Выпуск восьмой. Апрель — -июнь 2010 Мой ответ И. Роднянской, В. Сендерову и C.Беляковуг
Опубликовано в журнале Континент, номер 144, 2010
Игорь ВИНОГРАДОВ
Дневник
редактора
Выпуск
восьмой
Апрель-июнь
2010 г.
Мой ответ И. Роднянской,
В. Сендерову и C. Белякову
О
«русской системе», наших болезнях и наших перспективах
Почему — мой?
По трем разным причинам.
Но о второй и третьей — в свое время,
по ходу сюжета.
А изначально и прежде
всего — потому, что авторы статьи, с которой полемизируют в своих текстах
Ирина Роднянская, Валерий Сендеров и Сергей Беляков, отвечать своим критикам не
захотели. Не сочли для себя возможным.
И я очень хорошо их понимаю. Я и сам,
окажись на их месте, посчитал бы ниже своего достоинства отвечать на такую
критику.
Это требуется, конечно, объяснить.
Что ж, именно этим мне и придется заняться,
как ни малоприятно такое занятие.
Но для этого я должен все же напомнить, и
достаточно обстоятельно, о том, что представляет собою статья Юрия Афанасьева,
Алексея Давыдова и Андрея Пелипенко «Вперед нельзя назад», вызвавшая столь
решительное отвержение со стороны ее критиков. Иначе, боюсь, те, кто по какой-либо
причине не сумел ее в свое время прочесть и теперь судит о ней только по тому,
как живописуют ее И. Роднянская, В. Сендеров С. Беляков, совершенно не получат
о ее действительном содержании хоть сколько-нибудь адекватного представления.
Итак, напомню прежде всего, что
непосредственным стимулом к написанию этого текста — и стимулом отнюдь не
формальным — послужила недавняя нашумевшая статья нашего Президента
«Россия, вперед!».
Статья эта, как известно, изрядно поразила
многих прямотой и откровенностью в оценке нынешнего положения дел в России.
Иные даже заговорили чуть ли не о начале новой «перестройки», о явных признаках
готовности нашей власти к кардинальным реформам, призванным обеспечить давно
назревшую модернизацию страны (см., например, опубликованный в прошлом
номере — в разделе «Россия и мир обзор сетевой публицистики).
Ю. Афанасьев, А. Давыдов и А. Пелипенко
отнюдь не отрицают, что проблемы, о которых в столь откровенных и резких
формулировках говорит Д. Медведев в своей статье, — вековая хозяйственная
отсталость, неэффективная, примитивная сырьевая экономика, вымирающее
население, полусоветская социальная сфера, патерналистские настроения,
отсутствие у людей желания «делать себя», достигать шаг за шагом личных
успехов, умственная и душевная лень, неизбывная коррупция, робкий бизнес,
террористическая угроза на Северном Кавказе и т. д.1 — все
это действительно важнейшие, реальные проблемы современной России. Проблемы ее
исторического выживания.
Но трое наших авторов не разделяют
оптимизма тех, кто, как и сам Президент, полагает, что раз уж он так трезво
видит эти удручающие реалии современной России, то, значит, хорошо понимает их
природу. И, следовательно, все обнаруженные беды будут преодолены и Россия
сможет уверенно двигаться — уже движется! — вперед к светлому
будущему.
Авторы статьи в «Континенте» убеждены в
обратном. Они настаивают на том, что перечисляемые Президентом гибельные язвы,
разъедающие современную Россию, представляют собою лишь следствия и
закономерные проявления некоей куда более глубокой и тотальной (авторы называют
ее даже смертельной) болезни России, не излечившись от которой, нечего и
думать избавиться от всех этих неизбежных ее последствий. Однако как раз эту
болезнь Медведев в своем манифесте даже не называет и никак ее не
диагностирует. А потому и те методы, на основе которых он предполагает
избавиться от перечисляемых им бед и осуществить кардинальную модернизацию
России, носят не просто утопический, но, как считают авторы статьи, бесконечно
опасный характер и способны привести страну лишь в еще более катастрофическое
состояние.
Таков центральный посыл
статьи, обоснованием которого и структурировано все ее содержание.
Что же до стержневой логики этого
обоснования, то ее можно кратко уложить в следующие пять основных проблемных
звеньев.
Во-первых (и прежде всего), — это фиксация и
характеристика той глубинной болезни, которую авторы статьи считают
фундаментальной причиной всех нынешних опаснейших немощей России, многие из
которых не может не видеть и не признавать сегодня уже и сама власть.
Болезнь эта именуется в статье по-разному —
русская культура, русский тип культуры, русскость, русская цивилизация,
русская система. И я никак не могу сказать, чтобы обозначения эти (за
частичным исключением разве лишь последнего) так уж удачны. Все они
содержательно слишком расплывчаты, лишены отчетливо очерченных
терминологических границ, позволяющих ясно отличать имеющееся в виду явление от
иных явлений и предметов, обозначаемых почти такими же или близкими словами.
Тем не менее понять, о чем именно идет
речь, когда авторы говорят о русской системе, русском типе культуры, русской
традиции и т. п. как о глубинном недуге России, не составляет никакого
труда.
Из всего контекста и содержания статьи
совершенно очевидно, что имеется в виду, конечно же, вовсе не русская культура
в том высшем духовном ее срезе, который обнимает собою литературу и искусство,
творческую философскую, религиозно-философскую, научную и публицистическую
мысль России — все те области духовного творчества нашего народа, которые
давно уже признаны ее неоспоримым вкладом в развитие человечества и составляют
собою непреходящую мировую славу России.
Слово «культура» обращено в статье к иным
сферам жизни страны.
Речь идет о тех устойчивых, повторяющихся
на разных этапах нашей истории важнейших чертах и особенностях самого устройства
российского социума, которые стали на протяжении веков своего рода традиционными
доминантами ее [России. — И. В. ] государственно-политической
и граждански-бытовой культуры — культуры ее целостного существования
как страны, как некоего государственно оформленного национального сообщества,
обладающего определенным исторически сложившимся устойчивым складом своей
внутренней организации и своей манифестальной идеологической семантики.
Это, в первую очередь, постоянный,
воспроизводящийся на протяжении многих веков российской истории и один из
ключевых ее алгоритмов — тот катастрофический разрыв между
властью и подвластным ей народом, на одном полюсе которого —
бесконтрольное «ордынское» всесилие власти, а на другом — народ,
практически лишенный каких-либо реальных возможностей собственного граждански-политического
участия в жизни страны, обессиливаемый и развращаемый патерналистской
иждивенческой зависимостью от чуждой ему власти, которая задает все условия его
существования; народ, который отличает поэтому отсутствие в нем сколько-нибудь
развитых потребностей и навыков гражданского сознания, гражданской
самоорганизации и личной инициативы.
Это, далее, вечный зияющий раскол между
косной архаикой этого типового устройства российского социума, не
способного к сколько-нибудь плодотворному историческому творчеству, — и
постоянной необходимостью модернизации, неустанно напоминающей о себе на
каждом этапе развития русской истории из-за кризисного цивилизационного
отставания страны от Запада — отставания, так и не изживаемого при
сохранении этой архаики.
И это, наконец, постоянная, меняющая только
внешний облик идеология особой исторической призванности и роли России в мире,
религиозно или псевдорелигиозно освящающая собою сохранение этого постоянного
разрыва и этой регулярно воспроизводящейся государственно-политической архаики.
Что и рождает все время гремучую смесь, с одной стороны, неизбывных имперски-державных
амбиций и устремлений России, а с другой — столь же постоянного агрессивного
изоляционизма по отношению к окружающему ее миру.
Воспроизведение на протяжении многих веков
русской истории всех этих — одних и тех же (при всем различии их конкретно-исторических
воплощений) — системообразующих принципов организации русского
социума — вот это и есть то, что авторы статьи «Вперед нельзя назад»
называют русской системой. Тем реально сложившимся и достаточно
устойчивым в своих определяющих чертах типом граждански-государственной
национальной культуры, который — хотим мы этого или не хотим —
действительно характерен для России на протяжении веков и действительно —
и очевидно для всего мира — отличает ее от современного развитого Запада.
А потому и в самом деле и должен, и может быть понят, проанализирован и
осмыслен именно в этом исторически устойчивом системном своем качестве,
если мы всерьез хотим говорить о перспективах современной модернизации страны.
Ведь начиная с послемонгольской Руси, охватывая все этапы петровского и
послепетровского российского самодержавия, а потом и новейшую русскую историю,
все эти системообразующие принципы жизни и организации национально-государственного
социума меняли лишь свое конкретно-историческое обличье, но все время
сохраняли, настаивают авторы, свою стержневую суть. Даже и после 1917 года,
казалось бы, решительно порвавшего со старой Россией, когда всевластного
православного монарха заменил обожествленный вождь, место «избранного» народа
занял «избранный» класс, идеологию православной идеократии вытеснили
«единственно правильное учение» и коммунистическая утопия, а теократическая
идея избранности Святой Руси для воплощения Царствия Божьего на земле, изжив
свою православную семантику, трансформировалась в идеологию своего рода
светской религиозности — все той особой призванности России в ее имперской
сверхдержавности, но уже — для построения коммунизма, а потом — для
обеспечения баланса в межконтинентальных стратегических отношениях…
Таков первый проблемно-концептуальный
блок — или сюжет — статьи Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко.
Второй принципиальный момент — оценка нынешнего состояния
российского граждански-государственного социума.
Авторы констатируют, что за последние два
десятилетия все основные компоненты традиционной «русской системы» выявили свое
сущностное содержание с еще большей очевидностью. Раскол между властью и
народом, всегда служивший непреодолимым тормозом для действительно необходимой
исторической модернизации, стал еще более глубоким, всеохватывающим, и
сегодня власть, уже не стесняясь, позиционирует себя не только как демиурга,
но и как корпорацию частных собственников. При непосредственном участии первых
лиц государства, с опорой на властный потенциал всех силовых структур, судебной
системы и административных органов всех уровней идет, напоминают авторы
статьи, грандиозное расхищение всего национального достояния и оформление в
частную собственность физических лиц земли, ее недр, возведенных на ней
предприятий. Происходят раздел, переделы, рейдерские захваты и квазиюридическое
оформление фактической приватизации целых отраслей промышленности, транспортных
коммуникаций и энергетических сетей. Все эти почти средневековые
территориальные захваты, все это волчье пиршество в овчарне, торжество
алчности и звериной ненасытности сделали нынешнюю власть по отношению к
праву откровенно нелегитимной и криминальной и привели страну к
особенно глубокому обвалу всего российского социума и государственности: Россия
снова, второй раз за одно столетие, обрушилась в архаику патриархальности и
ветхозаветности, жизнь опростилась иногда вплоть до первобытности, отношения
между людьми примитивизировались, стали еще более жестокими, агрессивными,
античеловечными.
Итак: античеловечная власть,
научившаяся расширять и «модернизировать» свое ордынское насилие, и подданное
ей население, приученное и умеющее адаптироваться и к такому насилию,
позволяющее делать из себя манекены и имитационную общественность.
Всеохватывающий социальный раскол, расщепленность духа и неспособность к
самокритике, к самоорганизации и к саморазвитию. Криминальная власть у
криминализированного, равнодушного населения, — вот это все и есть, заключают
авторы, — наша неизбывная русская
болезнь на современной стадии ее развития.
Такой диагноз современному состоянию
российского социума ставят Ю. Афанасьев, А. Давыдов и А. Пелипенко.
Но тем самым неизбежен и следующий, третий, вопрос, к рассмотрению
которого обязывает логика темы: способен ли этот социум к той решительной
модернизации, которую обещает стране Д. Медведев? Можно ли, в частности, в
системных рамках именно этого социума справиться со всеми теми бедами России,
которые признаны даже Президентом, — с ее вековой хозяйственной
отсталостью, с господством неэффективной, примитивной сырьевой экономики,
с вымиранием населения, с убогостью полусоветской социальной сферы,
с патерналистскими настроениями, отсутствием у людей желания достигать шаг
за шагом личных успехов, с их умственной и душевной ленью, с неизбывной
коррупцией, с робким бизнесом, с терроризмом и т. д.?
Ответ авторов: нет, не способен, нет,
невозможно, как ни уверен Д. Медведев в обратном.
Напомню, что именно в этом контексте авторы
обращаются к тому крайне показательному фрагменту статьи Д. Медведева, где
Президент в качестве примера, подтверждающего возможность успешной модернизации
России, ссылается на три случая: петровский, александровско-николаевский и
ленинско-сталинский большевистский. Особенно — на впечатляющие
показатели двух величайших в истории страны модернизаций (признавая,
впрочем, что «показатели» эти были оплачены разорением, унижением и
уничтожением миллионов наших соотечественников).
Но ведь впечатляющая модернизация,
проведенная последними царями, завершилась, напоминают Ю.
Афанасьев, А. Давыдов и А. Пелипенко, 1917 годом, а величайшая,
проведенная большевиками, — 1991-м. Другими словами, оба впечатляюще
модернизированных социума оказались в результате как раз совершенно нежизнеспособными.
Почему же?
Да потому, что во всех случаях,
напоминают авторы статьи, это были самодержавные, авторитарные,
диктаторские действия во имя укрепления, сохранения, спасения существующих
режимов, во имя их имперскости и во всех случаях — за счет (путем)
усиления несвободы личности, а в случае с большевиками — еще и за счет
прямого уничтожения самой социальности, всего оставшегося к тому времени
животворного гумуса российского общества.
То есть, другими словами, все три случая
были попытками модернизации страны на основе сохранения старого,
на основе недопущения обновления общественного устройства. Именно
постоянными действиями, подобными впечатляющим модернизациям, и
воздвигнут, напоминают авторы, умирающий ныне на стадии путинско-медведевского
режима тип традиционной русской государственно-политической культуры. Так что
новая «модернизация», берущая за вдохновляющий пример для себя прежние
российские впечатляющие модернизации, способна привести страну
разве лишь к подобного же рода впечатляющим результатам.
Впрочем, о том, что модернизация, обещанная
и провозглашаемая Президентом, отнюдь не рассчитана на то решительное обновление
российского общественного устройства, без которого нечего и думать
справиться с ужасающими бедами России, признаваемыми даже уже и самой властью,
свидетельствует, подчеркивают авторы статьи, отнюдь не только сам по себе
восторг Президента перед впечатляющими модернизациями, проведенными
полностью авторитарными и диктаторскими методами, в результате чего одна и
закончилась в 1917 году гибелью самодержавной России, а вторая в 1991
году — распадом Советской империи. Об этом же — и куда
красноречивее — свидетельствуeт и весь комплекс тех реальных действий, которых на
протяжении последнего десятилетия неуклонно придерживалась и придерживается
власть в области внутренней политики. Эта тема тоже рассматривается авторами
статьи — и рассматривается особенно внимательно и подробно.
Так, они специально обращаются к тем
разделам статьи Д. Медведева, где он вроде бы признает, что нужно делать нашу
политическую культуру личностной, гражданской, правовой и много говорит о
необходимости развития демократических институтов (которые в целом
сформированы и стабилизированы, но их качество весьма далеко от идеала) и
гражданского общества (которое пока слабо, а уровень самоорганизации и
самоуправления населения невысок).
Но, задают
закономерный вопрос Афанасьев, Давыдов и Пелипенко, если политическая
система и демократические институты и впрямь призваны быть такими пышно
цветущими и плодотворными, — то зачем они целенаправленно, методично и
настойчиво истребляются все эти годы — до такого состояния, что теперь
вообще уже нет не только этих институтов, но нет уже ни самой политики, ни даже
малейших признаков демократии? Как нет уже фактически и свободных выборов,
независимой судебной системы (о которой тоже много красивых слов в статье),
свободных СМИ, неправительственных общественных организаций?.. Как быть с
теми многочисленными (исчисляемыми десятками) принятыми антидемократическими
законами, на основании которых протекали все эти двадцать лет бурных
преобразований? Как быть с самим автором «России, вперед!», когда у него на
глазах, прямо сейчас в подведомственном ему хозяйстве твориться настоящее
вероломство с регистрацией кандидатов в Мосгордуму и продолжается
умопомрачительный второй процесс по делу ЮКОСа? Как быть с главнокомандующим
России, под непосредственным руководством которого осуществлена агрессия против
суверенной Грузии и ее оккупация? Наконец, как быть с тем, что и сам-то он как
президент — продукт «подковерного» сговора?
Президент предупреждает в своей статье, что
реформаторским усилиям власти непременно будут пытаться мешать влиятельные
группы продажных чиновников и ничего не предпринимающих «предпринимателей», у
которых «все есть», которых все устраивает и которые
собираются до скончания века выжимать доходы из остатков советской
промышленности и разбазаривать природные богатства, принадлежащие всем нам.
Однако, замечают авторы статьи, во главе
всех этих «влиятельных», у которых «все есть»,
стоят Медведев с Путиным. Они именно таких паразитов и выращивали,
возглавляя «разбазаривание» природных богатств и создавая
все условия для «выжимания доходов» на основе размывания
ценностей и ликвидации права. И правительство Путина устранит тех, которые «нашей
работе будут пытаться мешать»? При том, что таких нынче не
тысячи и даже не сотни тысяч, а уже миллионы? И все они, к тому же, не каждый
сам по себе, все они прочно вмонтированы в главную гордость, в основное и
единственное достижение нашего «национального лидера» — во властную
«вертикаль».
То же самое и в том же ключе невозможно не
констатировать и тогда, когда речь заходит про вековую коррупцию, с
незапамятных времен истощавшую Россию. И до сих пор разъедающую ее по причине
чрезмерного присутствия государства во всех сколько-нибудь заметных сферах
экономической и иной общественной деятельности. Ведь не только отдельные
посвященные прекрасно знают, — напоминают авторы, — что
коррумпированы не «некоторые» чиновники и бизнесмены, а именно вся российская
власть во главе с Медведевым и Путиным. Известны доклады Немцова о Путине, о
«Газпроме», о Лужкове, известны публикации о личной причастности первых лиц
государства к символам кремлевской коррупции — «Гунвору» и «Миллхаузу», к
скупке земли в центре Москвы. Так что именно усилиями всей нашей «властной
вертикали» коррупция и превратилась сегодня в показатель снова наступившей
архаизации всего российского общества, привела к обрушению отношений
между людьми по существу в первобытность, когда такие отношения сводятся к
прямому обмену и ничем, кроме натурального обмена и насилия, не регулируются.
Таков ответ авторов на вопрос о том,
способен ли нынешний российский социум, выстроенный все на тех же системных
принципах, что определяли собою на протяжении веков основной тип российской
государственно-политической культуры и воплощающий их на стадии их
окончательного исторического разложения, к решению тех модернизационных задач,
которые встают сегодня перед Россией как еще более властный, чем когда-либо,
исторический вызов.
А отсюда — и четвертое важнейшее положение статьи, которое как раз и
представляет собою ее основной вывод, ее смысловое острие:
Стараться удерживать на исторической сцене
эту застрявшую в «состоянии между» двумя типами цивилизаций систему государственно-политического
устройства, основанную на внутреннем расколе общества и не способную преодолеть
этот раскол, — значит спасать ее в эпоху, когда идеократические империи
давно представляют уже собою отчаянный анахронизм. Как наличная социокультурная
и геополитическая системная целостность, существующая в том виде, в каком
она существует, Россия не трансформируема и, соответственно, не
модернизируема. Такая болезнь проходит только вместе с пациентом.
Россию в ее нынешнем имперском виде не сохранить. Все более
устаревающую и все более нежизнеспособную культуру русской имперско-авторитарной
государственности с ее традиционной идеей особой избранности России, эту умирающую
«русскую систему» бессмысленно пришпоривать. Под руководством царей,
большевиков и Ельцина-Путина-Медведева русская империя уверенно идет по пути
распада.
Тем не менее Афанасьев, Давыдов и Пелипенко
отдают себе ясный отчет в том, что Россия, как бы ни
менялись ее геополитические контуры, то есть во что бы ни превратилась
она на том исторически обреченном пути, по какому ведет ее анахроничная
государственно-политическая ее системность, не исчезнет, как мираж, не
провалится сквозь землю. А потому, подчеркивают они,
вопрос о ее модернизации при всех историко-политических обстоятельствах
остается на повестке дня.
И это и есть тот пятый и последний принципиальный
вопрос, на который пытаются они ответить, обращаясь в связи с этим к следующим
двум основным темам.
Во-первых, резонно
констатируют они, для того чтобы избавиться от вековой болезни России, без чего
никакая действительная модернизация страны не возможна, необходимо ясно видеть
и осознавать не только суть и смертельный характер недуга, но и его истоки, его
корни. Действительно — в чем причина преследующего нас веками патологического
раздвоения между старым и новым, культурной статикой и социальной динамикой,
общинно-самодержавной традицией и личностно-гражданской модернизацией России?
Авторы, к сожалению, не подвергают эту тему
обстоятельному и всестороннему рассмотрению. Они указывают только на одну
из основных причин, которую они видят в способе веры —
в тех исторически сложившихся особенностях русского церковного православия, на
которых указывал, в частности, и цитируемый ими С. Аверинцев:
Католическое мировоззрение делит бытие не надвое («свет и
тьма») — а натрое: между горней областью сверхъестественного,
благодатного, и преисподней областью противоестественного до поры до времени
живет по своим законам, хотя и под властью Бога, область естественного
<…> Русская духовность делит мир не на три, а на два — удел света
и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти.
Божье и Антихристово подходят друг к другу вплотную, без всякой буферной
территории между ними; все, что кажется землей и земным, — на самом деле
или Рай, или Ад2…
Вот этот, как выражаются авторы,
антропологический минимализм, этот гностическо-манихейский дуализм, который
был унаследован от Византии и глубоко пропитал православную культуру
на всех уровнях, никак не мог не сыграть, настаивают они, свою роль в том,
что, в отличие от Запада, где человек как творческое начало изначально
посредине, русскому человеку не удалось в своем
менталитете создать некое срединное богочеловеческое смысловое пространство
между богом и человеком, и его творчество и права так до сих пор и не
получили сакрального статуса. И образовавшаяся в результате двухзонная
структура традиционного русского духовного космоса, где мир — лишь
временное попущение, не достойное обживания и цивилизаторского обустройства,
плюс унаследованная от Византии историческая традиция цезарепапизма,
плюс взращенный на этой традиции сервилизм РПЦ, создававшей свою церковную
доктрину под сенью мифа «русской системы» (где фактически власть
настолько космически недосягаема и беспредельно всемогуща, что получается уже
не власть от Бога, а бог от Власти), плюс, наконец, практическое отсутствие
катехизации, просвещения народа, во многом принявшего христианство как
обрядоверие, но так и не узнавшего его евангельского духа (согласно
известной формуле Лескова, Русь была крещена, но не просвещена3), — вот все это, считают
авторы, и обусловило неспособность православия вдохновить русского человека
на то, чтобы он почувствовал себя личностью, неспособность сформулировать роль
личности в самоформировании общества, культуры, деятельности государства как
принципиально нового для России культурного основания. Отсюда
вечное упование на бога, государство и авось. Отсюда нацеленность исторического
воспитания русского человека в духе вечного холопства и патрон-клиентских
отношений с церковными и государственными чиновниками.
