказалась в ЕС на нелегальном
положении. Мусса, к счастью, не обратил на это внимания…
Закончилась весна, наступило и прошло жаркое лето. И опять
был октябрь, Кате скоро должно было исполниться двадцать. Мусса становился все
злее и уже несколько раз отхлестал подругу-служанку по щекам, и все чаще
принуждал ее к извращенному сексу, доставлявшему ей физические муки.
Как-то, возвращаясь в Марсель из Парижа, где она сдавала
товар, Катя неожиданно разговорилась с соседом по купе. Обычно ни в какие
беседы она не вступала. Но этот загорелый красавец говорил со странным
акцентом. Он спросил о каком-то пустяке, и Катя, понимавшая по-французски уже
практически все, с первого раза не разобрала вопроса. Переспросила, потом еще.
И сама не заметила, как завязался разговор.
Попутчика звали Ондре, он был бразильцем.
— Я адвокат, — рассказывал он, весело улыбаясь, —
закончил университет, и вот уже полгода путешествую по Европе. Переезжаю с
места на место без всякого плана — так интереснее.
— Ты путешествуешь? — встрепенулась Катя. — И
тебе все равно, куда ехать?
У нее вдруг вспыхнула шальная надежда:
— Слушай, пожалуйста, выйди со мной в Лионе! — ТЖВ,
сверхбыстрый французский поезд, преодолевает восемьсот километров за три часа,
делая в Лионе единственную остановку. Катя смутно надеялась, что в Лионе ее
никто не ждет, а в Марселе наверняка могут перехватить прямо на вокзале.
Ондре учуял приключение и согласился:
— А что, давай! Зря, конечно, переплатил за билет. Но я
богат, плевать.
В Лионе они поужинали в пиццерии. Катюша, давно отвыкшая от
ресторанов, тянула из бокала Ламбруско и думала: «А все-таки я молодая,
красивая и романтичная дама».
Может быть, впервые в жизни ничего не придумывая и ни на
кого не сваливая вину, она рассказала Ондре о своих проблемах. Бразилец лишь
посмеялся над ее тревогами:
— Чепуха. Ну молодая, ну глупая. Плевать, все решим.
Стало спокойно и тепло на сердце.
Они катались еще три недели по Франции, по маленьким и
тихим городкам, по замкам Луары.
— Вот, приедем домой, — улыбался Ондре, — то ли
еще увидишь. Узнаешь, какая Бразилия. Мы с отцом тебе покажем…
— К тебе домой? — Катя не могла поверить своему
счастью. — Ты это серьезно?
Окружающих красот она не замечала, горя новым чувством и словно
забыв все пережитое. С удивлением Катя обнаружила, что мечтает о семье, о
детях. Ей снились коляски и детские садики, и нечто странное и теплое,
вспоминались «классики» и кошки-мышки с малышами в Вильфранше.
Ее двадцатый день рождения они отпраздновали в тихом
парижском «Бистро Калинка». Это была идея Ондре: он еще не пробовал «настоящую
русскую еду». На столе, на красной скатерти, стояло ведерко со льдом с
вмороженными в него веточками укропа и графинчиком чистой и ароматной водки, и
они закусывали ее блинами со сметаной и красной икрой. А потом Ондре поручился
за русскую в бразильском посольстве, и ей поставили трехмесячную визу. На
вылете ее, правда, ждал от французских пограничников штамп о трехлетнем запрете
на въезд в Шенгенскую зону. Но Катя сияла счастьем и молодостью: подумаешь,
Шенген, наплевать, впереди далекие страны и новая родина, и новая жизнь.
Они летели над океаном.
— Смотри, видишь желтую полосу? Это наш континент, Южная
Америка. Смотри, какая она широкая, даже с такой высоты! Такие у нас в Бразилии
пляжи, — хвастался Ондре.
А потом они пролетали над дельтой Амазонки…
— Мама, я в Рио-де-Жанейро, — она позвонила прямо из
аэропорта. — Как — что делаю?! Наслаждаюсь жизнью!!!
Рио был прекрасен. Они катались по городу, смотрели на него
с Сахарной головы и из-под ног Иисуса, сидели в ресторанах на Копакабане и
Ипанеме. Но все впечатления поглощались общим возбуждением, чувством остроты и
новизны жизни.
Ондре обещал показать ей самые красивые водопады мира, и
они полетели в Фоз-до-Игуасу. На арендованной тойоте они въехали в национальный
парк и, оставив машину на стоянке в джунглях, отправились к воде. Дорожка шла
вдоль течения Игуасу, и уже издалека через ветки деревьев видны были большие и
меньшие каскады.
— Не спеши, это все пустяки, — улыбался Ондре. —
Это мелочи.
А потом раскрылся величественный вид на Горло Дьявола, и
это именно горло, где растекается река вдоль семисотметровых стенок —
краев глотки — и летит вниз, а посередине со всей своей мощью обрушивается
с главной стены — нёба ста пятидесяти метров в ширину и восьмидесяти в
высоту. Они стояли с бразильской стороны на главной смотровой площадке, слева у
входа в горло, и смотрели на гигантский водяной занавес, висящий здесь миллионы
лет. У водопада тенисто и хорошо дышится; вода шумит все время одинаково и
все-таки каждую секунду по-другому.
А потом они спускались к реке, парой километров ниже по
течению, порхали вокруг желтые бабочки, а туристов катали по Игуасу на катерах,
купали под душем небольших водопадов и подвозили к Горлу настолько близко,
насколько это возможно, не искушая судьбу.
Ездили они и на аргентинскую сторону Игуасу, документов на
границе не проверяли, и Ондре провез русскую подругу нелегально. Там по
деревянным мосткам они шли через заросшее тростником и пампасской травой
болото, на деревьях сидели туканы с огромными неуклюжими клювами, а на высокой
пальме гордо охранял яйца черный орел.
С аргентинской стороны великий водопад не рассмотреть
целиком во всей красе — снизу и на расстоянии, как с бразильской. Зато сверху
к нему можно подойти буквально вплотную. Смотровая площадка прямо над нёбом
Горла, и при желании любой мог бы перескочить ограждение и прыгнуть в великие
падающие воды, символ вечности и вечно бегущего времени. Воздух наполнен
водяной пылью. Клубы пены летят и летят вниз, но когда на них смотришь долго,
начинает кружиться голова. И в водяной пыли прямо перед стеной водопада ловят
мошек сотни черных птиц.
А еще они ездили в Парагвай по Мосту дружбы через реку
Парана и смотрели на трущобы, на индейцев, пьющих из плетеных фляг на поясе и
термосов бодрящий чай «мате», ставший через пару лет, уже на «Свободе», Катиным
утренним другом, и на бесконечный рынок города имени президента Альфредо
Стресснера, переименованного с 1989 года в Восточный город — Сиудад Дель
Эсте. А потом Ондре привез русскую подругу в тихий Флорианополис на юге
Бразилии, где у него была собственная трехкомнатная квартира в милом
пятиэтажном доме посреди небольшого парка с фонарями и усыпанными гравием
романтическими дорожками.
Только сказка стала развеиваться.
— Почему ты не свозишь меня к семье, к родителям? —
спрашивала Катя.
— Ну, они люди консервативные… Это надо со временем,
постепенно, — отговаривался Ондре.
Он стал часто уходить из дома, надолго пропадал и
возвращался под утро. Катя с болью отмечала, что приходил он пьяный и пахло от
него женскими духами.
— Почему ты не возьмешь меня с собой?
— У нас это не принято. Девушек не берут в мужскую
компанию…
Катя сидела в четырех стенах и смотрела телевизор. И по
мере того, как все понятнее становились фильмы и передачи на португальском, она
все яснее осознавала, что оказалась надоевшей игрушкой.
На Новый год Ондре куда-то уехал на две недели в своей
«мужской компании», оставив Кате пятьсот реалов на карманные расходы. (О заполнении
холодильника продуктами заботилась здешняя служанка Жоана.) Катя походила по
флорианополисским барам: в отличие от Рио здесь было относительно тихо и
безопасно, — поплакала в постели и поняла, что мечта о семейном счастье
пошла коту под хвост. Что же делать? Оказаться на улице — здесь, в этой
проклятой Южной Америке, о которой она, дура, так мечтала?! Нет, этого Катя не
хотела.
— Пошли меня назад, да хоть в Россию, — попросила она
Ондре вскоре после возвращения.
