Опубликовано в журнале Континент, номер 144, 2010
Библиографическая служба «Континента»
Художественная литература
Первый квартал 2010 года
I.
А. «Дружба
народов», «Знамя», «Москва», «Наш современник», «Новый мир», «Октябрь»
Начнем обзор с ПРОЗЫ О СОВРЕМЕННОСТИ — заметной или
замеченной. А также крупной по размеру.
Популярный сюжет — исповедь конформиста или даже предателя. Повесть
Виктора Шендеровича «Операция “Остров”» («неоконченный киносценарий»,
«Знамя», № 3) представляет героя наших дней. Телепродюсер Песоцкий отправляется на
десять дней на далекий остров в Таиланд отдохнуть с моделью Лерой от трудов на ниве телепиара и
телеразвлечений. Однако расчет его не сбывается, вещи и Лера пропадают в пути,
и герою приходится в одиночестве заняться собой, вспомнить всё.
Шендерович пытается проследить путь юноши с честными намерениями на вершины
карьеры, где правят бал цинизм и корысть. Время подлеет или человек ломается? Главные
душевные муки у Песоцкого были впереди, но он еще долго скользил по самому
гребню волны, изображая одинокого интеллектуала. Люди помнили его таким —
молодым, сильным, независимым… — и в длинной тени прежней репутации еще
много лет прятался он от репутации новой. Она приходила медленно, но пришла.
Ибо замечено было (сначала теми, кто повнимательнее, а помаленьку и
остальными), что во все зыбкие времена — когда царил Гусь и когда винтили
Гуся, когда кидал Береза и когда кидали Березу, — свободный интеллектуал
Песоцкий, весь в белом, неизменно оказывался с победителями. С победителями, но
немножечко сбоку. Там, где делят трофеи, но не забрызгано кровью. Когда он
оказался с победителями и в двухтысячном, никто уже не удивился. Этот виток,
правда, потребовал… новых умений, потому что ребята пришли с морозу совсем
простые и, чуть чего, ломали об колено. <…> Но пришлось полюбить и
это. Пришлось научиться… видеть поверх всего этого государственный
интерес. Поверх разбоя, подлости, крови… Даже что-то стоическое появилось в эти
годы во взгляде Песоцкого, ибо сколько же надо вместить любви к Родине, чтобы
задавить в себе всякое человеческое поползновение! Он научился говорить «мы»,
цитировать Ильина и Столыпина… Им нужен хаос; Россия стоит на судьбоносном
переломе, и мы не можем допустить, чтобы кучка авантюристов… Ну, текст вы
знаете. Некоторые предположили, что налицо своеобразный ответ на «Околоноля»
Н. Дубовицкого. Кающийся циник против нераскаянного. Так это или не так, но
проза небезынтересная: яркий социальный портрет приспособленца в декорациях
последнего двадцатилетия.
В других декорациях чем-то похожую историю
рассказал Герман Садулаев в исповедальном романе «Шалинский рейд»
(«Знамя», № 1, 2). Это хроникального типа рассказ от первого лица. Вторая
чеченская война, ее перипетии, и в центре молодой и, что называется, думающий
герой — чеченец Тамерлан Магомадов, который невольно и плавно приспосабливается,
вписывается в перипетии сепаратистской интифады. Он чужд фанатизма, но ход
событий, сиюминутные моральные и эмоциональные реакции на происходящее приводят
его в ряды сепаратистов, не избавляя, однако от сомнений и критического
отношения к этой борьбе. Раздвоенное сознание в конечном счете приводит офицера
шариатской безопасности к попытке прекратить войну, выдав федералам ее
руководителя: сдать Масхадова и получить за это свои сребреники. Парадоксальным
образом логика конформизма переламывается логикой предательства. Или это не
совсем предательство?.. Справедливо отмечают, что впервые русскоязычная
литература, освещая «чеченский излом», предоставила слово представителю стороны
сепаратистов, «дудаевцу-масхадовцу». Однако это неполный паритет. Герой
Садулаева, как и сам автор, скорее пацифист, ему близки идеи ненасильственного
сопротивления. Вот бы напустить на них Великую Ржавчину! На пушки, минометы,
танки, бронетранспортеры, чтобы ни единого пистолета не осталось! Чтобы навечно
заклинили все автоматы Калашникова в мире. В этом он не так уж далек от
Прилепина или Бабченко, которые на основе личного опыта участия в военных
действиях на стороне федералов изобразили кавказскую войну как бессмысленный и
жуткий ад. Однако Садулаев и его герой все-таки внимательней, чем наши авторы-экспрессионисты
«из рядов федералов» к чужой беде, к той гуманитарной катастрофе, которая
случилась в Чечне, к симптомам социальной и культурной деградации общества. Он
показывает, как фатально не удался проект независимой Ичкерии, и вину за это
возлагает на самих чеченцев. Некоторые склонны упрекать писателя в том, что
сочув-ствует он избирательно, лишь кавказцам, но не русским, которые тоже
пострадали от перипетий гражданского междоусобья. Мы бы сказали, что все
познается в сравнении. Не помнится как-то, чтоб герои Карасева, Бабченко или
Прилепина вообще кому-то явно сочувствовали, кроме себя самих и своих ближайших
друзей. Может быть, память нас подводит. Да и вообще в современной словесности
как-то плоховато с сочувствием — хоть своим, хоть чужим. Так что упрек в
душевной черствости нужно бы распространить весьма и весьма широко. К тому же у
нас чуть меньше оснований отождествлять героя Садулаева с автором, чем героев
названных прозаиков с ними самими. Автор, правда, слегка подпускает туману:
рассказываемое можно понять и как бред сумасшедшего, и как связанные с неким
расчетом показания федеральному следователю, — и не только судит, но и
оправдывает себя. Впрочем, в основном Садулаев все-таки близок к той манере,
которая характерна для лучших его вещей, вошедших в книгу «Я — чеченец».
Ну а на бедствия русских в Чечне упор делает новосибирец Василий
Дворцов в рассказе «Да как же так?» («Москва», № 1), жизнь
героини которого окольцована войнами. В детстве Вторая мировая, в старости —
кавказская. Бесхитростная проза. Другой рассказ Дворцова, «Буслай и Зотик»,
довольно странен. Он про чудо: монах исцеляет молодого алкаша от его пагубной
страсти.
Героине романа Михаила Попова «Капитанская дочь»
(«Наш современник», № 1, 2) приспосабливаться сам Бог велел. Провинциальная
барышня в столице, кругом соблазны и мужчины… Но логика повествования подводит
к мысли, что мужчин на самом деле страшно мало, практически нет: некому брать
на себя, некому рисковать, бросать вызов и приносить жертву. Вот и приходится
энергичной провинциалке Ларисе Коневой ковать железо и бить в набат. Перед нами
роман воспитания. В голове Ларисы как-то спокойно уживались две
взаимоисключающие идеи: 1 — жизнь коротка, и надо торопиться, чтобы все
успеть, и 2 — все еще впереди. Опыты любви, опыты приспособления к
ситуации, опыты идейного свойства. В итоге героиня — отчаянная патриотка
России, она шумно и весело участвует в посиделках и дебатах в той части
общественно-политического спектра, где страдают неразличением России и СССР,
народа и госаппарата, где не любят Запад, где мечтают о новой
государственности, но имеют в виду разве что надувание щек и пускание пузырей.
Всеми силами пытается прыгнуть на грязную, скользкую подножку политического
трамвайчика. Впрочем, героиня симпатична и автору, и, наверное, читателям.
Она простодушна и искренна. А что не далекого ума — так зато язык подвешен
и страсти кипят. Но итог показанной нам жизни — скорее разбитое корыто.
Да, на теледебатах Лариса перекричала саму Хакамаду. Но вместо семьи у нее смех
и грех. А перспективы идейной борьбы более чем сомнительны, потому как
настоящих вождей в нашем стане как не было, так и нет. Необычно скептичен и
критичен Попов в оценке явлений, к которым на страницах «НС» принято относиться
с трепетом. Вообще в тексте разбросано немало любопытных зацепок. Однако автор
все-таки не весьма членоразделен в итоговых выводах, в романе трудно уловить
большой смысл, выходящий за пределы повествования о хваткой и смелой женщине в
грязной политике.
А вот кто таков герой романа Глеба Шульпякова «Фес» («Новый
мир», № 3), сразу и не разберешь. Как сказано в аннотации, роман про душевный
разор современного человека, вынесенный автором в сложную систему образов и
почти авантюрный сюжет. В качестве материала автором использованы: интерьеры
российских, и московских в том числе, западно—европейских и восточных кофеен, номера отелей, сбитый из бамбуковых
палок дом, покрытый тростником; новорусский бизнес, представители следствия,
рюкзак со взрывчаткой за спиной героя, монахи из восточного монастыря,
террористы, венский оперный театр и т. д. Ну да, есть же у нас
теперь прозаики, которые позволяют своим героям свободно шататься по миру и
повествуют об этих стран-ствиях со знанием дела. Вроде как и мечется человек,
не в силах найти покой, а вроде как и наслаждается переменами участи и свободой
странствий, этаким духовным туризмом, позволяющим переживать то опыт
мусульманского смиренья, то гималайские вдохновения. А может, это новый
конформизм такой, конформизм открытого, постиндустриального общества,
конформизм преуспевающих «мобилов», небедной космополитической элиты, смакующей
разные экзотические яства со стола мировой цивилизации? Не знаем. Только
известно, что сам Шульпяков тоже большой непоседа. Вот перечень мест, где создавался
роман. Песня, а не перечень: Вьентьян — Луангпрабан —
Бангкок — Венеция — Пномпень — Сиемреп — Сиануквиль —
Вильнюс — Баку — Барнаул — Санкт-Петербург — Рим —
Харьков — Батуми — Казань —
Свияжск — Ташкент — Северодвинск — Кий-остров —
Архангельск — Анапа — Тамань — Мадрид — Сан-Себастьян —
Биарриц — Тула — Пенза — Орел — Спасское-Лутовиново —
Тегеран — Исфахан — Йезд — Дмитров — Ржев —
Коломна — Старица — Калуга — Дели — Нагар — Дхармасала
— Стамбул — Тбилиси — Григолети — Ульяновск — Старая
Русса — Боровичи — София. С неопределенностью в смысловых
акцентах у Шульпякова удачно сочетаются рваная композиция, нарочитые
недоговоренности и смысловые лакуны. В сущности, этот щеголеватый роман можно
читать ради нескольких удачных страниц. Но их еще нужно найти. Критики
справедливо отмечают, кому подражает автор: Макс Фриш, Хулио Кортасар, Джон
Фаулз и прежде всего Кобо Абэ. Но зачем он это делает, дано понять не всем.
Повесть Леонида Зорина «Последнее слово»
с подзаголовком «Монолог адвоката» («Знамя», № 2) напоминает о бунте на
корабле «Сторожевом», возглавленном Валерием Саблиным. Однако это не
документальное пове-ствование, ракурс тут другой и мера домысла неопределенна.
