Рассказ
Опубликовано в журнале Континент, номер 145, 2010
Алексей ПОЛУГРУДОВ — родился в 1976 г. в деревне Коквицы
Коми АССР. Окончил Филологический факультет Сыктывкарского государственного
университета. Работает в редакции литературного журнала «Войтыв кодзув»
(«Северная звезда»). Участник Форума молодых писателей России (2006, 2007,
2009). Рассказы публиковались в региональной печати, антологии «Современная
литература народов России», альманахе «Новые писатели» и др. Живет в
Сыктывкаре.
Алексей
ПОЛУГРУДОВ
Васькино счастье[1]
Рассказ
Роста
для четырнадцати он был не особого, хотя совсем уж малым да хилым тоже грех
назвать. Вроде что-то есть, а вроде и нет. Мышь, да и только, серая. И лицо
наивное, даже глуповатое, — так бы и дать меж двух глаз, чтобы картину эту
с лица свести. А то стоит, раскрыв рот, и смотрит непонятно куда… Да еще и
слеповат, очки пришлось недавно выписать. И ведь никого в роду такого нет.
Братья двоюродные уже давно к девчонкам бегают, а этот сядет с книжкой, и
ничего, вроде, больше и не надо. И в школе то же говорят: мол, в окно больше смотрит,
а не на доску. Да еще к этому старику, Марко, все время ходит. Чему у него
можно научиться? Лучше бы делом занялся, чем парня с толку сбивать. Совсем
непутевый… Как дальше жить будет? На что сгодится? И трусливый. Крикнут на
него, а он молчит и глазами хлопает.
И отец не выдерживает.
— Васька!.. Иди сюда! Помочь
надо,— кричит он.— А то стоишь, ничего не делаешь…
Васька вздрагивает. Опять
чем-то не угодил. Вроде бы и старается изо всех сил, а как посмотрит отец, так
и руки опускаются. Откуда-то вылезет страх и сразу доходит до рук —
становятся они чужими, неживыми. И вина заполняет душу. Может быть, он
действительно что-то не так сделал? Хотя ему кажется, что все делает так же,
только чуть по-другому. И думал он сейчас: когда же перестанет быть виноватым и
неуклюжим для всех? Потому и вздрогнул, что думал об этом.
Вина эта жила в нем
постоянно. Вина за то, что с самого рождения был не таким, как все, и любил эту
непонятную непохожесть, так же, как жизнь, растекшуюся по лесу и воде. А еще в
небе. Сейчас отец попросит сделать что-то, а еще хуже — помочь. И
работается тогда с ним совсем по-другому, без подъема и радости от труда.
Васька ловит иногда взгляды отца. Чаще они пустоты, потому как нет там, в
глубине, никакой мысли, кроме работы. Иногда жалость как к калеке и полоумному.
Иногда злость. Но это уже после жалости.
Васька делает работу наравне
с отцом, но скоро ему надоедает, и он начинает мечтать. О том, как пойдет в лес
и будет бродить среди сосен. Либо сядет у костра на берегу реки среди ив на желтом
песке. Васька не знает, почему, но тянет его туда, где нет людей. И в лес он
ходит, когда уже никаких грибов нет. А значит, и людей тоже. Часто его дома
ругают за это. «Сходи в лес за грибами. Братья уже с утра пошли». А зачем
Ваське с братьями идти, если они с ним не хотят? Как будто он чужой, а ведь
кровь у них одна. Отцы же — братья.
Дед у
него был, видимо, другой. Семерых детей родить не испугался, потому, может, что
сам в такой же семье вырос. Если посчитать до троюродных всех братьев и сестер,
то тьма получится. Всех Васька и не знает. А еще и у матери — братьев и
сестер… Иногда Васька узнает про кого-то в деревне, что он им родня. И
удивляется. Почему ему не говорили? Вот бы всю родню собрать! Дед Марко
говорит, что раньше знались и роднились не то, что сейчас. На помочи, так чуть
ли не всей деревней собирались. А уж родня приходила помогать — не надо
было звать.
Почему
отец кого-то из братьев не позовет? Катают бревна с Васькой. Тяжело это и
долго. Можно было вместе закончить, а потом к ним пойти и тоже что-нибудь
перевернуть в работе, от всего сердца и с улыбками, шутками, подначивая друг
друга. Чтобы сердце радовалось и было полно проделанным, тем смутным и щемящим,
что ждет впереди, само не зная о тебе. Но отец не позовет, и дядя Коля не придет.
Или дядя Илья. Никто. Так и работают они вдвоем, и лишь иногда кто-то приходит.
Правда, и отец почти ни к кому не ходит, и мама тоже редко. Ваське хочется
сказать: «Давайте сходим к ним», — но не смеет. Страх держит. Страх перед
болью, а боль оттого, что считают его ненормальным. Боль ломает еще неокрепшее
тело и рвет что-то внутри.
А еще Васька боится ходить к
Марко: родителям это очень не нравится. Васька ходит так, чтобы не видели.