Но отсюда и итоговый вопрос, который ставят
они перед той «инстанцией», от которой, как нетрудно понять, в огромной степени
как раз и может зависеть необходимые благотворные сдвиги в русском духовно-культурном
космосе: способна ли и готова ли РПЦ стать тем новозаветно-гуманистическим
центром общения, вокруг которого будет собираться и формироваться современный
человек, создаваться новая культура — взамен старой, языческо-православной,
обрядовой, формирующей патрон-клиентские отношения?
На этот счет, судя по интонации вопроса,
авторов одолевают очень большие сомнения — во всяком случае, в отношении
той РПЦ, какой она предстает перед нами сегодня. Но смысл вопроса в том и
состоит, чтобы зафиксировать: без глубинного изменения нашего традиционного
«двухзонного» менталитета в сторону осознания большей личной ответственности
человека за его пребывание в срединном между адом и небом земном пространстве,
данном ему для преображения, нам нашу болезнь смертельного социо-культурного
раскола не одолеть.
И вторая тема, затрагиваемая авторами в
связи с тем, что задача модернизации, совершенно неразрешимая при сохранении
нынешнего российского статус кво, отнюдь не снимается тем не менее с
исторической повестки дня, поскольку Россия, куда бы ее ни завел нынешний ее
режим, все равно не провалится сквозь землю, а будет и должна будет жить
и отвечать на вызовы современного мира.
Но отсюда и
вопрос — кто сможет осуществить такую модернизацию? На какие силы
российского общества тут можно рассчитывать? Отсвет авторов статьи достаточно
скептичен: социальной силы, способной противостоять такой лавине обрушения и
осуществить поворот к подлинной модернизации, в современной России нет, и
появление ее не предвидится. Точек того личностного роста, которые
необходимы для формирования такой силы и которые есть в нынешней протестной
России, пока еще слишком недостаточно для того, чтобы придать архаичному
массовому сознанию и коррумпированному государственному управлению мощное
ускорение модернистского развития, — считают авторы.
И тем не менее вся надежда их — именно
на эти ростки.
Вот заключительные абзацы их статьи:
На территории страны сегодня две России.
Они обе одинаково почвенны, но совершенно по-разному реальны. Их
наличие — результат непреодоленного раскола.
Одна — господствующая, хотя и
умирающая, но все еще торжествующая и утопающая в самообжании. Она несет в себе
святорусскую архаику, засилие традиции, имперско-вечевое сознание толпы,
соборно-авторитарные культурные стереотипы, самодержавно-общинные ценности,
деление людей на «мы» и «они», насилие, алчную погоню за властью,
великодержавность, вождизм. Это — имперская лошадь, на которой «мы-русские»
едем начиная с Рюриков.
Но на территории России есть и другая
Россия. Все еще
слабая, проявляющаяся лишь кое-где, часто не ведающая, что творит. Но отнюдь не
обреченная ходом истории на неизбежную смерть. Это Россия протестная и
самокритичная, изнывающая под гнетом традиционной статики и взыскующая динамики
и новизны, разгоняемая ОМОНом и сидящая по приговорам зависимых от власти
судов, Россия, которой затыкают рот чиновники и продажные СМИ. Это Россия
личности. Россия независимости русского человека от всех исторически
сложившихся социальных ролей и смыслов. Россия прав человека и индивидуальных
социальных отношений. Россия гражданского самоуправляющегося общества и
равенства всех перед правом.
Нет, либеральный тип культуры не победил в
нашем обществе, — слишком велика толща архаики, — но и не погиб. В
российской социально-экономической практике его почти нет <…> Но как фактор общественного
сознания он существует, и отсюда — тонкий ручеек надежды для творческого
человека. Призыв «Вперед!» к личностно-гражданской России может быть
услышан ею в его истинном значении. Он действительно мог бы оживить эту столь
необходимую стране социальную тенденцию и начать модернизацию…
II. Искусство
чтения в сердцах
1
Таково содержание этой статьи — ее
логика и проблемное построение.
Как видим, всем смысловым острием своим она
обращена к жизни сегодняшней России — к реальному состоянию ее
экономики и гражданственности, ее политики и социальности, к ее тяжелейшим
немощам и болезням, о которых вынуждена говорить уже и сама власть. И без
одоления которых никакое решительное обновление страны невозможно. Именно
стремлением разобраться в этих сегодняшних неотступных и острейших наших
проблемах прежде всего и обусловлено внимание авторов статьи к некоторым
характерным особенностям истории России. Поскольку, считают они, без ясного и
трезвого осознания этих проблем ни суть их, ни реальные пути их решения не
могут быть сколько-нибудь адекватно увидены и поняты.
Идеи, которые мы высказываем, давно носятся
в воздухе, — признают
Афанасьев, Давыдов и Пелипенко, приступая к изложению свих тезисов и выводов. И
все, кто хотя бы изредка следит за современными дискуссиями и более или менее
знаком с историей вопросов, затронутых авторами, и в самом деле могут различить
в статье многое, о чем и раньше — и не раз — приходилось уже и
читать, и слышать, и думать.
Я имею в виду, однако, отнюдь не то, что
имеют в виду И. Роднянская и В. Сендеров, когда первая, цитируя начальные слова
статьи (об идеях, которые давно носятся в воздухе), насмешливо
подхватывает: это чистая правда. Носятся так давно, что с крылышек
основательно пообтерлась пыльца… А второй и сам начинает свою полемику с
такого же насмешливо-пренебрежительного: Все это стократ писано. Читано,
подвергнуто критическим обзорам. Но на сей раз… То есть что на сей раз все
та же, читанная-перечитанная, только совсем уже чудовищных размеров «русофобия»,
к которой отсылает читателя и И. Роднянская, советуя ему припомнить (с
помощью книги Р. Гальцевой) о том, как во времена
холодной войны (!),
главным образом в 60 – 70-е годы, целая череда зарубежных публицистов и
«историософов» (из коих поименного
упоминания удостаиваются Д. Зильберман, А. Безансон и Р. Пайпс) пыталась обелить
«вековую мечту человечества», возложив на русский склад и уклад ответственность
за ее «искажение».
Тут, правда, в позициях союзников по
разоблачению новых ненавистников русского склада и уклада происходит
некоторая нестыковка: В. Сендеров, который, оказывается, не любит термин «русофобия»
за то, что им часто клеймят авторов либерального крыла и
доброжелательных, критически настроенных иностранцев, не хочет ставить
такое клеймо на того же, к примеру, Ричарда Пайпса.
Но это, в конце концов, частности. Тем
более, что и И. Роднянская готова снисходительно признать, что и А.
Безансон, и в особенности Р. Пайпс, критикуя русский склад и уклад, сохраняли
по крайней мере видимость (! — И. В. —
Выделено также мною.) научной и фактологической аргументации и, что
важней всего, оставаясь в сфере борьбы идей, не доходили до тех практических
выводов (выделено автором. — И. В.), которые преподносит
нам ученая тройка. А ведь именно это последнее — главное и для В.
Сендерова. То, что среди всего прочего больше всего его возмущает.
Впрочем, что до практических
выводов, которые вычитывают и И. Роднянская, и В. Сендеров в статье ученой
тройки, то об этом речь еще впереди.
А пока я хотел бы заметить только, что даже
если бы и Р. Пайпс, и А. Безансон, и некоторые прочие «историософы», о которых
говорит И. Роднянская, были, выражаясь ее же формулой из конечных строк ее
статьи, самыми заклятыми врагами нашей страны, все равно стоило
бы чуть внимательней и серьезней отнестись к той, как опять же
выражается она, видимости их научной и фактологической
аргнументации, которой они оснащают свое розовое антироссийское свободолюбие.
Потому что критика умных врагов бывает порой куда полезнее восторгов
недалеких апологетов. А уж в чем в чем, а в уме ни А. Безансону, ни Р. Пайпсу
никак не откажешь.
Но, повторяю, я даже не Р. Пайпса с его
известной триадой российского исторического алгоритма — авторитаризм,
патернализм, избранничество, — или кого-то из близких ему «русофобов»
имею в виду, говоря о правоте авторов статьи «Вперед нельзя назад», когда они
признают, что идеи, ими высказываемые, давно носятся в воздухе. У меня есть для
И. Роднянской и В. Сендерва «новость» много свежее, чем «русофобы» времен
«холодной войны». И я готов напомнить о ней, поскольку они, похоже, странным
образом совсем о ней почему-то забыли.
Я имею в виду прежде всего Василия
Осиповича Ключевского (1841 — 1911) и его знаменитый «Курс русской
истории», где впервые в русской исторической науке столь четко и (применяя
формулу И. Роднянской) столь безукоризненно научно, фактологически
аргументированно была воссоздана та картина исторического развития
России, которая позднее получила у его преемников и последователей название
концепции догоняющего развития.
Напоминаю: суть этой
концепции — в выявлении и анализе той закономерности, в которой великий историк
видел ключ к объяснению характера развития страны и важнейших событий ее
истории начиная с ХVII
века, — в выявлении и анализе действия того неумолимого закона жизни
отсталых государств или народов среди опередивших, итоговая чеканная
формула которого, выведенная Ключевским уже в конце жизни, в 1911 году, звучит
так: нужда реформ назревает раньше, чем народ созреет для реформы.
Необходимость ускоренного движения вдогонку ведет к перениманию чужого наскоро4.
И в «Курсе русской истории», доведенном до великих
реформ Александра II, и
в позднейших дневниковых записях Ключевский прослеживает действие этого закона
начиная с реформ Петра I, к
которым вынудила первого русского императора острая угроза самому существованию
России со стороны западных и северных соседей, в своем циливизационном и,
соответственно, военном развитии далеко ушедших вперед за то время, пока Русь
освобождалась от монгольского владычества. Что и обусловило необходимость перенимать
чужое наскоро, перенося на отечественную почву лишь готовые
западноевропейские технические средства для устройства армии, флота,
государственности и народного хозяйства, правительственных учреждений (IV, 202).
И Ключевский сразу же указывает на то
коренное противоречие, которое было заложено уже в этом первом петровском перенимании
наскоро: заимствуя у Запада то, чем нужно было срочно вооружить отставшую
Россию, Петр не затронул своими преобразованиями саму природу и строй
российского государства: государственные силы, верховную власть, право,
сословия — все это он взял из старой Руси (IV, 202). Правда, Петру Ключевский это, в
общем, прощает, оправдывая его тем, что у него для начала более глубоких
преобразований просто не было исторического времени, Но зато главную причину
всех дальнейших повторений в русской истории той же ситуации перенимания
чужого наскоро он видит именно в том, что и после Петра, хотя времени
исторического для этого было уже достаточно, так и не была разрешена та роковая
загадка, которую оставил своим наследником Петр.
Ведь Петр, пишет Ключевский, надеялся грозою
власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе, <…> хотел, чтобы
раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно.
Но совместное
действие деспотизма и свободы, просвещения и раб-ства — это, жестко
формулирует Ключевский, политическая квадратура круга (IV,
203).
И вот с разрешением
этой-то ключевой загадки российской истории еще целых полтора
века непростительно тянули не только непосредственные недостойные преемники
и преемницы преобразователя, но и Павел, и Александр I, и
Николай I, которые, пишет Ключевский, владели, а не правили
Россией, проводили в ней свой династический, а не государственный
интерес <…> не желая и не умея понять нужд народа, истощили в
своих видах его силы и средства, не обновляя и не направляя их к целям
народного блага. И, в результате, довели дело к половине ХIХ в. до того, что его разрешение стало требованием стихийной
необходимости, особенно когда Севастополь ударил по застоявшимся умам (IХ,
361). Особенно велик счет историка в этом отношении к Николаю I,
царствование которого, считает Ключевский, было самой разрушительной из всех
эпох, какие довелось пережить России после великой разрухи Смутного времени.
Внешнее величие, поддерживаемое грозной армией и заносчивой самонадеянностью,
рухнуло в Восточную войну; Европа перестала бояться северного колосса
на (обнажившихся) крепостных ногах. Двадцатидевятилетнее правительственное
воспитание народа в духе строгой дисциплины и национальной гордости привело к
полному нравственному разладу общественных сил (V,
434).
Так второй раз лишь прямое и грубое внешнее
принуждение — поражением в Крымской войне — заставило русское
самодержавие приняться за ускоренное движение вдогонку Европе, столь
далеко ушедшей уже за полтора послепетровских века в своем цивилизационном
развитии, в наращивании своей военной и промышленной мощи, что если бы не
великие реформы Александра II, Россия, считает Ключевский, и вообще выбыла бы из числа
европейских стран…
Между тем и эти великие реформы,
непростительно запоздалые, были, констатирует Ключевский, хотя и великодушно
задуманы, но спешно разработаны и недоросовестно исполнены, кроме разве
судебной и воинской. К тому же очень скоро, уже при Александре III, их даже и в таком незавершенном состоянии
решено было окорнать (IХ, 342-343). В результате уже весной 1898 года Ключевский
записывает в дневнике: Р[оссия] на краю пропасти. Каждая минута дорога. Все
это чувствуют и задают вопросы: что делать? Ответа нет (IХ, 417).
А что наблюдает он после поражения России в
Японской войне, когда опять — и опять просто один к одному по его
формуле — рвануло новым лихорадочным толчком к наверстыванию упущенного? И
рвануло уже не реформой, а революцией 1905 года, которая была последним
предупреждением самодержавию, что исторического времени у него для того, чтобы
избежать катастрофы, почти уже и не осталось?..
Но проходит еще 12 лет царствования Николая
II, и Ключевский записывает:
Нынешняя политика: менять законы,
реформировать права, но не трогать господствующие интересы (IХ, 360).
И предсказывает России новое смутное
время (IХ, 443).
Что, как мы знаем (сам Ключевский до
исполнения своего пророчества, к счастью своему, не дожил), и произошло уже в
феврале 1917-го, который просто обречен был выявить всю неподготовленность
России к демократии, выпестованную всей предыдущей ее историей. А потому
неминуемо и должен был сорваться в октябрь, после которого вместо Белого катка
российской самодержавной государственности, так долго катившегося по России и
так и не разрешившего роковую загадку российской политической квадратуры
круга, покатилось по ней куда уже более страшное и кровавое Красное
колесо коммунистической диктатуры…
К чему я обо все этом напоминаю?
Я думаю — понятно.
Как видим, главный стержень всего хода
российской истории начиная с ХVII века Ключевский прямо связывает именно с той
«загадкой» политической квадратуры круга (совместного действия
деспотизма и свободы, просвещения и рабства), которая была задана
Петром, — загадкой, разрешавшейся у нас со времен Петра и доселе
неразрешенной. И он не ищет никаких уклончивых слов для того, чтобы
ясно и точно обозначить то направление, в котором двигалась жизнь страны под
знаком этой все продолжавшей и продолжавшей тяготеть над нею и так и не
разрешенной загадки.
Чем более мы сближались с З[ападной]
Европой, — пишет он,
имея в виду все эти постоянные российские перехваты у нее на скорую руку
разного рода готовых технических средств цивилизации, — тем
труднее становились у нас проявления народной свободы, потому что
средства западноевропейской культуры, попадая в руки немногих тонких слоев
общества, обращались на их охрану, не на пользу страны, усиливая социальное
неравенство, превращались в орудие разносторонней эксплоатации культурно
безоружных народных масс, понижая уровень их общественного сознания и усиливая
сословное озлобление, чем подготовляли их к бунту, а не к свободе. Главная доля
вины — на бессмысленном управлении (IX, 360).
И еще:
Вековыми усилиями и жертвами Россия
образовала государство, подобного которому по составу, размеру и мировому положению
не видим со времен падения Римской империи. Но народ, создавший это
государство, по своим духовным и материальным средствам еще не стоит в первом
ряду среди других европейских народов <…> Мы еще не начинали жить в полную меру своих
народных сил <…> Государство пухло, а народ хирел…
(I, 61; III, 12)5
А теперь непредвзятый читатель пусть скажет
мне: на что же еще и указывают все эти диагнозы и вердикты Ключевского, если не
на те же постоянно повторяющиеся и воспроизводящиеся особенности российской государственности,
которые фиксируют и авторы статьи «Вперед нельзя назад», когда они говорят о
«русской системе», основанной на глубинном социокультурном разломе между
властью и народом, между этой типовой архаикой государственно-политического
устройства российского социума и постоянной необходимостью модернизации страны
как о нашей смертельной болезни, ведущей нас, если мы не сумеем ее одолеть, к
еще большему краху, чем предсказанный Ключевским и уже пережитый Россией крах
ее самодержавной государственности?
Но это значит, что идеи, которые высказаны
Афанасьевым, Давыдовым и Пелипенко, и в самом деле давно уже носятся в
воздухе. Так давно, что вряд ли остроумно приписывать их происхождение Р.
Пайпсу или А. Безансону, которые для этого слишком хорошо были знакомы с
классической русской исторической наукой. Так что за спиной у авторов
континентской статьи тыл действительно много покрепче, чем приснопамятные
западные очернители русского склада и уклада.
Или, может быть, г-жа Роднянская и г-н
Сендеров считают, что и Ключевский с его концепцией русской истории заслуживает
лишь того, чтобы презрительно сказать о нем, что с крылышек его идей
тоже давно уже пообтерлась антирусская пыльца? И не
зачисляют его в родоначальники всех прочих позднейших русофобов лишь
потому, что как-то все-таки неловко — свой же ведь, русский?..
Но если это и забота о чести русского
мундира, то что это в таком случае за мундир? И какие на нем погоны?
2
Значит ли все это, однако, что статью,
которая в стержневых своих тезисах опирается на столь авторитетную традицию
русской исторической мысли, и вообще непозволительно критиковать?
Да упаси, Господи.
Такого и Ключевскому не пожелаешь.
Что же до Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А.
Пелипенко, то у меня и у самого немало претензий к их тексту. И не только по
части той нередкой неотчетливости, образной расплывчатости многих важных
терминологических обозначений, о которой я уже говорил. В особенности большим
упущением авторов статьи я, кстати, как раз и считаю именно то, что они сразу
не указали — и достаточно развернуто — на прямую связь своих
построений с концепцией русской истории В. Ключевского, — это придало бы
картине, ими рисуемой, куда большую убедительность.
Не все, на мой взгляд,
убедительно и в той части статьи, где заходит речь о глубинных корнях
русской «болезни», сопровождающей всю нашу послемонгольскую историю постоянным,
повторяющимся на всех ее этапах глубинным разрывом между властью и народом,
между архаикой типового деспотически-авторитарного устройства государственно-политического
социума и постоянной необходимостью модернизации России, из-за сохранения этой
архаики все время отстающей от развитых стран, и т. д.
Так, например, говоря об имперско-державных
амбициях «русской системы», авторы постоянно соотносят их, естественно, с той
мифологемой об особой избранности России, которая действительно сильно
подпитывала, особенно в периоды горячих и холодных войн, эти амбиции. Но по
смыслу некоторых формулировок получается так, что именно эта мифологема и была,
по мнению авторов, сердцевинной причиной этой имперскости
«русской системы».
Между тем куда более
первичными представляются те причины, на которые косвенно, но очень точно
указывает Ключевский. Характеризуя плоды царствования недостойных преемников
и преемниц Петра, затем Павла, Александра I и особенно Николая I,
в двадцатидевятилетнюю эпоху которого такая высокая ставка делалась на внешнее
величие, поддерживаемое грозной армией и заносчивой самонадеянностью, и на
правительственное воспитание народа в духе строгой дисциплины и национальной
гордости, Ключевский, как помним, пишет, что все они владели, а не
правили Россией, проводили в ней свой династический, а не
государственный интерес. Да и суть политики Николая II
историк без обиняков характеризует именно так: не трогать господствующие
интересы. А когда такой все время отстающей страной, как Россия, владеешь,
а не правишь, соблюдая прежде всего свой, условно говоря, династический
интерес и не слишком озабочивая себя действительными нуждами ее народа (которые
вряд ли к тому же и понимаешь), — тогда перед лицом своих подданных
приходится как-то оправдывать и это ее неустранимое отставание, и снедающую
всякого самодержавного владетеля жажду все время увеличивать свои
владения (недаром Ключевский замечает, что со второй половины
царствования Петра Россия начинает вести уже почти исключительно завоевательные
войны). Вот тогда и берется на вооружение миф об особой провиденциальной (или,
позднее, просто исторической) избранности, предназначенности и мировой миссии
России, который одинаково оправдывает и имперски-державные амбиции ее
владетелей, собирающих под свой благодетельный покров окрестные города, веси и
края, и агрессивный их изоляционизм по отношению к странам и народам, которые
далеко ушли уже вперед, но которым не нужно завидовать, потому что там все на
самом деле только гниет и распространяет вокруг себя заразу бездуховности,
буржуазности и прочих гнилостных вирусов Желтого Дьявола… Идеологическая
эффективность этого обслуживающего мифа всегда была велика, он и сегодня
глубоко сидит в сознании и подсознании огромных масс русских людей, спорить тут
не о чем. Но от этого его обслуживающий, подчиненный, вторичный характер по
отношению к имперскости «русской системы», имеющей вполне самостоятельное,
достаточно прозаическое и, в сущности, независимое от этого мифа происхождение,
не становится менее очевиден. Другое дело, что в подобного рода пространствах
государственно-национальной жизни, где так тесно сплетено и переплетено
духовное и материальное, факторы первичные и вторичные начинают нередко влиять
и друг на друга, меняться местами, создавая в сознании общества искаженное
представление об их действительном генетическом соотношении. Сама по себе идея
о той или иной национальной миссии того или иного народа может, как мы знаем из
истории, и не нести в себе никакого изначального имперского смысла —
напротив, быть очень даже благотворной для становления достойного национального
самосознания. Так что все дело именно в характере и целях практически-государственного
ее использовании.