Спустя годы, в наше время, адвокат рассказывает собеседнику о событиях 1975
года и своих встречах с подзащитным, организатором восстания. Это также
рефлексия конформиста, столкнувшегося с человеком, который для здравомыслящих
соглашателей является чистым безумцем. Проблема сопротивления советской власти
зависает в этой вещи без разрешения, взамен формулируется коллизия несколько
более локального вида — как должна поступить любимая женщина обреченного
на казнь: ободрить его или оттолкнуть, чтоб ему не жалко было умирать?
Роман Дмитрия Стахова «Перевернутые небеса» («Дружба народов», № 1, 2) —
ремейк тургеневских «Отцов и детей». Вместе с отучившимся в Лондоне Иваном
Колонтаевым в московское зажиточное, но несколько расхлябанное семейство
приезжает Ванин случайный приятель Антон Обрезчиков, претендент на роль
Базарова. Стахов пишет хоть и увлекательно, но многословно, с избыточными
подробностями, да и герои его не в пример тургеневским лишены социального
масштаба, хотя автор и наделяет их богатыми ресурсами речи, взятыми из русской
классической прозы. И вообще все как-то бестолково в этой жизни… Вещь
получилась довольно искусственная.
В «Москве» (№ 2, 3) публикуется первая книга романа курского
писателя Бориса Агеева «Хорошая пристань». Люди живут на пустынном
острове Карагинском близ Камчатки: обслуживают радиомаяк гидрографической
службы Тихоокеанского флота. Тут тебе и робинзонада, тут и одиссея.
Отшельничество и духовное странствие, испытание и чувство локтя. Интересный
замысел, но средства повествования у Агеева довольно рутинны.
Владимир Маканин вновь
демонстрирует, что он замечательный мастер прозы, в рассказе «Ночь… Запятая…
Ночь» («Новый мир», № 1). Дело происходит в октябре 1993 года. Московское
вооруженное замешательство, все в дыму, ничего не понять, а к героине, Зинаиде,
одинокой женщине-коменданту маленькой гостиницы, ночью является странный и
прекрасный незнакомец с автоматом. Зинаида проводит с ним ночь, но даже не это
главное: главное, что мужчина знает секрет прекращения смуты (в отличие от
политиков и церковников). Посланец сил добра владеет магическим
искусством. Техника секса сплетается с магией миротворчества, а писатель то ли
издевается над нами, то ли мудро подсмеивается, позволяя толковать свою историю
и так, и сяк, и наперекосяк. Привычка искать у Маканина острые касания
актуальных состояний человека и мира дает повод увидеть в рассказе отражение
хаоса и бреда русской души, блуждающей в потемках истории без надежды на
обретение ясности и смысла.
Максим Осипов в рассказе «Маленький
лорд Фаунтлерой» («Новый мир», № 1) изобразил высококлассного врача-кардиолога
Эмиля, который в свободное время решил поработать в поселковой больничке рядом
со своей дачей. Лечить простых людей. Как когда-то земские доктора. Местная
фауна, однако, оказывается слишком грубой для чувствительного сердца. Да и в
целом наша жизнь как-то груба невыносимо для человека, прочитавшего в детстве
«Маленького лорда Фаунтлероя». И она побеждает, вот еще в чем дело. Рассказ
Осипова построен на тонком интонировании, на симптоматике сердечной болезни,
которая не лечится. Отличная проза.
«Среднерусские истории» Алексея Андреева («Октябрь», № 3) — бередящие душу
сюжеты из жизни среднерусского городка. Нелепости и беды, странное и заурядное.
Блок из одиннадцати историй предварен двумя эпиграфами. Один из них авторский:
«Есть много, друг Горацио, в России такого рода малых городков»;
другой — чеховский: «…стыдно делается всякому порядочному человеку!».
Общая тональность прозы Андреева — смиренное сочувствие к героям с их
бедой и нуждой. Героини «Шестой, транзитной истории», например, —
две старухи-странницы, которые идут через всю страну в Москву искать правды.
Обе потеряли всех своих близких и полнятся ветхозаветной яростью.
Коммерсант Лопухов, пригласивший их передохнуть в своем доме, слышит
неожиданную исповедь: — Поубивали у нас всех, — вдруг обыденно,
словно делясь последними услышанными новостями, сообщила Надежда и, глядя на
Галину, продолжила: — У нее сын, как комбинат наш закрылся, —
выпивать начал, ну и раз не сдержался и при встрече директору бывшему, который
комбинат распродал… богатый был комбинат, весь город кормил… высказал все и в
лужу пихнул, а тот зятю своему в милицию пожаловался… и тут же приехали,
увезли, а утром отдали — кровью харкал… и писал тоже… В больницу брать не
хотели — боялись этих. На третий день взяли, да уж поздно. А когда помер,
сказали: сердце… Маша ходила всюду и в Москву писала, правду хотела найти, так
сначала невестку ее избили среди бела дня, а потом дом сожгли… с невесткой и
внуками…
Алексей Вульфов в повести «Сторожка»
(«Наш современник», № 2) изобразил тетю Аню, дядю Андрея и их приемную внучку,
обитающих в сторожке на железнодорожном полустанке. Жизнь у них трудная, но и
счастливая, посвященная настоящим, правильным ценностям и смыслам. Вульфов
умеренно сентиментален, искренне патриотичен (иногда с перебором, когда
приписывает героям свои политические настроения, — к счастью, редко). Он
умеет радоваться жизни и красиво, ярко, сочно передавать эту свою радость. «Сегодня
будут лепешки на маргарине». Вот вам и еще одна радость… Вкуснее этих лепешек
ничего на свете нет. Тетя Аня скатает шар из теста,.. щедро обольет его
подсолнечным маслом и сильно помнет с превосходными щелчками и чавканьем между
пальцами. А потом отрывает от шара кусочек (Наташка обожает немного теста
отщипнуть от шара и пожевать — вот вкуснота!), делает из него скалкой круг
и кладет на сковородку, на которой сильно трещит и сердится маргарин. Из
тонкого теста, которое все задрожит и заволнуется в маргарине, получается
изумительно пышный золотистый круг, который торжественно встает над
сковородкой. Замечательно выписаны и железнодорожные реалии, с некоторой
оглядкой на Андрея Платонова. Повесть окольцована вступлением и заключением,
уводящими в 1900 год. Тогдашние молодые железнодорожники радуются жизни и видят
в будущей дороге примету неумолимого прогресса, роста цивилизованности и
социального благополучия. Однако у Вульфова именно эту железнодорожную ветку
закрывают в наше время за ненадобностью, что интерпретируется чуть ли не как
выражение антинародности правящего режима. Есть, конечно, в этом не весьма
удачная тенденциозность. Но и ее прощаешь автору: все же достоинств в повести
больше. Очень симпатичная малая проза.
Василий Голованов в «повествовании
в 22 картинах с музыкальным сопровождением» «Тайный язык птиц»
(«Новый мир», № 1) стереоскопически представляет картину прорыва нефти на
Северном Каспии — глазами нескольких человек. Увольнение и бунт рабочих,
экологическая катастрофа, гибель пернатых. Второй вектор истории — рассказ
о музыкальной группе, которая в ткань своих произведений вплетает пение птиц.
Есть среди героев и уникум, Сашка, способный подражать любым птичьим голосам.
По манере это похоже на сценарий фильма с производственным сюжетом. Но техника
письма у автора замечательная, он большой виртуоз.
Вера Галактионова в объемистой повести
«Спящие в печали» («Наш современник», № 3, 4) рассказала о жизни русских
и всяких прочих людей в казахстанской глуши, в небольшом селении Столбцы. Живут
они бедно, убого, заброшены, несчастны, всеми забыты и сами запутались в жизни,
в ее элементарных понятиях. В эпоху разлома империй не дай вам Бог жить на
пограничных окраинах национальных материков. В повесть вплетены сны местных
обитателей. Нет этим людям жизни на земле, нет им и пути на самый светлый
верх, а меж смертью и жизнью, как меж небом и землею, голодно пребывать, зябко.
Томятся, жалуются души спящих — и не видят спасенья ниоткуда. Да и
само место — тоже словно порождение чьего-то дурного сна: Эта негодная
местность считалась у тюрков Воротами ветра, а ветры зарождаются и вертятся
духами опасными, непонятными. Странник-монах Порфирий навещает эти места и
дает людям утешенье. Но надолго ли его хватит? Галактионова сочувствует бедным,
блуждающим в потемках бытия душам, форсируя сантимент и сочетая его с
религиозным упованьем. Много нас, много, вытесненных отовсюду, да утешены
будем на небесах самой высокою милостью, какой не найти нам на земле.
Роман Сенчин в рассказе «Все
нормально» («Новый мир», № 1) в очередной раз обращается к житью-бытью
университетских преподавателей. Московский историк отправляется у него на
провинциальную конференцию не ради науки, а просто глотнуть воздуха и вкусить
каких-никаких радостей жизни (таковых в итоге две: доступная женщина-коллега и
посиделки в сауне). Не новый для автора поворот смысла: от себя не уедешь.
Упорядоченные, введенные в рутинное правило компенсаторные побеги не могут
скрыть банальности и поверхностности той жизни, которую приходится вести
современному, с позволенья сказать, интеллигенту. Чеховскую тему Сенчин решает
с горьковской тяжеловесностью, но не скажешь, что в основе неправдиво (хотя на
самом деле конференции обычно протекают не так авантюрно ночами, как изобразил
это прозаик). Рассказ, пожалуй, выиграл бы, если бы общественный кругозор героя
был пошире: для доктора наук он уж очень какой-то серый.
Евгений Попов предлагает очередной рассказ
про своих постоянных героев Гдова и Хабарова «Как писатель Гдов в историю
влип» («Знамя», № 2). По форме это письмо бедного Гдова состоятельному
Хабарову с просьбой и мольбой купить страшно дорогое факсимильное издание книги
под названием «Лицевой летописный свод», созданной при Иване Грозном и
охватывающей историю нашей страны с сотворения мира и до конца XVI века. Очень
хочется Гдову хоть иногда приходить к Хабарову и листать эту книженцию,
трепетать над страницей древней истории.
Повесть Ивана Наумова «Мальчик с саблей» («Дружба народов», № 3) — о трудной и по-своему героической
миссии российских миротворцев где-то на Балканах, в горниле межнациональной
войны. Есть ли вообще смысл в этой миссии? Но миротворцы у Наумова — люди
отличные.
Повесть Людмилы Агеевой «По воде далеко
слышно» («Знамя», № 1) — история о
летних досугах и отдохновениях городского семейства (мама и дочь) в сельской
глуши под Питером. Радости безмятежного бытия несколько смазаны одним случаем.
Рассказчица повествует, как приятель привез к ней симпатичного и необычного
московского паренька с непонятным прошлым. Спустя некоторое время выяснилось,
что паренек-то — наркоман! Вот ведь как бывает. Культурный слог, гуманный
взгляд и небогатое содержание.
Валерия Шубина определяет жанр своей повести
«Недобитые, праздные…» («Москва», № 3) так: «приключенческая повесть с
оттенком готического романа». Что она имела в виду, сказать трудно. Реально
перед нами набор историй о милых, душистых стариканах, которые общаются друг с
другом, борются с одиночеством, чему-то рады, о чем-то грустят… Есть и в тихом
увядании несказанная прелесть. Что-то такое.