— Это еще с какой стати? — невозмутимо ответил
бразилец. — Знаешь, сколько я на тебя потратил? Я тебя не держу, хочешь
уходить — уходи.
— Но куда? Как? На какие деньги?..
— А это уж твои проблемы, — отрезал Ондре.
У Кати в карманах еще оставалось около сотни реалов. Она
оделась и сбежала по лестнице в парк. Плакать на людях не позволяла гордость.
Автобус довез ее до Рио. На автовокзале Катя взяла такси и
пробормотала:
— Синьоре, пор фавор, коншуладо руссо…
— Так что же вы хотите, девушка? — улыбался, попыхивая
сигаретой, консул. — Вы хотите вернуться на родину? Это замечательно.
Думаете, первая? Сколько вас ни предупреждай, сколько ни учи, тянет в
экзотические страны, к экзотическим мужикам. Денег нет? Консульство вам должно
купить билет в Москву? А семья у вас есть, родственники?
— Но, — жалобно объясняла Катя, — мои родители в
Мюнхене. Я не могу их просить. Я с ними разругалась, и в ЕС мне закрыт въезд. А
в Москве старая тетя, но у нее нет ни гроша.
— Знаете что, Екатерина Алексеевна, не валяйте
дурака, — разозлился дипломат. — Если ваши родители в Мюнхене, то
деньги у них наверняка есть, и консульство вам билеты покупать не будет. Что вы
закрыли себе въезд в Европу, — дело ваше, не от большого ума. В общем,
звоните, так и быть, за счет России: пусть посылают деньги, — и летите к
тете, на родину.
И Катя позвонила:
— Мама. Я в Рио. В общем, тут проблемы… Э, ну, понимаешь,
мне надо в Москву… Пошли мне через «Вестерн Юнион» денег на билет…
В середине московской зимы после почти семилетнего
отсутствия Катя вновь оказалась на родине. Недавно овдовевшая тетя Света
поселила ее в своей двухкомнатной квартирке в Беляево: родительская на
Остоженке была сдана.
Катя смотрела на родной город и не могла его узнать. Она не
стала искать школьных приятелей: зачем? Что им рассказывать? Как бросила гимназию?
Как была игрушкой богатого дурака? Как отказалась от немецкого паспорта и
осталась без копейки?
Родители приехали, уже с русскими визами в немецких
паспортах, жалели, расспрашивали и радовались, что дочь по крайней мере жива и
здорова. А она, конечно, не могла рассказать правды и опять что-то плела, и
опять входила в образ… Да, она слишком глупая и доверчивая, а жизнь так
жестока. Но вообще она жалеет, что бросила тогда в Мюнхене гимназию.
— Но ты пойми, мама, ведь я оказалась в чужой стране, чужой
обстановке, потеряла родину, потеряла всех друзей, вот и обозлилась на вас, на
интеллигенцию…
Через пару дней отец протянул дочери картонную книжечку.
— Вот видишь, ничего не потеряно, — сказал он.
На двух казенных страничках было написано черным по белому,
что Екатерина Титова в 1993 году окончила 149-ю школу… Все пятерки, четверка по
физике и тройка по физкультуре.
— Проверять, что ты тогда была в Германии, никто не будет.
Денег мы дадим. Живи пока у тети, читай учебники, поступай с осени в вуз. Когда
окончишь, из шенгенских черных списков тебя уже вычеркнут. А вообще, если иметь
голову, сейчас и Шенген не очень нужен: с образованием и языками и здесь
прекрасные перспективы.
Но учиться Катя не собиралась: и голова пустая, да и стара
уже — одноклассники вон заканчивают…
— За аттестат спасибо, — сказала она. — Но
учиться мне уже поздно. Я вообще не создана, для карьеры, для суеты. В конце
концов я просто хочу выйти замуж, создать семью. А пока пошла бы лучше
куда-нибудь секретаршей…
Оставшиеся до отъезда дни родители обсуждали, что делать с
дочерью: оставить у Светы?.. выгнать арендаторов с Остоженки и поселить там?..
снять ей квартиру?.. А что она будет делать?.. В какую историю вляпается опять?
Наконец мать вспомнила про Прагу: там были знакомые — и бизнесмены, и
бывшие коллеги с радио «Свобода», пару лет назад покинувшей баварскую
метрополию.
— Слушай, Катя, не хочешь в Прагу? Город красивый, и к нам
поближе. Иосиф устроит тебя на какую-нибудь работенку. Глядишь, и мужа найдешь.
А?
Когда-то, еще относительно тихой и приличной
четырнадцатилетней девочкой, Катя побывала с родителями в Праге. Ей вспомнились
парки, величественный Град, Старое Место, где в двух шагах от туристских толп
можно попасть в практически безлюдную уличку. И она согласилась.
Русским тогда в Чехию можно было въезжать без виз, виды на
жительство легко оформлялись на месте. На всякий случай Катя получила новый,
девственно чистый загранпаспорт, без напоминавших о неприятном прошлом штампов
и виз. И полетела в Прагу.
На новом месте ей очень понравилось. Иосиф Розенблюм,
сорокалетний предприниматель, старый знакомый отца, имел в Праге довольно
преуспевающую фирму, импортировавшую из России и Украины стройматериалы. Он
собирался расширять бизнес дальше на Запад, и девушка, владеющая немецким и
французским, не помешала. Катю посадили в офис в Дейвицах, положили ей
небольшую, но вполне приличную зарплату в восемь тысяч крон и велели за месяц
научиться обращению с компьютером и освежить частично известный ей еще с
гимназии английский. Родители посылали пятьсот марок в месяц — еще восемь
с половиной тысяч крон по тогдашнему курсу, что хватало на аренду маленькой
квартирки недалеко от работы. С компьютером она освоилась быстро и стала,
спокойно проводя по восемь часов в конторе, разбирать деловую переписку,
переводить экономические материалы из газет, готовить справки и писать мейлы
по-немецки (грамматике ее в гимназии научить успели).
Понемногу вернулись старые мюнхенские привычки. По вечерам,
придя с работы, Катя открывала бутылку мартини, ложилась на диван, слушала
музыку, пила и читала книжки или же шла в какой-нибудь бар… По-чешски она
немного научилась еще на немецких виноградниках и теперь быстро осваивала
нетрудный язык. К концу года она говорила по-чешски уже совершенно свободно.
А через год на «Свободе» освободилось место звукотехника
(там их называли «продюсерами»), и по старой памяти его предложили дочке бывших
сотрудников. Так Катя пришла в здание у Вацлавской площади, научилась
обращаться со студийной техникой, очаровала коллектив шармом и оригинальностью.
Тут пригодились и воспоминания о Вильфранше, — естественно, в «красивой»
версии, той, что рассказывалась родителям, — и трогательная бразильская
история, и описание водопадов, и подробные разъяснения, как правильно готовить
французские салатики. Еще через три месяца Катюша получила годичный контракт и
зарплату в тысячу долларов чистыми. Помимо работы со звуком она готовила
распечатки материалов для только раскручивавшегося тогда веб-сайта.
Романов на работе она решила не заводить: хотелось избежать
сплетен, быть недосягаемой для сотрудников — чуть в стороне и чуть выше
их. Ее внерабочие контакты с коллегами ограничивались участием в корпоративных
вечеринках и болтовней в буфете. Но тысяча долларов, — тогда в Праге это
было тридцать тысяч крон, — причем заработанных честным трудом в
престижной организации, для совсем еще юной девушки подобная зарплата казалась
просто невероятной. Инженер с высшим образованием или врач получали в тогдашней
Праге в два-три раза меньше.
Сначала Катя развлекалась тем, что ходила в дорогие бары.
Она уже не искала, за чей счет посидеть, покупала коктейльчики по сто крон и
издевалась над пытавшимися ее кадрить посетителями. Иногда развлечения ради она
привозила кого-нибудь в свою квартирку. Однако, после Ондре, показавшего ей
настоящий секс, быстрый перепихон с пьяными парнями не доставлял никакого
удовольствия.
Хотелось встретить кого-то по-настоящему интересного.
Однажды Катюша услышала об интернет-сайтах знакомств и загорелась идеей найти
через интернет красивого, умного, оригинального — не с радио, но и такого,
что не ходит в кабаки. И на только что появившемся сайте в разделе «флирт и
секс» она повесила объявление: «Оригинальная личность ищет оригинала. Сама не
знает для чего. Может, друг другу понравимся, а может, и нет…»
Ответов пришло немало. И в ту же субботу Катя отправилась
на свое первое «Интернет-свидание».