Когда Марко рассказывает что-нибудь из своей жизни или объясняет то, о чем
думает, все забывается. Васька чувствует, что растет, становится больше и
сильнее, растет еще и еще, становится подобным Небу и Земле, еще больше…
Потому что Васька верит словам деда сразу и не сомневаясь ничуть, как будто уже
когда-то знал все это, да забыл, а после его слов вспоминает. И столько узнает
каждый раз важного и искреннего, простого и вместе с тем такого же сложного,
как и мир вокруг.
Васька
закончил работу и пошел к Марко. Старик давно уже жил один — со смерти
жены. Дети отделились еще раньше и, хоть никуда не уехали, но жили своей и по-деревенски
основательной жизнью. Хлопот у них и так хватало, кроме как слушать
чудаковатого, если не больше, старика. Да Марко и сам хорошо справлялся со всем
один.
Дед собирался ужинать.
Васька любил эти обеды, ужины, а иногда и завтраки за особое чувство, которое
вобрали в себя еда и стол, когда хлопотал над ними Марко. Посуда у него была
старая и переняла уже на сотни лет вперед тепло его рук и особенность души.
Марко ел старыми алюминиевыми ложками. Год за годом они скребли такие же старые
тарелки: есть ли столько звезд на небе, сколько раз эти ложки целовались с
тарелками? Ложки сильно стерлись с одной стороны, легли по руке и, кажется,
даже обрели имена. Васька как-то нашел дома такую же, может быть, дедову или
бабушкину, ложку, попросил взять, но родители сразу же сказали, чтобы он
перестал заниматься ерундой, а вместо этого занялся бы делом. Однако, в чем по
их разумению было «дело», не сказали, а Васька сам понять не мог, да и не
спрашивал. Он и вообще-то говорил редко. То есть Васька не раз и давно уже
начинал разговор с отцом, а потом и при матери и даже за столом, но ответа не
было. Всему причиной оказались его «лодырство» и «детские разговоры». Несколько
лет Васька пытается найти имя тому, что клокочет внутри, ищет места и дела.
Васька загоняет его далеко — туда, откуда и приходит оно, и терпит, ждет
подходящего момента.
…На улице совсем стемнело.
Марко убрал тарелки, сразу же их сполоснул, потом вышел в сени. Обратно он
вернулся со старой керосиновой лампой.
— Что-то сегодня хочется
посидеть у живого огня…— объяснил он Ваське.
От лампы свет пошел совсем
непривычный, какого Васька еще не видел, хотя и зажигал иногда свечу, особенно
сидя на чердаке в темноте осеннего вечера.
— Вот так мы раньше и жили,
пока электричество не провели,— продолжал старик.— В детстве, я помню, лучину
жгли. Лампы-то не у всех были… Ты что будешь, чай или чагу?
— А ты что?— Ваське хотелось
того же.
— Я? Чагу, наверное. Душа
просит. Душа, если ее совсем не забыть, никогда не обманет. Она все знает.
Может быть, и будущее. И норму тоже. Некоторых, правда, она обманывает… Но это
не душа. Что-то другое. Кто знает, что…
— Я тоже чагу буду,— говорит
Васька, потому что хочет быть похожим на Марко.
Пусть его сильно и не любит
никто, вместо них Васька любит и уважает. Он будет слушать и учиться у него
всему, если другие не хотят. Это они глупые. Дед Марко столько знает, и так
интересно его слушать! После того, как гостит у деда Марко, Васька возвращается
домой очень спокойный и по-хорошему уставший, чувствуя, что сделал что-то очень
важное и по-настоящему нужное и день прошел не зря.
Старик достал из печи
большой чайник с теплым еще настоем чаги и разлил по кружкам. Над Марко
подтрунивали, иногда открыто смеялись. Даже его дети. Но дед редко обижался.
Прожив долгую по нынешней мужской мере жизнь, Марко ничему так не научился, как
ценить ее. Начал понимать он это еще молодым, когда внутренней крепости и
спокойствия, которыми обладают в полной мере лишь Земля да Небо, еще не хватало.
Тогда он еще задумывался — почему не такой, как все, и любит свое? Но все
реже и реже. Он тогда уже понял, что жизнь дана — ему и для того,
чтобы прожить ее своей. Раз уж он родился таким. Главное не мешать
другим жить их жизнью. Это тоже их право. И не его, Марко, дело, если другие
ему не мешают. Тоже еще молодым он понял: те, кто так любит учить, как и что
делать, как жить похожей на их жизнью, — те, если, не приведи Господь,
случится что-нибудь нехорошее, в гроб с ним не лягут. А по делам лишь разведут
руками да найдут много причин, почему он сделал не так. Причины всегда
находятся. И начал тогда Марко жить по-своему, делал, что нравилось, от чего
душа полнилась радостью и иногда пела, от чего чувствовал, что стал больше и
день прошел не зря.