Повесть кубанца Николая Ивеншева «Бонус» («Москва»,
№ 1) — история о том, как писательская жена удачно разыграла
мающегося бездельем и бесплодием мужа: тот снова начал писать.
«Дворник» сибиряка Анатолия
Байбородина («Наш современник», № 3) — рассказ о
незамысловатой жизни провинциального сочинителя, который служит дворником.
Пишет Байбородин витиевато, с инверсиями.
У волгоградки Ларисы Ермиловой в рассказе «Мадам, уже
падают листья…» («Москва», № 3) тетя Зоя поставила зубные протезы и выходит
замуж. Или все-таки не выходит? Смешная жизнь, нелепые, милые люди.
Подборка рассказов саранцев Анны и Константина
Смородиных в «Москве» (№ 1) носит название «Келейная жизнь». Не
только ради каламбура хочется переиначить: елейная жизнь. Количество сладких
соплей на церковной подкладке особенно зашкаливает в рассказе «Алтарник
Валера». Православный сентиментализм весьма поверхностного свойства.
Сентиментальными излишествами, пожалуй, грешит и Татьяна
Кадникова из Пензенской области в рассказе «Счастье бумажной куклы»
(«Новый мир», № 3). Рассказчице приснилась умершая мама. И она по этому поводу
подробно повествует о своих отношениях с вполне живой старшей сестрой. Сестры
живут не очень дружно, но общие воспоминания и сны соединяют их и заставляют
проливать общие слезы.
Рассказ Григория Грибоносова-Гребнева «Скверный ужас» («Знамя», № 1) — о том, как непросто женщине, если нет
нигде достойных мужчин. Остается вспоминать некоего красавца, который однажды в
отрочестве сделал героине на улице комплимент. Ну а потом, много-много лет
спустя, окажется, что красавец этот — маньяк-педофил.
Но и женщины бывают не промах, о чем добросовестно свидетельствует
питерец Валерий Попов в рассказе «Желтая папка» («Октябрь», № 2).
Герой-рассказчик, писатель, едет из Петербурга в Москву в одном купе с деловой
дамой, простодушно посвящающей его в перипетии семейной жизни, от подробностей
которой встают дыбом волоса. А зачем нам их мафия? У нас своя, — просто
ответила она. — Думала — он наши интересы будет представлять. А он
пришел, наглый, тогда на фабрику. Мол, ничьей дочки не знаю, сам по себе. Те
спрашивают: «Разве вы не их интересы представляете?» «Да плевал я на них!» Теперь
дочка там. — А он? — Ужасом повеяло на меня! — Где надо. На
фабрике сказали ему, что нужно срочно поехать на переговоры в один маленький
город. И там по такому-то адресу зайти. — И? — И все! Теперь по гроб
жизни там виноград будет собирать. А рыпнется… — подняла глаза… даже у
меня по загривку пошел холодок. — Вот так!
Рассказы молодого прозаика Моше Шанина
(«Знамя», № 2) — истории о парадоксах и причудах жизни. Уверенные пробы
пера. Так же, как и очередные рассказы другого молодого сочинителя, Александра
Снегирева («Знамя», № 1). Шанин, пожалуй, будет поинтереснее, потому как у
него много разных людей. У Снегирева же всегда и вечно только он сам, нежно и
трепетно собой любимый талантливый московский мажор не самых уже юных лет (что
и составляет нерв данной публикации).
А вот еще одна молодая писательница Ирина Богатырева умеет
совмещать личный опыт с острым вниманием к другому человеку. В рассказе
«Приступ» («Новый мир», № 3) рассказчица, юная девушка, путешествует
автостопом. Ей попадается сексуально озабоченный водитель, и она, чтобы решить
проблему, объявляет себя ведьмой и удачно занимается чтением в сердцах, но
попутно становится зрителем разворачивающейся перед нею драмы обделенного
жизнью человека.
Растет коллекция необычных, чудаковатых персонажей у Елены
Долгопят. В рассказе «Скупой рыцарь» («Новый мир», № 2) полуслучайно
разбогатевший одинокий мужчина староватого вида Иван Фомич делает подарки тем,
кому захочет. Эксцентрических характеров можно придумать немало, вот Долгопят и
придумывает, других больших задач перед собой не ставя.
Сергей Солоух в повести «Угря»
(«Октябрь», № 1) пародирует тему связи художника с землей, почвой. В его
повести эту связь обеспечивают представители простонародья, щедро отвешивающие
мастерам оплеухи и затрещины. Хорошая, увесистая затрещина гарантирует
художнику постоянную связь с родной землей, не дает оторваться от почвы, забыть
о крови… В общем, если скрестить «Тлю» Шевцова с «Библиотекарем» Елизарова,
то вы получите «Угрю» Солоуха, где все серьезное и патетическое будет низведено
до смешного и анекдотического. Причем предела и края автор не знает. Героиня,
Угря («Учит горе — радость явится»), — девочка-мазохист. В мире
Солоуха бывает и такое.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА
В «Октябре» (№ 3) помещена глава «Два старца» из книги Павла
Басин-ского «Уход и смерть Льва Толстого». Она посвящена визиту
Толстого в Оптину пустынь на пути из Ясной Поляны в Астапово.
Незаурядный роман Сухбата Афлатуни
«Поклонение волхвов» («Октябрь», № 1, 2) имеет авторское предисловие. Года
два назад на одной писательской встрече я выступил с сообщением о невозможности
написания сегодня серьезного исторического романа. «Современная проза тяготеет
не к истории, а к географии; она сосредоточена на ландшафте, а не на
историческом событии», — таков был основной тезис. Выступление напечатали,
но что-то беспокоило. Перед глазами плыли картины: люди в странных костюмах,
говорившие на странном, ветхом языке. Я прибег к испытанному способу борьбы с
беспокойством: стал набрасывать план романа. Потом — первую главу.
Полегчало. Так, назло себе, стал писать я исторический роман — историю с
маленькой буквы рядом с Историей с большой. Выполняя весь предписанный писателю-«историку»
ритуал: вдыхание библиотечной пыли, засыпание с томиком очередных мемуаров
возле подушки. Впрочем, в этом романе столько же истории, сколько и географии.
Поскольку он — о движении России в Среднюю Азию, внешне — стихийном и
фатальном, внутренне же… Одна из версий того, чем эти захваты были внутренне,
какой смысл просвечивал сквозь дипломатические интриги, набеги и захваты, и
предлагается на суд читателя. Мистический сюжет о тайной силе
Серебряной — Вифлеемской — звезды сопрягается с картинами движения
русских в Азию, в сокровенные недра Востока, в XIX веке. Афлатуни задумал три исторические книги
(по количеству евангельских волхвов, возможно, ассоциативно соотнесенных с
европейцами в Азии): роман-алтарь, каждая створка которого — самостоя-тельная
книга со своим сюжетом. Герой первой книги («Гаспар») Николенька
Триярский — юный мечтатель-архитектор и политический ссыльный. Он —
участник собраний у Петрашевского, за это арестованный и сосланный в маленький
азиатский городок Новоюртинск. Сестра Николая Варвара представлена в коллизиях
неудачного замужества, похищения ребенка, связи с императором, бегства из
монастыря, вхождения в актерскую труппу. Фон повествования обширен:
декабристы (сцена их казни оставляет сильное впечатление), петрашевцы, Николай I с его семейными делами и адюльтером. В конце
романа Николеньку и Варвару похищают кочевники, а в Петербурге умирает
император и, умирая, думает о судьбе России. Государь любит свой народ. И
пока Он жив — …народ будет благоденствовать; Его народу не будет угрожать
отмена крепостного права… Он знает, что Наследник это сделает, и это будет
конец. Медленная агония, а потом… Потом все рухнет. Николай изображен с
сочувственной брезгливостью. Его мучают бессонницы. Ему больно жить. Его
диагнозом была — Россия. Это только казалось, что она, Россия, под Ним.
Она была над Ним, на Нем, всею своею толщей. На Его стареющих плечах. Это она,
Россия, свинцовыми днями давила на позвоночник, отзываясь в пояснице. Первый
раз боли начались, когда Он казнил этих мерзавцев с Сенатской. Он лично вел
следствие, лично обдумывал детали казни — хотел, чтобы казнь была возвышенной,
идеальной казнью, удовлетворила взыскательному вкусу не только казнящих, но и
казнимых. Даже накануне, вечером 12 июля, Он бродил по комнатам Царскосельского
дворца, изобретая подробности. Ночью Его осенило: барабанный бой! Пусть все
время будет барабанный бой… Да, барабанщики били. И каждые полчаса посылались в
Царское курьеры — за помилованием. Это тоже Он придумал, пусть они
надеются, сцена получится сильнее. Курьеры летели обратно пустыми. А потом
действие расстроилось. Веревки. Веревки оказались гнилы. Трое несчастных заживо
падают с виселицы в ров, ломают себе кости… В романе немало и мерцающего
комизма. Вот описание театрального представления. Давали Шекспира: Заиграла
музыка, выбежал Ричард Глостер — встал так, чтобы был лучше виден его
горб — горб и вправду был хорош… Затем Ричард сообщал о своих мрачных
замыслах, временами справляясь взглядом у суфлерской будки, — будка звучно
подсказывала… Дело шло к развязке. Лорд Дерби тряс перед Ричардом отрубленной
головой лорда Гастингса; дамы в зале прятались в веера. Ричард злился, путал
слова, пару раз рассеянно назвал лорда Бэкингема «Степашей»; выхватил
отрубленную голову и запустил ею в суфлерскую будку — откуда, к восторгу
публики, она через секунду вылетела обратно.
Георгий Давыдов любит писать о «бывших»:
об осколках и обломках рафинированной досоветской культуры, попавших, как кур в
ощип, в совет-скую кирзу и костоломку. В рассказе «Порыв ветра» («Новый
мир», № 2) речь снова о них. Мызыкантка Елена Фабрициевна Фойер и ее поклонник
Михаил Павлович. Старомодные отношения в аду советской жизни. Вам
приходилось хранить яблоки в верхнем ящике письменного стола? А прохаживаться
по ранним лужам, останавливаясь точно на белом ледке, чтобы он кракнул под
подошвой?.. Я намеренно не спросил, приходилось ли вам любить ту, которая и
вас, наверное, выделяла из прочих, но которой сказать, что любите, не могли, а
она, догадавшись, вам не помогала. Пишет Давыдов хорошо, но несколько
рафинадно, с чуть избыточной сентиментальной красивостью, в то время как по-настоящему-то
его сюжетам и героям нужны бы были, как кажется, средства Добычина или
Кржижановского.