Двадцатидевятилетний Мартин, менеджер фирмы, продававшей
очки, встретил ее в кино. Они посмотрели глуповатую американскую комедию и пошли
поужинать в романтический ресторан «Иль Ритрово» в Люблянской улице. Тогда это
было одно из лучших, хоть и малоизвестных пражских заведений — настоящее
итальянское, где в легком полумраке у деревянных столиков в небольшом зале,
увешанном видами дождливой Венеции, подавали блюда домашней кухни. Они ели
тортеллини, итальянские пельмени, но не такие, как продают в супермаркетах, а
тающие во рту, начиненные нежнейшим мясом пополам с белыми грибами, с тертым
пахучим сыром «пеккорино романо» и сметанным соусом. И пили великолепное
кьянти.
Мартин, тоже впервые познакомившийся по объявлению, вел
себя как-то робко и мило. Выходя из бара, он застенчиво улыбался и не знал, что
сказать, и Кате это показалось глупым. А потом они были в баре «У святого
Николая» и опять пили кьянти. Разговор душевно тек вокруг книжек и смысла
жизни. А потом они поехали к ней и были у нее в квартирке до утра понедельника,
и выходили только поесть пиццы.
Катю увлекла странная романтика такой любви. Хотелось
повторять, еще и еще, — и каждый раз с кем-то новым.
«Я не могу долго быть с одним мужиком, — записала она
в тот день в дневнике. — Дело не в сексе. Тот-то как раз, когда люди уже
хорошо знакомы, когда он знает, как тебя взять, где погладить, как держать руки
и ноги, конечно, намного лучше, чем первый раз. Но вот ощущение первого
свидания, флирта, соблазна, первого поцелуя — это ни с чем несравнимо»…
Мартин звонил ей каждый день и посылал SMS-ки — Катюша
как раз купила свой первый мобильник, гламурненький «банан», «Нокию-8110», стоившую
тогда восемнадцать тысяч крон. Вот и был повод послать на хер, объяснить, что
настоящий мужик так себя не ведет, «и не надо действовать мне на нервы».
А в начале декабря был тот самый, первый «клиент» —
богатый словак, переписывавшийся с ней из Братиславы строительный бизнесмен
Юрай. Ему было уже за пятьдесят (Катюша решила попробовать старого мужика, до
этого выше сорока она не поднималась). Был Юрай солиден, краснонос и немного
пузат, говорил самоуверенно и с расстановкой о своих рабочих, о деле, о том,
как Словакия отходит от последствий правления «этого идиота Мечиара». Однако
Катины истории про Вильфранш, Бразилию, да и сплетни со «Свободы»
подей-ствовали и на него. Они сидели в элитном ресторане «Ла Прованс», ели
«салат никуаз» и утку под апельсиновым соусом, запивая ее вином за две тысячи
крон бутылка, и Катя объясняла спутнику, какие ошибки повар допустил в
заказанном отдельно и поданном в серебряной соуснице «винегрете». Юрай повел
Катюшу в отель, а утром, уходя, она нашла в кармашке пальто банкноту с
портретом Масарика…
Вот тогда она и решила: нет, все правильно, зачем за
бесплатно? Это же просто глупо. Весь мир бардак, и все мы бляди. Все имеет свою
цену. А ты, девушка, ты же оригинал, ты же не какая-нибудь дура, что сидит в
офисе или стоит у станка и никогда ничего в жизни не видела. Да и лишние деньги
были весьма кстати. Аппетит приходит во время еды. Так и началась ее двойная
жизнь.
Юрай, курсировавший между Прагой и Братиславой, бывал у
русской еще много раз. Появились и другие, она быстро потеряла счет.
Популярность сайтов знакомств и чатов росла, Катюша научилась вращаться в новой
среде. Она искусно играла оригинальную интеллектуалку. Девок, вульгарно
предлагавших свои услуги и называвших в первом же письме цены, хватало в
интернете и на самой его заре. Катя же предпочитала попереписываться с
человеком, пообщаться, обсудить отнюдь не секс, а философскую проблематику,
смысл жизни, порассуждать, почему мир неправильно устроен, почему процветают
разврат, ненависть и коррупция… В психологии она разбиралась неплохо и быстро
научилась распознавать, с кем имеет дело. Отсекались полные идиоты, бедные
интеллектуалы, равно как и те, кто только изображал, что богат: таких она
срезала точными вопросами о путешествиях или о дорогих ресторанах и блюдах.
Впрочем, интернетом Катя не ограничивалась. Она обнаружила в Праге пару
заведений, где относительно умного и денежного мужика можно было снять у стойки
бара. Так ее жизнь и закрутилась между «Свободой», встречами с интернета,
дискотекой «Златый Стром», барами «У Джо» и «У святого Николая». Денег с учетом
зарплаты на радио быстро стало очень много.
Катюша, естественно, крайне оскорбилась бы, если бы ее в то
время кто-нибудь назвал проституткой. Хотя сама она, конечно, втайне понимала,
что к чему и кто она на самом деле. Давно известно, что полупрофессионалка
гораздо дороже настоящей профи. У Кати не было четкой таксы, но иронией, игрой
с мужской гордостью, намеками в стиле «а действительно ли ты тот, за кого себя
выдаешь, не бедняк?», умными разговорами удавалось вытянуть из мужика максимум.
В среднем за ночь любви она получала по три — шесть тысяч крон плюс
рестораны, подарки, при этом, в отличие от профессионалок, не несла никаких
расходов ни на платные объявления, ни на «приват».
Довольно скоро Катюша приобрела себе восьмилетний бордовый
рено-21. Уже несколько лет спустя такая машина выглядела убого, а сегодня и
вообще показалась бы рухлядью. Но тогда в Чехии такой рено стоил сто двадцать
тысяч крон при средней зарплате в двенадцать. Большинство моторизованного
населения страны еще ездило на старых шкодах с мотором сзади или на жигулях.
Фелиция считалась роскошью. А в Катиной машинке имелись двухлитровый
стотридцатипятисильный мотор, спокойно разгонявший ее до двухсот километров в
час, кондиционер, АБС и великолепная стереосистема.
Собственные колеса удвоили мобильность. Катя стала
совершенно спокойно договариваться о встрече в Либерце, Карловых Варах, Брне,
садилась после работы, часов в шесть вечера, в рено, гнала под двести
километров, проводила бурную ночь и возвращалась назад, прямо на
«Свободу» — исполнять свой долг, отстаивать идеалы демократии и права
человека.
Разумеется, Катя не забывала намекнуть за ужином или в
постели, что бензин нынче дорог. Она гоняла, презирая все правила, трезвая и
пьяная, полицейских золотоволосой бабе всегда удавалась уболтать или, в конце
концов, сунуть пару тысячных купюр. Опыт пришел быстро, тем более, что Катя уже
ездила в 95-м на гольфе-кабриолете, и, как ни странно, и тогда, и теперь ее
путешествия обходились без серьезных аварий, не считая мятых крыльев,
поцарапанных бамперов и сорванного однажды о встречную машину левого
зеркальца… В тот раз она как-то даже и не испугалась.
Впоследствии, когда Катюша вспоминала те годы, все
сливалось в какой-то калейдоскоп. Она практически не спала, по-настоящему
высыпалась максимум раз в неделю, а так — два-три часа в сутки. Нередко
без сна проходило и по нескольку дней. Молодой организм еще был силен, прийти в
себя утром, когда не получалось иначе, помогали аптечные ампулы «против
усталости» или приобретаемый иногда в пражском клубе «Радост» кокаин. На работе
Катя постоянно пила парагвайский чай мате, содержащий кофеина в два раза
больше, чем кофе. Конечно, со временем эффект любого стимулятора слабеет,
требуются все большие дозы. Однако, как ни странно, наркоманкой Катя не стала и
потом ни с Хонзой, ни в цветочном киоске, ни в спокойном клубе «Алена» тяги ни
к белому порошку, ни к прочим стимуляторам не испытывала. Но в эпоху «Свободы»
комбинация мартини, виски, вина, кокса, мате, бессонницы и секса вводила ее в
состояние какого-то постоянного странного кайфа.