3
Словом, много еще чего можно, наверное,
предъявить авторам статьи «Вперед нельзя назад», которым, естественно, отнюдь
не могло грозить остаться без внимания критики. О чем кстати, просила и
редакция «Континента», печатая их статью и обращая внимание на остроту и
важность поднятых в ней проблем: Мы очень хотели бы, — было
сказано в редакционной врезке к ее публикации, — чтобы на страницах
нашего журнала обсуждение этих проблем нашло свое интенсивное и ответственное
продолжение.
Но есть незыблемое правило, которое обязана
соблюдать всякая критика, если она претендует быть действительно ответственной,
добросовестной и честной. Полемика может быть сколь угодно решительной и
беспощадной по отношению к концепции критикуемого автора, она может,
корректировать, оспаривать или вообще полностью отвергать как отдельные
положения этой концепции, так и всю ее в целом.
Но в любом случае
полемист обязан иметь дело именно с тем, что говорит и утверждает автор, с
логикой и содержанием его мысли, а не с фантомами, к этой мысли отношения не
имеющими и всего лишь подставляемыми на ее место.
Другими словами, всякий честный и
добросовестный критик обязан быть предельно, щепетильно внимателен к логике и
содержанию анализируемой и критикуемой им мысли, он должен уметь ее понимать
(что, кстати, всегда является неопровержимым тестом и на уровень
профессионализма полемиста) — он обязан всегда работать в рамках
парадигмы, предложенной ему автором.
Это не единственное, но исходное,
изначальное условие всякой серьезной и честной критики. И в нашем случае оно
может быть выражено очень просто и предельно конкретно.
Вы хотите высказать свое несогласие
(частичное ли, тотальное ли) со статьей Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А.
Пелипенко?
Но тогда вы обязаны так или иначе, но
достаточно четко и аргументировано определиться прежде всего по отношению к тем
центральным, стержневым вопросам, на которые пытаются ответить авторы
статьи и ответы на которые и составляют суть их концепции. А именно:
1. Авторы предлагают вам анализ и оценку
современного состояния России, которое, с их точки зрения, отличает
катастрофический разрыв между властью и народом, активное подавление
властвующим режимом демократических свобод и институтов гражданского общества,
подменяемых их имитационными симулякрами, отсталая экономика, господство
коррупции, возрождение опасных имперских амбиций в отношениях с внешним миром,
громадное социальное расслоение общества, интертность широких масс народа, их
равнодушие и неспособность к активному гражданскому действию и прочие
характерности того же рода, о которых уже изо дня в день просто, можно сказать,
вопит весь наш интернет, (о чем, кстати, в каждом номере нашего журнала
подробнейшим образом рассказывает Библиографическая служба «Континента»).
Согласны ли вы с этой картиной, и, если нет,
то какую аргументацию можете предъявить против тезисов и аргументов авторов?
2. Вам предлагается
осознать и трезво признать, что вся стержневая структура нашего современного
граждански-государственного российского социума отражает и воспроизводит те типовые
черты, которые отличали этот российский социум на протяжении многих веков. Что
черты эти отлились в своего рода особую «русскую систему» государственности,
породившую соответствующие стереотипы массового сознания и массовой психологии
россиян. И что стереотипы эти в огромной степени виновны в том, что «русская
система» достигла в современном российском властном режиме такого качества,
когда приходится говорить уже об ее полной исторической исчерпанности.
Согласны ли вы с таким анализом и оценкой?
И если нет, то, опять-таки, какие аргументы можете выдвинуть против?
3. Вам предлагается, далее, трезво осознать
и признать, что никогда попытки модернизировать страну в рамках сохранения
типовой сути «русской системы» не были успешными. Что они неизбежно заканчивались
национальными катастрофами — сначала поражением в Крымской войне, только
после которого русское самодержавие сподобилось отменить крепостное право,
затем поражением в Японской войне и революцией 1905 года, а потом и февралем-октябрем
1917-го, покончившими с самодержавной Россией, но не с «русской системой»,
возродившейся в коммунизме. И, наконец, — 1993 годом, похоронившим
коммунизм, а с ним и СССР.
Согласны ли вы с этим анализом, а, значит,
и с тем необходимо вытекающим из него выводом, что, стало быть, никакая
действительная модернизация и современной России невозможна в рамках сохранения
в ней все той архаичной «русской системы» со всеми ее типовыми чертами? Что вы
можете возразить на это?
4. Согласны ли вы, что в своей
манифестальной программной статье «Россия вперед!» Президент страны Д. Медведев
даже не ставит эту важнейшую проблему?
5. И, наконец, согласны ли вы, что проблема
модернизации и возрождения России может быть решена только на путях преодоления
господствующего в ней до сих пор типа граждански-государственного устройства
(«русской системы»). И что для этого необходимо преодоление в сознании общества
тех традиционных психоидеологических стереотипов, которые веками порождались и
культивировались в россиянах этой системой?
Вот суть тех вопросов, которые поднимаются
в статье, — как бы их ни называть. Их можно задать себе, как и отвечать на
них, в разном порядке, но игнорировать их и ту внутреннюю логику, которая их
связывает, ни один добросовестный критик не имеет права Это главное в статье Ю.
Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко. И это, на мой взгляд, абсолютно
очевидно для всякого непредвзятого — нормального — читателя. А,
значит, обращение к этому главному — совершенно непреложное условие и
всякой добросовестной, честной критики.
4
Но, господа присяжные заседатели!
Ни И. Роднянская, ни В Сендеров (начну с
них; о С. Белякове позднее) даже вопросов таких перед собою не видят, не
обозначают и не ставят!
Для них всей этой стержневой проблематики,
определяющей собою все содержание статьи Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А.
Пелипенко, образующей весь сквозной ее проблемно-смысловой каркас, просто не
существует.
Они ее, что называется, в упор не видят.
Почему?
Но они этого и не скрывают.
Да потому, что их не проведешь. Кто-то,
может быть, и поддастся на уверения авторов, объясняющих смысл и задачи своей
статьи, но уж кого-кого, а И. Роднянскую и В. Сендерова с толку не собьешь —
они-то знают, в чем настоящее содержание лежащей перед ними
статьи и чего в действительности хотят ее авторы, о чем пишут и какие
цели перед собою ставят.
В самом деле — в чем
там эти ученые профессора пытаются заверить нас?..
«Нами движет тревога за нашу страну, с
которой мы связаны всей нашей жизнью и судьба которой нам глубоко небезразлична»?..
Да не верьте вы им, простодушные. Они же
просто пытаются забронировать себе место на линии создателя
«Философического письма»! Потому что на самом деле движет ими не
омраченная тревогой жажда сбережения страны, а та «святая ненависть» к ней,
которой издавна больны любые радикалы…
Вот так вот.
Это — жаждущая продемонстрировать
лояльность некоему интеллигентскому кодексу Ирина Роднянская.
А вот — и Валерий Сендеров, снедаемый,
вероятно, той же жаждой и потому полностью И. Роднянской вторящий. Для него
статья трех авторов — это тоже не что иное, как прямое выражение клинической
ненависти части общества к собственной стране — ненависти, не
уступающей по своему накалу другой болезни огромной части нашего
общества — евроненавистничеству, о которой (не забывает, повторяю,
напомнить автор) он тоже нередко пишет. Именно с этих русофобских
позиций (термин, который, как опять же, повторяю, не забывает оговорить
автор, он, конечно же, не любит — но что ж поделаешь, явление-то
существует), — итак, именно с этих клинических русофобских
позиций, раскрывает глаза своим читателям В. Сендеров, авторы статьи «Вперед
нельзя назад!» и написали свою статью — дабы высказать наконец все, что они
думают о России. Продольно и поперечно. О ее религии и культуре; власти,
традициях, менталитете, народе…
И именно этим В. Сендерову и интересна их статья.
Так с самого начала обозначают И.
Роднянская и В. Сендеров свою исходную позицию, отправную точку своей критики.
Характеризуя ее, я, как может убедиться читатель, ничего не исказил, ничего не
приписал авторам. Это — собственные их выражения, собственная квалификация
смысла и содержания статьи Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко.
Но ведь, как видим,
все это убедительнее любых диагнозов со стороны свидетельствует о том, что
здесь перед нами прямая и откровенная демонстрация совершенно определенной
полемической методологии — методологии, которую я отчасти
уже охарактеризовал выше и на которой только и могут быть основаны любые
полемические атаки продемонстрированного выше типа.
Методология эта давно
известна, и у нее даже не одно, а несколько достаточно метких имен, к одному из
которых мы еще вернемся. Но для начала воспользуемся самым мягким, почти
нейтральным и безоценочным. В сущности — почти описательным: чтение
в сердцах. Выразительная эта формула тем ведь особенно и хороша, что
передает именно самую суть инструментария, взятого на вооружение И. Роднянской
и В. Сендеровым. Потому что когда, выслушав вас, ваши критики утверждают, что на
самом деле вы думаете и чувствуете совсем не то, в чем заверяете их,
а нечто прямо противоположное, — это и есть та самая операция, на которую
можно решиться только тот, кто совершенно убежден, что умеет и имеет полное
право читать в вашем сердце. Что он лучше вас знает, чего на самом деле
вы хотите и о чем думаете. А потому и не ставит ни в грош дымовую завесу
всех ваших рассуждений, доводов и утверждений.
Нельзя не признать, что полемистам, не
боящимся и не стесняющимся занять такую позицию, нужно, конечно, обладать для
этого очень немалой душевной отвагой.
Но если отваги не занимать — все
остальное уже дело исключительно техники. Методология чтения в сердцах —
оружие надежное и беспроигрышное, поскольку при такой диспозиции вся
техника полемического «анализа» может быть полностью сведена исключительно к
тому, чтобы, уяснив главную тайно-злокозненную установку разоблачаемого автора,
неустанно находить, обнажать и преследовать ее во всяком авторском чихе и
запятой. И неважно, повторяю, что разоблачаемый при этом говорит и утверждает
вслух, что написано черным по белому его пером и чего, как утверждает
пословица, не вырубишь и топором. Топором, может, и не вырубишь, но только
зачем и вырубать? Обладая столь уникальной способностью, столь, можно сказать,
безошибочным ключом к тайному тайных любого автора, к истинным его мыслям
и намерениям, можно просто не обращать ни малейшего внимания на его жалкие
попытки как-то прикрыться какой бы то ни было, как уже процитировано, дымовой
завесой.
Вот все это неизменно и происходит на всем
пространстве опубликованной в этом номере полемической брани, обрушивающейся на
нас в исполнении И. Роднянской и В. Сендерова.
Я напоминал уже, как обходятся полемисты с
заявлением Афанасьева, Давыдова и Пелипенко о том, какие чувства владели
ими при написании статьи. Но посмотрим и дальше. Что говорят трое авторов о задачах
своей статьи? На первой же ее странице?
Цитирую:
Где находится Россия? Где корни ее проблем?
Каковы ее перспективы? Как
на эти вопросы отвечает президент РФ Медведев (а его ответы это важнейший
показатель способности правящей элиты эффективно управлять страной)? Осмыслить
эти вопросы и эти ответы — такова задача нашей статьи.
После чего, напоминаю, как раз и идет
подробнейший разбор президентского манифеста. Это первый важнейший проблемный
блок статьи, включающий в себя анализ оценку и тех реальных мер, которые
предпринимаются или, напротив, не предпринимаются режимом Путина-Медведева для
провозглашаемой ими «модернизации».
Ну, а что говорит нам
по поводу этой важнейшей части статьи г-н Сендеров?
Да ничего. Несколько
пренебрежительных слов, свидетельствующих о том, что его совершенно не занимает
эта тема. Потому что (опять спешит раскрыть читателям глаза В. Сендеров) статья
Ю. Афанасьева и его соавторов — это только формально отклик
на «Россию, вперед» Дмитрия Медведева. То есть что весь тот подробнейший
разбор президентского манифеста, который предпринимают авторы статьи, —
это, видите ли, всего лишь чистая формальность. Или, как выразилась бы И.
Роднянская, дымовая завеса. Потому что в общем-то не в Медведеве дело,
как заверяет В. Сендеров. Мало того, его полемической отваги хватает
даже и на то, чтобы заявить: Авторы и не скрывают: статья его [Президента. —
И. В. ] для них лишь предлог.
Интересно, где же они это не скрывают?
Укажите пальцем, процитируйте, пожалуйста. Или на этот раз просто скромность не
позволила признаться, что это сам критик догадался о том, что авторы статьи на
самом деле как раз скрывают — что для них Медведев всего лишь
предлог?
Однако предлог — для чего?
Господи, да понятно же!
Да вот именно для того, чего только и можно
ожидать от господ такого пошиба. Чтобы высказать наконец все, что они думают
о России. Продольно и поперечно.
То есть излить то, о чем мы уже и
слышали, — свою клиническую ненависть к России…
Но г-н Сендеров медведевскую тему в статье
«Вперед нельзя назад» хотя бы упоминает.
Г-жа Роднянская и этим не удостаивает ни
авторов, ни читателя. Зачем? И так ведь понятно, что и здесь, как и всюду,
авторами может руководить только одно — та самая ненависть их к России, в
распознавании и выволакивании чего на свет Божий они с г-ном Сендеровым как раз
и обнаруживают такое поразительное умение.
Вот на этом умении, повторяю, и держится
весь строй их инвектив. Ни на чем другом.
5
В самом деле —
вот перед нами еще одно из основных положений статьи «Вперед нельзя назад». О
том, что никакое серьезное обновление русской жизни, никакая серьезная
модернизация России невозможны на базе сохранения того государственно-политического
устройства современного российского социума, в основе которого лежит то, что
авторы называют традиционной «русской системой» (с ее антиномиями власти и
народа, архаики и новаций, имперскости и изоляционизма). Авторы настаивают на
том, что весь ход русской истории доказывает полную бесперспективность этой
системы и для решительного отказа от ее традиций необходимы, во-первых, ясное
осознание этой бесперспективности, а во-вторых, преодоление тех социо-культурных
стереотипов общественного сознания, с которыми эти традиции связаны, а в-третьих,
опора на все то, что для этого можно и надо взять из мирового опыта, в
том числе из отечественного — на те ценности, на основе
которых только и можно измениться, только и можно развивать демократические
институты, делать нашу политическую культуру личностной, гражданской, правовой.
И что же наши оппоненты — они пытаются хоть как-то обсудить эти важнейшие
тезисы статьи, составляющие сердцевину ее концепции?
Да нет — они заняты совсем не этим.
Они опять открывают нам глаза на то, что, говоря все это, на самом деле
авторы статьи говорят совсем другое.
Что же?
А все то же.
Вот И. Роднянская цитирует их слова о том,
что надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской
цивилизации.
Слова эти, как это совершенно очевидно из
идентичности таких употребляемых авторами терминов, как русская система,
русская цивилизация, русская культура и т. д. (о чем уже
говорилось), обращены именно к тем и только тем традициям нашей
государственно-политической культуры, которые и надо, считают авторы,
преодолевать.
А вот как «расшифровывает» процитированное
И. Роднянская: Другими словами, надо отсечь историческую и культурную
память у современного российского (преимущественно русского) населения, в
особенности же, что подразумевается, — позитивную
память (выделено автором. — И. В.).
Где, как, кем это все подразумевается?
Из чего следует подобный вывод?..
Ну, а что напарник И. Роднянской по их
совместной методологии полемики? Может быть, он изменил этой методологии?
Да нет, вот и он. Настойчиво заверяет нас,
что авторы статьи и вообще не понимают того, что традиции могут быть
позитивными, что к соотечественникам можно испытывать не только
«сострадание», что традиции могут вызывать у кого-то не только душевную боль…
Патологично, пишет Сендеров, — но авторам это просто не приходит
в голову. «Преодолеть!» — единственная и категоричная их директива.
Откуда все это г-н Сендеров взял? Где
вычитал?
Опять же все там же, нигде больше: разве
может быть как-то иначе у клинических ненавистников России?
Или вот еще характернейшее прочтение И.
Роднянской и В. Сендеровым текста, написанного ненавистниками.
Одно из главных положений статьи состоит,
как помним, в том, что современный российский социум как тип государственно-политического
устройства (то есть как последняя историческая ипостась «русской системы»)
не может быть модернизирован в принципе. Современную «русскую систему» можно
лишь заменить в целом, но не «улучшить» ее сущностное структурное устройство, в
изменении которого ни в малейшей мере не заинтересованы к тому же ее движущие
силы, ее властная элита. Поэтому она обречена только на стагнацию.
Об этой принципиальной
«немодернизируемости» нынешнего режима, построенного на базовых ценностях и
опорах «русской системы», говорится в статье не раз. И — в разных ее
местах, поскольку вопрос о перспективах необходимой модернизации страны
ставится авторами по отношению к разным сферам ее реальной жизни
(экономической, социальной, правовой, социально-психологической и т. д.) и не
может всякий раз не упираться в то, способна ли Россия на это в своей нынешней
государственно-политической ипостаси. То есть способен ли к какой-либо
обнадеживающей трансформации и модернизации, к какому либо выходу из своего все
более закостеневающего состояния ее, если можно так выразиться, «русско-системный»
скелет. Именно в этом оппозиционном смысловом контексте и возникают поэтому
на страницах статьи постоянно и параллельно Россия как
живая страна с ее живым населением и его живой жизнью — и Россия
как «русская система», как тип цивилизационной
культуры, как геополитическая и социокультурная целостность (не
буду лишний раз воспроизводить весь этот синонимический ряд терминологического
инструментария статьи, далеко, как я уже говорил, не идеального, но вполне
доступного для понимания). Это, конечно, взаимосвязанные, но совершенно разные
и уж во всяком случае не идентичные «России», легко
различимые каждая в конкретном смысловом контексте. И смешивать, то есть
отождествлять их — значит, совершенно не понимать, о чем в каждом
конкретном случае идет речь.
Это полностью, естественно, относится и к
тем страницам статьи, где возникает тема регионально-территориальной жизни
России и где авторы констатируют тот тревожнейший факт, что сегодня страна
представляет собой рыхлый конгломерат совершенно разных в этно-культурном
отношении территорий, утрачивающих последние формальные интеграторы в виде
административных и макроэкономических регуляторов. Этот факт тоже
рассматривается Ю. Афанасьевым, А. Давыдовым и А. Пелипенко как прямой
результат господства архаичной системы власти, утратившей уже способность быть
даже опорой национального единства, поскольку имперский идеократический
проект и его идеологические суррогаты даже в самых удачных своих редакциях… в
любом случае не могут быть интегрирующим началом. Отсюда и горькая, но,
похоже, неизбежная, увы, перспектива: Россия под руководством Путина-Медведева,
констатируют авторы, уверенно идет по пути распада. Перспектива
неизбежная именно потому, что спасти Россию от этой угрозы и удержать ее в
нынешних границах можно было бы лишь на либеральных культурных основаниях,
на основе развития гражданского общества, где основным центростремительным
принципом был бы принцип добровольности и выгодности. Но даже для этого,
пишут Ю. Афанасьев, А. Давыдов и А. Пелипенко, нужно два-три-четыре
десятилетия, а их уже нет, равно как нет в современной России и социальной
силы, способной противостоять всей той лавине обрушения, в которую
затягивает страну господствующая в ней «русская система». А поддерживать и
«спасать» ее, этот становой хребет ее нынешней государственности, — это
значит, лавину эту только еще больше увеличивать…
Вот мысль авторов — с нею можно
спорить, не соглашаться, но она во всяком случае совершенно ясна и понятна.
Ну а во что превращает ее И. Роднянская,
которая на всю обширную аргументацию Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко,
разъясняющую, почему модернизация «русской системы», по их мнению, невозможна,
считает вполне достаточным ответить всего лишь мимоходом брошенным
безапелляционным заверением в том, что-де наш режим еще способен к эволюции?
И это — полемика?
Зато там, где начинается цитирование или
переложение для читателя мыслей авторов, по поводу которых И. Роднянская не
может молчать, — там ей хватает и времени, и желания потрудиться, так
сказать, над соответствующей обработкой соответственно подобранных
цитат, соединяя их собственными логических связками. И тогда получается вот
что:
Поскольку (! — И. В.) ныне «страна
представляет собой рыхлый конгломерат совершенно разных в этно-культурном
отношении территорий, утрачивающих последние формальные интеграторы…», спасать
«именно этот социум» — как «геополитическое целое» — не имеет смысла.
О перспективном распаде и расчленении России не говорится впрямую (воздадим
авторам авторово), но для иного вывода данных нет.
Для какого вывода? Что
авторы жаждут, стало быть, этого перспективного распада и
расчленения России и потому спасать ее как таковое «геополитическое целое», не
имеет смысла? Да откуда Вы это взяли, Ирина Бенционовна?
А вот для иного вывода, чем тот, что именно
этот ужасающий смысл Вы вкладываете в процитированные Вами фразы, действительно
нет никаких данных. Особенно после того многозначительного «увы»,
которое Вы ставите после следующих цитируемого Вами фрагмента статьи:
«Россия, как бы ни менялись ее
геополитические контуры, не провалится сквозь землю» (увы!)…
Короче: мысль авторов, как видим, опять
здесь начисто переврана (простите за словцо, но оно вырвалось невольно и
подразумевает исключительно объективный результат «прочтения», а не
умысел, к тому же более точного тут и не подберешь).
Переврана до неузнаваемости.
До прямо противоположного смысла.
Но зато именно такой смысл, судя по всему,
как раз и соответствует психоидеологии радикалов, пылающих к России «святой
ненавистью»!
А потому и В. Сендеров без всяких колебаний
(и не удостаивая хоть сколько-нибудь аргументировать свои безоговорочные
инвективы) излагает позицию наших трех авторов по вопросу о будущем России один
к одному с И. Роднянской:
Лучше всего бы, без сомнения, такой стране просто
провалиться в тартарары. Но увы. «Система» (т. е. попросту, реально
существующая страна, разъясняет чуть позже В. Сендеров, не
делающий, как и И. Роднянская, никакого различения между этими понятиями, на
чем и строится их совместная атака на «прозекторов» России), похоже,
делать этого не собирается. Придется модернизировать, чтоб ее…
Но в случае с распадом России И.
Роднянская, как мы видели, все-таки пытается хотя бы как-то опереться на текст
самой статьи, оперируя цитатами, извлеченными из разных контекстов, комбинируя
и скрепляя их по-своему. Но вот доходит очередь до раздела, где авторы ставят
вопрос о том, может ли Русская православная церковь, если останется в нынешнем
своем состоянии, стать тем центром, вокруг которого будет собираться и
формироваться современный человек, создаваться новая культура, и тут
госпожа Роднянская уже и в открытую берет на себя право и обязанность излагать
и формулировать подлинные мысли авторов.