В комической повести Сергея Волкова «Красная Казанова» («Москва»,
№ 1) завязкой становится мистический анекдот: где-то то ли в 20-х, то ли
в 30-х годах на одном из трамвайных маршрутов, в одном и том же «заколдованном»
месте у пассажиров вдруг пропадает одежда и они оказываются голыми. Главный по
общественному транспорту (ГПОТ) П. Ф. Куропатка занимается расследованием и
открывает, что виной всему удачный научный эксперимент. Однако не к добру это
открытие. Вскоре спешно созванная комиссия сняла П. Ф. Куропатку с
занимаемой должности, понизив его до главного по культуре… Прохор Филиппович
четыре дня пил горькую. По утрам заботливая Марья Семеновна, подавая ему
сверкающий огранкой хрустальный графинчик, неизменно повторяла: — В
куньтуре-то, Прошенька, спокойнее, это не трамвай. Тут если ток и отключут, то
разве чертово колесо в парке встанет. А которые наверху застрянут, тех пожарные
сымут за милую душу. В куньтуре спокойнее… «А и правда. В культуре-то оно
спокойнее. С ней каждый разберется», — смирился он наконец, подобно
большинству, полагая, что у власти стоят люди грамотные, информированные,
знающие что-то такое, что ему, ГПКульту, знать не положено, и втайне веря, что
рано или поздно они рассудят, кто прав, кто виноват (крамольная мысль, что и
там, наверху, тоже дураки, даже не приходила ему в голову).
В «Октябре» (№ 2) Григорий Канович дает в трех рассказах
притчевого свойства три портрета — три лика еврейства: «Зюня из Одессы»,
«Йосл Гордин, везунчик», «Бедный Ротшильд». Люди незаметные,
простые, которые, однако, представляют магистральный сюжет народной судьбы.
Престарелый одессит в Израиле; богомольный отшельник, потерявший всех близких;
смиренный банщик.
«Знамя» (№ 3) печатает маленькую повесть Георгия Балла
«Князь нашего двора». Дворовый мальчишка, советский дикарь, допущен в
комнату княжеского семейства, обитающего в коммуналке. Варварский бред
советской жизни спотыкается на этом пороге, и мальчик приобщается к чему-то,
что и дало в итоге росток его развитию, росту.
Об уличных нравах былых времен рассказывает и Вячеслав Щепоткин
(«Казнь С. Разина» — «Наш современник», № 3). Мальчонка
восстает на произвол старших парней. Несгибаемый парень.
«Мемуарр» Анатолия Наймана («Новый мир», № 3) состоит из трех частей.
Первая — о том, каково быть дедом, и заодно о том, что вообще связано со
старостью, опытом, воспоминаниями… в общем — поток речи. Роман «Овод».
Где Обводный канал и Фонтанка-река тра-та-та каждый вечер встречаются, там чего-то
там пьют, блатные песни поют и еще кое-чем занимаются. Каждые сперва еще только
сумерки, потом именно что вечер, потом непроглядная ночь, с первого сентября,
берущим за сердце радиоголосом народного артиста — «Овод». До первого
января. До первого марта. Какая-то Этель, какая-то Войнич. Старушка, бабушка.
Дедушкина вдова. Советское полпредство в Сан-Франциско дало обед по случаю
титилетия Этели. Полномочное представительство. Вторая часть — пьеса,
то бишь «травма в одном действии». Задействованы в этой «травме»
«бездействующие лица», «действующие лица» и «сильнодействующие лица». А
содержание ее, как можно понять, бурлеск на советские темы в духе Введенского
или Хармса. Третья часть — эссеистические рассуждения. Я упустил свою
биографию. Мемуар задушил ее, после чего вампир власти выпил из мемуара кровь… и
т. д.
Владимир Рокитянский в очерке «В поисках Шифферса» («Знамя»,
№ 2) рельефно представил незаурядного московского интеллектуала позднесоветской
эпохи Евгения Шифферса. Художника, богоискателя, харизматика.
«Новый мир» публикует в № 2 диалог прозаика из
Франции Евгения Терновского с Андреем Лебедевым под заголовком «Встречи
на рю Данкерк». Литература и жизнь в СССР и Европе, вторая половина ХХ
века. Суждения умного нонконформиста-эмигранта Терновского как минимум
любопытны.
«Косой дождь, или Передислокация пигалицы» Ольги Кучкиной с подзаголовком «записки соотечественницы» («Дружба
народов», № 3) — автобиографические записки писательницы и журналистки.
Трудная страна, милые друзья, семья, журфак и сама рассказчица, пигалица,
умеющая держать по отношению к себе трезво-ироническую дистанцию. Живой нерв.
Много интересных подробностей. Известные имена. Каждый раз приходилось
уговаривать себя: то, что не убивает, то делает тебя сильнее, все путем. Тем
путем, при котором азарт поражения преломляется в азарт победы. Но —
никому и ничего. Приятель однажды уронит: ты слишком комильфо, в этом твоя
беда. Пигалица-комильфо — все равно что царевна-лягушка. Кто-то видит
лягушку, кто-то — комильфо, а там скрываются царевна и пигалица.
В «Дружбе народов» (№ 2) опубликована добротная документальная повесть
Бернгарда Рубена «За своей звездой» — о писателе Эммануиле
Казакевиче. Казакевич из газеты дезертировал на фронт. Попал в самое пекло, на
передовую, стал войсковым разведчиком. Ему повезло — он уцелел. Этот
фронтовой опыт лег в основание его лучшей прозы. Ну а в мирной жизни Казакевич
тоже постоянно стоял перед проблемой перехода линии фронта в ситуации, когда
линия таковая была не всегда легко определима. В тот именно период, в
пятидесятые годы, Эммануил Казакевич раскрылся для многих людей и прежде всего
для обширного круга писателей во всем блеске своих притягательных
качеств — отзывчивого человека, острослова и едкого эпиграмматиста,
собеседника-эрудита, озорника, застольного верховода. Ему многое
прощалось — за доброту души и обаяние. И близкие друзья принимали его в
этой сложности: «Эмик — это Эмик».
Повесть ташкентца Алексея Устименко
«Китайские маски Черубины де Габриак» («Дружба народов», № 3) публиковалась
в журнале «Nota Bene» (№ 4, 2004). От этого она не стала хуже. Но и лучше,
вероятно, не стала. Это повествование о последних месяцах жизни небезызвестной
Черубины, обаявшей когда-то своими письмами редакцию «Аполлона», — в жизни
Елизаветы Ивановны Васильевой (Лили Дмитриевой). Васильева умерла в Ташкенте в
конце 1929 года. Героиня вся в своем прошлом, в памяти о нем, а настоящего для
нее вроде бы и не существует.
В «Нашем современнике» (№ 1) о славном и былом
вспоминает известный киноначальник застойных времен Даль Орлов («Воспоминания
“действующего лица”). Изображает он себя довольно белым и пушистым,
практически все понимающим и всем помогающим. На этом фоне сильно проигрывает
один из главных героев мемуаров, Андрей Тарковский: великий путаник, эгоист и
едва ли великий режиссер, а скорее интриган и махинатор. И тем не менее именно
при советах Тарковский создал свои фильмы, советское государство давало ему
прорву денег на его сомнительные, то ли шарлатанские, то ли исподволь
антисоветские кинопроекты, и столько никогда бы не дал ни один частный
продюссер. И где за это простая человеческая благодарность?? Чувствуется,
накипело у автора. А вот то ли дело Никита Михалков! Чудесный человечище. У
Орлова он представлен практически святым подвижником. Всем помогает, всем
жертвует; притом гоним и терпит напраслины. Уходя корнями в историческую
Русь, этот семейный клан выдвинул на плацдарм отечественной культуры
безусловные авторитеты. Теперь он продолжает множиться дальше, дети оказываются
хорошо воспитанными, образованными, дельными, нравственно чистоплотными.
Младшие не предают старших, старшие с юморком и по-доброму опекают младших. Эта
нормальная русская большая семья, с ее нравственным благополучием и талантливой
трудовой успешностью, с общим, так сказать, своим здоровьем, в наше не очень
здоровое… время, оказывается зачастую атакуема завистью и недоброжелательством,
что прискорбно. Вот же как.
Обзор подготовил Евгений Ермолин
В. «Звезда», «Нева»
Напечатан наконец-то полностью роман Александра Нежного «Там,
где престол сатаны»: его заключительная седьмая часть опубликована в
«Звезде» (№№ 3, 5). Напомним: первые пять его частей публиковались в «Звезде» с
2000 года (№ 9); публикация продолжилась в 2003-м (№№ 1, 2), 2004-м (№№ 11,
12), 2007-м ( №№ 3, 4, 7). Шестая часть нашла прибежище в журнале «Кольцо А»
(2007, № 43). В своем романе автор вскрывает общественный нарыв в одной из
самых его трагических точек — церковной. Он убежден, что ложь, подлость и
предательство, поразившие Церковь, — едва ли не самое страшное, что может
приключиться с государством и людьми. Нет, считает Нежный, и не может быть
выхода из лабиринта пороков, в котором погрязла нечастная заблудившаяся Россия,
лишенная морального стержня. Гнила она, гнила, да и пала в 1917 году. Обширное,
разветвленное повествование охватывает исторический период с 20-х годов и до
начала 90-х и воссоздает чуть ли не всеобъемлющую картину страшного
грехопадения, расхристианивания России. Вергилием в этом прошлом и современном
аду служит врач Сергей Павлович, потомок рода священнослужителей с говорящей
фамилией Боголюбовы.
Замысловата повесть «Just a moment, sir!», автор которой выступает под псевдонимом В. Юрьев («Звезда», №
1). Перед нами рассказ о нелепом приключении современного чиновника от науки:
будучи в Стокгольме, этот человек нежданно для самого себя совершает
кражу — присваивает приглянувшиеся сувениры. Почему? Да кто его знает: и
деньги вроде есть, и клептомании за собой никогда прежде не замечал, а вот
возьми да укради: что называется, бес попутал! Естественно, бедолага прямым
ходом отправляется в тюрьму, но, спасибо щедрой русско-шведской любовнице,
довольно скоро выходит на свободу. Однако тут его начинают преследовать
зловещие видения: бедолага не в силах забыть, как его грубо обшаривают,
выворачивая карманы, а потом он стоит голый, со спущенными ниже колен трусами.
В конце концов видения эти доводят героя до того, что он вдруг падает замертво…
Тут бы истории и конец (и конец 1-й главы, называющейся «Преступление»),
но — just a moment, читатель! — нажимается какая-то потаенная кнопка,
и все только что описанное оказывается сюжетом не то драмы, не то повести, и
начинается 2-я глава — «Наказание». Сюжет ее таков. Повесть-драма имеет
колоссальный успех и в Швеции, и в России. Автор же ее, обозначенный как «Я»,
проходит сквозь те же перипетии, что и незадачливый чиновник-ворюга. И
любовница у них одна, и нелюбимая жена, и дочка Виктория-Витька. Словом,
уяснить, где кончается одна душа и начинается другая, не так-то просто. Тем
паче что жизнь этого «Я» заканчивается тем же зловещим видением, повлекшим за
собой смерть. Странная штучка, ничего не скажешь. Будто вложены один в другой
пустые бумажные стаканчики.