С работой Катюша справлялась. Профессиональные обязанности
превратились в рутину и безошибочно выполнялись на полном автомате. Ночуя вне
дома, Катя всегда брала с собой запасную одежду и никогда не появлялась в
конторе два дня подряд в одном и том же костюме. Перегар она перебивала жвачкой
и дорогими резкими духами, мешки под глазами припудривала. Однако коллеги
регулярно встречали ее с разными весьма одиозно выглядевшими гражданами в том
же баре «У Джо», да и невозможно было скрыть безумный блеск глаз или усталую
пустоту, появлявшуюся в них обычно во второй половине дня. Иногда она вела себя
явно неадекватно. Разумеется, о Катином образе жизни быстро пошли слухи, тем не
менее ей очень долго все сходило с рук.
На радио Катюша пряталась за маску черного юмора.
— Вот, погода испортилась, — говорил в ее присутствии
кто-нибудь из сотрудников.
— Обязательно будет еще хуже, — мгновенно отзывалась
девушка.
Она любила предвещать Третью мировую войну, начало в России
массовых репрессий, скорое падение астероида или столкновение Земли с
блуждающей звездой. А на вопрос, что делает вне работы, отвечала с дерзким
смехом:
— В свободное время я сижу перед зеркалом и пью виски
«Шивас».
Она избегала серьезных разговоров не только, чтобы скрыть
свой образ жизни. Ей и по сути нечего было сказать. На проблемы мироустройства
по большому счету наплевать, а права человека, демократия, Ельцин, Путин,
Клинтон и все прочие ее не волновали. То есть, в силу работы и общей эрудиции,
разумеется, сотрудница радио «Свобода» была в курсе всего происходящего, но
личных взглядов толком не имела. «Все — сволочи. Все хорошее в мире давно
забыто и потеряно, а может, его никогда и не было», — примерно таковы были
подлинные Катины воззрения.
В январе 2000-го после долгого перерыва она была вычеркнута
из шенгенских черных списков, получила визу и впервые приехала в Мюнхен. После
ужина в квартире родителей, быстро устав от их упреков и собственных
воспоминаний, Катюша отправилась гулять. Бутылку вина она выпила еще за
семейным столом, на прогулке добавила еще, в конце концов напилась до
беспамятства и проснулась в десять утра в грязной постели какой-то студенческой
коммуны возле зеленоволосого панка. Вернувшись домой, она увидела заплаканную
мать и взбешенного отца, послушала минут десять, какая она свинья и абсолютно
конченный и безнадежный человек, а потом хлопнула дверью, села в рено и больше
уже не приезжала.
Единственной подлинной радостью были отпуска. Она ездила
сама, в одиночестве — забыть шум и гам, ненавистных любовников и
занудливых коллег. Вдали от Праги Катя как будто расцветала. А потом надолго
оставались красивые сны.
В том ноябре она прилетела на Маврикий. Ей хотелось
взглянуть на одну из величайших индуистских святынь — озеро, появившееся
из слезы Шивы. Катя, все еще выяснявшая свои отношения с восточной философией,
решила совместить приятное с полезным, сочетать отдых с медитацией и попытаться
найти себя и свое будущее. Тем более, что Маврикий удивительно живописен и
хорош не только для паломников, он вполне подходит для роскошного и
романтического отпуска. Здесь растут деревья с корнями, висящими в воздухе,
здесь вам дадут водолазный шлем и позволят ходить по дну и кормить рыбок, здесь
великолепные коралловые рифы, среди которых можно нырять и плавать
часами, — только влезать в воду обязательно надо в ластах или резиновых
тапочках — чтобы не наступить на морского ежа. Раз во время отлива Катя
даже умудрилась оцарапать себе грудь о ветки кораллов, оказавшиеся почти у
поверхности. А еще на Маврикии удивительно вкусная кухня — смесь индийской
и французской, великолепная свежая рыба и морские твари…
Появление в отеле «Коконут клаб» молодой одинокой женщины
произвело фурор. Маврикий — не Ибица или Ямайка. Здесь практически нет
ночной жизни и шумных клубов, сюда ездят не за развлечениями, а за
романтикой — влюбленные пары, вспоминающие молодость пенсионеры. Но Кате
было все равно. Она поселилась в милом бунгало среди кокосовых пальм прямо на пляже,
метрах в ста от основного здания отеля, ныряла с маской среди кораллов, гуляла
по поросшему точно такими же, как на Лготе — знаменитом озере недалеко от
Праги, — соснами пляжу. И вспоминалась Пицунда, там тоже были сосны —
немного не такие, с невероятно длинными иглами.
А местные жители провожали глазами фантастическое
зрелище — одинокую иностранку на тропинке. Таксисты останавливались, чтобы
догнать и предложить свои услуги. Пытались знакомиться жаркие креольские и
индийские парни. А Катя улыбалась и шла своим путем. Она погружалась в дебри
воспоминаний и старых мелодий. В отеле каждый вечер в баре было какое-нибудь
шоу, но Катюша приносила бутылку вина в бунгало, куда шум почти не доносился,
сидела на террасе, пила, думала и смотрела на луну и на море.
На священное индуистское озеро она съездила через пару
недель. Расположенное в центре острова, посреди леса озеро навевало спокойствие
и прохладу. Оно было тихо и величественно. Рядом стоял индуистский храм,
украшенный свастиками, женщины в сари зажигали ароматические палочки, возле
идолов лежали горы фруктов, повсюду кругом бегали питающиеся этими подношениями
храмовые обезьянки, и прямо с берега были видны лениво стоящие в мутноватой
илистой воде гигантские оранжевые карпы. Ловить их здесь никто бы не посмел, и
они вырастали до невероятных, не меньше метра, размеров.
Да, здесь явно ощущался особый микроклимат, великая тишина.
И все-таки что-то было не то. Катя провела у озера несколько часов. Мысли в
голове крутились бессвязные, но мирные. И отчего-то вспомнились христианские
храмы, в которые пару раз заходила в детстве. Там была святость. Да, именно это
слово — святость. А здесь — покой, нега, красота, успокоение,
возможность забыться, замереть навсегда. Все это здесь было. И еще многое
другое. Но святости — нет, святости не было.
А на следующий день во время прогулки на реставрированном
паруснике XIX века Катя услышала знакомую и уже почти родную речь и машинально
поздоровалась. Да, эти двое оказались чехами.
— Привет, — добро улыбнулась маленькая полная блондинка
лет тридцати пяти, — меня зовут Ханка.
Ее спутника звали Марком. Он был солиден, широкоплеч и
усат, да к тому же обладал пузиком и бычьей шеей.
— Ты что одна здесь? — удивился Марек.
— Да, я одинокая вольная птица, — засмеялась Катя.
Они разговорились. В этой паре была какая-то компанейская
простота, и Кате не захотелось ни врать, ни играть роль, и они просто болтали о
жизни, о море, о путешествиях — кто где был, о еде и выпивке.
Марку было сорок девять. Чиновник, он занимался в мэрии
североморавского Оломоуца жилищным фондом. С циничным здравомыслием человека,
знающего, кому что можно говорить, а кому нет, он рассказывал, как возил и до
сих пор возит контрабанду, как переправлял через границы кожаные куртки из
Турции, джинсы и свитера из Венгрии, электронику из Дубая, как импортировал из
Германии машины, проходившие по декларациям в качестве «вдребезги
разбитых» — для уменьшения пошлины. Тогда с импортных подержанных машин
чешское государство взимало шестнадцать процентов оценочной стоимости. Знакомые
таможенники записывали Марку четырехлетний БМВ как металлолом с оценочной
стоимостью в пятьсот марок.
— Сейчас этот бизнес заканчивается, — вздыхал
чех. — Вступим в сраный Евросоюз — и все: не будет границ — не
будет пошлин. Но ничего, я не бедствую. Подкупил земли и сейчас еще покупаю: я
же знаю, где что будет строиться и какой участок завтра подорожает в десять
раз.
Катя не перебивала, и Марек продолжал откровенничать:
— Знаешь, какой у меня девиз? Живому человеку я никогда
ничего дурного не сделаю и копейки не украду, а наколоть государство —
дело святое. Ты думаешь, бывают неподкупные? Слушай больше! Имей в виду,
коррупция всегда была и всегда будет. И между прочим заметь: самые большие
мерзавцы и массовые убийцы как раз и были неподкупные бессребреники.
