Окончание
Опубликовано в журнале Континент, номер 145, 2010
Владимир
МОЖЕГОВ — родился в 1968 г. в Воркуте,
окончил Академию кино и телевидения в Санкт-Петербурге. Публиковал работы на
религиозно-философские, культурологические, историософские темы в «Московских
новостях», «Литературной газете», «НГ-религиях», в «Русском журнале», журнале
«Политический класс», «АПН», обозрении «Радонеж», альманахе «Илья» и др.
Постоянный автор «Континента». Живет в Волоколамске.
Владимир
МОЖЕГОВ
Ползущий ангел[*]
Архитектоника
и эволюция «правой идеи» в постмодерне
(сквозь
призму восхождения Александра Дугина)
Часть третья
По
следам психоделической революции, или
Загадка
популярности дугинского мифа
О
том доктор Фауст мечтал
Да
и Кроули был не прочь
Выступает
кровь на висках
Тонкий
мир набух, как орех
Хрустя
огурцами впотьмах,
Оба
боготворили ночь.
Твое
имя — Ослиный Нос,
Твое
кредо — опаснее всех.
Кооператив
Ништяк.
«Великое
делание»
Если
вы романтик, то вы фашист.
Сергей
Курехин
Итак,
перед нами пусть и краткий, но достаточно полный обзор Традиционной доктрины. И
теперь нам предстоит ответить на непростой вопрос: как вся эта чертовщина могла
получить столь широкое распространение?
1.
Рыцари традиции
Как
Афина из головы Зевса, «Традиция» является цельной и «брахманической» (во всем
сияющем боевом своем облачении) у ее Пророка Рене Генона. Подняв копье,
Традиция бросается в яростную атаку у Юлиуса Эволы, актуализирующего и
предельно радикализирующего ее потенциал. Затем, на русской почве, она
возрождается в романтиче-ском ореоле алхимических трансмутаций, алкогольных и
наркотических паров, призрачных мечтательных аллюзий золотых сказок и ледяных
мифов Мамлеева-Головина. Наконец, «мистическое копье Лонгина» попадает в руки
архангела геополитики, Кибальчиша духа, сына генерала ГРУ Александра Дугина.
Однако для неуравновешенной психики последнего такой груз, похоже, оказывается
чрезмерным.
Но
погодим ехидничать. Первый столп Традиции — безусловно, Генон. И прочитав
его «Критику современного мира», мы увидим, что это практически целиком
православный (шире — консервативный) дискурс как минимум последних
двадцати лет (от когдатошнего дьяка Кураева и только зарождавшегося «нового
фундаментализма» до нынешнего матерого протодьяка и фундаментализма
половозрелого). В этой цельной и убедительной, как гранитная скала, доктрине мы
обнаружим лишь две-три малозаметных трещинки. Первое — отрицание факта
сотворенности мира (откуда неизбежно следуют отрицание личности, истории и
прогресса). Второе — отрицание уникальности Христа (Христос для
Генона — лишь одна из манифестаций Традиции). Третье — отрицание
факта Троицы. Христианский принцип «один равно трем» не знаком Генону.
Потому за упразднением «принципа Единства» у него сразу встает хаос
множественности. Он не знает, что троицецентричное христианство (ценой
колоссальной жертвы) удерживает гармонию мира даже в видимом торжестве хаоса,
нигде и никогда не оставляя человека в заброшенности и одиночестве.
Относясь
ко всему западному с чуть сдерживаемой брезгливостью, христианство Генон в
лучшем случае снисходительно хвалит. Не знает он и христианского понимания
личности. Христианское «спасение» для него — еще не Освобождение, но лишь
один из нижних его этажей. Западное «бессмертие» — лишь бесконечное
продолжение индивидуальной жизни. Для Запада все кончается Бытием, он не знает
Высшего Принципа, тождественного Знанию, освобождающего как от бытия, так и от
небытия, соделывающего освобожденного Брахманом-Абсолютом1 .
Христианский Рай представляется Генону чем-то вроде группы детского сада, где
под надзором воспитателя резвятся недоразвитые индивиды. Истинный йогин («хозяин
многообразных состояний в силу простого воздействия своей воли»), проходя,
лишь бросит чуть насмешливый взгляд, озарив чело тонкой улыбкой, и прошествует
дальше по пути тотального Освобождения.
Но,
невзирая на очевидно антихристианские взгляды Генона, идеями его «Критики»
оказался вдохновлен весь наш широкий консервативно-фундаменталистский фронт.
Все здесь дышит стилем и духом Генона — его чрезмерной серьезностью,
гордым презрением, отчуждением и отрицанием, отсутствием человечности,
снисходительности, самоиронии и не терпящей возражений непримиримостью во всем.
Но зато и какая мощь, сколько обаяния в этом романтическом штурме, этом
апофеозе «бури и натиска»! Какая, наконец, правдивая сила в описании той
картины бессмысленности и тщеты, которую не может не признать всякий честный
ум, обозревая пустыню современной цивилизации. Какое искушение для нетвердых
душ! Какое оскорбление для натур героических и благородных! Ведь и правда, кто
может спокойно глядеть на эту блестяще описанную Геноном анархию, на этого
лощеного самодовольного демократа, читающего свою убогую газету с видом
полноправного хозяина вселенной? В ком при взгляде на это попрание всего
человеческого и божеского не поднимется ярость негодования? Кто не встанет тут
же, не пойдет и не запишется в коммунисты, фашисты, оккультисты, имперцы?
Только тот, в чьей душе давно угасли огоньки «алхимического золота»
благородства, жертвенности и идеала. Только тот, в чьем сердце не осталось
ничего кроме колонок биржевых новостей.
«Бродский,
Венедикт Ерофеев, Юрий Мамлеев, Евгений Головин, Гейдар Джамаль, Дугин и я,
наконец, все мы вышли из этого бескомпромиссного, сверхсвободного, странного
мира тоски по абсолюту идеала», — пишет Лимонов в «Анатомии героя»,
совершенно точно указывая на главные духовные основания Традиции. И надо ли еще
объяснять, почему популярна Традиция, предлагающая суровый героический идеал
мужского начала, романтики, тайны, войны, вызова с его игрой в фашизм —
рисковой и опасной, преодолевающей запретные табу. Конечно, в героизме этом
слишком много позерства: пить, как Эрнст Юнгер, шампанское, наблюдая в окно
ужасающую бомбежку Берлина (идеал Лимонова). А вся элитарность и герметичность
выражается более в презрении к профаническому плебсу (всем этим незнакомым с
Доктриной, неинициированным шудрам-совкам). «Эволаист имеет преимущество
пред массами профанов: он в курсе таинственных и незримых сражений,
разворачивающихся в метаистории нашего мира. На людей, вынужденных
компенсировать некие дефициты, это действует просто притягательно. Полагаю, что
традицио-налистская сцена, политическая или нет, полна именно такими людьми, а
не рыцарями, покоящимися в себе и трансцендентности сверхчеловеками, в избытке
населяющими труды Эволы», — трезво заключает один из
исследователей2 . Это на личном плане. На уровне же массового сознания
Традиция развивает знакомые манихейские советские и фундаменталистские схемы
(социализм и капитализм, ненависть к Западу, к католикам, к евреям), доводя их
до геркулесовых столбов религиозных крайностей.
2.
Ислам-модерн
А
теперь несколько замечаний непосредственно по поводу учения нашего героя.
Очевидно, что его система ни в одном из своих пунктов не оригинальна. Все
это — лишь бесконечные отражения Генона, Эволы, Головина, Мамлеева. Мысль
практически не развивается (ее работу замещает лишь изобретение головоломных
терминов). Но и до, и
после обращения в Единоверие, верой Дугина остаются монизм (истечение всего
сущего из Абсолюта) и иллюзорность мира. «Модерн — это битва за
реальность против сакральности, а значит — битва за ничто», —
убеждает Дугин в «Постфилософии». («Креационизм — ущербная идея, —
соглашается Головин. — Да и какой мужчина в своей героической ипостаси
смирится с положением “твари” или “раба” и признает “смирение” добродетелью?»)
Следующий
важнейший пункт дугинской доктрины — ее тотальный дуализм. История мира
понимается как вечная война демоно- и богочеловечества (причем ни человека, ни
человечества как такового мы не видим: это либо сверх-, либо недо-человек, либо
«святой народ» и «адская душа», либо «абсолютный субъект» и «человеко-объект» и
т. д.). Человек в писаниях Дугина практически полностью исчезает: «Сверхчеловек —
это главная фигура Революции. Логично предположить, что главной фигурой
Абсолютной Революции будет Абсолютный Сверхчеловек, тот, кого Ницше скупо и
страшно определил следующими словами “Сверхчеловек — это не человек”»3 .
Итак,
вот что мы имеем: однозначность, тоталитарность, абсолютизм, дуализм,
экстремизм, понятие священной войны, ясные политические цели и яростное отрицание
современной цивилизации — как главная отличительная черта доктрины. Плюс
обилие фантастических допущений, бесконечный вал «мистических слухов»
(произвольность их выбора и толкований), что касается стиля, — нервность,
взбудораженность и многословие; вбирание в единый вихрь все новых масс
информации; безудержная генерализация и отсутствие мысли как таковой (в
сущности, лишь та самая «имитация мысли», которая, по Дугину, отличает
зверо-людей). Более всего эта смесь Адвайта-веданты, зороастризма, манихейства
и геополитических спекуляций напоминает религию, а религия эта более всего
напоминает ислам. Который, как мы знаем, также сложился на стыке иудейства,
христианства, местных языческих культов, гностических ересей (более всего
зороастрийских и манихейских, проникающих из Ирана) и конкретных политических
задач. Итак, ислам. Весьма, конечно, модернизированный: нет Абсолюта кроме
Брахмана и Рене Генон — Пророк Его4 .
3.
Традиционализм — религия постмодерна
Но
все это еще не объясняет масштаба явления. В религии прежде всего должна быть
нужда. (Ислам возник не на пустом месте, он кристаллизовался в момент
тяжелейшего кризиса и получил огромную популярность именно тогда, когда заявил
ясные политические цели.) И, как видно, именно четкое попадание традиционализма
в нужное время и место оказалось решающим в его успехе. Вокруг — развалины
модерна, сумерки идеологий, окунувшееся в убожество и тоскующее по былому
величию время5 и остро ощутимая потребность в консолидирующем
мифе — идеальный бульон для кристаллизации нового учения.
Параллельно
мы видим возрождение и других религиозных форм: от классического православия и
ислама (тоже, как правило, фундаменталистского толка) до великого множества
протестантских номинаций, от теософии и рерихианства до «Харе Кришны» и всех
направлений «Нью-эйдж». Но лишь традиционализм эклектичен и всеобъемлющ
одновременно, он синтезирует всё, сегодняшний хаос всесмешения он заключает в
новый «круг творения», при этом обретает актуальное политическое измерение и
агрессивно направлен вовне. В отсутствие всякой опоры в умах традиционализм
помогает преодолеть абсурд бытия, опереться на некие тектонические основания
(пусть и фантастические). Наконец, он имеет видимость «философии», «научного
знания» — все еще живых богов модерна, которым молилось человечество все
Новое время. Своими сверхчеловеческими претензиями он ласкает «эго», а
примитивными манихейскими схемами околдовывает «массовое бессознательное». Он,
наконец, реабилитирует и ставит в центр мира Миф, отвергнутый модерном
(Душенов, допустим, тоже творит миф, но — изнутри модерна и потому —
безнадежно вчерашний. «Традиционализм» же как явление целиком постмодернистское
подступает к модернистскому сознанию извне. Потому ему гораздо легче с
этим сознанием оперировать: он знает — как). И вот, как мы уже
отмечали вначале, создавая монструозный конгломерат из политики, религии,
философии, оккультизма, эзотерики, инициатических практик и постмодернистских
шоу, Дугин оказывается стопроцентно конгениален времени. Но чтобы по-настоящему
понять его популярность, нужно теперь немного шире обозреть само это время.
4.
Молодежь и революция
В
начале 90-х теории Дугина увлекли прежде всего 20-35-летних, достаточно
интеллектуальную, слегка бунтующую молодежь — все эти, условно говоря,
«потерянные поколения 68-го», начинавшие с гуманизма, мира и свободной любви.
Как же состоялась эта скандальная духовная эволюция от идей либерально-демократических
к идеям ультра-фашистским? Это очень интересный вопрос. И чтобы ответить на
него, нам придется начать с нескольких рассуждений.
Движущей
силой всякой революции является молодежь. Сколько лет было Робеспьеру и Ги
Дебору6 , когда один возглавил якобинский террор, а другой стал
идейным вдохновителем революции-68? Даже если революции задумываются и
возглавляются дядями в летах, даже если подводят к ним крах экономики, кризис
власти, исчерпанность идей, осуществляются они, как правило, молодыми —
теми, кому проще всего взлететь на крыльях духа или умереть за идею. Потому
именно здесь бьется пульс всякой революционной эпохи и является ее главная
метафизическая правда. Здесь разворачиваются паруса будущего. Казалось бы, что
взять с этой несмысленной маргинальной юности? Но и Христос (с точки зрения и
«академического» иудейства, и просвещенного демократического Рима) был маргиналом,
и христианство — маргинальной сектой. Маргиналами были русские символисты,
на выступления которых ломилась университетская молодежь. И те же юные
идеалисты совершали первые революционные теракты, давали начало дадаизму и
футуризму, воевали в Первой мировой, готовили Консервативную революцию в
Германии…
Импульс
молодежной революции 60-х оказался столь мощным, что за несколько десятилетий
до неузнаваемости изменил мир: глобализм, свободная любовь, сексуальное
раскрепощение, уничтожение сословий, либерализация государств и общественных
отношений. Да и сама ситуация постмодерна — результат того взрыва
сознания, сокрушившего последние табу.
Наши
90-е были, в сущности, чуть запоздавшим (как всегда в России) эхом той
революции. И пусть начиналось все в партийной верхушке, но первым симптомом
бесперспективности и высшим метафизическим приговором этому обществу были те
тусующиеся у «Сайгона» панки и хиппи, что не желали строить коммунизм, работать
на стройках социализма и воевать в Афганистане… Молодежь — будущее
страны, ее авангард — отказывалась идти дорогой, указанной государством,
отказывало ему в доверии, да попросту — не замечало его. А очередной Груз
200 из Афгана, приземляясь в каждом русском селении (при абсолютном молчании в
эфире), пробивал в сознании обывателя новую брешь. И прав, наверное, Юрий
Мамлеев, говоря сегодня, что в тех темных «южин-ских» переулках творилась
подлинная история эпохи. В алкоголических теургиях «сексуальных мистиков», в их
алхимических ретортах бурлила правда более важная, чем на заседаниях Политбюро.
Так же, как в Башне Вячеслава Иванова и большевистском подполье в начале ХХ
века история творилась более интенсивно, нежели во дворце Николая и Имперской
Академии Художеств. (А в начале XIX века судьбы России решались не столько в
Зимнем и даже не столько на холмах Бородина, сколько в аллеях царскосельского
Лицея.) Речь, конечно, не о качестве идей, не об их этической (или любой
другой) состоятельности, а лишь о центре тяжести эпохи. В 80-х он был ближе к
«Сайгону» и южинцам, нежели к полям Афгана или Союзу Советских Писателей. Не
поняв этого, не понять и того, как восемнадцатилетним калифорнийским оболтусам
с их кубиками ЛСД и марихуановым туманом удалось наколдовать тот глобальный
мир, который мы видим вокруг сегодня.
5.
Истины постмодерна
Постмодерн
встает на руинах модерна, его разрушенных иллюзий и идеологий. Отсюда его
тотальный скепсис. Такое явление, как Рене Генон, для него совершенно
естественно. В тот цунами, что безнадежно смывает наследие культуры, в
кромешном философском хаосе (все моральные ценности Европы оказались повержены
в огне Второй мировой) где еще искать опоры, как не на Полюсе Духа? Ведь именно
там ждет мореплавателя спасительная твердыня абсолютной истины и абсолютного
знания.