Странноват и роман Олега Ермакова «Иван-чай-сутра» («Нева»,
№ 2). Действие происходит где-то в глубине России, в некой праславянской Мест-ности
(сразу вспоминается благополучно ныне забытая «Территория» Олега Куваева), по
которой ходят-бродят любители-картографы, разыскивая среди теней прошлого на
тропинках Вороньего леса Энкиду. Ясно, что картографы эти не от мира сего и
им в общем-то до лампочки изначальная цель вполне делового путешествия —
выправление нарочито неверных карт советского времени. Путешествие
молодых героев протекает и в пространстве, и во времени. Стоит вернуться на
Муравьиную гору или в Белый лес, и речь опутает тебя травами и запахами,
зазвучит речной струной, зашипит иглами сосен. Не нужно никаких карт! В
Местности этой существуют таинственные старые Усадьбы, вековые осины
с дуплами, заросли спиреи и шиповника, дряхлые полузасохшие яблони и
окаменевшие груши. Немудрено, что странствующие герои попадают в
таинственную мертвую деревню, где обитают страшная молчащая старуха и дурачок
по имени Горухта. Таинственный лес, наплываю-щие наваждения, странные люди,
остановившиеся навеки часы и вместе с ними время, странствующий по миру
Каменный Клюв…
В «Неве», № 1 Владимир Широков представляет философскую повесть
«Время Освенцим». Повествование ведется от лица безымянного узника
№ 74233 и построено в виде потока его сознания, сквозь который временами
прорывается чудовищная реальность лагеря смерти: Нет, не есть — я не
хочу есть; я знаю: мне не нужен этот хлеб, я и без него умру… Я только вот
этого хочу: насладиться в один раз — не наесться, не насытиться, а
насладиться, вкусить. Впрочем, любая реальность совершенно тонет в
сумеречном потоке мыслей рассказчика, предельно отвлеченном от земного и
носящем символико-мистический характер: Я родился в истории имени Христа…
Меня еще не было, а у меня уже все было: отливные формы, оттиски для души,
светочи погоняющих истин. Освенцим осмысляется узником не иначе как
философский феномен, он рассуждает о мертвологии лагерной жизни:
Никто не ожидал от себя, что может вдруг при всех стать таким одиноким, что
может так скулить, рычать, что вся эта наступившая, взорвавшаяся боль целиком
предназначена только ему одному. Единственное, что дает лагернику
возможность жить, — музыка, причем любая, начиная от неизбежных нацистских
маршей и заканчивая вечной классикой. Финал повести не оставляет сомнений в
участи № 74233 и сотен подобных ему: Четыре часа утра. Ауфштеен. Пора
торопиться к свободе — читай: к смерти.
В традиции потока сознания написан и рассказ
Василия Милова «Проводник» («Нева», № 1). Своего героя, талантливого
вирусолога Дмитрия Семеновича, Милов погружает в стихию полуосознанных
воспоминаний о детстве, пытаясь таким образом найти основу его нынешнего,
взрослого пристрастия к смоделированной на компьютере музыке. Чтобы пребывать в
стихии этой музыки, вирусолог ставит на себе опасный эксперимент. К счастью, все
обходится: болезнь проходит без особых последствий. Автор пристально следит за
переживаниями своего персонажа, его ощущениями, его внутренним «я». Внешнее
действие рассказа закономерно сведено к минимуму.
Изящен, по-петербургски сдержан и даже изыскан роман Владимира
Симонова «Отрывистая осень» («Звезда», № 2). Впрочем, по жанру это скорее
не роман, а собрание петербургско-ленинградских зарисовок, своеобразных
литературных гравюр. Перед читателями развертывается роскошная
коллекция петербургских непогод, туманов, дождей и дымов, обшарпанные, но
родные крыши, брандмауэры и лестницы, «последний парад» интеллигентных (и не
очень) жителей коммуналок, их нищая, но упоительная жизнь среди любимых старых
вещей, почти уже бесполезных, ветхих книг, которые уже никто не прочитает… В
мире, созданном Симоновым, и события неяркие — под стать северному
пейзажу и классическому облику города, — да и улицы не парадные, а тихие,
малознакомые, уютные: Большая Пушкарская, Курляндская, Дегтярная, Моховая,
Семионовская. Обаятельная проза. В предваряю-щем публикацию вступительном слове
Валерий Попов пишет, что «Отрывистая осень» — это произведение о
счастье быть петербуржцем.
В жизни героя Алексея Олина и его мимолетных друзей, как в
передаче «Дом-2», — всё напоказ. Напоминает роман «Иисус говорит: Peace!» («Нева», № 1) и телесериал «Школа»,
здесь так же не признаются никакие авторитеты: моя жизнь, что хочу то и ворочу
и никто мне не указ, — сегодня пьян-ствую, завтра с телкой трахаюсь,
послезавтра пластмассовую музыку слушаю до одури. Гниль везде, —
философски замечает не названный по имени герой (да и ни к чему называть: в
этом романе все одинаковые) и продолжает, обращаясь к дружку: У тебя бывает
такое чувство, что все бессмысленно? Вот до тошноты. Действительно, до того
достало всё, что повеситься хочется. Что герой и делает, правда, попытка
оказывается неудачной. Иногда здравый смысл все же возвращается к нему, и он
пытается как-то осмыслить собственную жизнь: Есть штуки, которые не портятся
от времени… Они просты, как притчи. К таким штукам он относит
запоздалое материнское внимание и свои попытки заняться литературой, правда, не
особо удачные. Все в этом мире возвращается на круги своя — и любовь, и
увлечения, и отношения с близкими, — таков, по-видимому, смысл немудрящего
финала.
Героиня рассказа молодой петербурженки Юлии Раввиной
«Сезон» («Звезда», № 1) — девушка-экскурсовод, работающая на водном
маршруте «По рекам и каналам старого Петербурга». Красот тут не счесть:
роскошные дворцы, театры, Кунтскамера, училище Правоведения, Соляной городок,
Летний сад, Партикулярная верфь, распахнутые крылья разведенных мостов… А ведь
надо еще пару-тройку местных легенд подкинуть, не то экскурсанты заскучают. Считают,
что экскурсоводы все время врут. Это верно лишь отчасти. Вообще-то мы врем
тогда, когда нас вынуждает к этому ситуация. Мы врем из добрых побуждений.
Зачем говорить, что Поцелуев мост не имеет никакого отношения к поцелуям? Зачем
расстраивать? И так жизнь не легка, зачем еще добавлять… Зачем травмировать
людей? В общем, героиня не умолкает ни на секунду. Темперамент из нее
просто брызжет, как пена из разогретого шампанского. А тут еще и несчастная
любовь: разбил мне сердце и уехал на Березань… Словом, бурнокипящий
рассказ…
Рассказ Александра Гиневского «Куинджи и хлеб сорок шестого» («Звезда», № 2) — горькая история из жизни ленинградцев,
вернувшихся из эвакуации и обнаруживших, что их комната занята и живет там
майор из Большого дома. Живет и даже вещей не отдает. Мир увиден глазами
семилетнего мальчишки, обитающего вместе с родителями в литейном цеху военного
завода: отгородили себе угол шатающимися от сквозняков фанерными листами. Но
еще страшнее неустроенности и бездомности воспоминания о том, как добрый и
заботливый отец, узнав, что у матери украли карточки, ударил ее по лицу
наотмашь… а потом грузно опустился рядом и уронил голову в ладони. Такая вот
выпала герою долгожданная послевоенная жизнь.
Рассказ Ольги Артамоновой «После щелчка» («Нева», №
2) — фэнтези на тему ждущего нас всех телесумасшествия. Ошалевший герой во
власти ужасов, непрерывно сыплющихся с телеэкрана, и не может отделаться от
кошмарных видений. Он просто сходит с ума от всего этого информационного
негатива. Идет ему навстречу подросток, а в голове у героя тотчас же
включается: «Сейчас он примется за действия угрожающего характера!» —
ведь только что сообщили, что «участились случаи вымогательства и краж
мобильных телефонов!» Бежит стая собак — это они, злые голодные псы,
которые все чаще, как предупреждали в тех же новостях, «нападают на одиноких
прохожих». Взрывается жилой дом, накатывается тихоокеанское цунами,
падает сошедший с рельсов поезд… Ужас, ужас без конца и края… И вот найдено
спасение — в игрушках. В пластмассовых солдатиках, домиках, рыбках и
птичках: Я вырезал цветы из цветной бумаги и наклеивал их на лужайку. В
маленький ручеек, протекающий через садик, я поместил золотых рыбок (я сделал
их из блестящей проволоки). Не угодно ли?
Как всегда, иронична и интересна проза Натальи Толстой. Ее рассказ
«В Тунисе» («Звезда», № 1) — о долгожданной поездке в Африку. Чего
стоит хотя бы эпизод с «пещерой троглодитов», в гости к которым отправились
туристы! Гид увлеченно рассказывал о первобытном племени, обитающем в меловых
гротах. И в самом деле туристы наблюдают подлинную жизнь людей, которые
перетирают в ручных жерновах зерно и кремнем высекают огонь. Наши туристы,
всемирно отзывчивые, собрали для троглодитов мешок подарков: сникерсы, чупа-чупсы,
шампунь с кондиционером. Тем временем троглодит-отец сосредоточенно
подсчитывал выручку, не забывая поделиться с гидом, и, пока не видят туристы,
беседовал по мобильнику.
Первый номер «Невы» представляет подборку
рассказов молодых авторов.
«Сережки» Александра Карасева («Нева»,
№ 1) — юмористический рассказ о безбашенном забавном парне, который
сперва любил изводить школьных учителей, а потом и строгих тупых дядек в
военкомате. «Оригинал» Романа Вепрева — о типичном человеке Иване
Ивановиче Иванове, любующемся тем, как люди, глядя на образец на стене, на
столе под стеклом, делают все по его образу и подобию. Его же «Жизнеописание
осинового листа» — о жизни и раздумьях листочка, гибнущего по воле
случая под каблуком солидной дамы. В «Говорящих обезьянах»
Антона Ратникова воссоздан идиотизм научной конференции, где
собственно до науки никому нет никакого дела. Его же «Потребитель» —
о человеке, который долго, откладывая каждую копейку, копил на машину, а
однажды плюнул на все, истратил накопленное и почувствовал себя совершенно
свободным.
МЕМУАРЫ
«На пути к Большой Медведице» — так называется очерк Аллы
Подрабинек, жены Александра Подрабинека, известного журналиста и врача
(«Звезда», № 2). В 1978-м году на Западе вышла его книга «Карательная
медицина», и Александр был выслан сначала под Иркутск, а потом в Якутию. Жена
выехала следом. В ссылке он был арестован, начались бесконечные переводы из
одного следственного изолятора в другой; Аллу тем временем лишили московской
прописки, у нее родился сын, купать и кормить которого приходилось чуть ли не в
первобытных условиях, свидания с мужем давали всего на несколько минут… Обо
всем этом и написан этот поразительный очерк. Что же в нем поразительного? Да
то, что это рассказ не столько о трудностях и невзгодах, в изобилии выпавших
долю супругов, сколько об их счастье.