Он рассказывал, а Катя тренированным слухом отмечала как бы
вскользь упомянутые вещи: и собственную виллу, и только что купленный Лэнд
Крузер новейшей модели…
— Я не сноб, не из тех идиотов, что катаются на джипах по
Праге, — говорил Марек. — У меня долго был обычный малюсенький
Опель-Корса. Но в горах с ним даже летом хреново, а зимой вообще никуда.
Понимаешь, горы — это моя любовь и хобби. Ну и смотри сама: деньги есть,
сын уже взрослый и обеспеченный… Так что мне их, солить? Ну вот, купил
Крузер.
— Ты что на нем по скалам лазишь? — поддразнила Катя.
— Ну на вершины я, конечно, поднимаюсь пешком, —
серьезно объяснил Марек. — Хочу побывать на всех чешских точках выше
километра. А их знаешь сколько? Триста с лишком. Я пока был на ста двадцати
семи. Но не топать же мне пешком из Оломоуца. А я и в Татры езжу, и в Альпы.
Катя обычно относилась к чужим рассказам весьма
скептически, зная, какую лапшу вешает на уши она сама. Но Марку интуитивно
верила если не на все сто, то на девяносто восемь процентов.
Пять лет назад он развелся с женой. Ханка была только
подруга, обыкновенная медсестра, мать-одиночка. В первый же день она объяснила
Кате:
— Мы вместе не живем. Он на вилле, а я с дочками в обычной
квартирке. Мы — свободные люди.
И действительно, Марек абсолютно спокойно рассказывал при
Ханке о своих любовных похождениях, а та только смеялась.
Пара жила в отеле в городке Гран Бэ, километрах в
пятнадцати от Кати. И остававшуюся неделю отпуска они провели фактически
вместе, съездили в Шамарель посмотреть знаменитую «землю семи цветов» —
каскад бугров всех оттенков радуги, напоминающий удивительное мятое одеяло,
купили у рыбаков четырех гигантских омаров и жарили их сами на пляже, подобно
многочисленным местным семьям. Они не вели серьезных разговоров, но и нужды не
было. Катя вдруг поняла, сколько она теряла, путешествуя в одиночестве. Одно
дело, когда ты видишь смешной куст или увешанное гнездами птиц дерево, или
местного оригинала и оставляешь это при себе, а другое — когда весело
кричишь: «Ханка, смотри, какие усы у этого индуса! Смотри-смотри, они
загибаются чуть не до бровей…»
Домой в Прагу они летели одним рейсом. И в аэропорту,
улучив минутку, пока Ханка пошла в магазин посмотреть индийские сари и очень
дешевые свитера из натуральной кашмирской шерсти, Марек тихо дернул
торопившуюся следом за ней Катюшу и быстро сказал:
— Как я понял, радио «Свобода» — не единственная сфера
твоей деятельности. Думаю, мы еще увидимся, — и быстро сунул ей в карман
какую-то коробочку.
Она раскрыла ее потом в туалете самолета. Это был
великолепный бриллиантовый кулон в виде буквы «М» — как «Милая», или как
«Марек», или как «Маврикий». Когда и где он успел его там купить, — это
для Кати навсегда осталось загадкой.
Кулон был красив и очень дорог. Да и сам Марек манил и
одновременно пугал. Катя понимала, что это будет не обыкновенный
любовник-клиент, не просто галочка в списке, — а ничего более серьезного
она не хотела. Конечно, можно было попросту плюнуть. Мужиков хватало. И потом…
«Как-то это нехорошо, — думала она, — вроде я же знаю Ханку»…
Впрочем, с точки зрения теории кармы, на мораль можно было наплевать. И хотя в
карму верилось все слабее, Катя все-таки поехала в Оломоуц. Двести восемьдесят
километров было немного больше ее стандартного «радиуса действия», но по
автостраде, если не было пробок, это расстояние можно было проехать за два часа
и даже быстрее.
Они сидели с Марком в ресторане на главной площади возле
ратуши и башни с часами, которую построили немногим позже знаменитой пражской,
в середине XV века, но с тех пор переделывали чуть ли ни каждые пятьдесят лет.
Во время Второй мировой она была сильно разрушена, а в 1955 году
коммунистический скульптор Карел Сволински украсил ее фасад барельефом: рабочий
с кувалдой и химик с ретортой.
Марк без обиняков объяснил, что умудренный опытом мужчина
проститутку (он говорил просто, без эвфемизмов) узнает по глазам.
— Я слишком много видел их в своей жизни, — спокойно
сказал Марек. — Но из тех, кого я встречал, ты, кажется, самая умная и
самая странная. И пережила немало, — это видно. И глупостей тоже немало
наделала.
Катя вскинула было голову. Но он не дал ей заговорить:
— Только давай, пожалуйста, без исповедей. Правды все равно
не скажешь, а идиота из меня делать не надо.
Катя улыбнулась:
— Ладно, будем просто болтать о жизни, как на Маврикии.
И они сидели и болтали. Простенький чешский ресторан угощал
блюдами бесхитростной народной кухни. Марк наслаждался свиной грудинкой с
кнедликами и кислой капустой, запивая ее пльзеньским пивом, а Катя заказала
себе простенькое ризотто с грибами и белое вино. Потом они поехали на его
виллу.
— Знаешь, Катя, — сказал он в пять утра, когда она
собиралась ехать на работу, — у меня уже был инфаркт. И врачи мне
запретили всё: пить, курить, вкусно есть, нервничать, тяжелые физические
нагрузки. Секс тоже только очень осторожно. А я их послал и надеюсь, что помру
с сигаретой в зубах на вершине горы — или с тобой в постели.
После столь дорогого подарка Кате было как-то стыдно брать
с него деньги, Марек не навязывал.
— Замечательно. Значит, есть гарантия, что приедешь еще.
Потом рассчитаемся гуртом.
И она ездила все чаще, не забывая, впрочем, и про других
клиентов-любовников. А свое обещание по поводу расчета Марек сдержал с лихвой.
Весной, в апреле, он точно так же утром перед ее отъездом заметил:
— Твое рено за эту зиму совсем устало. Пора его
менять, — и протянул ей пакет, перевязанный дамской резинкой для волос.
В пакете лежали полмиллиона крон одной пачкой, в банкнотах
с портретом Масарика. На спидометре рено уже действительно было больше двухсот
пятидесяти тысяч километров, из которых сто шестьдесят с лишним накрутила за
четыре года сама Катюша. Автомобиль оставался вполне на ходу и даже все еще
разгонялся до двухсот. Но ни люди, ни автомобили не молодеют…
За полмиллиона Катя купила себе пятилетнее
дамско-спортивное серебристое купе мерседес-СЛК с двухсотдвадцатисильным
шестицилиндровым мотором. А рено оставила для поездок на работу: она не хотела
привлекать лишнее внимание, и потом с этой машиной у нее была связана какая-то
странная ностальгия.
А еще до покупки мерседеса, субботним днем восьмого марта,
в давно уже в Чехии практически не отмечавшийся женский праздник, Катюша
встретила Франту.
Зимой она как раз перебралась из Дейвиц во Вршовице. Это
очаровательный тихий район на востоке Праги в тридцати – сорока минутах ходьбы
быстрым шагом от центра. Здесь нет излишнего шума и туристов, нет и памятников
архитектуры, только спокойные улочки, где так хорошо гуляется. Катюша сняла
себе большую однокомнатную квартиру с видом на старый железнодорожный мост и
великолепным балконом, на котором можно летом и пить кофе, и заниматься,
вытащив матрас, любовью — от любопытных глаз прикрывала бетонная стенка до
пояса.
Тем вечером ей как-то не хотелось никуда ехать, она пошла
погулять во Вршовицах и зашла в небольшой бар в Минской улице. Ей понравилось
его название — «У милой тещи». Она не собиралась там ни с кем знакомиться,
да интересовавшая ее клиентура в такие места и не ходила. Просто был один из
теплых предвесенних вечеров, в воздухе что-то расцветало, и после часовой
прогулки возникло странное желание побыть немного среди молодых людей, выпить
коктейльчик.
Бар был полон, Катя с трудом нашла свободный стул прямо у
стойки и заказала «Хай сошети» — остро-сладкую смесь грейпфрутового сока,
джина, горького «кампари» и персикового ликера. Тут ее чуть не сбила с ног
толпа молодых ребят, бравших рюмки текилы.