Видел потом он не раз, как с
возрастом все правильные и умные всё больше сходились к тому, что жили для себя
и баловались маленькими радостями — кому что нравилось. А нравилось почему-то
именно то, что раньше больше всего злило, над чем так любили смеяться. Может
быть, Бог тем же и лечит, заставляя искупать прежние грехи? Потому Марко и не
осуждал никого, что не хотел разменивать жизнь на бессмысленные и ненужные
дела. Второй раз жизни здесь не будет, и ничего в этой не исправишь.
А еще Марко верил, что так
он становится ближе к лесу и воде, к земле и восстановит хоть немного ту старую
связь, которую люди разрушили, ибо из земли все: она мать живому. Теперь Марко
просто жил, радуясь каждому дню, переливам солнца на листьях и воде, луне в
чистом небе, облакам, проплывающим в вышине, непогоде, снегу с ветром, зная,
что все это и все что есть, как и сам он, часть Жизни. А еще — Ваське, его
чистому сердцу и наивному лицу. Чистому, как неписанный лист бумаги…
Васька ушел домой поздно.
Отец с матерью сидели за
кухонным столом и обсуждали прожитый день.
— Где был?— строго спросил
отец. — Где-то шляешься… Где был?
— У деда Марко,— понурив
голову и опустив глаза, отвечает Васька, и непонятно откуда вылезает, вяжет
руки, ноги и язык вина.
— Что там потерял? Знай свое
дело! Палец о палец не ударишь, лодырь,— продолжал отец, все мрачнея.
— Если так хочешь, иди к
нему и оставайся жить там,— вторит мать, делая печальное и озабоченное лицо.—
Нам такой не нужен!
Васька теряется совсем. Он
хочет что-то сказать, но не может: слова стоят в горле, и язык-предатель уже
встал на сторону родителей.
— Нечего сказать? Ну, тогда
можешь стоять, останешься без ужина,— выводят окончательно родители и
отворачиваются.
Разговор окончен. Васька
молчит, чтобы не расплакаться, и так же молча ложится спать.
Душа его еще не очерствела,
хотя Васька об этом не догадывается. Он согласен со всем, только не понимает,
почему же должно быть так больно. А родители продолжают так не вовремя разбитый
его появлением разговор. Васька слышал уже такие разговоры не раз и знает, о
чем они будут говорить. Отец любит осенью подниматься вверх по реке на рыбалку
и остается там на целую неделю. В этом же году у него не получается порыбачить:
мотор у лодки сломался. А нужная деталь есть у дяди Коли. Но отец к нему не
пойдет. И дядя Коля сам тоже не предложит, хотя мотор сломался уже в прошлом
году. Отец ругает дядю Колю, обзывает его скупердяем, потому что у него три
мотора и куча запчастей, но сам все ждет от кого-то, и Васька не понимает,
чего.
Почему они так не хотят
понять друг друга? Может быть, потому, что отец никогда не зовет своих братьев
на рыбалку, а ездит с друзьями? А дядя Коля хочет построить новый дом, но один
на это не решается. Да и не может. Он больше технику умеет приручать. А отец
любит дерево. Больше всего Ваське хочется, чтобы они помирились, построили дяде
Коле дом, починили мотор и съездили все вместе на рыбалку. И его, Ваську,
взяли. И братьев. Васька был бы счастлив, как только может быть счастлив
человек: целую неделю вместе с мужиками… Когда-нибудь Васька будет большой и
тоже будет так жить. У него будет свой дом. Васька уже знает, какой.
Несколько
лет назад, когда Васька с друзьями еще играл в совсем детские игры, один мужик
начал строить огромный дом на фундаменте и даже поднял под крышу, а потом бросил
все и уехал с семьей жить в город. Васька бывал внутри. Дом какой-то особенный,
со своей душой. Может быть, хозяин вложил ее туда? Стены теплые, и хорошо
сидеть на переводинах не настланного еще пола и слушать дыхание дома. Одну из
внутренних стен можно интересно и аккуратно спилить и из двух больших комнат
сделать огромный зал, куда будет входить много гостей. И детей. Есть же и
большие семьи. Васька об этом еще не думает, но сердце просит чего-то большого,
светлого и просторного.
Васька говорил как-то отцу,
что если купить этот дом и достроить, то как же хорошо будет! Он бы там жил. Но
отец сказал: «Зачем тебе дом? Наш же есть». Васька больше не говорил про дом,
но думал. Думал часто и подолгу. Почему-то ему кажется, что в этом доме жизнь
будет такой, о какой рассказывает ему дед Марко. Что будет собираться в нем вся
родня на какой-нибудь праздник, а Васька будет их встречать у дверей, улыбаться
и приглашать к столу. И скажет тост за род, о котором всегда будут говорить
уважительно и с почтением. И чтобы он не закончился никогда.
Так Васька и заснул. Ему
снилось, что ходит он среди больших полей с дошедшим уже зерном, покачивающимся
от дыхания неба, что кругом никого нет, что он совсем один. И он как-то связан
с этими полями. Может быть, где-то рядом он живет? Потом откуда-то появляются
братья, и они идут играть.