Сославшись на то место статьи, где
говорится, что как бы ни сложилась судьба России, ведомой нашими «русскими
системниками», страна же не провалится сквозь землю, а потому вопрос
о ее модернизации при всех историко-политических обстоятельствах все равно остается
на повестке дня, И. Роднянская сетует:
В чем состоит эта «повестка», да и сама
чаемая «модернизация», вычитать из тройственной статьи нелегко, и мне остается
реконструировать ответ по косвенным признакам и обмолвкам.
Ну почему ж нелегко?
Разве эта повестка и,
соответственно, задачи модернизации не обозначены совершенно конкретно и
по всем главным пунктам даже самой властью (вековая хозяйственная
отсталость, неэффективная, примитивная сырьевая экономика, вымирающее
население, полусоветская социальная сфера, патерналистские настроения,
неизбывная коррупция и т. д.)?
Но И. Роднянской, вероятно, проще, самой реконструировать
ответ авторов. И тогда — в применении к пункту о РПЦ —
получается, как она сама это определяет, «примерно следующее»:
Русская Православная Церковь <…>
должна быть отделена не только от государства, но и от общества, то есть лишена
права на причастность к сферам образования и благотворительности, на публичные
высказывания общегражданского характера, на публичное отправление религиозных
обрядов вне храмовых стен…
Вот так вот.
Но где же все-таки, Ирина Бенционовна, Вы
все это и в самом деле вычитали, если опять же не в самой сокровенной
глубине злобных сердец ученой тройки, обуянных святой ненавистью к
России?
Нет, хоть, верю, и трудно было Вам вычитать
у самих авторов то, что думают они по означенной Вами теме, и Вы, по своему
обычаю, предпочли — собственными силами реконструировать их мысль,
вылавливая, как Вы выражаетесь, ее косвенные признаки и обмолвки, а все-таки
надо было постараться действительно сделать это.
Но тогда неминуемо пришлось бы
констатировать, что ничего даже приблизительно похожего на Вашу реконструкцию
в статье «ученой тройки» все-таки нет и быть не могло. Что постановка
вопроса о том, какие сдвиги в церковной политике РПЦ были бы, по мнению
авторов, благотворны для России, и даже сомнение в том, что в нынешнем
своем состоянии она способна на это, сами по себе еще вовсе не содержат
и не могут содержать в себе никаких выводов того типа, что лучше уж просто
отлучить РПЦ от общества или вообще поменять православие на католичество. Это Вы,
Ирина Бенционовна, приписываете их авторам. И не потому ли опять, что
иначе как же Вам быть с исходной посылкой Вашей статьи, заранее оповещающей,
что перед нами оголтелые леваки и радикалы, у которых только одно на уме —
все взорвать и уничтожить?
Вот то-то и оно…
Ну а что приготовил нам по этой теме г-н
Сендеров? Может быть, что-то новое?
Как бы не так. Он по-прежнему
непоколебимо верен своей методе — не вступая ни в какие дискуссии по
существу, не вникая ни в логику, ни в аргументы обличаемых и не выдвигая сам
никаких противоположных, просто гвоздить своих противников небрежно брошенными
свысока «очевидностями»:
Исподтишка разделавшись с православием… Ну какой же уважающий себя человек
вздумает возражать этой ошарашивающей бессмыслице-скороговорке?.. Авторы
усердно повторяют полемические аргументы, сложившиеся в католическом мире лет
этак 500 – 700 назад, и им словно бы невдомек: аргументы эти уже устарели…
Церкви-Сестры все более настраиваются на подлинный диалог <…> но такие
перемены авторов, разумеется, устроить не могут: принципиальная
пропасть между западной и восточной духовностью — сердцевина их
концепции…
Ну, и т. п.
И неважно, что говоря о «двух-» и
«трехзонности» восточного и западного религиозного мира, об этом принципиальном
различии (но не пропасти!) восточного и западного
христианства, сами же авторы предупреждают: и здесь и там,
разумеется, речь идет не более, чем о доминантах. То есть
о различиях в рамках единой христианской доктрины.
Неважно, что о двух- и трехзонности
западного и восточного христианства как о действительной религиозно-культурной
реальности христианского мира (католические аргументы пятисотлетней
давности —?) говорит и С. Аверинцев, которого в этой связи как раз и
цитируют Афанасьев, Давыдов и Пелипенко. Мимо этого факта и И. Роднянская, и В.
Сендеров проходят зажмурив глаза и для надежности отвернувшись — как будто
его вообще не существует. И понятно: С. Аверинцев с такими его взглядами
в иных случаях для их православной ревностности должен быть просто ножом
острым — ведь они же считают его своим союзником…
Неважно, что по всей логике отношения к тем
особенностям восточного христианства (и прежде всего в его русском историческом
воплощении), в которых авторы статьи видят его односторонность и слабость в
сравнении с западным, всякое сближение Церквей-Сестер и их культурно-религиозных
миров должно Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко как раз устроить,
а не вызывать у них отторжение.
И неважно, наконец, что устарелость тех
или иных аргументов, если они вновь обретают вдруг в каком-то контексте
актуальный смысл, сама по себе никак не может быть аргументом к тому,
чтобы просто ткнуть в нее пальцем и на основании этого отвернуться от самих
аргументов. Вот бы и просветили, Валерий Анатольевич, нашу непросвещенную
публику, вряд ли осведомленную о богословских спорах пятисот-семисотлетней
давности, раскрыли бы ей глаза на несостоятельность этих «устарелых
аргументов», показали бы конкретно и аргументировано, в чем эта
несостоятельность заключается.
Но нет, всей этой реальной
дискуссионной материей И. Роднянской и В. Сендерову заниматься и неинтересно,
и недосуг — вместо этого они спешат вылавливать новые косвенные
признаки и обмолвки «ученой тройки», реконструировать новые выплески
и проявления русофобской сути разбираемой статьи.
В самом деле, — что там еще осталось
не охваченным бдительной деятельностью И. Роднянской и В. Сендерова?
6
Ах, да — проблема насилия,
конечно.
Правда, в статье Ю. Афанасьева, А. Давыдова
и А. Пелипенко она затрагивается лишь вскользь (как они и сами
предупреждают), занимая лишь страничку, и лишь в одном концептуальном своем
аспекте. Но разве это нужно как-то учитывать и осмысливать? Главное, что
роковое слово, которое так важно было услышать из уст безответственных радикалов,
наконец-таки произнесено. И потому, повторяю, не важно, в каком контексте оно в
статье появляется, — важно, что оно лучше всего подходит в качестве
площадки, на которой, как выразилась бы сама И. Роднянская, наша ученая
парочка и может совершить, наконец, свой главный воинственный танец.
А речь идет о той все более очевидной и все
более массовой гражданской пассивности и равнодушии современных россиян, о том
нарастании энтропии в общественных настроениях, в котором авторы статьи видят
характерную особенность современного состояния российского общества. И —
огромную опасность его «тепловой смерти». И вот именно в этом контексте —
как на одно из характерных проявлений этой опаснейшей энтропийной
тенденции — они и указывают в том числе и на то, что Все друг на друга
шипят, все друг друга ненавидят, цена человеческой жизни соразмерна с ценой
патрона, но политически осмысленного и организованного насилия нет и следа. И
не только потому, что никто не знает «как надо».
У
общества нет цели. А когда цели нет, то вместе с волей к насилию, к отстаиванию
общих интересов иссякает и воля к жизни. Пока, да и то лишь у небольшой части
общества, энергии хватает разве что отстаивать личные интересы. Не более.
Остальные же предались унылому фатализму и вымирают. Предпочтение смерти от
безысходности борьбе за общие интересы — это ли не самый страшный диагноз (выделено авторами — И. В.).
Авторы вполне отдают себе отчет, что
затрагивают тему сложную и щекотливую, к тому же настолько
табуированную, что единственное допустимое ее появление — жупел
«бессмысленного и беспощадного», которым невротичная интеллигенция под
довольные ухмылки сверху пугает читающую публику. Но, констатируют авторы,
хотя все прекрасно понимают, что паразитические слои и группы общества никогда не расстанутся с награбленным по-хорошему,
бунта не предвидится. Именно потому, что общество в целом утратило волю к осмысленному и целенаправленному действию
вообще, и к насилию, хотя бы на основе права, в частности.
Вот весь контекст, в
котором звучит эта тема в статье Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пелипенко.
Попробуем разобраться, как соотносится то, о чем они говорят, с тем, что
выискивают у них И. Роднянская и В. Сендеров.
Итак, во-первых, жупел бессмысленного и
беспощадного, которым обычно пугают читающую публику.
Имея в виду
невротических любителей именно так размахивать этим жупелом и то, как мало
мотивировано реальностью это занятие, авторы замечают, что, во-первых, Пушкин
был неправ: бунт не бывает бессмысленным. Таковыми бывают лишь отдельные
действия его участников. А во-вторых, что дело даже не в этом —
бунта не предвидится, хотя все прекрасно понимают… и т. д.
То есть что
энтропийное состояние общества проявляется и в такой форме — в атрофии
воли к жизни, к отстаиванию своих интересов. Поскольку бунт ведь безусловно
представляет собою проявление такой воли и в этом своем волевом устремлении
действительно никогда не бывает лишенным всякого смысла, то есть ничем не
мотивированным. Знаменитая формула Пушкина превосходна, как и всякая истина,
лишь в пределах своего применения — то есть в тех самых, на которые и
указывают авторы. Но никак не в том расширительном ее толковании, имеющем в
виду бессмысленность бунта как самой по себе жизненной акции, которое
действительно чаще всего пушкинской формуле и придают. И которое все же не
придавал ей, думаю, и сам Пушкин.
Вот и все, что реально содержит в себе этот
текст.
Вы хотите вычитать из него, что раз авторы
утверждают, что даже в стихийном беспорядочном бунте есть всегда определенный
жизненный смысл, то, значит, они призывают к бунту и именно в этой форме
социального насилия видят способ принудить паразитические слои общества к
возвращению стране присвоенного ими ее достояния?
Но это, вот именно, уже не искусство чтения
текстов, а нечто совсем другое.
Ну, а что еще остается?
Конечно же, право на политически
организованное насилие, утрата воли к насилию хотя бы на основе права.
Нарочито безграмотная формула, — комментирует И. Роднянская. —
В цивилизованных странах <…> законное право на насилие может быть дано
только органам государственной власти — и слава Богу, иначе наступил бы
«день открытых убийств».
Ошибаетесь, Ирина Бенционовна. Вы не
обязаны, конечно все знать, но на этот счет существует очень большая литература
очень разных традиций, идущих еще от Гоббса, Локка и Канта, где эта проблема
обсуждается далеко не так однозначно, и тот же Кант, например, признает, что если
права народа попраны, то низложение его [тирана. — И. В.]
будет справедливым. А задолго до него — даже и такой христианский
мыслитель, как Фома Аквинский: Тираническое правительство несправедливо, ибо
оно стремится не к общему благу, а к частному благу того, кто правит…
и поэтому восстание, поднимаемое против такого правительства,
не имеет мятежного характера. И нужно ли Вам напоминать то, что Вы
наверняка знаете? Что и во «Всеобщей декларации прав человека», которая признается Россией,
мы читаем: …необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в
целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве
последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения…
Но, повторю уже использованную формулу, дело
даже не в этом. И даже не в том, что принуждение есть тоже форма
насилия, а форм политического принуждения на основе права даже в
российском законодательстве более чем достаточно для того, чтобы отсутствие
воли к политически организованному насилию тоже считать признаком
атрофии воли к жизни. О чем, собственно, и говорят авторы.
Так что главный мой вопрос опять вот в
чем: на каком основании этот совершенно ясный и конкретный, подчеркнуто аналитический
контекст проблемы насилия у авторов статьи «Вперед нельзя назад» Вы и Ваш
напарник переводите в то измерение практических призывов к бунту и
восстанию, которое якобы и составляет главный смысл и содержание этого текста?
Откуда вы взяли, что оценивая состояние
российского общества как общества, все более утрачивающего волю к жизни, не
способного ни к бунту, ни к иным формам политически организованного насилия,
авторы призывают все-таки именно к бунту и восстанию?
Они, сами о себе говорящие, что не являются
поклонниками толпы фанатиков с горящими глазами?
Да и кого они призывают к восстанию?
Ту другую Россию личности,
гражданского общества, либерального типа культуры, которая дает о себе знать
еще только очень слабыми ростками, которая существует скорее лишь как фактор
общественного сознания, чем как сколько-нибудь значимая социальная сила, и
которая именно и только тем, что несет в себе этот либеральный тип сознания, и
рождает тонкий ручеек надежды для творческого человека?
Надежды — на что? На то, что вот она-то,
когда окрепнет лет этак через двадцать, и пойдет, наконец, на баррикады?..
Да бросьте, ничто вам
и вашему не такому уж жесткому режиму не грозит. Никто никого не зовет
ни к бунту, ни к восстанию, ни даже к политически организованному насилию на
основе права. Речь идет исключительно и только о том, что для того, чтобы
вообще что-то делать, искать какие-то реальные пути выхода из той ситуации, в
какой Россия сейчас пребывает, надо прежде всего трезво осознать и саму эту
ситуацию, и то принципиальное направление, в каком следует искать пути выхода
из нее. Вот только-то и всего.
Но разве этого мало? И что вы можете
возразить на это?
Увы, да опять все то же. Не верьте вы этим коварным
радикалам.
В. Сендеров:
Статья, о которой пойдет речь к
либерализму отношения не имеет. «Вовсе не бессмысленен русский бунт!» —
ставят на место три доктора наук некоего автора известной фразы <…> Вот
мы и приехали: Россия, вперед… Туда, где полтора века назад уже побывали. Здесь
сами собою напрашиваются понятно какие слова. Вот, так уже было, и откровенное
накликание революции вызвало-таки на сцену ее реальный дух…
И. Роднянская:
Итак: социальное насилие. Мандат на которое
вручается, надо понимать, группам героических личностей, «изнывающих под гнетом
традиционной статики и взыскующих динамики и новизны, разгоняемых ОМОНом и сидящих
по приговорам зависимых от власти судов» <…>
Вот и приехали. Предложить такое,
отвергнутое опытом российской истории, старье после столь обильного
словоизвержения и мудрствования! Да, правда ваша, старые болезни нашу страну и
ее интеллигенцию не покидают, и безответственно-подстрекательский, социально
бесплодный деструктивный радикализм все еще находит своих приверженцев,
надеющихся (а вдруг — небезосновательно?), что из искры возгорится пламя.
7
Нет, господа присяжные заседатели!
Как хотите, а на мой непросвещенный взгляд,
все это не полемика, а чистейшее безобразие.
Постыдное, позорное безобразие.
И пусть не убеждают меня возможные адвокаты
И. Роднянской и В. Сендерова, что-де во всем виноваты сами авторы статьи
«Вперед нельзя назад». И что их можно понять и так, как понимают их наши
полемисты.
Нет, нельзя.
Или, вернее, можно, но только в том случае,
если аппарат восприятия текста у понимающего настроен так, чтобы видеть не то,
что написано, а то, что почему-либо чудится.
Вопрос: да полно, может ли произойти такая
подмена?
Я бы еще мог понять, если бы речь шла о
людях непрофессиональных, не владеющих навыками чтения и понимания текстов.
Но, господа, в этом изъяне я не рискну
упрекнуть даже В. Сендерова6. И
уж тем более не могу отнести за счет такого изъяна характер «полемики» И.
Роднянской, чей несомненный литературный профессионализм широко известен.
Есть, правда, и еще
одно название для обозначения характера тех полемических приемов, которые
демонстрируют нам И. Роднянская и В. Сендеров. Мошенничество.
И действительно: как
еще иначе — при наличии вполне профессиональных навыков чтения чужого
текста — назвать очевидное приписывание авторам вещей, которых авторы не
говорят? Как назвать заверения читателей, что цитируемые высказывания имеют
прямо противоположный смысл тому, который они буквально выражают, и прочие
прелести того же рода, продемонстрированные выше?
Но упасите меня, Силы
Небесные, заподозрить И. Роднянскую и В. Сендерова в таком страшном грехе! Говорю это совершенно искренне, без всякого
иронического подтекста. И предстань они перед вами, господа присяжные
заседатели, по чьему-либо обвинению в этом непристойном занятии, я первый
вызвался бы быть их искренним и горячим адвокатом. Потому что совершенно
убежден в абсолютной субъективной честности их намерений. То есть в том, что
при всей неотличимости тех объективных вербальных форм, в которых выражают себя
их полемические усилия, от тех, что типичны для плодов постыдного греха прямого
мошенничества, перед нами психологический феномен совершенно другого рода.
И он заслуживает очень серьезного внимания.
Мошенничество — это ведь что?
Да просто фи и фу!..
Что-то такое до того уж низменное и мелкое, что вот тут уж действительно
остается только, раз-два поймав мошенника за руку, просто ткнуть в него
презрительно укоряющим перстом и брезгливо отвернуться.
Нет, тут, господа присяжные заседатели,
перед нами не Миколка, как сказал бы у Достоевского Порфирий Петрович. Тут
перед нами случай покрупнее и посерьезнее. Иначе как нашел бы я в себе силы
заниматься таким скучным, не доставляющим мне ни малейшей радости делом, как
пораздельное и построчное уличение наших полемистов в передергиваниях,
подстановках, прямых напраслинах и прочих собственных их инсталляциях в
обличаемый ими текст?
Нет, тут, повторяю, перед нами случай
позначительнее, и им действительно стоит заняться.
К чему я и перехожу.
Но для этого нам придется совершить сначала
некоторый познавательный экскурс в нашу историю — на страницы знаменитого
сборника «Вехи». Боюсь, что без мощной теоретической помощи его авторов нам не
разобраться в той загадке, которая встала перед нами. Так что пусть читатель
отвлечется на некоторое время от непосредственного полемического сюжета,
которым мы занимаемся, и перенесется вместе со мною в атмосферу тех споров,
проблем, страстей и тревог, которые владели когда-то сердцами и умами Николая
Бердяева и Сергея Булгакова, Семена Франка и Петра Струве, Михаила Гершензона,
Богдана Кистяковского и Александра Изгоева.
Могу заверить, времени зря читатель не
потеряет. Даже если я и не слишком порадую его в роли гида.
III. Уроки «Вех»:
интеллигенция и «интеллигентщина»
1
Ставя в «Вехах» свой диагноз грехам и
немощам русской интеллигенции, так очевидно проявившимся в революции 1905 года,
Николай Бердяев предъявил ей, как помним, особый счет за очень низкий
уровень философской культуры.
За то, что в среде интеллигенции были
очень мало распространены философские знания и философское развитие.
Что интеллигенция просмотрела
оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание
великой русской литературы.
Что мыслитель такого калибра как Чаадаев
совсем не был ею замечен.
Что она не читала и не знала Вл.
Соловьева, не признала его своим, как не признала своими ни Толстого,
ни Достоевского…
C тех пор, впрочем, столько воды утекло и
авторитет «Вех» в постперестроечной России успел подняться до такой безусловной
значимости, что вполне может показаться, будто к нашей сегодняшней
интеллигентской среде эти бердяевские инвективы уже никакого отношения не
имеют. Ныне, как известно, всякий уважающий себя автор, жаждущий, если
использовать известное выражение, подхваченное г-жой Роднянской, соблюсти
интеллигентский кодекс, всегда имеет под рукой наготове и гегелевский
Абсолютный дух, и современную теорию модернизации, и шпенглеровский
псевдоморфоз, и вообще все, что пожелаете. Сегодня даже патентованные физики,
математики, инженеры и прочие совсем вроде бы не-лирики сплошь и рядом
выступают в интеллигентских дискуссиях в амплуа завзятых философов. А то и
богословов — сугубых специалистов по какой-нибудь схизме или исихазму,
по библеистике или литургике. Какой уж тут низкий уровень философской
культуры! В этом невозможно упрекнуть никого из них и уж тем более г-на
Сендерова, который с самим Гегелем находится в столь тесных отношениях, что
вполне может позволить себе выступить в качестве его полномочного доверенного
лица и, даже не удостаивая какими-либо объяснениями очередного зарвавшегося
самозванца, осмелившегося прислониться к авторитету великого философа, просто
похлопать его презрительно-снисходительно по плечу: — Ну, не надо. На
Гегеля неча кивать… Я не говорю уж о г-же Роднянской, известнейшем авторе
целого ряда внушительных академических работ по истории русской религиозной
философии…
Но вот в чем, как говорится, вся загвоздка.
Или, как принято выражаться сегодня, — фишка.
Вспомним: обвинение тогдашней русской
атеистически-социалистической интеллигенции в философском бескультурье носит у
Николая Бердяева вовсе ведь не самодовлеющий, не самостоятельно-значимый
характер. Очевидное отсутствие сколько-нибудь серьезного интереса к
философии — это, по Бердяеву, проявление некой куда более глубинной и
всеобъемлющей несостоятельности — некоего поистине смертного греха,
пропитавшего всю природу российской интеллигенции, изменившего весь ее духовный
состав.
В самом деле — ведь если философия,
как напоминает Н. Бердяев, действительно есть школа любви к истине,
прежде всего к истине, то почему же русская интеллигенция, такая
вроде бы идейная, умудрилась выработать в себе к этой школе истины
столь разительное равнодушие и небрежение?
Не потому ли, что при всей своей идейной
перевдохновленности она, как утверждает Н. Бердяев, каким-то образом именно и
сподобилась умертвить в себе сам инстинкт истины?
Вот суть той
стержневой логики, которая лежит в основе его статьи «Интеллигентская правда и
философская истина», с которой начинаются «Вехи».
И не только его статьи.
Вспомним — вслед за Бердяевым,
диагностировавшим на примере отношения радикальной интеллигенции к философии
факт умерщвления ею в себе инстинкта истины, и все остальные
авторы «Вех» приходят в своих статьях к тем же самым, в сущности, выводам. Но
приходят они к этим выводам в результате анализа и всех тех других сторон и
особенностей интеллигентской идеологии и психологии, тоже ставших предметом
своего, особого рассмотрения у того или иного из веховцев.
Это и вульгарный
материалистический утилитаризм русской интеллиген-ции, сводящий «благо»
человека к удовлетворению почти исключительно мате-риальных его потребностей, и
ее нигилистическое недоверие к культуре, и отсутствие в пространстве ее
мировоззрения абсолютных смыслов и ценностей.
Это и ее отщепенство от государства, и ее
социалистический утопизм, и ее пренебрежение ценностями правового порядка.