Постмодерн
обычно принято обвинять в релятивизме, и отчасти это справедливо. Но постмодерн
вовсе не так наивен. То, что он не верит в высказанные истины —
вполне естественно, ибо все истины прошлого он видит вокруг себя обращенными в
руины. Но его тотальная ирония еще не означает совершенного равнодушия к
истине. Джеймс Джойс, Томас Элиот, Венедикт Ерофеев, Андрей Тарковский, Иосиф
Брод-ский — эти великие тени у входа в постмодерн заставляют говорить
скорее о его сверхдуховности.
По
существу, постмодерн не столько отрицает истину, сколько дает ей «личное
измерение». Я и истина, я — творец истины, я есть истина —
психоделический солипсизм Брахмана, видящего «сон мира» — вот ситуация
Постмодерна.
«Неужели
ты думаешь, что Богу трудно сотворить весь этот мир с его вечностью и бесконечностью,
чтобы испытать одну-единственную душу, стоящую перед Ним?» —
спрашивает один из героев книги Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» (книги, во
многом выразившей мироощущение «молодежной революции»).
Ситуация
постмодерна — это тотальное недоверие ко всем принятым культурным
нормам и авторитетам, общественным отношениям, политическим силам, высказанным
истинам, к словам как таковым. И это — результат крушения идеологий
модерна, претендовавших на абсолют истины и доказавших свою полную
несостоятельность в двух истребительных мировых войнах. Отсюда и интерес
постмодерна ко всем мироотвергающим учениям и философиям (особенно Адвайте-веданте —
самой фундаментальной из солипсических, сновидческих доктрин). Установку
экзистенциализма Сартра (человек — есть проект) «Традиция» Генона лишь
доводит до логического предела (а Эвола в свою очередь высмеивает Сартра и
битников, как детей, не ведающих подлинных масштабов бунта и потрясения мира).
Но
что же остается существенным в мире, все основания и грани которого заподозрены
в неистинности? Только твой личный прорыв к сущему сквозь мару окружающих вещей
и масок. В такой ситуации законы общества и общественной жизни со всей их
политикой, философией, обычаями, со всей их демократией, либерализмом,
коммунизмом, фашизмом, государством и условностями общественных отношений
значат очень немного. Всерьез ко всему этому мог относиться модерн, но
постмодерн фокусирует свой взгляд совершенно иначе.
Прорваться
к истине (которая обнаруживается в свободе), к освобождению от химер мира —
вот цель. Остальное — лишь магические формулы, изменяемые и заменяемые
формы, которые постмодерн может использовать в своих ритуалах освобождения.
Идти ли путем троцкизма или алхимии, Геббельса или Будды — не столь важно.
В конечном счете, значение имеет не идеология, а твои поступки, твоя личная
встреча с миром и ее результат. Из их узора и ткется ковер новой реальности и
истории.
Так
ведь и Евангелие состоит из личных встреч Бога с людьми. Духовность постмодерна
в этом смысле может оказаться посерьезнее духовности модерна. И если последний
обожествлял своих вождей и тиранов (богочеловека Сталина или богочеловека
Гитлера), то первый, давая шанс каждому на его «пятнадцать минут славы»7 ,
дает тем самым шанс и на «индивидуальный апокалипсис».
«Смысл
постмодерна в том, чтобы человек стал достоин своего уничтожения», —
эти слова одного из католических авторов, кажется, многое могут объяснить.
Понять их можно так, что в постмодерне человек, находясь в эпицентре хаоса и
пустоты, должен самоопределиться САМ, вне каких бы то ни было условностей
(рода, семьи, страны, принципов, идеологий), мучительно рождая «ориентации»
исключительно из глубины самого себя (так Евангелие, вырывая человека из
гибнущего антич-ного мира, первыми врагами признавало «домашних его»). И именно
это «сократическое» измерение постмодерна — самое важное.
Итак,
если можно сказать, что постмодерн равнодушен к истине, то с не меньшим
основанием следует утверждать, что постмодерн не интересуется ничем, кроме
истины. И что если одним краем своего цветастого ковра он утопает в
релятивизме, то другим восходит к апофатизму «Арепагитик» и индуистской
мистики.
Отрицая
все реальности до последней, постмодерн, в конечном счете, отказывается дать
имя Богу. С другой стороны, его типичной ориентацией становится утверждение
«я — бог» (ведь если Бог умер, почему я не бог?). Отсюда — апофеоз
вавилонского смешения ницшеанских сверхчеловечков постмодерна. Отсюда растут
ноги всевозможных «Радикальных Субъектов» и всего элитарно-арийского племени «Традиции».
Игра же, которая, начинаясь здесь, разворачивается дальше, может быть любой. В
том числе — политической. И не случайно именно наиболее авантюрные,
безумные, мифологические политпроекты (такие как «Дугин», НБП, «Жириновский»)
становятся самыми успешными в постмодерне. Ведь именно они конгениальны его
времени. Кстати, и в проекте «Жириновский» без героев молодежной субкультуры не
обошлось. К созданию ЛДПР приложил руку один из замечательных деятелей
московского культурного андеграунда Сергей Жариков — лидер хорошо
известной в 80-х в Москве концептуальной группы «ДК». Талантливейший креативщик
(кстати, автор терминов «Русский рок» и «Новые русские»), в конце 80-х он
продюссировал сверхуспешную поп-группу «Мираж». А затем с поистине
всероссийским успехом скреативил политпроект «Жиринов-ский»8 .
Конечно, все эти радикальные контркультурные проекты имели отношение к
актуальному искусству гораздо более, нежели к политике (вернее, как и положено
настоящему искусству, отражают тот факт, что сама политика в постмодерне превратилась
в шоу).
6.
«Поп-Механика» — космос постмодерна
А
теперь вернемся к «Конспирологии» — книге курьезной, но весьма
знаменательной. В ней ощущается не только нежное ядро идеологии, замешанное на
детских и юношеских впечатлениях. Здесь влияние окружения и дух времени
являются во всем, так сказать, интегральном синтезе и блеске: излучения
элитарной московской тусовки, модные разговоры и, более всего, знакомство с
Сергеем Курехиным9 .
На
этом деятеле нашей постмодернистской революции и его влиянии на эволюцию Дугина
остановимся особо. «Безнравственный, без царя в голове,.. растрачивающий
себя по пустякам циник, распутное дитя, при всем том один из самых глубоких и
самых серьезных людей, каких только в этой жизни я встречал»10 , — отзывался о Курехине режиссер Сергей
Соловьев,- знакомый с ним по работе над фильмом «Асса». Характеристика, как
кажется, очень точная. Курехин не просто джазовый музыкант, авангардный
композитор и шоумен, о чем можно прочитать в каждой энциклопедии (талант
действительно подлинный и самобытный), он демиург и шаман. Он не
развлекал, но священнодействовал. Его знаменитая «Поп-Механика» стала для
нашего времени чем-то вроде мистериальных поэм Скрябина для прошлой революции.
Концерты «Поп-Механики» стали одним самых заметных явлений российской
культурной жизни конца 80-х — начала 90-х годов. Суть зрелища в двух
словах состояла в следующем. Мега-ансамбль, включавший целые секции джазовых и
рок-музыкантов, составлял основу и, так сказать, «античный хор» этого действа.
Иной раз на сцене оказывалось до тридцати человек одних гитаристов (а общее
количество артистов, задействованных в шоу, могло достигать трех сотен). И вот
пока джазовые и рок-звезды (Виктор Цой, Борис Гребенщиков и др.), стоя в
глубине сцены, прилежно исполняли многочастные композиции маэстро (состоящие
зачастую из одного гитарного рифа), на сцене сменяли друг друга одно
причудливое видение за другим: балерины, оперные дивы, ансамбли лезгинки,
лекторы общества «Знание», овцы и лошади, — когда по отдельности, а когда
и все вместе, — угрожающе разрастаясь и катясь к апофеозу устрашающего
сумбура. Два-три часа непрерывной феерии безумия (подчиняющегося, однако,
стальной воле шамана-демиурга и бессменного Капитана этого спятившего корабля).
Автору
этих строк помнится один из концертов «Поп-Механики» в тихом, еще только
беременном Перестройкой году в каком-то заштатном питерском ДК. Вполне невинное
зрелище, когда среди пуха и перьев бродящих по сцене кур выходил Игорь Скляр и
радостно вскрикивал: «На недельку до второго я уеду в Комарово». Помнится
и выражение лиц пары, видно, случайно привлеченных зрелищем работяг —
несколько ошарашенное, но и одновременно возбужденно-радостное,
освобожденное. — Живой результат курехинского действа! Обыденное сознание
уже давало трещину, а над мучительным вопросом, поднимающимся из его
апофатических глубин, уже веяли крыла пробуждающегося духа. Таким и было
ощущение этого предреволюционного времени.
Через
пару лет (а каждый год тогда шел за десятилетие) в эфире программы «Пятое
колесо» (1991) Курехин провел один из своих самых успешных штурмов сознания. В
программе С. Шолохова в роли ученого-гуманитария Капитан поведал о неких своих
исследованиях в Мексике. Он выяснил, что мексиканские шаманы в ритуальных целях
употребляют в пищу особые грибы, вызывающие масштабные галлюцинации, в которых
преобладают картины величия, геополитических потрясений, штурмующих
толп, — одним словом, революции. Как удалось установить ученому, в
мистерии мексиканских шаманов был посвящен и В. И. Ленин. Находясь
долгое время под воздействием галлюциногенных грибов, он перешел опасную черту,
за которой последовало неизбежное превращение. Личность гриба (более сильная,
чем личность человека) вытеснила в нем личность Володи Ульянова. Вождь и его
соратники (также участвовавшие в этих грибных мистериях) стали по сути
проводниками воли грибницы. Таким образом, нашу Октябрьскую революцию устраивал
уже не человек-Ленин, а Ленин-гриб и его посвященные грибы-сподвижники. Это
была грибная революция…
На
девственное позднесоветское сознание радикальная контркультурная акция Курехина
произвела беспрецедентный эффект. Многие поначалу приняли ее за чистую монету.
Сдвинутое с привычной колеи сознание было поставлено в тупик, а его способность
адекватно воспринимать реальность — под сомнение. Цель, таким образом,
была блестяще достигнута. Этим, однако, дело не кончилось, и благодаря
курехинскому медиа-вирусу культ глюциногенных грибов (широко произраставших не
только в Мексике, но и в окрестностях Питера и Москвы) вскоре захлестнул обе
столицы, превратив ореол молодежной субкультуры в громадный шаманский театр
(делу здорово помогли весьма распространившиеся в то время многотомные писания
«Дюма ХХ века» Карлоса Кастанеды о ритуальных практиках мексиканских шаманов).
В общем, не знаем, насколько грибной была революция 1917-го (там, кажется,
преобладали все же морфий и кокаин), но наша молодежная революция и правда
оказалась грибной (вся наша первая половина 90-х была подобна второй половине
60-х в Америке и Европе).
Но
и это было еще не все. Капитанский гон про Ленина-гриба послужил основой для
дугинской «Конспирологии», сделанной (как не трудно убедиться) целиком и
полностью по курехинским лекалам11 . «Конспирология» — это подражание (все та же
имитация мысли), правда, довольно блеклое, лишенное настоящего курехинского
драйва12 . В своей первой (и по сути единственной)
самостоятельной работе Дугин, используя курехинский метод, забрасывает
собственный «медиа-вирус» в «массовое бессознательное», правда, адресуя его не
молодежи, а той самой «жидоедской патриотовщине», на которую пытался влиять
через прохановскую газету «День»13 . (Кстати, у самого Проханова, судя по его писаниям,
сознание совершенно психоделическое.) Понятно, почему из осторожности столь
гротесковый текст потребовалось скрыть под именем «широко известного
писателя Парвулеско». Сам загадочный Парвулеско, — по-видимому, чистый фантом и
мистификация. Хотя, возможно, какой-то реальный прообраз этого персонажа и
существует среди сотен европейских маргинальных самородков-конспирологов.
Интересно, что в фильме Годара «На последнем дыхании» (учебнике парижских
революционеров 1968-го) у некоего маститого писателя Парвулеско (роль которого
исполняет известный французский комик Жан-Пьер Мельвиль) берет интервью главная
героиня14 . Конечно, проект «Парвулеско» — еще один
карнавальный постмодернистский хэппенинг, лайт-аналог проектов «Жириновский»
или «НБП» (в духе тех же американских йиппи, выдвинувших на президентских
выборах 1968-го кандидатом от хиппи поросенка Пигауса). Нам же сейчас хочется
направить внимание читателя по иному пути. Через несколько лет после
«Конспирологии» в свет выйдут эзотерические «Мистерии Евразии», а затем
фундаментальная «Геополитика», в которой идеи «Конспирологии» будут поданы в
строго научном дискурсе (и в которую сама «Конспирология» будет включена в
качестве отдельной части). Книга эта окажется стартовой для прыжка Дугина в
большую политику. Она станет учебником в высших военных школах, ее будут
изучать в Генштабе! В том числе и на нее, вероятно, будет ориентироваться путинская
элита, вырабатывая внешнеполитическую стратегию России. А ведь все это выросло,
в сущности, из наркотических курехинских гонов про Ленина-гриба (когда б вы
знали, из какого сора!). Теперь, надеемся, читателю стало более понятно,
как кучке калифорнийских оторв в шестидесятых удалось своротить сознание целому
миру.
7.
Великий Зверь Кроули
Но
не будем слишком забегать вперед. Путь, начатый «Конспирологией», привел сперва
к НБП. А на входе к этой первой «политической инициации» нашего героя ждала еще
более крутая вершина радикализма — Алистер Кроули. И, несомненно, этот
загадочный персонаж должен занять в нашем рассказе еще более важное место, чем
Курехин. Если второй — лучший символ психоделической революции 90-х, то
первого не зря называют символом всего ХХ века.
Маг
и волшебник, прирожденный бунтарь и провокатор, Алистер Кроули родился в
Англии, в семье членов секты «Плимутские братья». Однако ежедневное изучение
Библии пытливому юноше впрок не пошло. Как-то в сердцах мать назвала
непослушного отпрыска «Зверем 666», и это имя он с удовольствием и носил всю
свою жизнь (называя женщин, с которыми сводила его судьба, соответственно
«Багряными Женами»). Но в «приличной» оккультной среде сатанистом Кроули не
считают (ведь он уважал каббалу! — замечает Эвола). В нарочитом сатанизме,
ритуальных практиках и воззваниях Кроули (вроде таких: «О, Сатана,
ты — Око, ты — Вожделение! Ты — духовное Солнце! Вращай Колесо,
о Сатана, о Солнце!») скрыта особая философия. «Апокалипсис» — это
настоящая пророческая книга, в которой говорится о смене земных эпох,
утверждает Кроули, но отражено в ней учение уходящей эпохи. На самом деле Зверь
Апокалипсиса и Вавилонская Блудница — это пророк нового эона и его женская
ипостась. Этим-то пророком и объявляет себя Кроули. О начале же нового
магического эона ему поведал египетский бог Гор, сын Изиды и Озириса. А голос,
назвавший себя демоном Айвасом, слугой Гора, надиктовал ему текст «Книги
Закона» новой эры, идущей на смену эону Озириса. Близится следующий цикл —
эон Гора (эра Водолея), несущий с собой иную религию и иную культуру. Отныне
«божество» будет жить не вне, а внутри человека, и никаких ограничений не
будет, наступит царство тотальной свободы. «Делай, что ты желаешь, и таков
да будет весь Закон. Лишь ограничение есть грех. Каждый мужчина и каждая
женщина — звезда. Любовь есть Закон, Любовь, подчиненная воле», —
вот, собственно, и все принципы кроулианства (законы Телемы). Но Кроули имеет в
виду не банальную вседозволенность, замечают его продвинутые адепты, а лишь
подлинную волю, которую необходимо обнаружить в себе, а затем исполнить
(найти в себе крупицу алхимиче-ского золота, как сказал бы Евг. Головин). При
этом ученику надлежит заранее принести «Великому Зверю 666» клятву верности и
посвятить себя ему, после чего «смело выступить навстречу опасным опытам этой
жизни». Ибо человек есть бог (звезда) по своей природе. Чтобы стать
сверхчеловеком, он должен преодолеть в себе все запреты, переступить все
границы. В первом ряду необходимых инициаций — всевозможный «священный» магический
секс («любовь» — в терминологии Кроули) и наркотические практики (ибо
«существуют наркотики, открывающие врата миров, скрытых под покровом материи»15 ).