Проснулся Васька уже с
дневным солнцем. Васька торопливо умылся, выпил чаю и выбежал на улицу. Отец
опять возился с мотором, пытался что-то придумать, чтобы обмануть сломавшуюся
деталь, но ничего не получалось. От этого отец еще больше злился, даже уже сам
не зная на кого. Только злость и осталась. Дикая и злая, после которой лишь
пустота.
Ваську
никто не окрикнул. Он немного побродил в задумчивом почти что забытьи, не видя
и не слыша, лишь предчувствуя желание, которое поведет его туда, где Небо и
Земля едины. Туда, где родятся в этом единении Огонь и Вода, такие чистые и
вечные. Бог разлил необъятность по формам, вдохнув смысл в вечном поцелуе. Лишь
Васькина форма текуча, ибо он человек. Ваське это еще неведомо, живет он лишь
предчувствием и чувством, подгоняя и питая алтарь одного другим. И сейчас он
бродит предчувствием, ища чувство, чтобы уже с ним искать, ждать и вынашивать
новое, — как природа носила его. И счастлив тогда Васька, и светел. И
опять поет душа, и Васька растет, растет, становится подобным Небу, Земле,
сливается в одно с ними и со всем и родит чистоту от огня, что горит в нем. Но
Васька не знает этого.
Да и не надо ему знать.
Васька лишь бежит за чувством, и предчув-ствуя, и дивясь: сколько в этом беге
радости, светлой силы и доброты. Без конца и края — и всё и вся доброта.
Поэтому Васька и не понимает отца с матерью и род свой: на что злиться? и
зачем? Столько кругом ее — доброты, ее света и силы! Возьмешь — а из
тебя обратно исходит! И не важно тогда, сколько лет Ваське, где родился, где
жил и где живет; нет тогда ни времени, ни места, ни его самого: и всё и вся он,
и он — всё и везде.
Васька сидит у костра и
забывает, что неуклюж, что мысли проносятся в его голове быстрее, чем язык
может говорить… что нет от него гордости матери с отцом, а может быть, и роду…
что не сделал еще ничего хорошего. Ибо не важно это сейчас…
Ближе к вечеру Васька
возвращается домой. Пропахший дымом, голодный и чистый. Свою часть работы
Васька делает все еще в мыслях и мечтах, живущих в нем от костра. И много еще в
нем радости, и полнится тело теплом от труда, а душа довольна. Родителей опять
не видно, они все больше растворяются в заботах.
Васька забежал домой и
подчистил то, что осталось в сковородках от обеда родителей. Еще выпил
домашнего чая, густо прихватывая клубничное варенье оладьями. Ну, вот и все:
опять все хорошо, как будто и не было разлада из-за работы и деда Марко. И
дальше все будет хорошо, даже по-другому и лучше — всегда так же радостно.
Его поймут, наконец-то, а Васька их больше не расстроит. Ух, и развернется
Васька! И сразу все увидят, что он способный, что он тоже многое может и знает.
Может быть, отец и согласится тот дом купить.
Васька представляет, как они
будут там работать, каким они сделают зал. Васька уже видит его живым до
каждого гвоздя. И отец поддержит его: так хорошо Васька придумал. И сделают они
большое-большое окно на чердаке — от края крыши до самого пола. И река
будет как на ладони, и лес за ней… И солнце будет садиться, разлив палитру
света во всех мыслимых человеком ярких цветах… И облака будут, подрумяненные
снизу и немного справа закатной акварелью… А еще Васька поставит круглый стол,
покрытый деревенской скатертью, рядом с окном. Поближе к небу. Прямо в жизнь
будет выходить это окно.
И вот опять чувство ведет
его к этому дому. Но на улице Ваську встречает отец.
— Воду принес?— Отец, как
всегда немного сердит и недоволен.— Траву скотине? Работу свою сделал?
Васька только кивает и
ничего не говорит. Непутевость сильно и углами торчит в теле, цепляется за
округу в работе и разговорах. И конца, кажется, этому не видно.
В доме по-привычному тепло и
тихо. Тепло от живых стен, от души дома. Васька раскидывает руки, раскрывает
ладони и прижимается весь и щекой к шершавой и немного колючей стене. Он
чувствует, как идут по стенам к рукам тепло и сила, а потом собирается все в
щеке. Чувствует, как получает что-то еще и сам отдает. Тоже теплое, и от самого
сердца. Васька растирает онемевшую щеку и садится на переводину спиной к стене.
Дом, как и всегда, шепчет ему свое, а Васька слушает и слышит сердцем слова,
нашептываемые ему. Но сегодня душа его переполнена и мятется в вечных вопросах:
«почему так?», «что всё?» и «правильно ли это?» И не знает Васька ответов, и
еще больше родится вопросов, и он, погладив на прощание дом, идет к деду Марко:
все ответы у него.