Это и ее психоидеология героического
самообожения, и ее ригористический гражданский морализм, вырастающий из
абстрактного максимализма задач и целей, которые интеллигенция ставит перед
собой.
Это и ее духовная чуждость народу, и ее
изолированность от живой жизни, надрывная экзальтированность ее подпольной
психологии.
Это и шаткость нравственных устоев ее
семейного и личного быта…
Главный смысл обращения ко всем этим
типическим аспектам — идеологических установок интеллигенции начала ХХ
века, ее политических программ, ее моральных принципов и ее психологического
склада как раз и состоит ведь у любого из авторов «Вех», именно в том, чтобы
выявить и продемонстрировать именно — несостоятельность всех перечисленных
вещей. Их не-истинность. Ту самую неистинность, которая в каждом
конкретном случае всегда рассматривается в «Вехах» как проявление и следствие
той, если можно так выразиться, общей, исходной, глубинной неистинности, что
заложена уже в самой мировоззренческой вере русской интеллигенции —
в ее атеизме. В том ее атеизме, в который, по
выражению С. Булгакова, русский образованный класс именно и
определился почти поголовно (атеизм есть общая вера, в которую крещаются
вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической, — он же).
Причем — и это требует особого
внимания — смысл и значимость критического анализа атеистической
мировоззренческой веры тогдашней русской интеллигенции состоят в «Вехах» совсем
не просто и не только в выявлении ложности самого по себе содержания
этой веры, ее собственно-смыслового наполнения. Критический скальпель
«Вех» проникает куда глубже — к той глубинной природе русского
интеллигентского атеизма, к той, если можно так сказать, методологической
его структуре, к самому характеру его исходного методологического
инструментария, без которого было бы невозможно и его смысловое наполнение
и который, в сущности, и предопределил собою неистинность этого наполнения.
Что же это за методологическая его
структура и природа, методологический его инструмент и характер?
А вот он:
В русском атеизме, — пишет С. Булгаков, — больше
всего поражает его догматизм, то, можно сказать, религиозное легкомыслие,
с которым он принимается.
И несколько ранее:
…приходится признать, что русский
атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, плодом сложной, мучительной
и продолжительной работы ума, сердца и воли, итогом личной жизни. Нет, он берется
чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только
наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие,
догматические, наукообразные формы…
А вот и Семен Франк:
Быть может, самая замечательная
особенность новейшего русского общественного движения, определившая в
значительной мере и его судьбу, есть его философская непродуманность и
недоговоренность.
И, полностью подтверждая тем самым диагноз
С. Булгакова, С. Франк указывает и на отсутствие самостоятельного
идейного творчества в нашем общественном движении, на его глубоко консервативный
в философском смысле характер и на то, что интеллигенция
усвоила свою исходную социалистическую идею, целиком, без
критики и проверки заимствовав ее в том виде, в каком она
выкристаллизовалась на Западе в результате столетнего брожения идей, и
на другие вопиющие примеры этого философского безмыслия…
Вот этот легкомысленный догматизм
атеистической веры, эта философская непродуманность и недоговоренность,
то, что вера эта не явилась плодом сложной, мучительной и
продолжительной работы ума, сердца и воли, и есть та самая болезнь
русской интеллигенции, та основополагающая («замечательная»,
«поразительная») больная ее природа, которую так или иначе согласно друг с
другом фиксируют абсолютно все авторы «Вех». И на которую сразу же, в первой же
статье сборника указал Н. Бердяев, констатировав умерщвление
интеллигенцией в себе инстинкта истины и обозначив тем самым
исходный методологический угол зрения для всего дальнейшего анализа ее
идеологии и психологии в остальных статьях.
В самом деле, ведь догматизм —
это всего лишь другое имя того самого греха, на решающей роли которого в
формировании всего духовного состава русской интеллигенции как раз и
акцентирует внимание читателя Н. Бердяев, говоря об умерщвлении
ею в себе инстинкта истины. Ибо там, где пропадает
потребность в искании истины, в выработке ее посредством сложной и честной работы
мысли, способной видеть, взвешивать и аргументированно сопоставлять все точки
зрения на исследуемую проблему, — там способом отношения и к миру, и к
любым идеям, и к любым проблемам немедленно и неизбежно становится именно
догматизм — подход ко всему на свете с позиций тех или иных
бездоказательно (легкомысленно) принимаемых исходных постулатов,
априорно предъявляемых тем не менее в качестве не подлежащих ни малейшему
сомнению «истин». А становясь прямым выражением и неотъемлемым лицом такого умерщвления,
новорожденный догматизм, естественно, все больше закосневает в этой своем
статусе, сам же себя, если можно так выразиться, все больше и больше
догматизирует, становясь уже и вообще почти не способным ни к какому серьезному
диалогу. И загоняет он себя в этот самогипноз своей догматической правоты тем,
увы, быстрее и тем успешнее, чем более благородными считает те цели и стимулы,
которыми нагружает себя и которыми себя подхлестывает и оправдывает. Причем
сплошь и рядом вполне искренне.
Именно об этом и предупреждают нас «Вехи»
на примере современной им русской интеллигенции, которая всю жизнь свою строила
как служение благу народа, которая именно во имя его вела свою отчаянную борьбу
с абсолютизмом и которая, полностью сведя, в конце концов, к этому и только к
этому весь смысл своего существования, как раз и превратила это «служение» в
защитный барьер от всего, что могло посягнуть на догматизм ее «святой» веры.
И именно это и зафиксировал в первой же
статье «Вех» Н. Бердяев, сразу, повторяю, дав тем самым методологический ключ к
пониманию и анализу всех тех грехов и немощей русской интеллигенции, которые
явились предметом критического исследования сборника в целом.
С русской интеллигенцией, — читаем мы на первых же страницах
этой статьи, — в силу исторического ее положения случилось вот какого
рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к
народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к
истине.
А этим — и интерес к философии,
поскольку интерес этот стал исчерпываться лишь потребностью в
философской санкции ее общественных настроений и стремлений, которые от
философской работы мысли не колеблются и не переоцениваются, остаются
незыблемыми, как догматы. В результате чего — радикальная
интеллигенция и стала способна без критики отвергнуть всякую, самую глубокую
и истинную философию, окажись она лишь заподозрена в неблагоприятном или
просто критическом отношении к этим традиционным настроениям, и идеалам.
И Н. Бердяев заключает:
Эта демагогия деморализует душу
нашей интеллигенции <…> Развивается моральная трусость, угасает
любовь к истине и дерзновение мысли. Заложенная в душе русской интеллигенции
жажда справедливости на земле, священная в своей основе жажда, искажается.
Моральный пафос вырождается в мономанию, идет разложение общеобязательного
универсального сознания…
И поэтому, подхватывает С. Булгаков,
интеллигенции может быть свойственно что угодно, только не сомнения в
своей миссии. Вследствие чего интеллигенция остается малодоступна
и доводам исторического реализма и научного знания.
Полностью поддерживает этот вердикт и С.
Франк, подчеркивая, что идейное «творчество» интеллигенции неспособно
удовлетворить никого, кто стремится к серьезному, добросовестному и, главное,
плодотворному обсуждению вопроса…
Так был выявлен «Вехами» главный интеллектуальный
грех интеллигенции того времени. Едва ли не корень всех остальных ее
грехов и несостоятельностей.
И вот здесь я и вижу тот важнейший
методологический урок, не усвоив которого, мы вряд ли сумеем и верно
разобраться в той ситуации, которую нам приходится обсуждать сегодня в связи с
публикуемыми в этом номере полемическими откликами на статью Ю. Афанасьева А.
Давыдова и А. Пелипенко.
Чтобы до конца уяснить всю значимость для
нас в контексте нашей темы этого веховского урока, необходимо выявить, однако,
еще и тот важный аспект его содержания и смысла, который связан с осмыслением
«Вехами» самого понятия «интеллигенция», его разных значений. Поэтому
стоит немного задержаться и на этой стороне теоретического наследия «Вех».
Тем более, что она не так уж часто
удостаивается действительно серьезного внимание.
2
Знаменитый сборник «Вехи», столетие
которого так дружно, но, по большей части, так банально-юбилейно
отпраздновала осенью прошлого года наша пресса, имел, как помним, подзаголовок:
«Сборник статей о русской
интеллигенции».
Информативно предуведомление это выглядело,
таким образом, вполне как будто бы однозначным.
Однако оно вовсе не
было таким по существу. Недаром почти каждый автор сборника, принимаясь за свою
часть совокупного портрета той интеллигенции, которой были посвящены
«Вехи», начинает, как правило, со специального разъяснения, что, собственно,
будет иметь он в виду, употребляя этот термин. В этих разъяснениях не было,
казалось бы, такой уж прямой необходимости, потому что к началу ХХ века это
специфически-русское имя-термин в привычном культурном обиходе устойчиво и
закрепилось как раз прежде всего именно за той частью русского образованного
класса, к которой и были обращены «Вехи», — за той общественной средой,
которая со времен Белинского духовно формировалась и осуществляла себя почти
исключительно в пространстве радикального атеистически-социалистического
мировидения. Так что этот специфический слой русского образованного класса
появился в «Вехах» под титулом интеллигенции отнюдь не самозвано, но в
полном соответствии с реальной языковой традицией, которую всего лишь и
засвидетельствовали своим терминологическим выбором авторы сборника.
Тем не менее и та потребность в специальных
терминологических уточнениях, которая дает знать о себе почти у всех авторов
«Вех», тоже не была случайной. Тем более — излишней. Потому что, как
свидетельствуют, в частности, сами же авторы «Вех», в начале ХХ века
социалистическая и атеистическая часть русского образованного класса носила имя
интеллигенции хотя и преимущественно, но отнюдь все-таки не
исключительно. Термин этот бытовал в применении и к русскому образованному
классу в целом (политически и мировоззренчески очень, естественно,
разнородному), на что неизменно и указывают в своих разъяснениях авторы «Вех»,
предупреждая, что будут говорить о русской интеллигенции не в этом смысле
слова, а в том, в каком и закрепилось оно в привычном употреблении.
Мало того, — сами же авторы «Вех»
вводят на страницы сборника и еще одно значение слова интеллигенция:
в отличие от образованного класса в целом и радикально атеистической и
революционной его среды, они употребляют этот термин применительно и к той
возможной и чаемой ими будущей интеллигенции, которая должна придти на
смену нынешней, атеистической, избывши ее немощи и заблуждения. Это будет,
надеются они, интеллигенция, духовно совсем уже другая, нежели ее
предшественница, — интеллигенция с новой, народившейся в ней душой (Н.
Бердяев), интеллигенция, которая поднимется, наконец, на
высоту своей задачи (С. Булгаков) и о которой можно будет говорить уже
в настоящем — более широком, общенациональном, общеисторическом
смысле слова (Н. Бердяев).
Так возникают и перекрещиваются на
страницах «Вех» три разных образа интеллигенции — три очень разные
общественных среды, обозначаемые, однако, одним, общим термином.
Но — по-разному и обозначаемые.
В первом случае (образованный класс) термин
интеллигенция не таит в себе никакого оценочно-эмоционального
звучания, поскольку, как это совершенно очевидно, несет нагрузку всего лишь
назывного обозначения некой социальной среды, существующей в русской жизни и
выделяемой по этически совершенно нейтральному признаку просто образованности.
Во втором случае (радикальная атеистически-социалистическая
интеллигенция) термин тоже, понятно, имеет своей задачей обозначить прежде
всего определенную общественную среду тогдашнего русского образованного класса.
Но на этот раз речь идет о среде, которая подвергается в «Вехах» резкой критике
и вызывает по отношению к себе куда больше осуждения, чем поддержки и
одобрения. Отсюда, как свидетельствует Н. Бердяев, и то пренебрежительное слово
«интеллигентщина», которым в русском обществе нередко именовали эту
специфическую социальную группу. К тому же, как полагают авторы «Вех», среда
эта исторически обречена и должна исчезнуть, переродиться.
И, наконец, в третьем случае (интеллигенция
в широком, общенациональном, общеисторическом смысле слова)
термин тоже, естественно, обозначает некую конкретную общественную среду (на
этот раз по преимуществу лишь возможную, будущую). Но это среда, которая, в
отличие от ее революционной предшественницы, осуждаемой и провожаемой авторами
«Вех» с исторической сцены, горячо ожидается ими в надежде, что она ответит насущной
исторической и национальной необходимости, высокому и значительному
историческому призванию интеллигенции, устрашающе огромной исторической
ее ответственности перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и
отдаленным (С. Булгаков).
Другими словами, в этом последнем случае
перед нами термин уже не просто фиксирующий наличие некой реальности
(пусть только возможной).
И даже не просто сопряженный с эмоционально-оценочным
звучанием, выражающим отношение современников.
Перед нами термин, изначально, исходно
обладающий очевидным нормативным характером. То есть термин, который по
самому существу своему, а не ситуативно, несет в себе мощное этическое
напряжение, поскольку обозначает такую общественную группу, сам смысл
существования которой связан с идеей долженствования, с обязанностью
стремиться быть на высоте своего исторического призвания. И
этим — соответствовать своему этическому заданию (своей этической
норме).
Что же это за безусловная этическая норма,
которой обязана соответствовать столь чаемая авторами «Вех» грядущая
интеллигенция? Что должна представлять она собою, чтобы быть на высоте той
исторической задачи, которая стоит перед интеллигенцией в этом нормативном
смысле слова?
И еще: как перекликается и перекрещивается
это нормативное звучание термина с теми двумя иными его звучаниями, о которых я
говорил? И почему авторы «Вех», столь резко противопоставляющие эту грядущую
интеллигенцию ее революционной предшественнице, все-таки и по отношению к ней
тоже предпочитают употреблять не какой-то новый, соответствующий всей
принципиальной ее новизне термин, а тот же, старый, коим привычно обозначалась
и обозначается отвергаемая ими радикальная «каста»?
Вот вопросы, на которые нам стоит ответить
именно потому, что они поистине важнейшие, центральные для нас. Как в своем
собственном, «внутривеховском», контексте, то есть для действительно
адекватного уяснения того, каким образом ставится авторами «Вех» проблема
интеллигенции в России и какими смыслами нагружают они этот термин. Так
и в конкретном контексте той «полемической» ситуации, которую мы здесь
разбираем и в целях уяснения которой нас и занимает соответствующий проблемный
контекст «Вех».
3
Итак, что же это за будущая интеллигенция,
на которую возлагают столь высокие ожидания «Вехи»? Какими чертами она должна
отличаться?
Ответ на этот вопрос достаточно очевидно
вытекает из всего содержания «Вех». Но он сформулирован на их страницах и
впрямую.
Я имею в виду финальные строки статьи С.
Франка «Этика нигилизма», где автор выражает надежду, что в процессе пересмотра
старых ценностей и творческого овладения новыми <…> на смену старой
интеллигенции, быть может, грядет «интеллигенция» новая, которая очистит это
имя от накопившихся на нем исторических грехов, сохранив неприкосновенным
благородный оттенок его значения.
Остановимся на этой формуле и вдумаемся в
нее.
Как видим, С. Франк обозначает здесь два
главных условия возникновения новой интеллигенции, которая призвана придти на
смену старой на основе пересмотра прежних ее ценностей и творческого овладения
новыми:
— во-первых, она должна очистить имя
интеллигенции от накопившихся на нем исторических грехов,
— но, во-вторых,
сохранить при этом благородный оттенок этого имени.
Перед нами условия, которые носят, как
нетрудно понять, принципиальный, определяющий характер по
отношению к тому феномену, который именуется термином «интеллигенция» в его
нормативном значении. То есть указывают на конститутивные признаки этого
социального феномена — грядущей интеллигенции в широком,
общенациональном, общеисторическом смысле слова. А поскольку, повторяю,
речь идет в данном случае о понятии интеллигенция с очевидным нормативным
значением, то, значит — и на его конститутивные критерии.
Остановимся сначала не на первом, а на
втором условии, — так будет проще уловить логику их сопряжения.
Итак, в отличие от обычного характера
сопоставлений новой и старой интеллигенции на страницах «Вех», речь, как видим,
идет уже не об их прин-ципиальной разноприродности, а о том, что должна,
оказывается, существовать между ними и определенная преемственность.
Какая же? Что это за благородный
оттенок значения термина интеллигенция, который слово это несло в
себе даже и тогда, когда обозначало революционную среду русского образованного
класса конца ХIХ —
начала ХХ века? И который, оказывается, необходимо сохранить
неприкосновенным и новой интеллигенции?
Но на этот счет никаких неясностей как раз
нет и быть не может.
Как ни суров был тот исторический суд над
русской интеллигенцией, который вершили авторы «Вех», однако, как помним, он
никогда не был обращен к самой по себе жажде справедливости на земле,
священной, в своей основе жажде (Н. Бердяев), которая
руководила интеллигенцией и заставляла ее видеть смысл и цель своего
существования в борьбе с самодержавием во имя блага народа. Напротив, сами по
себе эта жажда и вера всегда вызывали у авторов «Вех» лишь полное понимание,
поддержку и сочувствие. И сочувствие тем большее, что, как пишет С.
Булгаков, интеллигенция в этой борьбе стяжала себе многочисленные
мученические венцы, заставляющие лишь преклониться перед святыней ее
страданий.
Именно этими благородными энергиями
духовного мира старой интеллигенции были рождены в ней и те задатки черт
положительных и ценных, на которые указывает Н. Бердяев: жажда
целостного миросозерцания, в котором теория слита с жизнью,
жажда веры. Интеллигенция, признает он, не без основания относится
отрицательно и подозрительно к отвлеченному академизму, к рассечению живой
истины, и в ее требовании целостного отношения к миру и жизни можно
разглядеть черту бессознательной религиозности.
На эту же драгоценную черту
интеллигенции указывает и С. Франк: Русская интеллигенция при всех недочетах
и противоречиях ее традиционного умонастроения обладала доселе одним
драгоценным формальным свойством: она всегда искала веры и стремилась
подчинить этой вере свою жизнь…
Итак, новая
интеллигенция должна унаследовать у старой ту священную устремленность ее воли
к установлению справедливости на земле, ту ее жажду целостного отношения к миру
и жизни, тот пафос самоотверженного подчинения высокой цели — цели
служения своему народу, своей стране, ее жизнеустроению на началах правды и
добра, которыми и созидается благородный оттенок значения слова интеллигенция,
даже когда оно привычно употребляется по отношению к интеллигенции атеистически-революционной,
вся мировоззренческая «вера» которой так решительно отвергается «Вехами».
Это — безусловное, непременное
условие, которым оправдывается самый факт появления на исторической арене той
новой интеллигенции, на которую так уповают авторы «Вех» и о высоком
историческом общенациональном призвании которой вне этого условия
говорить просто не приходится.
А тем самым — это
одновременно и неотъемлемый конститутивный признак того будущего
социального феномена, которому тоже усваивается имя «интеллигенция». Именно
этим признаком прежде всего очерчиваются границы внутри всего образованного
класса как его особой части. Это не весь образованный класс, который может
включать в себя образованных индивидов сколь угодно высокого общественного
равнодушия, а именно граждански активная его часть, искренне преданная идеалам
того высокого служения своему народу и стране, в котором она видит сам смысл
своего существования. Граждански индифферентный образованный человек просто по
факту своей образованности вполне может числить себя членом образованного
класса. Но он никак не вправе числить себя интеллигентом — в
том этически определенном смысле этого слова, в каком оно употребляется в
«Вехах» по отношению к чаемой ими будущей граждански активной и национально ответственной
части образованного класса. Это — неотъемлемый, принципиальный этический
критерий принадлежности к интеллигенции, которую Бердяев не
случайно назвал однажды своего рода этическим орденом образованного
класса.
Отсюда, кстати, понятно, почему авторы
«Вех» усваивают этой ожидаемой общественной группе то же имя, что носила
и носит пока что мировоззренчески противоположная ей интеллигенция атеистически-социалистическая.
Да только потому, что у них действительно есть нечто (и очень важное) общее, выделяющее
их из образованного класса в целом, — а именно гражданская активность,
осознанное принятие на себя ответственности за судьбы страны. То есть то, что и
входит привычным благородным оттенком в звучание слова «интеллигенция»,
что предполагается понимать под неизменным и обязательным его значением.
4
Но «старой»
интеллигенции — при всем несомненном благородстве ее конечных
целевых устремлений — «Вехи» все-таки отказывают в праве претендовать на
роль действительной выразительницы народных стремлений, быть интеллигенцией в
общеисторическом и общенациональном смысле слова.
И отказывают, как помним, именно потому,
что в стремлении к этим конечным целям она встает на ложный путь, чем искажает
и сами благородные стимулы своего существования.
Отсюда — то условие непременного
освобождения от ошибок и несостоятельностей этой «старой» интеллигенции, без
выполнения которого не может народится душа «новой» интеллигенции и которое в
формуле С. Франка поставлено первым номером.
Конкретный смысл этого требования как будто
бы совершенно ясен — он обозначен всем содержанием «Вех», где подробнейшим
образом как раз и обследованы, описаны и обозначены все те грехи старой
интеллигенции, от которых новой интеллигенции надо очистить свое имя.
Тем не менее не все здесь так просто и
ясно, как может показаться на первый взгляд.
В самом деле, — следует ли понимать
смысл и характер этого требуемого очищения так, что оно может быть
сведено лишь к отказу от той ложной атеистически-социалистической «веры»,
которая владела старой революционной интеллигенцией и порождала все прочие
ложные уклонения ее политической, психологической и жизнеустроительной воли? И
достаточно ли будет для нарождения новой души интеллигенции того
перехода ее на позиции религиозного гуманизма, о котором говорит С.
Франк и с которым будут связаны, естественно, соответствующие перемены и во
всем духовно-психологическом составе ее новой природы?
То есть, другими словами, может ли быть
сведена проблема нарождения новой интеллигенции, достойной своего высокого призвания,
к переходу ее на новые мировоззренческие позиции только в собственно
содержательном, смысловом их плане — в перемене, так сказать,
атеистического мировоззренческого «минуса» на религиозно-гуманистический
«плюс»?
Однако, во-первых, в общую концепцию
авторов «Вех» как-то не укладывается, чтобы новую интеллигенцию в широком
общенациональном и общеисторическом смысле слова они могли представлять
себе как интеллигенцию исключительно религиозную.
Напомню в связи с этим хотя бы такой
показательный факт.
На страницах «Вех» мы
постоянно встречаем резкое противопоставление духовному миру атеистически-социалистической
интеллигенции духовного мира многих выдающихся представителей русской культуры,
которых, как пишет П. Струве, отделяет от нее настоящая идейная пропасть.