Литературовед Ирма Кудрова в очерке «Накануне»
(«Звезда», №№ 2, 3) делится воспоминаниями о молодости, пришедшейся на
послевоенные и послесталинские годы. Вспоминает и послевоенные погромы
культуры, и расправы над университетскими профессорами, и Пушкинский дом —
в то время прибежище главным образом исполнительных посредственностей. Глаз
у Кудровой зоркий, судит она строго и нелицеприятно — не делая исключения
и для себя, тогдашней наивной дурочки.
Валерий Овечкин в очерке «Прощание»
(«Звезда», № 3) вспоминает времена хрущевского правления и тогдашние литературные
нравы. Есть здесь добрые строки об Александре Твардовском, Владимире Дудинцеве
и, конечно, о Валентине Овечкине — отце автора.
Обзор подготовила Евгения Щеглова
II.
«Иностранная литература»
(Публикации 2009 года)
ПЕРВЫЙ НОМЕР журнала открывает «Марш» — роман Эдгара Лоуренса Доктороу.
Динамичное повествование разворачивает перед читателем панораму Гражданской
войны в США, ее финального периода. Вдруг в пять утра чей-то крик, стук в
дверь, Джон, ее муж, соскакивает с кровати, уже и винтовка в руках; тут и
Роско, чья хибарка рядом с барским домом, разве что чуть на отшибе, проснулся,
выскочил, зашлепали его босые ноги; Мэтти, умом готовая к превратностям войны
(хотя сердце, что поделаешь, замирает — неужто уже?), торопливо набросила
халат и заспешила по лестнице вниз выглянуть при свете фонаря в открывшуюся
дверь: чьи там шаги на крыльце веранды?
Война между Севером и Югом, — пожалуй, самый яркий эпизод в
истории Америки. И берясь за эту тему, Доктороу, вероятно, отдавал себе отчет,
что читатель неизбежно будет сравнивать его роман с «Унесенными ветром». Однако
риск оказался оправданным: «Марш» впитал лучшие качества предшественников, но
не стал ни продолжением, ни подражанием. Да, здесь узнаваемы нежность и
чувственность героев Митчелл, монументализм Толстого или многоголосие Фолкнера
(недаром в 2006 году «Марш» был отмечен фолкнеровской премией), и тем не менее
роман получился самобытным.
Доктороу искусно работает с несколькими сюжетными линиями. С
первой страницы симпатию вызывает белая негритянка Перл, незаконнорожденная
дочь рабовладельца. Таких с любовью созданных образов в романе немало: это и
аристократка Эмили Томсон, и хирург Сарториус, и президент Линкольн, и
негритянка Вильма Колхаус, и ирландец Стивен, и генерал Шерман и даже
меняющийся от картины к картине пейзаж, удивительно тонко передающий
напряженное состояние войны.
Обращаясь к событиям середины XIX века, Доктороу
ставит вполне современные вопросы: что такое война? способна ли она исправить
что бы то ни было? что страшнее — умереть или быть рабом? готовы ли мы к
свободе? Роман, поднимающий такие вопросы, — безусловно, явление в
современной литературе.
В разделе «Из классики ХХ века» опубликована новелла «Манон,
танцовщица» — первое законченное произведение Антуана де Сент-Экзюпери.
Также опубликованы его письма к Натали Палей, знаменитой русской княгине,
ставшей впоследствии звездой Голливуда.
Мастера польского очеркового жанра представлены в рубрике
«Литературный гид» под общим заголовком «Польский репортаж». У читателя
есть возможность познакомиться с фрагментами «путевой» книги Анджея Стасюка,
с интересными драматическими заметками Лидии Осталовской «Тут пока
еще Польша…», с размышлениями Божены Дудко о судьбе репортажа и
польских особенностях жанра.
Целый раздел «Картинная галерея» выделен в номере Уильяму
Тернеру. Сделано это не случайно: не так давно в Москве проходила выставка
работ прославленного художника. Журнал опубликовал три произведения,
посвященные Тернеру: два эссе классиков (Джона Рескина и Джона
Апдайка) дополняет пьеса-монолог молодого автора из Великобритании Саши
Дагдейл, участницы программ Британского Совета в России и переводчицы
современной русской драматургии.
Непременно стоит уделить внимание подборке шуточных стихотворений
Льюиса Кэрролла в прекрасном переводе Марины Бородицкой. По тонкому
юмору и ловкости поэтического слога нетрудно узнать великого англичанина даже в
этих малоизвестных стихах:
— О, как бы мне поэтом стать?
Как убежать мне тленья?
Я чую, дедушка, в груди
Высокое стремленье!
Скажите лишь, с чего начать —
Начну без промедленья.
ВТОРОЙ НОМЕР открывает Дженет Уинтерсон. Ее
чувственные и в то же время философичные рассказы «Послание в
бутылке» и «Снежный ком» повест-вуют о кризисе отношений и истинном
смысле любви. Биография этой английской писательницы уже стала легендой, а в
России, помимо прочего, имя Уинтерсон — своеобразный символ для людей
нетрадиционной ориентации.
Публикация малой прозы продолжается рассказами
одного из самых популярных писателей Польши — Ежи Пильха. В России
широко известен его роман «Песни пьющих» — современная, реалистичная,
честная проза о герое, чем-то отдаленно напоминающем нашего Веничку. У Пильха
немало тонких наблюдений за человеком и порой неутешительных выводов, ткань
повествования пронизана иронией и самоиронией: — Рад видеть вас
живой, — выдавил я из себя. Господи, какая чушь! Конечно же я хотел
сказать: «Рад видеть вас вживую», что было бы ритуальной и безопасной фразой
поклонника, который знает своего кумира по фильмам, телешоу и тысячам
фотографий и теперь выражает восторг по поводу того, что видит воочию. Вместо
этого из меня на нервной почве выскочила реплика, уместная в случае
автокатастрофы или инфаркта. Слова «рад видеть вас живой» прозвучали так, будто
она только что избежала смертельной опасности — а ничего похожего и в
помине не было. Однако нет худа без добра. Она взглянула на меня и неожиданно
громко рассмеялась. Мой — скажем прямо идиотский — ляпсус явно ее
позабавил.
Григорий Кружков подарил читателям «Ожерелье из стихов» —
переводы американских поэтов ХХ века. Среди давно любимых в России классиков (Марианны
Мур, Уильяма Карлоса Уильямса, Уистена Хью Одена, Элизабет Бишоп и др.)
представлены в подборке и менее известные имена: Доналд Джастис и Рассел
Эдсон.
После смерти Джерома Дэвида Сэлинджера (27 января нынешнего года)
по-новому можно взглянуть на эссе Бориса Фаликова «Ради
толстой тети» с подзаголовком «Духовные поиски Дж. Д. Сэлинджера».
Автор несколько иронично рассматривает духовный путь писателя, его обращение к
буддизму и таинственное затворничество. Однако это интересная попытка
приблизиться к духовному миру Сэлинджера.
ТРЕТИЙ НОМЕР журнала прежде всего знакомит читателя с романом
пока не очень известного в России испанского писателя Хосе Луиса де Хуана
«Вспоминая Лампе». Роман понравится не только ценителям творчества Канта
(герои — сам философ и его бессменный слуга Мартин Лампе), но и любителям
изящного слога, неспешного повествования и долгих описаний. Образ Канта
получился не столько достоверным, сколько живым и очаровывающим. Лампе и Кант —
люди совершенно разных представлений о жизни, и их отношения — это
столкновение чувственности и рассудочности, буйства и размеренности. Для
необразованного Лампе Кант — совсем не гений, а старый, одинокий и
капризный человек. Читателю предстоит задуматься о том, действительно ли
всемогущ разум; о том, способна ли философия ответить на вечные вопросы; о
непостижимости человеческой природы.
С итальянского переведена повесть Антонио Мореско «Синяя
комната». Мореско очень интересный автор, работающий в отчасти
абсурдистской манере. «Синяя комната» — причудливое повествование о
переживаниях подростка, проза психологичная, местами завораживающая, местами
пугаю-щая. Главный герой живет в доме, пространство которого увеличивается для
него до размеров целого мира, непознанного и таинственного. Подросток фиксирует
свои наблюдения, возводя текст в единственно существующую реальность.
Фрагмент романа Кристофа Рансмайра «Летучая гора» дает
представление об одном из самых популярных на сегодня произведений австрийской
литературы. Роман рассказывает о восхождении двух братьев на гору в Тибете и
полон размышлений о времени и бренности жизни. Текст оформлен строчками разной
длины и напоминает скорее верлибр, чем собственно прозу. И хотя в журнале
предлагается лишь совсем небольшой отрывок романа, но и он дает представление о
ритмической, философской прозе писателя и путешественника.
Настоящая «жемчужина» номера — японская
женская лирика XII — XIV веков. Стихи японок
удивительно близки и понятны русскому уху. Вот, хотя бы средневековый японский
вариант золотой тучки «на груди утеса-великана»:
Одинокая тучка
Возникла над горной вершиной
За окном.
Холодным дождиком брызнула
И поплыла себе дальше.
Рубрика «Литературный гид» посвящена Грэму Грину.
Шесть публикаций связаны с биографией писателя. Автопортреты Грина, два его
автобиографических эссе, воспоминания о нем, в частности, несколько
восторженный «Красный дневник» Ивонны Клоэтты — взгляд на писателя
глазами любящей женщины.
Три письма Марселя Пруста будут особенно интересны
переводчикам: писатель рассуждает о трудностях перевода, об особенностях работы
с чужим текстом, о своем отношении к этому труду.
ЧЕТВЕРТЫЙ НОМЕР открывается романом
Бена Элтона «Слепая вера». Искрометный английский юмор и беспощадная
сатира Элтона на сей раз обрушились на святое святых современного мира —
интернет и все, что с ним связано. Новый роман уже успели сравнить с
оруэлловским «1984». И действительно, сходство тут есть — хотя бы на
уровне жанра — антиутопии, предполагающего определенный набор приемов.
Сходство и в том страхе, который рождают оба произведения, — страхе за
общество, цивилизацию, за нашу повседневность. Помимо изображения
потребительской жизни, состоящей из фастфуда, телесных наслаждений и тупого
просмотра телепередач, Элтон заостряет внимание и на доведенной до абсурда идее
толерантности. Как и в каждой уважающей себя антиутопии, в «Слепой вере» есть
персонаж-противоборец, выступающий против системы (в данном случае —
тоталитаризма, хотя и заключенного в крайнюю степень терпимости). Такой
персонаж у Элтона — Сандра Ди, и, опять же, вполне в каноне жанра, Сандра
работает в тайной полиции. Только служба здесь дает ей право быть человеком, а
не компьютеризированным животным. И, конечно, следуя лучшим традициям жанра,
Элтон называет и то, что стоит за тоталитаризмом, — это Храм, потомок
Большого Брата (только если раньше в качестве всевидящего ока и карающей руки
выступал Советский Союз, то теперь — развитая современная западная
цивилизация). Храм верховодит всем, и слепая вера ведет людей к бездне пустоты
и невежества…
Небезынтересна подборка «Считай, что ты — Бог» из
четырех совсем коротких драматических зарисовок румынского автора Матея
Вишнека. Лаконичные сценки врезаются в память отчеканенными диалогами и
поставленными в них вопросами.