— За именинника! Надо выпить за именинника, за нашего
Франту! — ревели, перебивая друг друга, парни и девчата.
Сам именинник был парень среднего роста, с плохо
причесанными светлыми волосами чуть выше плеч и порядочной, где-то пятидневной
щетиной. У него был классический вид интеллигента и добрые, слегка не от мира
сего глаза. Таких Катя не переносила с детства. Но сейчас, сама не зная почему,
она вдруг встала и чокнулась с ним своим коктейлем:
— Так ты — именинник, ну тогда на здоровье.
Веселая компания немедленно пригласила ее присоединиться, и
Катюша вдруг оказалась за шумным столом в совершенно незнакомой ей среде.
Франте исполнялось двадцать два, другие были еще моложе. «Да, для них я должна
быть старой бабой», — подумала двадцатишестилетняя Катя.
Разговор прыгал с пятого на десятое вокруг непонятных ей
студенческих проблем — карманных денег, отношений с родителями,
приработков, преподавателей, дискотек. Вдруг кто-то вспомнил Пауло Коэльо,
причем его первую и уже давно ставшую притчей во языцех книгу «Паломничество».
Этот рассказ о путешествии мага по тропе католических паломников в испанское
Сантьяго де Компостело Катя читала еще в Мюнхене, в 1994-м, и ее вдруг понесло.
Она начала рассуждать о мистике, о пересечении христианства и магии, об упадке
современного мира и потере духовности. С Коэльо она перескочила на оккультизм,
потом на сексуальную свободу, которая в конечном итоге ведет к тому, что,
согласно опросам, треть взрослых мужчин и женщин сексом вообще практически не
занимаются — из-за своего аутизма. Она заговорила про Мопассана,
глубокомысленно сообщив студентам, что в наше время его пронзительные
описания — супружеских измен, проституток, первого секса — просто
были бы невозможны, поскольку секс стал банален, как кружка пива, и потерял
аромат тайны и запретного плода…
Катюша была профессионалка, подобной умно-поверхностной
болтовней она морочила голову уже много лет и куда более опытным людям. Франта
сидел рядом, и оригинальная русская явно очаровала и заинтересовала его. А у
нее сработал профессиональный рефлекс. Подхватив момент, она заиграла на
лирическо-литературной струе, вспомнила Маркеса и заговорила об одиночестве как
болезни современного мира, ввернула про то, как она одна-одинешенька думала о
судьбах человечества под луной на пляжах Маврикия, упомянула свою придуманную
первую любовь, такую красивую и такую несчастную, с придыханием рассказала про
величие природы и водопады Игуасу…
Она потом и сама не очень понимала, что на нее нашло. Тем
более, что для соблазнения не совсем трезвого юнца, не избалованного ни
женщинами, ни деньгами, всего этого совершенно не требовалось. Но что-то на нее
все-таки нашло, и когда бар в два ночи закрывали, а компания двинулась на
недалекую дискотеку, Франта заявил, что пойдет погулять с новой знакомой.
Они зашли на заправку, купили бутылку шампанского (дома
Катя держала исключительно «туземский ром» для опохмелки), выпили ее ставшей
уже очень холодной ночью на балконе, стоя и смотря на романтические звезды, а
потом прыгнули греться в постель. А наутро Катюша отвезла чеха на машине домой,
в недалекие Михле. По прямой расстояние между их жилищами было километра два,
но через поросший лесом Михельский холм не проехать и не пройти.
Она думала, что ночь с полупьяным студентом — просто
мимолетное приключение. Но уже вечером от Франты пришла очаровательная СМСка
(телефонный номер она ему оставила из элементарной вежливости): он писал, что мечтает
снова увидеть свою милую Катю. «Этот идиот думает, что это он меня
охмурил», — рассмеялась Катя, но почему-то не захотела посылать парня куда
подальше. И они стали встречаться.
Для Кати это было нечто новое. Ей тогда подумалось даже,
что упущен целый кусок жизни. Действительно, она уже давно потеряла счет
сексуальным партнерам, но отношений, которые чехи называют «ходить вместе», до
сих пор не знала. Нет, это тоже надо попробовать, решила Катя. Она не
прекращала посещать Марка в Оломоуце, но забросила других своих клиентов и не
искала новых. С Франтой они виделись все чаще и чаще.
Франта изучал «государственное управление». Но пошел после
гимназии именно на этот факультет по примеру тогдашней подруги и о карьере
чиновника мечтал не особо. Теперь он уже заканчивал четвертый курс и пока еще
не знал, что собирается делать потом.
— Может, пойду учиться дальше, получу еще один
диплом, — говорил он. — Хочется чего-нибудь художественного. Может
быть, дизайн…
Тот факт, что подруга работает на «Свободе», вызвал такой
интерес, что Катя однажды даже провела туда Франту, хотя показывать в сущности
было нечего: устаревшие компьютеры и новые стулья на колесиках, — их
меняли непонятно зачем и несмотря на постоянную экономию бюджета чуть ли не
каждый год. С появлением мерседеса Франта стал испытывать еще большее уважение:
такая зарплата у совсем молодой женщины! (Катя не говорила ему, сколько точно
получает, а про машину объяснила, что взяла кредит.) Сам он был сыном
известного чешского художника. Семья отнюдь не бедствовала, однако парня особо
не баловали: у него имелся подаренный отцом к двадцатилетию маленький
фиат-пунто 95-го года выпуска, а карманных денег едва хватало на сигареты и
походы один-два раза в неделю по барам.
Русскую приняли в студенческую компанию, где, она,
разумеется, почти мгновенно стала звездой, предметом зависти и ревности. Катю
это отчасти смешило, но и льстило самолюбию. Многие вещи ей были непривычны. В
дешевые (для большинства студентов была дороговата даже вршовицкая «Милая
теща») грязноватые молодежные заведения с исцарапанными столами, месяцами
немытым полом и барменами-панками она никогда раньше не ходила: коктейлей в
таких местах как правило не делали вообще или делать не умели, вино было
отвратительно, пива она не пила. К своему удивлению Катя узнала, что очень
многие студентки пьют пиво не меньше парней и по десять кружек за вечер, потому
что оно дешево. Пол-литра пива стоило в таком кабаке крон восемнадцать, а
стакан даже самого дрянного вина — двадцать пять. Денег, чтобы угостить подругу
виски или текилой, Франте не хватало, и Катя часто платила сама. Среди молодежи
это, впрочем, было нормальным явлением.
Поначалу забавно было наблюдать и самих студентов. В своей
массе учились они весьма формально, по крайней мере, гуманитарии. Да, конечно,
некоторые вкалывали, — например, биохимичка Алиса, сидевшая с книгами
каждое воскресенье, а перед экзаменами так и вообще уезжавшая на дачу: чтобы не
мешали заниматься. Но тот же Франта практически все свободное время проводил с
Катей, с друзьями или предаваясь чтению приключенческих романов. К экзаменам он
готовился максимум один день. Впрочем, посмотрев его учебники, Катя решила, что
и она, не сидевшая за партой уже десять лет, сдала бы эти экзамены после
однодневной подготовки.
Отчасти чешские студенты напоминали ненавистных ей
мюнхенских гимназистов 90-х. Но только отчасти, и уж совсем они не
соответствовали ее представлениям о «молодежи» (себя к таковой она не
причисляла лет с двадцати.) В компании Франты из примерно пятнадцати человек не
было ни одного анархиста, на демонстрации кто-то когда-то ходил, но просто для
прикола, несколько человек разделяли воззрения тогда только избранного
президента Вацлава Клауса, ярого противника левых, социалистов и «зеленых».
Траву постоянно курили только двое. Остальные эпизодически затягивались
«косяком». Франта говорил, что лет в восемнадцать увлекался марихуаной, но
потом надоела вызываемая ею апатия, и он вернулся к пиву. В сущности же, вскоре
поняла Катя, эти молодые ребята практически ничем не отличались от тех же ее
клиентов. Разве что больше беззаботности да еще не утраченная способность
бесхитростно радоваться жизни. И все чаще в этой компании молодых и счастливых
ее пробирала злость и черная зависть. Франта не раз тихо спрашивал в разгар
вечеринки:
— Катюш, почему у тебя такие грустные глаза?