Итак,
совсем скоро нас ждет новое счастливое время, но между двумя эонами существует
особый период — эпоха «бури равноденствий». Это эпоха торжества хаоса,
анархии, революций, войн, катастроф, необходимых, чтобы смыть остатки старого
порядка и расчистить место для нового. «Бурю равноденствий» служители «эона
Гора» должны приветствовать, приближать и использовать. И Кроули начинает
возвещать свое учение миру. В 1904 он записывает надиктованную ему
«Книгу Закона». В 1907-м создает свой магический орден, в 1910-м вступает в ОТО
(Ordo Templi Orientis — Орден Восточных Тамплиеров) и вскоре занимает
пост главы ордена. В 1913 году посещает Россию. Первую мировую войну проводит в
США. Позднее живет на Сицилии и много путешествует, пропагандируя свое учение
по всему миру и рассылая «Книгу Законов» сильным мира сего (в т. ч. Гитлеру,
Ленину, Черчиллю и Троцкому). Его агенты-оккультисты работают в среде
консерваторов, национал-социалистов и коммунистов, поддерживают ИРА и другие
террористические организации. Кроули даже выражает желание приехать в Москву,
чтобы «принять чествования народа, который разрушил храмы старого бога
прошлого эона и водрузил пятиконечные звезды магии на своей святыне-Кремле».
Таков был этот «самый ужасный человек ХХ века», ткущий паутину нового эона в
центре мирового заговора.
Оккультные
идеи Кроули (тотальное освобождение, свободная любовь, магический секс,
наркотические практики) оказались весьма популярны у бунтующей молодежи 60-х.
Мимо Кроули не прошли ни The Beatles, ни Rolling Stones16 .
Среди его известных последователей называют Артура Брауна, Стинга, Дэвида Боуи,
Жана Жене, Юкио Мисиму, Пьера Паоло Пазолини. Наконец, никак нельзя пройти мимо
связанного с ОТО эзотерического лондонского музыкального авангарда (ядро
которого составляют группы Coil, Psychic TV, Current 93, Death
In June), оказавшего огромное влияние на всю современную молодежную
музыкальную культуру (индастриал, техно-стили, готика). Кроулеанство — это
тихое, почти не заметное, но очень глубокое влияние через элиту. И на
протяжении всего ХХ века это влияние неизменно растет.
Вот
чья тень витала над зарождавшейся НБП, благословляя превращение нашего героя из
кабинетного философа в актуального политика и национал-революционера…
Часть четвертая
НБП —
буря равноденствий
…В городе, приговоренном к высшей мере
безнаказанности…
Егор
Летов
1.
Превращение
В
20-х годах в постверсальской Германии активно боролись идеи социалистов и
национал-социалистов. Первым
на рубеже 30-х теоретически соединить анархию и правую идею удалось Юлиусу
Эволе (правый анархизм). Вторая мировая война стала своего рода апокалипсисом
модернистской мечты. Не только Европа, но и ее политические утопии
(коммунистическая, фашистская, либеральная) лежали в руинах. На этих руинах
возрос экзистенциализм Сартра, бунт битников и эскапизм хиппи. Все это уже было
«восстанием против современного мира» (пока еще с лево-анархистским знаком).
Следующие шаги — к панк-революция 70-х и правым идеям — были лишь
естественным продолжением отрицания. И когда после поражения парижской
революции 1968-го стало нарастать разочарование, идеи Эволы оказались точкой
кристаллизации французских Новых правых — группы молодых интеллектуалов,
выступившей с критикой европейских дел и программой «третьего пути» (близкого к
идеям консервативной революции 30-х годов в Германии). Ядром движения стала
Группа по изучению европейской цивилизации (ГРЕСЕ).
В
авангардной культуре точку перехода к правой идее символически зафиксировали
родоначальники дарк-фолка Death In June, начинавшие как ультралевая
радикал-троцкистская панк-группа «Кризис». Но в 1981-м кризис миновал, и на
свет явились Death In June (название отсылает к Ночи длинных ножей лета
1934 года в Германии) — певцы суровых и печальных нордических гимнов о
беспросветности бытия, черных ангелах и магических рунах с вплетенными в них
звуками нацистских маршей, переходящих порой в апокалипсис ужасающего распада
сознания.
Как
известно, и Бенито Муссолини, и министр народного просвещения Йозеф Геббельс
тоже начинали с социалистических и коммунистических симпатий. И в конце ХХ века
от «троцкизма», «маоизма» и «тантрического секса» до «гитлеризма» и оккультизма
оставался, в сущности, один только шаг. А к 90-м нечто очень похожее начинает
происходить и в России. Картина развала и анархии на рубеже 90-х напоминала
одновременно и 1917 год, и чудовищную девальвацию жизни постверсальской
Германии, и «оккультный перелом» психоделической революции хиппи. И так же
точно, как в Европе 70-х, наша авангардистская творческая элита начинает
поворачиваться к правым идеям. Конечно, на Западе, где слишком сильны традиции
демократии, явление «новых правых» не могло оказаться слишком чувствительным. И
импульс 1968-го прошел по миру волной либертарианства. Но и «правую идею» и ее
влияние на культуру недооценивать никак нельзя. Но если фундаментальный поворот
к «темной стороне» реальности происходит на Западе тихой сапой и опосредованно
(через увлечения культурной элиты и молодежную моду), то весы нашей
«психоделической революции» после 1991 года начинают клониться вправо довольно
уверенно. Первым ошеломляющим ударом стал успех ЛДПР на выборах в Думу в 1993
году. После бурной демократической эйфории и явного поражения мечты в 1993-м
наступил кризис, который и разрешился появлением НБП — корневым, как
сегодня можно понять, явлении нашей «консервативной революции».
НБП,
как мы уже говорили, меньше всего была политической партией. Это был
арт-проект, сродни дадаизму, футуризму, сюрреализму. Газета «Лимонка» и альбомы
«Гражданской Обороны» (в то время переименованной Летовым в «Егор и
Оп.зденевшие», — что, несомненно, вернее отражало суть происходящего)
стали самым ярким и экзистенциально точным отражением тогдашнего бытия. И, как
и во всей этой революции, здесь не было ничего феноменального. Все это было
лишь повторением западных путей (конечно, с характерным русским привкусом).
Йиппи-ситуационисты были первыми духовными предтечами НБП. Сам Лимонов охотно
рассказывает сегодня о панковских корнях своего детища17 .
Идеи ситуационистов во многом подготовили парижские бунты 1968-го и вдохновляли
панк-революцию 1977-го. Теперь, пятнадцать лет спустя, они воплотились в
создании НБП. Эта партия стала точным контрапунктом времени и своеобразным
зеркалом, собравшим всю накопившуюся энергию раздражения положением дел в
реформируемой России.
2.
Магическое зеркало НБП
Быть
может, та возня трансмутирующей партноменклатуры и комсомольских вожаков по
дележу тоталитарного наследства и выращиванию на руинах советского
госкапитализма класса олигархов и не приняла бы столь катастрофический оборот,
если бы не оказалась надежно связана в народном сознании с понятиями
«демократии» и «либеральных ценностей». Но людей, способных критиковать
положение дел с позиций либеральных и демократических (а еще лучше —
христианских), тогда не нашлось. Интеллигенция тоже была слишком напугана и из
двух зол выбрала меньшее: опасаясь Зюганова, поддержала Ельцина. Кто-то,
однако, мудро заметил: не допустить возврата можно, лишь что-то построив, а не
разрушив.
В
свое время победители Первой мировой, выпуская кровь из Германии и обкладывая
революционную Россию поясом из обломков европейских империй, обращенных вдруг в
«национальные государства», думали, что тем самым надежно оградят себя от
«красной опасности» и обеспечат спокойное долголетнее функционирование своих
банков. На деле же это создало идеальные предпосылки и условия для быстрого
роста германского нацизма и начала следующей фазы мировой войны. В России 90-х
развал империи и утверждение олигархии так же казались лучшей защитой от
империализма и коммунизма…
И
вот уже с начала нашей Перестройки пролетели те же 20 лет, что и в
постверсальской Германии. И в ожидании естественного развития событий хочется
лишь еще раз напомнить: вина за конечное торжество Ленина в немалой степени
лежит на милюковых и керенских (русская интеллигенция кончила Лениным, как
справедливо заметил Г. П. Федотов18 ), а за торжество Гитлера — на демократических
Франции и Англии. В 90-х естественный духовный путь развития нашей
интеллигенции завершился Лимоновым (а отчасти и Дугиным, — хотя это и
несколько иная духовная биография).
Демократия
всегда имплицитно несет в себе фашизм, и фундаментом фашизма так или иначе
становится демократия. Коммунизм стал социальной реакцией на извращения
капитализма, фашизм — духовной реакцией на угрозу большевизма. Три
политические системы, столкнувшись во Второй мировой, имели много различий, но
перед лицом христианства оказывались зеркальными близнецами. Объединяло их
полное отсутствие христианских этических установок в поступках и мотивациях.
Неудивительно, что мир, возникший на руинах Второй мировой, уже гораздо больше
походил на фантом, призрак, нежели на живую плоть. Причудливые трансмутации
претерпели все его институты. Символично, что в начале эры Телевидения
(главного искусства постмодерна) стоял Гитлер, выступление которого на
Берлинской олимпиаде 1936 года стало первой в истории телетрансляцией. В сущности,
сам германский фашизм уже был грандиозным Спектаклем — магической
визуализацией опер Вагнера. А сам Гитлер стал первой настоящей мировой Поп-звездой
(за ним уже последовали американский Элвис и наш Гагарин). Современная
реклама — несомненное тоталитарное детище гебельсов-ской школы.
Современные транскорпорации построены по жестким законам фашистского
корпоративного государства (конечно, переосмысленным в чисто монетаристской
плоскости). Современная демократия, таким образом, не просто содержит в себе фашистские
элементы, она стоит на фашистском фундаменте и насквозь пронизана его
энергетикой. Единственно, чего она начисто лишена, — фашистского идеализма
и фашистской романтики. Но именно это и несут ей «правые». Стоит ли удивляться,
что их идеи становятся так популярны?
У
нас в России происходит всё ровно то же самое, что и в Европе, только чуть
замедленно, более масштабно, выпукло, резко и очевидно. Одним словом —
более духовно. Национал-большевизм был, конечно, явлением монструозным. Но в то
время, как другой полюс нашей политической реальности представлял собою всего
лишь тошнотворное явление, НБП в момент своего проявления сверкнула как
скальпель, вскрывший столетний нарыв. И здесь забился пульс новой революционной
реальности, рождая яркие, необычные, авангардные формы. Мы не даем сейчас
моральных оценок, лишь констатируем факт: самые яркие культурные феномены 90-х
оказались в орбите НБП. А вот почему факт оказался таков, хорошо бы спросить
моралистов. Впрочем, довольно исчерпывающе на этот вопрос отвечает строчка
Бродского о том, что «лучше барахтаться в полынье, чем в сладком, как мед,
вранье». И, конечно, НБП была, прежде всего, элементом культуры, а не
политики, чистой, искрометной постмодернистской пародией на ельцинский
«либерал-большевизм» — ни больше ни меньше.
Лично
для автора этих строк одним из символов того времени стало фото в «Лимонке», на
котором была запечатлена группа питерских художников под руководством Тимура
Новикова: серьезные, в три ряда парни с окладистыми бородами, каждый — с
топором в руках (посередине негр, тоже с топором). Венчала это фото
бескомпромиссная подпись: «Все будут схвачены и от..уячены» —
типичное постмодернистское послание, которое среди царящего кругом разброда и
разложения (когда поздний советский тоталитаризм изо всех сил старался
прикинуться демократией) становилось необходимым контрапунктом, мощным
источником позитивных эмоций и знаком надежды на конечное торжество правды и
справедливости. Но, конечно, еще более концептуальным выражением этой вечной
раскольниковской рефлексии стал монструозный флаг НБП19 . «Впервые
Национал-Большевистский флаг был показан публике на концерте Егора Летова в
клубе “Armed Forces” в Москве, — вспоминает Лимонов. — Это
было шокирующее зрелище: четырехметровый красно-бело-черный монстр, висящий над
сценой. Конечно, наш флаг был раздражающим, провокационным, скандальным
проявлением панка»… Не менее скандальным было превращение самого
Летова, экзистенциального анархиста и антитоталитариста (призывающего «убить
в себе государ-ство», проклинавшего в своих песнях русский и всякий
иной фашизм), а ныне с прежней анархистской яростью под четырехметровым
монстром НБП кричащего: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»
Все
это не могло, конечно, не порождать определенный когнитивный диссонанс, но…
Вспоминались двенадцать блоковских матросов с шествующим впереди Иисусом
Христом, и, наконец, выскажем самую, вероятно, чудовищную и крамольную мысль во
всем своем тексте: а что если Духу Божьему витать над нацболами было — при
всех оговорках — все же приятнее и веселее, нежели над той унылой
разлагающейся кучей,.. что представлял в то время иной полюс нашей политической
реальности?..
Но,
разумеется, и фиаско этой гротесковой «тоталитарной пародии» было предрешено.
Летов же первый и покинул НБП, быстро разобравшись, что все это гораздо более
политический балаган, нежели экзистенциальный вызов. Как чистый арт-проект НБП
был ему еще менее интересен. «Мы не занимаемся искусством, не занимаемся
даже творчеством. Мы всего лишь показываем, как нужно себя вести в очень
сложных и опасных ситуациях и состояниях», — таким по существу был
вопрос этого «достоевского
панк-революции», чьи песни стали своего рода инструкциями по выживанию души
в мире умножающегося хаоса и распада20 . Дугину и Лимонову он был нужен как живой
экзистенциальный герой (которыми ни тот, ни другой, конечно, быть не могли). Но
быстро разобравшись в ситуации, Летов ушел штурмовать пространства внутреннего
космоса, а наши дрейфующие к югу матросы остались вдвоем…
3.
От железного Эдички — к путеводному Сталину
С
уходом Летова идея НБП стала выдыхаться и иссякать. Еще некоторое время партия
продолжала плыть по инерции, держась во многом на демиургическом таланте и
энтузиазме Курехина21 . В 1996-м (кажется, одном из самых мрачных в новейшей
истории) состоялось последнее представление «Поп-Механики», претворившееся в
нечто крайне неоднозначное. Горящие каббалистические знаки… свастики… люди,
распятые на перевернутых крестах… громадные вращающиеся колеса («вращай
колесо, о сатана, о солнце!»)… В кульминации этого зловещего шабаша
Курехин прочел краткую лекцию об Алистере Кроули, после чего всем
присутствующим было предложено встать и принести клятву верности «Великому
Зверю 666»… Всего этого, собственно, и следовало ожидать в апофеозе курехинского
постмодернистского радикализма.
Однако
связываться с Кроули мало кому удавалось безнаказанно. Начиная с первого
ученика «Великого Зверя», Рауля Лавдея, умершего от отравления после того, как
учитель поднес ему чашу с кошачьей кровью, многие из тех, кто сближался с
Кроули, теряли рассудок, большинство его бывших жен и любовниц после
расставания с ним попадали прямиком в психиатрические клиники, ну и так далее.