Дед Марко разогревал кашу. В
сковородке шипело и потрескивало чем-то неземным, совсем не от каши. И запах
разносился от Земли до Неба, просмаливая сковородку, бревна старого дома и всю
округу.
— Здравствуй, Васей! Мы тут
с тезкой твоим ужинать собрались,— дед Марко улыбается радостно и кивает на
своего большого полосато-серого кота.— Садись. Поможешь мне.
Марко уже поставил
сковородку рядом с большой тарелкой, в которой дымится суп. Васька попеременно
таскает ложкой то одно, то другое и не может продохнуть, так вкуснота
захватывает. И лишь когда уже сил и вздоха не хватает, чтобы дальше полниться
вкусом, наконец, шумно выдыхает и долго не может отдышаться.
— Что это, дед Марко?—
Ваське дивно, что же это такое, небывалое даже за этим столом.
— Овсяные хлопья и суп из
утки,— теперь удивляется Марко.— Неужели никогда не пробовал?
— Пробовал…— смущается
Васька. Он опять начинает по очереди пробовать чудо, пытаясь заполнить всего
себя вкусом и памятью о нем, каждый раз усердно облизывая ложку — чтобы на
всю жизнь и навсегда.
Когда сковородка и тарелка
совсем пусты, Васька спрашивает:
— Как у тебя так вкусно
получается?
— А вкусно?.. Любовь,
Васька, Любовь… Добавляешь ее. Ту, что с большой буквы пишется. Она и есть
Жизнь. Чистишь картошку — и любишь. Варишь — и любишь. Накрываешь
стол — и любишь. Ешь — и тоже. Зерна, землю, что родила их, солнце,
что грело, дождь, что поливал… Ветер, ласкавший их… Погреб с амбаром, где они
лежали, лопату… Работу… воду… миску… Стул, на котором сидишь, руки свои… Себя,
всех… А ты чувствуешь Любовь?
— Не знаю… А что это?
— Что это? Это что-то такое
большое, без конца и начала и везде, и ты где-то посередине. И сзади любовь, и
спереди, и сверху, и снизу, и везде. И нет ни верха, ни низа, ни сзади, ни
спереди, ни середины, ни тебя, ни других, а просто есть что-то, что ты
называешь — Люблю. Так и любишь. Это, видимо, и есть Любовь…
— А когда начало есть? И
край?
— Когда начало? Ну, это,
наверное, Чувство любви… Растет оно, растет, зреет, полнится и становится без
начал и краев… — Марко уже улыбается, но больше глазами и очень чисто.
Марко представляет Ваську
маленьким, бессловесным еще малышом, пытающимся до всего дотянуться, все узнать
самому, пронести через себя, познать мир самим собой. И бесценно, без
оценки — хорошо ли плохо, не соревнуясь, не оценивая, сам являясь цельным
миром, познающим все миры. И до сих пор такой же чистый. Марко любит Ваську,
его чистые и прозрачные глаза и открытые всему и всегда душу и сердце, его веру
в человека и данный ему путь, — все самое нужное, доброе и светлое из
детства, что растит из маленького клубочка мяса человека-бога, творца своих
земли и неба. И Марко почувствовал, что светлеет сам, дивится жизни, красоте ее
и бесконечности, так же, как и Васька. Что с души отходит короста десятков лет
и его душа бегает без одежд в радости и полноте от самое себя и от счастья
жить. Как будто опять он мал и свободен… Почему эта чистота с возрастом уходит?
Васька попрощался с Марко и
пошел домой. Вечер уже укутал землю, готовя ко сну и убаюкивая, и Васька опять
припозднился, но сегодня не заметил этого. Чувствуя вселенское спокойствие, он
вышел на дорогу и пошел домой. И не было ни начала ее, ни конца, ни края слева,
ни края справа, ни верха, ни низа, ни спереди, ни сзади, только он где-то
посередине. Не было ни неба, ни земли, ни сегодня, ни завтра, ни села, ни леса,
ни людей, — а все одно и везде. И спереди, и сзади, и слева и справа, и
сверху и снизу, и посередине. И не было его, а он был всем, и все было
им — непостижимым, целым — вместо минут и лет, килограммов и километров —
просто было. И не было имени и других имен его, а все имена были его — от
сотворения в бесконечность, — и он был ими.
Дома Ваську сразу позвали
ужинать, и он, радуясь, что сегодня не ругают, поклевал что-то, но больше носом
от скуки и напряженности. Не было радости, и Васька вспоминал стол Марко,
пытался понять и прочувствовать тарелку, ложку, стул и даже себя, стараясь
понять: а где же Любовь?
Спал Васька нервно, словно
металась душа его между Марко и расчлененным родом, забывшим, что спереди, а
что сзади. И что сверху есть, и что снизу, и непостижимо. Только не знал Васька
ничего о мятущейся душе, ибо не знал, что можно делить себя на душу и тело, и
снов не запомнил. Только утром проснулся с пустотой внутри, и никак ее не мог
заполнить. Ни теплый дом, ни заветные места не могли ему пока дать столько, да
еще и работа нуждалась в его участии.