А Катя не понимала, что с ней творится. С точки зрения
элементарного здравого смысла было ясно, что эти отношения не имеют ни малейшей
перспективы: слишком они были разные. У нее хватало ума понимать, что любая игра
и любая двойная жизнь имеют свои пределы. А Франта тем временем уже на полном
серьезе рассуждал, что четырехлетняя разница в возрасте не имеет никакого
значения, предлагал выйти за него замуж, говорил о семье и детях. Но Катя
только отшучивалась: поживем, мол, увидим. Упорно под разными предлогами она
откладывала и поездку к его родителям. «Ну да, — думала она, — может,
они у Франты не идиоты. Кто их знает. Марек-то меня с полпинка раскусил». Но ей
самой снилась свадьба, и она все больше и все сильнее мечтала выскочить из
угара крутящейся уже так долго карусели.
Франта романтически признавался ей в любви, она,
разумеется, отвечала тем же. Любые слова для нее уже давно превратились в
пустой звук, но в то же время в душе появлялось странное чувство. Франта
завладел ее мыслями. Раньше любой человек — от родителей до
любовников — интересовал Катю исключительно как персонаж, часть ее игры,
приложение к ее собственному «я». Думая о ком-то, она думала о себе. Теперь же
она все больше и упорнее сосредотачивалась на том, что чувствует Франта, хорошо
ли ему, не расстроен ли чем-то. Появились даже смешные ей до сих пор страхи:
«Опаздывает, ой, а вдруг попал в аварию».
Конечно, Катя не превратилась в романтическую девчонку, но
после визитов к Марку стала испытывать все усиливающиеся угрызения совести.
Раньше любая ложь доставляла ей только удовольствие. Теперь же, рассказывая
Франте о том, как вчера сидела с ребенком подруги или ездила в Брно встретиться
с оказавшимся там проездом дядей, она чувствовала себя отвратительно.
Своей первой любовью Катя назвала это уже потом, когда все
кончилось. А тогда — она сама не понимала, что происходит, жила как в
горячке и все больше привязывалась к своему студенту.
В конце июня начинались студенческие каникулы, родители
Франты уехали на два месяца на дачу, и он предложил переселиться пока к нему:
попробуем по-настоящему жить вместе, а осенью снимем двухкомнатную квартирку и
станем семьей. Она не могла отказать.
Почти месяц они были вместе пятнадцать часов в сутки, а в
выходные — и все двадцать четыре, и Катя была абсолютно и стопроцентно
счастлива. Она ехала с радио, горя нетерпением увидеть любимого. Франта
забросил друзей, и так, впрочем, большей частью разъехавшихся кто куда, и
любовники проводили время вдвоем. Вечерами они ездили купаться на Лготу, —
от Праги туда на машине минут сорок пять, народу в будний день на озере,
особенно вечером и на нудистском пляже, не так много, а сосны напоминали Катюше
и детство, и Маврикий. Она бывала на Лготе и раньше, но никогда не чувствовала
себя так свободно и просто, как в то лето. Пару раз они оставались в лесу на
всю ночь и любили друг друга под луной, вдыхая терпкий аромат сосновой коры и
иголок, и пускали друг на друга муравьев. А потом вместо душа Катюша прыгала в
озеро. Утром она переодевалась, завозила друга домой и сияющая и счастливая
ехала на радио.
Или они ходили вдоль ночной Влтавы, поднимались на Петршин,
пражский холм влюбленных, сидели в чайных или под старым каштаном в садике
вршовицкого ресторана «У сокола». Катя через день готовила свои любимые
салатики, брала на природу гриль и жарила, несмотря на все протесты друга,
дорогие бифштексы из мяса аргентинских быков, заботливо маринованные крупной
морской солью, розмарином и капелькой оливкового масла, и еще более дорогие тигровые
креветки. На выходные они ездили в Чешский Крумлов и ходили по старому замку, и
купались в верховьях чистой и напоминающей там маленький ручеек Влтавы… Кате
было хорошо, и она даже собиралась прекратить отношения с Марком, как раз
уехавшим на месяц гулять по Пиренеям…
В августе возвращались родители, и Катя с Франтой решили
поехать на Мадейру. Они купили пополам — больше денег у Франты не
было — путевку на две недели в отель «Орка Прайа».
А перед самым отъездом Франта отправился с однокурсниками на
концерт рок-группы «Манки Бизнес» в пражский клуб «Футурум». Идти в этот
слишком шумный и душный клуб Катя отказалась. Она не разделяла этого
студенческого увлечения современной музыкой, предпочитала романсы, французский
шансон, обожала Эдит Пиаф, иногда слушала классику. Она осталась одна, лежала
на диване Франты и чувствовала себя обиженной.
Она вдруг поняла, что устала. Нечто странное крутилось в
голове. Катя прислушалась к себе: в сердце поднималась какая-то непонятная
ненависть ко всему, к целому миру, к себе, к Франте. Она упивалась обидой и
наслаждалась одиночеством. И представляла себе эту гнусную какофонию,
корчащуюся под ее звуки молодежь, бессмысленный смех, праздные разговоры,
похотливых и развратных молодых девок — и чувствовала, как в ней словно
раскручивается спираль бешенства.
Концерт заканчивался в одиннадцать. Франта пришел домой в
три часа ночи. Он виновато оправдывался: мол, друзья уговорили еще зайти
чуть-чуть выпить пива, не мог отказаться…
К сожалению, думала потом Катя, он действительно выпил
чуть-чуть и не был пьян и не мог забыть того, что случилось дальше. А в ней
словно перегорел какой-то предохранитель, и она начала орать. И не могла
остановиться. Она кричала, что он на нее плюет, что тяготится их связью и
смотрит на каждую глупую молодую девку. Потом она прокричала ему, что он
ничтожество, что он бездарен и пуст, что ничего не видел, кроме студенческих
пьянок, что зря просиживает штаны в университете…
— Да, кто ты такой? — орала она. — Ты даже
трахаться как следует не умеешь!
Она бесновалась не меньше получаса. Она выкрикнула ему в
лицо все — и про Марка, и про то, как брала деньги за любовь, и про то,
что у нее были сотни мужчин. Под утро устав от крика, она бросилась в мерседес,
поехала на заправку, купила литровую бутылку виски и уже в своей квартире во
Вршовицах напилась потом до беспамятства.
Он позвонил на следующий день и только грустно спросил,
правда ли то, что она говорила…
Отпуск они договорились не отменять: «Мы же взрослые люди.
Проведем его просто как друзья, как если бы ничего не было».
До Мадейры оставались две недели. Они не виделись, Катюша
вернулась к прошлой жизни, как в тумане ходила на работу, тупо напивалась дома,
посещала бар «У Джо», съездила к одному старому клиенту в Карловы Вары и к
вернувшемуся загорелому и веселому, но ставшему невероятно чужим Марку в
Оломоуц… Она жила и двигалась механически, словно по инерции, а в глубине
души все же надеялась: все устаканится, все будет хорошо.
Впервые после той ночи они увиделись по дороге в аэропорт:
Франта заехал за Катей. Он был весел и спокоен на вид. Они выпили кофе и по
бокалу белого вина в баре международной зоны аэропорта и сели в чартер компании
«Трейвел Сервис». И здесь Франта сказал ей, что решил отложить окончание
института и, как в сущности и планировал в прошлом году, еще до их встречи,
едет в Америку — во Флориду, в Форт-Лодердейл. Пока что на год —
работать и учиться на курсах дизайнеров..
Франту она больше не видела.
В начале сентября он уехал в свой Форт-Лодердейл. И Катюша
опять жила как раньше. Она крутилась между клиентами и все чаще ездила к Марку.
А тот все больше привыкал к своей русской и уже на полном серьезе предлагал ей
бросить «Свободу» и перебраться к нему:
— Мы сживемся, я тебя устрою в местный бизнес. А ты можешь
помаленьку продолжать свои занятия, я не ревнивый, — раз за разом
предлагал ей усатый чех.
Но Катя только смеялась. Она отдыхала в его объятиях, ей
нравились его откровенность, простота, вульгарный юмор. Но жить с ним —
нет, это бы ей не пришло в голову никогда, даже в страшном сне, это просто было
невозможно себе представить.
Потом пришла зима, февраль, появился Хонза… Потом были
цветы… И вот, наконец, клуб «Алена».
Приват-клуб «Алена» жил своей спокойной тихой жизнью.