Речь и у него, и у других авторов «Вех» идет о таких, в частности, именах, как
Чаадаев и Вл. Соловьев, Радищев и С. Трубецкой, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и
Тургенев, Достоевский и Л. Толстой, Чехов и Фет. Все они, по его же слову, не
носят интеллигентского лика (то есть, понятно, лика той радикальной
атеистической интеллигенции, от которой их отделяет идейная пропасть). И
в то же время они постоянно аттестуются в «Вехах» как наши лучшие люди
(М. Гершензон), как светочи русского образованного класса (П. Струве),
как крупнейшие выразители нашего народного самосознания (С.
Булгаков) — то есть наделяются характеристиками, которые полностью
соответствуют статусу интеллигенции в широком, общенациональном,
общеисторическом смысле этого слова и, следовательно, неоспоримо
свидетельствуют об их безусловной принадлежности к тем уже наличным ее
элементам, которые войдут и в ее чаемый будущий массив. Что уже впрямую и
формулирует Н. Бердяев применительно к тем русским философам, которых не
хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному,
враждебному миру, которые чужды “интеллигентщины”, но которые тоже
ведь принадлежат к интеллигенции.
Между тем если
Достоевский или Вл. Соловьев, Гоголь или С. Трубецкой по типу своего
мировоззрения действительно могут быть названы религиозными гуманистами, то с
религиозностью того же Тургенева, не говоря уж о Чехове, как впрочем и многих
иных наших лучших людей, действительно достойных называться крупнейшими
выразителями нашего народного самосознания, дело обстоит совсем не так
безусловно. Да и религиозность Толстого очень сильно отличается от
религиозности С. Булгакова или С. Франка, равно как даже и на общей
принципиальной основе религиозного гуманизма среди его адептов могут быть (и
были, и существуют) достаточно серьезные расхождения в понимании того, какие
именно конкретные программы социального, культурного и политического устройства
российской жизни в наибольшей степени отвечают принципам их
общемировоззренческой религиозно-гуманистической веры. Так что при всей
несомненности того факта, что авторы «Вех» действительно возлагают свои надежды
прежде всего на появление именно такой, религиозно-гуманистической
интеллигенции7, вся логика их высказываний по этому вопросу никак не
позволяет утверждать тем не менее, что критерием принадлежности к истинной
интеллигенции должно стать наличие у нее именно религиозно-гуманистического
мировоззрения. Как, впрочем, и вообще область каких-либо иных мировоззренческих
установок в их собственно смысловом, программном содержании. Об этом, в
частности, выразительно свидетельствует и то место из статьи С. Булгакова
«Героизм и подвижничество», где сказано: Критическое отношение к некоторым
сторонам духовного облика русской интеллигенции отнюдь не связано даже с
каким-либо одним определенным мировоззрением, ей наиболее чуждым. Люди разных
мировоззрений, далеких между собою, могут объединиться на таком отношении,
и говорить об этом громко и открыто есть долг убеждения и патриотизма.
Обратим, наконец,
внимание и на такое, чрезвычайно важное в контексте наших размышлений место из
статьи того же Булгакова, где он свидетельствует, что в настоящее время
можно <…> наблюдать особенно характерную для нашей эпохи интеллигентскую
подделку под христианство, усвоение христианских слов и идей при сохранении
всего духовного облика интеллигентского героизма. Каждый из нас, христианин
из интеллигентов, глубоко находит у себя эту духовную складку, — с
горечью констатирует он, указывая на то, как легко удается проявлять себя
традиционному интеллигентскому героизму, переоблачившемуся в христианскую
одежду и искренно принимающему свои интеллигентские переживания и привычный
героический пафос за христианский праведный гнев.
Не об этой ли складке иного
современного православного интеллигента пишет в своих «Дневниках» и о.
Александр Шмеман? Вспомним: такой православный, — замечает
он, — не скажет, не признает, что Православие может быть упадочным
(выделено автором. — И. В.), что огромная часть увесистых
томов «Минеи месячной» состоит из подражательной и часто пустозвонной риторики.
Он само раздумье об этом обличит как
еретическое и греховное, — продолжает А. Шмеман. — И выходит так,
что человек, приблизившийся к Церкви, ставший «церковным», все время напяливает
на себя узкий кафтан, не на него сшитый <…> Отсюда его воинственность, фанатизм, постоянное обличение всех и вся.
Это не спокойная, ясная и счастливая (выделено автором. — И.
В.), уверенность, рождающаяся из подлинного опыта. Нет, это он себя
бичует, самого себя уверяет в своей правоте и потому заранее ненавидит
всякого, кто еще даже и не задал «вопроса», но может поставить его8…
Но из всего этого опять-таки, таким
образом, следует, что само по себе принятие даже самой «правильной» смысловой
мировоззренческой установки, включая и перемену атеистического «минуса» на
религиозный «плюс», еще мало что может значить и отнюдь не способно
гарантировать то действительное очищение от гибельных традиций
«интеллигентщины», без которого никакая «интеллигенция в широком
общенациональном и общеисторическом смысле слова» народиться просто не в
состоянии.
Для этого значит, явно требуется еще и
другое что-то.
Что же?
5
А вот как раз то самое, на чем в первой же
статье «Вех» так настойчиво акцентирует внимание читателя Николай Бердяев. И
что постоянным рефреном повторяется так или иначе почти во всех других статьях
«Сборника статей о русской интеллигенции».
Никакое действительное избавление от
«интеллигентщины» не может произойти, если не будет прежде всего — и, в
сущности, изначально — отчетливо осознан и категорически преодолен тот
самый главный, коренной, глубинный ее соблазн и грех, на который указывают
«Вехи», — соблазн выстраивать свою интеллигентскую «правду» и защищать ее,
умерщвляя в себе (вспомним веховские формулировки) инстинкт
истины, подавляя дерзновение мысли, ускользая от
обязанности и ответственности оберегать и развивать в себе предельную
внимчивость к доводам исторического реализма и научного знания, к
серьезному, добросовестному и плодотворному обсуждению встающих
проблем, к тому, чтобы идейное творчество всегда было плодом
действительно серьезной, сложной, мучительной и продолжительной работы
ума, сердца и воли, решительно противостоящей тому
разложению общеобязательного универсального сознания, которое тотчас же
и неизбежно начинает происходить, как только в телегу интеллигентской мысли и
жизнедеятельности впрягается немедленно заступающий на место умерщвляемого
инстинкта истины наглый ее антагонист — догматизм. И
уж тут, когда все отдается на откуп этой упрямой норовистой твари,
преисполненной самомнения, нетерпимости, высокомерия
и безмыслия, не приходится удивляться, если телега эта окажется,
в конце концов, перегружена таким количеством самой отъявленной
«интеллигентщины», что ни для какой «интеллигентности» места в ней может почти
уже и не остаться.
Что и доказал пример русской интеллигенции
конца ХIХ — начала ХХ
века, столь выразительный портрет которой оставили нам «Вехи».
И если бы только ее пример! — той
давно уже вроде бы ушедшей в историческое небытие носительницы этого
обязывающего имени, которая все-таки оставила по себе благодарную память хотя
бы своей пусть и ложно направленной, но искренней и страстной жаждой
справедливости на земле, своей самоотверженностью, своими
мученическими венцами…
Безусловное верховенство стремления к
истине и только к истине при выработке и отстаивании любых мировоззренческих
«вер» и «правд», любых проектов и программ общенационального или личностного
жизнеустроения, безоглядная рыцарская верность этому категорическому
интеллектуальному императиву — вот, по всему смыслу термина интеллигенция
в его нормативной ипостаси, впервые рождающегося на страницах «Вех», тот
другой, такой же неотъемлемый, сущностный, конститутивный признак социальной
группы, обозначаемой этим именем, как и ответственная гражданская ее активность,
осознанная устремленность ее воли к тому, чтобы самоотверженно служить своему
народу, своей стране, их жизнеустроению на началах правды, добра и
справедливости.
И кстати, точно так же, как искренняя
направленность ее жизненной воли на служение общему благу именно и придает, по
слову С. Франка, благородный оттенок значению слова
«интеллигенция», — точно так же этот благородный оттенок
созидается и безусловным верховенством для нее критерия истинности при выборе и
определении путей такого служения. Это тоже ведь именно этический принцип —
тот прямой долг, который интеллигенция принимает на себя в качестве
специфически интеллектуальной части общества, способной и
претендующей оснащать его мировоззренческими идеями, предлагать ему программы
социального, политического и культурного жизнестроительства, ориентированные
общим и личным благом каждого, и делать все для того, чтобы претворять их в
реальность.
Конечно, сама по себе
установка на то, чтобы все это идейное и практическое творчество осуществлялось
только под верховенством критерия истины, еще не гарантирует его действительную
истинность. В процесс нахождения истины неизбежны и заблуждения. Но без
самоотверженного и честного стремления именно к истине, без любви к ней,
невозможно и никакое к ней приближение, а нравственное право предлагать
обществу плоды подобного рода теоретического и практического ему «служения» и
вообще теряется.
Итак, именно оба эти принципа —
служение людям и служение истине — как раз и обеспечивают интеллигенции
тот статус своеобразного этического ордена внутри образованного слоя
общества, который на протяжении вот уже более ста лет традиционно фиксируется и
признается за нею едва ли не всеми, кто на эту тему задумывался — от Н.
Бердяева до А. Солженицына.
Мало того, — нетрудно убедиться, что,
в сущности, именно тандем этих двух признаков и вообще включает в себя всю ту
совокупность необходимых и достаточных определений, которая
очерчивает границы и содержание всякого понятия и которая образует собою,
следовательно, ядро и рассматриваемого нами понятия интеллигенция в
веховской нормативной его ипостаси. Другими словами, именно она, эта
совокупность, полностью охватывает собою суть и природу социального феномена,
выражаемого этим понятием, обозначая суверенную территорию интеллигенции как
той граждански активной части образованного общества, которая видит
нравственный стимул и смысл своего существования в альтруистическом служении
людям посредством выработки и претворения в жизнь мировоззренческих концепций
их личностного и общенационального бытия и которая в этом идейном и
практическом своем творчестве всегда руководится лишь стремлением к истине, а
потому всегда и принципиально заинтересована во всяком серьезном обсуждении
своих идей и позиций, всегда открыта и внимательна к серьезной честной работе
любой чужой мысли.
Словом, если коротко и торжественно, то
интеллигенция — это действительно некий этический Орден рыцарей Истины,
отдающих себя ближним через самоотверженный поиск Истины и самоотверженную
борьбу за преображение ее Правдой их жизни.
Вот тот реальный смысл понятия
«интеллигенция» в его нормативном веховском значении, к которому выводит нас
анализ его осмысления на страницах сборника статей о русской интеллигенции.
6
Итак, бросим еще раз взгляд на пройденный
нами путь.
Мы начали с
констатации того факта, что, согласно всей логике знаменитого сборника, в
качестве едва ли не главного, во всяком случае коренного, исходного греха
русской атеистически-социалистической интеллигенции было выявлено и
зафиксировано авторами «Вех» то умерщвление ею в
себе инстинкта истины, которое и образовало изначальную
методологическую почву для появления всех прочих ее немощей и грехов,
порожденных неизбежно восторжествовавшим в этой ситуации догматизмом.
И мы пришли к констатации той очевидности, что, стало быть, безусловный
приоритет критерия истинности при выработке любых мировоззренческих «правд» и
«вер», открытость к прямому, серьезному и аргументированному их обсуждению,
внимательность к противоположным точкам зрения и вообще подлинное уважение к
работе мысли — необходимый и неотъемлемый конститутивный признак
той интеллигенции, которая претендует быть на высоте своих общенациональных,
общеисторических задач и само имя которой обретает поэтому на уровне этого
притязания этически нормативный характер.
Выявление всего этого и можно признать
поистине выдающимся, фундаментальным вкладом «Вех» в уяснение природы тех
реалий русской жизни, которые начиная с 60-х годов ХIХ века получали для своего обозначения одно
и то же имя — интеллигенция. И прежде всего — в
уяснение природы и необходимых признаков той интеллигенции, которую можно
назвать интеллигенцией par excellence. Той чаемой «Вехами» грядущей интеллигенции, которая окажется,
наконец, на высоте своего нормативного исторического призвания — быть
чувствилищем нации, выразительницей ее самосознания, творцом и разработчиком ее
духовных ориентиров и программ ее жизнестроительства, защитницей Истины, Правды
и Справедливости.
Другими словами, фундаментальная значимость
аналитической работы, проделанной «Вехами» по уяснению природы интеллигенции в
высшем нормативном значении этого слова, состоит, стало быть, в том, что
авторами сборника впервые была выявлена и показана необходимость именно такой
вот — двойной — сущностной природы и призвания интеллигенции
par excellence — быть чувствилищем и защитницей Правды,
Добра и Справедливости в жизни своей нации и быть интеллектуальным
чувствилищем и защитницей Истины. Причем особая методологическая
важность этой теоретической констатации заключается в том, что она содержит в
себя признание и фиксацию и еще одной принципиально важной закономерности. А
именно: что два эти конститутивных признака, два призвания интеллигенции могут
существовать в ней только совместно, в абсолютно неразрывном и
напряженном единстве. Настолько неразрывном и напряженном, что убывание
любого из них немедленно отзывается на характере и качестве другого, искажает
всю природу интеллигенции, претендующей на высший статус своего имени. Вплоть
до того, что когда процесс этот доходит до полной или почти полной атрофии
какой-либо из этих функций, она и вообще лишается всякого права на такую
претензию.
Именно это и продемонстрировали, как
помним, «Вехи» на примере революционно-атеистической образованной среды своего
времени. Умертвив в себе инстинкт истины, она встала на путь навязывания стране
таких ложных, таких губительных программ ее переустройства и так исказила этим
изначальный благородный этический посыл своей деятельности, что перестала уже
быть, в сущности, интеллигенцией, а превратилась в нечто такое,
что скорее можно было назвать уже тем именем, которым и стали ее все чаще
именовать — интеллигентщина.
А через полвека после «Вех» А. Солженицын
на примере подавляющей части так называемой советской интеллигенции, полностью
утратившей былые традиции этической жертвенности в служении правде и добру,
продемонстрировал в сборнике «Из-под глыб» действие той же закономерности в
обратном направлении, показав, что происходит, когда совершается такая
утрата, — интеллигенция превращается в образованщину.
Такова неизбежность.
Всякое нарушение баланса двух равнозначных составляющих двойной этической
природы интеллигенции в высшем смысле этого слова неминуемо ведет либо в
пропасть всякого рода гибельной интеллигенщины, либо в
безидеальную плоскостность образованщины. Третьего не дано.
Именно в этом и заключается
тот главный урок «Вех», который имеет самое прямое отношение к разбираемой нами
«полемической» ситуации вокруг статьи «Вперед нельзя назад» и ради уяснения
которого я и позволил себе такой длительный экскурс на страницы знаменитого сборника
статей о русской интеллигенции. Искренне прошу прощения за это отступление
от непосредственного сюжета нашей темы, но я, как мне кажется, неплохо знаю
литературу о «Вехах» и что-то не припомню, чтобы кто-нибудь действительно
серьезно, скрупулезно и внимательно вглядывался в рассмотренную выше
проблематику. Разве лишь Джованна Калебич Креацца, автор прошедшей у нас
совершенно незамеченной небольшой книжки «“Вехи” и проблема русской
интеллигенции. К истории термина “интеллигенция” в русской общественной мысли»
(М., «Московский рабочий», 1993).
А между тем, повторяю, именно эти
теоретические наработки «Вех», к которым я стремился привлечь выше внимание
читателя, как раз и должны помочь нам до конца разобраться в характере
поразительной полемической атаки, предпринятой г-жой И. Роднянской и г-ном В.
Сендеровым на статью трех авторов, напечатанную в «Континенте».
А тем самым —
помочь и мне выполнить обещание: объяснить, почему я счел необходимым все-таки
напечатать и привлечь внимание читателя к этим полемическим опусам, не имеющим,
как это было уже продемонстрировано во втором разделе этого текста, никакого
отношения к серьезной полемике.
IV. Все тот же
вирус и через сто лет…
1
Напомню, что мы
начали наш экскурс на страницы «Вех» с обращения к тому счету, который
предъявил Николай Бердяев интеллигенции своего времени за очень низкий уровень
ее философской культуры. И смысл этого обращения состоял в том, чтобы уяснить и
зафиксировать: в равнодушии интеллигенции к философии Бердяев сумел увидеть
проявление куда более глубокого и страшного ее греха — умерщвления
ею в себе инстинкта истины.
На этот же корневой грех,
неотвратимо рождающий догматическое омертвление мысли, неизменно указывают, как
мы видели, и другие авторы знаменитого сборника, какие бы немощи и болезни
интеллигенции, какие бы губительные уклонения ее «идейного творчества» и ее
общественной деятельности, ни становились предметом их критического анализа. И
именно этот общий корень всех ее прочих производных грехов и ложных уклонений и
придает всем им, как опять-таки мы могли видеть, то особое общее качество, тот
специфический характер, который можно обозначить, вслед за Бердяевым, именем интеллигентщины.
Феномен этот описан в «Вехах» так ярко и
точно, физиономия его являет себя перед нами в чертах столь резких и
выразительных, не дающих спутать их ни с какими другими, что невозможно не
узнать его при любой с ним встрече, в каком бы обличье он ни явился — хоть
даже и в оболочке такой философской образованности и натасканности, какая и не
снилась, может быть, даже иным из, по выражению П. Струве, светочей
старой интеллигентской мысли.
Именно этот феномен мы и вынуждены
наблюдать в писаниях И. Роднянской и В. Сендерова, выступающих в роли
обличителей. Причем, положа руку на сердце, должен сказать, что сам я, на
собственный страх и риск, собственными своими силами, никогда не решился бы,
наверное, именно так обозначить характер их идейного творчества в этой
полемике, если бы не мощный диктат «Вех» — не то неотклонимое духовное
принуждение, которым обладает всякая добросовестная работа, уже проделанная кем-то
в той же области, что занимает и тебя, и обойти которую ты уже просто не имеешь
никакого права. А тут к тому же так, увы, все совпадает с наблюдениями и констатациями
«Вех», так поразительно, прямо один к одному сходится, что ничего не
поделаешь — тут и деваться уже просто некуда.
В самом деле — ведь в этом, в
сущности, мы многажды и совершенно неотразимо могли убедиться уже и во втором
разделе этого текста, посвященном конкретному разбору «полемики» г-д Роднянской
и Сендерова. Мы имели возможность убедиться в том, что носители вируса интеллигентщины
начисто утрачивают интерес и любовь к истине, а, следовательно, и ту
потребность во всякой встрече с чужой (тем более оппонирующей) мыслью прежде
всего видеть возможность именно поиска истины — через сопоставление
аргументов, через предельное внимание к самой логике этой чужой мысли, к
адекватному ее пониманию.
Или, может быть, то идейное творчество,
которое мы наблюдали в исполнении г-жи Роднянской и г-на Сендерова, хоть с
какой-то стороны может соответствовать тому безусловному «веховскому»
требованию к интеллигентской мысли, которое так точно сформулировано у С.
Франка?
Разве, действительно, оно способно удовлетворить
хоть кого-то, кто стремится к серьезному, добросовестному и, главное,
плодотворному обсуждению вопроса?
Разве хоть один из тех острейших вопросов,
которые были поставлены в статье «Вперед нельзя назад» и которые мы не раз, для
пущей наглядности, перечисляли и формулировали, заинтересовал наших полемистов по
существу и они попытались дать на него свой аргументированный ответ,
внимательно рассмотрев и продумав доводы своих противников?
Да этого, как мы могли убедиться, и в
замысле у наших полемистов не было. О чем к тому же впрямую свидетельствует и
сама г-жа Роднянская, которая едва ли не с первых строк своей статьи
торжественно сообщает:
Моя готовность обратиться в редакцию
«Континента» относится к ситуации «Не могу молчать!» — и вызвана не
столько потребностью в полемике с чужой мыслью, сколько реакцией на
невыносимость факта (выделено автором. — И. В.).
Вот-вот. Признание и
в самом деле просто поразительное по своей безбоязненной откровенности. Не
потребность, стало быть пусть в полемическом, но все же диалоге с чужой
мыслью, а реакция на невыносимость факта.
Но какого факта?
Да факта, понятно, самого появления перед
глазами этой чужой мысли, вызывавшей у г-жи Роднянской, как пишет
она чуть ниже, искренний ужас и желание открыть рот и
возопить.
Но как может вызвать такую реакцию и такое
желание мысль, которая, как мы видели, даже не уяснена и не
рассмотрена — ни в ее целевой направленности, ни в ее реальной проблемной
логике?
А вот может, оказывается. Может, когда в
дело и вступает как раз феномен интеллигентщины в том его
обличье, в котором он тоже, как и во всех других его проявлениях, многократно
опознан и описан авторами «Вех». Это когда та «правда», которая дорога
интеллигенту, становится для него неприкасаемым идолом, заранее, с порога
ощеренным против всего, в чем его радарные щупальца, бдительно тестирующие
вокруг все, что приближается, распознают признаки какой-то явной ему
иноприродности, способной посягнуть на его неприкосновенность.
Я не собираюсь разбираться сейчас, в чем
именно может заключаться та «интеллигентская правда», которою горят сердца
наших полемистов и которую г-жа Роднянская именует «либеральным
консерватизмом», да и имеет ли она к этой славной традиции какое-либо действительное отношение. Это особая тема, которой,
может быть, «Континент» еще когда-нибудь и займется. Но сейчас эта «правда»
даже и не предложена к обсуждению, если не считать той расплывчато-обобщенной
ее формулировки в конце статьи И. Роднянской, с которой согласится любой
нормальный человек и которую никак не станут отвергать и обличаемые ею радикалы.
Но то, что какова бы
ни была эта «правда», она находится со статьей «Вперед нельзя назад» в тех
самых взаимоотношениях, которые именно и подвергаются все время беспощадной
критике «Вех», это-то как раз не подлежит ни малейшему сомнению. Потому что это
вывод, получаемый вовсе не в результате какого-либо особо удачного сеанса
чтения в сердцах наших полемистов. Нет, это, как говорится, объективный
медицинский факт. И он безошибочно устанавливается обнаружением всех тех явных
симптомов и признаков зараженности вирусом интеллигентского правдолюбия,
которые так точно были зафиксирован и описаны уже в «Вехах». Я имею в виду и ту
глухоту к голосу жизни, о которой говорит С. Булгаков, и
отмечаемую им же малодоступность доводам исторического реализма и
научного знания, и первичный генерализующий диагноз Н. Бердяева,
установившего, что любовь к народному благу у интеллигенции его
времени (в нашем случае — в форме «либерально-консервативной»
интеллигентской «правды») парализовала любовь к истине, почти что
уничтожила интерес к истине. Словом все то, чем мы и имели возможность
наслаждаться, наблюдая за той расправой без суда и следствия, которую учинили г-жа
Роднянская и г-н Сендеров над авторами статьи в «Континенте».