110-летию Владимира Набокова посвящена публикация «Я не
понимаю, из чего сотворен его мир…» с подзаголовком «Владимир Набоков в
переписке и дневниках современников». Цель публикации — воссоздать
образ писателя, который запечатлелся в сознании современников, написать
их словами живой портрет и увидеть Набокова-человека, а не «забронзовевшего
классика», который интересен лишь теми литературными параллелями, которые
специа-листы находят в его романах. В подборке воспоминаний, составленной
Н. Мельниковым, образ Набокова получился неожиданно разным — в
амплитуде от гениального небожителя до «мошенника и словоблуда».
ПЯТЫЙ НОМЕР журнала открывается
романом английского прозаика Адама Торпа «Правила перспективы».
Казалось бы, библиотека романов о Второй мировой уже составлена и добавить сюда
что-то новое уже невозможно. Однако Торп сумел найти тему, звучащую необычно.
Место дей-ствия — немецкий городок Лоэнфельд, в котором есть музей
искусств. И все повествование вращается вокруг этого хранилища живописи. Падают
бомбы, разрываются снаряды, а сотрудники музея заботятся о том, чтобы спасти
экспонаты — от войны, от солдат — немецких, американских…
Контрапунктом звучит тема войны, пред которой все равны и в которой нет и не
может быть ни победителей, ни побежденных. Трагическая концовка романа —
гибель музея и его служителей от случайного снаряда — еще одно горькое
подтверждение этой мысли. Тема художественного творчества, истинного призвания
и дилетантизма, воплощения и перевоплощения творческой энергии приобретет
особенное звучание, если вспомнить, что несостоявшимся художником был и сам
Гитлер…
Публикация фрагментов романа Джонатана Литтелла «Благоволительницы» —
возможность познакомиться с исповедью эсэсовца. Вот как отозвался о знаменитом
романе филолог Жорж Нива: Литтелл поражает тем, что всю историю насилия ХХ
века выворачивает наизнанку, словно освежевывает кролика. Более того, насилие
над личностью в эпоху тоталитаризма он толкует по Фрейду: как снятие
внутреннего контроля — контроля «сверх-Я». Результат — садизм,
сексуальные извращения, инцест. То обстоятельство, что рассказчик —
психопат, не делает поток мерзостей менее отталкивающим, но показывает, в чем
его, этого потока, «движущая сила», пугающая, как всякий кошмар.
В продолжение темы об искусстве и войне — рассказ классика
американской литературы Артура Миллера «Представление». Главный
герой — американский степист Гарольд Мей, выступающий в небольших
балканских клубах, — поразил своим искусством Адольфа Гитлера, который,
закрыв глаза на еврейское происхождение танцора, делает ему заманчивое
предложение.
Интересна также публикация, чье название говорит само за
себя — «Война глазами детей». Воспоминания Войцеха Лободзинского
и дневник Рут Майер, погибшей в 1942-м в Освенциме.
В ШЕСТОМ НОМЕРЕ — Роберт Най и его
стилизация «Миссис Шекспир. Собрание сочинений». Это достаточно
интересная попытка взглянуть на великого барда не глазами литературоведа,
восторженного современника или рассерженного критика, а с точки зрения его
собственной вдовы — Энн Хетэуэй, простой женщины, повидавшей на своем веку
всякое, натерпевшейся и от жизни, и от покойного супруга. В современной
литературе все больший интерес вызывает возможность поближе прикоснуться к
жизни гения (или злодея), увидеть его глазами простодушного обывателя. Вот и от
миссис Шекспир мы узнаем, что ее покойный муж (то есть, в ее терминологии,
муженек) был страшным сладкоежкой с гнилыми зубами, любил выпить и вообще мало
походил на того «Эйвонского лебедя», которым его представляют потомки.
Публикация рассказов и эссе Недима
Гюрселя — первая встреча рус-ского читателя с этим турецким автором.
Мусульманское сообщество негативно относится к его творчеству, прочитывая в нем
оскорбление ислама. Угроза тюремного заключения заставила Гюрселя переехать во
Францию. В философских рассказах писателя по-особенному сочетаются восточные и
европейские традиции. Я знаю, что пишу для того, чтобы противостоять смерти,
чтобы победить Азраила, этого ангела смерти, с которым впервые столкнулся в
детстве, когда отец внезапно ушел из моей жизни. Могу сказать, что пишу для
того, чтобы продолжить оборвавшуюся на половине жизнь отца, закончить его дело.
Я знаю, что бросать вызов смерти опасно… В битве с Азраилом поверженным
всегда оказывается человек, как в корриде заколотым всегда остается бык. Но
надо играть по правилам, ты должен почувствовать, как острый рог быка проходит
совсем рядом с тобой, ощутить его в глубине своего сердца.
Очень интересна подборка стихов испанца Антонио Порпетта.
Эксцентричный автор, он популярен не только на родине.
Надо постараться вернуть
трепет касанья и забытый цвет тех
ночей,
патину бронзы и запах слез,
орлиный клекот, вкус тишины,
робость ветра.
В рубрике «Литературное наследие» — Эдвард Лир и его
остроумные, полные словесной игры «Отрывки из писем и путевых дневников».
СЕДЬМОЙ НОМЕР журнала
посвящен актуальной для каждого литератора теме — книге, ее публикации,
распространению и дальнейшей судьбе. Интервью с издателями, литературными
обозревателями, директорами книжных магазинов, статьи, эссе, рубрика «Круглый
стол» — все раскрывает заглавную тему: «Как слово наше… продается».
Непосредственное отношение к теме номера имеет роман бразильца
Шику Буарки «Будапешт». Это произведение о литературном «негре». В столице
Венгрии герой оказывается случайно, Будапешт и венгерский язык покоряют его.
Здесь он переосмысливает свою жизнь. Еще немного — и он начинает писать по-венгерски, —
но снова за кого-то. Повествование Буарке неоднородно: оно как будто движется в
разных темпах — сальса, румба, джаз-модерн. Это и не удивительно:
музыкальность автора в полной мере проявилась в его прозе. К тому же роман
полон игры, и читателю надо быть начеку: в случае с Буарке никогда нельзя быть
уверенным до конца — правду ли тебе говорят или искусно водят за нос. Платили
мне столько, сколько заплатили бы за страницу пожилому писарю, машинистке,
компилятору, подбирающему материал из энциклопедий. Заказчики выкладывали
наличные по получении товара и сразу исчезали. Хорошо, если приоткроют конверт
и глянут, столько ли там страниц, сколько нужно. Я рассматривал все эти
монографии, диссертации, рефераты по медицине, адвокатские жалобы, любовные
послания, прощальные письма, отчаянные письма, записки шантажистов, угрозы
самоубийства как упражнения по оттачиванию стиля.
Теме писательской и журналистской этики посвящена повесть Дэвида
Лоджа «Горькая правда», а фарсовая, карикатурная пьеса «Совещание» Пьера
Бельфона затрагивает такой неоднозначный вопрос, как система присуждения
ежегодных национальных литературных премий.
Еще одна тематическая публикация номера — статья историка
Роже Шартье «Читатель в постоянно меняющемся мире». Автор рассматривает
сопряжение текста и человека, то, насколько меняется восприятие информации в
зависимости от носителя, с древнейших времен, — будь то свиток или
кодекс, — до современных компьютерных мониторов. Появление нового
носителя письменных текстов не означает ни конца книги, ни смерти читателя.
Быть может, даже наоборот. Однако оно требует перераспределения ролей в системе
письма, влечет за собой соперничество (или взаимодополняемость) носителей
высказываний (дискурсов) и создает новые связи — не только физические, но
и интеллектуальные, и эстетические — с миром текстов.
Отдельной книгой в 2010 году уже вышел роман
Тони Моррисон «Жалость», опубликованный в ВОСЬМОМ НОМЕРЕ
журнала. Моррисон — лауреат Нобелевской премии, первая афроамериканка, чьи
произведения признаны классикой. В рецензии на «Жалость» Джон Апдайк отмечал,
что Моррисон, как никакой другой автор, переняла фолкнеровскую формулу «прошлое
не проходит». В самом деле, в ее романах настоящее и прошлое настолько
переплетены (зачастую тем же фолкнеровским методом потока сознания), что
читателю ничего не остается, как внимательнейшим образом следить за ходом
событий, чтобы не потеряться в подсознательном и временн┬ом пространствах
повествования. Моррисон достаточно близка к Фолкнеру и в плане избранных
тем — расизм и рабство. Действие «Жалости» происходит в конце XVII века:
появление Нового Света происходит по старым правилам жестокости, предательства
и обмана. Персонажи, своего рода аутсайдеры (индианка Лина из племени,
уничтоженного оспой, сумасшедшая Горемыка и девочка-рабыня Флоренс), живут на
ферме голландца Джекоба Ваарка, изо всех сил пытающегося отвоевать себе место
под солнцем. Однако он умирает от оспы, и женщины остаются одни. Жизнь
обитателей фермы полностью меняется. Надеяться им не на что. Разве что на
жалость.
Еще одна заметная публикация — письма Хулио
Кортасара к издателю и другу Франсиско Порруа под заголовком «Поговорим-ка
о Евгении Гранде». В своих письмах — вот где я самый настоящий, —
утверждает писатель. «Поговорим, однако, о Евгении Гранде», — пишет
во вступлении к публикации переводчик Кортасара Элла Брагинская, — так
он неожиданно обрывает любую тему в своих письмах и эссе, возвращаясь к тому,
что для него самое главное: к своим писательским замыслам, своей работе над
рукописью, гранкам, верстке, обложкам — о, эти обложки, какая буря чувств,
еле прикрытая иронией: почему исчезли полутона, почему не тот ритм в рисунке,
почему не тот размер шрифтов, сколько огорчений и досады! А правка, какое
негодование по поводу пропущенной запятой или своевольно снятой строки! И
сколько в этих письмах сомнений: поймут — не поймут, что он хотел сказать,
доказать, сломать…
ДЕВЯТЫЙ НОМЕР «Иностранки»
посвящен финской литературе и назван «В стране Муми-троллей». Роман,
повесть, пьеса, стихи, статьи, эссе — в номере представлены все аспекты
современной (и не только) литературы Финляндии.
Статья немецкого литературоведа Штефана
Мостера «Финская литература сегодня» предлагает не только краткий обзор
современной литературы, но и размышление о национальных особенностях, о
перспективах развития, о роли шведов в истории финского самосознания. Литература
в Финляндии абсолютно свободна, она не страдает от каких-либо общественных или
политических ограничений и может позволить себе все, что ей заблагорассудится.
Но все-таки есть одна норма: специфически финский аспект должен быть выписан не
менее отчетливо, чем экзистенциальный и социальный. Ждут некоей литературы о
национальном менталитете, которая охарактеризует все сообщество в целом: кто
мы? каковы мы? Ждут узнаваемости, — чтобы можно было поставить себя на
место героев и сказать: да, мы именно таковы!