Больших денег девушки не зарабатывали. В среднем сорок клиентов за месяц, по
семьсот пятьдесят крон, это получалось около тридцати тысяч, правда, при
бесплатном жилье. Работая на себя, теоретически можно иметь и больше, но надо
заниматься рекламой, раскруткой… Здесь приток клиентов был постоянен, а все
заботы лежали на Алене. Те проститутки, которые хотят что-то накопить, ездить
на дорогих машинах, строить дома, содержать родственников, в таких заведениях,
как «Алена», не работают. Однако им приходится обслуживать в день по десять
мужиков, а это, во-первых, далеко не каждая женщина может физически, во-вторых,
это буквально уничтожает, а в третьих, попасть в такой бордель и непросто. Ну а
чтобы получать бешеные деньги с эксклюзивных клиентов, надо либо быть
восемнадцатилетней фотомоделью, либо обладать незаурядными психологическими и
интеллектуальными данными. Катя делала это раньше, но силы ее оставили, и
вернуться к карусели своих лет на «Свободе», к барам, знакомствам на чатах она
уже не могла бы. Да и возраст давал себя знать: тело старело. Для нее клуб
«Алена» был наполовину отдыхом, наполовину бесцельным и бессмысленным
прозябанием. Деньги Кате в сущности особо не на что было тратить. На
еду, — в удовольствии покупать козьи сыры и морепродукты она себе не
отказывала, — и на выпивку, которая в значительной степени шла за счет
клиентов, уходило тысяч двенадцать в месяц, на косметику — две, да
постоянные гости иногда дарили духи. На одежду почти не было необходимости
тратиться: по Праге Катя ходила в джинсах, а внутри заведения — в легких сарафанах.
Так что постепенно опять появлялись сбережения. Правда, она не знала, да и не
хотела думать, зачем и на что копить.
Для Лены заведение было передышкой перед вожделенной
Грецией, ну а Клара, которой помимо заработка тысяч десять посылала семья, вообще
ни в чем не нуждалась. Сама хозяйка, конечно, зарабатывала неплохо, собственные
клиенты, плюс по семьсот пятьдесят крон с каждого гостя девушек, плюс
продаваемая выпивка, — даже и за вычетом всех расходов оставалось больше
ста тысяч крон в месяц. Алена не была скупа, но и особо не тратила. Она
помогала младшей сестре и престарелым родителям, откладывала деньги просто так,
на всякий случай, а также собираясь впоследствии купить квартиры двум
очаровательным племянницам, еще ходившим в начальную школу.
К сексу с клиентами Лена привыкла так давно, что и не
помнила, когда. Она воспринимала его с юмором, умудряясь, если и не получать
особое удовольствие, то находить почти в каждом посетителе что-нибудь
прикольное. Для Кати поначалу работа в борделе была весьма непривычна и
неприятна. С мужиками из интернета и баров так или иначе сохранялся элемент
игры, возбуждения. Тогда она, хоть и занималась любовью за деньги, все-таки
воспринимала их, по крайней мере отчасти, как любовников и всегда искала людей
хоть чем-то интересных. Не меньше самого секса ее увлекала игра,
псевдоинтеллектуальная болтовня. Она ощущала себя охотницей.
А здесь, в борделе, как правило, была скучная рутина,
несколько пустых фраз, обязательная улыбка, душ, минет или 69, многие мужики
надеялись доставить языком удовольствие девушке, или, вернее, себе лицезрением
и вкушением ее экстаза, но мало у кого и мало когда это хорошо получалось…
Секс тоже был, как правило, быстр и банален… Часто было неясно: зачем вообще
мужик идет в бордель: мало что ли баб, которые готовы дать бесплатно?..
Особого физического отвращения Катя не испытывала: слишком
много было пережито, слишком все притуплено. Да, вообще-то говоря, подавляющее
большинство посетителей были вполне нормальные люди, как правило от тридцати до
пятидесяти, хотя приходили и двадцатилетние мальчики, и
шестидесяти-семидесятилетние дедки. Но каждый клиент усиливал ощущение
бессмысленности существования, пустоты жизни…
Реальное удовольствие, напоминавшее о былых временах, Кате
удавалось получить максимум раз-два в месяц, да и то только тогда, когда она
забывалась и уходила в свои фантазии, видела и чувствовала в себе не этого, как
же его зовут, а кого-то из прошлого. Алена воспринимала все практически так же,
правда, менее остро — в силу возраста и толстокожести. Кларке, хоть она и
была наименее опытной, работалось легче других: почти с каждым клиентом она
умудрялась уходить в свои магическо-космические фантазии. Словачке было и
впрямь искренне хорошо в борделе, правда, она все больше отрывалась от
реального мира и погружалась в заумь.
А так, жизнь текла своим чередом. Девушки делились
впечатления-ми от клиентов, по шкале: нормальный, чокнутый, импотент, с особо
большим, с особо маленьким… Некоторых по-настоящему милых запоминали и
ждали… А в остальном… Катя и Клара болтали о книгах и эзотерике, Алена
обсуждала с Леной житейские проблемы, погоду, телевизор, перспективы бизнеса,
мечты о котором упорно не оставляли украинку.
* *
*
В ту субботу в Праге было холодно, дул гнусный, промозглый
осенний ветер и крутились уже не желтые, а бурые листья… Вчера они с
коллегами отмечали очередной ее день рождения, и сегодня Катя выпросила у Алены
выходной, полдня провалялась в постели, а теперь вот отправилась продышаться.
Пить не хотелось, телефон она отключила. Сама не заметив как, она оказалась во
Вршовицах. На Влтаве плясали блики ночных фонарей и плавали лебеди.
Катя огляделась и вдруг поняла, что не была в этих местах,
наверное, уже лет пять или шесть. Ей вдруг мучительно захотелось побывать в своей
прежней квартире, постоять на балконе, с которым связано столько милых и
горьких воспоминаний. И Катя решительно свернула к стоящему чуть на отшибе
обшарпанному панельному дому.
В подъезде дремала все та же консьержка. Старую жиличку она
узнала сразу и даже как будто обрадовалась ей:
— Опять к нам? Вы ведь из семнадцатой квартиры?
— Да, а кто там теперь живет?
— Так никого нет. Она сейчас как раз сдается. Я и подумала:
вы опять будете. Там ремонт сделали. Хотите поглядеть?
— А можно? — почему-то охрипшим голосом спросила Катя
и протянула руку за ключом.
Квартира изменилась почти неузнаваемо, но великолепный
балкон был все тем же — можно и кофе пить, и любовью заниматься: от
любопытных глаз надежно прикрывает бетонная стенка до пояса. Катя вышла на балкон.
Вот он, до последней черточки знакомый вид: старый железнодорожный мост,
заросший лесом холм и крестик на куполе неуместной в столице деревенской на вид
церковки.
Катя прикрыла глаза, и перед нею тут же поползали и
закружились картинки из близкого и далекого прошлого…
Ей вдруг вспомнилась давняя поездка в Фоз-до-Игуасу. С кем
же она тогда была? С Ондре? С Мареком? Нет, кажется, все-таки с Филиппом, тем
самым Филиппом, который… Впрочем, это неважно. Важно другое: вечером в пустом
дворике санатория, когда они влезли в джакузи в каскаде бассейнов, смотрели на
звезды и искали Южный Крест, который как раз было плохо видно, из-под пальмы на
стоянке возле водопадов вдруг вылезла метровая игуана — коричневая, как
будто в легкую крапинку, — степенно прошлась, посмотрела на мир пустыми
глазами рептилии и залезла в нору. «Ни хрена себя ящерка», — подумала
тогда Катя. И тогда, как и сейчас, закружились перед глазами сначала
мадейрские, а потом пицундские ящерки…
Да, Катерина, покатал тебя по миру тот хвост… Только
счастья не принес…
Катя стояла на знакомом балконе. Вдалеке солнце уже
готовилось заходить над торчащими в небе, как зубы акулы, новостройками, над
эстакадой нового моста — любимого места пражских самоубийц: прыжок с
огромной высоты избавил тут от тягот жизни уже не одну сотню несчастных душ.
Так что внизу, под мостом, какой-то предприимчивый чех даже открыл бар «У
прыгуна».
«Может, плюнуть на все и прыгнуть, пока там, наконец, не
построи-ли непреодолимое ограждение?» — вяло размышляла Катя.
Мысль о самоубийстве приходила к ней этой осенью все чаще…