И есть еще один безошибочный признак
зараженности интеллигентским (в смысле интеллигентщины) «правдолюбием»,
который мы тоже все время наблюдали, следуя за полемическими приемами ученых
господ Роднянской и Сендерова, и который тоже был четко зафиксирован в свое время
Н. Бердяевым, но о котором я, кажется, еще не упоминал.
Размышляя о том, почему в среде
интеллигенции сама по себе истина мало кого интересует, Бердяев
акцентирует свое внимание и на таком неизбежном следствии этого умерщвления
инстинкта истины. Он констатирует, что во имя ложного
человеколюбия и народолюбия (то есть во имя интеллигентской «правды»)
у нас выработался по отношению к философским исканиям и
течениям метод заподозривания и сыска.
Всеохватывающее торжество именно этого
метода мы и наблюдали в полемической работе И. Роднянской и В.
Сендерова. Я обозначил тогда этот метод достаточно деликатно, почти
нейтрально — чтение в сердцах. Но, конечно же, имя, которое дает
ему Бердяев, куда более удачно.
В самом деле —
можно ли точнее и выразительнее, чем этим емким русским словцом сыск,
обозначить то неустанное и непрерывное вылавливание И. Роднянской и В.
Сендеровым всех возможных «косвенных признаков» и «обмолвок»,
свидетельствующих якобы об исконной клинической «святой ненависти»
Афанасьева, Давыдова и Пелипенко к России, которым, как мы видели, наши
полемисты почти исключительно и занимаются, решительно уходя всякий раз от
сколько-нибудь серьезного обсуждения по существу предложенных их вниманию
проблем. Это действительно ведь главное их занятие, а вся содержательная
направленность этих их непрерывных лихорадочных выискиваний как раз и
показывает, какого рода их собственная интеллигентская правда. И как
работает механизм тех ее сигнальных рецепторов, которые, ощупывая все вокруг,
оберегают ее драгоценную безопасность, бдительно сообщая о малейших признаках
появления на горизонте всего, что может хоть мало-мальски оказаться ей
враждебным. И тогда она сразу же выпускает свои защитные реакции. Что
там — какие-то разговоры о небессмысленности бунта?.. Проблема насилия?..
Неуважительная интонация к исконной имперскости России?.. Сомнения в
культурологической плодотворности российского способа веры?..
Ну, все, хватит. Русофобы. Сейчас…
А что сейчас?
А то, что мы и наблюдаем — тоже как
неотразимый объективный факт, который, однако, только в подобного рода субъективном
контексте и может иметь место. Потому что только тогда, когда:
— появление на рецепторах вашего
восприятия, ангажированного вашей «правдой», даже только еще таких, только еще
упреждающих, первичных сигналов о возможной ей угрозе уже само по себе вызывает
у вас реакцию искреннего ужаса и заставляет открыть рот и возопить,
— и ваш праведный гнев (в искренности
которого можно не сомневаться), рожденный этим искренним ужасом, от
которого слепнут глаза и недосуг уже, да и потребности такой нет, разбираться
внимательнее в чужой мысли, спешит поскорее запустить главный защитный
механизм вашего интеллигентского правдолюбия — метод сыска,
— а защитная функция этого метода и состоит прежде всего в том, чтобы
выискать как можно больше всего, что может больше всего и опорочить авторов
текста, приведшего вас в состояние такого ужаса, — то есть добиться
полного и безоговорочного их уничтожения как носителей потенциальной угрозы
того или иного ущерба вашей «правде»,
— вот только тогда ваш вопль ужаса,
почти уже не сдерживаемый никакими рациональными ограничителями, и может
достигать той высшей пронзительности звучания, которая и определяет весь
интонационный строй полемических опусов г-жи Роднянской и г-на Сендерева, а
продукты вашего сыска — наполняться словесной материей того
уровня и качества, которая питает собою всю характернейшую стилевую фактуру
этих опусов:
«Вопль Илларионова», «словесная
дымовая завеса, логические подстановки и терминологическое бряцание», «ловкий
подлог», «скопище банальностей», «непролазный “историософский”
мистицизм», «намеренное (? — И. В.) историческое
невежество», «воинственные пляски», «тут неумолимая тройка
переплюнула даже Владимира Ильича Ленина», «…флюиды советизма и
сталинизма, для распространителей которых такие выступления, как статья Ю.
Афанасьева и соавторов, — смачная и питательная снедь», «безмозглый
либо коварный (выбирайте сами…) радикализм», «гремучая смесь
самоуверенности и невежества», «не каждый день творения трех докторов
гуманитарных наук столь отчетливо напоминают загаженный забор», «авторы
не в силах не мазнуть грязью и самые светлые страницы истории страны». Ну,
и т. п.
Скажите, читатель, — вам не было
неловко за авторов, когда вы все это читали? И еще — стилистика эта вам ни
о чем не напомнила?
Думаю, многим, успевшим перешагнуть пусть
даже хотя бы за пятьдесят, — просто не могла не напомнить. А мне, из моих
почти восьмидесяти прожившему при классической советской власти, еще до
Перестройки, более полувека, — так еще как. Я хорошо помню эти времена. Я
хорошо помню и то, что знаю из истории: как через семь лет, когда нетерпимость
к инакомыслящим, о которой пишут почти все авторы «Вех» как об одной из
характернейших черт современной им революционной интеллигенции, получила уже и
официальную санкцию партийно-государственного императива, когда эта
интеллигенция пришла к власти, а потом передала эстафету и своим
непосредственным преемникам из среды так называемой советской интеллигенции,
заступившим на передовые позиции идеологического фронта. Вот уж кто,
говоря словами И. Роднянской, поистине не стеснялся в выражениях. И кто
и стал творцом всей этой специфической стилистики «загаженных заборов»,
«мазанья грязью», «воинственных плясок», «смачной снеди», «воплей», «переплевываний»,
«дымовых завес», «бряцаний» и, выражаясь опять-таки словами И. Роднянской,
прочего скопища стилистических банальностей, характерных для
публицистики непоколебимых идейных борцов с врагами советской власти, партии
и народа. Видно, и в самом деле, существует-таки то, что называют
генетической стилевой памятью, и, видно, сильна-таки она и неистребима, если и
через двадцать лет напоминает о себе; если штампы былого стилевого мышления
обнаруживают себя и в мышлении тех, кто давно уже не приемлет, казалось бы,
ничего коммунистического и совкового. Ведь дело
доходит до усвоения и воспроизведения даже и такого фирменного приема
советского обличительства, как обвинение в пособничестве врагам,
которое особо было в ходу у верных автоматчиков партии, бдительно доносивших по
начальству: смотрите, что они делают! Хорошо помню это и по легендарной эпохе
«Нового мира» А. Твардовского, последнюю пору которой успела еще застать и И.
Роднянская, долго работавшая потом в штате некоторых преемников знаменитого редактора.
Хорошо бы ей, да и В. Сендерову иногда вспоминать об этом.
Начальство, впрочем, бывает разное — в
том числе и тот круг ближайших и далеких, как выражается И. Роднянская, симпатизантов,
не без участия которых формируется то, что называется общественным мнением. Но
смысл акции от этого, как известно, не меняется, и хорошо бы нашим полемистам
помнить и об этом.
Но тут ничего, видно, не поделаешь.
Генетика. Или, как сказал бы известный герой Михаила Булгакова, — это,
господа, кровь…
Упорно сталкивающие
страну вправо — прекрасные агитаторы: они исполь-зуют все. И для них
нелишний подарок — статьи ревдемовских леваков <…> С ценным
поступлением вас, судари проектировщики «третьеримской» России? — клеймит
по старинке авторов статьи «Вперед нельзя назад» В. Сендеров.
А вот и И. Роднянская:
Скажу открыто: этот безмозглый либо
коварный (выбирайте сами…) радикализм на руку врагам нашей страны.
Удивляюсь только, как изменило полемистке,
такой вроде бы изощренной во всяческих тонкостях филологического ремесла,
чувство стиля. Уж если она усвоила и выбрала ту стилистику, какую выбрала, куда
эффектнее и стильнее было бы использовать один из высших ее образных
шедевров, сказав открыто, что коварные радикалы Ю. Афанасьев, А.
Давыдов и А. Пелипенко льют воду на мельницу врага…
Но особенно поразил меня пассаж,
посвященный А. Илларионову, который в своем выступлении в конгрессе США дал
очень резкую характеристику нынешнему российскому режиму.
Здравая мысль насчет того, что в России
установился (не столь уж жесткий) авторитарный бюрократическо-корпоративный
режим, в принципе еще способный к эволюции (подчеркнуто автором. — И. В.)
<…> такая мысль не приходит Илларионову и иже с ним на ум, не потому
что они не умны, а потому что, признав или хотя бы предположив это, они окажутся
не у дел по обе стороны границы.
А ведь следуя этой
логике и идя тем же путем, господа, остается только спросить: а сколько Вам,
Ирина Бенционовна, заплатил за столь обнадеживающую характеристику его не
столь уж жесткого режима В. В. Путин? Или близкие Вам активисты из лояльных
ему партий? Или даже обамовская администрация и американский «политикум», включая
ЦРУ, которым Вы так льстите, выражая надежду, что они по-разумному
разберутся с Илларионовым?
Неужели не стыдно?..
2
На фоне такого изысканного качества сыскной
деятельности и стилистики г-жи Роднянской и г-на Сендерова все остальное в
полемических их шедеврах уже не так, конечно, впечатляет.
Но — впечатляет.
И то, как усердно пытаются они уличать все
время авторов статьи в разного рода логических несуразностях — вроде той,
например, что вот авторы говорят о смертельном-де недуге России, от которого ей
нужно избавляться, но о каких же целительных заботах может идти речь,
если болезнь смертельна? Словом, не слишком следят они [авторы
статьи. — И. В.] за логикой. Как будто нет болезней, которые
неминуемо ведут к смерти, если их не лечить, но которые тем не менее
излечиваются.
Или такой пример столь же несерьезной,
поистине детской забавы — опять попытаться подловить авторов на чисто
внешней, формальной несочетаемости употребляемых ими слов. Вот И. Роднянская
натыкается на те места статьи, где авторы, предлагая свое осмысление кризиса, в
котором оказалась Россия из-за своей «русской системы», упоминают в то же время
и о том неостановимом глобальном цивилизационном кризисе, в который втянут мир
и, естественно, точно так же и Россия.
Но, позвольте, — строго спрашивает их И. Роднянская, — если
кризис современной цивилизации действительно глобален и вам внятно буквальное
значение этого слова, на каком основании вы локализуете его на тех территориях,
которые вам не по душе? <…> Коль пафос статьи состоит в отречении от
«русской системы» и «русского способа мыслить», в какую весь вы сбираетесь
направить страну, за которую так тревожитесь? В котел «неостановимого», по
вашему же слову, кризиса?
И опять: как будто бы
внутри общих глобальных бед у разных стран не бывает и своих специфических,
национальных, а общая неостановимость переживаемого миром цивилизационного
кризиса (как и движения мира, увы, к концу света) означает, что надо сидеть
сложа лапки и ничего не делать.
И вот подобного-то
рода упражнениями и заполняются страница за страницей. И остается только
удивляться — неужели не лень тратить столько сил на такое пустое занятие,
как ловля блох? К тому же абсолютно иллюзорных?..
Однако полемисты наши
отдаются этому увлечению поистине без всякой меры, открыв для себя такое
благодатное для такого рода игр пространство, как пространство терминологии. И
это оказывается незатруднительно: нужно только не обращать внимания на то, что
многие привычные термины сплошь и рядом употребляются авторами статьи отнюдь не
в их буквальном, строгом значении, а в том метафорическом переносном звучании,
в каком, например, тот же возмущенно защищаемый ими от «ставящих его на место» леваков
Пушкин мог сказать поэту — ты царь, живи один, не боясь, что какой-нибудь
умник вознегодует: как можно так выражаться, разве поэт — царь?..
Так вот, если не
обращать на все это ни малейшего внимания, то тут действительно открывается
такой простор для презрительных насмешек, язвительной иронии и прочих
полемических красот, что и вправду не удержишься.
Тогда вполне можно позволить себе сказать
про невежественных радикалов, что им раз плюнуть — в одном
случае прицепить к православию эпитет «языческий», в другом —
«ветхозаветный» <…> Ну, а утверждать, что православие — не новозаветная вера, — это круто и
Папа в Риме не одобрил бы.
Тогда, конечно «теократический имперский
проект» — это принципиальная бессмыслица по отношению
к России, поскольку уже тот же Петр позиционировал себя как император классического римского типа — источник
Закона, и в России никогда не существовало ничего похожего на теократию, если понимать под ней (вот
именно!) не церковное освящение монаршей власти (особенно такое, как в
России!), а «боговластие», возвышающееся как институт над властью
князя или императора (все подчеркивания — авторские, выделения
полужирным — мои. — И. В.).
Тогда столь же
бессмысленно выражение «соборно-авторитарный» применительно к внутреннему строю
исторической России, поскольку соборно-авторитарный (он же соборно-иерархический)
строй реально существует только в Церкви, а общественно-политический
строй «соборным» быть не может, как бы ни хотелось этого Хомякову, который и
ввел в русский язык это слово, прежде не существовавшее ни в нем, ни в
богословии; тогда предреволюционная Россия, конечно же, «средневековой
монархией» не была, что известно всем и каждому, и Россия,
все императоры которой так охотно перенимали у просвещенной Европы все, что
можно было перенять у нее готовенького, никогда не являла собою оппозицию
богоизбранной империи и ее варварского окружения…
Ну и т. д., и т. п.
Повторяю — читать все это, по правде
говоря, тоже просто неловко. Не так, конечно, как стилевые упражнения
полемистов в советском духе, но ведь тут перед нами действительно все-таки
какой-то совсем уже подростковый уровень нтеллектуальных забав. Внимание разве
лишь интеллектуальных недорослей только и способный к себе привлечь
Но ведь какая всегда при этом поза
непогрешимого знаточества, сколько высокомерия, какое надменное ячество!
Я не стала бы ввязываться в эту историю,
если бы…
Вопль Илларионова удивить меня не может…
Не стала бы я въедливо вникать и в статью
В. Можегова…
Простите, что приходится напоминать
азбучные истины…
Ну, не надо. На Гегеля неча кивать. И
обращаться к чуждой вам мистике тоже не стоит…
«Ученую тройку» то и дело тычут носом в то,
чего она якобы знать не знает и ведать не ведает.
Разве можно выводить из «филиокве»
«человечность» Западной Церкви?! Это же по меньшей мере безграмотно!
Потому что проблема «..и от Сына» относится к триадологии, к учению о Пресв.
Троице, а к христологии, к учению о Боговоплощении, о вочеловечении Бога
отношения не имеет. Как будто для массового сознания, далекого от различения
этих богословских тонкостей, Богочеловек Христос и Второе Лицо Святой Троицы
Сын — это не одно и то же и это обстоятельство не могло не отзываться в
нем именно тем культурологическим отзвуком, о котором пишут авторы статьи и о
чем и идет у них речь. Хоть они и не подозревают, конечно, что понятия
«Богочеловеческий», «Богочеловечество» введены в теологический оборот русским
философом Владимиром Соловьевым и поначалу отторгались католическим
богословием…
Не подозревают они, конечно, и о том,
что «имперский изоляционизм» — это саблезубый заяц, ибо в
классическом европейском сознании, от Вергилия и через Данте, тождественны
понятия «Рим» — и «вселенскость», «универсализм». …Как будто опять это
имеет хоть какое-то отношение к тому, что говорят авторы. Как будто
классические понятия римских времен способны в прежних смысловых границах
оставаться незыблемыми на все времена. И как будто стремление иных империй к
«вселенскости» в своем особом понимании не выражается сплошь и рядом и в
агрессивном ее изоляционизме по отношению ко всему, что грозит размыть в ней
эту особую ее «вселенскость». Или, может быть, г-н Сендеров забыл о железном
занавесе, берлинской стене, глушилках и прочих атрибутах вселенскости
коммунистической империи?
Но нет, нет, — Афанасьев, Давыдов и
Пелипенко, конечно, не ведают, что империя — тонкое и сложное научное
понятие, что по вопросу о его существе пишутся серьезные статьи, устраиваются
содержательные конференции. Как не ведают они и еще о десятках подобных
«тонких и сложных научных понятий». Например о том, что такое революция,
собственную теорию которой и втолковывает им снисходительно г-н Сендеров,
призывая их понять, что чепуха это все: про движущие силы, не могущие верхи
и не желающие низы. Его трезвый взгляд обнаруживает совсем другие
закономерности. Простейшие. Оказывается, революционеры вообще никогда никого
не свергали. Страна сама падала им в руки. И не было ни восстаний,
ни многолетних гражданских войн.
Ну и т. д. Интересующиеся могут вернуться
на соответствующие страницы цитируемого текста.
3
Итак, что же мы имеем, как любит выражаться
современная молодежь, в сухом остатке. То есть в результате всей этой
изнурительной и скрупулезной полемической работы по дополнительному
вылавливанию очерняющих фактов, которая предложена нам в качестве
приложения к успехам, достигнутым г-жой Роднянской и г-ном Сендеровым на
поприще сыскной деятельности по выявлению у трех наших авторов признаков
клинической ненависти к России?
Продвинулись ли мы хоть на шаг в осмыслении
тех острейших проблем России, которые, плохо ли, хорошо ли они разрешены, но
которые ясно и четко ставит перед нами статья «Вперед нельзя назад»? И к
ответственному и серьезному обсуждению которых мы и призывали наших читателей,
ее публикуя?
Да ни на сантиметр.
Зато по мере углубления в тот вопль
ужаса, который по поводу этой статьи издали господа полемисты по причине «Не
могу молчать!» (уж лучше бы промолчали), перед нами окончательно
вырисовался тот самый духовно-психологический облик чистейшей воды интеллигентщины,
точный и выразительный портрет которой оставили нам «Вехи». Просто один к
одному, в соответствии со всеми предельно четко обозначенными там ее признаками
и проявлениями.
В самом деле, в работе наших полемистов в
полной мере обнаружило себя, как мы не раз могли видеть, прежде всего именно то
полное омертвение инстинкта истины, потребности в ее установлении при
встрече с чужой мыслью, которое и сделало наших полемистов малодоступными
доводам исторического реализма и научного знания (о чем и писал в свое
время Н. Бердяев как о коренном грехе интеллигентщины).
Мы все время наблюдали, далее, в их текстах
полное торжество того, указанного тем же Бердяевым, метода заподозривания и
сыска, который немедленно и берется всегда на вооружение, как только
происходит такое умерщвление.
Мы имели возможность убедиться и в полной
неспособности их «идейного творчества» удовлетворить никого, кто стремится к
серьезному, добросовестному и, главное, плодотворному обсуждению вопроса (С.
Франк). И в склонности их впадать, особенно временами, в
состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком, принимать
свои интеллигентские переживания и привычный героический пафос за
христианский праведный гнев (С. Булгаков).
Перед нами, как мы видели, то и дело
проступали в их манере обращения со своим противниками отчетливые черты
«интеллигентов» именно того психологического типа, которому, как писал С.
Булгаков, может быть свойственно что угодно, только уже не сомнения в своей
миссии (в своей «правде»). Что в «идейном творчестве» людей подобного типа
и выражается почти неизбежно чертами идейной одержимости, самогипноза, которые
принимают воинствующие, догматические, наукообразные формы, сковывают мысль
и вырабатывают фанатизм, глухой к голосу жизни.
И мы, наконец, то и
дело сталкивались с такими проявлениями этой психологии, на которые неизменно
указывали почти все авторы «Вех». И А. Изгоев, называвший революционную
интеллигенцию своего времени духовно высокомерной и идейно нетерпимой,
из-за чего, по его словам, творческие даровитые натуры как-то сторонились ее,
не вынося ее высокомерия и деспотизма. И М. Гершензон, которого
интеллигенция эта поражала своей фанатической нетерпимостью. И особенно
С. Булгаков, отмечавший ее надменность, в которой он видел проявление
своего рода сословного «аристократизма». Кто жил в интеллигентских кругах,
писал он, хорошо знает это ее высокомерие и самомнение, сознание
своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим.
А С. Франк, как бы суммируя эти наблюдения,
писал в связи с разговорами об особой как бы религиозности революционной
интеллигенции так:
Если под религиозностью разуметь фанатизм,
страстную преданность излюбленной идее, граничащую с “idee fixe” и доводящую
человека <…> до уродливого искажения всей жизненной перспективы и
нетерпимого истребления всего несогласного с данной идеей, то, конечно, русская
интеллигенция религиозна в высочайшей степени.
4
Таков итоговый — целокупный —
двойной портрет интеллигентщины — как времен «Вех», так и ее
современного воплощения.
Портрет, что ни говори, безотрадный, если
не просто отталкивающий.
Но именно поэтому я и
не пожалел ни времени своего, ни сил, чтобы воспроизвести его здесь во всех его
деталях, во всей его выразительности и полноте. Хотя долгая и нудная работа эта
и не доставляла мне, как я уже говорил, ни малейшего удовольствия своей
малоприятной предметной начинкой.
Интеллигентщина сегодня — это, на мой взгляд, одно из
самых опаснейших явлений в той среде образованного класса современной России,
которая хотела бы видеть себя и быть интеллигенцией в самом высоком,
самом благородном значении этого замечательного термина, поистине выстраданного
русской культурой.
Потому что интеллигенция — это
то чувствилище, тот мыслящий мозг народа, тот духовный его орган, которым народ
может и обязан осуществлять интеллектуальную и нравственную рефлексию своего
духовно-нравственного бытия, осознавать и ощущать свою национальную
идентичность, свою «национальную идею», вырабатывать программы и проекты своего
исторического развития.
И это не привилегия, а бремя и долг.
И — тягчайшая ответственность, которую добровольно принимают на себя люди,
ощущающие себя причастными к этому незримому и никакими уставами не
скрепляемому ордену — кроме безусловной готовности и неподдельной
потребности добросовестно и честно выполнять всю эту нелегкую работу
интеллигенции для своей страны, для своего народа.