С Курехиным все вышло даже как-то исключительно символично. Молодой и здоровый,
в расцвете сил и таланта, он вдруг заболел странной, почти невероятной болезнью
(всего несколько случаев которой зафиксировано в мире) и в считанные недели
сгорел от злокачественной опухоли сердца…
Вскоре
после скоропостижной смерти Капитана Дугин писал: «Есть мнение, что с годами
“Поп-Механика” становилась все мрачнее, от “лучезарного юмора” переходя к
“зловещему мракобесию”. На самом деле, лишь прояснялся изначальный проект
Курехина. Становясь более понятным от полноты реализации, он начинал пугать.
Люди с психологией “soft” видят грядущее в тонах инфантильного оптимизма —
нью-эйдж, экология, дзэн-буддизм, пережитки “хиппи”. Курехину гораздо ближе
апокалиптические краски Алистера Кроули. Новый эон будет жестоким и
парадоксальным. Век коронованного младенца, обретения рун, космического буйства
Сверхчеловека. “Рабы будут служить и страдать”. Восстановление архаиче-ской
сакральности, новейшее и древнейшее одновременно синтетическое
сверхискусство — важный момент эсхатологической драмы, “бури
равноденствий”. Кроули утверждал в своей “Книге Законов”, что только тот, кто
знает смысл числа 418, сможет перейти в новый эон, в котором наступит эра
подлинного постмодернизма — без стонов и компромиссов. Последняя “Поп-Механика”
проходила под знаком 418. Фактически, это была кроулианская постановка,
иллюстрирующая конец эона Озириса. Что-то подсказывает, что скоро мы увидим
вокруг нас странные знаки <…> “Поп-механика” Сергея
Курехина играла в пришествии нового эона особую роль», — таинственно
заключал профессор22 .
Приведем
вслед такое высказывание Егора Летова: «Он (Дугин. — В. М.)
серьезно все воспринимал, потому что Курехин все на полном серьезе делал.
Курехин вообще под конец очень странный стал — и очень злой. От него такая
ярость шла! <…> До Курехина Дугин был не такой. Лет пять
назад это был жизнерадостный, веселейший человек. А потом его стало люто
разбирать зло. НБП он защищал смертельно, — когда я сказал, что это комиче-ская
партия. И даже не партия, а просто тусня… <…> И если
вдуматься, то даже непонятно, кто кому крышу свернул. Может, и Дугин Курехину»23 …
Автор
этих строк не слишком много знает о новом эоне и конце кали-юги, что же до
космического значения «Поп-Механики», на его взгляд оно было таким. Шоу
Курехина в то время стало неким совершенным слепком нашей жизни как таковой.
Все наше полубредовое бытие оказалось выведено на его широком эпическом
полотне, закружившись в полубезумном хороводе, где каждому нашлось свое место и
свои «пятнадцать минут славы»: Горбачев, Гитлер, Гайдар, Мисима, Ельцин, Ленин,
Кроули, Дугин, Чубайс, Жириновский, Ходорковский, Иван Грозный, Зюганов, Эвола,
Маркс, Путин, Сталин… Как говаривал Ницше: «лавочники, христиане, коровы,
женщины, англичане и прочие демократы»… Эстетический экстремизм за гранью
добра и зла и прочих человеческих (слишком человеческих) иллюзий — такой
была, есть (и вероятно, будет) Поп-Механика нашей жизни, доведенной до пределов
абсурда…
В
том и заключался выдающийся талант Курехина как счастливого циника и
художника-экстремиста, ведомого страстью выхода за все мыслимые пределы.
Взорвав мозг целому поколению, затем покатить расшатавшееся сознание в сторону
уже совершенного безумия, возможно, неизбежного и даже необходимого… Наконец,
следует признать, что именно «Поп-Механика» стала настоящей духовной матерью
НБП. И если у ее колыбели стояла тень Кроули, то не случайно тот же зловещий
призрак материализовался и у ее фактического конца. А вскоре магические ритуалы
НБП стали проявляться и воплощаться и в нашей официальной политической
реальности. И так же, как в 30-е годы пассионарные энергии Русской революции
были связаны стальными обручами сталинской бюрократии, в начале 2000-х на смену
вполне балаганному «железному Эдичке» стал приходить вполне предсказуемый
Сталин.
Часть пятая
Закат
Евразии
Приплясывал
с саблей, как Ленин в Октябре
Катался
на лодочке, лазил по веревочке
Ругался
как татарин, пи.данулся как Гагарин
Гадал
по трупам, ошибался как Гитлер.
Маленький
принц возвращался домой
Маленький
принц возвращался домой…
Егор
Летов
После
смерти Курехина потенциал НБП оказался исчерпан и партия начала распадаться.
Летом 1997 года Дугин с Жариковым организовали московское отделение Ассоциации
«Европейских синергий» (международной организации, являющейся мозговым центром
европейских Новых правых)24 . Но Дугина все сильнее клонило в евразийство. Когда же
он стал увлекать туда и московских «синергистов», Жариков —
последовательный националист, западник и антиклерикал — покинул проект. А
вскоре, расставшись и с Лимоновым, Дугин затеял собственную партию.
1.
Евразийское вторжение
Тысяча
девятьсот девяносто восьмой — очередной переломный год в политической
истории России. Ветер начинает дуть в иную сторону. Для радикала-нонконформиста
Лимонова это повод уйти в новое подполье. Для Дугина — шанс начать
восхождение к высшему свету. Из «практикующего мага» он начинает стремительно
превращаться в «солидного исследователя» и «ученого». Выступает на
государственном радио и телевидении, печатается в либеральной «Независимой
газете». Наконец, его приглашают читать лекции по «геополитике» в Академию
Генштаба. А в 1998-м выходит первое издание «Основ геополитики», вступительную
статью к которым пишет завкафедрой стратегии Академии Генштаба
генерал-лейтенант Клокотов. (В течение следующих трех лет книга будет
переиздана четыре раза!) С этого момента Дугина начинают узнавать не только в
маргинальных, но и в высших кругах, привечают в качестве политического
эксперта. Он и его сторонники в качестве группы советников обосновываются при
аппарате спикера Государственной Думы Геннадия Селезнева. В это же время
начинает выходить «Евразийское вторжение» — дугинское приложение к газете
«Завтра», а вскоре наш герой создает собственную политическую партию —
Международное Евразийское Движение.
Русское
евразийство, возникшее как попытка консервативного осмысления Октябрьской
революции (союз православных революционеров и большевиков-футуристов), —
такой же естественный результат политической эволюции Дугина, как
старообрядчество — эволюции духовной: в меру революционно, в меру
маргинально, элитарно и традиционно (по примеру Генона, принявшего ислам) и,
главное, вполне приемлемо, с точки зрения власти.
В
орбите движения оказались многие старые знакомые Дугина, представители
православной, иудейской и буддийских конфессий: бывший полковник СВР Петр
Суслов, бывший заведующий кафедрой стратегии Военной академии Генштаба генерал
Клокотов, казак-раввин, каббалист Авраам Шмулевич (еще одна любопытная
алхимическая фигура), Верховный муфтий мусульман России Талгат Таджуддин,
благодаря которому (как утверждает Павел Зарифуллин) движение получило «билет
наверх».
Утверждают,
что деньги на создание «Евразии» выделил Генштаб. Утверждают также, что ФСБ
напрямую не финансировало Дугина, зато помогало нужными связями и информацией
(без авторитетной поддержки Дугин не смог бы стать ни советником Селезнева, ни
главным идеологом «Единства»). По словам Павла Зарифуллина (до последнего
времени бессменного лидера ЕСМ), зарегистрировать и институализировать русское
евразийство помогли люди из администрации президента, намеревавшиеся использовать
движение как площадку для закулисных переговоров с чеченской оппозицией, но
вскоре, кажется, утратившие к нему интерес. (В это трудное время денег
движению, по словам того же Зарифуллина, подкинул известный галерист и пиарщик
Марат Гельман.) А в 2004 году «шарахнула “оранжевая революция” на Украине, и
власть стала доставать из-под спуда все, что могло пригодиться».
Так
возникла идея евразийского Союза Молодежи (ЕСМ), в котором Дугин
постарался максимально использовать опыт, полученный в НБП. Новое движение
учредили в Александровской слободе (как зачаток новой опричнины), для раскрутки
активно пользовали НБП-подобные лозунги (вроде «наш сапог свят!») и
акции (вроде забрасывания яйцами коридоров Института философии РАН), но все это
снова было лишь серое и бескрылое подражание25 . Летом 2009 года Павел Зарифуллин вышел из движения,
дав сайту АПН интервью, в котором так характеризовал своего бывшего шефа: «Ему
мешает всегда его двусмысленность, раздвоенность. Он не борется до конца,
человек импульсивный, инфантильный. Что-то делает, потом бросает… Он видел в
идеологиях всегда средство для своего личного карьерного роста. Он всегда хотел
попасть в истеблишмент, он считал себя его частью. Он всегда знал, что
генетически он представитель элиты, а реально это не так, он был (да и
остается) парией»26 .
2.
Горькие слезы Пистис Софии
Серьезность
бреда и шизофрении — отличительная черта постмодерна (ибо, что может быть
серьезней патологии в патологичном мире?). Во многом поэтому дугинская
«парадигма» и оказалась столь близка нашему времени. Но даже в безумии
необходим талант. В НБП Дугин был «интеллектуальным центром», кладезем
информации, некой бездонной «анима мунди», из которой можно было ведрами
черпать всякую чертовщину. Но для самостоятельной деятельности и роли вождя
требовалось нечто большее. Курехин и Летов обладали экзистенциальной смелостью
и харизмой. Лимонова спасало незаурядное чутье художника, нацеленного на
скандал (на всю эту эдичкину эскападу надо было все же решиться). У Дугина той
необходимой крупицы алхимического золота, той Божией искры, которой он
мог бы оплатить свои многочисленные счета, так, кажется, и не проявилось
(объявить себя старообрядцем и отрастить бороду в локоть длиной — это еще
только поза, но не поступок). Кто-то сказал: «Стиль — это человек»… Увы,
в данном случае это именно так.
Любопытную
характеристику нашему герою дает его старый коллега Сергей Жариков: «Дугин,
конечно, талантливый человек, только ему чув-ства стиля не хватает. Он не ловит
стилистических переворотов, инверсий. У Дугина, как у всякого евразийца,
немножко тюркские мозги. Это как квадратные колеса. Он не чувствует инверсий.
Не может перевернуться и поехать дальше. Странно: человек пишет про ордена, а
закон маятника — библию любого масона — не знает. Маятник — он же
качается, и если ты не попал в фазу, то что получается? Маятник туда, а
ты — сюда. То же происходит и с Дугиным — поступает сигнал: “Все
быстро побежали за большевиками!” Он думает: да нет, я лучше за царя. Потом
вдруг — бах! — большевики решили за царя, а Дугин уже вообще неведомо
куда бежит»27 .
Персонаж
яркий и мифологический (действительно, больше напоминающий литературного героя,
чем человека, — как, впрочем, и подобает постмодернисту), Дугин и правда
выглядит немного растяпой. Но ведь и бюрократия, и власть наша звезд с неба не
хватают. С другой стороны, серая масса по ту и по эту строну власти всегда
выгодно оттеняла «маэстро». И, чувствуя свою принадлежность к авангардной
элите, он делал единственное, что мог, в чем чувствовал силу, — обращался
к массам, вульгаризируя и популяризируя «эзотерическое» для толпы. Это место
было вакантным, и он его по праву занял.
В
начале 2000-х Егор Летов рассказывал о Дугине: «Он до бесконечности мог
понятиями оперировать. Я как-то зашел к нему домой, он там сидит и говорит:
“Эх… Я столько придумал всевозможных понятий и систем, что сейчас уже не могу
понять: верю я в это или не верю, есть это все или нет его, что там вообще
есть…” — у него шел перекос во всеядность. Реальность для него полностью
мифологическая стала»28 . Конечно,
мифологической! Ведь мир — это только «сон Брахмана», и «конец
мира — это только конец иллюзии».
В
предисловии к «Постфилософии» Дугин пишет: «Русское сознание не доверяет
мысли — ни своей, ни чужой. Это сплошной, непрерывный коан. “Вне меня
ничего нет”, — втайне подозревает всякий русский. “Но и меня, видимо, тоже
нет”, — неуверенно догадывается он». Да. И это — чистой воды
солипсизм, мамлеевский «моей собственной рожи восход». Из этого можно
вытащить неплохой (на целую жизнь) художественный проект. Но строить на этом
политическую систему — верх авантюризма. Да, именно такие авантюрные
мифологические политпроекты, как мы убедились, оказались самыми успешными в
последние двадцать лет. Да только в любом случае срок их жизни бывает лишь чуть
больше, чем у бабочек-однодневок телевизионной попсы…
Впрочем, даже Тысячелетний Райх продержался
лишь десятилетие — и, наверное, вследствие не только объективного
поражения в войне, но и еще более — объективной исчерпанности
романтического порыва.
В
той же «Постфилософии», в конце центральной главы о «Радикальном субъекте» есть
один любопытный рассказ. Автор излагает гностический миф о Пистис Софии,
вкладывая в него, как кажется, немало личного. Пистис София, бывшая одним из
архонтов, пребывающих в высшем тринадцатом эоне (но не из самых важных), вдруг
заподозрила, что в мироздании есть какой-то изъян («все, вроде, на месте, но
что-то не так»). Обратившись в молитве к «высшему свету», она вдруг
заметила (или ей показалось?), что где-то сверху среди эонов на миг мелькнул
высший, нездешний свет. «И услышала она сладкие голоса, которые звали ее
туда, на ту сторону». Тогда Пистис София выдвинула верховному
архонту-властителю претензию: мол, хоть ты и главный здесь, есть и повыше тебя…
На что получила в ответ такую оплеуху, что вылетела не только из тринадцатого
эона, но, проскакав всю лестницу до самого нижнего этажа, упала во тьму
кромешную, где жил дракон внешних сумерек. Придя в себя, Пистис София
пробовала было просить прощения, но внутренний голос ее твердил: «Все равно
я верю в высший свет»… Так прошли века. Боль ее все росла, а
решимость все угасала. И вот, когда оборвалась последняя струнка ее надежды,
она то ли увидела, то ли ей показалось… В общем, вдруг небо разверзлось, и в
тринадцатый эон тайно вступила Первая Мистерия — тот самый Высший свет.