Два дня Васька жил с
пустотой, помогая отцу, ошкуривая и катая звонкую сосну, отмеренную бревнами,
не отделяя труда от работы, не видя разницы между делом и отдыхом. Вечером
Васька томился от запертого двором пространства, желая вырваться в живую жизнь.
Очень хотелось сходить к деду Марко, но не успевал. И все же хотел, хотел
сильно и совсем по-взрослому, проняться делом, сделать все как положено по
своему разумению, по сердцу и от души. Срывался в тоску, нервозность и даже
лень. Оттого, что душу кроил по работе, а не работу брал по душе — когда
усталость сладка и во спасение.
На следующий день Васька
освободился пораньше и поспешил к старику. Марко возился с холщовым мешком,
полным фотографий и каких-то бумаг.
— Здравствуй, Васька! —
приветствует его дед Марко и объясняет:— Вот, род свой воскрешаю. Пока что-то
помню, надо записать. Родовое дерево составить надо, как сейчас говорят. Все
фотографии, документы, справки… Пусть в одном месте все будет… А то ведь
молодым ничего не надо. Как будто из ниоткуда родились… Да и сам я грешен.
Поздно начал, Васька, поздно… А ты род свой знаешь?
— Да ну их, этот род!..—
говорит Васька.— Не хотят ничего. Только грызутся между собой да что-то делят!
— Зря ты, Васька, так
говоришь… Человек родом живет! Род всему начало.
—Как?— интересуется Васька.
— Ну, представь… Вот ты,
отец твой, мать — вы род. А через них — у матери сколько родни, у
отца? Сколько сестер и братьев? Это тоже роды. У меня свой род. Слушай дальше:
мы живем в своей деревне. А вот — соседняя деревня. Для них мы тоже род,
вся деревня — род. А они — для нас. Возьми все наши деревни на этой
стороне реки — и на той стороне… И мы для них все будем родом, и
они — для нас. А наш район?! И так — дальше… Страну нашу… Для других
стран мы тоже будем родом, а они — для нас. А потом Европа наша для
Африки — тоже род. И Африка — тоже род. И Земля наша полностью —
род. А на Земле — род человеческий. И животные тоже родом живут. Планета
наша в роду Солнечной системы. А род Солнечной системы — в роду нашей
галактики… Так, Васька, вся Вселенная устроена… И галактика наша будет родом
для всех других галактик. А что, если и наша вселенная — тоже род в
другой, только огромной, вселенной? И она — тоже? Сколько их, вселенных! И
каждая вселенная — род. И сколько было их, и сколько есть, и сколько будет
вселенных,— все родом живут! И ты не забывай: без рода ты — ничто. И род
без тебя беднее. Помни об этом! Есть род, и есть ты. И ты есть ты, и ты есть
род. И род есть ты. Люби его — без тебя его нет. Так же, как любая из
планет откажется от своего рода — Земля, пусть она… Что будет?
— Катастрофа?.. Конец Земле…
— Понимаешь?
— Понимаю… Да ведь они
сами!.. Сами первые…
— Не учись дурному. Дурному
как раз учиться и не надо. Ты в хорошее зри. Оно не предаст.
— Ну а откуда — откуда
сил и ума на все это?
—Тебя Бог поцеловал…
— Меня?..— удивляется
Васька, и ему кажется, что он сразу становится умным, сильным и добрым.
— И тебя, и меня… Всех. Он
всех целует.
— А когда?
— Когда душа родится, когда
сам родишься.
Васька еще сомневается
немного:
— Но это же очень долго!.. И
как он всех успеет поцеловать? Миллионы рождаются!
— Так ведь и все одно ему…
Вечность в Нем — миг и миг — вечность. Он всех целует на вечную
жизнь.
Марко уносится мыслями
далеко — туда, где миг и вечность едины, туда, где нет их вовсе, а все и
вся невыразимо и бесконечно Единое.
А Васька, как и всегда,
верит, и уже чувствует эту любовь, разлившуюся в нем и живую, родящую саму себя
и его, множащую добро и счастье на пути, дающую веру в силы, в людей и себя…
Дома Васька вытащил из
чулана лампу, забрался на чердак и там засветил ее. В уголке между сундуками он
расстелил дедушкин полушубок. Взгляд скользил по внутренней стороне крыши, а
потом ему открылось звездное чистое небо. Если каждая звезда — солнце,
сколько же планет вокруг? Смогут ли числа посчитать их? Сколько же родов там?
Есть ли кто-нибудь, кто объемлет бесконечность, может охватить все сразу?
Васька решил посмотреть на Землю с другой стороны и перенесся воображением на
одну звезду, сверкнувшую ему особенно чисто. Теперь перед ним была Земля, а
чуть поодаль — Солнце с другими планетами. Землю Васька уже немного знал и
потому снова вернулся на нее. Видимо, везде все так же — как в большом
роду…
— Васька! Что там делаешь?!