А честно и добросовестно выполнять эту
работу — это и значит никогда не руководствоваться ни в каких
интеллектуально-мировоззренческих своих поисках, разработках и акциях ничем
другим, кроме критерия Истины.
И в этом — принципиальное отличие роли
интеллигенции от роли той властной, околовластной или оппозиционной
политической, культурной, интеллектуальной элиты, которая идеологически
обслуживает интересы своей партии — социальной группы,
политического союза, идейного течения, мировоззренческой общности, духовной
касты.
Интеллигенция — в принципе
беспартийна.
Или, скорее, надпартийна, хотя
служение своей стране интеллигент, как и всякий человек, тоже, естественно,
может осуществлять в рамках той или иной партии, становясь искренним
рыцарем ее знамени, которое представляется ему отвечающим такой
цели. Но как интеллигент он и рыцарем этого знамени, его защитником и
трубадуром имеет право быть только в качестве бескорыстного рыцаря Истины.
Бескорыстное служение
Истине — это и есть единственная — и уникальная — функция
интеллигента на службе своей стране, своему народу. Ибо нет у страны никакого
другого органа для исполнения такой функции, кроме интеллигенции. И потому
когда орган этот мертвеет, перерождается и перестает выполнять свою
функцию, — глохнет и нива жизни страны, и происходит в ней то, что
произошло в 17-м году и держало ее потом еще семьдесят лет.
Вот почему тот вирус интеллигентщины,
который все еще отравляет кровь нашей интеллигенции, то и дело давая о себе
знать проявлениями, одно из которых — из безобразнейших — мы только
что наблюдали, и представляет собою величайшую опасность для страны.
Особенно — в нынешнем ее состоянии,
когда в обществе почти уже иссяк дух солидарности, взаимопонимания и
взаимоподдержки и все более расползается зараза недоброжелательности,
подозрительности, недоверия, враждебности, а то и ненависти друг к другу. Если
все мы — те, кто причисляет себя к интеллигенции, — не станем в этой
отравленной атмосфере неукоснительно придерживаться в наших дискуссиях
презумпции доверия к чужой мысли; если вместо честного и аргументированного
обсуждения проблем единственно со стремлением к установлению истины, мы будем
лишь с азартом выискивать в сердцах друг друга разного рода дискредитирующие
нас злонамеренности вплоть до «ненависти к России», да если еще при этом
доведем до полного совершенства то искусство, которое И. Роднянская называет «не
стесняться в выражениях», — боюсь, мы просто перестанем быть России
нужны…
5
Но вы ведь и сами не стесняетесь в
выражениях! — скажет, может быть, иной не слишком внимательный
читатель.
Извините.
Может быть, и я, конечно, поддаюсь порой
воздействию дурного примера, который, как известно, заразителен.
Но, во-первых, для квалификации
полемических приемов г-жи Роднянской и г-на Сендерова я, как можно было
заметить, неизменно и почти исключительно пользуюсь только либо формулами
«Вех», либо собственными фигурами речи господ полемистов.
Во-вторых, эти определения и квалификации
никогда не обращены к тому, что можно обнаружить только методом чтения в
сердцах, заподозривания и сыска. Они всегда имеют своим предметом только
объективную реальность полемической фактуры текста моих оппонентов, фиксируемую
фактически — прямой ее демонстрацией. А в такой адресованности — не к
личности, а к объективным результатам ее деятельности — мера допустимой
остроты поименования этих результатов определяется только степенью точности в
передаче их собственного характера и достоинства.
И в-третьих, даже и в этих широких рамках я
еще никогда не доходил до таких пределов, когда мне нужно было бы говорить, что
я не буду стесняться в выражениях. По сравнению с той стилистикой, которую
позволяют себе г-жа Роднянская и г-н Сендеров, я, согласитесь, был даже не саблезубым
зайцем, а просто кротким агнцем.
Но вот теперь, когда нужно подводить итоги
и пора называть вещи своим именами, потому что они должны быть названы точно, в
полную меру их действительной природы, я эвфемизмами и экивоками ограничиваться
тоже не собираюсь.
И извиняться за это тоже не буду.
Потому что интеллигентщина — это
действительно настоящий гнойник в духовном теле нашей интеллигенции.
Гнойник интеллигентской спеси, высокомерия, нетерпимости к инакомыслию,
презрения к истине, идейной одержимости и фанатического истребления всего, что
несогласно с агрессивно оберегаемой от всякого прикосновения той или иной
интеллигентской партийной «правдой».
И этот гнойник должен быть вскрыт, иначе
зараза его может погубить нас всех. Болезни надо лечить.
Именно поэтому я и попытался сделать то,
что сделал. Хорошо ли, плохо ли у меня это получилось, но я сделал
действительно все, что мог, видя в этом свой долг редактора журнала, который
позиционирует себя как журнал христианской демократической интеллигенции.
И это и есть та вторая причина, по которой
я счел необходимым дать мой ответ критикам опубликованной в «Континенте»
статьи «Вперед нельзя назад». Та самая причина, по которой редакции и вообще
пошла на то, чтобы напечатать на страницах нашего журнала представленные
полемические опусы, хотя мы однажды уже заявили, что полемику такого рода
никогда печатать не будем. Но тут — решили сделать исключение. Для того,
чтобы хоть однажды выставить все-таки интеллигентщину нашего
времени на свет Божий во всей ее безобразной красе, не поленившись эту красу
проследить во всех ее проявлениях. Тем более, что образец был на этот раз
особенно репрезентативный и выразительный
И, думаем, какую-то пользу нашей
интеллигенции, как той, что хоть и в разброде, но все же еще не вымерла, так и
чаемой потенциальной, это все-таки может принести.
И кто знает — может быть даже и нашим
полемистам, если они способны хоть сколько-нибудь трезво взглянуть хотя бы на
то, какой удар их полемическое творчество нанесло их же собственной интеллигентской
«правде», которую они хотели бы считать просвещенным либеральным
консерватизмом, да еще в православном нимбе и которую им предоставлялась такая
превосходная возможность развернуть и продемонстрировать в серьезном и
уважительном сопоставлении действительных, а не выдуманных ими же самими
позиций и аргументов мнимых радикалов с их собственными позициями и
аргументами, основанными на, как выражается И. Роднянская, азбуке
«либерального консерватизма», завещанного нам Пушкиным и лучшими русскими умами —
умами свободными и верующими.
Но о той расправе без
суда и следствия, которую учинили И. Роднянская и В. Сендеров над авторами
статьи «Вперед нельзя назад», никак не скажешь, что такое могло быть им
завещано Пушкиным и лучшими русскими умами.
А о том, что продемонстрировали они в ходе
этой расправы, — что это и есть исповедание и защита их православно-либерально-консервативной
правды и веры.
Потому что если уж они так настаивают на
своей причастности именно к этому славному знамени, то в лучшем случае этому
исповеданию и этой защите можно присвоить разве лишь имя православно-либерально-консервативного
кликушества.
Это тоже, увы, приходится сказать им в
глаза — не ради оскорбления, а для трезвого размышления. И это тем горше
мне делать, что ведь перед нами вроде бы свои же люди, из одной с нами епархии
и подворья — христиане, православные, интеллигенты.
Но принимая в себя вирус интеллигентщины,
завещанный им не лучшими русскими умами, а героями «Вех», и превращаясь из православных
интеллигентов в одержимых православных кликуш, они и в православии
своем уподобляются тому «православному», о котором писал Александр Шмеман.
Напомню его слова, которые я однажды уже цитировал здесь:
Такой православный не скажет, не признает,
что Православие может быть упадочным <…> Он само раздумье об этом
обличит как еретическое и греховное. И выходит так, что человек,
приблизившийся к Церкви, ставший «церковным», все время напяливает на себя
узкий кафтан, не на него сшитый <…> Отсюда его воинственность,
фанатизм, постоянное обличение всех и вся. Это не
спокойная, ясная и счастливая уверенность,
рождающаяся из подлинного опыта. Нет, это он себя бичует, самого себя
уверяет в своей правоте и потому заранее ненавидит всякого, кто еще даже и не
задал «вопроса», но может поставить его…
Всё.
Dixi.
6
И теперь мне остается сказать только еще
два персонально адресованных слова.
Во-первых — Сергею Белякову, к статье
которого я на протяжении всего этого разбора так ни разу и не обратился.
Но так и было задумано
изначально, когда мы приняли решение все-таки и его статью тоже напечатать в
подбор к статьям И. Роднянской и В. Сендерова. Хотя она по тону и по
полемической методологии во многом отличается от их опусов. Так, С. Беляков не
позволяет себе строить всю свою критику на заподозревании авторов континентской
статьи в ненависти к России, хотя и замечает, что если они и любят Россию, то
«странною любовью». Забыв, вероятно, что у Лермонтова этот образ несет высокий,
утверждаемый им смысл. В частности и тот, что прямо противоречит трепетной
любви С. Белякова к русской государственности с ее славой, купленною кровью.
Но в целом он предпочитает давать свои
толкования объективному смыслу того, что действительно написано у авторов. На
что он имеет полное право. А между тем главной задачей задуманного мною разбора
была все-таки концентрация внимания прежде всего на тех особенностях
полемической работы И. Роднянской и В. Сендерова, которые определили весь ее
характер и в которых их интеллигентщина явила себя в особо
опасных, на наш взгляд, проявлениях своих и чертах. Так что встраивать в
ориентированный именно такой задачей разбор их текстов еще и какие-то обращения
к статье С. Белякова, написанной в ином ключе, было просто нецелесообразным.
Зачем же тогда мы все-таки ее напечатали?
А затем, что при всей своей как бы
обращенности именно к фактическому содержанию статьи трех авторов, С. Беляков,
как и его союзники по ее отвержению, точно так же даже не ставит перед собою
тех стержневых вопросов, которые определяют ее содержание, даже не пытается
уяснить реальный смысл этих вопросов и ответить на них. И в этом отношении его
выступление так же показательно и поучительно, как и статьи, в побор к которым
оно встало. Но демонстрировать это еще и отдельно на материале его критики,
было бы уже явно излишним.
Поэтому пусть Сергей Станиславович не
обижается, но мой ответ ему, обещанный в заголовке этого текста, он и найдет
именно в моем ответе И. Роднянской и В. Сендерову. Надеюсь он вполне
поймет, чт┬о именно мог бы я сказать ему и отдельно, если бы отдельно занялся
разбором и его полемического текста. А если вдруг ему понадобятся какие-то
дополнительные на этот счет разъяснения, я постараюсь удовлетворить его
интерес. Если, конечно, таковой будет проявлен.
7
И, наконец, несколько моих сугубо личных
уже, не от редактора журнала, а лично от И. И. Виноградова, слов, обращенных к
И. Б. Роднянской. Они вызваны вступительными абзацами ее статьи, которые я
вынужден здесь воспроизвести лишь с некоторыми несущественными в данном случае
сокращениями.
Моя готовность
обратиться в редакцию «Континента», — пишет И. Роднянская, —
относится к ситуации «Не могу молчать!» — и вызвана не столько
потребностью в полемике с чужой мыслью, сколько реакцией на невыносимость факта. Однажды я уже не смолчала,
высказавшись в прошлом году на декабрьской конференции памяти Солженицына
<…> по поводу раздела «Россия и мир» в № 141 «Континента» и некоторых особенных материалов этого раздела. Мое
выступление, как я могу заключить, возмутило тех, кто инициировал
публикацию текстов, подвергнутых мною гласной критике. Как правило, утверждая,
что в РФ свободы слова не существует, они, с одной стороны, публикуют такие
материалы без боязни расправы не только над ними лично, но и над
соответствующим печатным органом; а, с другой стороны, суждение о
неприемлемости подобных текстов, выносимое на публику вне специфического круга
симпатизантов, ощущается ими как донос: «ведь мы так рискуем!»
За этим, конечно, стоит и объективное
положение вещей: негласно утвержденное властью предоставление, по существу, безграничной свободы высказывания маргинальным
и малотиражным органам печати, чаще — сетевым, но и некоторым
традиционным, с солидной репутацией, — при жестком контроле над подлинно
массовыми средствами информации <…> В этих противоречивых условиях радикальное
интеллигентское сознание может позволить себе в безопасной зоне весьма
многое, мазохистски упиваясь между тем фантомным страхом перед репрессиями.
Понимая эту «антиномию», я согласилась откликнуться на предложение главного
редактора «Континента» и выступить со своими неприятиями непосредственно на
страницах журнала, то есть сменить роль «доносчика» на положение чужого
среди своих и тем продемонстрировать лояльность некоему интеллигентскому
кодексу.
Поскольку появление на
страницах 141-го номера таких неприемлемых — особенных, — как подчеркивает И.
Роднянская, текстов, которые и вызвали ее неприятие, мог инициировать
и благословить только главный редактор (или, может быть, те, кто стоит за
его спиной? — писали бы уж тогда прямо), я не могу сделать иного вывода,
что, следовательно, все сказанное по этому поводу адресовано лично мне. И
характер этих высказываний не позволяет мне просто не заметить их и промолчать.
Да и вообще когда к тебе обращаются по какому-либо поводу лично (хотя и
несколько прикровенно), принято лично же и отвечать.
Во-первых, по поводу интеллигентского
кодекса. На этот счет я уже все высказал Вам в моем
редакторском ответе. И повторяться не буду.
Не буду задерживаться
и на том, маргинален или не маргинален наш действительно малотиражный
журнал. Все зависит от того, что считать маргинальным, а судить об этом и
давать свои оценки имеет право каждый.
Не буду
останавливаться и на Вашем определении зоны, в которой мы, маргиналы,
работаем, как абсолютно безопасной, предоставленной властями для, по
существу, безграничной свободы высказывания
без боязни расправы. Не могу не сделать из этого тот вывод, что стало быть,
Вам виднее, поскольку совершенно убежден, что элементарная порядочность никогда
не позволила бы Вам, не будь Вы в этом совершенно уверены, выступить с такими
обвинениями журнала — в публикации им текстов с призывами к бунту и
насилию, — с какими Вы выступили.
Поэтому могу
совершенно успокоить Вас и на тот счет, что никогда не считал Вас способной на донос
по начальству в лице власти. Да еще гласный.
Но, начальство бывает,
как известно, разное, в том числе, если можно так выразиться, и в лице того общественного
мнения, которым дорожат порядочные люди, даже когда оно не сплошь зависит лишь
от их, как Вы опять же выражаетесь, симпатизантов. На этот счет я тоже
вполне высказался уже в своем редакторском Вам ответе и повторяться не буду.
Добавлю только, что именно поэтому я и решил предложить Вам, когда мне
рассказали, как Вы, потрясая 141-м номером «Континента» с его призывами к бунту
с трибуны почтенного собрания, состоявшего не только из ваших и наших симпатизантов,
возмущались невыносимостью этого факта, выступить с развернутым
изложением и обоснованием своего возмущения на страницах самого «Континента». И
тем дать Вам возможность блокировать то впечатление именно доносного
характера Вашего выступления с этой трибуны, который всегда имеют в глазах всех
порядочных людей оглашение перед общественным мнением любых бездоказательных
обвинений кого-то в поступках и высказываниях такого действительно
недопустимого экстремистского накала. Да не дай Бог, если бы кто-то, не так
хорошо знающий обстановку, как Вы, посчитал бы, что и для другого начальства
такое выступление вполне может послужить, как Вы выражаетесь, смачной и
питательной снедью.
Но Вы, увы, не
захотели — или не в состоянии были — воспользоваться предоставленной
Вам возможностью исправить допущенную Вами неловкость (или оплошность) и
прислали нам текст точно такой же поразительной бездоказательности
предъявленных в нем обвинений, то есть точно такого же этического характера, и
потому я не собираюсь менять свое к нему отношение и свою оценку его,
высказанную в моем редакторском ответе Вам и основанную на понимании дела и
критериях, которых придерживаюсь отнюдь не я один.
Однако все эти темы остаются все-таки в той
сфере редакторски-авторских наших с Вами взаимоотношений, где у Вас есть полное
этически легальное право думать не так, как я, а у меня — не так, как Вы.
Ну и останемся каждый при своем.
Но вот, указывая на совершенно очевидную
Вам полную безопасность зоны, в которой я как редактор журнала,
печатающего такие особенные материалы, работаю, Вы начинаете читать уже
и в моем сердце. И вот тут я уже имею полное право — и даже
обязан — спросить у Вас и сказать Вам уже и от себя лично: а я разрешал
Вам взламывать мою личностную неприкосновенность? И убежденно заверять
почтенную публику в том, что находясь в этой безопасной зоне и отлично зная,
что никакой расправы ни надо мною лично, ни над моим журналом за эти материалы
не будет, я тем не менее находчиво и ловко использую тот чисто фантомный
страх перед репрессиями, которым мазохистски упиваюсь,
чтобы, выражаясь в Вашем стиле, возопить в ответ на гласную критику по
моему адресу — ведь мы так рискуем!..
Да Вы совсем с ума сошли в своей
одержимости, Ирина Бенционовна!
Как хватило у Вас отваги и вообще решиться
предлагать публике какой-либо доморощенный Ваш психоанализ в качестве
рентгенограммы моей души?
Откуда Вы знаете, чего я боюсь или не
боюсь, какими страхами я упиваюсь или не упиваюсь?
И где и когда Вы хоть раз слышали, чтобы я
прибегал к такого рода трусливой и лицемерной защите от гласных обвинений хоть
в экстремизме, хоть еще в чем, как — ведь мы так рискуем?!
Да отдаете ли Вы себе отчет в том, что живи
я, скажем, в XIX веке и брось мне
кто-нибудь в глаза такое обвинение в бесчестии, дело, при всем моем, возможно,
и тогда уже христианстве, вряд ли кончилось бы без дуэли?
Но какой уж тут XIX
век… Да и Вы ведь не бравый гусар или усатый драгун.
Вот и приходится,
стало быть, даже и такое оставить просто на Вашей совести. В надежде,
что в горнем мире Вам простят и этот грех, который, значит, и мне — при
всем сопротивлении естества моего — остается только простить Вам согласно
моему христианскому долгу. Живите с миром, если можете.
Прощайте.
Сноски:
1 Здесь
и далее все прямые или перелагаемые цитаты, равно как и используемые
формулировки и выражения цитируемых авторов, приводятся курсивом; все выделения
в них, за исключением специально оговоренных или при помощи подчеркивания,
мои. — И. В.
2 Аверинцев
С. Византия и Русь: два типа духовности. Ст. вторая. Закон и милость //
Новый мир. 1988. № 9.
3 Можно
привести здесь также слова П. Н. Милюкова: Самый высокий, самый совершенный
религиозный принцип, чтобы оказывать все возможное для него влияние на жизнь,
должен быть воспринят этой жизнью более или менее полно и сознательно. Между
тем уже сами славянофилы, в лице одного из самых умных своих
представителей — и наиболее компетентного в богословских вопросах —
Хомякова, признали, что представлять себе древнюю Русь истинно
христианской — значит сильно идеализировать русское прошлое. Древняя Русь
восприняла, по справедливому мнению Хомякова, только внешнюю форму, обряд, а не
дух и сущность христианской религии. <…> сознательное
отношение к вопросам нравственности и религии было редким исключением среди
мирян. Люди вроде Владимира Мономаха, приведшие в известную своеобразную
гармонию требования житейской морали и христианской нравственности, встречались
только на самых верхах русского общества. Относительно же остальной огромной
массы народной нельзя даже сказать, чтобы она усвоила один обряд, внешность
христианской жизни, как склонен был признать Хомяков. Нужно согласится с
мнением проф. Е. Е. Голубинского, что народная масса древней Руси не успела еще
ничего усвоить в домонгольский период — ни внешности, ни внутреннего
смысла, ни обряда, ни сущности христианской религии. Масса оставалась по
прежнему языческой. // Милюков П. Очерки по истории русской
культуры. Т. 2. М., 1994.
И другой известный историк русского
православия Г. П. Федотов о синтезе и динамической доминанте послемонгольской
Московии: Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу.
Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает,
словно, действительно, пропитавшись татарской, степной стихией. Само
православие начинает ощущаться как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое
исповедничество». // Федотов Г. Россия и свобода. Нью-Йорк. 1981.
4 Ключевский
В. Сочинения в девяти томах. Т. IХ. М, 1990. С. 361. В дальнейшем ссылки на
В. Ключевского даются по этому же изданию и приводятся в тексте в скобках
(римская цифра — том, арабские — страницы).
5 О
концепции «догоняющего развития» В. О. Ключевского см. подробнее в четвертом
выпуске моего «Дневника редактора» («Континент», № 131).
6 Хотя
однажды он уже и дал в полемике с одной из публикаций «Континента» пример такой
работы, что я — в ответном ему послании — был вынужден вернуть ему
название его полемического опуса «Нужно еще и мочь, и уметь, а вот с этим-то и не вышло». Речь идет об отзыве В. Сендерова
на напечатанный в 1994 году в «Континенте» (№ 79) фрагмент романа Владимира
Максимова «Кочевание до смерти», где г-н Сендеров позволил себе впрямую
подтасовывать цитаты, замалчивать невыгодные для его толкования романа факты,
приписывать автору слова и мысли его героев и заниматься прочим такого же
достоинства ремеслом. Чтобы не быть голословным, спешу заявить, что желающие
сами могут убедиться в этом, если познакомятся со всей этой историей, открыв
указанный номер журнала или его электронную версию на сайте Журнального Зала
«Русского журнала». Но с тех пор прошло столько лет, что я никак не могу
заподозрить, чтобы за это время В. Сендеров не сумел повысить свой
профессиональный уровень полемиста до высшего совершенства.
7 С.
Булгаков говорит даже о необходимости появления собственно церковной
интеллигенции, «которая подлинное христианство соединяла бы с
просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так часто
недостает современным церковным деятелям)» — «если бы таковая
народилась», замечает он, она «ответила бы насущной исторической и
национальной необходимости».
Но стоит при этом обратить внимание и на
то, почему он ставит к слову интеллигенция этот ограничивающий эпитет
церковная. Да именно потому, что он отнюдь не
отождествляет ее со всей той грядущей интеллигенцией, которая призвана сменить
интеллигенцию атеистически-социалистическую и которая даже если и вся будет
религиозной, отнюдь не обязательно, конечно, должна состоять именно из
церковных деятелей. Он просто говорит о желательности появления в том числе
и такой, церковной, ее части, у которой будут, очевидно, свои
особенности в сравнении с частью светской…
8 Шмеман
А., прот. Дневники 1973 — 1983. — М., 2005. С.617.