Пистис София оказалась права! Взойдя на законный престол, Первая Мистерия
прошерстила все тринадцать эонов, разогнала всех подхалимов, а Пистис Софию
ввела в высшие покои, к достойной новой жизни…
Рассказ
очень трогательный и человечный, не правда ли? Как и эта твердая надежда на то,
что и настоящее место, и таланты рассказчика будут, в конце концов, признаны и
оценены. Но пока даже для нашей власти, всегда склонной к гигантизму, безмерная
преданность ей со стороны нашей Софии-Премудрости оказывается чрезмерной29 . То
бурный и апоплексический, то темный и эзотерический, дугинский стиль пугает
действующую власть: это не ее сегодняшний бюрократический стиль. Сегодня
требуются люди, готовые быть простой скромной ступенькой, сцепляющей монолит, а
не скакать вверх-вниз по эонам. Но для взвинченной, расшатанной духовными
излишествами души подобное, видимо, невозможно. Она хочет всего и сразу
(и это очень по-русски). Она мечтает не о крошках с царского стола, ей хочется
увидеть грандиозный в полнеба «своей собственной рожи восход» («Атман
равен Брахману, Субъект полностью растворяется в Объекте»), но при этом,
увы, начисто лишена мамлеевской самоиронии…
Констатируя
исчерпанность дугинского модуса, Авраам Шмулевич приводит письмо одного из
бывших активистов ОПОД «Евразия»: «Я читал книги Дугина именно в 90-е
годы. Интерес иссяк практически сам собой в 2002 году, когда он главным образом
занялся самоповтором… Когда все было “потенциально”, ожидания были высокими,
как только начали переходить к актуальному, оказалось, ну… как-то очень
бледно». «Меня же, — продолжает Шмулевич, — несколько лет
назад буквально потрясло, когда в Москве у какого-то метро я зашел в магазин
уцененной книги — там за несколько рублей, за копейки, уцененные
окончательно, стояли всякие книги, которые не находят спроса, — и длинная-длинная
полка книг Дугина. А я помню, как его книги в конце 90-х, — в полусамиздате
они выходили, — искали и расхватывали. Не так давно Дугин читал лекции в
МГУ, — туда в обязательном порядке сгоняли всех студентов. У меня есть
порядком знакомой молодежи из МГУ, — я опросил всех: НИКТО про эти лекции
не слышал»…
И
под конец этой главы еще одно интересное, в нашем контексте, рассуждение
Летова: «Мне кажется, самое страшное… это заживо умереть. Сам процесс
творчества подразумевает, что человек… доходит до предела крутизны, где в некой
точке происходит момент выбора. Оставаться здесь, в этой реальности, либо идти
дальше. Если человек идет дальше, то он отсюда уходит, как Ян Кертис или Джим
Моррисон, скажем. И не обязательно смерть, он может просто с ума сойти, или в
горы податься. Он может просто на заводе до конца жизни проработать. Со стороны
это будет непонятно… Либо человек остается в реальности, выходит как на неком
этаже из лифта, а лифт уходит. И он на этом этаже начинает озлобляться,
ожесточаться, цинично и злобно торговать собой. Это самое опасное. Как я
понимаю, большинство сейчас в роке этим занимаются. Такого масштаба зла и
количества таких людей, как в роке, нигде нет»30 …
Да. И в политике, наверное, тоже…
3.
Курсом лечения
Но
если золотой век Дугина, по всей видимости, уже позади (впрочем, чем черт не
шутит, особенно в России), идеи Дугина благодаря его бешеной активности и
плодовитости успели распространиться весьма широко. И можно согласиться с
Андреасом Умландом, считающим, что главный результат усилий нашего героя —
участие в его проектах извест-ного российского политического философа,
профессора Александра Панарина (1940 – 2003) и популярного тележурналиста
Михаила Леонтьева. Дугинскими идеями оказалась заражена, таким образом, и
академическая среда (по «Гиперборейской теории» уже защищают диссертации!), и «шизомассы»
(в терминологии самого просветителя), на головы которых его каннибальское
манихейство сливает через зомбоящик Леонтьев, любимый журналист Путина.
Эволианско-дугинские
доктрины государства жесткой кастовой системы индийского образца с воинами-жрецами
на вершине иерархии, где право на духовное имеют лишь высшие касты, а плебс
этого права лишен («нация — всё, индивидуум — ничто»), находят
сочувствие и в церковной среде, где осело немало птенцов дугинского гнезда
(всевозможных «правых революционеров» и «младоконсерваторов»), имеющих немалое
влияние на иерархов. И нашей власти дугинские манихейские схемы оказываются
очень близки: ведь они, по сути, — насквозь советские. И вот корабль
Российской государственности медленно, но верно поворачивается в «нужном»
направлении. И вот, когда он развернется в точь по своей «эйдической оси», влет
пойдут такие энергии, «мятели» и вихри, что можно будет ожидать и восхода
супермифа «Вечной России», и солярной нордической Свастики, и всего, что
русской душе угодно.
Но
это дело возможного будущего, на сегодня же биография нашего героя оказывается
исчерпанной. Как бы ни сложилась дальнейшая его судьба, свое дело мавр уже
сделал. «Он написал столь великое количество сумасбродных текстов, что уже
никуда не денется из интеллектуального пространства пост-советской
Россиянии, — утверждает наш старый знакомый граф Сиверс. —
Самое худшее в том, что Дугин, на самом деле, на много голов выше всяких
ничтожных карликов “правого дискурса”. К тому же он — более изощрен даже в
религиозном понимании, нежели мохнорылые обезьяны (так непочтительно граф
высказывается, видимо, о наших иерар-хах. — В. М.). Недаром он
стал еще в 1990 году подавать себя как “старообрядца”, верно нащупав нерв
религиозной революции. Дугин опасен для будущего, ибо, я не удивлюсь, вполне
может быть призван властями к сугубо клирово-кадровой деятельности. Впрочем,
тогда его остановят»…
«Два
десятилетия от конца Первой до начала Второй мировой войны были лучшими для
безумцев в политике», — утверждает Иоахим Фест. Двадцать лет,
прошедшие от начала нашей Перестройки, — ничуть не менее. В начале своей
статьи мы назвали своего героя скорее спиритическим фантомом, нежели человеком.
Порождением коллективного бессознательного, скрещением силовых линий эпохи, ее
тактильным ощущением, ее пульсом. Повторим все это и в конце и заключим: если
нашему иллюминату и не суждено стать новым архонтом эпохи, то подготовить
пришествие «не жданного никем аватары» вполне по силам. «Его тексты и
идеи, если их принимать всерьез, способствуют окончательному уничтожению
способности людей здраво мыслить и тем самым ведут к разрушению России», —
пишет один из исследователей31 . И это — в самую точку. От гигантского
поползновения титанического дугинского труда, как от явленного греха, нам уже
никуда не уйти. С этим «искушением» предстоит теперь что-то делать. Мало
написать историю болезни. Нужно ставить полноценный диагноз, проводить обширный
и масштабный курс лечения.
4.
О милосердии. Интерлюдия
В
заключение этой части несколько более-менее свободных рассуждений. «Лучшие
изменения те, которые происходят от простого улучшения нравов», —
заметил Пушкин. На наш взгляд, в этой короткой фразе заключена лучшая программа
общественного строительства. И на ее фоне особенно ярко проявляется главная
отличительная особенность дугинских книг: в них совсем нет сострадания. Даже
когда Дугин пытается говорить о любви, получаются у него лишь очередные
гностические схемы (а на семистах страницах «Постфилософии», которую автор этих
строк взял себе за труд прочитать, готовя свою статью, кажется, лишь один раз
обнаружилось присутствие слова «любовь»). Да и правда, кому сострадать? Всем
этим ничтожным шизомассам-шудрам, всей этой космической пыли из-под ног
Праджапати? Или себе самому, сверхчеловеку-неудачнику?..
Возможно,
главная причина успеха дугинских идей именно в этом: все громадное дугинское
предприятие есть лишь один огромный симптом — совершенного отсутствия в
нашей стране более-менее видимых следов христианства, любви, милосердия,
«милости к падшим». То есть того единственного, что способно излечить больное
общество. Только на этой жесткой бесплодной почве и могло развиться до столь
монст-руозных размеров колоссальное недоразумение по имени Александр Дугин. Ибо
нет в нашей стране не только милосердия, нет даже призывов к нему: ни от
церкви, ни от культуры, ни от интеллигенции. И что спрашивать с темных
консервативных душ, если с ничуть не меньшим энтузиазмом топчут своих врагов
наши либералы?
Автор
не знает, что делать. Единственное, что приходит ему в голову, — заявить
(в порядке положительного примера), что лично он любит своих героев и ни к
одному из них (и это, как он надеестся, ясно из его текста) не питает какой-то
особенной неприязни. Рене Генон, Юлиус Эвола, Адольф Гитлер, Владимир Ульянов,
Борис Ельцин, Юрий Мамлеев, Евгений Головин, Александр Дугин… — в каждом
из них есть что-то, за что их можно было бы… ну, во всяком случае, пожалеть.
Пусть одни ошибались, а другие совершали преступления, Бог автору ненависти не
заповедал, а его любимый поэт так прямо и сказал: «Лучшие среди них были и
жертвами и палачами»… Что касается автора, то он просто обязан
стараться понять своих героев по чисто эгоистическим соображениям: чтобы не
превратить свой труд в один из тех плоских пасквилей, читать которые
(консервативные или либеральные, предсказуемые и похожие друг на друга, как
близнецы) автор, признаться, уже устал.
Вражда
славянофилов и либералов (этого «двуликого Януса» (Герцен)) ввергла
Россию в столетнюю катастрофу и потребовала сто миллионов жизней. И хотя никого
все это, кажется, так и не вразумило, роль адвоката дьявола и страсть к
отысканию следов человеческого (пусть и слишком человеческого) в каждой Божьей
твари не кажется автору бесполезной. Например, очевидная детская травма Кроули
(религиозное мракобесие родителей — фанатиков-сектантов) разве не дает
некоторых оснований сострадать этому несчастному? А юношеская травма Володи
Ульянова (от смерти горячо любимого брата, повешенного царизмом)?.. А травма
молодого Адольфа Гитлера от поражения Германии в Первой мировой?..
Да,
придирчивое вглядывание может многое объяснить в поведении наших героев. К тому
же автор вовсе не так неразборчив. Он, например, до сих пор не знает, за что
ему сострадать Иосифу Сталину… и потому готов ему сострадать просто так, во
Славу Божию. Автор верит, что у Творца Вселенной найдется местечко для каждого,
даже самого заблудшего Своего создания. Но лично связываться со столь
нетривиальными рабами Божиими, как Кроули или Сталин, автор бы конечно
поостерегся. (Чтобы молится за демонов, надо самому быть как минимум Исааком
Сириным, а Бог время от времени дает автору возможность осознать границы его
безумия.) Впрочем, он вполне допускает (и даже не сомневается), что и Иосиф
Виссарионович был когда-то милым ребенком и восторженным юношей. И Михаил
Булгаков не напрасно написал свой прекрасный и до сих пор не разгаданный до
конца роман как попытку оправдать в своем сердце этого демоно-человека и
аватаро-зверя. Чтобы простить и оправдать его, как последнего на земле
человека, достойного любви и сострадания. Таким оказался последний великий
роман великой русской (святой, по выражению Томаса Манна) литературы!
А
автором следующего русского романа стал сам Иосиф Виссарио-нович —
последний великий Автор модерна, после смерти которого по бескрайнему русскому
полю экспериментов разбрелись, кажется, одни лишь его литературные герои. И
герой нашего нынешнего «романа» — тут один из самых характерных. Атипичный
архангел третьего пути, конспирологическая звезда танцующей смерти… Звезда,
конечно, несколько потайная, ангел звероподобный, похмельный, потерянный,
опоенный собой и тяжело ползущий по торным канавам. Но автор, надо признаться,
и себя самого ощущает не многим менее атипичным архонтом третьего пути и
четвертого эшелона. Ему ли судить своего героя? Единственное, чего он хотел бы
себе пожелать, — услышать еще над своей страной аполлиническое пушкинское
«Аллилуйя!», способное отразить дионисийское «Эвое!» фашизма,
прояснить и смирить его зверско-сверхчеловеческо-ангелический дух духом свободы
и милости к падшим. Потому что надеяться, кажется, больше и не на что…
Вместо заключения
Анти-Традиция,
или Что дальше?
Из
земной юдоли
В
неведомые боли —
Прыг
под землю
Скок
на облако
Прыг
под землю
Скок
на облако…
Егор
Летов.
Прыг-Скок.
Детские песенки
1.
Русская Утопия, Нерусская Телема
Мамлеевская
«Вечная Россия» — прекрасная романтическая утопия — намного круче
большевистской, еще более тотальная (настоящая, постмодернистская) и весьма-весьма
своевременная… А также метафизический расизм, эзотерический фашизм, евразийство
вечной молодости и любви… «Ослепительная заря новой Русской Революции,
фашизм безграничный, как наши земли, и красный, как наша кровь» (А. Дугин)…
Очень логичное продолжение нашей истории — не правда ли? Эту бездну мы
еще не исследовали, там мы еще не бывали…
В
свое время Рабле противопоставил «Утопии» Томаса Мора свой вариант земного рая:
Телемское аббатство, чей устав содержал един-ственное правило: делай, что
хочешь… Если в социалистической Утопии Мора все носили одинаковые одежды и
работали, как часы, то в Телем-ском аббатстве Рабле каждый мог делать, что
хотел и как считал нужным. Правда, черную работу за обитателей аббатства
совершали рабы, а от эксцессов произвола спасала высокая внутренняя культура.
В
ХХ веке технический прогресс позволил человечеству осуществить многие свои
утопии и проверить свои духовные интуиции на практике. Но то были, похоже, лишь
цветочки, теперь же, судя по всему, настает время ягодок. Представляется, что и
либерализму будет нетрудно породить из себя тоталитаризм (которым он так же
вечно беремен, как демократия — фашизмом). Кроулианский же план (свободно
смешивающий фашизм, коммунизм, либертарианство, «магический» секс, оккультизм и
террор) вообще выше всяких политических идеологий (а план Традиции, апеллирующий
к индуистской мистике, — глубже). Иначе говоря, все зашло слишком далеко.
Против кроулианства у демократии, во всяком случае, нет ни защиты, ни шансов.
Такой демократ, как Паоло Пазолини, или маргинал Жан Жене, или атакующие
Европарламент феминистки подорвут в свое время ее бастионы и без всякого
фашизма32 .
Впрочем,
и влияния правых идей недооценивать не стоит. Кроулианством и доктринами
«третьего пути» на Западе заражены не маргиналы, а творческая и
интеллектуальная элита. Современный эзотериче-ский авангард (те же связанные с
ОТО группы Coil, Psychic TV, Current 93, Death In June ), как футуризм Маринетти в
начале ХХ века, — лишь стрелка компаса, показывающая, в какие темные
пространства вселенной и закоулки психики все двинется завтра. Да и сегодняшнее
влияние их на современную культуру трудно переоценить. А знаменитый композитор
Штокхаузен33 , вершина современного авангардного олимпа, был даже
«почетным членом» группы Coil, лидер которой Джон Бэлланс о своих
идеалах и стратегических планах говорил следующее: «Гомоэротизм, наркотики, интенсивная оперативная
магия, авангардная музыка, сверхизвращенные эротокоматозные практики,
фосфорисцентная живопись безумия, политический экстремизм — все это
подробно изложено, систематизировано, сконцентрировано, предрешено в учении
“Телемы” Алистера Кроули. Лично я верю в пришествие века Гора, века
Телемы. Hо я также верю, что в начале должен прийти хаос, изменения и
потрясения, водовороты. Хаотический переходный период. Жестокая и кровавая
птица. Последний цикл системы ацтеков и Кали-юга индусов должны вот-вот
кончиться. Hеудивительно, что ясные знаки конца начинают проявляться. Я думаю,
что мы — как группа Coil и как личности — должны активно
соучаствовать в этом. Hужно стремиться породить хаос и смешение, помочь
уничтожению старого порядка, чтобы открыть путь новому эону».
Но
вот на что стоит обратить внимание: то же самое, по сути, не устают повторять и
наши суперправославные традиционалисты (такие, например, как писатели Владимир
Карпец или Илья Бражников) и многие другие последователи Александра Дугина: чем
хуже — тем лучше… Ибо в момент хаоса и катастрофы наступает
(естественно!) самый благоприятный для Радикального Субъекта момент.
2.