Свет включи…— мать окончательно возвращает его на землю.
Ваське хочется узнать,
мечтала ли она когда-нибудь о звездах, о тех, кто там живет, и как. Хотя бы
маленькой, если уж сейчас живет только работой.
Васька потушил лампу, отнес
ее на место. «Помни о роде… Он всех нас поцеловал… Сил и ума хватит»… И пошел
спать.
Но даже
тогда, когда он уже лежал в постели, весь мир оставался таким же открытым, как
на чердаке. Мыслями Васька опять уносился к звездам. Потом от них к деду Марко.
Или в прошлое — к полям и лесу, или в будущее — к своему теплому
дому. Васька заснул и не заметил даже, как засыпает, а душа его даже во сне
продолжала искать ответы на вопросы и пыталась познать истину, как бы далека
она ни была….
Дни стали пропадать в суете.
В погреба с полей просилась картошка, и все село спешило убрать урожай. Отец с
матерью стали задерживаться на работе, а Васькин день заняла школа. И только
вечерами, сколько позволяли силы да солнце, втроем они копошились в огороде.
Казалось, конца не будет этой работе и зима накроет их прямо на поле, но
однажды стало радостно оттого, что поля стали чернеть пустыми прямоугольниками.
Ваське велели протопить
баню, а после отец поднял для себя на стол уже законную, положенную по такому
большому поводу бутылку. Неожиданно нагрянули гости, приходя по одному, пока
все дядья и тетки не собрались за столом. Некоторые были навеселе: уже начали
праздновать окончание земледельческого сезона.
Васька скоро сбежал в
дальнюю комнату. Сбежал от шума и разбирательств, кто правильнее. Он сидел за
книгой и слышал, как голоса за столом становятся все громче. Никто никого не
хочет слушать, стараются перекричать другого и всех сразу. Что-то звенит.
Похоже, кто-то кинул в другого вилкой или ложкой. «Молчи, дурак!.. Да что ты
понимаешь!?. А сам то, а сам то…» — слышится время от времени. Как стая
ворон и чаек шумит вместе.
Они шумят еще долго. После
нескольких нервных перекуров шум немного стихает. Васька опять увлекается
книгой, читает, светлеет и добреет. Но вдруг ухо выхватывает какой-то странный
кусок разговора, и Васька понимает, что говорят о нем. Васька затихает и,
успокоив дыхание, дыша в четверть, долго слушает. Всех слов не разобрать, но
некоторые проговариваются звонко и четко — как печатью хлопают, подбивая
итог. Главных печатей две: «дурак» и «лодырь». Васька слышал их и раньше, но
сегодня они хлопают очень часто и как под приговором. «Как дальше жить будет?»
Слова, слова, слова — и приговор с печатью.
Печать хлопает все чаще и
громче, с усердием копируется и вот уже несколько раз одновременно и с разных
сторон. Ваське очень больно и обидно, но пусть они так — хорошего в жизни
все же больше…
И тут Васька слышит, что во
всем виноват Марко: его, Ваську, с пути сбивает. А тот, дурак, ничего в жизни
не понимает. Васька еще успевает удивиться: когда же они с дедом Марко хоть раз
о чем-нибудь поговорили, — а сидящие за столом уже решают, что делать.
Решают, что надо запретить Ваське ходить к нему. И вообще прекратить надо все,
навсегда и для всех. Поговорить с Марко. Высказать ему все. Предупредить.
Припугнуть. А отец уже желает «набить морду этому старому мудаку» и порывается
сразу сходить.
Васька не выдерживает,
теряет голову. Ноги несут его к столу, язык впервые в жизни чеканит, а мысли не
успевают одернуть, остановить и хоть немного рассчитать последствия:
— Да что вы знаете!? Только
ругаться да грязью других обливать и можете! Хоть когда-нибудь, хотя бы раз,
хотя бы полраза сказали о человеке хорошо?! По себе и других судите!.. Горло
друг другу перегрызете, да еще хвастаться этим будете! Сволочи!! Твари!!! Сами
вы…
Но не успевает договорить.
Отец вскакивает, ломая под собой стул, чуть не опрокидывая стол, сходу
прерывает монолог подзатыльником и окончательно запечатывает тыльной стороной
ладони по губам. Голову Васьки мотает, губы разбиты, язык прокушен, а эту
мотающуюся еще голову за ухо хватает вторая рука и тянет вверх.
Отец ведет Ваську обратно в
комнату, а Ваське кажется, что дикая сила тащит его к небу. Ухо хрустит в
корне, становится горячим. Васька семенит, вытягиваясь, как червяк, кособоко
вставая на цыпочки, хватая правой ногой воздух.