Крупная проза представлена дебютным романом Элины
Хирвонен «Если бы он не забыл». Небольшой по объему, этот роман повествует,
кажется, обо всем на свете — от войны в Ираке и Вьетнаме до душевной
болезни. Проблема памяти — одна из основных здесь. Для главной героини
память — непосильный груз, который хочется сбросить с себя и больше не
прикасаться к нему, для ее возлюбленного, американского ученого, память,
напротив, едва ли не самое важное — то, что делает человека человеком.
Основной темой можно было бы назвать вечный бунт против общественных устоев,
против родителей, непреходящий, знакомый всем странам конфликт поколений.
Однако, несмотря на остроту проблем и «бушующие страсти», надо признать, что
образы героев достаточно статичны, а проблемы не предлагают ни нового взгляда,
ни, тем более, нового решения.
Драматургия представлена увлекательной, с несколько абсурдным
финалом пьесой Кари Хотакайнена «Красная волчанка». Среди героев —
проводник поезда «Хельсинки — Санкт-Петербург» Пекку (не брезгающий
контрабандой) и члены его семьи. Есть у главного героя и русская родственница,
она-то и приезжает в Хельсинки из Петербурга. «Красная волчанка» — еще
один взгляд на русско-финские отношения.
Интересный эксперимент с формой — повесть Хану
Райттила «Аэростат “Финляндия”». Летящая по небу бутылка водки
«Финляндия» — это рекламная акция концерна «Алко». Путаное повествование,
как будто пронизанное алкогольными парами. Мы со старухой картошку копали,
тут я и говорю, дескать, там же бутылка водки летит. Да пусть себе летит, куда
хочет, говорит старуха. Ну, мы на нее больше внимания и не обращали. Это когда
у супермаркета был день рыночной торговли.
Специально для этого номера финско-шведская писательница Кристина
Роткирх написала статью о сказках Туве Янссон «Катастрофа и выживание в
Муми-мире». В представленных в рубрике «Ничего смешного» фрагментах из
книги Романа Шатца «Из Финляндии с любовью» с юмором описываются
особенности национального характера, приводятся тонкие замечания по поводу
финской жизни: Они терпят невзгоды, живут в ужасном климате, в окружении
врагов. Их язык неспособно выучить ни одно живое существо, кроме них самих. И
все-таки они любят свою страну! Особенно они любят ее ненавидеть. Но будьте
осторожны, если вас спросят: «Не правда ли, здесь ужасно?» — не отвечайте:
«Да!»
«Ночь, когда пала Стена» —
основной мотив ДЕСЯТОГО НОМЕРА, посвященного двадцатилетию
падения Берлинской стены. Йоханнес Эберт, директор московского Гете-института,
отмечает, что в произведениях Кристы Вольф, Эриха Леста, Герты Мюллер,
Томаса Бруссига, Инго Шульце, Уве Телькампа (в самое последнее время), а также
других значимых авторов гибель ГДР и возникновение новой Федеративной
Республики Германии отражаются самыми разными гранями и в разных оттенках
цветовой палитры.
В номере представлены фрагменты из лучшего немецкоязычного романа
2008 года «Башня. Истории с затонувшей земли» Уве Телькампа, большого
эпистолярного романа Инго Шульце «Новые жизни» и почти биографического
«ледяного» романа Аннет Грешнер «Мороженое “Московское”». Все
произведения по-своему уникальны, и в то же время их можно рассматривать как
главы единого повествования об одной странице истории (тем более что все три
автора — выходцы из Восточной Германии).
Особенное внимание стоит обратить на раздел «Документальная
проза»: здесь представлены фрагменты книги Гюнтера Грасса «По пути из
Германии в Германию. Дневник 1990 года». Разные города, разные
впечатления — интересно и любителям истории, и, конечно, поклонникам прозы
Грасса. Гигантская голова Маркса перед зданием Окружного совета. Монумент
собираются продать, чтобы этими деньгами оплатить переименование города.
Выступление состоялось в одном из выставочных залов музея, перед началом дали
время перекусить. Директор музея — бывший член СЕПГ, о чем говорит
откровенно, но в то же время стесненно. Недавно здесь выступал Коль, который,
как и в речи во Дворце спорта, обращался к массе слушателей с вопросами: «Вы
хотите объединения Германии? Вы хотите всеобщего благосостояния?» —
Вульгарнее некуда!
В разделе «Библиофил» — информация о всех переводах немецкой
литературы на страницах журнала в период с 2004 по 2009 годы.
ОДИННАДЦАТЫЙ НОМЕР журнала
посвящен индийской литературе. Напомним, что 2009 год был назван в России годом
Индии. «Быть индийцем в XXI веке» — такова тема номера.
Широкое представление о современной Индии дает роман Шаши
Тхарура «Погром», написанный по-английски. Сложно назвать «Погром» романом
в привычном смысле слова, — скорее, это очерковое повествование о
социальной жизни Индии, подкрепленное газетными сведениями, и размышления о
причинах и следствиях межрелигиозных столкновений в стране. Эффект фасеточного
зрения достигается тем, что автор предлагает нам множество взглядов и мнений на
основные конфликты романа (индуизм-мусульманство, Индия-Запад и пр.). С первых
страниц мы узнаем, что в 1989 году в межэтническом погроме была убита
двадцатичетырехлетняя американка из Нью-Йорка. Присцилла Харт, 24, из
Манхэттена, добровольная сотрудница неправительственной организации HELP-US,
погибла от ножевых ранений в городе Залилгархе штата Уттар-Прадеш, где она
работала в области здравоохранения. Источник в американском посольстве не
высказал предположения, что ее убийство связано с тем, что она является
гражданкой США. Подробности убийства, произошедшего во время индо-мусульманского
погрома, остаются невыясненными. Мисс Харт в течение 10 месяцев собирала
материал для докторской диссертации. Именно Присцилла Харт, ожившая в своем
дневнике, и будет главной героиней этого романа. Чем-то «Погром»
непреодолимо напоминает индийское кино.
Об индусо-мусульманском противостоянии размышляет Сергей
Арутюнов в статье «Вражда без конца и без краю». Вернее,
статья посвящена книге Судхира Какара «Цвета насилия», но оба — и
Арутюнов, и Какар — не понаслышке знакомы с проблемой. Книга
Какара, — пишет Арутюнов, — позволяет читателю глубоко проникнуть
в анатомию мусульманско-индийского противостояния. Но всю огромную мозаику,
весь гигантский паззл этого противостояния, возникшего в одной из крупнейших в
мире стран — второй по счету перешагнувшей миллиардный уровень
населения, — все это никакая книга объять не может. Однако Судхир Какар
показывает нам, как под увеличительным стеклом, сцепление разноцветных кусочков
в отдельных, произвольно выбранных участках мозаики и позволяет, экстраполируя
рисунок этих участков, понять мозаику в целом.
Интересный историко-этнографический материал представлен в эссе
Павана Вармы «Великий средний класс. Что такое быть индийцем» (1998
год). Автор размышляет о современной Индии, о ее месте на карте мира среди
других стран, о месте индуса в собственной стране. Один из признаков
нынешнего среднего класса, бросающийся в глаза, — беспрецедентно высокий
потенциал «сконцентрированной» человеческой энергии. В основе его —
предпринимательский талант и умение много и упорно трудиться, в которых индийцы
почти не знают равных. Несмотря на то, что они любят, когда иностранцы
приписывают им некую духовную ауру, на самом деле это изобретательные и
выносливые предприниматели, которые прочно стоят на земле и, не отрываясь,
смотрят в бухгалтерские книги.
В ДВЕНАДЦАТОМ НОМЕРЕ представлен роман английского
писателя, драматурга и актера Алана Беннетта «Непростой читатель».
Это настоящая ода чтению, погружение в психологию читателя, попытка узнать, из
чего состоит волшебство первого знакомства с книгой, перерастающее в увлечение
на всю жизнь. Героиня «Непростого читателя» — британская королева, однако
всякий истинный любитель книг узнает в этом произведении самого себя, отчего
роман окажется близок очень многим. Сюжет его таков. Ее величество королева
Англии в свои преклонные годы внезапно увлеклась чтением, что, однако, не все
восприняли с радостью. Чем больше она читала, тем больше сожалела, что своим
присутствием подавляет людей, сожалела, что даже писатели не находят в себе
мужества произнести вслух то, о чем не боятся потом написать. Еще она выяснила,
что одна книга ведет к другой, и дорога эта бесконечна, и что ей не хватает
времени читать столько, сколько хочется. В романе много знаменитого
английского юмора и тонких жизненных наблюдений.
В предновогоднем выпуске находится место и традиционным
рождественским историям. Нежные «Рождественские рассказы» Дженет
Уинтерсон написаны немного в духе Серебряного века. Вот как в рассказе «Лев,
Единорог и я» решается вопрос о том, на чьей спине должен въехать в мир
Иисус Христос. Претендентов трое — лев, единорог и осел. И вот ангел
объявляет последний раунд: каждый одним предложением должен объяснить, почему
считает себя достойным этой работы.
Первым выступил Лев:
— Если Ему суждено стать Царем Мира, нести Его должен Царь Зверей.
Единорог сказал:
— Если Ему суждено стать Тайной Мира, нести Его должен самый
таинственный из нас.
Я сказал:
— Если Ему суждено взвалить на себя все бремя мира, будет лучше,
если Его понесу я.
Совершенно другое настроение в рассказе Юджина Маккейба
«Сирота». Автор рисует тяжелую атмосферу нищеты и голода. Это рассказ об
ирландской девочке, попавшей в работный дом. Отец ушел ночью, после того как
мать так зло и подло на него накричала и обозвала дурнем. Я теперь все время о
нем вспоминаю… Как и где он помер? Кто его схоронил? Где? В канаве, на
болотах, в горах? Может, он бросился в омут или в море, как многие другие? Коли
ему выпала такая доля, я должна думать, он теперь в светлом царстве у Бога или
во тьме у дьявола. А может, он вовсе и не помер и теперь где-то на севере, в
Дублине или Дандолке. Говорят, в городе такой же голод, что и в деревне, да и
кто станет шить у бедного портного, кроме таких же бедняков, а у бедняков в
кармане ни пенни. Сдается мне, он помер вместе с мильоном других.
Эссе Александры Борисенко «Чужая повседневность» предлагает краткий экскурс в историю написания работ (от книг-трактатов
до псевдо-художе-ственной литературы), посвященных описанию повседневности
прошлых времен. Повседневность прошедших эпох вошла сегодня в моду. Для
англо-американского мира особенной притягательностью обладает XIX век: одна за
другой выходят экранизации викторианских романов, современные писатели все чаще
поселяют своих героев в Лондоне, освещенном газовыми фонарями, публикуется
огромное количество исследований о деталях быта того времени. Автор
предлагает своего рода исследование рынка документально-бытовой литературы и
дает оценку тому, что можно увидеть на книжных полках России и, к примеру,
Великобритании.
Почитатели Милана Кундеры могут познакомиться с его эссе
о чешском композиторе Леоше Яначеке — «Мой Яначек». Это эссе,
как и многие произведения Кундеры, проникнуто любовью к музыке, непревзойденным
образом связывает слово и звук, словесный и музыкальный образы.
Обзор подготовила Анастасия Строкина