Не жданный никем аватара
Судьбы
наших культовых оккультистов-авангардистов сложились по разному. Дженезис
Пи-Орридж (лидер Psychic TV) сменил пол и превратился в толстую бабу с
титьками… Джон Бэлланс погиб, в состоянии алкогольного опьянения упав в
лестничный пролет своего дома в Лондоне (не ходите, дети, с Кроули гулять!)…
Интереснее
всего сложилась песня Дэвида Тибета, начинавшего с апокалипсических
перформансов, на которых под звуки католических литий крушил иконы, поджигая
куски и швыряя их в зрительный зал. Человек, с детства завороженный
Апокалипсисом, Тибет долгое время называл себя «христианским буддистом», но в
итоге совершил органичную эволюцию к ортодоксальному христианству. Когда-то
давно, в 1986 году (на заре нашей Перестройки), его, находящегося под сильным
воздействием ЛСД, посетило видение. В небе над Лондоном он увидел Нодди
(маленького игрушечного человечка, персонажа популярных в Англии сказок «для
самых маленьких» писательницы Энид Блайтон), распятого на кресте. Этот миг стал
инициатическим для рождения нового музыкального стиля: «Мне явился сам дух
современного фолка: смешной и умирающий, игрушечный и пророчествующий… Это был
темный дух — дух Dark folk»…
Дарк-фолк —
главный на сегодня культурный проводник традицио-налистских, правых идей. Но
дело не только в Дарк-фолке. Распятый Нодди — это, с одной стороны,
гениальный символ постмодерна и его «эона Гора» (Совершенный Ребенок!). Для
самого же Тибета это означало скорее вот что: «Все, что я делал, вся музыка,
которую я люблю, о невинности. Я всегда возвращаюсь к теме утраты невинности, и
то, что я люблю в Англии, это Англия Anthems In Eden Ширли Коллинз. Это ушедшее
детство». Распятое на кресте детство, детство-невинность,
детство-совершенство… Церковь детства — самая органичная вера постмодерна. А постмодернистская «Сумма
теологий» также весьма впечатляюще предстает в песне Дэвида Тибета «Hitler as
Kalki» (Гитлер — это Калки). Приведем отрывок из книги Дэвида Кинана
«Эзотерическое подполье Британии» (2003):
«Песня
“Hitler As Kalki SDM” представляет устрашающую мысль, выдвинутую социал-дарвинисткой,
отрицателем Холокоста и почитательницей Гитлера Савитри Деви Мухержи (SDM, как
именует ее Тибет в заглавии песни), будто бы Гитлер является последним аватарой
индуистского бога Вишну и инициатором апокалипсиса. Деви объясняла подъем
нацизма в рамках свойственного индуизму циклического понимания истории, считая,
что мир рожден совершенным, а затем деградирует и разрушается, впоследствии
возникая вновь… Как Сальвадор Дали воображал Гитлера Мальдорором, так Деви
видела в нем отражение Рамы и Кришны, мистического воина, который освободит мир
от упадка Кали-юги в великой космической битве и приведет его к совершенству
рождения. Для Деви иудаизм, капитализм и либерализм были признаками конца
времен. Она действительно верила, что Гитлер — это Калки, десятое и
последнее воплощение Вишну, вестник апокалипсиса на бледном коне… Лирика Тибета
представляет невероятный выброс апокалиптической образности, заимствованной из
христианских и индуистских писаний, ссылки на одинические, магические ритуалы и
различные формы Бога, беспомощного перед лицом пугающего насилия Гитлера. Это
одна из наиболее тревожных интерпретаций его ужасающего правления, и Тибет
посвящает песню отцу, “который дрался с Гитлером”. “Я не сомневаюсь, —
писал он в аннотации к концертному альбому ▒Hitler As Kalki’, — что Гитлер
был Антихристом; в конечном итоге Иисус убил Гитлера”. В другом месте Тибет
объяснял свою песню так: Калки — это последнее воплощение Вишну,
разрушитель с Пылающим Мечом на Бледном Коне. Я изобразил Гитлера как
воплощение Калки, как символ Конца Света. Калки сразил Христа в этой войне и,
таким образом, был Антихристом… Но с гибелью Христа исчез и Антихрист. Мир
погиб. Мы живем на развалинах Апокалипсиса. Не знаю, увидим ли мы Конец Света,
но, по-моему, это означает нечто иное, нежели “стены всепожирающего огня” или
“Великий Взрыв”34 »…
Тибет
и Савитри Деви не первые, кто увидел в Гитлере «Христа и Антихриста». Гораздо
менее мистически настроенный Джордж Оруэлл в 1940-м писал: «Я готов публично
заявить, что никогда не был способен испытывать неприязнь к Гитлеру. С тех пор,
как он пришел к власти,.. я понял, что, конечно, убил бы его, если бы получил
такую возможность, но лично к нему вражды не испытываю. В нем явно есть нечто
глубоко привлекательное. Это заметно и при взгляде на его фотографии… У него
трагическое, несчастное, как у собаки, выражение лица, лицо человека,
страдающего от невыносимых несправедливостей. Это, лишь более мужественное,
выражение лица распятого Христа, столь часто встречающееся на картинах, и почти
наверняка Гитлер таким себя и видит. Об исконной, сугубо личной причине его
обиды на мир можно лишь гадать, но в любом случае обида налицо. Он мученик,
жертва, Прометей, прикованный к скале, идущий на смерть герой, который бьется
одной рукой в последнем неравном бою. Если бы ему надо было убить мышь, он
сумел бы создать впечатление, что это дракон. Чувствуется, что, подобно
Наполеону, он бросает вызов судьбе, обречен на поражение и все же почему-то
достоин победы. Притягательность такого образа, конечно, велика, об этом
свидетельствует добрая половина фильмов на подобную тему.
Он
также постиг лживость гедонистического отношения к жизни… В то время как
социализм и даже капитализм, хотя и не так щедро, сулят людям: “У вас будет
хорошая жизнь”, — Гитлер сказал им: “Я предлагаю вам борьбу, опасность и
смерть”; и в результате вся нация бросилась к его ногам. Возможно, потом они
устанут от всего этого и их настроение изменится, как случилось в конце прошлой
войны. После нескольких лет бойни и голода “Наибольшее счастье для наибольшего
числа людей” — подходящий лозунг, но сейчас популярнее “Лучше ужасный
конец, чем ужас без конца”. Коль скоро мы вступили в борьбу с человеком,
провозгласившим подобное, нам нельзя недооценивать эмоциональную силу такого
призыва»35 .
Звучит
действительно очень актуально. Что можно об этом сказать? Вероятно, Гитлер и в
самом деле ощущал себя своего рода Христом, страстно желая стать жертвой за
Германию. И, конечно, не только магическим гипнотизмом личности влиял он на
людей. Он «купил» Германию именно этой своей готовностью к жертве. А ведь даже
человек посредственный, в какой-то момент решивший положить жизнь на алтарь
своей веры, становится в этот миг гениален. К такой же жертве Гитлер позвал и
всю Германию. И этой готовностью умереть увлек и объединил народ. Вот откуда родился
этот невероятный выброс духовной энергии, до сих пор ввергающий в смущение
всех, кто пытается беспристрастно взглянуть на происходившее в то время в
Германии. Сама предвоенная Европа испытала смешанные чувства страха и
изумления. С одной стороны, она ужаснулась, с другой, увидев в Гитлере
материализацию своих собственных идеалов, вдруг почувствовала себя совершенно
беспомощной. (Достаточно вспомнить колоссальный успех фильмов Лени Рифеншталь в
предвоенной Европе. Или всмотреться в те кадры ее «Олимпии», на которых
делегация французских спортсменов восторженными «зигами» приветствует немецкого
фюрера.) Народы Европы были растеряны и зачарованы и готовы пойти вслед за
Гитлером. И их демократическим правитель-ствам было в этот момент очень-очень
не по себе. В сущности, отдавая Гитлеру Чехословакию, демократии лишь выполняли
волю своих народов. И лишь немногие европейские умы (вроде тех же Оруэлла или
Томаса Элиота) понимали, что к чему. (Ни сегодняшние демократии, ни
фашизм — не христианство, заключил Элиот почти в самый канун 1 сентября
1939 года.)
Ибо
лишь только Гитлер разрешил себе принести в жертву кого-то еще (а разрешил он
это себе очень давно, еще в «Майн Камф»), он оказался совсем на ином от Христа
полюсе духа. И «старуха-проценщица» еврейства стала между ним и человеческим
миром, как между Раскольниковым и жизнью, и «оккультная жертва», приносимая в
крематориях Аушвица, стала его печальным концом. Так что в одном можно
согласиться с Дэвидом Тибетом безоговорочно: Христос и Антихрист боролись в Гитлере,
и Антихрист победил. И история Второй мировой стала — в этом смысле —
его личным Апокалипсисом.
В
целом же все это еще раз ясно показывает, насколько далеко все зашло. Вторая
половина ХХ века прошла под животным, паниче-ским страхом атомной бомбы, а
завершился этот век мироощущением «состоявшегося Апокалипсиса», на руинах
которого мы продолжаем бессмысленно существовать. ХХI век начинается с запуска
адронного коллайдера, породившего новые панические мифы о конце света.
Мгновенно уничтожить вселенную или… перевести ее в иное состояние, —
например, в пространства «темной материи», — чем не новый
постмодернистский миф? И здесь не до шуток. Ибо на каких же «китах» можно
утвердить мир, подвергнутый столь тотальному подозрению? Живем ли мы еще на
планете? Живы ли мы? Или, быть может, просто снимся друг другу? И, может быть,
Апокалипсис — это лишь последний, еле заметный всхлип перед нашим
пробуждением? И все мы давно в Раю, и лишь фантомная память поколений мешает
нам это осознать, и только наши привычки и убеждения заставляют нас видеть
вокруг себя реальность, которой нет (да никогда и не было)? Быть может, только
они, наши привычки, поддерживают еще «жалкие скрепы прошлого с будущим,
спасая нас от невыносимого света Рая и адских мучений» (Элиот)… Кто знает?
Во всяком случае, не автор. Автор, — как он уже имел случай заметить в
самом начале, — ни в чем слишком сильно не уверен.
Если
он во что-то и верит всерьез, то лишь в очевидность гениальности. Например,
«Троицы» Рублева, «Памятника» Пушкина или «Джоконды» Леонардо. Когда он
созерцает эти творения, мысль его способна обретать покой. Потому что
гениальное — как слишком очевидное и неземное — не требует
доказательств. А великая мысль и эстетическое совершенство, слитые в органичном
единстве, говорят о Творце больше многих толстых книг. Уводя за собой в сени
непостижимого, они в ответ рождают в тебе благодарность. Видимо, это и есть
счастье — самая достоверная вещь… Мгновение невинности, ведущее под сень
Сада и стоящее всего на свете… Автор признается, что и он иногда слышит
шелест райских деревьев, и до него еще доносятся шепотки из тьмы их листвы… Что
иногда и он ощущает дыханье Праотца Адама в себе и что сладкий ужас мамлеевских
рассказов (как в пионерлагере!) также способен возвращать ему эту память…
Но,
отрицая человеческую гениальность, Генон грозит лишить автора этой
освободительной силы очевидности… Генон хочет, чтобы двусмысленный на всех
своих путях, измученный своей расколотой природой, не способный нигде обрести
утверждение в собственном бытии, человек попал в конце концов под власть
абсолютизирующих его идеологий. Вот почему автора так раздражают писания
Генона. И вот почему, после всех несносных поползновений и эзотерических
спекуляций каких-нибудь «Данте, христианства и инициации», он, с отвращением
отбросив книгу, с облегчением понимает, как несколько строк того же Элиота
могут привести в чувство, наглядно показав, чем механика сознания, уловленного
излучением собственной гениальности, отличается от гениальности подлинной:
Орел
парит в зените небес
Стрелец
и псы стремятся по кругу.
О
вечное круговращенье созвездий,
О
вечная смена времен года,
Весна
и осень, рожденье и умиранье!
Бесконечный
цикл от идеи к поступку,
Бесконечные
поиски и открытия
Дают
знанье движения, но не покоя;
Знанье
речи, но не безмолвья;
Знанье
слов и незнанье Слова.
Знанье
приводит нас ближе к незнанью,
Незнанье
приводит нас ближе к смерти,
Ближе
к смерти, не ближе к БОГУ.
Где
Жизнь, которую мы потеряли в жизни?
Где
мудрость, которую мы потеряли в знанье?
Где
знанье, которое мы потеряли в сведеньях?
Циклы
небес за двадцать столетий
Удаляют
от БОГА и приближают к Праху…
3.
Антитрадиция
Итак,
мы практически дошли до конца пути. И нам теперь осталась самая малость — начать
да и кончить, разрушить Традицию и возвести на ее руинах собственное
Антиучение. Приступим.
Вся
ложь и пагуба т. н. Традиции исходит из главного вопиющего факта:
отрицания уникальности факта Христа. Отсюда вся ее дремучая ересь, вся ее
жгучая ненависть, весь ее манихейский дуализм, вся ее люцефирианская гордость и
завороженность собственной исключительностью. Вот почему высшим она признает
«религию» и «сакральное» (то есть самые демонические на свете вещи!). Вот
почему такой ненавистью дышит она к личности и свободе (которым
предпочитает «необходимость» и «совершенство»). Вот откуда вся ее замкнутая в
себе самой мрачность: в ней просто нет христианской надежды…
Из
положения Веданты об излиянии мира из Абсолюта следует не только «равенство
человека Богу» (а также — мыши, амебе и чему угодно, ибо все равн┬о всему
и все р┬авно несущественно и абсолютно), но прежде всего — тотальная
несвобода. Ибо, какая же свобода у «сна Брахмана»? Бейся, убивай своих братьев,
говорит Кришна Арджуне в «Бхагавадгите», ибо все уже произошло, все уже мертвы
и все спасены. Да у тебя и нет иного выхода, и всё — только сон. Отсюда и
отсутствие ценности человеческой жизни. Отсюда — магизм, спутывающий мир в
вязкий кокон тотального детерминизма. Ведь, соглашаясь с тем, что путем особых
манипуляций ты можешь влиять на мир, ты утверждаешь тем самым, что путем
подобных манипуляций мир может влиять на тебя. Погружаясь в магические
отношения с миром, ты связываешь себя по рукам и ногам. Каждый твой шаг отныне
может быть интерпретирован магически, и неизвестно еще, что (и с какой стороны)
ждать! Так ты сам себя загоняешь в самые влажные закоулки страха, самые темные
лабиринты сознания. И это лишь первый шаг к безумию, и довольно скорому.
«Традиция»
погружает человека в бесконечное метафизическое одиночество духа. Это мир без
Другого и по сути — мир без любви, ибо кого же любить, кроме самого себя?
Разве что нечто, столь же безличное, вроде мифологического «народа»
(сакрального виртуального братства), в котором не различимо ни одно лицо.
Изначально доверие к «Традиции» проистекает, как думается, из тех сотен
триллионов лет, которыми с такой легкостью оперирует индуистская мистика и по
сравнению с которыми история христианской цивилизации кажется смехотворно
короткой. Как царь, восседающий на горе драгоценных камней из сотен тысяч
Кальп, Традиция смотрит надменно на нищего грека и говорит: «Солон, Солон, нет
у вас ученья, которое состарилось бы от времени… Вы, греки, — вечные дети»…
До тех пор, конечно, пока от оков этой сияющей груды нулей не освободит
человека один очевидный и спасительный факт — Христос. Освободит от
времени и смерти, а заодно и от религии (христианство — суд над религией),
и от Традиции (которую Он снимет как головную боль)…
И
поймешь тогда, что прекрасным и гармоничным мир делает именно то, что он сотворен.
А иначе он был бы лишь жалким подобием Абсолюта, а история превратилась бы лишь
в постепенное его обветшание и угасание, — поистине, жалкое зрелище. И
поистине жалок породивший его Абсолют… Но всякому художнику и поэту знакомо
счастье, когда то, что выходит из его рук, оказывается совершеннее, чем его
собственные мысли и чувства. Ради таких мгновений он и живет и творит! И если
Бог — совершенный Художник и Поэт (как это и утверждает наш Символ Веры),
Ему можно было бы только посочувствовать, раз подобные мгновения счастья Ему —
не даны. Раз Он может лишь повторять Себя (и, вероятно, в гораздо худшем
качестве). Возможно, таков Бог Традиции, но наш — не таков. Наш Бог
гениален, значит, и создать может лишь нечто столь же гениальное, как Он Сам. А
иначе — стоило ли и браться? Стоило ли все затевать?