За столом в это время ровный
гвалт: все клеймят Ваську. А отец бьет матерными именами. И много их, как звезд
на небе. И в комнате они, и за столом, и спереди, и сзади, и слева, и справа,
сверху и снизу, и посередине. И нет Васьки, а лишь одни сплошные многоточия. И
там, и здесь, и посередине. И Васька — они, и они — Васька. А потом
долго и яростно по Васькиному телу гуляет ремень, а Васька прокушенным языком и
разбитыми губами шепчет:
— Не надо, пап, не надо… Я
сам все, я сам… Дед Марко не виноват… Он ни при чем … Я сам… Не виноват, не
бей…
Гул за столом становится
совсем ровным. Ничего уже не звенит, и никто не выясняет отношений.
* * *
…Три дня как уже выпал снег
и совсем не тает. Свежо и морозно. На деревню ложится ночь. Под ногами у Васьки
иногда хрустит, хотя дорога тоже припорошена. Льющаяся с небес темнота с
пятнами светящихся окон в округе делает все по-домашнему уютным. Васька
сворачивает на тропинку и идет вдоль забора. Ему хочется идти так вечно и
никуда не заходить, и чтобы время остановилось. Но впереди уже виден теплый
дом. Он бьет мощным светом, как солнце через прорехи, изо всех своих огромных
окон. За год он сильно изменился. Дядя Коля купил его и достроил, и сегодня
Васька идет на новоселье.
За год и Васька сильно
изменился: подрос, раздался в плечах, и голос уже сильно походит на мужской, но
он так же многого не знает. Не знает, что не был он лодырем: разве может лодырь
надорвать в четырнадцать лет пуп, напрягаясь изо всех сил от не по телу
большого сердца, чтобы быть вровень с взрослыми в той же работе и той же мерой?
Не знает Васька и того, что и дальше будет вкладываться во все так же и не
боясь, хотя каждый раз по-прежнему его будет прижимать к земле. Не знает
Васька, что после его бунта злость родных куда-то исчезла, и в единении
воспитания из него человека они помирились навсегда. И что отец в неожиданном
порыве предложил тогда купить дяде Коле дом, облюбованный и одухотворенный
Васькой, и сам попросился помочь в плотницкой части. А дядя Коля взялся
подготовить моторы для рыбалки и охоты. Не знает, что с тех пор каждый раз они
будут ездить вместе, что весь их род окончательно втянется в общее дело,
пронявшись им, пока достраивали дом, и так это ему понравится, что и дальше
будет творить совместно. Не знает Васька и того, что скоро соберется род,
поднимется, и родит общими усилиями книгу о себе. И впишут в нее всех, о ком
смогут узнать, и фотографии вклеят. Получится она толще энциклопедии — и
живая, в ручном переплете. И поставят ее в углу под образами… И много будет
славных дней, теплых слов и добрых дел…
И вот
Васька поднимается на высокое крыльцо. Сколько же света в доме! Сколько же
света! Свет идет отовсюду, непривычный и живой. Васька открывает дверь и робко
входит. Прямо перед ним тянется в бесконечность зал. А в зал бесконечностью
тянется стол, как будто сбитый из множества столов малых родов в одном большом.
Он пропечатан в зале буквой «П» крыльями вдоль стен, с лавками, покрытыми дорожками,
по обе стороны вместо стульев. А по залу, в радостной суете, ходят люди —
от самых малых, с игрушками в руках, до седых, отмеривших почти что век. И стол
ломится от даров земли, что некуда ставить, а все несут и несут блюда, одно
другого лучше. А дядя Коля стоит напротив двери, улыбается, встречает вновь
прибывших и жалует к столу…
И вот они уже все за столом.
Сколько же родни у Васьки! Сколько же их! Как звезд на небе. Ваське кажется,
что все, на Земле и на Небе, в этот вечер собираются за большим столом и у них
так же уютно, и света хватает. Он чувствует себя, чувствует других, их в себе и
себя — частью. Частью чего-то целого, огромного и радостного. И слева оно,
и справа, и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, и посередине…
Дядя Коля стучит вилкой по
стеклу, ждет, когда станет тихо, и начинает говорить. Благодарит и удивляется,
сколько за год можно сделать, если родом, миром. Кланяется Васькиному отцу, ибо
старший он из детей деда. Кланяется своим отцу и матери за подаренную жизнь, за
жизненную науку… Кланяется всему роду — и тем, кто в Земле предков,
тоже… Благодарит жену — опору жизни, детей — надежду и гордость…
Много тепла и добрых слов сегодня в его сердце и всем их хватает. Льется
доброта эта на людей без меры, исходит и исходит, и не успевают люди взять ее,
как опять полно уже, — и вновь она исходит, и еще больше ее…
И перед каждым на столе
стоит рюмка. И у каждого через край в ней. Вина, чая, компота… Но у всех, чтоб
со всеми…
Наконец, звенит хрусталь.
И все пьют.
За дом.
За хозяев.
За их детей.
За здоровье.
За долгую жизнь.
За полную чашу.
За счастье дому.
За тех, кто помогал.
За то, чтобы заходили чаще.
За усопших родителей.
За род большой.
Чтобы он не закончился
никогда…
Васька
почти счастлив.