Но
творческий замысел Бога гениален и воистину достоин Его. Он, прямо скажем,
ошеломляющ. Идея Бога — создать нового, иного Бога. Другого. Не такого,
как Он. Но столь же гениального и свободного. Достойного Себе собеседника. Вот
почему в центре творенья стоит Свобода. Она — неизбежный атрибут Бога (как
нет человека без тела, нет Бога без свободы). И если дано человеку такое
заданье, на Свободу он обречен. А вместе с ней и — на ничтожность. Ведь
создать иного Бога можно только из Ничто. (Никаких иных строительных материалов
у Бога нет, и в этом смысле Он, Абсолют, абсолютно нищ). Ибо все остальное есть
Он. (Строго говоря, нет и Ничто, которое может «появиться» —
разверзнуться — лишь с первым актом Творения). С этим «Ничто» к свободе прилагается
не просто «Печаль Бытия», но трагический ужас.… Ведь Черная Ночь вызванных из
Ничто эфемеров — их Абсолютная Родина. И у них, этих призраков и теней
бытия, не было бы никаких шансов, если бы Бог-Творец не дал бы им Себя в
Жертву, не отдал бы им Себя на съедение…
Потому
в этом «Нихил» твари — не только вся ее жалкая память и вся божественная
трагедия, но и все превосходящее всякий ум предвосхищение будущего Ликования.
Максим Исповедник так излагает суть этого гениального художественного Проекта
Бога-Творца, Художника и Поэта. Бог творит мир последовательным делением,
отделяя небо от земли, воду от воды, выделяя из воды сушу, на ней выделяя Рай
и, наконец, поселяя в нем Человека, природу которого также рассекает пополам.
Отныне задача человека — постепенно, шаг за шагом, «собрать себя» заново.
Вначале в совершенную любовь должны соединиться мужчина и женщина. Затем они
должны возделать рай, распространив его до пределов земли. Затем, ступая по
лестнице небесных сфер, соединиться с бесчисленными ангельскими мирами. И,
наконец, объединив в себе всю вселенную, оказавшись лицом к лицу с Очевидностью
Бога, отдать Ему себя в порыве Любви. И тогда Бог в ответ — отдаст
Человеку Себя. Так, из новой, ничтожной природы, «пыли под ногами Праджапати» должен явиться иной «многоипостасный
бог», вечный Друг и Собеседник Бога-Троицы.
Даже
падение человека не могло изменить изначального замысла Творца. Оно лишь
актуализировало тот трагизм, который был основой Творения — простой
холстины, натянутой над бездной Нихил. Жертвой Бога человек был восстановлен в
своем достоинстве и продолжил восхождение даже в виду видимого торжества
мирового хаоса. И где бы он ни был, что б он ни делал, он продолжает свершать
свой таинственный путь восхождения — в свободном выборе, шаг за шагом придумывая
себя, выбирая себя, собирая себя (подражая Богу во всем, сопрягаясь Его Воле и
питаясь Энергиями Его Любви). И где бы он ни был, что б он ни делал, совершая
верный шаг, он слышит в своей душе ответные шаги Бога, приносящего ему Свои
дары…
Эта
таинственная синергия Бога и человека свершается везде и всюду, в совершенной
свободе и напряженном молчании затаивших дыхание Сфер. Ведь свобода —
закон Бытия, и «только размер потери и делает смертного равным Богу»
(Бродский). И только возможность падения, неудачи, разрыва, промаха делает все
предприятие вполне серьезным и основательным. Стать Богом человек должен
всерьез — взаправду, не понарошку. А работа Бога — это достаточно
серьезная работа. Вот почему жест Бога, творящего мир, жест Художника, Бросающего
первую краску на холст, и Поэта, говорящего первое Слово, — высоки и
трагичны. Бог бросает нас в Бытие, как котят в полынью (с единственным
обещанием — не оставить одних ни при каких обстоятельствах), с тем, чтобы
Его поцелуй, горящий на наших губах, Его дыхание, треплющее наши волосы, Его
свет, отворяющий нам глаза и согревающий сердце, и наша память о покинутом Рае
в конце концов сквозь всю пустоту, ужас и мрак бытия вновь привели нас к Нему.
Уже не детьми, но, скорее, вернувшимися с войны, опаленными в боях ветеранами…
Вот
в чем смысл Истории и вот где оправдание всех ее трагедий и бездн (на краю
которых мы только и можем догадаться о своей причастности Богу и своем
бессмертии). И вот почему так мрачны все фундаменталисты и традиционалисты,
отрицающие Историю. Сквозь непроницаемые стены их идеологий не проникают ни
птичий щебет, ни громовые раскаты. Для них закрыты все тайны Бога. Вот почему
они так озлоблены на весь мир и так верны непогрешимости своих «истинно верных»
учений. Они цепляются за них как за единственную оставшуюся у них надежду.
Потому что души их пусты и темны, как «Нихил», и никогда не знали присутствия
Бога. Они не знают, что, лишь когда порыв ветра вдруг вырвет из их рук их
жалкие правильные каракули, лишь когда ощутят они эту бездну Ничто, от которой
так панически пытаются за своими листочками скрыться, — лишь тогда они в
первый раз обретут шанс познать Присутствие, ощутить Дыхание Бога и увидеть
свою звезду…
Что
же ждет нас в конце пути? Что такое этот «многоипостасный бог», о котором
толкуют нам мистики? Этого в нашем жалком разорванном состоянии мы не можем
знать. Можем лишь предположить, это и есть та София-Премудрость, которая
являлась Владимиру Соловьеву (и которую многомудрый Сергий Булгаков поставил в
Начало, а следовало — в конец Творения). Тот, Кого еще нет, Чему только
еще предстоит Свершиться, и Судьба Чего зависит от каждого из нас. Мы ткем
ковер этой Новой Реальности. Нашей человеческой Артели поручена работа богов. И
потому на нас с завистью смотрят ангелы и, как услужливые подмастерья, мешают
нам краски и со скоростью молнии вдевают в наши иглы свои световые нити, лишь
только мы решимся на очередной стежок. Что, конечно, не повод зазнаваться.
Потому что выходит у нас довольно фигово. Почему и ангелам, и Самому все
больше приходится убирать мусор за нами и переделывать заново. И в целом итог
Предприя-тия до конца не ясен. Но о том, что ждет нас в общении с нашим Любимым
в случае удачного исхода, мистики в состоянии восхищения Любви нам также
поведали.
Никакой
сверхчеловеческой статики Бэтмэна-Брахмана-Абсолюта-Памятника-Самому-Себе, о
которой толкуют нам Дугин с Геноном, в нашей Вечности не будет. А будет нечто
противоположное: дух захватывающий полет сквозь бездны — сквозь новые и
новые миры, — рука в руке, плечом к плечу с нашими любимыми. Не тот
катастрофический полет в Бездну, памятью о котором шевелит нам волосы Древний
Ужас, а полет в Бездны Самого Бога, полет ликующий — из света в свет, из
радости в радость. Полет — как познание Бога, познание наших любимых, все
более глубокое, но никогда не перестающее. Ибо в тайне непостижимости
личности, ее последних глубин — залог нашей Вечности. Потому-то она,
Вечность, нам и не наскучит. Нам не нужны триллионы процентов тех, кто думает
достичь совершенства умножением бесконечных нулей. Нам не нужно их
Совершенство. Мы им его с радостью оставляем. А себе выбираем радость —
радость просто жить, понимать и дышать в окружении наших любимых, в шелесте
трав и пении соловьев. В том-то и дело (и слава Богу!), что мы никогда не
сможем стать богами до конца, всегда останемся немножко детьми — немножко
не догоняю-щими, озадаченными, изумленными, поставленными немножко в тупик. И
наш полет в глубины нашей Любви никогда не перестанет быть для нас все новым
открытием нового вдохновения, новой очевидности и новой любви. Ну, пожалуй, и
хватит об этомски:
Сноски:
1 Генон Р.
Становление человека согласно Веданте.
2 Тудаев О.
Юлиус Эвола, «Маркузе правых» и его восстание против современного мира.
3 Дугин А.
Консервативная революция.
4 Эта страсть
из всего делать религию — очень русская. Владимир Сорокин, когда в одном
из своих рассказов описал «инициатический ритуал» геологов, зрел в корень. Но
реальность, как всегда, оказалась еще чудесней. Взять хотя бы
оккультно-неоязыческую секту «Анастасии» — постмодернистской религии,
выросшей из популярной в 70-е туристической романтики и песен у костра.
5 Рассуждая о
феномене величия в связи с фигурой Гитлера, Фест замечает: «Величие… это
потребность страшных времен. И это величие… может идти рука об руку и с индивидуальным
убожеством»… — И это, кажется, именно наш случай.
6 Ги-Эрнст
Дебор (1931 – 1994) — французский писатель, художник-авангардист, философ
и режиссер. Основатель и теоретик Ситуационистского интернационала. Движение
«ситуационистов» (1957) Ги Дебора синтезировало идеи сюрреализма, дадаизма и
антигосударственного марксизма. В 1967 году издал фундаментальный труд
«Общество спектакля», в котором обвинил современное западное общество (а также
госкапитализм СССР и Китая) в тотальной подделке и симуляции (подмена
реальности образами, усиление роли СМИ и индустрии развлечений, отсутствие
свободы слова, тотальное отчуждение, потребление, фетишизация и т. д.).
Комментируя поражения молодежных бунтов 1968-го, сказал, что восстание против
Спектакля само превратилось в Спектакль. Перед смертью в работе «Комментарии к
Обществу Спектакля» выдвинул идею, что крушение СССР и становление рыночной
экономики приведет к торжеству нового вида спектакля — интегрированного,
совмещаю-щего диктат потребления и сильный репрессивный аппарат. Последователи
Ги Дебора считают, что интегрированный спектакль реализовал себя в полной мере
в США после терактов 11 сентября.
7 «Каждый
имеет право на свои пятнадцать минут славы» — знаменитая формула Энди
Уорхола (1928), культовой фигуры поп-арта и всего современного искусства. Слова
о «пятнадцати минутах славы» стали своего рода заповедью постмодерна.
8 С. Жариков,
начинавший, как и все молодые идеалисты, с гуманистических манифестов, давно
попал под «неотразимое обаяние» правых идей. В начале Перестройки в качестве
редактора издательства «Русское слово» он издавал книги Григория Климова, И.
Солоневича, Б. Муссолини, Т. Герцля и Ю. Эволы. С 1989-го стал имиджмейкером
Жириновского, позднее министром культуры «теневого кабинета» ЛДПР (главой
Федерального бюро расследований «теневого правительства» в то же время был
Эдичка Лимонов). Жариков был также главным редактором газеты «Сокол
Жириновского» и журнала «К топору» (1993). В проект «НБП» было вложено немало
его сил и таланта. А непосредственным предтечей НБП стала «Национал-Радикальная
Партия» Жарикова.
9 Сергей
Курёхин (1954 – 1996) — джазовый музыкант, авангардист, композитор,
аранжировщик, актер, создатель и руководитель проекта «Поп-Механика», в котором
принимали участие музыканты и художники разных школ, стилей и направлений,
камерные и симфонические оркестры, фольклорные и танцевальные коллективы, рок и
джаз группы, фокусники, мимы и укротители, эстрадные солисты и оперные певцы.
Также выступал с сольными программами фортепианных импровизаций и дуэтами (от
Г. Кайзера до Н. Гусева), писал музыку к спектаклям и фильмам. Умер 9 июля 1996
года в возрасте 42 лет после двух месяцев тяжелой и редкой болезни —
саркомы сердца (по материалам «Википедии»).
10 Сергей
Соловьев, «Слово за слово», СПб.: Амфора, 2008.
11 Курехин и
Дугин тогда сдружились, и примером того, насколько серьезные плоды дала эта
дружба, может служить следующее воспоминание Егора Летова: «Жили мы как-то у
Курехина… просыпаемся, я открываю форточку, Дугин задумчиво лежит на кровати,
спрашивает: “А вот где у нас Омск находится?” Я говорю: “Ну, где: на югах
Сибири. Рядом с Казахстаном”. — “Казахстан рядом у вас? А что если казахи
ветер отравили? Они же могут ветер отравить! Ну-ка, срочно форточку закрой:
ветер отравленный!” Причем, на полном серьезе: испугался страшно, начал по
комнате ходить. “Казахи, блин, ветер отравили — как же я пойду? (а ему
идти на встречу с избирателями, — замечает Летов)… Так оно и есть,
точно. Я знаю, у них есть камышовые люди. У них есть озеро Балхаш, и там в
больших количествах растет тростник, камыш. И там живут трост-никовые,
камышовые люди, которые никогда не высовываются, только через трубочку дышат”.
Потом еще подумал и говорит: “А посередине Балхаша есть огромный остров, где
живет гигантский, исполинский кот, которому все они поклоняются”. Это
курехинские дела, однозначно. Откуда ему еще такое взять? Говорит: “Блин,
камышовые люди кругом, что же делать? Они же нашествие могут устроить! Это ведь
все — нам тогда конец! Если камышовые люди вылезут — и на нас полезут
со своим котом! А кот огромный, три метра ростом!”… А потом Дугин выпил
малость, и у него опять пошла эта курехинская гомозня. Начал говорить, что из
галактики на нас летит огромная плазма. Эта плазма приближается, и скоро нам
конец — буквально через год, что ли. Я говорю: “Ну да, конечно, Ленин-гриб”.
Он ужасно обиделся, чуть до драки не дошло» («Парадигма свастики» —
журнал «Контркультура» № 12, 2001). Впрочем, подозреваем, что «камышевые»
приступы связаны не только с влиянием Курехиным, но и с чрезмерным
употреблением амфетаминов.
12 Название
ордена атлантистов «Танцующая смерть» подсказала, вероятно, Дугину группа «Dead
can Danse» (Мертвый может танцевать), весьма популярная в тогдашней культурной
элите. Группа играла поистине космическую, трансцендентальную, ни с чем не
сравнимую музыку, которую, вероятно, могли сочинять лишь арийские богочеловеки
в своей полярной Гиперборее.
13 Чем-то это
напоминает акции революционеров-йиппи, в 1968-м пытавшихся подлить ЛСД в
Чикагский водопровод (подробнее обо всех безобразиях йиппи, ситуационистов,
панков и прочих героев молодежной революции на Западе можно прочесть в статье
В. Можегова «Шестьдесят восьмой и другие годы», опубликованной в № 137
«Континента»).
14 Дугин уверяет,
что в образе Парвулеско Годар изобразил «живую тайну европейской литературы»,
человека, который был литературным секретарем Эзры Паунда и доверенным лицом
президента де Голля. По свидетельству самого Годара, фамилию Парвулеско он
заимствовал у своего знакомого по Сорбонской школе кинематографии (кстати,
некий Жан Парвулеско, — не исключено, что тот самый, — исполнял роль
Жана Вальтера в фильме Эрика Ромера «Деревья, мэр и посредник» (1993)).
Существует также гипотеза, что к появлению «романов Парвулеско» приложил руку
Юрий Мамлеев, который в 1983 году как раз переехал в Париж из США. Владимир
Карпец, близкий к Дугину писатель и публицист правой ориентации, переводчик
Парвулеско, уверяет, что услышал это имя существенно раньше, чем познакомился с
Дугиным, но лично с Парвулеско не виделся. Аркадий Малер (бывший дугинист, а
ныне православный философ, лидер «Византийского клуба») придерживается
следующего мнения: «Скорее всего, такой человек существует, но я не
исключаю, что половину того, что выходит под именем Парвулеско, написал сам
Дугин… Парвулеско стал известным в России как фигура, приватизированная
Дугиным. Поэтому многие считают, что Парвулеско и есть Дугин» (по
материалам статьи Михаила Диунова «Главный кочевник России» — РЖ,
27.04.08).
15 «Говоря о
наркотиках, он также упоминает качество, присущее выдающимся личностям:
наркотики могут служить пищей лишь “обладающему королевским достоинством”. Что
касается сексуальной магии, то наиболее часто упоминаемая техника была связана
с крайностями: при оргазме и опьянении должно достигаться состояние
изнеможения, ведущее к экстремальным пределам, кои почти “не совместимы с
жизнью”… Даже в церемониях эвокации (вызова духов и богов. — В. М.)
«магический кинжал»… считается символом готовности “принести в жертву все”.
В тайном обряде кроулианского OТО… говорится о смерти во время оргазма… Крайний
предел истощения и оргиастический экстаз отмечают также момент возможного
магического прозрения в ясновидческом трансе» (Эвола Ю. Личина и лик
современного спиритуализма).
16 Осмотрев
конверт битловского альбома «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band», мы среди
других странных персонажей обнаружим там и Кроули. The Rolling Stones во
время увлечения кроулианством (альбом «Their Satanic Majesties») любили
позировать в эсэсовских мундирах. А убежденный кроулианец Джимми Пейдж (Led
Zeppelin) даже купил поместье своего гуру недалеко от озера Лох-Hесс.
17 Лимонов
рассказывает, как, приехав в Нью-Йорк из СССР в феврале 1975 года (в то самое
время, когда в Нью-Йорке зародилось панк-движение), он познакомился с Марком
Бэллом, барабанщиком группы Richard Hell & The Voidoids (ключевых
фигур в истории панк-рока, чья песня «Blank Generation» стала гимном
американского панка). Лимонов рассказывает, как Марк подарил ему свою рваную
белую футболку Richard Hell с изображением схемы нью-йоркского метро,
ставшую для него чем-то вроде посвящения: «Я думаю, что эта футболка была
чем-то вроде символического, сакрального предмета, который связал меня с
панком. (Тоже своего рода сакральная география! — В. М.) Обе
мои книги, написанные в Нью-Йорке, «Это я, Эдичка» в 1976 году и «Дневник
Неудачника» (1978 г.), написаны в эстетике панк… После я увлекся политикой <…>
Егор Летов получил членский билет Национал-Большевистской Партии номер 4. Я
уверен, что Сид Вишез и Джонни Роттен (Джонни Роттен 1977 года) не отказались
бы от такого билета», — пишет Лимонов. (Кстати, партийный билет №1 был
символически вручен Иосифу Сталину.) Что ж, Лимонову прекрасно удалась роль
русского Макларена, русскими же Sex Pistols стала «Гражданская Оборона»
Егора Летова.
18 «1907 –
1908 — годы крушения первой русской революции и исчезновения интеллигенции
как духовного образования. В течение столетия — точнее, с 30-х
годов — русская интеллигенция жила, как в Вавилонской печи, охраняемая
Христом, в накаленной атмосфере нравственного подвижничества. В жертву морали
она принесла все: религию, искусство, культуру, государство — и наконец, и
самую мораль. Как ни отлична великая русская литература от традиции
“интеллигенции” — в узком, общественном смысле, — она разделила с ней
эту этическую установку, которая у самых великих совершала чудо религиозного
преображения мира. Но вся она, эта русская литература, была запечатлена одним
общим знаком, и когда Запад, уже после ее смерти, увидел ее, он не ошибся в
своей оценке. Это была, в своем нравственном горении, христианская
литература — быть может, единственная христианская литература нового
времени. Она кончается с Чеховым и декадентами, как интеллигенция кончается с
Лениным. Грех интеллигенции в том, что она поместила весь свой нравственный
капитал в политику, поставила все на карту в азартной игре и проиграла.
Грех — не в политике, конечно, а в вампиризме политики, который столь же
опасен, как вампиризм эстетики, или любой ограниченной сферы ценностей.
Политика есть прикладная этика. Когда она потребовала для себя суверенитета и
объявила войну самой этике, которая произвела ее на свет, все было кончено.
Политика стала практическим делом, а этика умерла, — была сброшена, как
змеиная шкурка, никому не нужная» (Федотов Г. В защиту этики).
19 Флаг
НБП — фактически копия знамени Третьего рейха; разница лишь в том, что
вместо свастики в центре полотнища — серп и молот.
20 Не случайно на
логотип своей звукозаписывающей студии ГРОБ-рекордз Летов поместил изображение
девочки из известной хроникальной фотографии, запечатлевшей концлагерную толпу.
Метафизическая очередь в крематорий — очень точно схваченное мироощущение
живой человеческой души в постмодернистском мире.
21 В 1995-м автор
этих строк впервые имел удовольствие лицезреть Дугина в обществе Капитана на
лекции в С.-Петербургском педагогическом институте. Это была чисто
педагогическая партийная акция. Вещая что-то о Юкио Мисиме и приглашая вступать
в «НБП», Курехин ходил вокруг Дугина с видом рыбака, выловившего роскошную
рыбину. И сам наш герой казался не более чем еще одним элементом этого
гомерического шоу. Так это, несомненно, и было (как и сама НБП была в сущности
лишь одним из таких его «алхимических» элементов).
22 Дугин А.
418 масок субъекта. — «Независимая газета», 1996.
23 Парадигма
свастики. — «Контркультура» № 12, 2001.
24 Непосредственная
цель «синергий» — обеспечение культурной гегемонии в обществе (согласно
теории А. Грамши, невозможно завоевать политическую власть, не обеспечив себе
предварительно господство в области культуры). «Европейские синергии» отличают
также позиции антиамериканизма и антиглобализма, поддержка традиционных и
фундаменталистских (в том числе исламских) религиозных движений и неоязыческих
культов (движения типа «нью-эйдж», изучения рун, изучения кельтского прошлого
Европы и проч.).
25 Вот небольшой
фрагмент из «Катехизиса ЕСМ»: «Наша цель — абсолютная власть. Мы Союз
Господ, новых повелителей Евразии. Мы утвердим свою волю суверенно,
непоколебимо, безотзывно . <…> Есть только две силы в
мире — они и мы. Это как плюс и минус, как огонь и лед. А больше ничего
нет. Тот, кто не враг, — друг. А не друг — враг». Почувствовать
же внутренний нерв движения нам поможет другой любопытный документ. Существует
фотография, на которой наш старый знакомый граф Сиверс в полном архиепископском
облачении стоит рядом с юношей, держащим перед собой икону Ататульфа Хитлера
(Берлинского). Этот юноша действительно существует, ведет ЖЖ-журнал, где пишет
следующее: «Летом мне исполняется 21 год, но я уже столь умудрен жизненным
опытом, что не могу себя причислять к молодежи, в профаническом понимании этого
термина. <…> Постструктурализм захватил мой рассудок… Так в моей
жизни появился Дугин, не как живой человек, но как символ, как мыслитель, и
немного абсолютная фигура… Естественно, в первые месяцы я уже прочитал всего
Генона и мне “все стало ясно” в этом мире… В ЕСМ все только и говорили, что о
Дугине, но я его так ни разу и не видел вживую… тогда он перешел уже в область
мифологических персонажей… Первый раз я его увидел на одном из собраний в
помещении старого штаба, атмосфера его ожидания царила таковая, что можно было
подумать, что сейчас явится сам Господь Бог и осенит своей дланью страждущих»…
26 Далее Павел
Зариффулин пускается в любопытный психоаналитический экскурс: «В
психоанализе есть один на него похожий персонаж. Антрополог и психоаналитик
Кларисса Пинкола Эстес, ученица Юнга, писала об архетипе “Синей Бороды”, о
“хищнике души”. Синяя Борода — это «неудавшийся чародей» (архетип Икара
или Люцифера), бросающий вызов Свету, но падающий вниз и здесь превращающийся в
хищника, жаждущего превосходства и власти над другими. Синяя Борода занимается
чем-то вроде “психологической инфляции” (состояние, в котором человек испытывает
нереальное — либо слишком высокое (мания величия), либо слишком низкое
(депрессия) — чувство своей идентичности). В результате жизненной неудачи
этот чародей воспринимает свое положение в обществе подсознательно, как
изгнание из Высшего Света, где он потерял, как он считает, генетически ему
присущую благодать, высокий уровень социальной стратификации, чувство
внутреннего света. Он томится в вечной ссылке без надежды на искупление. Он
безжалостно уничтожает проявление внутреннего света в других, пытается
насытиться идеями (тоже несущими свет). Можно вообразить, что он пытается
собрать себе достаточное количество душ, разных Идей, и это даст ему то сияние,
которое наконец-то рассеет тьму и исцелит его одиночество. Синяя Борода
всячески скрывает состояние своей внутренней ущербности, тотального внутреннего
кошмара. Он огородился от мира и живет в лесу в мрачном замке, но один там
находиться не может, поэтому периодически выдвигается оттуда на поиски
любопытных молодых душ. Он очаровывает их “манерами” и “тайными знаниями”,
сулит возвысить их перед родными и сверстниками. Он предлагает невинной душе
свой замок и любые его комнаты. Говорит: “Делай, что пожелаешь, входи в любую
дверь”, — соблазняя ложным чувством свободы. Ложным, потому что в одну
главную дверь входить нельзя. Души, с которыми «работает» Синяя Борода, не
свободны, потому что вынуждены не замечать зловещие знаки хищника, мающегося от
реального отсутствия внутреннего света. В потайной комнате Синей Бороды лежат
трупы его жертв, высушенные опустошенные души, нереализованные идеи, трупы
убитых и изнасилованных им грез… Мы знаем финал сказки о Синей Бороде,
чародее-неудачнике: его расчленяют и отдают на съедение священным птицам в
искупление за грехи» (Дугинское евразийство умерло. Да здравствует евразийство! —
АПН, 2009-11-06).
27 Парадигма
свастики.
28 Там же.
29 Выражается же
эта преданность в таких, например, оргастических выплесках: «Противников
путинского курса больше нет, а если и есть, то это психически больные и их
нужно отправить на диспансеризацию. Путин — везде, Путин — всё, Путин
абсолютен, Путин незаменим» (эти слова Дугина прозвучали 17 сентября 2007
года на пресс-конференции газеты «Известия»), — или в предложении
канонизировать Путина «на гражданском соборе российской нации»
как «вождя народа и царя России»…
30 Летов Е.
Сейчас не имеет смысла заниматься роком. — «РИО» № 38, 1989.
31 Режабек Б.
Мерзлая земля евразийца Дугина (http://www.lebed.com/2001/art2744.htm).
32 О последнем
«антифашистском» фильме Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» европейская пресса
писала как о «117 минутах отвратительного зрелища, лишенного каких бы то ни
было моральных, этических и нравственных критериев, “жутчайшей смеси садизма,
мазохизма, извращений и патологий, когда-либо виденных в кино”, “подлом и
тошнотворном куске отбросов”». Скандал вокруг фильма был так велик, что
только смерть спасла маэстро от очередного суда (известно, что все подростки,
игравшие в фильме, — простые итальянские дети, — были выслежены и
пойманы для съемок примерно так же, как их персонажи были выслежены фашистами в
сюжете фильма). Уже посмертно Пазолини обвиняли в том, что сюжет «Сало…»
основан на его собственных сексуальных фантазиях и что в вождях Сало он
изобразил самого себя.
Другой кроулианец Жан Жене
пишет в «Дневнике вора»: «Французское Гестапо обладало двумя притягательными
элементами: предательством и воров-ством. А если добавить к этому
гомосексуальность, оно становилось феерическим и безупречным. Оно обладало
всеми тремя добродетелями, которые я возвожу в категорию теологических»…
А сладострастное описание шествия немецких войск по Парижу в романе «Нотр-Дам
де Флер» Жене заканчивает следующим признанием жертв: «Мы же дрожим у себя в
камерах, поющих и стенающих от навязанного им наслаждения, потому что при одной
только мысли об этом гульбище самцов мы кончаем»…
33 Карлхайнц
Штокхаузен (1928 – 2007) — немецкий композитор, дирижер, музыкальный
теоретик. Ученик Оливье Мессиана. Один из лидеров музыкального авангарда.
Электронные штудии Штокхаузена (1953 – 1954) стали первым нотированным и
изданным произведением электронной музыки. В 60-х годах стал одним из лидеров в
области «сериальной» и «алеаторической» музыки, в которой заданные музыкальные
элементы организуются случайным образом. Во время исполнения одного из
программных произведений («Helikopter-Streichquartett») музыканты струнного
квартета должны были летать над концерт-ной площадкой на четырех вертолетах,
играя музыку, которая транслировалась в зал. Кстати, The Beatles не
обошли вниманием и этого человека-эпоху, также запечатлев его на обложке своего
альбома «Sergeant Pepper».
34 Вот перевод
этой песни с некоторыми сокращениями: Вот они, отбросы Последние частички
эпохи, Что могли стать песком в песочных часах, Или землей, покрывающей землю.
Но не в Вифлееме, Не в Иерусалиме, Не в Хоразине И не в Вифсаиде Мы больше не
увидим Смиренного Бога верхом на осле Но смотри! Смотри! На белом коне он
явился. Сверкающей меч в пылающей длани «Смотри! Я есть Смерть, Разрушитель
миров». Гитлер становится Калки, Калки становится Гитлером, Гитлер становится
Калки, Калки становится Гитлером. Клыки, клыки, клыки, клыки. Клыки, клыки,
клыки, клыки… Мы думаем, что священные книги Написаны огнем и кровью. Но что
если это вода? Пламя превращается в кровь, Кровь превращается в воду, Но во что
превращается вода? В молоко? В мочу? В ложь? В прах? Гитлер становится Калки,
Калки становится Гитлером. А все становится ничем Сгорая в огне… Рыжий Конь и
Конь Блед. Христос корчится на кресте. Гитлер улыбается в оплывающих камнях. Он
несет не мир, но меч. И, может, ревущий океан девственно чист? И, может,
падающие звезды — непорочны? И все они говорят мне Все они повторяют:
Гитлер — это Калки, Калки — это Гитлер. И где ж теперь твой Бог? Где
ж теперь твой Бог?.. Но однажды мир увидит О, однажды мир увидит: Гитлер —
это Калки, Бог — это Калки… Вот он, скорчив тело, лежит, Пронзая собою
пространство и время. Сквозь дым благовоний Я вижу: вот, он стоит средь толпы.
Я вижу: шагает свободно сквозь горные цепи. И если человек вдруг явится нам Во всей
своей крови и грязи, Должны ли мы будем сказать: «Да, вот реальность! Это его
природа» Не казалась ли вам Боль реальней, чем радость? Они смешаны так,
спутаны вместе: чтоб их разорвать, Калечим безжалостно смыслы Уродуем сущность
… Он скачет сквозь миры. И он скачет сквозь боль В тайном сердце превращения, В
потаенных покровах тьмы. Отныне глаза его — закрытые окна. О, человек,
человек, человек! Со своими когтями и ложью, Со своею землею и болью, Со своей
любовью и своей тоской, Со свечой надежды, гаснущей в смятенье. Грохот
разрушающегося мира Не несет Освобожденья, Но сеет средь нас глухоту, Неслышно
пронзая сердца нам. Гитлер это Калки, Калки это Гитлер. Гитлер это Калки, Калки
это Гитлер. Кружась и воя, Трепеща и ликуя. О, горе, горе, горе! Где орел
парит, Где орел вздрогнет, Где орел упадет, Где орел разобьется. И стихии
смешаются И распадутся, И попадают звезды, И вихрь, разрастаясь в пространстве,
Вновь соберет все камни Из осколков былых, И кровь моего сердца Заставит
трепетать время… И если я растворюсь в твоем Теле … Если вместе мы устремимся в
вечность, Увидим ли вихри, Которые не станут более ждать? Сначала он спустится
с холма, Пойдет сквозь город, Потом остановится: Непокойный, Неприкаянный,
Немилосердный. О мой милый Христос! Уносишься, сломленный, с этой печальной
земли. Клыки, клыки, клыки, клыки. Клыки, клыки, клыки, клыки. Гитлер это
Калки, Калки это Гитлер. Гитлер это Калки, Калки это Гитлер. Гитлер-Калки,
Калки-Гитлер… Гитлер-Калки… Калки-Гитлер…
35 Оруэлл Дж. Скотный Двор: Сказка. Эссе. Статьи. Рецензии. М., 1989.